Доброго дня, товарищи Фикрайтеры.
Перечитав немалое количество фанфиков/ориджиналов на Фикбуке и не только, я задумалась над вопросом: почему авторы (начинающие и продвинутые) избирают для своего произведения какой-то конкретный тип повествования - от первого или третьего лица (учитывая то, что каждый из них еще имеет разновидности)? Абсолютное большинство тех, с кем я пообщалась на данную тему, дали неопределенный ответ, ссылаясь на симпатию или попросту рандомность выбора.
Так ли полезно знать о данных типах, их характеристиках и уместности в различных жанрах эпоса, лирики и драмы? В следующих строках я выделю основные аспекты данной проблемы, чтобы дать максимально точный ответ на этот вопрос.
Итак, существует, как вскользь упоминалось выше, два основных типа повествования в данной классификации:
- повествование от первого лица
. Для него характерно употребление местоимений «я», редко «мы»;
- повествование от третьего лица
, когда выбор не ограничивается местоимениями «он», «она», «оно», «они». Здесь могут употребляться и существительные, обозначающие предмет, имена собственные (применение их в первом случае крайне редки), числительные и некоторые другие части речи.
О каждом из них в разрезе.
1. Повествование от первого лица
Что из себя представляет: все происходящие события читатель видит через призму мировоззрения рассказчика, который может иметь место не только главного героя, но и, к примеру, главного антагониста. Подобный выбор встречается наиболее часто в произведениях. Реже рассказчик является «левым» лицом - случайным прохожим, дальним родственником или другом главного героя/антигероя, варианты разнообразны. Рассказчик может являться резонером автора. В таком случае герой прямо выражает мысли и взгляды самого автора (не путать с Мэри/Марти-Сью) на ту или иную ситуацию, на того или иного героя или на жизнь в целом.
Употребление: в классической литературе данный тип используется не так часто, зато среди начинающих авторов он является самым популярным (вывод сделан исходя из личных наблюдений на данном ресурсе и не только). Возможно, это объяснятся тем, что начинающему писателю просто-напросто удобнее слиться с главным героем и описывать все происходящее с одной точки зрения. Более опытные авторы также используют первый тип, подходя к этому с расширенными знаниями и, как правило, избегая очевидных ошибок и штампов, которые допускают начинающие.
Достоинства:
1) первым важным достоинством данного типа является то, что рассказчик является непосредственным свидетелем происходящего. Чаще всего он делает это искренне и честно, что добавляет происходящему правдоподобия. Читатель в это время ощущает себя непосредственно «втянутым» в историю (можно сравнить с играми от первого лица, которые добавляют эффект погружения в атмосферу и действие);
2) список достоинств также пополняется следующим: автор формирует восприятие тех или иных героев, общественных явлений у читателя через одного героя, а не всех сразу, у которого уже сложились свои взгляды и мнения. Это достоинство можно назвать «лайфхаком». Читателю в разы легче сконцентрироваться на одном персонаже и всех составляющих его личности/внешности/способностях и прочем;
3) максимальному сближению с читателем способствует не только свидетельство событий, но и открытый мир эмоций и ощущений героя. Его состояние может быть скрыто от всех или от части других героев, в то время как читатель всегда видит его «насквозь» (но не всегда сразу может понять мотивы поступков, зависит от самого персонажа в первую очередь и от авторской задумки; ну и, разумеется, от широты взглядов и способности критически мыслить и анализировать читателя). Если же этого не происходит совсем в течение всего произведения, то смысл повествования от первого лица теряется;
Недостатки/ошибки:
1) субъективизм. Прямая параллель со вторым пунктом предыдущего перечня. При повествовании от первого лица резко ограничивается изображение всего внешнего и внутреннего, окружающего персонажа, кроме него самого. Читатель видит лишь одну грань происходящего (вернее, сконцентрирован в основном на ней), ровно как и одну грань характера остальных участников событий;
2) второй недостаток тесно связан с первым. Частой ошибкой некоторых писателей является перенос персонажа в те события или места, где он оказаться априори не может. Если есть крайняя необходимость описать события вне невидимых границ действий рассказчика, придется это делать через отвлеченные сцены. Например, через разговор двух посторонних людей, во время которого повествователь случайно (или намеренно) оказался рядом. Главное, чтобы это не выглядело слишком наигранным и простым;
3) то же и с мыслями и соображениями других персонажей, в сознание которых рассказчик влезть ни физически, ни морально не может. Он способен лишь предположить, что творится в голове того или иного героя, но отвечает полностью только за свои собственные домыслы. Это же является еще одной распространенной ошибкой: авторы, ведя повествование от первого лица, часто делают из персонажа-рассказчика Всевидящее око, способное сканировать каждого человека насквозь. Чтобы избежать этого, следует от лица персонажа строить догадки и теории с той или иной степенью достоверности.
Вывод из всего вышесказанного о первом типе
Повествование от первого лица является удобным и достоверным способом раскрытия психологического/физического состояния в произведениях одного персонажа. Данный тип совершенно не подходит для драматических произведений, где основной сюжет и суть строятся на конфликте, ибо в данном случае автор обязан объяснить обе позиции персонажей: утверждающую и опровергающую (как, например, в произведении И. С. Тургенева «Отцы и дети»). Не стоит путать очевидную конфликтную ситуацию с явлением, когда повествователь находится в сложных отношениях с обществом, но акцент в произведении делается именно на его восприятие действительности (яркий пример - «Над пропастью во ржи» Д. Сэлинджер).
Как представляется многим, писать от первого лица не так-то уж и просто, потому как перед автором стоит невероятное количество задач, которые он непременно должен выполнить, чтобы его произведение стало востребованным и хорошо воспринятым читателями.
2. Повествование от третьего лица
Что из себя представляет: самый широкий спектр для реализации фантазий автора. Каждый персонаж называется либо личным местоимением третьего лица, либо именем/прозвищем/фамилией, либо даже числительным или существительным. Словом, на сколько хватит воображения. В отличие от первого типа, здесь читатель никак не является участником событий: он наблюдает за картиной со стороны, «бегает с камерой».
Употребление: является самым распространенным типом повествования как среди классической литературы, так и среди современной. Объясняется это просто: рамки повествования и каноны здесь практически отсутствуют, что дает полную свободу на воспроизведение многогранной картины мира и героев внутри него (что, конечно же, не снимает ответственности с автора за творящиеся в произведении и без_умства).
Достоинства:
1) возможность проследить за историей всех персонажей, которые участвуют в произведении, раскрыть их характер более полно (если задумка это предполагает), чем нежели в первой типе, где автор ограничен мировоззрением одного персонажа - «я». Таким образом, читатель (при необходимости) получит цельную картину конфликта в произведении, отношений между людьми и всех происходящих событий;
Недостатки/ошибки:
1) порой в книге идет либо изначальное, либо постепенное перенасыщение персонажами и действиями, половина из которых оказываются совершенно отвлеченными и в конце концов вовсе исчезают из сюжета (привет Толстому). Среди «левых» сюжетных линий может быть какая-то особо важная, определяющая суть всего произведения, но если их так много - обратит ли внимание на это читатель, вспомнит ли?
2) иногда случатся, что автор вносит личное мнение в свое творение. Оно сразу же выделяется в общем контексте и иногда воспринимается читателем с вопросительно поднятой бровью. Отсюда следует вывод: важно помнить, что автор в данном случае выступает в роли пересказчика событий, он не может вставлять свои мысли и суждения именно как автор (опять же, если того не подразумевает замысел), на это существуют отдельные жанры;
3) автор, конечно, знает все. Но часто бывает, что он слишком поспешно раскрывает все детали, о которых сам главный герой понятия еще не имеет. Более того, автор стремится залезть в разум персонажа, подробно описать его ощущения и чувства. Это больше всего подходит для повествования от первого лица. Если понадобится, персонаж сам изъяснится в диалоге с кем-нибудь (или даже в монологе с собой/своим вторым «я») или через свои поступки что он думает и как.
