О романе любимой русской поэтессы и итальянского художника на самом деле известно не так и много. И еще меньше, если учитывать, что, правдивости ради, людям свойственно «украшать» правду ложью. В творчестве Ахматовой уже много лет выискивают строки об Амедео, в то время как на холстах художника видят её черты. Дабы предотвратить волну фантазий, в конце жизни Анна Андреевна написала воспоминания о Модильяни . Выводы делайте сами, я же изложу только зачастую противоречивые факты из воспоминаний поэтессы, художника и некоторых их соотечественников.
Амедео Модильяни «Дама на кровати» (≈1911). Портрет Анны Ахматовой, выполненный в черном карандаше. © GETTY
Он был совсем не похож ни на кого на свете. Голос его как-то навсегда остался в памяти. Больше всего мы говорили с ним о стихах. Мы оба знали очень много французских стихов. <…> Модильяни очень жалел, что не может понимать мои стихи, и подозревал, что в них таятся какие-то чудеса, а это были только первые робкие попытки. — из воспоминаний Анны Ахматовой.
Анна Ахматова
Их знакомство состоялось в мае 1910 года — тогда, когда, как заметил Эренбург, «Ахматова еще не была Ахматовой, да и Модильяни еще не был Модильяни».
Амедео Модильяни
Дело было в парижском кафе «Ротонда», где собиралась вся литературная и художественная богема.
Винтажная фотография кафе «Ротонда» в Париже
Незадолго до этого, 25 апреля, Анна обвенчалась с Николаем Степановичем Гумилевым , и эта поездка в Париж была их свадебным путешествием. В этот приезд с Амедео Анна виделась всего несколько раз: молодая супружеская пара быстро вернулась в Россию, хотя Анна — на неделю позже мужа.
Отношения Ахматовой и Гумилёва тёплыми назвать было сложно даже в самом начале. Николай подолгу бывал в отъездах, и до Анны то и дело доходили слухи о его очередной пассии. В 1911 году одинокая Ахматова вернулась в Париж, где провела три месяца. Встречи с Модильяни в этот приезд были регулярны, и поэтесса многократно позировала художнику. Ей нравилось то, что Амадео не говорил «ни о чем земном, и никогда не жаловался. Он был учтив, но это не было следствием домашнего воспитания, а высоты духа».
Вы во мне наваждение, — писал Модильяни. — Я беру вашу голову в руки и опутываю любовью.
Многие из сделанных им портретных зарисовок (всего таковых 28) — «ню», хотя Анна утверждала, что созданы они были исключительно по памяти.
Любовное безумие — не амплуа Ахматовой. Она хотела быть женой известного литератора, и несмотря на то, что всяческие увлечения мужа ранили поэтессу, жизненные решения она принимала, полагаясь не на эмоции, а расчет. Модильяни в те годы был абсолютно безызвестным художником, находящимся в поисках творческой индивидуальности и живущим в полной нищете. В добавок он много пил и принимал наркотики, хотя поэтесса писала, что ни разу не видела его пьяным.
Отчего же, отчего же ты
Лучше, чем избранник мой? — из стихотворения «Сердце к сердцу не приковано…» , которое, если верить респектабельной английской газете «The Telegraph» написано об интриге с Модильяни.
Амедел Модильяни «Голубая кариатида на коленях» (≈1911) Предполагается , что этот портрет Аматовой был создан под впечатлениям о их совместных прогулках по Египетской галерее Лувра. © GETTY
Амедео Модильяни «Со свечой» (≈1911) © GETTY
Однажды «под влиянием гашиша, — вспоминала поэтесса, — он лежал, держал мою руку и повторял: будь доброй, будь нежной. (Вообще он никогда не говорил мне «ты», и для этого не было оснований).<…> Ни доброй, ни нежной я с ним никогда не была». И тут же, самой себе противореча: «Модильяни был единственным в мире человеком, который мог в любой час ночи оказаться (стоять) у меня под окном. Я втайне уважала его за это, но никогда ему не говорила, что вижу его».
В синеватом Париж тумане.
И, наверно, опять Модильяни
Незаметно бродит за мной.
У него печальное свойство,
Даже в сон мой вносить расстройство
И быть многих бедствий виной.
Из чернового варианта «Поэмы без героя»
Образы замечательной поэтессы Анны Ахматовой проходят перед нами в многочисленных портретах, написанных с натуры, а потому особенно интересных. В 1910 году в Париже Ахматова познакомилась с художником Модильяни, часто бывала в его мастерской. Он нарисовал с нее несколько рисунков, один из них поэт Осип Мандельштам описал так:
Вполоборота, о печаль, на равнодушных поглядела. Спадая с плеч, окаменела ложноклассическая шаль...
Впоследствии ее портреты создавали многие видные художники начала века. Но самый известный из написанных до революции, - портрет, написанный художником Альтманом.
Это было в 1913 году в Петербурге.
На низком острове, который, словно плот,
Остановился в пышной Невской дельте...
То есть на Васильевском острове, где Анна Ахматова жила в студенческом общежити. Художник Натан Альтман жил неподалеку, в меблированных комнатах. Мастерская Альтмана помещалась в мансарде, и Ахматова описала, как она
Через окно на крышу выходила
И по карнизу шла над смертной бездной,
Чтоб видеть снег, Неву и облака...
Мельком они познакомились двумя годами раньше в Париже. Он был тогда еще очень молод - 22-х лет, уроженец Винницы, нерадивый ученик художественного училища в Одессе. В Париж он отправился в "поисках самого себя". Штудировал в музеях великих испанцев: Веласкеса, Сурбарана, Эль Греко. Однако, его привлекали "кубисты" с их математически строгим анализом формы.
