Этюд
Профессор московского университета, Андрей Христофорович Вышнеградский, на третий год войны получил письмо от своих двух братьев из деревни - Николая и Авенира, которые просили его приехать к ним на лето, навестить их и самому отдохнуть.
«Ты уж там закис небось в столице, свое родное позабыл, а здесь, брат, жива еще русская душа», - писал Николай.
Андрей Христофорович подумал и, зайдя на телеграф, послал брату Николаю телеграмму, а на другой день выехал в деревню.
Напряженную жизнь Москвы сменили простор и тишина полей.
Андрей Христофорович смотрел в окно вагона и следил, как вздувались и опадали бегущие мимо распаханные холмы, проносились чинимые мосты с разбросанными под откос шпалами.
Время точно остановилось, затерялось и заснуло в этих ровных полях. Поезда стояли на каждом полустанке бесконечно долго, - зачем, почему, - никто не знал.
Что так долго стоим? - спросил один раз Андрей Христофорович. - Ждем, что ли, кого?
Нет, никого не ждем, - сказал важный обер-кондуктор и прибавил: - нам ждать некого.
На пересадках сидели целыми часами, и никто не знал, когда придет поезд. Один раз подошел какой-то человек, написал мелом на доске: «Поезд № 3 опаздывает на 1 час 30 минут». Все подходили и читали. Но прошло целых пять часов, никакого поезда не было.
Не угадали, - сказал какой-то старичок в чуйке.
Когда кто-нибудь поднимался и шел с чемоданом к двери, тогда вдруг вскакивали и все наперебой бросались к двери, давили друг друга, лезли по головам.
Идет, идет!
Да куда вы с узлом-то лезете?
Поезд идет!
Ничего не идет: один, может, за своим делом поднялся, все и шарахнули.
Так чего ж он поднимается! Вот окаянный, посмотри, пожалуйста, перебаламутил как всех.
А когда профессор приехал на станцию, оказалось, что лошади не высланы.
Что же я теперь буду делать? - сказал профессор носильщику. Ему стало обидно. Не видел он братьев лет 15, и сами же они звали его и все-таки остались верны себе: или опоздали с лошадьми, или перепутали числа.
Да вы не беспокойтесь, - сказал носильщик, юркий мужичок с бляхой на фартуке, - на постоялом дворе у нас вам каких угодно лошадей предоставят. У нас на этот счет… Одно слово!..
Ну, веди на постоялый двор, только не пачкай так чемоданы, пожалуйста.
Будьте покойны… - мужичок махнул рукой по чехлам, перекинул чемоданы на спину и исчез в темноте. Только слышался его голос где-то впереди:
По стеночке, по стеночке, господин, пробирайтесь, а то тут сбоку лужа, а направо колодезь.
Профессор, как стал, так и покатился куда-то с первого шага.
Не потрафили… - сказал мужичок. - Правда, что маленько грязновато. Ну, да у нас скоро сохнет. Живем мы тут хорошо: тут прямо тебе площадь широкая, налево - церковь, направо - попы.
Да где ты? Куда здесь идти?
На меня потрафляйте, на меня, а то тут сейчас ямы извезочные пойдут. На прошлой неделе землемер один чубурахнул, насилу вытащили.
Профессор шел, каждую минуту ожидая, что с ним будет то же, что с землемером.
А мужичок все говорил и говорил без конца:
Площадь у нас хорошая. И номера хорошие, Селезневские. И народ хороший, помнящий.
И все у него было хорошее: и жизнь и народ.
Надо, видно, стучать, - сказал мужичок, остановившись около какой-то стены. Он свалил чемоданы прямо в грязь и стал кирпичом колотить в калитку.
Ты бы потише, что ж ты лупишь так?
Не беспокойтесь. Иным манером их и не разбудишь. Народ крепкий. Что вы там, ай очумели все! Лошади есть?
Есть… - послышался из-за калитки сонный голос.
То-то вот, - есть! Переснете всегда так, что все руки обколотишь.
Пожалуйте наверх.
Нет, вы мне приготовьте место в экипаже, я сяду, а вы запрягайте и поезжайте. Так скорее будет… - сказал Андрей Христофорович.
Это можно.
А дорога хорошая?
Дорога одно слово - луб.
Луб… лубок то есть. Гладкая очень. Наши места хорошие. Ну, садитесь, я в одну минуту.
