Толстой Лев Николаевич
Воспоминания
Л.Н.Толстой
ВОСПОМИНАНИЯ
ВВЕДЕНИЕ
Друг мой П[авел] И[ванович] Б[ирюков], взявшийся писать мою биографию для французского издания полного сочинения, просил меня сообщить ему некоторые биографические сведения.
Мне очень хотелось исполнить его желание, и я стал в воображении составлять свою биографию. Сначала я незаметно для себя самым естественным образом стал вспоминать только одно хорошее моей жизни, только как тени на картине присоединяя к этому хорошему мрачные, дурные стороны, поступки моей жизни. Но, вдумываясь более серьезно в события моей жизни, я увидал, что такая биография была бы хотя и не прямая ложь, но ложь, вследствие неверного освещения и выставления хорошего и умолчания или сглаживания всего дурного. Когда я подумал о том, чтобы написать всю истинную правду, не скрывая ничего дурного моей жизни, я ужаснулся перед тем впечатлением, которое должна была бы произвести такая биография.
В это время я заболел. И во время невольной праздности болезни мысль моя все время обращалась к воспоминаниям, и эти воспоминания были ужасны. Я с величайшей силой испытал то, что говорит Пушкин в своем стихотворении:
ВОСПОМИНАНИЕ
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу, и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
В последней строке я только изменил бы так, вместо: строк печальных... поставил бы: строк постыдных не смываю.
Под этим впечатлением я написал у себя в дневнике следующее:
Я теперь испытываю муки ада: вспоминаю всю мерзость своей прежней жизни, и воспоминания эти не оставляют меня и отравляют жизнь. Обыкновенно жалеют о том, что личность не удерживает воспоминания после смерти. Какое счастие, что этого нет. Какое бы было мучение, если бы я в этой жизни помнил все дурное, мучительное для совести, что я совершил в предшествующей жизни. А если помнить хорошее, то надо помнить и все дурное. Какое счастие, что воспоминание исчезает со смертью и остается одно сознание, - сознание, которое представляет как бы общий вывод из хорошего и дурного, как бы сложное уравнение, сведенное к самому простому его выражению: х = положительной или отрицательной, большой или малой величине. Да, великое счастие - уничтожение воспоминания, с ним нельзя бы жить радостно. Теперь же, с уничтожением воспоминания, мы вступаем в жизнь с чистой, белой страницей, на которой можно писать вновь хорошее и дурное".
Правда, что не вся моя жизнь была так ужасно дурна, - таким был только один 20-летний период ее; правда и то, что и в этот период жизнь моя не была сплошным злом, каким она представлялась мне во время болезни, и что и в этот период во мне пробуждались порывы к добру, хотя и недолго продолжавшиеся и скоро заглушаемые ничем не сдерживаемыми страстями. Но все-таки эта моя работа мысли, особенно во время болезни, ясно показала мне, что моя биография, как пишут обыкновенно биографии, с умолчанием о всей гадости и преступности моей жизни, была бы ложь, и что если писать биографию, то надо писать всю настоящую правду. Только такая биография, как ни стыдно мне будет писать ее, может иметь настоящий и плодотворный интерес для читателей. Вспоминая так свою жизнь, то есть рассматривая ее с точки зрения добра и зла, которые я делал, я увидал, что моя жизнь распадается на четыре периода: 1) тот чудный, в особенности в сравнении с последующим, невинный, радостный, поэтический период детства до 14 лет; потом второй, ужасный 20-летний период грубой распущенности, служения честолюбию, тщеславию и, главное, - похоти; потом третий, 18-летний период от женитьбы до моего духовного рождения, который, с мирской точки зрения, можно бы назвать нравственным, так как в эти 18 лет я жил правильной, честной семейной жизнью, не предаваясь никаким осуждаемым общественным мнением порокам, но все интересы которого ограничивались эгоистическими заботами о семье, об увеличении состояния, о приобретении литературного успеха и всякого рода удовольствиями.
И, наконец, четвертый, 20-летний период, в котором я живу теперь и в котором надеюсь умереть и с точки зрения которого я вижу все значение прошедшей жизни и которого я ни в чем не желал бы изменить, кроме как в тех привычках зла, которые усвоены мною в прошедшие периоды.
Такую историю жизни всех этих четырех периодов, совсем, совсем правдивую, я хотел бы написать, если бог даст мне силы и жизни. Я думаю, что такая написанная мною биография, хотя бы и с большими недостатками, будет полезнее для людей, чем вся та художественная болтовня, которой наполнены мои 12 томов сочинений и которым люди нашего времени приписывают незаслуженное ими значение.
Теперь я и хочу сделать это. Расскажу сначала первый радостный период детства, который особенно сильно манит меня; потом, как мне ни стыдно это будет, расскажу, не утаив ничего, и ужасные 20 лет следующего периода. Потом и третий период, который менее всех может быть интересен, в, наконец, последний период моего пробуждения к истине, давшего мне высшее благо жизни и радостное спокойствие в виду приближающейся смерти.
Для того, чтобы не повторяться в описании детства, я перечел мое писание под этим заглавием и пожалел о том, что написал это: так это нехорошо, литературно, неискренно написано. Оно и не могло быть иначе: во-первых, потому, что замысел мой был описать историю не свою, а моих приятелей детства, и оттого вышло нескладное смешение событий их и моего детства, а во-вторых, потому, что во время писания этого я был далеко не самостоятелен в формах выражения, а находился под влиянием сильно подействовавших на меня тогда двух писателей Stern"a (его "Sentimental journey") и Topfer"a ("Bibliotheque de mon oncle") [Стерна ("Сентиментальное путешествие") и Тёпфера ("Библиотека моего дяди") (англ. и франц.)].
В особенности же не понравились мне теперь последние две части: отрочество и юность, в которых, кроме нескладного смешения правды с выдумкой, есть в неискренность: желание выставить как хорошее и важное то, что я не считал тогда хорошим и важным, - мое демократическое направление. Надеюсь, что то, что я напишу теперь, будет лучше, главное - полезнее другим людям.
Родился я и провел первое детство в деревне Ясной Поляне. Матера своей я совершенно не помню. Мне было 1 1/2 года, когда она скончалась. По странной случайности не осталось ни одного ее портрета, так что как реальное физическое существо я не могу себе представить ее. Я отчасти рад этому, потому что в представлении моем о ней есть только ее духовный облик, и все, что я знаю о ней, все прекрасно, и я думаю - не оттого только, что все, говорившие мне про мою мать, старались говорить о ней только хорошее, но потому, что действительно в ней было очень много этого хорошего.
Впрочем, не только моя мать, но и все окружавшие мое детство лица - от отца до кучеров - представляются мне исключительно хорошими людьми. Вероятно, мое чистое детское любовное чувство, как яркий луч, открывало мне в людях (они всегда есть) лучшие их свойства, и то, что все люди эти казались мне исключительно хорошими, было гораздо больше правды, чем то, когда я видел одни их недостатки. Мать моя была нехороша собой и очень хорошо образована для своего времени. Она знала, кроме русского, - которым она, противно принятой тогда русской безграмотности, писала правильно, - четыре языка: французский, немецкий, английский и итальянский, - и должна была быть чутка к художеству, она хорошо играла на фортепьяно, и сверстницы ее рассказывали мне, что она была большая мастерица рассказывать завлекательные сказки, выдумывая их по мере рассказа. Самое же дорогое качество ее было то, что она, по рассказам прислуги, была хотя и вспыльчива, но сдержанна. "Вся покраснеет, даже заплачет, - рассказывала мне ее горничная, - но никогда не скажет грубого слова". Она и не знала их.
У меня осталось несколько писем ее к моему отцу и другим теткам и дневник поведения Николеньки (старшего брата), которому было 6 лет, когда она умерла, и который, я думаю, был более всех похож на нее. У них обоих было очень мне милое свойство характера, которое я предполагаю по письмам матери, но которое я знал у брата - равнодушие к суждениям людей и скромность, доходящая до того, что они старались скрыть те умственные, образовательные и нравственные преимущества, которые они имели перед другими людьми. Они как будто стыдились этих преимуществ.
Леванова Л. Н. Воспоминания // Дважды первый директор: Воспоминания о Д. Е. Васильеве. - 2012. - С. 49-52.