(Кубизм зародился в первом десятилетии 20-го века, это одно из наиболее самобытных течений модернизма. Создателями этого течения были художники Пабло Пикассо и Жорж Брак. Кубисты упрощали предметы до геометрических форм - шара, куба, цилиндра, призмы. Мир, который они создавали в своих картинах, был граненым и угловатым)
Писал тогда Альтман тщательно и добросовестно, но мало вдохновенно. На его полотнах были портреты, пейзажи, натюрморты. Альтман обладал противоречивым характером: тянулся в разные стороны и хотел соединить несоединимое. Поэтому, вернувшись в Россию, он то выставлял свои работы в объединении "Мир искусств", то присоединялся к авангардистам. В Петербурге он вращался в кругу художественной богемы - художников, писателей, артистов. Его любили, он был общительный, добрый, красивый. Говорят, встречая его, Осип Мандельштам всякий раз декламировал шуточные стихи собственного сочинения:
Это есть художник Альтман,
Очень старый человек.
По-немецки значит - Альтман
Очень старый человек.
Он художник старой школы,
Целый свой трудился век,
Оттого он не веселый,
Очень старый человек.
В 1913 году "очень старому человеку" было 24 года. Он встретился с Ахматовой случайно - в артистическом подвале "Бродячая собака" и был поражен ее обликом и сразу же попросил Ахматову позировать, она согласилась, и вскоре начались долгие сеансы в мастерской - мансарде на Васильевском острове.
Под самой крышей в грязном, шумном доме,
Где он, как чиж, свистел перед мольбертом
И жаловался весело и грустно
О радости небывшей говорил.
Ахматова в это время уже несла бремя своей внезапной славы, придавшей этой молодой женщине, ровеснице художника, нечто царственное. Ее неизменную челку воспевали Блок и Мандельштам. В одном из стихотворений того времени Ахматова описывает себя так:
На шее мелких четок ряд, в широкой муфте руки прячу,
Глаза рассеянно глядят и больше никогда не плачут.
И кажется, лицо бледней от лиловеющего шелка,
Почти доходит до бровей моя незавитая челка....
Такой она и представлена на портрете Альтмана. Но художнику не хотелось ограничиваться только передачей выразительной внешности, ему важно было передать сущность характера, поэзию души.
Внимание зрителя привлекает строгий силуэт модели, уверенной в себе женщины, почти акробатически гибкой, изящной и женственной. На заднем плане мерцают дробящиеся кристаллические структуры, создающие подобие сказочного царства. Интенсивность синего и желтого цветов платья контрастирует с приглушенностью полупрозрачных зеленоватых и голубых тонов фона, сверкающих на холсте подобно драгоценным камням.
Когда писался этот портрет, Ахматова жила в Петербурге одна, покинув Царское Село и дом, где они жили с Гумилевым. Наступил ее окончательный с Гумилевым разрыв и начиналась как бы другая жизнь, и она испытывала чувство нового рождения - и это чувство каким-то непостижимым образом Альтман увидел и запечатлел в портрете. Ахматова так и писала об альтмановском портрете:
Как в зеркало глядела я тревожно на серый холст, и с каждою неделей
Все горше и страннее было сходство мое с моим изображеньем новым...
Это один из лучших портретов Альтмана, один из тех, в которых его пристрастие соединить несоединимое порождало неожиданный эффект. Портрет Ахматовой - это типично светский и вместе с тем - авангардистско-кубический. С грустью и нежностью вспоминает впоследствии Ахматова об Альтмане:
Теперь не знаю, где художник милый, но чувствую, что Музы наши дружны
Беспечной и пленительною дружбой, как девушки, не знавшие любви.
Ахматова любила позировать. Осенью 1914 года она позировала художнице Кардовской. В своем дневнике художница писала так: "Сегодня у меня позировала Ахматова. Она своеобразно красива, очень высока, стройна, обаяние модели царит надо мною, страшно отвлечься, хочется работать и жить этой работой." Однако, позднее дочь художницы скажет:"Как ни нравится мне с художественной стороны ахматовский портрет моей матери, я все же считаю, что Ахматова такая, какою ее знали друзья, поэты, поклонники тех лет передана не на этом портрете, а на портрете работы Альтмана."
По-иному оценил портрет Кардовской поэт Н.Гумилев:
Вы пленены игрой цветов и линий, у вас в душе и радость, и тоска,
Когда весной торжественной и синей так четко в небе стынут облака...
И грустно вам, что мир неисчерпаем, что до конца нельзя его пройти,
Что из того, что было прежде раем, теперь идут все новые пути ...
Стихи пронизаны предчувствием конца того воображаемого гармонического мира. Время оказалось неумолимым. Революция, войны сотрясали мир.В эти годы (с1915 по 1921) произошла ломка всех привычных для Ахматовой представлений о жизни и назначении поэта. Многие друзья уехали в эмиграцию, они упорно звали ее с собой. Но ничто не могло оторвать Ахматову от России.
Оставь свой край, глухой и грешный, оставь Россию навсегда..."
Но равнодушно и спокойно руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной не осквернился скорбный дух.
Черты характера и внешность Анны Ахматовой менялись, она чаще замыкалась в себе, образ становился трагическим, в нем чувствовалась какя-то скорбь, отрешенность от прошлого и решимость быть стойкой до конца. В 1922 году новый образ Ахматовой, много пережившей, но оставшейся верной своей привязанности к Родине, создал художник Петров-Водкин. Сдержанный, строгий и решительный образ поэтессы, созданный художником, - вершина его портретного искусства. Прежде всего, это образ человека творческого, интеллектуального, личность, которую создало время на рубеже двух исторических эпох. В синеве мудрых ахматовских глаз, в ее печали раскрыта духовная красота. Ее муза олицетворяет скорбь.
Дай мне горькие годы недуга, задыханье, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар
- Так молюсь за твоей литургией после стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией стала облаком в славе лучей.