Андрей Христофорович нащупал подножку, сел в огромный рыдван, стоявший в сарае под навесом. От него пахнуло пыльным войлоком и какой-то кислотой. Андрей Христофорович вытянул на постеленном сене ноги и, привалившись головой к спинке, стал дремать. Изредка лицо его обвевал свежий прохладный ветерок, заходивший сверху в щель прикрытых ворот. Приятно пахло дегтем, подстеленным свежим сеном и лошадьми.
Сквозь дремоту он слышал, как возились с привязкой багажа, продергивая веревку сзади экипажа. Иногда его возница, сказавши: «Ах ты, мать честная!», что-то чинил. Иногда убегал в избу, и тогда наступала тишина, от которой ноги приятно гудели, точно при остановке во время езды на санях в метель. Только изредка фыркали и переступали ногами по соломе лошади, жевавшие под навесом овес.
Через полчаса профессор в испуге проснулся с ощущением, что он повис над пропастью, и схватился руками за край рыдвана.
Куда ты! Держи лошадей, сумасшедший!
Будьте спокойны, не бросим, - сказал откуда-то сзади спокойный голос, сейчас другой бок подопру.
Оказалось, что они не висели над пропастью, а все еще стояли на дворе, и возница только собирался мазать колеса, приподняв один бок экипажа.
Едва выехали со двора, как начался дождь, прямой, крупный и теплый. И вся окрестность наполнилась равномерным шумом падающего дождя.
Возница молча полез под сиденье, достал оттуда какую-то рваную дрянь и накрылся ею, как священник ризой.
Через полчаса колеса шли уже с непрерывным журчанием по глубоким колеям. И рыдван все куда-то тянуло влево и вниз.
Возница остановился и медленно оглянулся с козел назад, потом стал смотреть по сторонам, как будто изучая в темноте местность.
Что стал? Ай, заблудился?
Нет, как будто ничего.
А что же ты? Овраги, что ли, есть?
Нет, оврагов как будто нету.
Ну, так что же тогда?
Мало ли что… тут, того и гляди, осунешься куда-нибудь.
Да осторожнее! Куда ты воротишь?
И черт ее знает, - сказал возница, - так едешь - ничего, а как дождь, тут подбирай огузья…
Николай писал, что от станции до него всего верст 30, и Андрей Христофорович рассчитывал приехать часа через три. Но проехали 4–5 часов, останавливались на постоялом дворе от невозможной дороги и только к утру одолели эти 30 верст.
Экипаж подъехал к низенькому домику с двумя выбеленными трубами и широким тесовым крыльцом, на котором стоял, взгромоздившись, белый петух на одной ноге. Невдалеке, в открытых воротах плетневого сарая, присев на землю у тарантаса, возился рабочий с привязкой валька, помогая себе зубами и не обращая никакого внимания на приезжего.
А с заднего крыльца, подобрав за углы полукафтанье и раскатываясь галошами по грязи, спешил какой-то старенький батюшка.
Увидев профессора, он взмахнул руками и остался в таком положении некоторое время, точно перед ним было привидение.
Ай ты приехал уж? Мы только собираемся посылать за тобой. Почему же на целый день раньше? Ай, случилось что?
Ничего не случилось. Я же телеграфировал, что приеду 15, а сегодня 16.
Милый ты мой! Шестнадцатое - говоришь?.. Это, значит, вчера листик с календаря забыли оторвать. Что тут будешь делать! Ну, здравствуй, здравствуй. Какой же ты молодец-то, свежий, высокий, стройный. Ну, ну-у…
Это и был младший брат Николай.
Пойдем скорей в дом. Что ты на меня так смотришь? Постарел?
Да, очень постарел…
Что ж сделаешь, к тому идет… Ниже, ниже голову, - испуганно крикнул он, - а то стукнешься.
Что ж ты дверей себе таких понаделал?..
Что ж сделаешь-то… - И он улыбался медлительно и ласково. - Да что ты все на меня смотришь?
Сегодня, в дни гласности и плюрализма, когда большинство наших соотечественников вдруг обнаружило, что можно обойтись без единомыслия, разнообразие точек зрения вовсе не способно разрушить устои государства и литература, хотя и остается идеологическим оружием, но не обладает слишком большой силой, из-за страха перед которой власть имущие должны направить карательную государственную машину против носителей этого оружия, сегодня мы по-иному смотрим на советскую литературную историю, по-иному можем оценить достоинство и мужество тех, кто противостоял массированному давлению вульгарно понятой классовой идеологии пролетариата.
Сегодня мы обнаруживаем одного за другим новых писателей, достойных шагнуть к нам из прошлого, писателей, чье творчество по сей день сохранило свежесть, аромат, вкус, интерес.