ВОСПОМИНАНИЯ Л. Н. ЛЕВАНОВОЙ12
Молодую семью по путевке Свердловского обкома партии направили в Свердловск-45, который еще не был городом и состоял из бараков, до которых добирались по колено в грязи. Тысячи заключенных строили завод и будущий город. Лия с мужем получили комнату одиннадцати метров в финском доме. Домики эти считались временным жильем и были без отопления и безо всякой воды. Только в 1955 году семья получила благоустроенную квартиру. А в пятидесятом году ничего словно и не было вообще. Заводоуправление располагалось в большом двухэтажном деревянном здании. Находилось оно в городе. Завод еще не работал, цеха только строили заключенные.
Лия Николаевна стала работать техником-хронометристом в отделе труда и заработной платы, возглавлял который В. А. Шипулин. Шипулиных Лия уже знала - Виктор Александрович с женой Анастасией Степановной ехали с ними из Тагила в одном вагоне. С Анастасией Степановной ее не раз еще сведет судьба. Лия с удовольствием будет показывать подпись Анастасии Степановны на документах, подтверждающих высокий профессионализм Левановой.
У Шипулина Лия Николаевна проработала год, контактировала с начальниками цехов, знала всех инженеров-экономистов, и не мудрено - почти все работники будущего комбината были тогда сосредоточены в заводоуправлении, ютились в небольших комнатах по шесть и восемь человек. Почти все они были специалистами из Москвы, после ЛИПАНа (Лаборатория измерительных приборов Академии наук).
С отчетами Лия Николаевна ходила к самому Дмитрию Ефимовичу Васильеву - первому директору предприятия. Он нравился, пожалуй, всем женщинам. Они находили его неповторимым и очень интересным, от него всегда пахло духами. Он был высок, обаятелен и весьма обходителен. Когда он входил, Лия терялась.
Секретарем его была Адель Максимовна Зайкова. Она имела высшее образование, замуж не выходила; в дальнейшем работала в институте и всю жизнь посвятила учебе и работе. Однажды она сказала Лии, когда та принесла очередные отчеты: «Лия Николаевна, я вот поеду в отпуск, а вы вместо меня поработаете». Но Лия не придала этому значения.
Через некоторое время ее вдруг вызвал сам Дмитрий Ефимович. «Не напорола ли я в отчете?..» - с ужасом думала Лия. Васильев усадил ее в красное кожаное кресло, сам сел в другое - напротив:
Надо поработать, Лия. У вас получится.
Лия думала об одном: только бы не расплакаться в кабинете. Совсем недавно у нее родился сын. Грудной ребенок требовал ухода и всем понятных забот, и все это казалось Лии несовместимым с ответственной работой технического секретаря директора. Лия отказывалась: детских садов и ясель еще не существовало, холодный финский домик, промерзающий насквозь, ломота в руках после утреннего полоскания пеленок в ледяной проруби, растопка печи, режим кормления, который приходилось выдерживать - об этом не принято было говорить, все подчинялось только работе. Компромиссов не существовало. Дмитрий Ефимович понимал, как трудно сейчас Лие. Он и сам жил с женой, Александрой Аркадьевной, «на финском поселке» с приемной дочерью Долли (Долорес).
Мы вам поможем. Будете пользоваться директорской машиной в часы кормления. Решайтесь.
Но Лия никак не могла согласиться. Из кабинета вышла в тревоге и смятении. В тот же день от переживания пропало в груди молоко.
Времена были безжалостными. На следующий день Лию Николаевну ознакомили с приказом, и она приступила к работе в новой должности. Из Вологды приехала тетя - нянчиться с малышом.
Лие было только 24 года. У нее был крошечный сын и ответственная работа, на которой еще всему предстояло научиться. Лия легко собрала совещание в первый же день работы, благо, будучи хронометристом, познакомилась со всеми начальниками цехов. До начала совещания Васильев показал на аппарат ВЧ:
Все, что там будет, запишите.
Нужно было срочно учиться печатать на машинке и стенографировать. В кабинете стояла чехословацкая «Оптима». Лия вставала в пять утра и шла на работу, чтобы самостоятельно освоить искусство машинописи. Неделю спустя Васильев ее хвалил - такими очевидными были успехи. Чем дальше, тем больше восхищался директор новым секретарем. Лия обладала исключительной памятью и редким трудолюбием. Дмитрий Ефимович, очаровательный, интеллигентный, умел, не повышая голоса, подчинить делу все, что его окружало. Его присутствие воодушевляло, хотелось сделать все возможное и даже невозможное. Лия Николаевна, с ее кипучей энергией, молодостью и желанием работать, была наконец на том месте, где все ее способности оказались востребованными. Когда из Ленинграда приехал А. И. Ильин, Лия Николаевна подобрала для него литературу - 300 книг по технологии производства. Ильин нашел подборку
профессиональной. Дальнейшая совместная работа (а было время, когда Лия Николаевна была секретарем сразу у троих - Васильева, Ильина и академика Арцимовича) была непростой.
Слаженно работали, - говорит Лия Николаевна. - По трое суток не выходили, денно и нощно, вот как работали. Бывало, утром прихожу, а Ильин - за рабочим столом и удивленно так: «Уже утро?»
В 1953 году в Свердловск-45 приехал Берия. Лия узнала об этом накануне и всю ночь не спала: Лаврентий Павлович был лидером весьма почитаемым. У Лии на стене висел его портрет. Подчас мудрые глаза давали силы жить - они выражали совесть эпохи, с ними было легче принять правильное решение, ошибаться было нельзя.
Берия приехал под чужой фамилией, в обстановке строжайшей секретности. Лия знала о планируемом приезде из ВЧ-граммы. Посвященных было очень немного - боялись шпионов.
Его встречали на ГРЭС, куда он прибыл своим вагоном, окруженный многочисленной свитой. Лия Николаевна вспоминает: Когда зашли в приемную, он так запечатлился… Я узнала его сразу, по портрету. Он был высокий, в пальто с широкими плечами, мода на такие плечи только-только возникала. Пальто было коричневое, в полоску трех тонов, коричневая фетровая шляпа и золотое пенсне. Он поздоровался и прошел в кабинет директора, за ним следовала свита - нескончаемо. Идут и идут… После совещания он уехал и нигде больше не был.
Лев Андреевич Арцимович был невысокий, коренастый и рыжий. Он обладал замечательным умом, за который ему платили оклад 25 тысяч. Три адъютанта-полковника верно ему служили, меняя обязанности: пока один отдыхал, второй готовил обед, а третий «выкладывался» на работе.
Потом они менялись. Лев Андреевич говаривал: «Вот такая моя жизнь, все под пистолетом, даже любовницу не завести», - и смеялся собственной шутке… После девяти месяцев работы в Свердловске-45 Арцимович уехал в Красноярск-26.
В этот период обустройства объекта, который люди, движимые желанием построить новый город, склонны оценивать как «гимн труду», не все было безоблачно. Однажды «перестарался» первый отдел. Это случилось еще до приезда Берии. Лия Николаевна вела журнал - на миллиметровке, более метра шириной, с грифом секретности «Особой важности». Александра Аркадьевна, жена Дмитрия Ефимовича, приносила Лии данные по ЦЗЛ, а с пультов первого цеха поступали данные, по которым Лия Николаевна делала диаграммы для оперативки. Журнал убирала в сейф, когда уходила из кабинета.
Однажды двум работникам первого отдела не понравилась одна из ситуаций в кабинете: они возникли неожиданно и так трактовали ситуацию по-своему:
Обозреваете совершенно секретные результаты?!
Лию тотчас вызвали в первый отдел, закрыли двери на ключ и начали «прорабатывать». Лия не помнила, как дошла до приемной. Александра Аркадьевна, которая как раз принесла ей данные для журнала, ахнула:
Что-то с сыном, с мужем?.. - Лия не могла говорить, Александра Аркадьевна обняла ее…
«Шпиономаны» из первого отдела подготовили материалы, связанные с «утечкой информации», подготовили приказ и передали все директору. Дмитрий Ефимович пригласил Лию Николаевну в кабинет, порвал при них приказ и выбросил в урну. Потом твердо сказал:
Если такое повторится, я вас обоих уволю. Лии Николаевне я доверяю больше, чем вам.
Первое здание управления
Он сумел ее защитить на все последующие годы совместной работы. Более нападок на нее не было.
Потом Дмитрий Ефимович уехал в Челябинск-70, - вспоминает Лия Николаевна, - наладил производство здесь, а потом был послан туда. Снова - с нуля. Огромный труд, нечеловеческий. Два инфаркта перенес. Потом уж, после большой работы там, во время своего нездоровья, не смог не поздравить женщин с праздником. Сел за руль своей машины и всего двести метров не доехал до Дома культуры - сердце отказало, руки так и остались на руле. Я знала о нем - переговаривалась с его секретарем по ВЧ. Делегация от нашего комбината ездила на его похороны.