В 1928 году художником Тырса созданы три графических портрета Анны Ахматовой в черных тонах. Художник создал тонкий, поэтический образ поэтессы. Черная краска под кистью художника, то более грустная, то прозрачная, передает и грацию позы, и жемчужную воздушность света, и чеканность профиля. Скромными средствами Тырса создал необычайно одухотворенный, строгий и женственный образ Ахматовой, в котором художник проследил жизнь женской души, еще полной нерастраченной силы любви и нежности.
Поэт Мандельштам так выразил впечатление от Тырсовского образа Ахматовой:
Как черный ангел на снегу ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу, есть на тебе печаль господня.
С годами особая сила воздействия личности поэтессы не проходила. Новые страшные переживания не сломили ее духа. В 1939 году ее портрет написал художник Осмеркин. Здесь она классически величественна, спокойна, лицо задумчивое и строгое. И, несмотря на то, что в окне благоухают цветущие кусты, образ нельзя назвать лирическим. Ахматова собрана внутренне и как бы готова к новым ударам судьбы и к новым битвам. Эти черты ее характера проявили себя с особой силой в годы войны.
АЛЬТМАН Натан Исаевич (1889-1970)
"...Альтман был поражен ее обликом, великолепным умением нести бремя своей внезапной славы, уже придававшим этой молодой женщине, его ровеснице, нечто царственное. Когда Альтман попросил Ахматову позировать ему, она согласилась, хотя уже была владелицей потрясающего рисунка Модильяни, который, однако, Альтман видеть не мог: Анна Андреевна, молодая жена Льва Гумилева, никому не могла его показывать. Сначала Н.Альтман одним росчерком сделал дружеский шарж, сегодня малоизвестный. Знаменитый портрет появился позже, когда начались долгие сеансы в мастерской-мансарде на Васильевском острове, где Анна Ахматова жила в студенческом общежитии. Натан Альтман жил неподалеку, то ли в "меблированном доме Нью-Йорк", как позднее вспоминала Ахматова, то ли в меблированных комнатах "Княжий Двор", как вспоминал он сам. Альтман писал женщину футуристической эпохи, которой сродни урбанистический ритм; писал в ней уверенность в себе, здоровье, почти акробатическую гибкость фигуры. В любом портрете есть свой подтекст и скрытая драматургия. И можно только догадываться о мотивах, заставивших Альтмана переосмыслить образ Ахматовой. Когда писался этот портрет, Анна Андреевна жила в Петербурге одна, покинув Царское Село и дом Гумилева. Наступил ее окончательный разрыв с Гумилевым, и начиналась как бы другая жизнь, она испытывала чувство нового рождения, и, наверное, еще сама не представляла, какой она будет. По крайней мере, такой вывод можно сделать из ахматовских стихов об этом своем портрете:
Под самой крышей в грузном, шумном доме,
Где он, как чиж, свистал перед мольбертом,
И жаловался весело, и грустно
О радости небывшей говорил.
Как в зеркало, глядела я тревожно
На серый холст, и с каждою неделей
Все горше и страннее было сходство
Мое с моим изображеньем новым.
Теперь не знаю, где художник милый,
С которым я из голубой мансарды
Через окно на крышу выходила
И по карнизу шла над смертной бездной,
Чтоб видеть снег, Неву и облака,-
Но чувствую, что Музы наши дружны
Беспечной и пленительною дружбой,
Как девушки, не знавшие любви.
(Анна Ахматова)
Это один из лучших портретов Альтмана, один из тех, где его пристрастие к соединению несоединимого породило неожиданный эффект. Если опустить лирический подтекст, то портрет Ахматовой - это типично светский портрет и вместе с тем - портрет авангардистский. В таком смешении стилей есть и острота, и эстетическая оправданность. Портрет Ахматовой стал сенсацией на одной из художественных выставок в Петербурге в 1915 году. Известный критик Л.Бруни писал, что "это не вещь, а веха в искусстве"… Власть альтмановского портрета не только закрепила образ Ахматовой в сознании современников, но оказалась гипнотической и много лет спустя, когда уже существовали другие ее портреты, да и сама Ахматова была уже другой. Портрет помнили и через пять лет после его появления: "Знаю Вас и люблю с того дня, как увидел Ваш портрет Ахматовой", - написал Вяч. Иванов в альбоме художника в 1920 году. Помнили и через двадцать лет. М.В. Алпатов, впервые увидевший Ахматову в 30-е годы, вспоминал все тот же портрет: "В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошла она сама, неслышно и легко, точно сошла с портрета Альтмана". Интересно, что сама Ахматова альтмановский портрет никогда не любила, снова и снова повторяя, что портрет Альтмана она не любит "как всякую стилизацию в искусстве". Она была нетерпима к мифологическому образу, который сложился еще в 1910-е годы и который тянулся за Ахматовой всю жизнь, хотя собственная ее судьба сложилась совсем не по этому портрету."
Искусствовед Эрих Голлербах говорил: «В портретах Ахматовой больше правды о ней, чем в книгах десяти критиков» .
1911 год. Начинающая поэтесса Анна Ахматова вместе с мужем Николаем Гумилевым поехала в Париж. Там в популярном у богемной публики кафе «Ротонда» она познакомилась с молодым итальянским художником Амедео Модильяни. «Вы во мне как наважденье», - писал Ахматовой художник после ее отъезда и создавал портреты поэтессы - по памяти. Она потом вспоминала: «Все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни: его - очень короткой, моей - очень длинной. Дыхание искусства еще не обуглило, не преобразило эти два существования, это должен был быть светлый, легкий предрассветный час».
Позже почти все рисунки Модильяни сгорели в пожаре в ее царскосельском доме во время революции. Уцелел лишь один, самый дорогой, с которым она уже никогда не расстанется, - тот, где Ахматова изображена в виде аллегорической фигуры «Ночи».