Вывод из всего вышесказанного о третьем типе
Повествование от третьего лица является в большинстве случаев самым выгодным типом, так как подходит почти что для всех жанров прозы и лирики. Писать от третьего лица не кажется сложным после определенной тренировки, если относится к этому делу серьезно при желании достичь нужного результата.
В заключение…
В данной статье рассмотрены два основных типа повествования. На самом деле их, конечно, намного больше, например, смешанный или переходный тип, но все они произошли от этих двух, каждый из которых имеет свои достоинства и недостатки, и над грамотным употреблением/распоряжением каждым из которых малоопытному (да и натренированному) автору стоит поработать, если для него важно качество своего творения. В статье рассмотрены общие случаи (в противном случае она бы растянулась на десять страниц).
В самом начале я обозначила вопрос: так ли важно иметь в виду, какой тип лучше выбрать при написании своего произведения? Ответ очевиден: да, важно.
И помните: все приходит с опытом.
; драматический монолог, как у Альбера Камю в романе Падение ; или в прямой форме, как у Марка Твена в рассказе Приключения Гекльберри Финна .
Поскольку рассказчик является частью историю, он не может знать обо всех событиях. По этой причине повествование от первого лица часто используется для детективов , в которых читатель и рассказчик раскрывают дело бок-о-бок. Традиционным подходом в этом виде художественной литературы является помощник детектива, который и является рассказчиком: яркий пример тому, персонаж Доктора Ватсона в рассказах о Шерлоке Холмсе сэра Артура Конан-Дойля .
Помимо этого, рассказчик может описывать историю в множественном числе, используя слово «мы». То есть, не выделяя каких-либо отдельных лиц. Рассказчик является частью группы, которая действует как единое целое. Точка зрения множественного числа встречается редко, но может быть эффективно использована, для увеличения фокусировании на персонаже или персонажах рассказа.
Рассказчиков также может быть несколько, как у Рюноскэ Акутагава в романе В роще (основа фильма Расёмон ) и романе Фолкнера Шум и ярость . Каждый из этих рассказчиков, описывает одно и то же события, с разных точек зрения.
Рассказчик может быть главным героем или тем, кто внимательно следит за главным героем (например, у Эмили Бронте в Грозовом перевале или у Фрэнсиса Скотта Фицджеральда в романе Великий Гэтсби , где рассказчик это второстепенный персонаж). Они могут быть выделены как точки зрения «основного первого лица» или «второстепенного первого лица».
Всё повествование само по себе может быть представлено в виде ложных документов , таких, как дневник, в котором рассказчик дает явное указание на то, что он пишет историю. Так обстоит дело у Брэма Стокера в Дракуле . Рассказчик может более или менее разъяснить о себе, о том, что говорит историю, и причины, по которым он её говорит. В крайнем случае, кадр истории свидетельствует о том, что рассказчик это персонаж истории, который начинает рассказывать свою историю.
Рассказчики от первого лица часто ненадёжны , поскольку рассказчик может быть нарушителем (как Бенджи у Фолкнера в романе Шум и ярость ), лжецом (как в серии романов И явилось Новое Солнце Джина Вулфа), или умышленная манипуляция воспоминаниями (как в романе Остаток дня Кадзуо Исигуро).
Одним из запутанных примеров многоуровневой структуры повествования является новелла Джозефа Конрада Сердце тьмы , которая имеет двойную структуру: некий рассказчик, рассказывает историю от первого лица другому персонажу - Марлоу. Даже в этой вложенной истории, нам говорят, что другой персонаж - Куртц, рассказал Марлоу длинную историю, однако, говорил её не впрямую.
В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.
Псевдоправила повествования от первого и третьего лица
и прочие мифы
Какую бы форму повествования вы ни избрали, помните, что рассказчик - это один из персонажей и относиться к нему нужно соответственно. Не верьте псевдоправилам, которые гласят, что при повествовании от первого лица вы можете позволить себе то, чего нельзя сделать в третьем лице, и наоборот.
Возьмем роман Камю «Посторонний», где повествование ведется от первого лица для придания ему так называемой «интимности». Вам наверняка говорили, что рассказ от третьего лица не дает подобного эффекта. В приведенной ниже сцене рассказчик входит в морг, где лежит его покойная мать:
«Вслед за мной вошел сторож; должно быть, он бежал, так как совсем запыхался. Слегка заикаясь, он сказал:
Он уже подошел к гробу, но я остановил его. Он спросил:
Вы не хотите?
Я ответил:
Он прервал свои приготовления, и мне стало неловко, я почувствовал, что не полагалось отказываться. Внимательно поглядев на меня, он спросил:
– Почему? - Но без малейшего упрека, а как будто из любопытства.
Я сказал:
Сам не знаю.
И тогда, потеребив седые усы, он произнес, не глядя на меня:
Что ж, понятно».
Эпизод написан безупречно и в тоне повествования действительно заучат интимные, сокровенные ноты. Здесь прекрасно передано ощущение неловкости и печали, обычных в подобной ситуации, давайте посмотрим что произойдет, если написать эту сцену от третьего лица.
«Вслед за Мерсо вошел сторож; должно быть, он бежал, так как совсем запыхался. Слегка заикаясь, он сказал:
Мы закрыли гроб, но я сейчас сниму крышку, чтобы вы могли посмотреть на покойницу.
Он уже подошел к гробу, но Мерсо остановил его. Сторож спросил:
– Вы не хотите?
Нет, ответил Мерсо.
Он прервал свои приготовления, и Мерсо стало неловко, он почувствовал, что не полагалось отказываться. Внимательно поглядев на Мерсо, сторож спросил:
Почему? - Но без малейшего упрека, а как будто из любопытства.
Сам не знаю, - сказал Мерсо.
И тогда, потеребив седые усы, он произнес, не глядя на
Что ж, понятно».
Потеряли ли мы в "интимности"? Ничуть не бывало. Ни капельки. Вариант, написанный в третьем лице, вызывает то же ощущение неловкости и печали, что и сцена, описанная от первого лица.
Приведем другой пример. Теперь возьмем фрагмент из романа «Кэрри», который написан Стивеном Кингом от третьего лица, что якобы делает тон повествования менее интимным:
"…Он, не дав ей договорить, перегнулся и начал ее целовать, ползая руками по талии и груди. От него резко пахло табаком, брилкримом и потом. Крис наконец вырвалась и, переведя дыхание, взглянула на себя. К жирным пятнам на кофточке прибавились новые пятна грязи. двадцать семь пятьдесят в магазине Джордан Марш, но теперь кофточка годилась разве что для мусорного бака. Однако Крис чувствовала только острое, почти болезненное возбуждение".
Попробуем изменить этот эпизод, что, согласно теории «интимности повествования от первого лица», придаст его тону соответствующий оттенок:
"…Он, не дав мне договорить, перегнулся и начал целовать меня, ползая руками по талии и груди. От него резко пахло табаком, брилкримом и потом. Наконец я вырвалась и, переведя дыхание, взглянула на себя. К жирным пятнам на кофточке прибавились новые пятна грязи. Двадцать семь пятьдесят в магазине Джордан Марш, но теперь кофточка годилась разве что для мусорного бака. Однако я чувствовала только острое возбуждение".
Переключиться на первое лицо было не слишком сложно. Пришлось убрать слово «болезненный» – оно явно не из лексикона данной героини. Тем не менее в этой версии не утрачено ни одной ценной для читателя детали. Первое лицо не прибавило фрагменту никакой интимности.