Когда после перевода Васильева в Челябинск-70 появился Мальский, я не знала, как мы сработаемся. Он приехал в военной форме, в папахе, с размаху открыл дверь - хозяином положения. После интеллигентного, очаровательного Васильева он производил совсем иное впечатление, но был человеком требовательным и незлопамятным. Работали мы с ним уважительно и слаженно…
Л.Н.Толстой
ВОСПОМИНАНИЯ
Друг мой П[авел] И[ванович] Б[ирюков], взявшийся писать мою биографию для французского издания полного сочинения, просил меня сообщить ему некоторые биографические сведения.
Мне очень хотелось исполнить его желание, и я стал в воображении составлять свою биографию. Сначала я незаметно для себя самым естественным образом стал вспоминать только одно хорошее моей жизни, только как тени на картине присоединяя к этому хорошему мрачные, дурные стороны, поступки моей жизни. Но, вдумываясь более серьезно в события моей жизни, я увидал, что такая биография была бы хотя и не прямая ложь, но ложь, вследствие неверного освещения и выставления хорошего и умолчания или сглаживания всего дурного. Когда я подумал о том, чтобы написать всю истинную правду, не скрывая ничего дурного моей жизни, я ужаснулся перед тем впечатлением, которое должна была бы произвести такая биография.
В это время я заболел. И во время невольной праздности болезни мысль моя все время обращалась к воспоминаниям, и эти воспоминания были ужасны. Я с величайшей силой испытал то, что говорит Пушкин в своем стихотворении:
ВОСПОМИНАНИЕ
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу, и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
В последней строке я только изменил бы так, вместо: строк печальных... поставил бы: строк постыдных не смываю.
Под этим впечатлением я написал у себя в дневнике следующее:
Я теперь испытываю муки ада: вспоминаю всю мерзость своей прежней жизни, и воспоминания эти не оставляют меня и отравляют жизнь. Обыкновенно жалеют о том, что личность не удерживает воспоминания после смерти. Какое счастие, что этого нет. Какое бы было мучение, если бы я в этой жизни помнил все дурное, мучительное для совести, что я совершил в предшествующей жизни. А если помнить хорошее, то надо помнить и все дурное. Какое счастие, что воспоминание исчезает со смертью и остается одно сознание, - сознание, которое представляет как бы общий вывод из хорошего и дурного, как бы сложное уравнение, сведенное к самому простому его выражению: х = положительной или отрицательной, большой или малой величине. Да, великое счастие - уничтожение воспоминания, с ним нельзя бы жить радостно. Теперь же, с уничтожением воспоминания, мы вступаем в жизнь с чистой, белой страницей, на которой можно писать вновь хорошее и дурное".
Правда, что не вся моя жизнь была так ужасно дурна, - таким был только один 20-летний период ее; правда и то, что и в этот период жизнь моя не была сплошным злом, каким она представлялась мне во время болезни, и что и в этот период во мне пробуждались порывы к добру, хотя и недолго продолжавшиеся и скоро заглушаемые ничем не сдерживаемыми страстями. Но все-таки эта моя работа мысли, особенно во время болезни, ясно показала мне, что моя биография, как пишут обыкновенно биографии, с умолчанием о всей гадости и преступности моей жизни, была бы ложь, и что если писать биографию, то надо писать всю настоящую правду. Только такая биография, как ни стыдно мне будет писать ее, может иметь настоящий и плодотворный интерес для читателей. Вспоминая так свою жизнь, то есть рассматривая ее с точки зрения добра и зла, которые я делал, я увидал, что моя жизнь распадается на четыре периода: 1) тот чудный, в особенности в сравнении с последующим, невинный, радостный, поэтический период детства до 14 лет; потом второй, ужасный 20-летний период грубой распущенности, служения честолюбию, тщеславию и, главное, - похоти; потом третий, 18-летний период от женитьбы до моего духовного рождения, который, с мирской точки зрения, можно бы назвать нравственным, так как в эти 18 лет я жил правильной, честной семейной жизнью, не предаваясь никаким осуждаемым общественным мнением порокам, но все интересы которого ограничивались эгоистическими заботами о семье, об увеличении состояния, о приобретении литературного успеха и всякого рода удовольствиями.
И, наконец, четвертый, 20-летний период, в котором я живу теперь и в котором надеюсь умереть и с точки зрения которого я вижу все значение прошедшей жизни и которого я ни в чем не желал бы изменить, кроме как в тех привычках зла, которые усвоены мною в прошедшие периоды.
Такую историю жизни всех этих четырех периодов, совсем, совсем правдивую, я хотел бы написать, если бог даст мне силы и жизни. Я думаю, что такая написанная мною биография, хотя бы и с большими недостатками, будет полезнее для людей, чем вся та художественная болтовня, которой наполнены мои 12 томов сочинений и которым люди нашего времени приписывают незаслуженное ими значение.
Теперь я и хочу сделать это. Расскажу сначала первый радостный период детства, который особенно сильно манит меня; потом, как мне ни стыдно это будет, расскажу, не утаив ничего, и ужасные 20 лет следующего периода. Потом и третий период, который менее всех может быть интересен, в, наконец, последний период моего пробуждения к истине, давшего мне высшее благо жизни и радостное спокойствие в виду приближающейся смерти.
Для того, чтобы не повторяться в описании детства, я перечел мое писание под этим заглавием и пожалел о том, что написал это: так это нехорошо, литературно, неискренно написано. Оно и не могло быть иначе: во-первых, потому, что замысел мой был описать историю не свою, а моих приятелей детства, и оттого вышло нескладное смешение событий их и моего детства, а во-вторых, потому, что во время писания этого я был далеко не самостоятелен в формах выражения, а находился под влиянием сильно подействовавших на меня тогда двух писателей Stern"a (его "Sentimental journey") и Topfer"a ("Bibliotheque de mon oncle") [Стерна ("Сентиментальное путешествие") и Тёпфера ("Библиотека моего дяди") (англ. и франц.)].
В особенности же не понравились мне теперь последние две части: отрочество и юность, в которых, кроме нескладного смешения правды с выдумкой, есть в неискренность: желание выставить как хорошее и важное то, что я не считал тогда хорошим и важным, - мое демократическое направление. Надеюсь, что то, что я напишу теперь, будет лучше, главное - полезнее другим людям.
Родился я и провел первое детство в деревне Ясной Поляне. Матера своей я совершенно не помню. Мне было 1 1/2 года, когда она скончалась. По странной случайности не осталось ни одного ее портрета, так что как реальное физическое существо я не могу себе представить ее. Я отчасти рад этому, потому что в представлении моем о ней есть только ее духовный облик, и все, что я знаю о ней, все прекрасно, и я думаю - не оттого только, что все, говорившие мне про мою мать, старались говорить о ней только хорошее, но потому, что действительно в ней было очень много этого хорошего.
Впрочем, не только моя мать, но и все окружавшие мое детство лица - от отца до кучеров - представляются мне исключительно хорошими людьми. Вероятно, мое чистое детское любовное чувство, как яркий луч, открывало мне в людях (они всегда есть) лучшие их свойства, и то, что все люди эти казались мне исключительно хорошими, было гораздо больше правды, чем то, когда я видел одни их недостатки. Мать моя была нехороша собой и очень хорошо образована для своего времени. Она знала, кроме русского, - которым она, противно принятой тогда русской безграмотности, писала правильно, - четыре языка: французский, немецкий, английский и итальянский, - и должна была быть чутка к художеству, она хорошо играла на фортепьяно, и сверстницы ее рассказывали мне, что она была большая мастерица рассказывать завлекательные сказки, выдумывая их по мере рассказа. Самое же дорогое качество ее было то, что она, по рассказам прислуги, была хотя и вспыльчива, но сдержанна. "Вся покраснеет, даже заплачет, - рассказывала мне ее горничная, - но никогда не скажет грубого слова". Она и не знала их.
У меня осталось несколько писем ее к моему отцу и другим теткам и дневник поведения Николеньки (старшего брата), которому было 6 лет, когда она умерла, и который, я думаю, был более всех похож на нее. У них обоих было очень мне милое свойство характера, которое я предполагаю по письмам матери, но которое я знал у брата - равнодушие к суждениям людей и скромность, доходящая до того, что они старались скрыть те умственные, образовательные и нравственные преимущества, которые они имели перед другими людьми. Они как будто стыдились этих преимуществ.
В брате, про которого Тургенев очень верно сказал, что у него не было тех недостатков, которые нужны для того, чтобы быть большим писателем, - я хорошо знал это.