«Образ Ахматовой перекликается с фигурой одного из известнейших архитектурно-скульптурных сооружений XVI столетия. Я имею в виду аллегорическую фигуру «Ночи» на крышке саркофага Джулиано Медичи, этот едва ли не самый значительный и таинственный из женских образов Микеланджело. К «Ночи» восходит и композиционное построение рисунка Модильяни».
Николай Харджиев, писатель и историк
1914 год. Вышел второй сборник Ахматовой - «Четки», который принес ей признание. На портрете Натана Альтмана она предстала гордой, но уязвимой. Практически в одно время с Альтманом Ахматову написала Ольга Делла-Вос-Кардовская.
В своих воспоминаниях дочь художницы Екатерина сравнивала эти две работы: «Но как ни нравится мне с художественной стороны ахматовский портрет работы моей матери, и все же считаю, что Ахматова такая, какой ее знали ее друзья - поэты, поклонники тех лет, Ахматова «четко» передана не на этом портрете, а на портрете работы Альтмана».
Об авангардном портрете и самом Натане Альтмане поэтесса писала в стихотворении «Покинув рощи родины священной»:
Как в зеркало, глядела я тревожно
На серый холст, и с каждою неделей
Все горше и страннее было сходство
Мое с моим изображеньем новым.
Теперь не знаю, где художник милый,
С которым я из голубой мансарды
Через окно на крышу выходила
И по карнизу шла над смертной бездной,
Чтоб видеть снег, Неву и облака, -
Но чувствую, что Музы наши дружны
Беспечной и пленительною дружбой,
Как девушки, не знавшие любви.
1921 год. Ахматова жила в Петрограде, она была замужем за Владимиром Шилейко (они поженились в 1918 году сразу после развода Ахматовой и Гумилева). Друзья поэтессы, Борис Анреп и Ольга Глебова-Судейкина , эмигрировали - она осталась в Советской России, тяжело переживая наступившие перемены и расставание с близкими людьми.
Здесь, в Петрограде, в доме на Кирочной улице, ее и нарисовал Юрий Анненков, который всеми силами старался отвлечь Ахматову от тягостных мыслей: «Печальная красавица, казавшаяся скромной отшельницей, наряженной в модное платье светской прелестницы! Ахматова позировала мне с примерной терпеливостью, положив левую руку на грудь. Во время сеанса мы говорили, вероятнее всего, о чем-нибудь весьма невинном, обывательском, о каком-нибудь ни-о-чем».
1922 год. Прошедший год был одним из самых трагичных в жизни Ахматовой: ее первый муж Николай Гумилев был расстрелян, ее учитель Александр Блок умер. В это время выходят два сборника стихов Ахматовой - «Подорожник» и «Anno Domini MCMXXI», в которые вошли стихотворения, посвященные обоим поэтам.
В тот же год она рассталась со своим вторым мужем. Их брак был не самым счастливым, Ахматова писала: «Мне муж палач, а дом его тюрьма». В этот тяжелый период жизни поэтессы ее написал Кузьма Петров-Водкин. Писательница Мариэтта Шагинян назвала эту работу иконой, духовным портретом. А вот сама поэтесса отзывалась о нем так: «Не похож - он робкий».
1928 год. К этому времени Ахматову совсем перестали печатать: «После моих вечеров в Москве (весна 1924-го) состоялось постановление о прекращении моей литературной деятельности. Меня перестали печатать в журналах и альманахах, приглашать на литературные вечера. Я встретила на Невском М. Шагинян. Она сказала: «Вот вы какая важная особа: о вас было постановление ЦК - не арестовывать, но и не печатать» .
В это время художник Николай Тырса создает три портрета Ахматовой, используя необычные материалы - смесь акварели с копотью от керосиновой лампы. Осип Мандельштам был впечатлен работами художника:
Как черный ангел на снегу
Ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу -
Есть на тебе печать Господня.
1939 год. В этот период Анна Ахматова писала совсем мало, больше переводила, занималась исследованием творчества Пушкина . Ее сын Лев Гумилев был в лагерях, а друг Осип Мандельштам скончался в пересыльном лагере.
Поэтесса продолжала получать предложения написать ее портрет. Она часто говорила, что «эта тема в живописи и графике уже исчерпана», однако согласилась позировать бывшему участнику группы «Бубновый валет» Александру Осмёркину. 21 июня 1939 года художник писал: «Каждый день бываю у Анны Андреевны, которую пишу в белом платье на фоне шереметьевских лип в белую ночь. Начинаю сеанс в 11 и до 2-х, чтобы успеть к мостам». Специально для портрета поэтесса заказала белое платье, правда, сшить его не успели - позировала в прокатном. В эти дни она написала свои знаменитые строки:
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова.
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то... Горячий шелест лета
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
1946 год. В этом году вышло постановление ЦК «О журналах «Звезда» и «Ленинград». Их работу признали «совершенно неудовлетворительной» из-за «безыдейных, идеологически вредных произведений» Михаила Зощенко и Анны Ахматовой.
«Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, «искусстве для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе».
В результате «Ленинград» закрыли, в «Звезде» сменился главный редактор и редколлегия. Через месяц «для разъяснения постановления» в Ленинграде выступил с докладом член политбюро Андрей Жданов: «До убожества ограничен диапазон ее поэзии - поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной. Основное у нее - это любовно-эротические мотивы, переплетенные с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обреченности. Не то монахиня, не то блудница, а вернее, блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой».
После разгромного доклада Анна Ахматова осталась совершенно одна: некоторые знакомые перестали с ней общаться, а тех, кто хотел поддерживать отношения, она избегала сама, чтобы не навредить им. Художник Мартирос Сарьян не побоялся пригласить опальную поэтессу позировать для портрета в его московскую мастерскую. К сожалению, работа осталась незавершенной: Ахматова заболела и не пришла на пятый, заключительный сеанс. Художник не успел дописать руки поэтессы. Он даже думал отрезать эту часть картины, но коллеги уговорили его оставить всё как есть.