Пусть так, скажете вы, но если рассказчик - более колоритный герой, нельзя переключиться на третье лицо, не потеряв этот колорит. Что ж, давайте посмотрим на повествование, которое ведется от лица подобного персонажа:
«Меня зовут Дейл Кроу-младший. Я говорил Кэти Бейкер – она мой инспектор, следит за теми, по получил срок условно, - что я ничего плохого не сделал, Я просто заглянул в бар повидаться с приятелем и, пока ждал его, выпил кружку пива, всего одну кружку, я сидел и никого не трогал, и тут к моему столику подвалила эта шлюшка и принялась танцевать для меня, хотя никто ее об этом не просил.
Они раздвигают тебе колени, начинают прижиматься, а потом от них не отвяжешься. Ее звали Ирлин. Я сказал ей, что меня она не интересует. Но она не унималась, и я встал и пошел к выходу. Она завопила, что я должен ей пять баксов, и тут ко мне подошел вышибала и понес бог знает что. Я двинул ему разок, всего один раз, выхожу, а там уже поджидает машина с мигалкой. Тут вышибала решил показать, какой он крутой, и начал выделываться, Я двинул ему еще разок, чтобы вправить мозги и чтобы помощник шерифа понял, по первый заварил эту кашу. Но не успел я и рта разинуть, эти мерзавцы надели на меня наручники и сунули в машину. Выходит, потом они введут мои данные в специальный компьютер? Потом один из них заявляет: "Эй, взгляните-ка! Оказывается, он осужден условно. Ударил офицера полиции". Ничего, придет время, я им устрою. Ясное дело, меня подставили!"
Кажется, что подобный эпизод невозможно рассказать от третьего лица, не потерян колоритности персонажа. Но на самом деле я изменил авторский текст, и в оригинале повествование ведется от третьего лица. Это начало романа Элмора Леонарда «Боб Максимум».
Дейл Кроу-младший сказал Кэти Бейкер - она инспектор и следит за теми, кто получил срок условно, - что он ничего плохого не сделал. Он просто заглянул в бар повидаться с приятелем и, пока ждал его, выпил кружку пива, всего одну кружку, он сидел и никого не трогал, и тут к его столику подвалила эта шлюшка и принялась танцевать для него, хотя никто ее об этом не просил.
"Они раздвигают тебе колени, начинают прижиматься, - рассказывал Дейл, - а потом от них не отвяжешься. Ее звали Ирлин. Я сказал ей, что меня она не интересует. Но она не унималась, и я встал и пошел к выходу. Она завопила, что я должен ей пять баксов, и тут ко мне подошел вышибала и понес бог знает что. Я двинул ему разок, всего один раз, выхожу, а там уже поджидает машина с мигалкой. Тут вышибала решил показать, какой он крутой, и начал выделываться. Я двинул ему еще разок, чтобы вправить мозги и чтобы помощник шерифа понял, кто первый заварил эту кашу. Но не успел я и рта разинуть, эти мерзавцы надели на меня наручники и сунули в машину. Выходит, потом они введут мои данные в специальный компьютер? Потом один из них заявляет: "Эй, взгляните-ка! Оказывается, он осужден условно. Ударил офицера полиции". Ничего, придет время, я им устрою. Ясное дело, меня подставили!""
Обратите внимание, что, давая читателю возможность оценить манеру речи Кроу, автор использует длинную цитату. Ну так что же? Это вполне допустимый прием, который позволяет познакомиться с персонажем поближе. Это всего лишь еще один способ сохранить интимность, повествуя от третьего лица. Фокус в том, чтобы передать неповторимый характер персонажа, взглянув на происходящее его глазами. Но даже это правило не является непреложным. Так, в романе Кена Кизи «Песня моряка» (1992) рассказчик, повествуя от третьего лица, выражается весьма сочным языком:
"Билли Кальмар был отвратительным напыщенным мерзавцем, но президент из него получился неплохой. Он оживил деятельность ордена, оплодотворив его своей неуемной творческой энергией и подкрепив химическими препаратами".
Значит, псевдоправило, которое гласит, что рассказ от первого лица приближает нас к персонажу и позволяет сделать его более колоритным, - сущая чепуха. В действительности любые достоинства произведения, интимность, атмосфера, колорит, - да все что угодно, можно с равным успехом сохранить и в том и в другом варианте.
Зато верно обратное, скажете вы. Всем известно, что, ведя рассказ от первого лица, вы не можете описать сцены, которые происходят без участия рассказчика. Существует железное правило – повествование от первого лица накладывает значительно больше ограничений, чем третье лицо.
Это тоже чепуха.
Начинающим писателям постоянно твердят, что не следует писать книгу от первого лица, потому что это не позволит показать читателю сцены, которые происходят без участия рассказчика. Но это не так. Вот пример повествования от всевидящего третьего лица из романа Стивена Кинга:
"В доме ни звука.
Она ушла.
На ночь глядя.
Маргарет Уайт медленно прошла из своей спальни в гостиную. Сначала кровь и грязные фантазии, что насылает вместе с кровью дьявол. Затем эта адская сила, которой наделил ее все тот же дьявол. И случилось это, разумеется, когда настало время кровотечений. О, уж она-то знает, что такое Дьявольская Сила: с ее бабкой было то же самое. Случалось, она разжигала камин, даже не вставая с кресла-качалки у окна. .."
Псевдоправило гласит: если книга написана от первого лица (в данном случае, от лица Кэрри), повествователь не может заглянуть в мысли Маргарет Уайт, что позволяет третье лицо, давайте проверим, так ли это. Все, что для этого нужно, - немного набить руку. Представим, что повествование ведется от лица Кэрри, которая только что отправилась на выпускной бал вопреки желанию матери:
«Когда я ушла, в доме скорей всего воцарилась полная тишина.
Мама наверняка сидит у себя в спальне, думая только об одном: "Она ушла. На ночь глядя. Ушла".
Потом мама выйдет из спальни в гостиную, думая, что сначала была кровь и грязные фантазии, которые дьявол насылал на меня, ее дочь, вместе с кровью. Затем эта адская сила, которой наделил меня все тот же дьявол. И случилось это, разумеется, когда настало время кровотечений. Она убеждена, что уж она-то знает, что такое Дьявольская Сила: с ее бабкой было то же самое. Мама помнит, как ее бабка разжигала камин, не вставая с кресла-качалки у окна.."
Все достоинства произведения сохранились - атмосфера, интимность, образность - ничто не утрачено. Теперь вы видите, что, избрав любой подход, вы ничем не ограничены. Разумеется, потери возможны, если персонаж, от лица которого вы ведете повествование, отличается зоркостью и проницательностью или изъясняется ярким, неповторимым языком. Или погибает раньше, чем кончится книга.
Независимо от формы и тона повествования, которые вы избрали, нужно максимально использовать их преимущества, не зацикливаясь на недостатках. Некоторые писатели имеют природную склонность к той или иной форме, и, кроме того, следует учитывать требования жанра. В детективных романах про крутых парней рассказчиком часто становится один из таких парней, и повествование ведется от первого лица. В то же время в любовных романах повествование почти всегда ведется от третьего лица цветистым, мелодраматическим языком.
ЦВЕТЫ С ДЕВИЧКИ
Не знаю, кто как, но прежде я всегда недолюбливал 8 Марта, а однажды просто возненавидел этот день. Но теперь нет особой причины вспоминать недобрым словом тогдашний женский праздник, потому что цветы — главная забота моей молодости — продаются чуть ли не на каждом углу, а тридцать лет назад это был необыкновенный дефицит.
В ту пору, приехав после армии в Москву, я только-только выучился на водителя троллейбуса и начал работать самостоятельно. Был полон оптимизма и радовался каждой минуте жизни, без устали мотаясь по маршруту №15 между Лужниками и Неглинкой. Когда же получил первую настоящую получку, которую, правда, почти всю роздал за долги, то настроение и вовсе стало отличное, известное каждому человеку, у которого появлялась перспектива жить по-человечески.
