Макияж. Уход за волосами. Уход за кожей

Умерла Елена Цезаревна Чуковская. Когда я был совсем молодым человеком, мне доводилось с ней общаться - сначала в "Литгазете", потом в "Неделе" и один раз в "Столице". Меня тогда просто-таки потрясло, что в советские годы можно было быть таким открыто антисоветским человеком. Ну а каким еще человеком могла быть дочь Лидии Корнеевны Чуковской?

У нас в "Литгазете" работала такая Роза Баруздина. Она была женой ныне забытого Сергея Баруздина, тогдашнего главного редактора "Дружбы народов", секретаря Союза писателей и всё такое. Баруздиных Литфонд поселил вместе c Вознесенским, они делили одну небольшую дачу на двоих, и Роза, по моим ощущениям, шпионила за не очень надежным соседом. Я тоже жил в Переделкино, но не в писательской части, и таким образом оказался в числе привилегированных, которых литгазетовский микроавтобус возил ежедневно в редакцию на работу и обратно. По пути Роза (в "ЛГ" руководившая отделом писем) занималась моим начальным литературным образованием. "Вон там - дача Чуковских. Ты туда не ходи. Тебя туда будут затаскивать, а ты не ходи. Там живут очень плохие люди..." И страшным шепотом: "Антисоветчики!"

Я, конечно, очень заинтересовался. Пошел туда на экскурсию, и тогда первый раз увидел Елену Цезаревну, которую поначалу принял за мужчину.

Елена Цезаревна была официальной наследницей и публикатором Корнея Ивановича. В этом качестве к ней иногда обращались редакции, где я работал. Такого скрупулезного публикатора я никогда в жизни не встречал (а повидал многих). То есть выверялась каждая запятая, газетные полосы вычитывались на всех стадиях, вплоть до того, что Елена Цезаревна ехала в типографию, когда подписывался номер. Люша (так называл ее дед, а позже до самой ее смерти близкие люди) подготовила к изданию "Чукоккалу". Этот роскошный том в суперобложке я, будучи студентом, купил в 1979 году в Варшаве в магазине русских книг, причем по большому блату, из-под прилавка, как говорится. На две трети том состоял из имен писателей, тогда или не издававшихся или прямо запрещенных. Как и где Люша умудрилась его пробить, какие силы задействовала, долго было неизвестно. Недавно она опубликовала воспоминания, как этот том готовился - оказывается, многое пришлось по цензурным соображениям все-таки опустить. А однажды, когда уже было все готово, набор книги рассыпали. Это сделал директор издательства С.С.Иванько (воспетый Войновичем в "Иванькиаде"). Елене Цезаревне Иванько наврал, что в типографии рухнул потолок и под обломками была погребена почти готовая книга. Он, конечно, мог ей сказать, что книга запрещена, но испугался резонанса. Еще она была причастна к первым перестроечным публикациям зажатых при совке писателей: Зощенко, Ахматовой и других. Я в "Неделе" на коленях умолял ее сократить один абзац из очередной публикации, потому что из-за этого абзаца цензура точно не пропустила бы материал. "Ну что вам стоит поставить отточие в треугольных скобках". Бесполезно.

При этом мало кто знает, но Елена Цезаревна по своей основной профессии была вовсе не литературоведом, а химиком. Кандидатом химических наук. Тридцать лет проработала в соответствующем академическом институте.

Вместе с матерью Елена Цезаревна была ближайшим другом Солженицына, причем как до его отъезда (он жил в их доме), так и после. За Солженицына они готовы были глотку перегрызть ближайшим друзьям. Например, тому же Войновичу. Поставила крест на двадцати годах дружбы. Синявского чуть не загрызла. В последние годы жизни матери и после ее смерти занималась подготовкой к печати ее книг и переписки. Я уж не говорю о довольно трудоемких публикациях К.И.Чуковского - его дневников и писем с обширными комментариями.

У меня, когда я видел Наталью Солженицыну, заседающую в одних президиумах бок о бок с Путиным, всегда возникал вопрос: а вот интересно, что ей по этому поводу говорила Елена Цезаревна? Говорила ли? Теперь и не узнаешь.

Есть такая дежурная фраза для некрологов: "С его (ее) смертью ушла целая эпоха". Но в данном случае это именно так. Целая эпоха ушла.

Иван Толстой: Есть в русской литературе удивительная семья, вписавшая в историю не фамилию даже, а просто имена с отчествами: Корней Иванович, Лидия Корнеевна, Елена Цезаревна. Всем понятно, о ком идет речь. О литераторах, сохранивших себя и свою индивидуальность вопреки всем ударам и подлостям эпохи. И когда в чье-то оправдание говорят: ""время было такое"", хочется всегда приводить в пример семью Чуковских. Они не дрогнули перед ""таким"" временем и выполнили свой литературный и гражданский долг. Работа для официального издательства обладала для них такой же ценностью и смыслом, как и работа ""в стол"", для читателя будущего. А в будущего читателя они верили так же, как в человеческую порядочность. Интеллигентность и честь были у Чуковских самой натурой.
Внучка Корнея Ивановича и дочь Лидии Корнеевны унаследовала семейные и литературные представления, став хранительницей архива, публикатором и комментатором произведений деда и матери.
Среди бесчисленных публикаций в журналах, альманахах и отдельными книгами, надо, прежде всего, отметить несколько изданий ""Чукоккалы"" (с каждым разом всё полнее и совершенней), книги Лидии Корнеевны – и ее записки об Ахматовой, и публицистику, и повесть ""Софья Петровна"", и боле поздние воспоминания, и, разумеется, грандиозное 15-томное собрание сочинений Корнея Ивановича. Всё это стало возможным благодаря упорному многолетнему труду самой Елены Цезаревны и ее помощников и соавторов.
Сегодня Люша у нашего микрофона. Я смею говорить Люша, потому что под этим именем каждый читатель узнает ее в знаменитом материнском дневнике – в ""Записках об Анне Ахматовой"". Вот, например, август 39-го года.
""Днем мы пошли к ней (к Ахматовой) с Люшенькой. Накупили сладостей, а еще взяли с собой детские книжки и игры, которыми она уже давно просила меня снабдить Вал. и Шакалика (соседских детей по коммуналке). (…) Из-за Люшеньки мы довольно долго поднимались по лестнице. Она ждала нас на верхней площадке у своих дверей.
- Какие милые гости к нам идут! – сказала она, увидев Люшу.
(…) Анна Андреевна привела мальчиков, и они под Люшиным руководством, занялись кубиками, расположившись на стуле у окошка.
Вот другая запись – 5 сентября 39-го. ""Я опять пошла к Анне Андреевне с Люшей, но решила Люшу оставить в саду на скамеечке – пусть подышит! – и подняться одной. У Люши с собою был ""Том Сойер"". Она обещала спокойно ждать меня ровно полчаса. ""А дольше не надо. Ладно, мама? Дольше не надо"".

Итак, сегодня Люша, Елена Цезаревна Чуковская, у нашего микрофона с рассказом о своей жизни. И для начала – о самом первом воспоминании.

Елена Чуковская: Пожалуй, какая-то картинка: я стою в квартире на Кирочной, на полу, и вижу эту комнату. Такое бессмысленное воспоминание.

Иван Толстой: Лидия Корнеевна описывает ваши прогулки по городу и посещение Анны Андреевны Ахматовой. Иногда вас оставляли в садике. Что вы в этот момент делали в садике и насколько вы понимали, куда ходит мама?

Елена Чуковская: Абсолютно не понимала, в садике либо скучала, либо читала какую-нибудь книжку детскую. Но иногда меня брали и в квартиру, очень редко. Я это поняла только позже. Когда там сделался Музей Ахматовой и я приехала уже в музей, то я сразу узнала вход, коридор, переплеты, комнаты... То есть, я там была, очевидно, но не часто.

Иван Толстой: Рассказывала ли мама вам об Анне Андреевне?

Елена Чуковская: Я бы не сказала, что она рассказывала, просто я ее видела, когда она приходила. В раннем детстве я стихов не читала. Нет, что же я рассказываю... Она приехала к нам в Чистополь во время войны, жила у нас в Чистополе, потом мы вместе ехали в Ташкент в одном поезде, правда, Анну Андреевну взяли в вагон лучше того, в котором мы ехали, но все равно мы виделись на всех остановках. Так что я ее видела в эти годы очень много, но совершенно бессмысленными глазами.

Иван Толстой: Когда я спросил, я имел в виду, не подчеркивала ли мама, что она поэт, какие стихи она пишет, изучает Пушкина?

Елена Чуковская: Мама относилась с большим пристрастием, волнением, почитанием, что меня даже несколько раздражало. Нет, мне она никаких внушений на этот счет не делала.

Иван Толстой: Появилось ли у вас (в какое-то время, наверное появилось), но интересно, когда появилось ощущение, что вы растете в литературной семье и значило ли для вас это что-нибудь?

Елена Чуковская: Пожалуй, что нет. Я старалась, наоборот, от этого уйти. Имена, очень сегодня знаменитые, тогда меня ни в каком качестве не удивляли и не занимали. Вот в Чистополе я видела Цветаеву. Я даже не могу поверить сейчас, что я видела Цветаеву. Но тогда это все совершенно... Наоборот, я видела, что, например, моя мама очень отталкивалась от действительности, была в постоянном конфликте с нею. Все, что мне внушалось в школе, дома подвергалось сомнению, и мне это было трудно, скорее. Я не сразу встала на эту сторону, совсем не сразу.

Лидия Корнеевна Чуковская (слева)

Иван Толстой: А насколько мама делала поправку на то, что вам рассказывают? Она пыталась примирить эти вещи или она подчеркивала разницу во взглядах?

Елена Чуковская: Она подчеркивала. Например, когда я вступила в комсомол, мама вообще чуть не рыдала, она была очень против. Она совершенно не скрывала своих взглядов. И я все время сталкивалась с тем, что мне внушалось в школе и тем, что говорилось дома как раз мамой, потому что Корней Иванович, конечно, иначе как-то себя вел.

Иван Толстой: А Лидии Корнеевне не приходило в голову, что вступление в пионеры и в комсомольцы становилось после войны уже почти обязательным?

Елена Чуковская: Нет, она не то, что с этим боролась, но ей это не нравилось и она это высказывала. Потому что после ареста Матвея Петровича наша квартира была сначала опечатана, потом поселили этого НКВДшника просто в квартиру. Конечно, Лидии Корнеевне все это не нравилось и она всегда это высказывала. Не то, что она меня старалась накрутить и разозлить, но она этого не скрывала. Хотя я помню, что об аресте Матвея Петровича она мне сказала года через два, потому что когда его арестовали мне было шесть лет, как раз в мой день рождения пришло это известие, почему он никогда впоследствии и не праздновался. И я помню, как мама мне потом, когда я уже пошла в школу, пыталась объяснить, что его арестовали, но он не виноват. Я не сразу это все поглощала, учитывая, что это был конец 30-х годов. Я всегда хорошо училась, была такая старательная девочка, все это было нелегко сразу воспринять. А интереса к знаменитостям у меня не было никакого никогда, я, скорее, их сторонилась.

Иван Толстой: Все-таки вы упомянули Цветаеву и то, что ваши детские глаза ее видели. Опишите эту сценку.

Елена Чуковская: Единственное, что я ясно помню, потому что я об этом думала потом: тогда ей было 48 лет, и мне казалось, что это старуха совершеннейшая. Я никакого большого внимания на нее не обратила, но я помню очень старую женщину, которая приходила один раз к нам в Чистополе.

Иван Толстой: Во что была одета?

Елена Чуковская: Не помню, кажется, никак, я бы сказала.