В их числе - Пантелеймон Сергеевич Романов.
Судьба его, литературная и человеческая, удивительна и почти уникальна. До революции он публикует лишь несколько небольших произведений, читателю он почти неизвестен, а спустя десять лет после Октября он - автор двенадцатитомного собрания сочинений, нескольких десятков сборников рассказов, романов, пьес. Огромной популярности у читателей сопутствует погромная критика в прессе. К началу 30-х годов Пантелеймон Романов обретает прочную репутацию выразителя интересов классового врага, воинствующего мещанства и т. п.
Достаточно привести несколько примеров из оценок тех лет.
Вот что писал, например, В. Маяковский в стихотворении «Лицо классового врага» в 1928 году:
Год спустя заведующий пресс-бюро Агитпропа ЦК КПСС С. Ингулов учинил разгром Романова в статье «Бобчинский на Парнасе»: «Произведения Пантелеймона Романова по линии основных вопросов культуры и быта выражают устремления активизировавшегося мещанства. В то время как другие писатели осторожно и лениво двигаются проселками, в стороне от крупных бытовых проблем, Романов самонадеянно вылез на столбовую дорогу современности, суетливо поднимает густые клубы пыли и пускает ее в глаза любознательному читателю».
Главную причину успеха Романова рецензент усмотрел в «ловкости, предприимчивости, оборотливости - в качествах, характерных для нынешнего мещанства».
Нетрудно понять нынешних историков, когда они в справке о Романове указывают: «Незаконно репрессирован». Действительно, такой финал напрашивался сам собой. В том, что писатель умер в своей постели, и видится почти уникальность его человеческой судьбы. Зато замалчивание творчества Романова на протяжении полувека после смерти столь закономерно для государства тотального единомыслия, что не вызывает ни удивления, ни впечатления какой-то исключительности. И столь же закономерно возвращение произведений этого талантливого и самобытного писателя нынешним читателям. Без них картина русской литературы XX столетия была бы неполной и однобокой, а наши представления о действительной жизни человека и массы в предреволюционные годы и в первые послереволюционные десятилетия остались бы обедненными.
Пантелеймон Сергеевич Романов родился 25 июля 1884 года в селе Петровском Одоевского уезда Тульской губернии. Отец его, потомок крепостных, был мелким служащим в Белёвской городской управе. Семья жила бедно. И чтобы дать детям образование, отцу, Сергею Федоровичу, пришлось продать Петровское и купить взамен маленький хутор вблизи деревни Карманье. Здесь и прошло детство будущего писателя. Мальчик вместе с деревенскими ребятами и мужиками косил сено, возил снопы, занимался молотьбой, стерег скотину, караулил пчел. Самым любимым увлечением с ранних лет была рыбная ловля. Вместе со взрослыми он принимал участие в обычных деревенских развлечениях - любил петь и плясать, играл на гармонике. В общем, детские годы его ничем не отличались от жизни других деревенских ребят из семьи небольшого достатка, а сам он ничем не выделялся из среды своих сверстников. Обычные ребячьи интересы и увлечения были характерны и для Романова-гимназиста. Учился он неважно и даже оставался на второй год. Зато мог многие часы посвящать химическим опытам и разработке планов кругосветного путешествия, в которое собирался отправиться с приятелем.
Однако подспудно шла внутренняя работа. Попытки сочинять начинаются лет в десять. Правда, первый роман из английской жизни, начатый «на хуторе, в амбаре на чердаке», был скоро заброшен «из-за недостаточного знакомства с бытом и нравами Англии». Но, познав радость творчества, создания нового мира, который рождается из твоего сознания, из твоей головы, Романов уже не отступится, не предаст своего призвания. Он много и жадно читает, пытается понять, как, каким образом великие писатели добивались столь поразительного эффекта, что их творения воспринимаешь как живую жизнь. «Я стал читать классиков, - вспоминал писатель, - и увидел, что главным их общим свойством является необычайная живость, ясность и яркость изображения.
Несколько лет я употребил на то, что изо дня в день выписывал особенно яркие живые места, старался постигнуть закономерность творческого изображения и попутно с этим учился сам выражать словом всё, что останавливало на себе внимание».
Он присматривается к окружающим людям, вслушивается в их слова, задумывается над их поступками. В последних классахгимназии он начинает работать над повестью о детстве, нозаканчивает ее лишь через 17 лет - в 1920 году.