1964 год. Ахматову снова начали печатать, восстановили в Союзе советских писателей. В Италии поэтесса получила литературную премию «Этна-Таормина». Ее сына реабилитировали - он был освобожден в 1956 году.
В этот год Моисей Лянглебен написал один из последних портретов Ахматовой (уже в 1966-м ее не станет). Он писал ее с натуры пять раз, на четырех выполненных тогда портретах Ахматова оставила свои автографы - знак того, что работы ей понравились.
Это портреты уже совсем другой Ахматовой, такой, какой вспоминал ее художник и писатель Юзеф Чапский: «Анна Андреевна в большом кресле, внушительная, спокойная, полная, чуть глуховатая. Невольно вспоминаются идеализированные портреты русских цариц XVIII века» .
Повторение моего поста от марта 2011-го года,
с некоторыми изменениями и с дополнением.
Модильяни и Ахматова.
Русский поэт и итальянский еврей-художник.
Ниже вы увидите несколько портретов Анны Ахматовой.
Поп-культурная слава Ахматовой в её движении с конца 80-х годов,уже достигла уровня
умилительного панибратства с поэтом. По-русски это высший уровень.
Так же как в советское время о двух эстрадных певицах говорили с умилением и одновременно с
нелепой фамильярностью ---- Софочка и Аллочка
, так же само сегодня говорят о поэтах--Анечка и Мариночка.
И таким сюсюкающе-хамоватым отношением к поэтам, отличаются те,
кто зачисляют себя в так называемую интеллигенцию.
Отношения Ахматовой и Модильяни, для "НЕВОСПИТАННОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ" (с. Чехов А.П.)
есть клубничка, от которой у них текут слюни.
Поэтому на эту тему понаписывали в русском киберпространстве вагоны
невежливой и просто хамской чуши.
Два года назад, я поместил небольшой видеоряд из портретов Ахматовой (только короче чем сегодня.)
И тогда я не решился написать статейку об отношениях русской поэтессы и итальянского еврея-художника.
Сложно. Это не тема для любительского исследования.
Сегодня я снова не пишу. Слишком много понаписывали ЛЖИ и ЧУШИ. Никуда не денешься.
Если писать на эту тему, значит нужно отвечать на дурость и ложь.
Кому это надо?
Портрет А.А. Ахматовой
1922
СЕРЕБРЯКОВА, ЗИНАИДА ЕВГЕНЬЕВНА (1884-1967);
Ахматову писали и рисовали не просто талантливые художники.
Они ещё и сделали свою работу талантливо.
Конечно, как нередко бывало с Серебряковой, Ахматова чуток похожа на самоё Зинаиду Серебрякову,
Каким-то путём такое сходство появлялось на многих портретах Серебряковой почти что автоматически.
Но тем не менее это интересный портрет.
Серебрякова сама была интересной личностью.
Хотя иногда её искусство утомительно для меня.
А.А. Ахматова 1921
Анненков, Юрий Павлович (1889 — 1974)
Это портрет, который Анненков сделал в 1921 году.
Примерно в то же время (чуть раньше и чуть позже)
он сделал пачку интересных портретов советско-партийных лидеров и ведущих людей культуры.
Ниже два самых знаменитых портрета Ахматовой.
Портрет поэтессы А. А. Ахматовой. 1914.
АЛЬТМАН Натан Исаевич (1889 - 1970);
Этот портрет, который не позволяет отвести глаз,
был, кажется, впервые выставлен в 1915 году (раньше я считал, что он был выставлен в 1914г.)
и стал гвоздём сезона в столице.(Петербург)
Какая яркая по таланту и всему исполнению, а не только по интенсивности цветов, работа!
Кто признаёт только реализм, не смущайтесь.
Здесь применён очень мягкий кубизм. Зато эти элементы кубизма позволили
Натану Альтману так много и интересно сказать об Анне Ахматовой.
Хочется смотреть ещё и ещё.
Альтман приехал в Париж в конце 1910г.(некоторые источники говорят, что в 1911). Пишут, что
он, вроде бы (я не знаю настоящего первоисточника), мимолётно познакомился в Париже с
Ахматовой, которая от мужа приехала к Модильяни. Её конечно же тогда не
интересовал Альтман, если даже они на самом деле и встретились. Он, Альтман, жил в Париже в
самой середине
тех и с теми кто становился или стал, лидерами авангарда предвоенного 20-го века. Поэтому он
должно быть встречал Модильяни.
Альтман жил в этой среде, и впитывал ВСЁ! новое, что создавала тогда столица мировой
живописи. Он оставался в Париже меньше года, но то что он взял там соединилось с его талантом
на всю оставшуюся жизнь.
Ахматова написала эмоциональные строчки про портрет и про эти сеансы, когда она позировала
Альтману для портрета. Если я сделаю отдельный пост об этом портрете, тогда помещу их там.
Ахматова Анна Андреевна 1922г.
Петров-Водкин Кузьма Сергеевич, (1878—1939);
И вот портрет Петрова-Водкина. Строгий. Эмоции
авангарда, как на работе Альтмана, здесь не так ощутимы и не играют такой роли..
Зато мы чувствуем внутреннюю силу и собранность этой талантливой женщины. Другой подход.
Кузьма Петров-Водкин был серьёзный талант И он был талант высокого уровня.
Сегодня пытаются продвигать и прославляют совсем неудачный
портрет Ахматовой, который одна художница написала в 1914.
Это понятно. Какие-то силы хотят принизить работу талантливого Альтмана.
Явреев нам не надо.
Но почему же эти же силы не продвигают на первую страницу журналов и газет талантливую работу
Петрова-Водкина?
Русский талант!