Иван Толстой: А Мура вы видели?

Елена Чуковская: Мура я не видела, но уже с большим потрясением читала его дневники. Мы вообще-то с ним пресекались по месту, потому что он был сперва в Чистополе, потом он был в Ташкенте, где мы были. Он поражает, с одной стороны, детскостью, с другой стороны, взрослостью и судьбой, конечно, ужасной.

Иван Толстой: В годы войны у вас было ощущение войны?

Елена Чуковская: Вы знаете, ощущение, конечно, было, потому что, я думаю, что не было в России человека, который мог бы без этого ощущения обойтись. Мы уехали из своего дома, проехали через всю страну, жили в новом, непривычном месте, среди других обстоятельств. Конечно, ощущение войны было, но было ли понимание? Мне было 10-11 лет, когда мы уехали в эвакуацию. Мы были Ташкенте. Понимания, я думаю, не было. Например, я очень ясно помню, что когда я узнала, что мы уезжаем в эвакуацию, я была очень рада, что мы поедем на пароходе, и всем детям (тогда все дети вместе бегали) говорила, что мы поедем на пароходе. А потом этот пароход бомбили. Но это предусмотреть я тогда не могла.

Иван Толстой: Натурально ваш пароход бомбили? Вы, разумеется, это помните?

Елена Чуковская: Я помню, что это было. Потом мы же ни за что тогда не отвечали в возрасте 10 лет, все расхлебывали старшие поколения.

Иван Толстой: А мама говорила что-то о войне. обсуждала со взрослыми или с вами, читались ли какие-то газетные статьи?

Елена Чуковская: Очень много чего, каждый день читались. Все слушали все это с волнением. Отец мой погиб в начале войны, затем погиб мамин младший брат, его сын Женя был с нами, все время ждали от него каких-то вестей, но так и не дождались. Коля был в армии, его семья была в эвакуации. В общем, масса была с утра до ночи обсуждений трудностей жизни, я все это прекрасно помню.

Иван Толстой: Дедушка Корней Иванович, какие у вас были вначале взаимоотношения с ним, что он был для вас: прежде всего, дедушка или какой-то литературный человек, которого, как мухи, осаждают посетители и друзья?

Елена Чуковская: Во-первых, мы жили поначалу не вместе. Я жила с мамой в Ленинграде, а Корней Иванович жил в Москве. И объединились мы как раз в результате войны, когда мы лишились с мамой ленинградской квартирой и оказались проживающими на шее отчасти у дедушки.

Иван Толстой: А что случилось с ленинградской квартирой?

Елена Чуковская: А ленинградскую квартиру маме не вернули, потому что она написала ""Софью Петровну"" в 1939 году, прочитала ее нескольким людям среди которых оказался один, который пошел и донес. В результате, начали таскать на допросы мою няню. И перед самой войной, в мае, мама, я и няня уехали из Ленинграда делать операцию - маме делали тут операцию в связи с базедом. Поэтому мы эвакуировались не из Ленинграда, а из Москвы. И когда мама приехала получать квартиру в 1944 году, а она хотела обязательно вернуться в Ленинград, то там против нее стояла какая-то галочка, то есть ей уже квартиры не вернули, сказали, что вы эвакуированы не из нашего города. В квартире жил какой-то важный чин, которого не смогли потеснить. У меня есть ее замечательное письмо об этом из Ленинграда. И вернуться ей просто не удалось туда, потому что там ее один раз должны были арестовать после ареста мужа, а второй раз уже какой-то хвост из-за ""Софьи Петровны"". И так мы остались в Москве, о чем мама всю жизнь жалела.

Елена Чуковская: Война соединила вас с дедушкой, хоть что-то хорошее от нее. Расскажите, пожалуйста, о вашей дружбе с ним.

Елена Чуковская : Внуков нас было пятеро, и больше всего внимания Корней Иванович отдавал своему среднему внуку Жене, у которого погиб отец. Вот он им занимался, Женя доставлял ему много хлопот, они его усыновили, его растили бабушка и дедушка, а не его мать, которая его, в общем, не растила. Остальные внуки были при родителях своих, они уже меньше интересовали Корнея Ивановича. Поэтому, что можно сказать? Ну, нам давались какие-то поручения, что-то приклеить, что-то отнести... Вообще, Корней Иванович не любил никакого болтания и все время старался чем-то загрузить нас. Я бы не сказала, что я принимала какое-то заметное участие в его делах, пока я училась в школе. Корней Иванович доставал билеты в цирк или в театры, в общем, как-то участвовал в моей жизни, но не занимаясь ею. Нас в этой квартире было 11 человек.

Иван Толстой: Вот здесь, на Тверской?

Елена Чуковская: Поэтому я дома бывала очень мало. Я ходила в школу, из школы я шла в Ленинскую библиотеку, там был читальный зал для школьников, там я делала уроки, и приходила только поздно ночью домой, потому что здесь места никакого не было для меня, я бы сказала. И, в сущности, как дело дошло... Это были 40-е годы, Корней Иванович был отсюда выгнан, сказка последняя его, ""Бибигон"", была запрещена, он занимался комментариями к Некрасову, он болел уже немножко, болела Марья Борисовна, и, в общем, дома было довольно трудно, и у меня никаких мыслей о том, чтобы становиться на этот же путь не было.

Иван Толстой: И вы выбрали химию?

Елена Чуковская: И я выбрала химию.

Иван Толстой: А почему именно ее?

Елена Чуковская: Я совершенно не способна была к черчению и никогда не способна была ничего начертить, за меня чертили подруги, я не могли идти ни в какой серьезный технический вуз, и так постепенно пришла к выводу и выбрала химию.

Иван Толстой: Что вы на этом поприще успели сделать, где вы учились и работали ли вы как химик?

Елена Чуковская: Училась я на химфаке МГУ. Начинала учиться еще в старом здании. Последнее сильное впечатление, которое я запомнила на всю жизнь... В это время строилось новое здание, и нас, студентов, посылали туда рассказывать строителям о международном положении. Вот в 1953 году мы поехали рассказать про то, что творилось в Германии, какие-то волнения. И строители, они жили в бараках, предложили нам: ""Хотите подняться на самый высокий этаж?"". Тогда же высоток не было в Москве. Мы, конечно, захотели. Дом был недостроенный, нас на лифте подняли на самый верхний этаж, и тут я увидела, как от Университета расходятся колонны заключенных. Вот это единственный раз, что я их видела с 28 этажа - впечатляющая картина. Потому что Университет строили заключенные.

Иван Толстой: Но те строители, с которыми вы общались, это были гражданские?

Елена Чуковская: Нет, строители, конечно, гражданские, там был такой поселок барачный, в которым жили вольные, а где жили заключенные, я не знаю, да нас бы туда и не пустили.

Иван Толстой: И все-таки что-то эту химию в вас сломало, что вы стали интересоваться другими вещами...

Елена Чуковская: Нет, химию ничего не сломало. Я кончила институт, в этот год, что я кончила, был создан Институт элементоорганических соединений, который возглавил академик Несмеянов. А он же был тогда и деканом нашего химфака, и почти весь наш курс, во всяком случае очень многие, пошли в этот институт, и я тоже попала в этот же институт. Работала в лаборатории. В общем, я проработала в институте 34 года, это не очень интересно слушателям, но у меня больше ста печатных работ, я участвовала в написании монографии, то есть я работала, пока работала там.

Иван Толстой: А какое направление?

Елена Чуковская: Я занимала кремне-органикой и металло-органикой, выступала на международных конгрессах дважды, могла бы защищать докторскую диссертацию, мне предлагали, но я просто не могла взять на себя еще рецензирование, поездки, в общем, уже как-то начинала отдаляться от этой работы. Но я работала в институте до 1988 года и ушла, в основном, из-за того, что умерла наша заведующая, и я опасалась следующего сотрудника, которого назначали. У меня были с ним неважные отношения, а у меня было много сотрудников, и я боялась, что это будет мешать им защищаться. И поскольку уже и возраст был, и дел было много, я ушла в 1988 году. Не так давно.

Иван Толстой: Так кажется, что вы так плотно, много и давно занимаетесь историко-литературными штудиями, комментариями и публикациями, что ведь когда-то это должно было начаться, когда-то должен был сердечный интерес к этому проснуться. Когда это произошло?

Елена Чуковская: Литературой, то есть чтением, я интересовалась всю жизнь. Еще в 9 классе Лидия Корнеевна устроила кружок специальный, где мы изучали Герцена, которого она обожала. Она собрала несколько моих подружек (тогда же была женская школа), и мы занимались Герценом. Вообще я с увеличением читала многих авторов впоследствии. Мама плохо видела, поэтому меня часто сажали читать корректуру. Корней Иванович сам не печатал на машинке, поэтому меня сажали что-то ему печатать на машинке. То есть такие подручные какие-то дела мне иногда доверяли. А уже таким серьезным делом оказалась ""Чукоккала"", которую мне подарил Корней Иванович в 1965 году. Не знаю, какие соображения двигали им, наверное, беспокойство об этом, любимом им альманахе, который он никогда никому в руки не давал. Он у него в кабинете лежал, и если даже он показывал и рассказывал, то только сам держа в руках. Рассказывал он очень охотно, часто и хорошо, но когда я хотела записать его рассказ, а тогда магнитофоны были такие огромные, ""Днепр"", и привезла этот ""Днепр"", то оказалось, что он написал текст и, к моему большому огорчению, читал это текст по бумажке.
Вот ""Чукоккалу"" он мне подарил. Сначала я не поняла последствий этого действия, потому что она продолжала лежать у него в кабинете. Я помню, мне позвонили из Музея Маяковского и сказали, что они надеялись рисунки из ""Чукоккалы"" Маяковского поместить на какую-то выставку, но Корней Иванович говорит, что подарил альманах внучке и она ничего не дает. Я сказала важно: ""Конечно, об этом не может быть и речи!"". Но на самом деле альманаха у меня не было. Потом началась подготовка альманаха к печати, но роль моя была техническая - сначала я его перепечатала, потом снимались контрольки, их раскладывали по темам, потом Корней Иванович писал, какие-то материалы я ему собирала для этого. В общем-то, он успел ""Чукоккалу"" подготовить, но, конечно, в рамках цензурных - он никак не комментировал то, что он понимал, что не пройдет. Допустим, Гиппиус. Он это просто не представлял в издательство и не комментировал, и все эти вещи остались в ""Чукоккале"" не комментированными.
Был договор на ""Чукоккалу"", при Корнее Ивановиче уже начали давать листы с отпечатками листов альманаха, но после похорон постепенно сбросили набор и вся эта история превратилась в борьбу, о которой я сейчас рассказывать не буду, но первое издание в сокращенном виде вышло через 10 лет после смерти Чуковского. Причем, поразительно, что нам в музей прислал неизвестный гражданин открытку, она у нас одно время лежала на выставке, и в открытке этой Корней Иванович отвечал на вопрос неизвестного читателя: когда выйдет ""Чукоккала""? Там он писал (причем, в это время все готовилось, все было хорошо, в 1968 году, по-моему), что издательство так загромождено очередными работами, что печатать ""Чукоккалу"" может лишь урывками, ""поэтому, думаю, что она выйдет в 1979 году, до которого я едва ли доживу. Как видите, все обстоит благополучно. Ваш Чуковский"". Я запомнила эту открытку. Она действительно вышла в 1979 году.

Иван Толстой: Елена Цезаревна, но еще до всякой ""Чукоккалы"", до того, как Корней Иванович подарил ее вам, вы уже были так или иначе втянуты в какие-то семейные и литературные обстоятельства, причем не самого рядового порядка. Я имею в виду появление в жизни Корнея Ивановича и вашей Александра Исаевича Солженицына. Расскажите, пожалуйста, о вашем знакомстве с ним.