Помню раз, как очень глупый и нехороший человек, адъютант губернатора, охотившийся с ним вместе, при мне подсмеивался над ним, и как брат, глядя на меня, добродушно улыбался, очевидно находя в этом большое удовольствие.
Slavic Research Group at the University of Ottawa
(Группа славянских исследований при Оттавском университете)
Российский государственный архив литературы и искусства
Государственный музей Л. Н. Толстого
Существующая литература о Л. Н. Толстом необозрима, однако наследие писателя остается изученным еще далеко не полностью. Изменение ситуации в России на рубеже веков открыло перед исследователями новые перспективы. Печатаются работы, которые не так давно считались запретными. Большие возможности открываются в связи с активизацией сотрудничества между российскими и зарубежными научными центрами. Расширение документальной базы неизбежно вносит много нового в наше понимание личности и творчества великого писателя, а также его окружения и позволяет изучать ранее не исследованные области. Все это, являясь для специалистов источником огромного удовлетворения, требует от них в то же время и свежего взгляда на наследие писателя, равно как и на сложившиеся традиции изучения его жизни и творчества. Это в полной мере относится и к взаимоотношениям Л. Н. Толстого и В. Ф. Булгакова.
Настоящая публикация – В. Ф. Булгаков, «Как прожита жизнь. Воспоминания» – представляет собой десятый том нашей Толстовской серии и является продолжением многолетнего сотрудничества Группы славянских исследований (SRG) при Оттавском университете в Канаде, Государственных музеев Л. Н. Толстого в Москве и в Ясной Поляне, Института мировой литературы Российской Академии Наук, Института русской литературы (Пушкинского дома) РАН. Второй том булгаковских рассуждений «В споре с Толстым. На весах жизни» намечен к публикации совместно с Российским государственным архивом литературы и искусства (РГАЛИ) в 2013 году.
Работа Булгакова над этими рукописями продолжалась в течение долгого времени – с 1932 по 1964 год. В них можно наблюдать все большее развитие свойственного Булгакову чувства объективности и его отход от некоторых из наиболее радикальных моментов религиозных взглядов Толстого, в особенности – готовности последнего целиком предаться духовному самосовершенствованию в ущерб гармоничной связи с некоторыми из физических сторон человеческой жизни. Данная доктрина, по мнению Булгакова, могла оторвать личность и все человечество от его глубинных земных корней. Булгаков не соглашался с Толстым в том, что источники зла нужно искать по большей части во внутреннем мире личности, и настаивал, что следовало уделять внимание в равной степени и проблемам общественного устройства.
В противоположность Толстому, Булгаков поддерживал роль государства как силы, сдерживающей негативные импульсы, присущие членам общества и проявляющиеся в анархических тенденциях.
Подготовка публикуемых материалов по самой их природе потребовала значительных совместных усилий, предпринятых участниками проекта как в России, так и в Канаде. Мы выражаем сердечную благодарность РГАЛИ и прежде всего его директору Т. М. Горяевой за предоставленный ценный материал, впервые появившийся здесь в печати, Государственному музею Л. Н. Толстого в Москве, В. С. Бастрыкиной и Г. В. Алексеевой, Музею Л. Н. Толстого в Ясной Поляне. Мне хотелось бы лично поблагодарить заведующую Отделом русской классической литературы ИМЛИ РАН, д. ф. н. М. И. Щербакову за ее ценные советы и неизменную поддержку.
Работа, проведенная составителями этого тома: Л. В. Гладковой, Дж. А. Вудсвортом, А. А. Ключанским, отличается, как и в прежних их исследованиях, скрупулезной точностью и высоким качеством. Несомненно, данное издание могло быть подготовлено к выходу в свет только коллективными усилиями. Большая благодарность также Светлане Астачкиной за ее ценный вклад в этот совместный труд.
Данная работа не могла бы быть успешно завершена без моральной и финансовой поддержки, которая была оказана Канадским советом по исследованиям в области социальных и гуманитарных наук (SSHRC), а также генеральным директором издательства «Кучково поле» Г. Кучковым, за что выражаю искреннюю признательность.
Декабрь 2012 года.
А.А.Донсков
действительный член Канадского королевского общества, заслуженный профессор, директор Группы славянских исследований при Оттавском университете (Канада)
Валентину Федоровичу Булгакову, родившемуся в 1886 году, когда еще продолжался период так называемого «религиозного и нравственного кризиса» Л. Н. Толстого, было уготовано судьбой на закате жизни великого писателя (в 1910) сделаться его последним личным секретарем, сменив на этом посту Н. Н. Гусева (1882–1967), отправленного в ссылку за распространение запрещенных в Российской Империи произведений Толстого. Впервые молодой Булгаков посетил Толстого в 1907 году. А к концу 1909 года он уже завершил свой первый большой труд, ставший впоследствии широко известной книгой «Христианская этика: Систематические очерки мировоззрения Л. Н. Толстого». Это был первый опыт систематизации взглядов Толстого на основе выдержек из его сочинений. Он получил полное одобрение самого писателя . В период своей работы секретарем Толстого Булгаков активно участвовал в составлении собраний мудрых изречений известных исторических лиц, которые Толстой издавал в 1910 году под заглавиями «Путь жизни» и «На каждый день. Учение о жизни, изложенное в изречениях». В 1911 году (вскоре после смерти учителя) вышло в свет «Жизнепонимание Л. Н. Толстого в письмах его секретаря» , куда вошли письма, написанные Булгаковым-секретарем по поручению Толстого.
В том же 1911 году была опубликована важнейшая работа Булгакова, ставшая его колоссальным вкладом в толстоведение: яснополянский дневник за 1910 год «Л. Н. Толстой в последний год его жизни». Здесь Булгаков сумел с непревзойденной объективностью и тактом описать сложные взаимоотношения Л. Н. Толстого с родными, близкими и последователями в последние месяцы жизни писателя. Многие записи Булгакова, сделанные, как говорится, по горячим следам, в дальнейшем позволили биографам Толстого уточнить целый ряд дат и деталей взаимосвязанных событий. Книга, вышедшая впервые на следующий же год после смерти Толстого, переиздавалась в 1918 и 1920, а впоследствии в 1957 и 1989 годах . Правда, в первых трех изданиях Булгаков, как он сам отмечал впоследствии, несколько идеализировал своего кумира и проявил излишнюю снисходительность к собственному увлечению идеями «толстовства». В результате этого, а также и из понятных соображений такта он был вынужден отказываться от упоминания многих деталей, касавшихся остававшихся в живых членов толстовского круга, и в первую очередь не хотел задеть чувства членов семьи писателя. Однако впоследствии многие их этих деталей были включены Булгаковым в его работу «На чужой стороне» (1924), а также в вышедшую в 1928 году книгу «Трагедия Льва Толстого».
Булгакову выпало жить и работать в Российской империи, в Советской России, на Западе и, наконец, вернуться в СССР Вероятнее всего, он является единственным человеком, которому довелось внести существенный вклад в толстоведение по обе стороны «железного занавеса». Он имел возможность ознакомиться с самыми разными, зачастую весьма противоречивыми взглядами и при этом активно отстаивать свою точку зрения. Правда, при анализе некоторых из его поздних публикаций следует принимать во внимание требования официальной советской идеологии.
Очень важно, что Булгаков, глубоко уважая Толстого как человека и мыслителя и преклоняясь перед его художественным талантом (в свою очередь он также пользовался в уважением и благосклонностью яснополянского старца в период их личного знакомства), сумел сохранить и проявить замечательную объективность в оценке этого великого человека и не утратил свободы собственного мнения. Хотя подобные качества представляются совершенно естественными и даже обязательными для исследователя, следует помнить, что они были необычными (и даже непринятыми) в среде ближайших почитателей Толстого. Здесь снова можно говорить об уникальности положения Булгакова, что определяет его значимость как исследователя жизни, идей и творчества Толстого, а также позволяет вынести заключение о масштабе его собственной личности.
Булгаков посвятил Толстому и толстоведению практически всю свою жизнь. Проработав несколько лет в Ясной Поляне, он в 1916 году встал во главе музея Толстого в Москве. При этом он не прекращал участвовать в распространении толстовских идей ненасилия и был самым активным образом вовлечен в движение сторонников мира (как в Российской империи, а затем в Советской России, так и на международной арене). В период Первой мировой войны это привело к аресту его царской полицией, а в послереволюционный период – к высылке советскими властями из СССР в 1923 году за границу (в Прагу), где он продолжал писать и публиковать работы о Толстом. Булгаков возвратился в СССР в 1948 году и вновь оказался в своей любимой Ясной Поляне, где проработал до выхода на пенсию (1959) и затем остался жить до самой смерти. Скончался В. Ф. Булгаков в 1966 году.