Даже не особенно огорчал сосед по комнате Федя Пешехонов, взявший напрокат аккордеон и пиликавший каждый вечер до одиннадцати, пытаясь разучить известный полонез и забывая о том, что большинству обитателей общежития надо вставать в четыре-пять утра. Полонез был Огинского, но Федю почему-то прозвали Шостаковичем.
Это, конечно, лишь мимолетное впечатление того времени, и оно особенно не волновало, а вот приближение женского праздника заставляло призадуматься. Ведь предстояло дарить цветы Галочке, с которой встречался почти месяц, познакомившись в Добрынинском универмаге, где она работала кассиром, и куда я попал, отправившись с остатками первой получки за мелкими покупками. Галочка была круглолица, улыбчива и призывно смотрела зелеными глазами, немножко нахальными, а я возьми да спроси, тоже нахально: «Как вас зовут?» Так запросто и познакомились, потому что у нас, лимитчиков, была мода знакомиться с москвичками, знакомиться из-за прописки, и у многих парней это получалось... Жила она в Кунцеве, в угловом доме на пересечении Можайского шоссе с Аминьевским. Хотя наше знакомство было недолгим, но я уже успел пригласить Галочку к себе на Малую Пироговскую. Правда, лишь попили чаю, посмотрели мои армейские фотографии и волей-неволей послушали пиликанье Шостаковича, видимо, из вредности не пожелавшего оставить меня с гостьей наедине; сам он ни с кем не встречался и даже не пытался, словно аккордеон заменял ему все на свете.
Аккордеон он брал на два месяца, и то ли времени не хватило, то ли слух подвел, но когда, так ничему и не научившись, хотел возвратить, то инструмент не приняли, и пришлось Феде тащиться в ателье ремонта. Наученный прокатчиками, Пешехонов с музыкой покончил, но прозвище за ним так и осталось, потому что за время учебы он всем надоел до невозможности. Правда, ему все это — как с гуся вода. Поэтому я все сильнее проникался иронией к этому парню, у которого все вечно происходило не так, как у других, вечно он кому-то мешался или попадал в неприятные истории. Но и это мелочи, а по-настоящему обижало то, что он не проявил в нужный момент мужскую солидарность.
Но обострять отношений с Федором не стал, старался не задираться, расчетливо планируя на праздник пригласить Галочку еще раз, а его как-нибудь да выкурить. Только однажды не удержался от смеха, узнав историю, от которой хохотал весь троллейбусный парк, — это когда Пешехонов, видимо, представил себя водителем трамвая и, пересекая рельсы, покатил на троллейбусе по трамвайному маршруту... Но далеко не уехал — сошли штанги с проводов. Пришлось вызывать тягач и писать объяснительную начальнику маршрута, после чего у Феди отобрали водительское удостоверение и отправили на месяц ходить по двору с метлой.
Он запомнил мой смех и перестал разговаривать, на ужин ходил один: в буфете брал два пончика с повидлом, бутылку кефира и все это мгновенно проглатывал, по-гусиному вытягивая длинную шею и комично шевеля ушами. И тогда впервые стало жаль его. Ведь, если взглянуть на него по-настоящему, он — неплохой парень. Ну, смешной, неуклюжий — зато начитанный, знающий, мог часами говорить о родном уральском городе... Правда, был упрям и, как все упрямые, на все имел свое мнение, но что значили его стариковские ворчания, когда меня одолевали иные заботы.
Еще накануне праздника я удачно запасся трехрублевой бутылкой «CinZano» в кулинарии ресторана «Узбекистан» и шоколадкой «Аленка» за восемьдесят копеек. Оставалось купить цветов. Воспользовавшись знакомством, попытался заранее договориться о гвоздиках в цветочном магазине на Кропоткинской, где однажды с наставником по-тихому покупали цветы, но то ли продавщица запамятовала меня, то ли не сумел войти в доверие, но остался без цветов, и уже знал, что нигде их не куплю (в очередях стоять не было времени, а о рынке не мечтал, потому что они там очень и очень дорогие). К тому же с юности не был приучен дарить покупные цветы, потому что в сельской местности это совершенно не принято: зачем покупать, когда летом и в лугах, и палисадниках их полным-полно, а зимой, как ни ищи, нигде не сыщешь, даже покупных.
Пятнадцатый маршрут пролегал в окрестностях Новодевичьего, в ту пору малолюдных, а предпоследняя остановка была около цветочного магазина при кладбище, которое мы запросто называли Девичкой... И в какой-то момент меня осенило: «Здесь тоже продаются цветы! И никакой очереди!» Заканчивая очередной рейс, выскочил на минутку из троллейбуса, купил пяток гвоздик (я уже знал, что дарят нечетное количество) и, довольный, вернулся в кабину, запомнив удивленный взгляд продавщицы. Она явно восхитилась моей находчивостью, даже пригласила: «Приходите еще...» — «Обязательно приду!» — пообещал ей, хотя более думал о Пешехонове: вот ему-то подсказать не мешало бы, потому что он собирался в гости к двоюродной сестре. Купив цветы, он уж наверняка уедет из общежития, чего я и добивался, чтобы нам с Галочкой никто не мешал спокойно отметить праздник.
Поэтому, хочешь не хочешь, а, вернувшись с работы, похвалился цветами Федору:
— Могу подсказать, где можно купить без очереди!
— Где же?
— На Девичке... Ни одного человека!
— А что — идея! — сразу заинтересовался Федор, забыв об обиде, правда, загадочно усмехнулся: — Завтра поеду к сестре и заскочу туда. Только нашим орлам не говори, а то все расхватают.
После таких окрыляющих слов сразу простил его причуды, даже впервые он показался настоящим товарищем, на которого можно положиться и который никогда не подведет.
На следующий, праздничный, день я не чаял, как побыстрее отмотать шесть кругов между Лужниками и Неглинкой, и, сменившись, позвонил Галке с конечной станции. Напомнил, что жду ее, не скрывая радости, намекнул, что Шостакович уедет, но, выслушав меня, она неожиданно сама пригласила в гости и предупредила, что, кроме нее, будет еще мать и старший брат с женой — компания для меня не самая подходящая, но что делать, если Галка, видимо, почувствовала коварность моих замыслов. Это немного расстроило, и я отругал себя за излишнюю болтливость, но ничего не оставалось, как ехать в Кунцево, потому что других вариантов в этот день не имелось. Быстренько отправился в общежитие, побрился и переоделся. Как всегда опаздывал, и, собравшись и выскочив на улицу, на счастье увидел свободное такси. Махнул рукой — оно остановилось. С выпирающей из внутреннего кармана пальто бутылкой «CinZano», с завернутой в газету шоколадкой и празднично шуршащим букетом гвоздик я, долговязый, неловко уселся на переднее сиденье, но сказал важно и строго, будто каждый день ездил на такси:
— Шеф, в Кунцево!
Пожилой водитель сразу погрустнел, словно услышал что-то печальное. Когда с Бородинского моста выехали на Дорогомиловскую улицу, он уточнил:
— На Кунцевское кладбище, что ли?
— Почему на кладбище?!
— С бумажными цветами только туда ездят...
От его убийственного замечания сразу вспотел лоб под тесной кроличьей шапкой и непривычно кольнуло сердце от пугающей мысли, что делаю что-то не так, делаю постыдно, и невольно насторожился, еще не понимая до конца юмор таксиста, но начиная догадываться, что он что-то не договаривает, шельма! И тут же отругал себя: «Какие еще слова нужны, чтобы самому сообразить?!» И сразу вспомнил удивленную продавщицу на Девичке, едкую усмешку Шостаковича... И если на продавщицу совсем не обижался, то соседа в эту минуту готов был разорвать. Тотчас решил после праздника написать заявление коменданту и переселиться в другую комнату, все равно какую, потому что после такой подлости спокойно смотреть на него, ушастого, более не смогу. Но это будет только завтра, а пока решил занять денег и — кровь из носа — купить своей Галочке живые цветы, и приказал таксисту:
— Поехали назад!