Елена Чуковская: Это знакомство тоже, конечно, начал Корней Иванович, потому что случилось так, что он отдыхал в Барвихе вместе с Твардовским в 1962 году, и Твардовский дал ему рукопись А. Рязанского, которая называлась ""Щ-852"". Корней Иванович очень восхитился, назвал свою рецензию ""Литературное чудо"" и написал такую рецензию, которую Твардовский использовал, передавая рукопись Хрущеву.
Но познакомился он с Солженицыным не из-за этого, а потом. Когда ""Один день Ивана Денисовича"" вышел и начали появляться переводы на английский и на итальянский, то Корней Иванович написал статью ""Вина или беда?"", посвященную переводам ""Одного дня Ивана Денисовича"" на английский язык, где он поставил вопрос о том, как переводить просторечия, диалекты, сравнивал ""не подпишешь - бушлат деревянный"", как это переводить, одновременно рассматривал переводы Гоголя и Лескова, то есть как переводить такие сложные по языку вещи. И Александр Исаевич потом рассказывал, что он услышал эту статью, когда на велосипеде где-то отдыхал летом, после этого он написал Корнею Ивановичу письмо и приехал познакомиться. Так они познакомились.
Знакомство было не близким, пока не конфисковали архив Солженицына. И он снова приехал к Корнею Ивановичу с чемоданчиком рукописей своих, очень взволнованный, потому что он отчасти ждал ареста и находился в трудном положении. Это был сентябрь 1965 года. И Корней Иванович пригласил его в это трудное время пересидеть в Переделкине. Солженицын написал обращение наверх с требованием вернуть архив ему, потому что были его рукописи конфискованы, и ждал ответа. Вот в это время мы и познакомились с ним, когда он, по предложению Корнея Ивановича, жил в Переделкине. Это была осень 1965 года. Тут из-за конфискации архива у него оказались заботы в Москве. Жил он в это время в Рязани, но приезжал в Москву. В нашем дворе жил Копелев, его друг, дела его были в ""Новом мире"", почти в соседнем доме, он очень не любил жить в Москве, старался минимум времени здесь находиться, потому что заболевал, у него подскакивало давление, в общем, он старался здесь пронестись и уехать. И Лидия Корнеевна пригласила его, если ему нужно какой-то день тут пробыть, то приходить к нам. А мне было сделано внушение не окликать, не разговаривать, не появляться. И я помню, что когда первый раз приехал Александр Исаевич, он должен был пробыть два-три дня, то у меня было так все распланировано, что я уходила на работу рано, потом шла куда-нибудь так, чтобы с ним не пересекаться.
Например, у нас так же перед отъездом жил Броский, я его тоже видела, по-моему, один раз.

Иван Толстой: Тоже в этой квартире на Тверской?

Елена Чуковская: Да. Он приехал в Москву, об этом мама пишет либо в дневнике, либо в воспоминаниях, он тоже считал, что он вернется, когда уезжал. И получилось так, что Александр Исаевич, приехав на эти два-три дня, заболел, и утром, когда я собиралась уходить на работу, вышел и сказал мне, что надо, чтобы я позвонила куда-то (из автомата, причем) и что-то сказала такое, не очень понятное. И так вот, с каких-то мелких шагов, началась мое участие в разных его делах, потому что он здесь бывал очень мало, а дел в Москве было очень много.
Он сказал мне, что сам печатает все свои вещи (он печатал на такой машинке плотной, без полей) и меня это очень удивило, потому что Корней Иванович сам ничего не печатал, мама тоже не печатала ничего сама. Я понимала, что на это уходит масса времени, потому что вещи у него очень большие. И я сказала: ""Давайте я вам помогу, что-нибудь напечатаю"". Как-то так этот разговор прошел, а потом он мне написал, через какое-то время, что он приедет и привезет мне ""Раковый корпус"". И приехал с тетрадочкой ""Ракового корпуса"", который я с ужасом некоторым печатала, очень стараясь, чтобы не было ошибок, но все-таки какие-то ошибки у меня были, а Александр Исаевич очень удивлялся, он просто не понимал, как можно делать ошибки - можно же проверить, можно перечитать. В общем, ошибок, очевидно, было не так много, и поэтому эти годы, связанные с борьбой за ""Раковый корпус"", с ""Архипелагом"", с изложениями, с ""Письмом IV Съезду"", все это было на моей памяти и, отчасти, происходило в этой квартире, то есть здесь печатались эти рукописи.

Иван Толстой: Что именно вы напечатали? Вот вы сказали ""Раковый корпус"", а остальные, которые перечислили, тоже печатали?

Елена Чуковская: Здесь, по-моему, больше двухсот. У меня была такая машинка, которая печатала семь экземпляров. Точнее, она была у Корнея Ивановича. Такая большая.

Иван Толстой: Электрическая?

Елена Чуковская: Нет.

Иван Толстой: Но пробивала семь экземпляров?

Елена Чуковская: Да. Я до сих пор так проколачиваю, уже на компьютере - у меня склад пробитых клавиатур, потому что я до сих пор очень сильно бью, хотя это совершенно не нужно. Она легко пробивала, была такая большая каретка. И здесь печаталось ""Письмом IV Съезду"", это первая была большая вылазка, все Изложения секретариатов, которых тоже было много, два тома ""Ракового корпуса"", первый и второй, тома ""Архипелага"", первый - здесь, а второй - на даче солженицынской, дополнительные главы к ""Кругу"", ""Август"" тоже печатался. Здесь составлялся сборник ""Август 14-го"" читают на родине"" и сборник ""Слово пробивает себе дорогу"". Вот, пожалуй, все, что можно вспомнить. Конечно, не все, что можно вспомнить в связи с Солженицыным, а все, что можно вспомнить в связи с его вещами.

Иван Толстой: Елена Цезаревна, были ли какие-то тайные контакты с Александром Исаевичем в годы его эмиграции у вас?

Елена Чуковская: Конечно. Мы переписывались все годы, более того, я как раз сейчас собираюсь готовить к печати эту переписку. Там с перепиской тоже все обстоит очень интересно. Имеется его небольшая переписка с Корнеем Ивановичем, которая вскоре будет напечатана в ""Новом мире"". Имеется его большая и очень интересная переписка с Лидией Корнеевной, которая велась и пока он был здесь, и за границей, которую тоже я собираюсь напечатать. Имеется переписка со мной, тоже очень большая, которую я собираюсь, как минимум, прокомментировать и, как максимум, что-то и напечатать оттуда. С Лидией Корнеевной около ста писем, со мной больше ста, и, конечно, многое очень писалось из-за границы. Мы переписывались все годы, до 1985. В 1985 переписка прервалась, но в 1988 году я написала статью ""Вернуть Солженицыну гражданство СССР"".

Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, поподробнее, чья это была инициатива, насколько вы согласовывали такой поступок с Александром Исаевичем?

Елена Чуковская: Нет, он о нем ничего не знал, в это время мы уже не переписывались. Просто я видела, не говоря о том, как интересовало все, что происходило здесь... Я помню, я встречала разных людей и кто-то мне сказал: ""Вот есть решение, будут печать ""Раковый корпус"". Я говорю: ""Какое решение? Автор жив. Вряд ли это у вас получится"". А я знала, что он не будет начинать с ""Ракового корпуса"" . Потом Залыгин начал хлопотать, и я решила написать такую справку для него, тем более, что мне Александр Исаевич когда-то подарил свою ""Реабилитацию"" - написал наверху: ""В ответ на нынешнюю и будущую клевету"", где писалось, как он воевал.... Этот документ сейчас известен.
И тут произошло такое событие. Я водила экскурсии в музее, пришла большая группа, автобусная экскурсия, которых я очень не любила, потому что это не то, что люди собрались с какими-то вопросами, а просто так приехали. Кто-то меня спрашивает: ""А почему Солженицын не возвращается в Россию?"". Я говорю: ""Наверное, потому что он лишен гражданства"". А представьте себе, это уже 1988 год, 14 лет прошло. Я вижу, что они с изумлением меня слушают, удивились, потом кто-то из этой группы говорит: ""Вот я слышал, что он по радио сказал, что он любит свой народ"". Я говорю: ""Знаете, довольно странно, он тут родился, он тут воевал, преподавал, почему он вам должен доказывать, что он любит свой народ? Он такая же часть народа, как и вы"". Тут мне из этой группы говорят: ""Да, но ведь он там стал миллионером"". Я говорю: ""Пожалуйста, перо и бумага продается всюду, идите, пишете, станете миллионером, я вам этого от души желаю"". И группа эта отчалила.
И не только на этом примере я увидела, что компот полный в головах, никто ничего уже толком не знает. Было несколько примеров, когда учителя подходили. Я как-то говорю, что здесь стоят переводы ""Одного дня Ивана Денисовича"", потом ко мне подходят учительница и говорит: ""А наши школьники не знают, что это такое, они никогда не слышали"".
Когда привозили детей из заграничных школ, а в кабинете у Корнея Ивановича всегда стоял портрет, все говорили: ""А, Солженицын!"". Когда привозили наших, никто же его никогда не узнавал. Поэтому просто я решила, что надо какую-то такую справку написать. И ""Архипелаг"" фигурировал, кстати говоря, в этой статье. И я написала такую справку для Залыгина. Нет, не только для Залыгина, а я ее отнесла Егору Яковлеву в ""Московские новости"" или кто-то передал Егору. И он меня даже разыскал в каком-то другом издательстве, позвонил и сказал, что они не могут напечатать, потому что там был ""Архипелаг"", а они уже подготовили статью ""Здравствуй, Иван Денисович!"", и она вышла. То есть хотели все-таки вводить его такими привычными путями. И вдруг мне звонят 5 августа из газеты ""Книжное обозрение"", где я не знала ни одного человека, и говорят: ""Вот у нас ваша статья (как выяснилось, передал ее Залыгин или Дима Борисов, кто-то из ""Нового мира""), у нас статья на полосе, но мы должны проверить факты"". Я говорю: ""Какие факты?"". ""Откуда вы знаете, что Солженицына вывезли на самолете?"". Вот это важно запомнить как пример того, что прошло столько лет и уже в головах многое запуталось.

Иван Толстой: И ведь не скажешь, им в 1988 году, в августе: ""Читайте ""Теленка"".

Елена Чуковская: Нет, я не сказала читать ""Теленка"", я сказала: ""Позвоните в газетный отдел Ленинской библиотеки, вам там скажут. В газете ""Правда"" от 13 февраля помещен указ, и там все это можно прочитать. И напечатали эту статью

Иван Толстой: Какое было число?

Иван Толстой: То есть, ваш памятный день.