Именно в годы вынужденной эмиграции Булгаков начинает работать над двумя рукописями, которые сегодня стали предметом обширного исследования. Частью его является и настоящая публикация. Речь идет о следующих его трудах: монументальные мемуары «Как прожита жизнь» и аналитическая и философская работа «В споре с Толстым. На весах жизни» . Много лет – с 1932 по 1964 годы – посвятил Булгаков работе над этими произведениями. Обе эти работы отличает присущая ему объективность суждений. В то же время они свидетельствуют о его постепенном отходе от наиболее радикальных положений мировоззрения Толстого, которые всегда, даже в молодые годы, вызывали у него сомнения. Особенно скептически относился Булгаков к преувеличению необходимости духовного самосовершенствования и акцентированию этой стороны жизни в ущерб материальным потребностям человека. Такая позиция виделась Булгакову как прискорбный отрыв личности от твердых земных корней. Он оспаривал высказывавшееся порой Толстым утверждение, что зло заключается лишь в самом человеке, придерживаясь мнения, что следует уделять более серьезное внимание негативной роли социальных проблем, наблюдаемых в социальной сфере и в сфере общественного устройства. В противоположность Толстому, Булгаков считал, что роль государства – пресекать порочные действия членов социума, признавал реальную опасность анархии.
На протяжении всей своей жизни Булгаков вел обширную переписку с широким кругом корреспондентов, среди которых можно назвать имена М. И. Цветаевой, Н. К. Рериха, Р Роллана, А. Эйнштейна и многих других выдающихся деятелей культуры XX столетия. Переписывался Булгаков и с канадскими духоборами, общине которых Толстой помог эмигрировать из Закавказья в Канаду в 1899 году. Именно по личной инициативе Булгакова община канадских духоборов в 1932 году была официально принята в «Интернационал противников войны» (War Resisters’ International).
Учитывая важность упомянутых выше двух крупных работ Булгакова, заслуживающих самого пристального внимания исследователей, представляется несколько даже неожиданным, что ни одна из них (как, впрочем, и большая часть его эпистолярного наследия) до сих пор не была опубликована даже на русском языке (не говоря уже о переводах). Мало того, ни чрезвычайно насыщенная жизнь Булгакова, ни его весьма неординарная личность не стали объектом более или менее всестороннего исследования ни в его родной стране, ни за рубежом. (Здесь, конечно, нельзя не отметить нескольких серьезных работ, которые, однако, просто в силу своего объема не могли охватить тему с достаточной полнотой – см. ниже.) Такой парадокс отчасти объясняется тем, что Булгаков, будучи сам по себе интересной личностью, в равной степени был связан с различными идейными традициями, но в то же время не принадлежал ни к одной из них безраздельно. Хотя советские власти и дозволили ему работать в Ясной Поляне, а затем благополучно окончить жизнь вблизи столь дорогого ему места, официальная доктрина не только воспрепятствовала ему в полномасштабном завершении начатых за границей работ, но и не поощряла интереса молодых исследователей к этой основной стороне его деятельности. Ученые же за границей не имели доступа к архивам Булгакова, многие из которых к тому же оставались в частных собраниях.
Следует также отметить, что отзывы о большинстве работ Булгакова, опубликованных до 1923 года, сводятся большей частью к кратким биографическим справкам или к редким их упоминаниям в газетных публикациях. Основное внимание неизменно привлекал его яснополянский дневник, опубликованный в 1911 году под названием «Л. Н. Толстой в последний год его жизни». Даже работы о Булгакове, появлявшиеся в советское время и постсоветский период, хотя и были более содержательны, все же в большинстве своем сводились к газетным публикациям и кратким отзывам на книги. Существенным исключением здесь являются следующие публикации:
а) отзыв Н. К. Гудзия на «Поправки Толстого в издании «Власть тьмы» Булгакова , опубликованный в «Литературном наследстве» (1961) под заглавием «По поводу сообщения В. Ф. Булгакова»;
б) статья И. Грызловой «Он любил и помнил Толстого (Воспоминания о В. Ф. Булгакове)» (1998);
в) статья Т. К. Поповкиной «Вспоминая В. Ф. Булгакова» (2003).
Последние две публикации хорошо отражают сложившееся в научной среде мнение о Булгакове как об увлеченном, знающем и трудолюбивом архивисте – человеке доброжелательном и скромном, но одновременно профессионально требовательном к своим коллегам по работе.
Еще три публикации заслуживают особого внимания и являются редкими предпринятыми до сего времени попытками подойти к личности и деятельности Булгакова более серьезно и систематически:
а) вступительное эссе А. И. Шифмана «Воспоминания секретаря Льва Толстого» в книге В. Ф. Булгакова «Лев Толстой, его друзья и близкие. Воспоминания и рассказы» (Тула: Приокское книж. изд-во, 1970. С. 5–23). Несмотря на то, что содержание эссе относится главным образом к последнему году жизни Толстого, оно также содержит прекрасное описание некоторых основных моментов жизни самого Булгакова.
б) обширное (на 40 страницах) введение С. А. Розановой к вышедшему в 1987 году переизданию яснополянского дневника Булгакова 1910 года «Л. Н. Толстой в последний год его жизни». В нем дается подробный разбор как деловых, так и личных взаимоотношений Булгакова с Л. Н. Толстым, С. А. Толстой и некоторыми другими членами непосредственного толстовского окружения. Следует заметить, что в силу обозначенной темы данная работа в основном освещает только один год жизни Булгакова вблизи Толстого;
в) опубликованная в 2002 году статья (15 страниц) В. Н. Абросимовой и Г. В. Краснова «Последний секретарь Толстого. По материалам архива В. Ф. Булгакова». Эту работу отличает пристальное внимание к деятельности Булгакова вне Ясной Поляны как в России, так и в годы пребывания за границей. Характерно, что в заключительной фразе статьи о неопубликованной рукописи Булгакова «Как прожита жизнь» говорится следующее:
«Однако до сего времени этот главный труд жизни В. Ф. Булгакова, отредактированный автором и полностью подготовленный им к публикации, труд, охватывающий огромный пласт русской культуры за первую половину XX века, все еще ждет своего издателя» (с. 59).
За истекшие десять лет так и не появилось ни издателя, который был бы готов опубликовать этот труд Булгакова целиком, ни сколько-нибудь глубоких новых исследований о Булгакове. Это достаточно прискорбно, и упрек в данном случае можно адресовать в равной степени как российскому толстоведению, так и научным школам за рубежом. Тем важнее было бы осуществить хотя бы частичную публикацию этого материала с целью ввода его в научный оборот и одновременно привлечения к нему внимания широких кругов научной общественности и всех, интересующихся русской культурой, литературой, Толстым и его наследием.
Булгакова влекло к Толстому, которого он трактовал, скорее, как религиозного писателя, а не как резонерствующего моралиста. Учение Толстого он находил разумным, свободным от шелухи неправдоподобного чудотворчества, «необычайно стройным и последовательным». В главе «Нерушимое» («В споре с Толстым. На весах жизни»), незадолго до своей смерти, он бросит ретроспективный взгляд на свое прежнее мировосприятие и на дарованное ему Толстым избавление от разочарованности и нравственной растерянности:
«…в детстве – чистая православная вера, в 15–16 лет, до поступления в университет, полоса безверия, в университете – увлечение философией, не принесшей удовлетворения душе». «Обманутый в своих ожиданиях и официальной религией, я был как человек, брошенный на дно пропасти, перед которым убрали сначала одну, а потом и другую лестницу, сулившую ему надежду на спасение, и которому оставалось только впасть в полное отчаяние. Из этого положения вывел меня Л. Н. Толстой, показавший мне новый путь: путь религии разумной, религии, отказавшейся от суеверия, от всяких произвольных метафизических построений, от обожествления Иисуса, от храмов, обрядности, церковной организации и всякого культа. И отойдя сейчас во многом от Толстого, я этого основного пути – разумно-религиозного пути – не покидаю до сих пор».
Булгаков приводит толстовское высказывание, которое считает самым точным определением религии:
«Религия есть такое согласное с разумом и знаниями человека отношение его к окружающей его бесконечной жизни, которое связывает его с этой бесконечностью и руководит его поступками» (л. 3) .