И возможно, что Кузьма Петров-Водкин поддержал бы их национальные идеи. Похоже на то.
Но им не надо!! В этом журнале у меня получилась неплохая статья с очень приличным
видеорядом про Петрова-Водкина. Если надо, нажмите в метках на Петров-Водкин.
Там я рассказал, что я предлагал самым крутым националам Петрова-Водкина. Им не надо!
Русского, не еврея --- им не надо.
Интеллигенты-либералы (самоназначенные?) тоже не хотят талантливого Петрова-Водкина.
Я уже не раз, и
на форумах и на блогах, объяснял что "Купание красного коня", это не коммунистическая картина. Это
работа 1912 года. Не помогает.
Помнят что КРАСНЫЙ. И больше ничего не знают. Но этого--достаточно,
чтобы сказать
с презрением, что Петров-Водкин писал идеологию для коммунистов.
То же самое и с его удивительной,--- особенно для православных верующих,-- Мадонной.
Раз красная--- значит
большивистская.
Их не прошибить. Хоть националов, хоть либералов! Невежественность
правит бал в любой идеологии в России! Чехов был прав.
Сегодняшнее добавление. Я сам не понимал тогда в чём дело с этими мудаками. Почему они все не
хотят Петрова-Водкина. Оказывается в 21-ом веке, сукины сыны не могут простить Петрову-
Водкину его гомосексуализм.
Полная дикость и неприятие цивилизованного образа общения и жизни.
Россия -- страна диких людей,
которые кричат что они больше европейцы чем сама Нерусская Европа.
ЕВРОПЕЙЦЫ -- MY FOOT!
Русская блядская интеллигенция не только не принимает, но на самом деле НЕ ХОЧЕТ принимать
этику цивилизации полностью. Поэтому у России СУВЕРЕННАЯ демократия, а не сама демократия.
Доцент Архангельского Медицинского Универа, врач -психиатр, написал в
2011 году (где ж он сучара написал?) в "Медицинской газете" большую
статью "Купание голубого коня". Наверное понятно о чём скотина написал и о ком он написал?
Да, в 21-веке, остепенённый врач-специалист осудил Петрова-Водкина и Дейнеку и к ним дабавил
немало имён из мировой живописи, и объявил, что ГЕИ это психически больные люди.
И этот доцент Якушев объявил, что нужно лечить гомосексуалистов в психбольницах. Он твёрдо
сказал, что геи это готовые клиенты для психиатра. В другой статье этот доцент-врач просто и
прямо рассказал, что Чайковский был душевнобольной.
Ахматова Анна, 1911г. НЮ
Ахматова Анна, 1911г
Модильяни, Амедео (1884-1920) Modigliani Amedeo.;
Ахматова Анна, 1911г. НЮ
Модильяни, Амедео (1884-1920) Modigliani Amedeo.;
Этих рисунков с Ахматовой, которые сделал Модильяни, было немало.
Мы не будем разбирать версии того, что с ними случилось. Возможно, что
большая часть пропала в осаждённом Питере в Отечественную.
Зато в новейшее время, нашлись для
показа публике несколько других. За границей.
Включая и два НЮ.
Модильяни немного учился. Когда он уже жил в Париже, Модильяни учился в одной
специальной художественной академии. Там мало чему обучали, если говорить
о стандартном значении слова--обучать.
Специальной эту академию делало то, что каждые три минуты (кажется --три!), меняли
обнажённую натурщицу.
Нужно было успевать. И талантливый Модильяни успевал! Почти не отрывая карандаша
или мелка, он наносил контур тела обнажённой женщины чуть ли не одним движением.
Техника это всегда и в любом занятии, не меньше чем 50 процентов. Вот ещё и поэтому, НЮ
Модильяни самые тёплые. Он понимал женщин, а его техника позволяла ему писать их ЛУЧШЕ ВСЕХ.
Вместо того, чтобы писать статью и чтобы потом не доказывать дуракам, что я не верблюд,
я помещаю то, что сама Анна Ахматова написала об их отношениях в 1911 году, когда
пару месяцев они были любовниками.
По-русски и об этом небольшом
рассказе Ахматовой умудрились написать
с надменной снисходительностью тщеславных снобов..
ЖЛОБ ВСЕГДА ЖЛОБ! Даже если он называется искусствовед.
Я ни в коем случае не настаиваю Но мне самому было очень интересно прочесть,
то, ЧТО и КАК Анна Ахматова рассказала через десятки лет.
Ниже рассказ самой Ахматовой о том как они встречались в Париже.
Этика была другая. Поэтому клубники нет.
Вениамин.
Анна Ахматова -----Амедео Модильяни
Я очень верю тем, кто описывает его не таким, каким я его знала, и вот почему. Во-первых, я могла знать только какую-то одну сторону его сущности (сияющую) — ведь я просто была чужая, вероятно, в свою очередь, не очень понятная двадцатилетняя женщина, иностранка; во-вторых, я сама заметила в нем большую перемену, когда мы встретились в 1911 году. Он весь как-то потемнел и осунулся.
В 10-м году я видела его чрезвычайно редко, всего несколько раз. Тем не менее он всю зиму писал мне1. Что он сочинял стихи, он мне не сказал.
Как я теперь понимаю, его больше всего поразило во мне свойство угадывать мысли, видеть чужие сны и прочие мелочи, к которым знающие меня давно привыкли. Он все повторял: "Передача мыслей..." Часто говорил: "Это можете только вы".
Вероятно, мы оба не понимали одну существенную вещь: все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни: его — очень короткой, моей — очень длинной. Дыхание искусства еще не обуглило, не преобразило эти два существования, это должен был быть светлый, легкий предрассветный час. Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны и пугало страшным бодлеровским Парижем, который притаился где-то рядом. И все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак. Он был совсем не похож ни на кого на свете. Голос его как-то навсегда остался в памяти. Я знала его нищим, и было непонятно, чем он живет. Как художник он не имел и тени признания.