Елена Чуковская: Шквал звонков на меня обрушился, сразу начали звонить со всей страны, позвонили из газеты и сказали: ""Приезжайте с документами, с вами хочет поговорить наш главный редактор"". Я взяла эту же ""Реабилитацию"" (какие же у меня еще документы?) и поехала. Познакомилась там с Геннадием Борисовичем Кузьминовым, ныне, по-моему, генеральным директором выставки на ВДНХ, с которым мы очень подружились впоследствии. Я приехала, мы с ним сидели и разговаривали, все время открывалась дверь и говорили: ""Вас еще не взяли?"". А с главным редактором мне познакомиться так и не удалось, потому что его распекал Комитет по печати. Как мне рассказали, в это время было принято решение, что главные редакторы могут брать на себя решение о печатании. И это был первый случай, когда он взял на себя. И это вызвало жуткий скандал. Мне сказали так там. Они все ждали, что нас еще не взяли, и сказали, что если мы не организуем сейчас статей в поддержку, то просто их сметут, потому что возмущено руководство. Я понятия не имею, какие статьи в подержу. Я сказала, что совершенно ничего в этом направлении делать не могу, и уехала. Но к ним в следующий понедельник приехала масса народу, приехал Можаев, писатели все как-то поднялись, надо отдать им справедливость. И после этого три номера газеты, три разворота газеты были заполнены откликами, которые никто не организовывал. Газета получила сотни писем, это был такой могучий взрыв общественный. Меня тогда ввели даже в редколлегию ""Книжного обозрения"", мы несколько раз выступали там вместе с редакцией.
Я помню, на первое выступление профсоюзное я пришла с томиком ""Архипелага"" , и редактор так смотрел изумленно на эту книгу. Спрашивали тогда про Ржезача, ну, что у нас читали. Вообще время было другое.
Прошло несколько замечательных вечеров, посвященных Солженицыну в Доме медработников, в Доме архитекторов (это я называю те, где я была), был какой-то большой вечер в Доме кино, где я не была. В общем, была волна огромного интереса. Ведь подписка ""Нового мира"" поднялась до 3,5 миллионов. Там работал Дима Борисов, и мы получили все эти отклики на чтение ""Архипелага"" и там были поразительные письма о судьбах лиц, названных в ""Архипелаге"", и мы печатали тогда в газете отклики на книгу. Так что время было совсем другое, более живое.

Иван Толстой: Елена Цезаревна, расскажите хотя бы немного о том, как переправлялись рукописи Лидии Корнеевны на Запад, что это был за механизм, что вы можете об этом рассказать?

Елена Чуковская: Насколько я понимаю, все механизмы были примерно одинаковые, то есть рукописи переправлялись через иностранных граждан, очевидно, при содействии посольств, но об этом мы уже не знали, это были либо студентки какие-то, которые приезжали на год-два или меньше, либо слависты знакомые. Историю с ""Записками"" я помню очень хорошо. Там была ужасная история со вторым, огромным томом ""Записок"". Лидия Корнеевна уже ждала, что он сейчас выйдет, вдруг приехала какая-то женщина к ней с письмом из ""ИМКА-Пресс"", что ""Записки"" украдены, рукопись пропала. У мамы чуть ноги не отнялись! Пришлось снова все это печатать, сверять и снова посылать, что было очень нелегко. Так что разными трудными путями попадали, как и вся наша литература.

Иван Толстой: Сказывалась ли на вашей судьбе публикация маминых книг за границей? Тревожили ли вас, притесняли ли вас на работе?

Елена Чуковская: Очень странно, но на моей судьбе, конечно, сказывалась. То есть, меня не выпускали за границу. Один раз выпустили в Чехословакию, и все. Потом говорили, что моя фамилия последняя в списке, когда какие-то группы должны были ехать. Конечно, очень много нервов перемотали мне в связи с домом, в связи с дракой из-за переделкинского музея. Это все было очень скверно. Пострадал Корней Иванович, потому что был период, когда его совершенно не издавали. Не говоря о том, что никаких взрослых вещей нельзя было переиздать - ни ""Высокое искусство"", ни ""Живой, как жизнь"", даже ""От двух до пяти"". Мамино имя было просто под запретом. Это все, конечно, мою жизнь портило. В связи с поздравительной телеграммой, которую я послала Солженицыну, меня даже пытались вызвать в КГБ и после этого полгода грозили, но, в общем, я бы не сказала, что это были особенно серьезные преследования.

Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем программу, посвященную юбилею внучки Чуковского, литератору, публикатору, комментатору и хранителю семейной памяти.
Дорогая Елена Цезаревна, примите, пожалуйста, от всей Русской службы Радио Свобода, наши поздравления и пожелания трудиться еще много лет во славу русской литературы и нам, ее читателям, на радость.

На этот текст меня подвигнул вопрос одного моего знакомца, автора прекрасных литературоведческих эссе на темы русской классики. Увидя траурное объявление о ее смерти, он спросил: "А кто есть Елена Цезаревна Чуковская?" И тогда я подумала, ну, если уж он не знает этого имени..., и засела писать заметки (?), которые можно рассматривать как развернутый ответ на его вoпрос.

Минувшим маем, после страшной и непоправимой беды приключившейся со мной, я решила поехать в свой родной город. Отдышаться, походить по местам, где рос мой сын, подумать о том, что делать дальше со своей жизнью. Остановилась в неслучайно выбранной гостинице на улице Рубинштейна. "Вы хотите номер окнами во двор или на улицу?" - спросили меня. "На улицу", - не раздумывая ответила я, зная, что буду жить напротив "утюга" - знаменитого питерского дома у пяти углов, где провели два счастливейших года свой жизни Лидия Корнеевна Чуковская, Митя Бронштейн и маленькая Люша. Мне хотелось по утрам видеть окна квартиры, где Люша усаживалась прямо на исписанные ее гениальным отчимом листы, а он не сердился и, аккуратно передвигая ее босые ножки, продолжал свой труд по космологии в ошеломительной для непосвященных области "расширения вселенной". Этот умилительный эпизод описан Лидией Корнеевной в "Прочерке" - предсмертной, без сомнения самой великой и самой дорогой для меня из всех ее книг. А издан и откомментирован "Прочерк" той самой "маленькой Люшей", Еленой Цезаревной Чуковской, известие о смерти которой пришло в эти дни из Москвы. Кто-то равнодушно пожмет плечами: 83 - возраст вполне солидный, а знаменитая фамилия никому не гарантирует бессмертия.

Того же, кто, зная о ней, отличал и любил ее, известие это сразит ощущением страшной и невосполнимой потери. С ее смертью осиротел дом-музей Чуковского в Переделкино. Еще в далеких 70-х она начала водить по нему первых посетителей, и потом до конца жизни поддерживала его из своих личных сбережений. Осиротевший переделкинскикий дом - это толькая малая часть осиротевшей без нее русской культуры. Она была последней, кто по непреложному наследному праву, через мать и деда, связывал нас живой непрерывающейся традицией с Ахматовой и Пастернаком, с Россией Серебрянного Века. И вот эта ниточка оборвалась, и восстановить ее некому. Не осталось людей, равных ей по безупречности манер и нравственного чувства, по генетически усвоенному благородству слов и поступков.

Вообще, Чуковские сыграли такую непомерно громадную роль в моей жизни, что благодаря им даже в начале 80-х, в самые душные годы брежневской безвременщины не оставляла надежда, что "силу подлости и злобы, одолеет дух добра". Одолеет просто оттого, что сегодня, сейчас в Москве в своей квартире на улице Горького сидит за письменным столом старая, больная и почти слепая женщина, имя которой запрещено к упоминанию в печати, и пишет свои "открытые письма" в защиту талантливых и гонимых, и их тут же, из-под пера, разносит самиздатом по обеим столицам. Наивно верилось, если эта женщина когда-то не убоялась сановному Шолохову бросить: «Литература Уголовному суду не подсудна. Идеям следует противопоставлять идеи, а не лагеря и тюрьмы... Ваша позорная речь не будет забыта историей...", - то и на сегодняшних подлецов всех мастей найдется управа.

В 1996-ом после ухода Лидии Корнеевны установилась все-таки какая-никая "гласность", и надобность в публицистике такого рода почти отпала. Да и в любом случае, Елена Цезаревна, в которой не было непримиримой категоричности ее матери, не могла бы заменить ее на этом посту. Дочь занялась другим не менее важным делом. Ведь с того времени весь огромный корпус архива Чуковских лег на ее плечи. Ей предстояло привести в порядок, откомментировать и издать некупированные цензурой или никогда не публиковавшиеся рукописи деда и матери. Проделать эту громадную культурную работу могла только она. Тут требовалась не только привычка к кропотливейшему гуманитарному труду, но и знание изнутри тех деталей, сюжетов и первоисточников, которые были известны ей одной. На годы погруженная в необъятный архив своей семьи, с юности знакомая со всеми предыдущими изданиями Чуковских, она сделалась первым в мире специалистом по чуковиане. Не имея филологического образования, стала первоклассным филологом, вернувшим в культурный обиход России первозданные, не изувеченные Главлитом книги Чуковских.

Кроме "Прочерка" мы обязаны ей колоссальным трудом по изданию полного трех-томника "Дневников Чуковского" (как по мне - так это лучшее, что написал ее дед), изданием в полном объеме уникальной "Чуккокалы", бесценным томом дневников и воспоминаний Лидии Корнеевны и многими другими сокровищами.

Для домашних она была Люша. Для нас - Елена Цезаревна Чуковская. Внучка Корнея Чуковского и дочь Лидии Корнеевны. Меньше известны имена других ее близких: отца - литературоведа Цезаря Вольпе и отчима - великого астрофизика Матвея Бронштейна, близко дружившего и сотрудничавшего с легендарным Ландау. Окружение свое она не выбирала - ей просто повезло родиться в таком удивительном семействе, которое смело можно отнести к рангу советской художественной и духовной аристократии. Но и сама она всею своей подвижнической жизнью доказала, что по праву принадлежит к славному этому клану.

Лидия Корнеевна, тогда еще просто Лида, с 13 лет нянчилась со своей младшей сестрой Мурочкой, которую их отец Корней Иванович Чуковский не скрываясь любил больше всех других людей на свете. Впоследствии Лидия Корнеевна писала, что именно ее младшая сестра внушила ей непреодолимое желание стать матерью: "с тринадцати лет я мечтала о ребенке, втемяшила себе в голову: мечтаемый младенец у меня будет непременно, и непременно – девочка, моя собственная Мурочка".

Домашний врач Лидии Корнеевны, знающий о целом букете ее хронических недомоганий, не советовал ей рожать в таких выражениях: «я бы вас для продолжения рода человеческого ни в коем случае не выбрал». Тем не менее, назло всем прогнозам в 1931-ом году вымечтанная девочка появилась на свет. В том же году любимица всей семьи Мурочка после невообразимо долгих мучений, проходивших на глазах у обезумевшего от горя Корнея Ивановича, умерла в туберкулезном санатории в Алупке. С первых же дней жизни у Люши было предназначение заполнить пустоту оставшуюся после смерти Мурочки, стать радостью и утешением всей семьи. Впрочем, отчаяния и слез было тогда больше, чем радости. Как и все люди ее поколения Люша с раннего детства была втянута в трагический водоворот жизни: репрессии, арест отчима, бегство матери из Ленинграда, война, эвакуация.

Люшиных родных преступная власть на долгие годы погрузила в пучину нескончаемых мытарств и унижений: ссылка, публичная травля, безжалостная цензура, запрет на публикации, вынужденное писание в стол. Но одного из них - молодого гения, в котором все окружающие видели "украшение рода человеческого", эта власть без сожаления уничтожила. Отчим Люши, Матвей Бронштейн, после средневековых пыток в застенках НКВД был расстрелян, и, как тысячи других невинных, брошен в одну из безымянных могил под Ленинградом.

Для Лидии Корнеевны это стало катастрофой вселенского масштаба. Небо упало для нее на землю. Вселенная ее разрушилась. Живой Митя неотвязно преследовал ее во сне и наяву, и после смерти оставаясь центром и смыслом ее существования. Все ее книги - это плач по нему и проклятие его палачам. Сознание невосполнимости потери, сосредоточенность на тайне его ужасной смерти, навязчивое, жгучее, годами не оставляющее ее желание приоткрыть трагическую завесу этой тайны, стало главной темой ее лучших книг. "Прочерк" - это ведь в первую очередь книга о любви, и только потом - о ежовщине. Неизбывной тоской по Мите продиктованы и пронзительные строки лучших ее стихов.