Булгаков весьма близок к взглядам Толстого и, скорее всего, отчасти находится под его непосредственным влиянием, когда пишет о «собственном» понимании официальной религии и наиболее распространенных религиозных верований, а также о своем отношении к ним. В докладе, прочитанном им на публичном диспуте с проф. М. А Рейснером в Москве 7 апреля 1920 года (впоследствии изданном в виде брошюры под заглавием «Бог как современная основа жизни». М., 1921) , он излагает свое религиозное кредо:
«И вот, с самого начала я должен заявить, что я вполне отрицаю церковное понимание Бога как личности и религии, как культа. Я совершенно определенно смотрю на то и на другое, как на суеверие, которое не может уложиться в голове современного человека. На Библию, и в том числе на Евангелие, я не смотрю как на боговдохновенный памятник, в котором каждая буква священна и неприкосновенна. И по отношению к книгам Ветхого Завета, и по отношению к тому, что написано после Христа, я вполне допускаю критический анализ, на основании которого и можно, и должно отделить то, что есть ложь, басня, суеверие, какая-нибудь грубая, хотя, может быть, и древняя, еврейская легенда, от того, что есть истина, что глубоко, поучительно и прекрасно. Далее, я отрицаю общее всем церквам представление о Христе как о Боге, – равно как совершенно чужды мне представления других религий – буддизма, магометанства, конфуцианства и т. п. – об основателях этих религий, как особых существах, «Богах» или пророках, сверхъестественным образом родившихся в человечестве или посланных в него персонально для выполнения особых задач по велению свыше, из какого-то особого, потустороннего мира. Подобное обожествление церквами той или иной исторической или легендарной, хотя бы и очень высокой, личности представляется мне только хитрой уловкой к тому, чтобы, сославшись на потустороннее, сверхъестественное происхождение и значение того или иного лица, дать себе и другим возможность уклониться от нравственного обязательства походить в чем-либо на это лицо, следовать его примеру, уподобиться ему высотой и чистотой своей жизни» (с. 3–4).
Очень важным источником сведений как о восприятии Булгаковым жизнепонимания Толстого, так и о его собственных идеях является его книга «Толстой-моралист» (1921). Тут Булгаков прослеживает основные этапы духовной эволюции Л. Н. Толстого. Он спорит с расхожим мнением о том, что было как бы «два Толстых»: Толстой-художник и Толстой-философ – и что можно признавать одного и отрицать другого. Булгаков прослеживает общие черты в Толстом-художнике и Толстом-мыслителе, отыскивает то однородное начало, то единое лицо, которое позволяет в равной степени безошибочно узнавать одного и того же человека в Толстом-юноше, Толстом-муже и Толстом-старце. Что в них общего и когда это общее впервые проявилось в Толстом, когда и как достигло наиболее яркого выражения? Общее, по наблюдению Булгакова, это религиозные искания и сознание необходимости основывать свою жизнь на внутренних связях с Высшим Духовным Существом – Богом. Булгаков рассматривает эти вопросы на материале художественных произведений и философско-религиозных трактатов Толстого.
В книге он привлекает особое внимание к «необходимым подробным и точным уяснениям религиозно-нравственного» жизнепонимания Толстого, как оно сложилось у самого Льва Николаевича в последние годы его жизни и работы. Это особенно важно в целях «разбить те ложные суждения о нем, которые приходится встречать на каждом шагу».
Основываясь на этих положениях, Булгаков пытается уяснить сам и разъяснить другим суть последней фазы духовного развития Толстого. Он предлагает следующие тезисы:
«1. Идеал недостижим.
2. Свобода – только в области духовной.
3. Всякое движение и всякий прогресс в материальной области, в области внешних изменений основателен и законен только в том случае, когда он является результатом изменений во внутренней, духовной области.
4. Внешние поступки сами по себе безразличны, важно то духовное состояние, которое их порождает.
Беря самое широкое и общее определение, можно сказать, что Толстой пришел к признанию, к утверждению (если можно только допустить такое выражение) религиозного субъективизма. Он поставил центром бытия духовную жизнь человеческой личности в ее неперестающей связи с Богом как высшим духовным началом, – другими словами: человека, в высшем и лучшем значении этого слова.
Все дальнейшее – и даже говоря общее, духовное – творчество Толстого заключается именно в развитии тех основных точек зрения, которые мы здесь наметили. Вне этих точек зрения Толстой как религиозный тип, как мыслитель, как основатель нового учения не постигается.
Этот последний, вполне обоснованный Толстым фазис его духовной эволюции и представляет по всей справедливости его подлинную духовную физиономию, с которой он предстает перед историей мысли – для нас, и перед Богом – для своей души» (с. 52–53).
Для лучшего понимания духовно-нравственных взглядов позднего Толстого на жизнь Булгаков рекомендует читателю ознакомиться с письмами яснополянского мыслителя 1890-х и начала 1900-х годов, где писатель выражал свои убеждения в наиболее прямой, открытой и доступной форме. Булгаков также подчеркивает, что, по его мнению, знакомство со сборником «Путь жизни» имеет первостепенное значение для правильной оценки мировоззрения Толстого.
В продолжение своей собственной длительной писательской жизни Булгаков неизменно вновь и вновь возвращался мыслями в беспокойный и незабываемый 1910 год, близким свидетелем, а порой и непосредственным участником ряда событий которого ему довелось быть – здесь в первую очередь имеется в виду семейная драма Толстых и уход Льва Николаевича, которые не прошли бесследно для самого Булгакова, «оставив», по его собственным словам, «на всю жизнь тяжелый памятный знак в сердце». Ему хотелось выразить эти свои переживания и запечатлеть достопамятные события в художественной форме. Вот что он пишет незадолго до смерти, 28 марта 1966 года, в остающемся также неопубликованным предисловии к сочиненной им пьесе о последних днях жизни Толстого (в свою очередь не увидевшей в Советском Союзе ни света рампы, ни публикации):
«Много раз пытался я рассказать о пережитом в книгах «Л. Н. Толстой в последний год его жизни», «Трагедия Л. Н. Толстого», «О Толстом» и других. И всегда это казалось мне недостаточным. Хотелось не только рассказывать, но и показать, как развивались драматические события в семье писателя, какими были сам Толстой и все другие участники этих событий, а для этого надо было перейти к художественной форме повествования. В результате появилась драма «В кругу противоречий».
Конечно, я отнюдь не претендовал на то, чтобы дать образ Толстого во всей его полноте, глубине и исключительности. Я лишь попытался показать Льва Николаевича в последний год его жизни, наполненный для него мучительными переживаниями, напряженными событиями, когда противоречия, терзавшие великого человека на протяжении многих лет, сплелись в один, неразрывный узел и привели к трагической развязке» (РГАЛИ. Ф. 2226).
Это одно из немногих художественных произведений Булгакова и поэтому имеет смысл задержаться на нем немного дольше. Пьеса состоит из четырех актов и десяти сцен. Большая часть действия (три с половиной акта) происходит в Ясной Поляне с участием нескольких членов семей Толстых и Чертковых, тогда как две последние сцены акта IV представляют Астапово, и в них вводится ряд дополнительных персонажей – в частности, представители прессы и правительственные чиновники. Действие развертывается на протяжении последних месяцев жизни Л. Н. Толстого; конфликт строится вокруг секретного документа (завещания Толстого), написанного под влиянием В. Г. Черткова и лишающего Софью Андреевну и детей прав собственности на произведения писателя после его смерти. В пьесе противостоят друг другу, с одной стороны, Софья Андреевна и ее сыновья Николай и Алексей (имена сыновей вымышлены), а с другой стороны – Чертков и младшая дочь Толстых Александра Львовна.
Смысл драмы заключается в попытках Толстого достичь полюбовного разрешения конфликта, привести антагонистов к согласию и примирению. Не менее важным оказывается и осознание Толстым своих собственных внутренних противоречий. Ведь проповедуя пути «опрощения» и нравственного совершенствования, он продолжает жить по канонам представителя высшего класса. Уже в действии I, явлении 2 («На кресте величия» – «Смерть Льва Толстого», с. 20) булгаковский Толстой говорит:
«И вы видите, каково мое положение в Ясной? Простые люди, вот как эти рабочие, невольно чувствуют его фальшь. «Противный старикашка, говорит одно, а делает другое!» – наверное, думают они. И просто не доверяют, когда ты высказываешь им самые сокровенные свои убеждения. Это очень мучительно сознавать!»
Ни тот ни другой конфликт в пьесе не нуждаются, однако, в развязке, ибо «развязкой» оказывается смерть Толстого.