В это время складывается писательское кредо Романова, которому он будет следовать всю жизнь: писать об обыденном, обычном, знакомом всем, избегать сугубо личных мотивов, исключительных событий и характеров. В таком понимании своих задач как писателя мы и находим объяснение тематики произведений Романова и выбора им персонажей.
В 1905 году Романов поступает на юридический факультет Московского университета, но вскоре бросает его, чтобы целиком отдаться писательству. Он видит свою задачу в создании «художественной науки о человеке» и понимает, как много еще нужно узнать, сколь многому научиться. Грандиозная цель не пугает, а вдохновляет. «Я нашел себе смысл жизни, нашел счастье жизни, моя жизнь - это непрерывное собирание, труд, творчество…» - записывает он в дневнике 15 сентября 1905 года.
Он полон идеями и образами и за несколько лет делает наброски многих произведений. Не закончив одного произведения, он записывает сцену из другого, диалог - из третьего…
Параллельно с этюдами, зарисовками, которые впоследствии войдут составными частями в романы и рассказы, Романов в 1906–1907 годы пишет философско-этическое сочинение «Заветы новой жизни». Оно так и осталось в рукописи, но многие его положения определили его писательскую позицию: «Животное живет всегда под властью инстинкта. Человек с веками освобождается от власти инстинкта. Но зато он сам по пути своего освобождения создает инстинкты (суеверия, веры, убеждения, мировоззрения), под тяжестью которых живут целые поколения, часто сознавая нелепость, по не будучи в силах (рабство мысли) отрешиться, сбросить то, что ясное, чистое сознание признало негодным для вас.
Романов Пантелеймон Сергеевич
Рассказы
Пантелеймон Сергеевич Романов
(Агафон Шахов)
РАССКАЗЫ
Русская душа
Тяжелые вещи
В темноте
Итальянская бухгалтерия
Спекулянты
Смерть Тихона
Достойный человек
Технические слова
Плохой председатель
Инструкция
Слабое сердце
Вредная штука
Синяя куртка
Обетованная земля
Черные лепешки
Неподходящий человек
Без черемухи
Человеческая душа
Крепкие нервы
Народные деньги
Плохой номер
Иродово племя
Хороший начальник
Суд над пионером
Право на жизнь, или Проблема беспартийности
Тринадцать бревен
Государственная собственность
Художники
Голубое платье.
Легкая служба
Экономическая основа
Яблоневый цвет
За этим дело не станет
Картошка
Московские скачки
Блестящая победа
Белая свинья
РУССКАЯ ДУША
Профессор московского университета, Андрей Христофорович Вышнеградский, на третий год войны получил письмо от своих двух братьев из деревни - Николая и Авенира, которые просили его приехать к ним на лето, навестить их и самому отдохнуть.
"Ты уж там закис небось в столице, свое родное позабыл, а здесь, брат, жива еще русская душа",- писал Николай.
Андрей Христофорович подумал и, зайдя на телеграф, послал брату Николаю телеграмму, а на другой день выехал в деревню.
Напряженную жизнь Москвы сменили простор и тишина полей.
Андрей Христофорович смотрел в окно вагона и следил, как вздувались и опадали бегущие мимо распаханные холмы, проносились чинимые мосты с разбросанными под откос шпалами.
Время точно остановилось, затерялось и заснуло в этих ровных полях. Поезда стояли на каждом полустанке бесконечно долго,- зачем, почему,- никто не знал.
Что так долго стоим? - спросил один раз Андрей Христофорович.- Ждем, что ли, кого?
Нет, никого не ждем,- сказал важный обер-кондуктор и прибавил: - нам ждать некого.
На пересадках сидели целыми часами, и никто не знал, когда придет поезд. Один раз подошел какой-то человек, написал мелом на доске: "Поезд No 3 опаздывает на 1 час 30 минут". Все подходили и читали. Но прошло целых пять часов, никакого поезда не было.
Не угадали,- сказал какой-то старичок в чуйке.
Когда кто-нибудь поднимался и шел с чемоданом к двери, тогда вдруг вскакивали и все наперебой бросались к двери, давили друг друга, лезли по головам.
Идет, идет!
Да куда вы с узлом-то лезете?
Поезд идет!
Ничего не идет: один, может, за своим делом поднялся, все и шарахнули.
Так чего ж он поднимается! Вот окаянный, посмотри, пожалуйста, перебаламутил как всех.
А когда профессор приехал на станцию, оказалось, что лошади не высланы.