В один прекрасный день я все долги отдам,
Все письма напишу, на все звонки отвечу,
Все дыры зачиню и все работы сдам -
И медленно пойду к тебе навстречу.

Люше было семь лет, когда убили Митю, но и она хранила детскую память о нем всю свою жизнь. Ее мать писала: "Погибли миллионы людей, погибли все на один лад, но каждый был ведь не мухой, а человеком - человеком своей особой судьбы, своей особой гибели. "Реабилитирован посмертно". "Последствия культа личности Сталина". А что сделалось с личностью, - не с тою, окруженною культом, а той - каждой, - от которой осталась одна лишь справка о посмертной реабилитации? Куда она девалась и где похоронена - личность? Что сталось с человеком, что он пережил, начиная от минуты, когда его вывели из дому, - и кончая минутой, когда он возвратился к родным в виде справки?"

Они узнали об этом 19 июля 1990 года, когда матери и дочери дозволили ознакомиться с "Делом Матвея Бронштейна" из архивов НКВД-КГБ. "Подъехали наконец. Красивая вывеска "Приемная КГБ. Работает круглосуточно". .. Помещение с низкими креслами. Сели - народу немного. И сразу нам навстречу пришел он (чин КГБ, выдавший им на руки "Дело"). Мы его узнали в один миг. Когда здоровались, я протянула ему руку (машинально), Люша - нет. И вот передо мною - Митино дело. Картонная, исчирканная по переплету папка средней набитости. Как описать то, что мы обе прочли?... Убийство с заранее обдуманным намерением".

В этом отрывке из послесловия к "Прочерку" есть одна поразительная деталь. Лидия Корнеевна, хотя и машинально, но протянула руку ГБ-шному чину. Кроткая Люша - нет. Эта деталь нам еще пригодится.

Люша росла чудным ребенком. Она нередко гостила у Деда в Переделкино, и имя ее часто мелькает в его Дневниках и переписке. Он восхищается ее ласковым и живым нравом, позволявшим ей одинаково хорошо ладить с самыми разными людьми. С юности, закончив с золотой медалью школу и поступив на химический факультет МГУ, она в свободные часы помогает Деду в его литературных делах, в переписке, в ведении архива. Чуковский пишет в Дневнике: "…с Люшей необыкновенно приятно работать, она так организована, так чётко отделяет плохое от хорошего, так литературна, что, если бы я не был болен, я видел бы в работе с ней одно удовольствие". Дед, составляя завещание, хорошо понимал в чьи верные руки он передает бесценное свое наследие.

Через 20 лет это поймет и Александр Исаевич Солженицын, впервые упомянувший имя Люши в своих автобиографических очерках литературной жизни "Бодался теленок с дубом": "Так самоотверженна, действенна и незаменима была Люша, что в начале 1968, всё более подумывая, что меня может не стать внезапно, а как же сделать, чтоб работа моя (речь идет об "Архипелаге") продолжала и после меня докручиваться и написанное донеслось бы до будущего, - я стал примеряться, не сделать ли Люшу своим литературным наследником.... Жажде работы у Люши и отдаче её - не было границ. За три года знакомства вот уже пять моих толстых книг перепечатала она. (По-советскому немаловажно: сколько же стоп хорошей однородной бумаги надо было набрать, такая не всегда продавалась. И сколько копирки). И вместе с моей работой, предприятиями, делила мои манёвры и предосторожности".

"Начальник штаба моего" - так он величает ее в "Теленке".

Чуковские предоставляли приют и убежище опальному писателю то в Переделкино, то в своей московской квартире. Кроме этого, Люша становится главным координатором и связной Солженицина в Москве середины - конца 60-х. Это было опасно не только для ее карьеры ученого-химика, но и для ее жизни. Загадочным образом "хулиганам, " зверски избившим Люшу в подъезде ее собственного непреступно-престижного дома на ул. Горького, никто не помешал, хотя там круглосуточно дежурили консьержи. Такси, в котором она ехала, вдруг врезалось во внезапно вылетевший на встречную полосу грузовик, которым управлял сотрудник МВД. Ей это года лечения. Так вездесущие "органы", с которыми вступил в неравный бой Солженицын, давали знать его главной помощнице, что она находится под их постоянной опекой. Но она, невзирая на обманчиво кроткую внешность, оказалась не из пугливых и от Солженицына не отступилась. Когда мы и наши родители в безопасном тепле своих кухонь возмущались по вечерам газетными наветами на "Литературного Власовца - Солженицына", Люша после дня напряженной работы в своем академическом НИИ кружила по вечерней Москве, встречаясь с диссидентами, хранившими у себя запрещенные солженицынские рукописи. Бывшие же узники ГУЛАГА, зная, что "ИХ Писатель" продолжает собирать свидетельства очевидцев, передавали ему через Люшу бесценные свои дневники и записки. Должно быть, именно об этих временах писала Лидия Корнеевна в своей переписке с Давидом Самойловым: "Вы не знаете, что такое Люша. "Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет!" И это еще не характеристика".

В главе о Люше Солженицын передает один их разговор, который почти не оставляет сомнения, что она, кроме естественного для любого русского интеллигента сочувствия делу борьбы с тотальным злом, относилась к Солженицыну чуть по иному, чем просто к соратнику по общему делу. Ахматова боготворила его. Перед его харизмой не могли устоять лучшие люди обоих поколений, и Люшиного и поколения ее матери. Так что, ничего странного или оскорбительного для ее памяти в этом предположении быть не может. Во всяком случае, когда Солженицын однажды спросил у Люши: "разве не для Дела она всё делает? не для той Большой цели", она ответила: "Нет. Просто - для меня, чтобы мне помочь; этой мотивировки Люше было годами довольно, чтоб не иметь надобности разглядывать мою дальнюю цель". Ее ответ ошеломил Солженицына.

Меня же ошеломил ответ Елены Цезаревны ведущим одного популярного телевизионного шоу. На вопрос о том, в чем заключалась ее помощь опальному Солженицыну в 60-х годах, она ответила одной короткой фразой: "Я была его литературной помощницей". Будучи "в теме", ведущие были явно разочарованы. Ничего о риске, которому она себя ежедневно подвергала, никакого ретроспективного любования собой, своим невероятным мужеством, никаких взволнованных повествований об избиениях в подъезде и подстроенных автомобильных авариях. Единственное, что они услышали, это шутливую историю о том, как она поздравила Солженицына с Нобелем, без лишних раздумий отправив ему поздравительную телеграмму с Центрального Телеграфа. Эта Люшина дерзость не прошла незамеченной. Из "органов" позвонили на ее домашний телефон с вежливым предложением подъехать по одному известному всей Москве адресочку. "Я не скорая помощь и по звонку не выезжаю", - не менее вежливо ответила Люша.

Вот мы и подошли к главному.

У Елены Цезаревны были беззашитные, кроткие глаза, немного застенчивая, как бы извиняющаяся улыбка, и деликатная, уступчивая манера речи. Феноменальная ее скромность и полное отсутствие рисовки были столь же беспредельны, как и неколебимая верность тем вечным нравственным принципам, которые она впитала с молоком матери. Мужеству ее в отстаивании этих принципов могли позавидовать не самые пугливые из ее современников мужчины. Добру она служила по иному, чем ее бескомпромиссная мать, но с ничуть не меньшей отдачей. Мне всегда казалось, что латинское присловье "Fortiter in re, suaviter in modo" -Тверд в деле, мягок в обращении - это про нее. Ведь именно в этом небывалом сочетании непритязательной тихости и несгибаемой внутренней силы и была уникальная красота ее личности, пленявшая любого, кто прикоснулся к ее жизни.

Во время той поездки в Россию мне была ниспослана встреча с ней, хотя и случайная, заранее не запланированная. Впрочем..., кто знает, может вовсе и не случайная.

После Питера мне захотелось увидеться с московскими моими друзьями. Через день они спросили, куда меня повезти. Я ответила: в Переделкино. В доме-музее Чуковского я легко отыскала Наташу, которая когда-то впервые провела меня по этому дому со своей замечательно-нестандартной экскурсией. Мы болтали с ней на разные около-чуковские темы. Вдруг резко зазвонил ее мобильник. Коротко ответив кому-то, Наташа сказала: "Какое счастливое и невероятное для Вас совпадение и везение. Через 20 минут здесь будет Елена Цезаревна". Мы все вышли во двор встретить ее. Наташа предупредила нас, что она хворала, только что из больницы и еще слаба, и едет, чтобы проведать на переделкинском погосте своих; мать и деда.

Она стояла, элегантно и стильно одетая, с вечной своей косыночкой на шее, с милейшей улыбкой в кротких усталых глазах и слушала не перебивая мой возбужденный бред. Зачем-то меня понесло в воспоминания о ее детстве. Там в "Прочерке" есть рассказ о том, как доктор, спасший Люшу от почти неминуемой смерти, спросил ее при выписке из больницы, рада ли она, что идет наконец домой. "Мне все равно", - потупившись ответила шестилетняя Люша. Девочка перенесла в больнице немыслимые физические страдания, поэтому ее ответ донельзя удивил Лидию Корнеевну. - "Мама!" - ответила рассудительная Люша, когда они ехали домой. - "Как ты не понимаешь? Не могла же я сказать им , что рада уехать отсюда. От них ? Это невежливо".

Мне хотелось сказать этой женщине, что я полюбила ее еще тогда, когда впервые прочитав этот рассказ ее матери, поняла, что деликатность души есть свойство врожденное, не прививаемое извне. О брезгливо непротянутой наследнику палачей руке и о многом другом хотелось мне ей сказать. Но, почувствовав, что ей тяжело стоять, что она устала, я поспешила закончить разговор и откланяться. По дороге приятель мой осторожно заметил, что со стороны я вела себя несколько развязно, махала руками, говорила громче, чем следует, но он понимает, что это, наверное, от волнения. А я, ничуть не расстроившись по этому поводу, подумала, что ради тех минут, когда я "махала руками и говорила громче, чем следует" с Еленой Цезаревной Чуковской стоило прилететь из Сан-Франциско.

Она будет лежать на Переделкинском кладбище, рядом с матерью и дедом. Если вы придете их навестить, то отыщите без труда. Надо держать курс на три сосны, которые растут на могиле Пастернака. А Чуковские лежат в одном шаге оттуда - пропустить невозможно.

Вчера, 3 января 2015 года, на 84-м году, вследствие тяжелой болезни, ушла из жизни Елена Цезаревна Чуковская.

Не знаю, носила ли когда-нибудь Елена Цезаревна Чуковская фамилию Вольпе. Ей пристала фамилия матери, сконструированная дедом Корнееем Ивановичем, - Чуковская. Лидия Корнеевна Чуковская, мама маленькой Люши, очень рано разошлась с ее отцом, Цезарем Вольпе.

Любимым отчимом девочки стал физик Матвей Бронштейн, чья судьба так пронзительно описана Лидией Чуковской в повести «Прочерк».

Но мы бы не прочитали этой удивительной – неоконченной автором – повести, если бы не Елена Цезаревна Чуковская. Это она продиралась через рукопись, сверяла, сопоставляла, добавляла из черновиков, это она издала повесть и открыла ее читателям. Нет, не зря она носила фамилию Чуковская. Именно она стала хранителем семейного архива, редактором и издателем рукописей деда и матери. К ней стекались ручейки, текущие в океан под названием НАСЛЕДИЕ Чуковских.

Ради этого наследия она бросила свою работу в научно-исследовательском институте, отошла от химии, несмотря на защищенную диссертацию; она самоучкой приобрела другую специальность, вернее, другие специальности – текстолога, редактора, издателя. И эту работу по изданию наследия Корнея и Лидии Чуковских она довела до конца. Незадолго до смерти Елена Цезаревна мне говорила, что теперь может немного отдохнуть, пожить для себя, почитать книги на ЛИТ. Ру. Судьба не дала ей долгого отдыха.