Если пьесу трудно назвать удачной в собственно литературном или сценическом плане, она остается важнейшим биографическим и историческим документом. Булгаков приложил много усилий к тому, чтобы опубликовать ее или представить на театральной сцене в СССР Он гордился тем, что пьеса пользовалась успехом, по крайней мере при публичных прочтениях:
«2 мая 1935 года состоялось в Праге, в зале «Унитария», первое публичное чтение драмы «На кресте величия», устроенное Союзом русских писателей и журналистов, Русским свободным университетом и Чешско-русским объединением. Исполнителями явились артисты и артистки – члены Русской драматической группы».
Текст пьесы был напечатан в 1937 году издательством А. И. Серебренникова и К° в Китае. А постановка пьесы уже под другим названием – «Астапово (Смерть Льва Толстого)» была осуществлена до Второй мировой войны в независимой Эстонии – Таллинским драматическим театром .
Пьеса Булгакова отчасти компенсирует один отмечавшийся рядом комментаторов крупный концептуальный недостаток его книги «Л. Н. Толстой в последний год его жизни», который остается заметным вопреки всей объективности и искренности этой работы, а именно – сознательное решение Булгакова воздержаться от обсуждения причин ухода Толстого из Ясной Поляны .
Пьеса показывает, к какой трагедии может привести несоответствие жизненной философии – в особенности если эта жизненная философия соединяется со стремлением расширить ее статус до положения широко распространенного учения – и привычного, многолетнего образа жизни человека. Сложная личность Софьи Андреевны Толстой, отчасти уже освещенная в более ранних работах Булгакова, в пьесе с гораздо большей ясностью представлена как «последняя капля». Почему же пьеса не «прошла» в СССР? Что в ней противоречило в какой-либо степени официальной трактовке образа великого писателя и искателя истины? Возможно, Толстой у Булгакова оказывался для советской идеологизированной цензуры излишне религиозным человеком и одновременно не был в достаточной степени показан как «зеркало русской революции».
Несмотря на появившиеся и отмеченные выше работы о В. Ф. Булгакове, большинство исследователей еще мало знакомы с его биографией. Включение в настоящее издание хронологии «Основные даты жизни и творчества В. Ф. Булгакова» является попыткой хотя бы отчасти восполнить этот пробел. Тем не менее представляется важным еще раз попытаться кратко суммировать эти данные, причем видится целесообразным, чтобы частично это было сделано самим Булгаковым, благо такая возможность имеется. Ниже приводится «Отчет о научной работе хранителя Дома Л. Н. Толстого мл. научного работника В. Ф. Булгакова», написанный им 2 июля 1952 года (печатается впервые):
«ОТЧЕТ О НАУЧНОЙ РАБОТЕ
хранителя Дома Л. Н. Толстого мл. научного работника
В. Ф. БУЛГАКОВА
В молодые годы я интересовался этнографией и фольклором и работал в этой области под руководством известного путешественника по Монголии и Тибету и фольклориста Г. Н. Потанина. Под редакцией Потанина изданы в 1906 году Красноярским подотделом Восточно-Сибирского отдела Имп. рус. геогр. о-ва записанные мною в Кузнецком, Барнаульском и Бийском уездах Томской губ. народные сказки. Среди этих сказок оказались редкие и ценные образцы. Научные примечания к сказкам составлены были Г. Н. Потаниным и мною.
Впоследствии интерес к литературе, истории и философии возобладал.
Первым выражением этого интереса явилась статья «Ф. М. Достоевский в Кузнецке», напечатанная (еще за год до опубликования сказок, в 1905 г.) в иллюстр. прил. к газ. «Сибирская жизнь» (Томск). Я первым собрал все сохранившиеся сведения о пребывании Достоевского в 1857 году в г. Кузнецке и о женитьбе его первым браком на М. Д. Исаевой. Нашел в церковном архиве запись о браке и расспросил двух живших еще в 1905 году свидетелей венчания и жизни писателя в городе. Отмечу, что тотчас по опубликовании статьи (со снимками дома, где жил Достоевский, и церкви, где он венчался) вторая супруга и вдова писателя А. Г. Достоевская выписала у издателя 10 экз. номера газеты с моей статьей.
В письме к издателю книги В. Ф. Булгакова «Христианская этика» от 27 марта 1910 года Л. Н. Толстой писал: «Милостивый государь! Исполняя желание автора сочинения «Христианская этика» (Систематические очерки мировоззрения Л. Н. Толстого) В. Ф. Булгакова, уведомляю вас, что сочинение это мною внимательно прочитано и что я нашел в нем верное и очень хорошо переданное изложение моего религиозного миросозерцания».
Оценку Булгаковым «Пути жизни», над которым он работал вместе с Толстым и под его руководством, см. на с. 79–88 в работе «Толстой-моралист», а также в разделе «Техническое участие в составлении сборниковЛ. Н. Толстого «На каждый день» и «Путь жизни» в главе 1 части IV «Как прожита жизнь».
Вот оглавление этой работы: 1. Необходимость религии. 2. Бог. 3. Назначение и смысл жизни. 4. Труд. 5. Отношения мужчины и женщины. 6. Наука и образование. 7. Общественная и политическая деятельность. 8. О влиянии на других. 9. Нравственное усилие. Письма, составившие эту книгу, были написаны Булгаковым по поручению Л. Н. Толстого в ответ на запросы обращавшихся к нему лиц с января по октябрь 1910 года. Эти письма представляют интерес как с точки зрения уточнения деталей биографии Толстого, так и для лучшего понимания его мировоззрения. Кроме того, они показывают, насколько верно молодой секретарь понимал мысли великого писателя и сколь его собственное мировоззрение было созвучно толстовскому. Важно помнить, что Толстой сам читал и редактировал эти письма. Ко многим из них сделаны такие приписки: «В. Ф. Булгаков совершенно верно выразил то самое, что я хотел и мог сказать вам. Очень рад буду, если вы согласитесь с нами. Л. Толстой» (с. 31). В части «Ясная Поляна» книги «Как прожита жизнь» Булгаков пишет о своей помощи Толстому в ведении корреспонденции.
См. библиографию в конце настоящего издания. Булгаков тщательно собирал печатные отзывы о своей работе. Он отмечал не только названия периодических изданий, даты публикаций и номера страниц, но нередко перепечатывал рецензии или делал их краткое изложение, часто сопровождая это своими собственными комментариями и пояснениями. Весь этот обширный материал остается неопубликованным и продолжает дожидаться своего часа.
Машинопись с правкой автора. РГАЛИ. 1964. Ф. 2226. Оп. 1. Ед. хр. 134. 306 л. Булгаков работал над этой рукописью с 1932 г. В первой главе, под заглавием «Нерушимое» (другие заглавия: «Дух и материя», «Мужчина и женщина», «Смысл культуры», «Государство», Summum bonum, «Смена поколений»), он (отчасти, вероятно, надеясь опубликовать книгу и отдавая должное советской идеологии, но, несомненно, и в качестве отражения собственных раздумий) действительно спорит со многими важнейшими идеями своего учителя. Вот как он оправдывает свою позицию: «Книга эта возникла в результате долгого внутреннего спора со Львом Толстым-мыслителем, влияние которого глубоко было пережито автором. Оно не изжито им и теперь; то благотворное, что было в этом влиянии, остается. Пути души увели, однако, автора от одностороннего спиритуализма и индивидуализма к более реалистическому, а в то же время и более гармоническому, «приемлющему мир», общественному жизнепониманию» (л. 1).
В споре с Толстым. На весах жизни. РГАЛИ, 1964. Ф. 2226. Оп. 1. Ед. хр. 134. Глава 1: «Нерушимое».
В. Ф. Булгаков подробно описывает «религиозные диспуты» в главе 6 части «В эпоху Октябрьской революции» книги «Как прожита жизнь».
В ответе (17 мая 1961 г.) на рецензию Ю. В. Малашева о пьесе, Булгаков говорит об изменении названия: «Что касается названия пьесы, то первоначально оно звучало иначе и передавало, м. б., и основную идею моего несовершенного творения. Пьеса называлась «На кресте величия», а основная идея сводилась к показу трагической судьбы великого человека, окруженного людьми маленькими. Отсюда критический подход к характеристике почти каждого из окружавших Толстого лиц, не исключая его дочери Александры Львовны и В. Г. Черткова, считавших себя «самими близкими» великому человеку людьми, а свое поведение безукоризненным. Потом мне стало казаться, что название – неудачно, что от него попахивает «литературщиной», и я решил отказаться от него и заменить простым, тем, какое вы знаете. Тут слово «Астапово» получает (подобно слову «Голгофа») значение символа, – символа трагического конца большого человека, замученного «маленькими». Но если бы вы могли предложить мне другое, подходящее и более красноречивое название, я был бы рад» (РГАЛИ. Ф. 2226). Однако в дальнейшем, после многочисленных «предложений» советских театральных цензоров усилить звучание идеологических и социальных факторов вместо углубления в то, что им виделось как «семейная драма», Булгаков еще раз изменил заглавие пьесы на «В кругу противоречий» (Ленин ссылался на Толстого как на «человека кричащих противоречий») и создал несколько сот страниц черновиков в попытках «угодить всем». Тем не менее пьеса так и не была поставлена и осталась тогда неопубликованной. Булгаков был, несомненно, весьма огорчен этим и написал на первой странице рукописи «На кресте величия» 1959 года: «Цельный экземпляр. Оставить в этом виде». Эта запись ныне находится во владении Группы славянских исследований при Университете Оттавы.