Что же я теперь буду делать? - сказал профессор носильщику. Ему стало обидно. Не видел он братьев лет 15, и сами же они звали его и все-таки остались верны себе: или опоздали с лошадьми, или перепутали числа.
Да вы не беспокойтесь,- сказал носильщик, юркий мужичок с бляхой на фартуке,- на постоялом дворе у нас вам каких угодно лошадей предоставят. У нас на этот счет... Одно слово!..
Ну, веди на постоялый двор, только не пачкай так чемоданы, пожалуйста.
Будьте покойны...- мужичок махнул рукой по чехлам, перекинул чемоданы на спину и исчез в темноте. Только слышался его голос где-то впереди:
По стеночке, по стеночке, господин, пробирайтесь, а то тут сбоку лужа, а направо колодезь.
Профессор, как стал, так и покатился куда-то с первого шага.
Не потрафили...- сказал мужичок.- Правда, что маленько грязновато. Ну, да у нас скоро сохнет. Живем мы тут хорошо: тут прямо тебе площадь широкая, налево - церковь, направо - попы.
Да где ты? Куда здесь идти?
На меня потрафляйте, на меня, а то тут сейчас ямы извезочные пойдут. На прошлой неделе землемер один чубурахнул, насилу вытащили.
Профессор шел, каждую минуту ожидая, что с ним будет то же, что с землемером.
А мужичок все говорил и говорил без конца:
Площадь у нас хорошая. И номера хорошие, Селезневские. И народ хороший, помнящий.
И все у него было хорошее: и жизнь и народ.
Надо, видно, стучать,- сказал мужичок, остановившись около какой-то стены. Он свалил чемоданы прямо в грязь и стал кирпичом колотить в калитку.
Ты бы потише, что ж ты лупишь так?
Не беспокойтесь. Иным манером их и не разбудишь. Народ крепкий. Что вы там, ай очумели все! Лошади есть?
Есть...- послышался из-за калитки сонный голос.
То-то вот,- есть! Переснете всегда так, что все руки обколотишь.
Пожалуйте наверх.
Нет, вы мне приготовьте место в экипаже, я сяду, а вы запрягайте и поезжайте. Так скорее будет...- сказал Андрей Христофорович.
Это можно.
А дорога хорошая?
Дорога одно слово - луб.
Луб... лубок то есть. Гладкая очень. Наши места хорошие. Ну, садитесь, я в одну минуту.
Андрей Христофорович нащупал подножку, сел в огромный рыдван, стоявший в сарае под навесом. От него пахнуло пыльным войлоком и какой-то кислотой. Андрей Христофорович вытянул на постеленном сене ноги и, привалившись головой к спинке, стал дремать. Изредка лицо его обвевал свежий прохладный ветерок, заходивший сверху в щель прикрытых ворот. Приятно пахло дегтем, подстеленным свежим сеном и лошадьми.
Сквозь дремоту он слышал, как возились с привязкой багажа, продергивая веревку сзади экипажа. Иногда его возница, сказавши: "Ах ты, мать честная!", что-то чинил. Иногда убегал в избу, и тогда наступала тишина, от которой ноги приятно гудели, точно при остановке во время езды на санях в метель. Только изредка фыркали и переступали ногами по соломе лошади, жевавшие под навесом овес.
Через полчаса профессор в испуге проснулся с ощущением, что он повис над пропастью, и схватился руками за край рыдвана.
Куда ты! Держи лошадей, сумасшедший!
Будьте спокойны, не бросим,- сказал откуда-то сзади спокойный голос,сейчас другой бок подопру.
Оказалось, что они не висели над пропастью, а все еще стояли на дворе, и возница только собирался мазать колеса, приподняв один бок экипажа.
Едва выехали со двора, как начался дождь, прямой, крупный и теплый. И вся окрестность наполнилась равномерным шумом падающего дождя.
Возница молча полез под сиденье, достал оттуда какую-то рваную дрянь и накрылся ею, как священник ризой.
Конторщик чугунолитейного завода Кирюхин сидел в пивной с товарищем и жаловался ему:
Почему, скажи, пожалуйста, по устройству государства мы вперед ушли, может, на тысячу лет вперед, а по образу жизни - сзади всех? За границей, говорят, рабочего и не узнаешь: в шляпе, в манжетах ходит. А у нас!… Ведь иной хорошее жалование получает, сам бы мог одеться, семью приодеть, комнатенку, скажем, убрать, картину какую ни на есть повесить. Так нет! Не тут-то было. Все только на водку идет. И так жили прежде чумазыми, так чумазыми и остались. А грубость нравов какая!… Чтобы он тебе вежливо ответил или, скажем, извинился по-культурному как-нибудь, так он, мать его, скорей удавится. По-благородному поступать - для него для него вроде как стыдно, как будто себя унижает. А вот безобразничать да в отрепьях ходить - это ничего.