Пока возвращались, придумал месть Шостаковичу. Чтобы он понял, что я тоже не лыком шит, сплел из бумажных гвоздик траурный венок. В комнате повесил венок над изголовьем его кровати, как вешают на столбах вдоль дорог.
Потом занял у соседей двадцатку и, улыбающийся, вернулся к машине.
— Шефчик, пожалуйста, в Кунцево, но теперь с заездом на рынок! — ласково, как отца родного, попросил таксиста, спасшего меня от великого позора.
Да, позора удалось избежать, но вот уж почти тридцать лет, накануне очередного праздника 8 Марта, Галочка или теперь Галина Ивановна, ставшая директором цветочного магазина, всякий раз напоминает с легкой иронией:
— Владимир Дмитриевич, пора на Девичку за цветами!
И я не обижаюсь, потому что когда-то сам рассказал ей эту историю.
Ведь это очень легко — рассказать о том, что могло случиться, но не случилось.
ЛЕГКАЯ ДОРОГА
В это путешествие я собирался давно, но все было недосуг: то отпуск неподходящий, то с погодой не везло, то настроения не хватало. Да и зачем идти пешком, когда на машине можно, надо только с погодой подгадать.
Капризы собственной души длились несколько лет, и вот подошел такой момент, когда откладывать поход более не хватало сил, будто человек, сидевший во мне, сдался и пустил мое желание на волю, а я это сразу почувствовал, но до поры это казалось тайной, я пытался сохранить ее, но ничего не получилось, когда однажды встал пораньше и начал собираться. Матушка сборы сразу заметила, и пришлось все рассказать, чтобы избавить ее от лишних волнений. А она, как узнала, что собрался я к тетушке в Болотово, то сразу и сама засобиралась, и огорчилась, узнав о моем намерении идти пешком, стала отговаривать:
— Не ходи сегодня, — сказала она обиженно, — у меня ужотко рука ломила... Дождь будет! Или еще какая напасть!
Рука у матери — барометр. Сломала она ее лет тридцать назад, кости срослись неправильно и плохо и чуть что — болят, особенно к непогоде. И вот она знающе начала стращать, убеждать, а мне не хотелось с ней спорить, я лишь потихоньку гнул свое, не желая до конца выдавать тайных мыслей, хотя теперь и не тайных, а сокровенных чувств, не очень понятных и объяснимых даже самому себе. Поэтому, наверное, необходимость отправиться в дорогу именно сегодня — подавила все иные желания. Видимо, такой момент подошел, а я окончательно созрел.
Тетя Паша — одна из семи сестер матери... Был у них еще и брат. На войне погиб. Не помнил я и самых старших теток, а вот с остальными виделся часто, рос у них на виду. Исключением являлась только болотовская тетя Паша. Она жила, как считали мы, жившие кустом, в дальней деревне, и поэтому виделись с ней редко. Прежде мать встречалась с ней чаще всего в церкви или на базаре, а в последнее время больше на похоронах. Тетушки умирали одна за другой, и я чувствовал, что вместе с ними уходит что-то необъяснимое из моей жизни, но нужное, без которого жизнь делалась иной, и которое всегда хотелось объяснить. И вот теперь, собираясь в Болотово, я словно бы пускался вдогонку за этим необъяснимым. Хотел идти налегке, но матушка, уверовавшись в моем твердом намерении, засуетилась, забегала и в конце концов вручила рыхлый узелок в виде завязанного крест-накрест платка. Отказаться я, понятно, не мог, поскольку тогда опять возник бы разговор о надвигающемся дожде, а мне хотелось отправиться побыстрей, пока желание не утомилось от затянувшихся сборов.
И вот я за селом, и быстро вспотел, а на первом подъеме вспомнил слова о дожде, потому что парило, что с утра бывает довольно редко. Не долго думая, снял тенниску, подвернул джинсы, словно мне не хватало воздуха, и я решил дышать всем телом.
Дорогу до Болотова никто никогда не мерил, но, по слухам, до деревеньки этой километров двенадцать. И большая часть пути — лесом. И вскоре я подступил к нему и пошел сначала опушкой, а потом, за старой, заросшей бурьяном шоссейкой, негустыми дубками. Когда они закончились — спелым смешанным лесом. Чем глубже входил в него, тем шагал осторожнее, остерегаясь наступить на сухой сучок и невольно проникаясь таинственность леса. Казалось, что за мной кто-то следит из темной зелени листвы, и невольно стал сдерживать дыхание. Вдоль едва заметной дороги в еще росистой с ночи траве виднелась спелая земляника, иногда я наклонялся, срывал ягоды, но делал это, невольно оглядываясь, будто за мной кто-то действительно следил и мог схватить. Навалившиеся страхи смешили, но от этого они не становились менее страшными, и невольно вспоминалось, что в пору охотничьей молодости, возвращаясь с вальдшнепиной тяги или еще где-то припозднившись, я запросто шагал ночным лесом и даже старался наделать побольше шума, чтобы все знали (а кто — все?), что иду я! Теперь я почему-то не шел, а крался, ругая себя за неосторожное движение, которым иногда выдавал себя. Тогда вновь и вновь хотелось оглянуться, но всякий раз я останавливал себя, не желая поддаваться навалившимся мнимым страхам. И тогда я закричал на весь лес, да так громко, что от собственного голоса побежали мурашки по всему телу.
— О-у-у-у, — протяжно, как лось во время гона, заорал я и повторил крик несколько раз.
От духоты ли, от волнения ли я основательно вспотел, и когда, приостановившись, услышал — как запоздалый ответ — далекий гром, то обрадовался ему. И чем сильнее он гремел и приближался, тем свободнее я чувствовал себя... Вспомнилось, как давным-давно, когда и в школу-то еще не ходил и был жив отец, мы ездили в Болотово на лошади, которую брали у колхозного объездчика за четвертинку. Ездили этой же самой дорогой к престольному празднику. Когда возвращались, отец гнал лошадь, чтобы успеть до темноты и дождя. С той поры осталось ощущение жуткой скачки; мама взвизгивала, когда пролетку подбрасывало на корнях, а отец что-то кричал — то ли ей, то ли на лошадь — и крепче прижимал меня к себе. Тогда мы от дождя ускакали, а сейчас я шел навстречу ему все быстрей и быстрей. И побежал бы, но неожиданно увидел впереди просвет и вскоре очутился на опушке. Сразу заревел ветер, заскрипел деревьями, и я невольно стал искать защиту от наступавшего дождя и нашел ее под шершавым неохватным дубом.
Первых капель я не ощутил и не заметил, что дождь уже идет. Только когда все вокруг утонуло в белесой водяной пыли ливня и, взорвавшись над ухом, оглушил гром, и молния жиганула, казалось, в мой дуб, заставив прижаться к колючей коре, только тогда я вспомнил, что в грозу нельзя стоять на опушке леса да еще под высоким деревом. Но искать другое пристанище было поздно, и, чему-то веселясь, я представил, увидел как бы со стороны, что молния впилась в моего спасителя.