Жил он тогда (в 1911 году) в тупикe Фальгьера. Беден был так, что в Люксембургском саду мы сидели всегда на скамейке, а не на платных стульях, как было принято. Он вообще не жаловался ни на совершенно явную нужду, ни на столь же явное непризнание. Только один раз в 1911 году он сказал, что прошлой зимой ему было так плохо, что он даже не мог думать о самом ему дорогом.
Он казался мне окруженным плотным кольцом одиночества. Не помню, чтобы он с кем-нибудь раскланивался в Люксембургском саду или в Латинском квартале, где все более или менее знали друг друга. Я не слышала от него ни одного имени знакомого, друга или художника, и я не слышала от него ни одной шутки. Я ни разу не видела его пьяным, и от него не пахло вином. Очевидно, он стал пить позже, но гашиш уже как-то фигурировал в его рассказах. Очевидной подруги жизни у него тогда не было. Он никогда не рассказывал новелл о предыдущей влюбленности (что, увы, делают все). Со мной он не говорил ни о чем земном. Он был учтив, но это было не следствием домашнего воспитания, а высоты его духа.
В это время он занимался скульптурой, работал во дворике возле своей мастерской, в пустынном тупике был слышен звук его молоточка. Стены его мастерской были увешаны портретами невероятной длины (как мне теперь кажется — от пола до потолка). Воспроизведения их я не видела — уцелели ли они? Скульптуру свою он называл вещью — она была выставлена, кажется, у "Независимых"2 в 1911 году. Он попросил меня пойти посмотреть на нее, но не подошел ко мне на выставке, потому что я была не одна, а с друзьями. Во время моих больших пропаж исчезла и подаренная им мне фотография с этой вещи.
В это время Модильяни бредил Египтом. Он водил меня в Лувр смотреть египетский отдел, уверял, что все остальное (tout le reste) недостойно внимания. Рисовал мою голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц и казался совершенно захвачен великим искусством Египта. Очевидно, Египет был его последним увлечением. Уже очень скоро он становится столь самобытным, что ничего не хочется вспоминать, глядя на его холсты. Теперь этот период Модильяни называют негритянским периодом.
Он говорил: "Драгоценности должны быть дикарскими"(по поводу моих африканских бус) и рисовал меня в них. Водил меня смотреть cтарый Париж за Пантеоном ночью при луне. Хорошо знал город, но все-таки мы один раз заблудились. Он сказал: "Я забыл, что посередине находится остров"3. Это он показал мне настоящий Париж.
По поводу Венеры Милосской говорил, что прекрасно сложенные женщины, которых стоит лепить и писать, всегда кажутся неуклюжими в платьях.
В дождик (в Париже часто дожди) Модильяни ходил с огромным очень старым черным зонтом. Мы иногда сидели под этим зонтом на скамейке в Люксембургском саду, шел теплый летний дождь, около дремал cтарый дворец в итальянском вкусе4, а мы в два голоса читали Верлена, которого хорошо помнили наизусть, и радовались, что помним одни и те же вещи.
Я читала в какой-то американской монографии, что, вероятно, большое влияние на Модильяни оказала Беатриса X.5, та самая, которая называет его жемчужина и поросенок6. Могу и считаю необходимым засвидетельствовать, что ровно таким же просвещенным Модильяни был уже задолго до знакомства с Беатрисой X., т. е. в 10-м году. И едва ли дама, которая называет великого художника поросенком, может кого-нибудь просветить.
Люди старше нас показывали, по какой аллее Люксембургского сада Верлен, с оравой почитателей, из "своего кафе", где он ежедневно витийствовал, шел в "свой ресторан" обедать. Но в 1911 году по этой аллее шел не Верлен, а высокий господин в безукоризненном сюртуке, в цилиндре, с ленточкой Почетного легиона, — а соседи шептались: "Анри де Ренье!"
Для нас обоих это имя никак не звучало. Об Ана-толе Франсе Модильяни (как, впрочем, и другие просвещенные парижане) не хотел и слышать. Радовался, что и я его тоже не любила. А Верлен в Люксембургском саду существовал только в виде памятника, который был открыт в том же году. Да, про Гюго Модильяни просто сказал: "А Гюго выскопарен?".
Как-то раз мы, вероятно, плохо сговорились, и я зайдя за Модильяни, не застала его и решила подождать его несколько минут. У меня в руках была охапка красных роз. Окно над запертыми воротами мастерской было открыто. Я, от нечего делать, стала бросать в мастерскую цветы. Не дождавшись Модильяни, я ушла.
Когда мы встретились, он выразил недоумение, как я могла попасть в запертую комнату, когда ключ был у него. Я объяснила, как было дело. "Не может быть, — они так красиво лежали..."
Модильяни любил ночами бродить по Парижу, и часто, заслышав его шаги в сонной тишине улицы, я подходила к окну и сквозь жалюзи следила за его тенью, медлившей под моими окнами.
То, чем был тогда Париж, уже в начале двадцатых годов называлось старый Париж или довоенный Париж. Еще во множестве процветали фиакры. У кучеров были свои кабачки, которые назывались "Встреча кучеров", и еще живы были мои молодые современники, вскоре погибшие на Марне и под Верденом. Все левые художники, кроме Модильяни, были признаны. Пикассо был столь же знаменит, как сегодня, но тогда говорили "Пикассо и Брак". Ида Рубинштейн играла Шехерезаду, становились изящной традицией Дягилевский русский балет (Стравинский, Нижинский, Павлова, Карсавина, Бакст).
Мы знаем теперь, что судьба Стравинского тоже не осталась прикованной к десятым годам, что творчество его стало высшим музыкальным выражением духа XX века. Тогда мы этого еще не знали. 20 июня 1910 года была поставлена "Жар-птица". 13 июня 1911 года Фокин поставил у Дягилева "Петрушку".
Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (бульвар Raspail). Вернер, друг Эдиссона, показал мне в кабачоке Пантеон два стола и сказал: "А это ваши социал-демократы — тут большевики, а там -меньшевики". Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (jupes-culottes), то почти пеленали ноги (jupes-entravues). Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.
Рене Гиль проповедовал "научную поэзию", и его так называемые ученики с превеликой неохотой посещали мэтра.
Католическая церковь канонизировала Жанну д"Арк.
Et Jehanne, la bonne Lorraine,
Qu"Anglois brulиrent a Rouen…
Я вспомнила эти строки бессмертной баллады, глядя на статуэтки новой святой. Они были весьма сомнительного вкуса, и их начали продавать в лавочках церковной утвари.
Модильяни очень жалел, что не может понимать мои стихи, и подозревал, что в них таятся какие-то чудеса, а это были только первые робкие попытки (например, в "Аполлоне" 1911 г.). Над "аполлоновской" живописью ("Мир искусства") Модильяни откровенно смеялся.
Mеня поразило, как Модильяни нашел красивым одного заведомо некрасивого человека и очень настаивал на этом. Я уже тогда подумала: он, наверно, видит все не так, как мы.
Во всяком случае, то, что в Париже называют модой, украшая это слово роскошными эпитетами, Модильяни не замечал вовсе.
Рисовал он меня не с натуры, а у себя дома, — эти рисунки дарил мне. Их было шестнадцать. Он просил, чтобы я их окантовала и повесила в моей комнате. Они погибли в царскосельском доме в первые годы Революции. Уцелел тот7, в котором меньше, чем в остальных, предчувствуются его будущие "ню"...
Больше всего мы говорили с ним о стихах. Мы оба знали очень много французских стихов: Верлена, Лафорга, Малларме, Бодлера.
Данте он мне никогда не читал. Быть может, потому, что я тогда еще не знала итальянского языка.
Как-то раз сказал: "Я забыл Вам сказать, что я — еврей". Что он родом из-под Ливорно — сказал сразу, и что ему двадцать четыре года, а было ему — двадцать шесть.
Говорил, что его интересовали авиаторы (по-теперешнему — летчики), но когда он с кем-то из них познакомился, то разочаровался: они оказались просто спортсменами (чего он ждал?).
В это время ранние, легкие8 и, как всякому известно, похожие на этажерки, аэропланы кружились над моей ржавой и кривоватой современницей (1889) — Эйфелевой башней.
Она казалась мне похожей на гигантский подсвечник, забытый великаном среди столицы карликов. Но это уже нечто гулливеровское.
Марк Шагал уже привез в Париж свой волшебный Витебск, а по парижским бульварам разгуливало в качестве неизвестного молодого человека еще не взошедшее светило — Чарли Чаплин. "Великий Немой" (как тогда называли кино) еще красноречиво безмолвствовал.
"А далеко на севере"... в России умерли Лев Толстой, Врубель, Вера Комиссаржевская, символисты объявили себя в состоянии кризиса, и Александр Блок пророчествовал:
если б знали, дети, вы
Холод и мрак грядущих дней...
Три кита, на которых ныне покоится XX в. — Пруст, Джойс и Кафка, — еще не существовали, как мифы, хотя и были живы, как люди.
В следующие годы, когда я, уверенная, что такой человек должен просиять, спрашивала о Модильяни у приезжающих из Парижа, ответ был всегда одним и тем же: не знаем, не слыхали.
Только раз Н. С. Гумилев, когда мы в последний раз вместе ехали к сыну в Бежецк (в мае 1918 г.) и я упомянула имя Модильяни, назвал его "пьяным чудовищем" или чем-то в этом роде и сказал, что в Париже у них было столкновение из-за того, что Гумилев в какой-то компании говорил по-русски, а Модильяни протестовал. А жить им обоим оставалось примерно по три года...
К путешественникам Модильяни относился пренебрежительно. Он считал, что путешествие — это подмена истинного действия. "Песни Мальдорора" постоянно носил в кармане; тогда эта книга была библиографической редкостью. Рассказывал, как пошел в русскую церковь к пасхальной заутрене, чтобы видеть крестный ход, так как любил пышные церемонии. И как некий "вероятно, очень важный господин" (надо думать — из посольства) похристосовался с ним. Модильяни, кажется, толком не разобрал, что это значит...
Мне долго казалось, что я никогда больше о нем ничего не услышу... А я услышала о нем очень много...
В начале нэпа, когда я была членом правления тогдашнего Союза писателей, мы обычно заседали в кабинете Александра Николаевича Тихонова (Ленинград, Моховая, 36, издательство "Всемирная литература"). Тогда снова наладились почтовые сношения с заграницей, и Тихонов получал много иностранных книг и журналов. Кто-то (во время заседания) передал мне номер французского художественного журнала. Я открыла — фотография Модильяни... Крестик... Большая статья типа некролога; из нее я узнала, что он — великий художник XX века (помнится, там его сравнивали с Боттичелли), что о нем уже есть монографии по-английски и по-итальянски. Потом, в тридцатых годах, мне много рассказывал о нем Эренбург, который посвятил ему стихи в книге "Стихи о канунах" и знал его в Париже позже, чем я. Читала я о Модильяни и у Карко, в книге "От Монмартра до Латинского квартала", и в бульварном романе, где автор соединил его с Утрилло. С уверенностью могу сказать, что этот гибрид на Модильяни десятого — одиннадцатого годов совершенно не похож, а то, что сделал автор, относится к разряду запрещенных приемов.
Но и совсем недавно Модильяни стал героем достаточно пошлого французского фильма "Монпарнас, 19". Это очень горько!
Болшево, 1958-Москва, 1964