- У нас на это не смотрят, - сказал приятель.
Намедни про Америку читал, - суккины дети! Ну прямо как господа. Шляпу наденет, чистота, на окнах занавески! Потому - порядок такой. Будь у тебя хоть два гроша в кармане, а уж гапельки на шею или манжеты на руки ты обязан нацепить. Вот взять хотя бы меня сейчас: жалованье я получаю ерундовое, а ведь погляди, пожалуйста, все как следует: брюки клеш, перчатки, башмаки с шнуровкой. А домой нынче поеду, граммофон везу, занавески на окна, жене шляпку. Ведь вот оборачиваюсь. Зато из всей нашей слободы кто культурно живет? Один Кирюхин. Намедни, в воскресенье вышел - сам в перчатках, жена в пальте, перед встречными извиняюсь. Даже самому чудно, сейчас умереть!
Кирюхин расплатился, надел перчатки и вышел. Так как вдвоем выпили десять бутылок, то извиняться Кирюхину приходилось на каждом шагу.
Во! - крикнул он. - Сейчас меня вон та морда толкнула, тут бы ее крыть надо почем зря, да в зубы хорошенько двинуть, а только извинился.
И как это ты терпишь?
Как терпишь… вот терплю. Зато, опять повторяю, спроси, кто во всей слободе самый культурный? Кирюхин. Ну-ка, отстань немножко.
Приятель остановился. Кирюхин отошел от него шагов на пять и крикнул:
Видно издали, что я конторщик?
Не узнать. Прямо господин и господин.
То-то, брат. А вот летом котелок надену - ахнешь.
Севши в вагон, Кирюхин долго укладывал на лавочке вещи - граммофон, занавески, коробку со шляпой - и все говорил сам с собой. Потом подсел к какому-то человеку в шубе с каракулевым воротником и сказал:
Вот домой еду, всякой всячины везу. Ведь у нас как: жалованье получил половину пропил. А я за весь месяц только разок пивка выпил, зато, сам видишь, как хожу? И жену заставляю. Небось со стороны и не видно, что я конторский служащий?
Сосед посмотрел на него и ничего не сказал.
Кирюхин вынул щеточку с зеркальцем и, сняв шапку, начал зализывать щеткой вверх мокрые, вспотевшие волосы.
Но с женой - беда… мука мученская! – сказал он, держа щеточку и зеркальце в руках и взглянув на соседа. - Потому нашего брата к культурной жизни приучить - все равно что свинью под седлом заставить ходить. Ведь вот хоть та же жена. Другая бы Бога благодарила, что у нее муж такой - впереди, можно сказать, всех идет. А у нас каждый божий день ругань, чуть до драки не доходит. Хорошо еще, что она у меня тихая, а то излупил бы как сидорову козу. Вот как я ее возненавидел - прямо сил нет. В городе посмотришь - барышни все в шляпках, ноготки чистенькие, - ну, культура, одним словом, чистой воды. А эта, сволочь, подоткнет грязный подол, рукава засучит и только со своими горшками возится. И ничего-то она не понимает. Про Форда намедни ей все говорил. Как к стене горох. Не интересуется!… Я об чем хочешь говорить могу. Вы вот ни слова не говорите, прямо как чурбан какой-то, а я разговариваю. А дай мне настоящего человека, я всю дорогу буду сыпать, только рот разинешь. Но жена сволочь, ах, сволочь! Ну, что я, приеду сейчас, с кем мне поговорить, чем глаза порадовать? Нет, я вижу, не жилец я в нашем государстве. Уеду куда глаза глядят. Выучу языки и уеду. Вот, к примеру, взять наших партийцев… стараются что-то там, а все это ни к чему. Не с того конца.
На остановке в вагон вошла женщина. Кирюхин бросился снимать с лавки свои вещи.
Мадам, садитесь, пожалуйста, сейчас ослобоню.
Не беспокойтесь, я здесь сяду, - сказала женщина и села на другую лавку.
Кирюхин сел опять, усмехнулся и покачал головой.