У меня не оказалось часов, — специально оставил дома — и поэтому не мог точно определить, сколько времени отстоял под дубом. Наверное, не очень долго, так как буквально на глазах туча запрокинулась, крутнулась разорванными краями и сползла в ту сторону, откуда я прибыл, заслонившись крутобокой радугой. Оставив пристанище, пошел по мокрой траве, высоко поднимая ноги, а, вымокнув, пошел смелее, ощущая всем телом посвежевший воздух, радуясь синему-синему небу над головой и дороге, которая ждала впереди, и волшебство разлилось по душе от этого ожидания. Сумрачность леса сменилась раздольем полей, и казалось невозможным надышаться и наглядеться простором. Я шлепал полевой дорогой и не замечал размокшей и парящей под солнцем земли, а любовался намытыми в колеях разноцветными камешками, и хотелось пройти по этим камешкам босиком. В лощинах окатывал себя водой с кустов орешника и радовался ей, хотя совсем недавно прятался от дождя. Теперь я всему радовался, и чем ближе к Болотову, тем большая радость оживала во мне. Поэтому не огорчило, что раз или два сбился, когда пошел не раскисшей дорогой, а прямиком, как мне показалось, березовыми посадками и набрел на луг, усеянный спелой клубникой, и не смог устоять перед ней. Ползая на коленях по мокрому лугу, наелся до оскомины, потерял мамин узелок, нашел его и пошел дальше, и одни коршуны в высоком небе провожали меня, о чем-то изредка переговариваясь меж собой.
Первоначальные планы придерживаться той дороги, какой ездил когда-то в гости, окончательно забылись, и мне в этот день казалось смешно строить какие-то планы. Ну их... Только в этот день, так мне казалось, я ощутил нынешний отпуск и уже не представлял, что я — московский шофер, и, не будь отпуска, крутился бы сейчас по угарным улицам, боясь вздохнуть всей грудью.
Мысли, мысли. Они вели все дальше и дальше. В конце концов, я окончательно заблудился в беспредельных просторах, но это нисколько не огорчило и не испугало, потому что я чувствовал, знал, что именно сегодня нужно заблудиться, именно сегодня я должен куда-то идти и идти.
МОЙ ДРУГ АХМЕТ
Был День десантника.
Изрядно побродив по парку Горького и надеясь встретить кого-нибудь из сослуживцев, я никого не нашёл, но всё равно возвращался домой навеселе, потому что перед этим прибился к компании псковитян, которых особенно полюбил в последние годы за их шестую роту, почти полностью погибшую в горах Кавказа, но не пропустившую боевиков. Хорошенько отметил праздник в кругу «скопских», а потом распрощался с ними, когда они отправились купаться в фонтане. Был бы помоложе, то, возможно, вместе с ними окунулся, но когда самому за пятьдесят, то, хочешь не хочешь, надо подавать хоть какой-то положительный пример. Хотя, понятно, и не пытался этого делать: бессмысленно, да и учитель из меня неважный. Расставшись с удалой компанией, я, пройдясь по Крымскому мосту, спустился в метро.
Через полчаса был на «Щукинской» и благополучно заскочил в автобус, где сразу увидел загорелого, широкоплечего парня в тельняшке и голубом берете, лихо сдвинутом на затылок. Не церемонясь, подошёл к нему, подал руку:
— С праздником, десант!
— Взаимно! — легко отозвался он, будто мы были знакомы сто лет.
Мы обнялись и сразу разговорились, выяснив, кто где служил, использовав излюбленную тему десантников, особенно, когда они хотят завести разговор. Познакомившись, узнал, что мой новый друг Витёк служил в тульской дивизии, а я признался, что отдал два года рязанской спецбригаде. После этого белобрысый Витёк сразу по-иному посмотрел, потому что моя десантная бригада считалась элитной:
— Володь, а почему тогда без берета ходишь в такой день?! — спросил он, словно укорил.
Пришлось улыбнуться, хотя — из-за солидной комплекции, что ли? — я редко когда позволяю себе быть легкомысленным:
— В те годы, когда я служил, а ты, наверное, не родился (так и хотелось сказать «сынок»), мы носили общевойсковое хэбэ. Правда, десантная амуниция для учений имелась, маскхалаты зимние и летние, а вот тельняшки да береты только-только вводились в ту пору.
— Тогда забирай мой! Дарю!
Коротко стриженный Витёк торопливо снял берет, словно он мешал, и отдал мне. Ничего не оставалось, как сразу же надеть его. Этого оказалось достаточно, чтобы стать друзьями. Правда, я всё-таки спросил:
— Сам-то с чем останешься?!
— У меня ещё есть!
Скрывать не буду, приятно стать обладателем подарка, о котором всегда мечтал. Сразу захотелось отблагодарить отзывчивого парня, пленившего открытостью и добротой, и узнать, кто он, чем занимается, но не хотелось спешить. Поэтому не стал любопытничать; ведь тогда бы пришлось и о себе рассказать, быть может, со временем подарить собственную книгу, но не хотелось в такой день выглядеть слишком «умным».
— Не против? — вместо объяснений, спросил я по-простому и построил фигуру из двух пальцев, приглашая выпить.
— Володь, не суетись! — сказал Витёк, узнав, где я намереваюсь сойти. — На следующей остановке выскочим. Там у меня друган есть!
«Друг так друг, — подумал я. — Всё равно кому платить».
Через пять минут мы были в небольшом кафе типа забегаловки, в котором продавали пиво и водку на разлив. Здесь и бутерброды имелись, и шашлыки. Стоявшие за столиками мужики сразу подвинулись, увидев двух увесистых десантников, начали поздравлять с праздником. Я сразу попытался занять место у стойки, чтобы сделать заказ, но Витёк оттеснил, сказав твёрдо и уверенно, словно хозяин:
— Не суетись… Ахметка сейчас всё устроит!
И, правда: не успел Витёк поздороваться с носатым кавказцем, как тот сразу принёс по пиву, а чуть позже и шашлыки в одноразовых тарелках, пластиковые вилки и ножи. Был он невысокого роста, худой и, может, поэтому крутился вокруг нас юлой. Я продолжал держать деньги, и Витёк приказал:
Деньги я убрал, но не смог убрать с лица вопрос об оплате. Мой друг это понял и усмехнулся:
— У нас тут всё схвачено… Не переживай!
От его слов у меня сразу испортилось настроение. Я понял, что стал соучастником чего-то нехорошего, но отказываться было поздно. Тем более что сам напросился к Витьку в друзья. Так и хотелось спросить: «Ты что, крутой спортсмен?!» Но, понятное дело, не спросил, когда всё и так стало ясно. И от этой ясности сделалось не очень-то и приятно. Сразу пиво показалось разбавленным, а шашлык не прожаренным. Хотя я и переживал, но понемногу пивко цедил, а Витёк поторопил:
— Пей, пей… Он ещё принесёт!
И тогда я придумал, как выкрутиться из щекотливого положения и доказать свою независимость. Я быстро допил кружку и сразу направился к стойке, чтобы опередить друга и не заставлять Ахметку наливать пиво задарма. Витёк шумно запротестовал, но было поздно. Я взял два пива, почти силой сунул деньги Ахметке, и уж с другим настроением поставил кружки перед Витьком и тихо сказал:
— А то перед людьми неудобно…
— Где ты видишь людей?! — громко спросил он и усмехнулся, а я постарался не придавать значения его ухмылке, понимая, что он пошутил.
Допив пиво, мы распрощались с хозяином, вышедшим проводить и долго трясшим нам руки своими влажными ручонками, отправились на берег Москвы-реки, где весь вечер провели в открытом кафе, многие посетители которого мелькали голубыми беретами. И тогда я понял, как нас много, — десантников разных лет службы, — что мы очень даже неслабая сила! И это создало определённое настроение. И то ли от него, то ли от чего-то иного, но в тот вечер мы с Витьком подпили изрядно. Праздник ведь!