В ноябре 2014 года я намечала навестить Елену Цезаревну, договорилась с ней о встрече. Она еще ничего не знала о болезни, которая через короткий срок сведет ее в могилу. О ней она сказала мне по телефону, когда я позвонила уже из Москвы, сказала мужественно и кратко. Такой – мужественной и очень сдержанной – я знала ее все годы знакомства.

Елена Цезаревна была большим другом нашего журнала. В архиве ЧАЙКИ хранятся интервью с нею, которые я брала у нее на протяжении многих лет. Мне даже кажется, что у Елены Цезаревны образовалась привычка – отчитываться перед читателями ЧАЙКИ о сделанном за тот срок, что мы с нею не виделись.

Сейчас, когда Елены Чуковской нет среди живых, перечитайте интервью с ней. Они хранят ее голос, ее интонации, в них то, чем она жила все эти годы.

Светлая память!

Одиннадцать лет назад, в апреле 2004 года , приехав в Москву, я взяла это интервью у Е. Ц. Чуковской. По каким-то непонятным причинам оно не было тогда опубликовано. Сейчас, перечитывая это интервью, я вижу, что оно ничуть не устарело, содержит массу интересного.

Посему хочу предложить его читателям ЧАЙКИ.

Перед его публикацией хочу уведомить читателей, что А) за прошедшие годы Собр. соч. Корнея Чуковского в 15-и томах закончено, Б) также закончено Собр. соч. Лидии Чуковской в 11-и томах, В) «Чукоккала» для читателей вышла.

«Чукоккала» на бумаге Ватикана

(интервью с Еленой Цезаревной Чуковской)

Не знать о существовании Елены Цезаревны Чуковской российскому интеллигенту стыдно. И не только потому, что она представительница третьего поколения знаменитой семьи Чуковских, родоначальник которой Корней Иванович сам сотворил свое ставшее впоследствии прославленным имя (по матери К.И. – Корнейчуков).

Но еще и по той причине, что, еще будучи малым ребенком, Елена Цезаревна, тогда – Люша, попала в дневники Корнея Ивановича и воспоминания Лидии Чуковской об Анне Ахматовой и о последних днях Марины Цветаевой… На Елену Цезаревну, таким образом, пал отраженный свет ее матери и деда. Но это не все. Природа вовсе не «отдыхала», создавая внучку и дочку Чуковских.

Елена Чуковская – человек независимый и нелицеприятный, наделенный строгим вкусом и огромной трудоспособностью. Может и спровадить надоедливого посетителя, и настоять на своем в оформлении книги – одним словом, при всей щепетильности и интеллигентности, не рохля, не размазня; ощущается в ней семейный корнеевский «корень».

Огромному литературному наследию Чуковских повезло с наследницей. Химик по образованию, сотрудник научно-исследовательского института, Елена Цезаревна бросила свои научные занятия ради трудоемкой и требующей особой закалки работы - обработки и публикации оставшихся от матери и деда материалов и рукописей.

В ее лице такие науки, как текстология, библиография, полиграфия, приобрели работника-самородка, освоившего их не по учебникам, а в ходе долголетней ежедневной и кропотливой практики.

Много лет назад, в самом начале Перестройки, я написала письмо Лидии Чуковской – и неожиданно получила от нее ответ вместе со связкой ее книг, которые тогда представляли собой библиографическую редкость. Завязалась переписка – бесценные письма Лидии Чуковской я везла за собой из России в Италию, из Италии в Америку. Лидию Корнеевну в жизни я так и не увидела, но после ее смерти – познакомилась с ее дочерью, Еленой Чуковской, и вот уже на протяжении восьми лет - со смерти Л.К. - поддерживаю это счастливое для меня знакомство.

В апреле этого года, будучи в Москве, я взяла у нее интервью, которое и предлагаю читателю.

И.Ч. Елена Цезаревна, мы с вами уже три года не виделись, вы в форме, хорошо выглядите (стучу по дереву).

Что за это время произошло? Есть что-нибудь новенькое из публикаций?

Е. Ц. На чем мы остановились в прошлый раз?

И.Ч. В прошлый раз вы мне подарили три тома из нового 15-томного собрания Корнея Ивановича. Что-нибудь к ним прибавилось?

Е.Ц. (показывает) Вот 7-й том. Он вам будет интересен. И здесь есть, кстати, материалы о Жаботинском, вся полемика, которая происходила между ним и К.И.

И.Ч. Полемика? Я читала о восторженном отношении юного К.И, жившего тогда в Одессе, к личности Жаботинского.

Е.Ц. Была полемика. Отношения всегда были хорошие, но менялись. У Жаботинского всегда были политизированные взгляды. Это не испортило их отношений, но расстроило дружбу. Последний раз они встречались в 1916 году.

И.Ч. (смотрю на портрет К.И. на обложке) Какой он здесь молодой, боже!

Вам кто-нибудь помогал в этой работе?

Е.Ц. С 7-м томом помогала Евгения Викторовна Иванова, доктор филологических наук. Она комментировала. А я собирала отдельные статьи по журналам – очень тяжело, надо сказать. У нас в чудовищном состоянии фонды. Том большой – 660 страниц. Библиография, указатели, сноски… Дело трудоемкое.

И.Ч. Тянет на академическое издание?

Е.Ц. Нет, все-таки не академическое. Хотя комментарий очень основательный. Евгения Иванова – сотрудник Института мировой литературы, специалист по Блоку. А раз по Блоку, то, можно сказать, и вообще по всей эпохе. Впервые для этого издания разработала тему «Чуковский и Розанов».

И.Ч. Да, у нас Василий Васильевич Розанов долго был под запретом.

Е.Ц. И получается, что в предисловии к 7-у тому Иванова пишет о «неизвестном Чуковском».

Е.Ц. Вот как раз в 8-м томе будут его критические статьи – об Ахматовой и Маяковском, о Блоке, о Некрасове. О Некрасове здесь помещена та работа, которая не переиздавалась еще со времен революции, - Крупская выступила тогда против нее. Сейчас этот том в работе.

(приносит книгу). Не знаю, видели ли вы книжку, которая вышла за это время. Я ею горжусь и ей радуюсь.

И.Ч. (читаю название) «Переписка Лидии Корнеевны и Корнея Ивановича Чуковских». Я вижу тут на обложке портрет маленькой Лидочки работы Маяковского…

Е.Ц. Да, Маяковского. А вообще над книжкой работал чудесный художник, внутри чудные фотографии.

И.Ч. Знаете, я читала эту переписку в «Дружбе народов» несколько лет назад. Там в конце, когда читаешь последние письма смертельно больного Чуковского, прямо душа переворачивается.

Е.Ц. В «Дружбе народов» публиковалась малая часть писем. Мать очень хотела, чтобы такая книжка была. То, что ее исключили из Союза писателей, ее как-то не очень задело, но ее хотели исключить и из семьи. И вот она собрала всю переписку с Корнеем Ивановичем, ей важно было показать, что она была с ним связана на протяжении всей жизни. К сожалению, письма К.И. сохранились не все, она их хранила не дома, многое пропало… А мамины письма все почти присутствуют. Я вам попозже пришлю список опечаток.

И.Ч. Вы точная Лидия Корнеевна. Я помню, что она от руки вписывала в подаренный экземпляр пропущенные буквы, исправляя все до единой опечатки.

Е.Ц. Нет, я от руки не вписываю, но список опечаток вам пришлю.

И. Ч. Как прекрасно издана книга. Портрет Л.К. у Маяковского получился такой нежный, трогательный, с такой любовью написанный! Вообще, мне кажется, все книги, связанные с Чуковскими, - и взрослые и детские – очень хорошо издаются.

Е.Ц. Ну, по-разному. Детские очень по-разному.

И.Ч. Я говорю о таких иллюстраторах, как Ре-Ми, Конашевич, Сутеев.

Е.Ц. Еще есть хороший иллюстратор Елисеев, из моего поколения. А вот современные не все

хороши. (Показывает рукой на кучу лежащих в стороне детских книжек с обезличенно яркими обложками) Я сейчас веду с ними войну. Они наиздавали кучу книжек и звонят, что хотят собрать все это в одну толстую книгу.

И.Ч.(рассматривая одну из книжек). Да тут даже имени художника нет. Иллюстрации примитивные…

Е.Ц. Я сказала, что не хочу. А они на это: «Что вы, они всем так нравятся! Их так хорошо раскупают». А мне не хочется, чтобы такие книжки выходили. Их раскупают, потому что они дешевые, с картинками.

И.Ч. На Чуковского всегда спрос. Но я вам скажу, что сейчас стало трудно найти со вкусом оформленную детскую книгу. Идет поток безликих, одинаковых, словно одной рукой проиллюстрированных книжек. Мне кажется, вы правы, что с этим сражаетесь. Пусть книжки Чуковского остаются эталоном и в своем оформлении.

Е.Ц. (несет что-то большое) Вот я главное вам покажу.

Е.Ц. Это «Чукоккала»! В двух томах.

И.Ч. (рассматривая тот том, что побольше) Золотое тиснение – это уже на века! Печаталось

случайно не в Италии?

Е.Ц. В Италии, на бумаге для Ватикана.

И.Ч. Ого, вот оно - признание. Корней Чуковский печатается на той же бумаге, что и Папа. А почему в двух томах?

Е.Ц. В первом томе - факсимильное воспроизведение рукописной «Чукоккалы», а во втором – все комментарии к надписям и рисункам, обстоятельства их возникновения, подробности, справки.

И.Ч. Итак, главный - факсимильный – том наконец напечатан!

Е.Ц. Да, это хорошо, плохо, что напечатан тиражом всего 117 экземпляров. Мне за все труды дали только один экземпляр.

И.Ч. Только для избраннных?

Е.Ц. Ну да, распространяется по подписке. (показывает картинки) Это портрет Мережковского, раньше его нельзя было здесь помещать. Вот Бунин… А это мамин портрет Маяковского, мы его уже видели.

И.Ч. Да, так нежно написано, так одухотворенно, а ведь таким громадным человеком, с таким громким голосом.

Е.Ц. Он хорошо рисовал.

И.Ч. Учился во ВХУТЕМАСе. Многих запечатлел из своего окружения, но даже Лиля, по-моему, получилась менее удачно, чем Лидочка. Это, наверное, и у нее один из лучших портретов.

Е.Ц. Хороший портрет. Опять же он был выкинут из первого издания.

И.Ч. Из-за «диссидентства» Лидии Корнеевны?

Е.Ц. (кивает) А вот чудный карандашный портрет Чуковского - Юрия Анненкова. Вот ответы Маяковского на анкету о Некрасове. Вот Судейкин…

И.Ч. Таланты становились еще талантливее, попадая на страницы «Чукоккалы».

Е.Ц. (продолжает показывать) А вот Ремизов, его грамота Корнею Ивановичу.

И.Ч. (читаю) «Жалобное о помощи. Прошу, если возможно, не откажите, выдайте мне денег долгосрочно, захирел и озяб...»

Е.Ц. Дурака валяет.

И.Ч. А, может, и не валяет. Надо посмотреть, какой год. Он вроде бы с голоду помирал после революции.

Е.Ц. (смотрит в том комментариев). Он здесь год римскими цифрами вывел. Вроде 20-й, а вообще непонятно... А вот очень резкое стихотворение против власти Зинаиды Гиппиус. Никогда раньше не публиковалось. Называется «В раю земном». (читает)

Меня ничем не запугать: знакома

Мне конская багровая нога,

И хлебная иглистая солома,

И мерзлая картофельная мга.