Ну прямо чудно, ей-богу! - сказал он. - Добро бы хорошенькая была, а то ведь уродина какая-то, другой бы в такую харю только плюнул, а я вскакиваю: «мадам, пожалуйста», а она небось, эта мадам-то, кроме мата, ничего и не слышала на своем веку.
Минут через десять поезд остановился. Сосед взял вещи и вышел. Кирюхин пересел к другому и сказал:
Вот сволочь, ну прямо бревно какое-то! Целую дорогу все я только один говорил, а он хоть бы слово!
Когда он приехал на свою станцию, то, проходя через вокзал, здоровался с знакомыми, высоко приподнимая над головой шапку и раскланиваясь несколько набок.
Перчаточки хороши у вас, - сказал ему один из знакомых.
Шесть с полтиной, - ответил Кирюхин, поставил вещи на пол и снял одну перчатку, чтобы дать посмотреть. Выйдя на подъезд, он долго стоял и, прищурив глаза, как будто был близорук, оглядывал площадь со стоявшими на ней извозчиками. Те обступили его в своих длиннополых кафтанах с кнутами в руках.
Когда Кирюхин подъезжал к своей деревне, он смотрел на крытые соломой избы, завалинки, водовозки и на встречных баб, мужиков и чувствовал к ним какое-то необъяснимое презрение за то, что они ходят в полушубках, без воротничков и не могут рассуждать.
И ему стало жаль себя, что он один во всей деревне такой умный, живет такой культурной жизнью. И чем было больше жалости к себе, тем больше презрения ко всем, а в особенности к своей жене.
Конечно, хорошо сейчас приехать домой: жена человек, в сущности, хороший, не крикунья, не скандалистка, и будь он не так культурен, он бы чувствовал себя прекрасно.
Но ведь он как только увидит ее, так почувствует к ней неодолимое презрение и ненависть за то, что она простая баба, никакого разговора поддержать не может. Ей про Америку говоришь, а она не знает, что такое есть эта Америка.
Вот он везет ей шляпку. А вдруг она, как вырядится, будет чучело чучелом? Нет, если шляпка не поможет, то бросит он это дело к черту.
Разве ему такую нужно жену? Ему нужна нежная, тонкая, деликатная, - такая же, как и он сам. А эта - как ступа.
И когда сани подъехали к дому, он увидел Акулину, несшую свиньям помои, и крикнул ей:
Эй, сволочь, не видишь, что муж приехал? Держи вот, подарок тебе, шляпа. Небось и надевать-то не знаешь как. Эх, ты, рыло!… Навязалась ты на мою шею… Здравствуй! Детишки как?…
Романов Пантелеймон Сергеевич (1884-) - советский писатель. Р. в семье мелкого помещика. Печатается с 1911. В своих ранних произведениях Р. выступает как эпигон дворянско-поместной литературы. Они изобилуют заимствованиями из классиков. Первая крупная повесть Романова «Детство» написана под сильным влиянием «Детства и отрочества» Л. Толстого. Усадебные мотивы этой повести и намеченный в ней образ «кающегося дворянина» получили широкое развитие в центральном произведении Р. романе «Русь» (1926), задуманном автором как монументальная эпопея. Однако в трех вышедших частях, охватывающих лето 1914 и начало мировой войны, показаны лишь кризис и разложение довоенного поместья и совершенно оставлены в тени силы, подготовившие революцию. Понимая историческую обреченность дворянства, Р. изображает в комических тонах фигуры никчемных последышей поместного дворянства, безвольных или сознательно беспринципных бездельников. Но в то же время автор грустит об ушедшей старине. С большой теплотой изображены у него праздничные стороны старого барского быта, традиционный возвышенный образ дворянской Девушки, усадебный пейзаж проникнут лиризмом в духе классической дворянской литературы. Крестьянство же, взятое в момент предреволюционного брожения, показано в «Руси» как косная, ленивая и тупо-стадная масса, неспособная ни на какое организованное действие.
С 1918 Р. пишет множество мелких комических рассказов. Герои этих миниатюр - крестьянская масса или городские обыватели, обрисованные в ракурсе беглой зарисовки (излюбленные места действия - вокзал, вагон, очередь и т. п.). Сюжетами их послужили гл. обр. многообразные курьезы быта первых лет революции. Благодаря острой наблюдательности автора и выразительности комических зарисовок новеллы эти пользовались в свое время широкой популярностью; взятые же вместе, они дают резко-однобокое изображение масс; в комических эпизодах Р. неизменно подчеркивает тупость, косность, непроходимую некультурность крестьянства и городских обывателей, непонимание совершающихся событий, шкурный страх каждого за себя. Особенно характерен повторяющийся сюжет о стадном коллективе, где все дружно выполняют противоположное тому, что решили сделать, - из-за боязни каждого в отдельности остаться в дураках («Дружный народ», «Верующие», «Значок», «Синяя куртка», «Плохой человек»). В целом рассказы Р. проникнуты духом неверия в революционные и творческие силы масс.