Это, как отмечено выше, частично можно объяснить тем, что многие из непосредственных участников яснополянской драмы были в то время еще живы. Тем не менее в своей работе «Замолчанное о Толстом» Булгаков пишет о том, что считает рядом «слабостей» Толстого. Позже он также приводит этот список в статье «Лицо и лик Л. Н. Толстого». Вот несколько примеров, которые даются здесь без комментариев: «[Толстой] подслушивал иногда разговоры гостей и домашних»; «иногда противоречив в своей непосредственности»; «[Н. Н. Гусев возмущается моим указанием,] что в Толстом сохранилось много от прирожденного аристократизма»; «иногда Лев Николаевич бывал как бы равнодушен или резок по отношению к своим детям»; «Толстой иногда, чрезвычайно редко и в незначительной доле нарушал правила воздержания – от вина, от всего вегетарианского… от курения и мяса»; «Толстой бывал излишне строгим»; «[Толстой] проявлял довольно часто. черты женофобства, скептически отзываясь об умственных и моральных качествах женщин». В книге «Как прожита жизнь» Булгаков спорит с Н. Н. Гусевым о критической оценке последним статьи «Замолчанное о Толстом», в которой он (Булгаков) лишь хотел показать, что Толстой – «гениальный писатель, общественный деятель и мыслитель-проповедник» – был в то же время живым человеком. При этом он пишет (см. с. 164 наст. изд.): «…странно, что статья эта дала повод моему предшественнику в качестве секретаря Толстого Н. Н. Гусеву выпустить против меня обличительную брошюру, написанную с целью защиты Толстого (Москва, 1926, издание автора). В этой брошюре Николай Николаевич, исследователь старательный и плодовитый, но, к сожалению, слишком связанный своим «толстовством» и потому не всегда объективный, изо всех сил стремится доказать, что тех поступков, о которых упоминается в моей статье, Лев Николаевич не совершал. Н. Н. Гусев, очевидно, думал, что такого рода «защитой» он очень повысит авторитет Льва Николаевича. Ему хотелось видеть Л. Н. Толстого безгрешным».
1 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Друг мой П[авел] И[ванович] Б[ирюков], взявшийся писать мою биографию для французского издания полного сочинения, просил меня сообщить ему некоторые биографические сведения.
Мне очень хотелось исполнить его желание, и я стал в воображении составлять свою биографию. Сначала я незаметно для себя самым естественным образом стал вспоминать только одно хорошее моей жизни, только как тени на картине присоединяя к этому хорошему мрачные, дурные стороны, поступки моей жизни. Но, вдумываясь более серьезно в события моей жизни, я увидал, что такая биография была бы хотя и не прямая ложь, но ложь, вследствие неверного освещения и выставления хорошего и умолчания или сглаживания всего дурного. Когда я подумал о том, чтобы написать всю истинную правду, не скрывая ничего дурного моей жизни, я ужаснулся перед тем впечатлением, которое должна была бы произвести такая биография.
В это время я заболел. И во время невольной праздности болезни мысль моя все время обращалась к воспоминаниям, и эти воспоминания были ужасны. Я с величайшей силой испытал то, что говорит Пушкин в своем стихотворении:
ВОСПОМИНАНИЕ
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу, и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
В последней строке я только изменил бы так, вместо: строк печальных... поставил бы: строк постыдных не смываю.
Под этим впечатлением я написал у себя в дневнике следующее:
Я теперь испытываю муки ада: вспоминаю всю мерзость своей прежней жизни, и воспоминания эти не оставляют меня и отравляют жизнь. Обыкновенно жалеют о том, что личность не удерживает воспоминания после смерти. Какое счастие, что этого нет. Какое бы было мучение, если бы я в этой жизни помнил все дурное, мучительное для совести, что я совершил в предшествующей жизни. А если помнить хорошее, то надо помнить и все дурное. Какое счастие, что воспоминание исчезает со смертью и остается одно сознание, - сознание, которое представляет как бы общий вывод из хорошего и дурного, как бы сложное уравнение, сведенное к самому простому его выражению: х = положительной или отрицательной, большой или малой величине. Да, великое счастие - уничтожение воспоминания, с ним нельзя бы жить радостно. Теперь же, с уничтожением воспоминания, мы вступаем в жизнь с чистой, белой страницей, на которой можно писать вновь хорошее и дурное".
Правда, что не вся моя жизнь была так ужасно дурна, - таким был только один 20-летний период ее; правда и то, что и в этот период жизнь моя не была сплошным злом, каким она представлялась мне во время болезни, и что и в этот период во мне пробуждались порывы к добру, хотя и недолго продолжавшиеся и скоро заглушаемые ничем не сдерживаемыми страстями. Но все-таки эта моя работа мысли, особенно во время болезни, ясно показала мне, что моя биография, как пишут обыкновенно биографии, с умолчанием о всей гадости и преступности моей жизни, была бы ложь, и что если писать биографию, то надо писать всю настоящую правду. Только такая биография, как ни стыдно мне будет писать ее, может иметь настоящий и плодотворный интерес для читателей. Вспоминая так свою жизнь, то есть рассматривая ее с точки зрения добра и зла, которые я делал, я увидал, что моя жизнь распадается на четыре периода: 1) тот чудный, в особенности в сравнении с последующим, невинный, радостный, поэтический период детства до 14 лет; потом второй, ужасный 20-летний период грубой распущенности, служения честолюбию, тщеславию и, главное, - похоти; потом третий, 18-летний период от женитьбы до моего духовного рождения, который, с мирской точки зрения, можно бы назвать нравственным, так как в эти 18 лет я жил правильной, честной семейной жизнью, не предаваясь никаким осуждаемым общественным мнением порокам, но все интересы которого ограничивались эгоистическими заботами о семье, об увеличении состояния, о приобретении литературного успеха и всякого рода удовольствиями.
И, наконец, четвертый, 20-летний период, в котором я живу теперь и в котором надеюсь умереть и с точки зрения которого я вижу все значение прошедшей жизни и которого я ни в чем не желал бы изменить, кроме как в тех привычках зла, которые усвоены мною в прошедшие периоды.
Такую историю жизни всех этих четырех периодов, совсем, совсем правдивую, я хотел бы написать, если бог даст мне силы и жизни. Я думаю, что такая написанная мною биография, хотя бы и с большими недостатками, будет полезнее для людей, чем вся та художественная болтовня, которой наполнены мои 12 томов сочинений и которым люди нашего времени приписывают незаслуженное ими значение.
Теперь я и хочу сделать это. Расскажу сначала первый радостный период детства, который особенно сильно манит меня; потом, как мне ни стыдно это будет, расскажу, не утаив ничего, и ужасные 20 лет следующего периода. Потом и третий период, который менее всех может быть интересен, в, наконец, последний период моего пробуждения к истине, давшего мне высшее благо жизни и радостное спокойствие в виду приближающейся смерти.
Для того, чтобы не повторяться в описании детства, я перечел мое писание под этим заглавием и пожалел о том, что написал это: так это нехорошо, литературно, неискренно написано. Оно и не могло быть иначе: во-первых, потому, что замысел мой был описать историю не свою, а моих приятелей детства, и оттого вышло нескладное смешение событий их и моего детства, а во-вторых, потому, что во время писания этого я был далеко не самостоятелен в формах выражения, а находился под влиянием сильно подействовавших на меня тогда двух писателей Stern"a (его "Sentimental journey") и Topfer"a ("Bibliotheque de mon oncle") [Стерна ("Сентиментальное путешествие") и Тёпфера ("Библиотека моего дяди") (англ. и франц.)].
В особенности же не понравились мне теперь последние две части: отрочество и юность, в которых, кроме нескладного смешения правды с выдумкой, есть в неискренность: желание выставить как хорошее и важное то, что я не считал тогда хорошим и важным, - мое демократическое направление. Надеюсь, что то, что я напишу теперь, будет лучше, главное - полезнее другим людям.