На следующий день, конечно, вчерашние приключения подзабылись, лишь поход к Ахметке стоял перед глазами. И почему-то более всего было стыдно от выпитой за чужой счёт кружки пива, от шашлыков, а более — оттого, что я в глазах Ахметки оказался, ну если уж не крутым местным спортсменом, то человеком из их окружения, а, значит, заслуживал безусловного преклонения. Единственное, что радовало, — так это то, что нет особой нужды ещё раз появляться в том кафе, где я прежде никогда не был.
Но дня через три, играя в волейбол на берегу реки, неожиданно увидел Ахмета, необыкновенно нарядного. Был он в белой рубашке и светло-бежевых брюках, а рядом бегали трое тёмноголовых мальчиков. Увлёкшись игрой, я не смог подойти к нему, а надо бы, чтобы не подумал, что чураюсь. А он постоял-постоял, посмотрел на меня задумчивыми чёрными глазами и пошёл дальше. Мы так и не поговорили.
Увидел его лишь через месяц, в начале осени, когда случайно шёл мимо кафе, а он оказался около выхода и окликнул. Пришлось зайти, взять кружку пива, поболтать. Тем более что Ахмет был рад встрече. Он так и вертелся около меня; у стойки даже собралась небольшая очередь. А когда я собрался уходить, он опять подскочил ко мне, чтобы проводить, и попросил заходить, не пропадать. Просил и Виктору передавать привет.
Просить-то просил, но где мне теперь искать Витька, если записку с номером его телефона я потерял в первый же вечер знакомства. К тому же, признаваясь самому себе, и не особенно хотелось звонить, встречаться с ним и о чём-то говорить. Душа противилась. А время бежало, даже летело. Я нет-нет да заходил к Ахмету, выпивал кружку пива, иногда и сто граммов позволял себе, и, поговорив, расставался до следующей встречи. Постепенно отношения становились всё более приятельскими, почти дружескими, не испачканными несправедливыми отношениями, какими они виделись мне в самом начале знакомства. Тем более что однажды Ахмет грустно сообщил, что Виктора недавно схоронили: попал в какую-то историю. Какую именно — Ахмет не сказал, а я не стал допытываться, потому что догадывался — в какую именно. Правда, жуковые глаза кавказца при этом блестели совсем не печально, хотя меня грустное известие по-настоящему огорчило, независимо от того, кем был Витёк. Он хотя и оказался для меня случайно мелькнувшим человеком, но всё равно стало не по себе. И с этой грустью я жил несколько месяцев, иногда поглядывая на голубой берет, висящий над рабочим столом, как память о прошедшем Дне десантника и самом Витьке.
А что может быть лучше для погибших людей, чем добрая память о них.
…Незаметно прошла осень, зима, а к весне у меня вышла книга, в которую успел вставить и рассказ о памятном знакомстве. Рассказ этот вы, дорогие читатели, только что прочитали. В книге он заканчивался предыдущим абзацем, который перед вашими глазами, и мне теперь немного совестно за несовершенство композиции, вялый сюжет. По сути — это очерк, к тому же никудышный. Но уж что есть, то есть. Как говорится, из песни слова не выкинешь. Хотя какая это песня?! Хриплый отголосок — не более! Но так случается почти всегда, когда рассказываешь о себе самом, забывая о художественном вымысле, считая, что важна любая деталь, и нет сил избавиться от лишних. К тому же спешил, хотелось, чтобы новый рассказ успел войти в книгу.
Всё это верно, но и заниматься бесконечным самобичеванием тоже нельзя. Главное — книга вышла, и называется, по-моему, симпатично: «Лица друзей». Ну, как такую не подарить Ахмету?! Он, думаю, не настолько уж силён в русской литературе, что может профессионально судить о достоинствах или недостатках того или иного рассказа. Ему будет достаточно упоминания его имени, упоминания о его детишках. Думаю, будет приятно и то, что я не уподобился спортсмену-налётчику (прости, Господи), а проявил уважение. Поэтому, когда подарил книгу, то будто рассчитался с застарелым, безмерно тяготившим долгом, о котором теперь и упоминать-то не хотелось. И этим себя успокоил. Хотя, конечно, не до конца. Нерадостная мысль о творческой неудаче постоянно преследовала, и я дал себе зарок впредь никогда более не браться за «рассказы» о самом себе.
Правда, неожиданно изменившееся отношение Ахмета заставило по-иному посмотреть на этот рассказ и на всё, что нас связывало. Даже на то, что лежала глубоко в душе. Сперва я не мог понять, что произошло? Мне казалось, что, подарив собственную книгу, я сделал, хотя и символичный, но ясный жест. Мне казалось, что уж теперь-то станем настоящими друзьями, навсегда забудем подробности нашего знакомства, по крайней мере, я готов был это сделать в ту же минуту, даже улыбнулся.
Но ошибся. Дружбы не получилось. Это надо признать. Хотя я это понял не сразу, а лишь тогда, когда сообразил, что Ахмет перестал без Витька видеть во мне крутого спортсмена! Можно понять удивление Ахмета, когда он вдруг узнал, что подозрительно неулыбчивый десантник… пописывает книжонки! Это ли не обман, не насмехательство?! Почти год человек извивался впустую неизвестно перед кем. От такого прозрения любому станет обидно, даже оскорбительно сделается. Подобного он простить не мог и начал шпынять при встречах, даже издеваться, всякий раз говоря с почему-то усиливающимся в такой момент акцентом:
— О, гаспадын писатэл! — громко говорил он, словно призывал к расправе, вынуждая посетителей кафе недоброжелательно оглядываться, а меня хмуриться.
Отпустив кружку пива, он демонстративно отворачивался, начинал о чём-то говорить с помощницей на родном языке. Когда же я пиво выпивал и собирался уходить, он исчезал в подсобке, чтобы не пожимать мне руку при расставании, как обычно это делал, и делал весьма заискивающе.
Нет, теперь всё круто изменилось. Своим поведением, даже ужимками, он явно издевался. Мне хватило двух раз, чтобы понять это. И, как ни странно, не имелось на него никакой обиды. Даже радовало, что эта история завершилась так, как завершилась. Теперь, при следующем издании или публикации, я спокойно отправлю в печать этот рассказ в теперешнем виде, и, надеюсь, впредь никто не сможет упрекнуть меня, сказать что-нибудь язвительное при оценке его художественности. Даже Ахметка, к которому я быстро забыл дорогу, а если иногда начинал вспоминать, то она почему-то казалась долгой-предолгой — целая остановка от моего дома.
Как Владимир Семёнович спасал нас
Конец шестидесятых. Длинные волосы, брюки из хлопка с лавсаном со строго измеряемым клёшем (25 сантиметров, не меньше!), семиструнные гитары и Высоцкий. Моя гитара (Черниговская музыкальная фабрика, 7 руб. 50 коп.) достаётся мне по огромному блату («от дяди Иосифа»), она тяжёлая, тёмно-красная с жёлтым подпалом. Гриф ужасно неудобный, струны стоят высоко и прижимать их трудно, но неожиданно оказывается, что его можно поднять повыше просто с помощью ключа от больших чёрных часов, стоящих на секретере в гостиной. Вместо обычных металлических струн вскоре удаётся раздобыть нейлоновые - это тоже большой дефицит. Я холю гитару - зачем-то натираю вязкой, крепко пахнущей полиролью для дерева, найденной у мамы в кладовке, борясь таким образом с существующими и несуществующими царапинами на её прекрасных боках. Я не расстаюсь с ней почти никогда, даже таскаю за собой в школу, но не днём, а на внеклассные посиделки. Уже выучены пять «главных» аккордов - «звёздочек» в ре-миноре и несколько вариантов «боя» правой рукой. Высоцкий с бобин заучен в страшном количестве, песен двести, не меньше. Всем нравится, и я всегда и везде в центре внимания, причём взрослые, на удивление, принимают такое пение с не меньшим энтузиазмом, чем мои ровесники. Это внимание окружающих к себе сильнее и приятнее даже портвейна и сигарет, уже неоднократно опробованных, поэтому дурные привычки совершенно ко мне не прилипают. Только шальные песни, жёсткие мозоли на пальцах, хрипловатый, иногда действительно немного сорванный голос - знаете, под кого.