С 1927 Р. переходит к темам из жизни городской интеллигенции. Особенную известность приобрели рассказы Р. на «половые» темы, в которых патетическая скорбь «бывших людей» об утраченной «поэзии» любовных отношений и возмущение эксцессами полового анархизма и упрощенчества современной молодежи («Без черемухи», «Суд над пионером», 1927) сочетаются с повышенным интересом к острым ощущениям, к легким связям («Белые цветы», «Неотправленное письмо», «Один час», «Весна» и др.). С задачей разоблачения пошлости Р. не справился, и его многочисленные перепевы пошлых любовных коллизий большей частью удовлетворяют запросы обывательских слоев читателей.
Многократно повторяется и варьируется у Р. эпопея интеллигента-приспособленца («Право на жизнь», 1927, «Огоньки», «Актриса», «Товарищ Кисляков», 1931). Здесь, как и в рассказах на «половые» темы, Р., пытаясь поставить вопрос об интеллигенции вообще как цельном классе, неизменно выводит лишь представителей обывательских, далеких от пролетариата слоев интеллигенции. Полную неудачу потерпела его попытка нарисовать образ интеллигента-коммуниста из крестьян (роман «Новая скрижаль»). Обычно коммунисты лишь мелькают на фоне произведений Р., причем оттеняются гл. обр. их малая культурность и отношение к интеллигентам - враждебно-пренебрежительное или, наоборот, неожиданно доверчивое.
С 1932 в некоторых произведениях и выступлениях Р. звучат новые мотивы. Он обращается к очерку для зарисовок строительства соцпромышленности («Русь и СССР»), с большой искренностью дает изображение перековки человека в процессе соцстроительства. Особенно привлекают его внимание люди сильной, целеустремленной воли (рассказы «На Волге», «За этим дело не станет»), преодолевающие ту стихию расхлябанности и лени, которая представлялась ему до сих пор «господствующей чертой русского национального характера». В романе «Собственность» (1933) Р. стремится показать губительное действие собственнических устремлений и перевоспитание человека под влиянием советской общественности, но разрешает эту тему чрезвычайно неудачно.
Стиль ранних произведений Р. содержит в себе перепевы стиля классической дворянской литературы. Наибольшей живости и меткости автор достигает в передаче языка крестьян и городской уличной толпы. С переходом к темам из жизни интеллигенции язык Р. - даже в части авторского повествования - некритически впитал ряд шаблонов обывательско-интеллигентской речи, вроде «определенно», «жуткая бессердечность» и т. п. Еще безвкуснее звучат высокопарные фразы героев-обывателей об «остром счастьи», «цветении души» и т. д. в контексте обыденных и пошлых переживаний. Р. написаны пьесы - «Землетрясение», «Мария Крокотова» и «Писатель».
Список литературы
I. Полное собр. сочин., 12 тт., изд. «Недра», М., 1928
Товарищ Кисляков, сб. «Недра», кн. 18, М., 1930
Собственность, роман, ГИХЛ, М. - Л., 1933
Автобиография. «Писатели», ред. Вл. Лидина, изд. 2, М., 1928
Из записной книжки писателя (Мысли об искусстве), сб. «Утро», М., 1927
О себе, о критике и о прочем, «30 дней», 1927, № 6
О своем, «Читатель и писатель», 1928, № 17
Рассказы, изд. «Советская литература», М., 1934.
II. Пакентрейгер С., Талант равнодушия, «Печать и революция», 1926, № 8
Никитина Е. и Шувалов С., Беллетристы-современники, М., 1927
Диспут в Академии коммунистического воспитания им. Крупской («Без черемухи» П. Романова и др.), «Молодая гвардия», 1926, № 12 (стенограмма), Гусев С., Суд пионеров над П. Романовым, «Молодая гвардия», 1927, № 7
П. Романов. Сборник, изд. «Никитинские субботники», М., 1928
Коган Л. В., Комическая новелла П. Романова, «Литература и марксизм», 1928, № 6
Ингулов С., Бобчинский на Парнасе. Особое мнение о П. Романове, «Молодая гвардия», 1929, № 11