Запахнет, замутится суп,- а лук-то?

А сор, что вместо чаю можно пить?

Но есть продукт... Без этого продукта

В раю земном я не могу прожить.

И.Ч. А здесь дата стоит?

Е.Ц. (смотрит во втором томе) Да, 5 декабря 1919 года. Это она перед самой эмиграций написала. В конце, как всегда – от лица мужчины:

«Но и восьмушки не нашел... Свободы

Из райских учреждений ни в одном!»

Последние две строчки:

«Я карточки от рая открепляю

И в Нарпродком с почтеньем отдаю".

И.Ч. Понятно. По Достоевскому, возвращает свой «билет» – в советский рай. Каково это было читать остававшемуся Чуковскому!

Е.Ц. (снова листает издание). Это все блоковские протоколы заседания «Всемирной литературы». Вот Гумилев, «Толченое стекло» Ирины Одоевцевой. А тут объявление, которое Корней Иванович сорвал со столба: «В Совтской (так! - И.Ч.) республике каждая кухарка должна уметь управлять государством». Опять Ремизов, и снова что-то просит…

И.Ч. (читаю) «соломенных или фетровых шляпов». В каком же году? Он, конечно, издевался и ерничал, но времечко было…

Е.Ц. (заглядывает в том комментариев) Что-то он опять мудрит с датой, трудно понять...

А знаете, я сейчас делаю новую «Чукоккалу» .

И.Ч. Как? Еще одну?

Е. Ц. Такую, какую хотел издать Корней Иванович. Вы первое издание не видели?

Е.Ц. Корней Иванович подошел к изданию исходя из принципа ПОЛНОТЫ. (показывает книгу). Эта книжка в формате оригинала.

И.Ч. Такая небольшая была «Чукоккала»!

Е.Ц. Это была КНИГА, а не альбом. Все записи и рисунки, сделанные гостями К. И. в его рукописной «Чукоккале», комментировались. Комментариев было не так много, но К.И. привлекал архив, рассказывал, как все создавалось, было много юмора. К сожалению, он не обо всех написал. Например, о Гиппиус нельзя было упомянуть, поэтому он о ней ничего не рассказывал. А сейчас я восстанавливаю то, что раньше выкидывалось.

И.Ч. А он про нее писал?

Е.Ц. Нет, нельзя было.

И.Ч. Пишете теперь вы?

Е.Ц. Если ничего не найду из его записей, буду помещать сведения в квадратных скобках. Той «Чукоккалы», что на ватиканской бумаге, нет ни в одной библиотеке. Весь тираж пошел для членов элитарного клуба - дорогое подарочное издание.

Новую «Чукоккалу» я делаю для читателей. Считаю, что для ее сохранности уже работа завершена. А новое издание можно будет читать как книгу с иллюстрациями. Оно будет и в продаже, и в библиотеках.

И.Ч. Смотрите, как повезло «Чукоккале» с изданиями!

Е.Ц. Повезло, даже слишком… У меня об этом написан «Мемуар». Над изданием вот этой «Чукоккалы» для читателей К.И. начал работу в 1965 году. После его смерти сбросили набор и 10 лет все это пылилось. В 1979 году издали – и сразу же запретили.

И.Ч. То есть этот рукописный альманах Корнея Ивановича имеет длинную и драматичную историю публикации?

Е.Ц. Да, длинную и, увы, драматичную.

И.Ч. А то издание, что было запрещено, так и не попало к читателю?

Е.Ц. Попало, только никакой прессы не было. Весь тираж вывезли заграницу и там продавали - в Венгрии, в Чехословакии. Некоторые российские туристы оттуда ее везли домой.

И.Ч. Возможно, «Чукоккала» на ватиканской бумаге – это отступное, которое дает вам судьба.

И.Ч. А как сейчас обстоят дела с изданиями Лидии Корнеевны?

Е.Ц. Довольно хило. За это время вышел ее двухтомник. Но я начала переговоры с издательством по поводу «ненумерованного собрания сочинений». Мне не хочется издавать такое собрание сочинений, как у Корнея Ивановича - думаю переиздать ее книжки, чтобы были там отдельные произведения: «Записки об Анне Ахматовой», «Софья Петровна» «Процесс исключения», «Спуск под воду, «Прочерк». Кстати, «Прочерк» до вас дошел?

И.Ч. Вы имеете в виду записки о втором муже Л.К. - Матвее Бронштейне? Эта книжка до меня не дошла.

Е.Ц. Эти записки опубликованы как раз в последнем двухтомнике. Я вам его дам . Издан весь мамин архив. Но все это потонуло в томах, а я хочу, чтобы были отдельные книжки. В одном формате, но отдельные книжки.

И.Ч. Что ж - читатель их ждет. Я наблюдала, как в книжном магазине Бостона «Петрополь» очень хорошо расходились книги Лидии Чуковской.

Е.Ц. На самом деле, для таких книг нелегко найти издателя.

И.Ч. А с каким издательством вы работаете, как сейчас говорят, над этим проектом?

Е.Ц. Могу сказать, но пока нет даже договора. Издательство «Время», очень культурное, мне понравилась редакция...

И.Ч. Елена Цезаревна, мы с вами завершили первую часть нашего разговора - о вашей издательской деятельности. Или еще что-нибудь есть?

Е.Ц. Нет, больше пока ничего

И.Ч. Теперь вот какой вопрос. Недавно появился сайт Чуковских в интернете. Кто его сделал?

Е.Ц. Две девушки молоденькие - поклонницы Корнея Ивановича и Лидии Корнеевны Чуковских.

И.Ч. Они сделали хороший сайт.

Е.Ц. Я знаю. У меня интересно с ними складывались отношения. Сначала объявилась некая Даша, которая взяла манеру мне звонить по разным вопросам. И в какой-то момент меня все это ужасно разъярило: я сижу, работаю над корректурой, а она звонит – начинает спрашивать, отвлекать, причем я совершенно не знаю, кто это. Отвечала я ей, отвечала, и вдруг эта Даша звонит под Новый год: «Я в вашем подъезде, хочу подарить вам подарок».

Тут я разъярилась окончательно, сказала, что подарки мне не нужны, прощайте.

И.Ч. Сурово.

Е.Ц. Понимаете, не могу я принимать с улицы человека, так воспитана. Значит, тявкнула я на Дашу – и звонки прекратились. Потом я летом иду по Тверской, ко мне подходит девушка. Оказалось, Даша.

И.Ч. Сколько же ей лет?

Е.Ц. Лет 25, по-моему,

И.Ч. Из того поколения, что не знает, что нужно представляться.

Е.Ц. Я бурчала долго. Так просто никто в дом не приходит. Ну да ладно, вот мы с ней познакомились. Потом она мне сообщила, что ее подруга занимается Лидией Корнеевной, а через какое-то время я увидела их обеих на презентации вот этой книжки (показывает на двухтомник Л.К. с «Прочерком»). И вот недавно они взялись делать этот сайт.

И.Ч. Сложное дело. Девочки - филологи?

Е.Ц. Нет, обе юристки. Сейчас мы с ними переписываемся. Я им послала для сайта свой «Мемуар о «Чукоккале», вашу статью о «Крокодиле», собираюсь послать Библиографию.

Что касается самих произведений, то у меня много здесь сомнений…

Е.Ц. Юристы советуют ничего там не помещать. Я еще не определилась.

И.Ч. Но что поражает – за сайт Чуковских взялись люди никак с вами не связанные. Из бескорыстного интереса.

Е.Ц. Вы знаете, сайт Чуковских вообще-то давно был задуман – работниками музея в Переделкине. Взялся хороший мальчик, приехавший из Саратова, прямо какой-то компьютерный талант. Вместе с ним Павел Крючков, он из кино. Но они столько перед собой поставили задач – в таком ракурсе снять, в сяком, и дом, и книги…

И.Ч. что не смогли из них выпутаться.

Е.Ц. Да, который год все тянется. А эти девушки подошли очень правильно: где сделать не смогли, написали «извините, у нас не готово». Я посмотрела, какие на сайт отклики. Многие пишут: молодцы! Хорошо! А по существу – ничего. Никакого обсуждения представленных материалов.

И.Ч. Да там пока не так много материалов.

Е.Ц. И не мало.

Е.Ц. И не будет.

Е.Ц. Я все же иду другим путем – хочу, чтобы выходили книги. Потом мы тут стремимся блоху подковать, чтобы ошибок не было, а что там на сайте… вот прочла Владимир Ходасевич вместо Владислав…

И.Ч. Да нет, ошибок немного, и смотрится симпатично. Хороший сайт .

И.Ч. Елена Цезаревна, скажите, когда в Бостон приедете?

Е.Ц. Нету сил на поездки. И времени нет. Поехать-приехать, в аэропорт – из аэропорта…это недели две-три надо убить на поездку. Просто так. А у меня времени мало. Я если начну разъезжать по городам и весям, просто не успею… Этим летом мне исполнится 73 года.

И.Ч. Когда?

Е.Ц. 6 августа. Мой день рожденья никогда в доме не отмечался, так как в этот день арестовали Матвея Бронштейна… Да, так вот нет у меня времени на поездки.

И.Ч. Понимаю, о чем вы говорите, - вы как на посту. Но об одной вашей недавней поездке хотела вас спросить. О поездке в Италию, когда вы читали доклад, по поручению Александра Исаевича Солженицына. Каковы ваши впечатления от поездки? И еще: почему поехали именно вы? Как друг дома Солженицыных еще с тех времен, когда А.И. жил у вас на даче?

Е.Ц. Хотите узнать, почему я поехала? Я как раз от солженицыновских дел никогда не отказываюсь. Если что-то ему нужно, то я это делаю. А было так. 11 декабря был юбилей Александра Исаевича – 85 лет. Из-за этого Наталия Дмитриевна не могла поехать на Конгресс в Италии. Кроме того, устроители Конгресса хотели видеть свидетелей тех лет – «шестидесятников». А их попросту почти уже не осталось. Вот и попросили меня. Я поехала. Но съездила довольно неудачно для меня. Приехала туда с температурой 39.

И.Ч. Мне рассказывала Ю.А. Добровольская, которая там тоже присутствовала.

Е.Ц. Выступала я накаченная лекарствами – на Конгрессе, на телевидении, давала всякие интервью.

И.Ч. Я знаю, что вы совместили свое выступление на Всемирном Конгрессе диссидентов с презентацией «Высокого искусства» Корнея Чуковского в Италии.

Е.Ц. Да, книга Чуковского, написанная много лет назад, была переведена на итальянский язык Бьянкой Балестрой и отредактирована Юлией Добровольской. Я сумела побывать и выступить на презентации этой книги - благо оба события - Конгресс диссидентов и презентация книги - проходили в Милане. Возвращаясь к Конгрессу - он произвел на меня большое впечатление. Собрали колоссальное собрание - 500 докладчиков из Америки, России, Франции. Были доклады о Василии Гроссмане, Александре Солженицыне, Владимире Топорове. Присутствовали Светлана Алексиевич, Наталья Горбаневская. С блеском выступал Арсений Рогинский – от «Мемориала». Был круглый стол. Посвятили этому три дня – с утра до вечера. Итальянцы, затеявшие это дело, произвели на меня громадное впечатление. В зале сидела молодежь. Им открыли глаза на тот период.

И.Ч. Хорошо бы и некоторым россиянам открыть на него глаза.

Е.Ц. Бесполезно.

И.Ч. Последнее, о чем хотела вас спросить. Вы заняты публикацией произведений матери и деда, но у вас ведь много накопилось собственных воспоминаний. Дойдет ли до них очередь?

Е.Ц. Ну, до этого дело дойдет еще годика через 73.

«Чукоккала» в том виде, который задумала ЕЧ, вышла в 2006 году в издательстве «Русский путь», тиражом 3 тыс. экземпляров (прим. ИЧ, февраль 2013 года).

Двухтомник с «Прочерком» был Еленой Цезаревной мне подарен, незаконченная эта повесть произвела на меня колоссальное впечатление. См. Ирина Чайковская. Архипелаг Лидии Чуковской. Seagull № 3 (27), 2005 (примечание ИЧ, февраль 2013 год)

Ошибка Lua в Модуль:CategoryForProfession на строке 52: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Елена Цезаревна Чуковская
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Имя при рождении:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Род деятельности:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Дата рождения:
Гражданство:	СССР 22x20px СССР → Россия 22x20px Россия
Подданство:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Страна:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Дата смерти:
Отец:
Мать:
Супруг:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Супруга:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Дети:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Награды и премии:	Премия Александра Солженицына (2011)
Автограф:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Сайт:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Разное:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
[[Ошибка Lua в Модуль:Wikidata/Interproject на строке 17: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |Произведения]] в Викитеке

Еле́на Це́заревна Чуко́вская (6 августа , Ленинград - 3 января , Москва ) - советский и российский химик и литературовед, дочь Лидии Корнеевны Чуковской и литературоведа Цезаря Самойловича Вольпе . Кандидат химических наук . Лауреат премии Александра Солженицына .

Биография

После развода c отцом Елены Лидия Чуковская вышла замуж за Матвея Бронштейна , советского физика-теоретика, который в 1937 году был арестован, а затем расстрелян. Из-за угрозы ареста мать Елены была вынуждена покинуть Ленинград. Сама Елена Чуковская в это время проживала в семье своего деда - Корнея Чуковского .

Во время войны Елена Чуковская, её мать и двоюродный брат - Евгений Борисович Чуковский - были эвакуированы в Ташкент .

После войны, в 1948 году, поступила в Московский государственный университет на химический факультет . Тогда же Елена Чуковская стала помогать своему деду, трудившемуся над рукописным альманахом «Чукоккала » . Корней Чуковский так написал об этом в своём дневнике:

В 1954 году Елена Чуковская окончила университет. Проработала до 1987 года в , защитив в 1962 году диссертацию на соискание учёной степени кандидата химических наук под руководством Р. Х. Фрейдлиной (1906-1986). Автор ряда научных трудов по органической химии, соавтор монографии «Методы элементоорганической химии: Хлор. Алифатические соединения» (М.: Недра, 1971).

Елена Чуковская постоянно оказывала помощь А. И. Солженицыну - с начала 1960-х годов и вплоть до его высылки из СССР .

Унаследовав после смерти деда в 1969 году права на весь его архив и произведения, Елена Чуковская много лет добивалась опубликования «Чукоккалы». В результате первое издание альманаха - со значительными купюрами - увидело свет лишь в 1979 году, полное издание - в 1999 году. Истории этой борьбы посвящён очерк Елены Чуковской «Мемуар о Чукоккале».

Во многом благодаря усилиям внучки дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине продолжает работать. Первыми экскурсоводами в нём были она и Клара Израилевна Лозовская, секретарь писателя. После смерти матери в 1996 году стала работать вместе с Ж. О. Хавкиной над изучением уже её архива и опубликованием произведений.

Среди публикаций Елены Чуковской, печатавшейся с 1974 года, наиболее известны следующие: «Вернуть Солженицыну гражданство СССР» («Книжное обозрение », 5 августа 1988), воспоминания о Борисе Пастернаке («Нобелевская премия» // Вопросы литературы , 1990, № 2) и сборник статей о Солженицыне «Слово пробивает себе дорогу» (совместно с Владимиром Глоцером , 1998).

До последнего времени Елена Чуковская продолжала заниматься подготовкой к публикации рукописей своих матери и деда . Так, благодаря её усилиям, впервые вышли в свет «Прочерк», «Дом Поэта» и дневники Лидии Чуковской, «Дневник» Корнея Чуковского, а также переписка отца и дочери. Частью её вклада являются многочисленные комментарии и статьи, посвящённые творчеству родственников.

Напишите отзыв о статье "Чуковская, Елена Цезаревна"

Ссылки

• Шабаева, Т. . jewish.ru (4 марта 2011). Проверено 7 декабря 2014.
• // КИФА: газета. - М ., 2014. - 20 января.
• Толстой, И. . Радио «Свобода» (7 августа 2011). Проверено 28 ноября 2014.
• // Новая газета. - М ., 2014. - 31 октября. - № 123 .

Примечания

Отрывок, характеризующий Чуковская, Елена Цезаревна

– Так я ведь и не знала!.. – воскликнула Стелла. – Просто думала вчера о тех умерших, которым ты помогала, и спросила бабушку, как же они смогли придти обратно. Оказалось – можно, только надо знать, как это делать! Вот я и пришла. Разве ты не рада?..
– Ой, ну, конечно же, рада! – тут же заверила я, а сама панически пыталась что-то придумать, чтобы возможно было одновременно общаться и с ней, и со всеми остальными моими гостями, ничем не выдавая ни её, ни себя. Но тут неожиданно произошёл ещё больший сюрприз, который полностью вышиб меня из и так уже достаточно усложнившейся колеи....
– Ой, сколько свето-о-ськов!... А класи-и-во как, ба-а-тюски!!!... – в полном восторге, шепелявя пропищал, крутившийся «волчком» на маминых коленях, трёхлетний малыш. – И ба-а-боськи!... А бабоськи какие больсы-ы-е!
Я остолбенело на него уставилась, и какое-то время так и сидела, не в состоянии произнести ни слова. А малыш, как ни в чём не бывало, счастливо продолжал лопотать и вырываться из крепко его державших маминых рук, чтобы «пощупать» все эти вдруг откуда-то неожиданно свалившиеся, да ещё такие яркие и такие разноцветные, «красивости».... Стелла, поняв, что кто-то ещё её увидел, от радости начала показывать ему разные смешные сказочные картинки, чем малыша окончательно очаровала, и тот, со счастливым визгом, прыгал на маминых коленях от лившегося «через край» дикого восторга...
– Девоська, девоська, а кто ты девоська?!. Ой, ба-а-тюски, какой больсой ми-и-ска!!! И совсем лозавенкий! Мама, мама, а мозно я возьму его домой?.. Ой, а пти-и-ськи какие блестя-я-сие!... И клылыски золотые!..
Его широко распахнутые голубые глазёнки с восторгом ловили каждое новое появление «яркого и необычного», а счастливая мордашка радостно сияла – малыш принимал всё происходящее по-детски естественно, как будто именно так оно и должно было быть...
Ситуация полностью уходила из под контроля, но я ничего не замечала вокруг, думая в тот момент только об одном – мальчик видел!!! Видел так же, как видела я!.. Значит, всё-таки это было правдой, что существуют где-то ещё такие люди?.. И значит – я была совершенно нормальной и совсем не одинокой, как думала вначале!. Значит, это и вправду был Дар?.. Видимо, я слишком ошарашено и пристально его разглядывала, так как растерянная мама сильно покраснела и сразу же кинулась «успокаивать» сынишку, чтобы только никто не успел услышать, о чём он говорит... и тут же стала мне доказывать, что «это он просто всё придумывает, и что врач говорит (!!!), что у него очень буйная фантазия... и не надо обращать на него внимания!..». Она очень нервничала, и я видела, что ей очень хотелось бы прямо сейчас отсюда уйти, только бы избежать возможных вопросов...
– Пожалуйста, только не волнуйтесь! – умоляюще, тихо произнесла я. – Ваш сын не придумывает – он видит! Так же, как и я. Вы должны ему помочь! Пожалуйста, не ведите его больше к доктору, мальчик у вас особенный! А врачи всё это убьют! Поговорите с моей бабушкой – она вам многое объяснит... Только не ведите его больше к доктору, пожалуйста!.. – я не могла остановиться, так как моё сердце болело за этого маленького, одарённого мальчонку, и мне дико хотелось, чего бы это ни стоило, его «сохранить»!..
– Вот смотрите, сейчас я ему что-то покажу и он увидит – а вы нет, потому что у него есть дар, а у вас нет, – и я быстренько воссоздала Стеллиного красного дракончика.
– О-о-й, сто-о это?!.. – в восторге захлопал в ладошки мальчик. – Это длаконсик, да? Как в скаске – длаконсик?.. Ой какой он кра-а-сный!.. Мамоська, смотли – длаконсик!
– У меня дар тоже был, Светлана... – тихо прошептала соседка. – Но я не допущу, чтобы мой сын так же из-за этого страдал. Я уже выстрадала за обоих... У него должна быть другая жизнь!..
Я даже подскочила от неожиданности!.. Значит она видела?! И знала?!.. – тут уж меня просто прорвало от возмущения...
– А вы не думали, что он, возможно, имеет право сам выбирать? Это ведь его жизнь! И если вы не смогли с этим справиться, это ещё не значит, что не сможет и он! Вы не имеете права отнимать у него его дар ещё до того, как он поймёт, что он у него есть!.. Это, как убийство – вы хотите убить его часть, о которой он даже ещё не слыхал!.. – возмущённо шипела на неё я, а внутри у меня всё просто «стояло дыбом» от такой страшной несправедливости!
Мне хотелось во что бы то ни стало убедить эту упёртую женщину оставить в покое её чудесного малыша! Но я чётко видела по её грустному, но очень уверенному взгляду, что вряд ли на данный момент мне удастся её убедить в чём-то вообще, и я решила оставить на сегодня свои попытки, а позже поговорить с бабушкой, и возможно, вдвоём придумать, что бы здесь такое можно было бы предпринять... Я только грустно взглянула на женщину и ещё раз попросила:
– Пожалуйста, не ведите его к врачу, вы же знаете, что он не больной!..
Она лишь натянуто улыбнулась в ответ, и быстренько забрав с собой малыша, вышла на крыльцо, видимо, подышать свежим воздухом, которого (я была в этом уверенна) ей в данный момент очень не хватало...
Я очень хорошо знала эту соседку. Она была довольно приятной женщиной, но, что меня поразило когда-то более всего, это то, что она была одной из тех людей, которые пытались полностью «изолировать» от меня своих детей и травили меня после злосчастного случая с «зажиганием огня»!.. (Хотя её старший сын, надо отдать ему должное, никогда меня не предавал и, несмотря ни на какие запреты, до сих пор продолжал со мной дружить). Она, кто, как теперь оказалось, лучше всех остальных знала, что я была полностью нормальной и ничем не опасной девочкой! И что я, точно так же, как когда-то она, просто искала правильный выход из того «непонятного и неизвестного», во что так нежданно-негаданно швырнула меня судьба...
Вне всякого сомнения, страх должен являться очень сильным фактором в нашей жизни, если человек может так легко предать и так просто отвернуться от того, кто так сильно нуждается в помощи, и кому он с лёгкостью мог бы помочь, если б не тот же самый, так глубоко и надёжно в нём поселившийся страх...
Конечно же, можно сказать, что я не знаю, что с ней когда-то происходило, и что заставила её перенести злая и безжалостная судьба... Но, если бы я узнала, что кто-то в самом начале жизни имеет тот же дар, который заставил меня столько страдать, я бы сделала всё, что было бы в моих силах, чтобы хоть как-то помочь или направить на верный путь этого другого одарённого человека, чтобы ему не пришлось так же слепо «блуждать в потёмках» и так же сильно страдать... А она, вместо помощи, наоборот – постаралась меня «наказать», как наказывали другие, но эти другие хотя бы уж не знали, что это было и пытались честно защитить своих детей от того, чего они не могли объяснить или понять.