Осень, везде на улицах города - плакаты «Всесоюзная перепись населения», а мы каждый вечер бродим с гитарой и моим другом Витькой из соседнего двора по этим улицам, скверам и набережной Днепра. Я умудряюсь орать песни даже на ходу, он совершенно не умеет играть, но что-то восторженно подпевает. И - ощущение постоянно приподнятого настроения…
Однажды мы сидим с ним на скамейке, среди ивняка, в глубине широкой зелёной посадки на набережной. Скамейка эта должна была чинно стоять на аллее перед речным парапетом, но кто-то её сюда, в укромное место, до нас перетащил, и постаралась, видимо, большая компания: скамейка тяжёлая, деревянная, белая с чёрными изогнутыми чугунными ножками и такими же боковыми опорами. Почти стемнело, и нас накрывают уютные тени, а перед нами у реки - неяркий голубоватый свет редких высоких фонарей на бетонных столбах. Я что-то наигрываю.
Неожиданно из-за деревьев выходит группа крепких парней, гораздо старше нас, блатного вида, навеселе и явно ищущих развлечений. Их пятеро, но кажется, что десять. Они быстро окружают нашу скамейку, и один из них, главный, в фуражке и с приподнятой толстой верхней губой, начинает приставать к Витьке с вопросами. Дело пахнет очень серьёзным мордобитием, к тому же Витька - резкий и вспыльчивый - хотя испугался не меньше моего, но уже насупился и вот-вот скажет что-то поперёк. А вокруг, на набережной - ни души, так что, похоже, мы влипли с нашей любовью к вечерним прогулкам в рискованных местах. Убить, возможно, и не убьют, но покалечить могут крепко, тем более что боец среди нас только Витька, а я - хилый очкарик, освобождённый от «физры» ещё с 5-го класса по причине шумов в сердце (был тогда такой популярный детский диагноз). И сейчас сердце это бешено колотится где-то в конечностях, с шумом или без - я уже не знаю, но чувство полнейшей нереальности нарастает.
Тут вожак замечает гитару на моих коленях и снисходительно говорит:
А ну, сделай нам что-нибудь...
И я делаю. Я не знаю, что он ожидал, но я, сам себе удивляясь, не забыв ни одного слова и как бы даже спокойным голосом (по крайней мере, мне так кажется), пою:
В тот вечер я не пил, не пел,
Я на неё вовсю смотрел,
Как смотрят дети, как смотрят дети.
Но тот, кто раньше с нею был...
Я пою «Нинку», «У тебя глаза, как нож», «За меня невеста отрыдает честно» и ещё две-три песни. Наше окружение как-то обмякает, расслабляется. Они постепенно рассаживаются вокруг на траве и на скамейке и слушают очень тихо, не перебивая ни словом, ни резким движением. Вожак вытаскивает из внутреннего кармана куртки начатую бутылку какого-то вина и говорит, обращаясь только ко мне, уважительно:
Я вежливо отказываюсь и, почувствовав момент, встаю:
Мы пойдём...
Они совершенно спокойно говорят нам «пока» - почти все, по очереди, и мы, как бы не спеша, ретируемся сначала на освещённую аллею, затем, чуть быстрее, переходим через дорогу - к магазинам, к людным улицам. Мы идём всё быстрее и быстрее, почти бежим, и только через несколько кварталов Витька останавливается - и говорит, говорит мне что-то восторженное. А я и так знаю, что я - большой молодец. Впрочем, не только я. И даже совсем не я - Владимир Семёнович...
И всё ещё в диком восторге от неожиданного спасения и от себя самого, я останавливаюсь на перекрёстке возле одного из плакатов про перепись, на ходу придумываю нечто каламбурное, задиристо-матерное и такое же бессмысленное, как этот плакат, и тут же громко декламирую, к новому восторгу своего приятеля:
Скоро будет пере-пись!
Красота - хоть за...бись!
Проблема выеденного яйца
Отрывок из очерка «Чикагские менты»
…В обеденный перерыв часто гуляю в ближайшем лесопарке по асфальтовым дорожкам среди газонов и прудов. Однажды мне навстречу по дорожке движется полицейский «форд»: такое патрулирование - дело, в общем-то, обычное. Машина широкая, нам с ней не разойтись. Я, естественно, схожу в сторону, на травку - это ведь Власть, да ещё и на транспорте, движется мне навстречу…
После трёх лет жизни в Америке мы, по примеру других, решили переехать из города в пригород - спокойный, чистый, просторный, с хорошими школами. В семье у нас подрастал младший сын и, в первую очередь, нужно было думать о его безопасности и качестве образования. Небольшой «таунхаус», купленный в кредит в одном из чикагских пригородов, вполне соответствовал нашим чаяниям. А то, что на работу приходилось ездить неблизко, так это для здешней жизни - норма. Все на колесах, помногу часов каждый день...
Вскоре, к сожалению, мы обнаружили, что не все в порядке в нашей новой обители. По утрам на большой деревянной веранде, пристроенной к нашему дому с заднего двора, стали появляться в немалом количестве разбитые яйца… следовательно - мухи, запах, грязь. Нетрудно было догадаться, откуда яйца попадают к нам во двор: скорее всего, ночами балуется великовозрастный детина из соседской семьи, проверяет нас, новоприбывших, на прочность. При этом гаденыш нарочито приветливо здоровается с нами при встрече на улице.
Решились заявить в полицию. Полицейский прибыл на следующий день, полюбовался на следы «преступления», с серьёзным видом подтвердил, что всё это неприятно (как будто мы без него этого не знали), предположил, как и мы, вину того же самого персонажа - и ушел... А разбитые яйца продолжали появляться на веранде с тем же постоянством, особенно после того, как мы старательно убирали всю эту дрянь, смывая водой из садового шланга.
Мы продолжали звонить в полицию, наш знакомый патрульный приезжал еще пару раз - с таким же результатом. Он, правда, проинформировал нас, что уже беседовал с нашим юным соседом и что тот вообще на контроле у полиции за причастность к наркотикам и хулиганству, но доказать его вину полиция в нашем случае, мол, не может. Вот если б вы видели, как милый юноша это делает, тогда...
После такого рассказа мы всерьёз испугались: когда наш сынишка возвращается днем из школы, дома никого нет. Школьный автобус, конечно, подвозит его прямо ко двору, но дверь-то он открывает сам, и вокруг обычно нет ни души - все на работе. А что, если этот самый хулиганистый соседский подросток перейдет с подбрасывания продуктов на прямые действия - испугает или ударит малыша? Вот тебе и спокойная жизнь! И полиция, получается, ничего не хочет делать?
Короче говоря, пришлось решать вопрос самим, пойти на хитрость (ну прямо, как на родине, где, к сожалению, привыкли надеяться только на себя). Я завел с вредным парнем разговор на улице, возле его дома, и, как бы между прочим рассказав о проблеме (вот кто-то нехорошо шалит у нас на заднем дворе - кто бы это мог быть, не знаешь?), сообщил, что установил с помощью полиции систему наблюдения и ночного видения, и если кто-то попадется, тому не поздоровится...
Полёты яиц прекратились навсегда. А вскоре нашего молодого соседа забрали - и надолго. Видимо, за те дела, которые полиция посчитала более серьезными нарушениями и смогла это доказать. Он и поныне там.
Что ж, хорошо - что хорошо кончается, и будем считать вышеописанное мелкой и нехарактерной проблемой, случившейся с одной отдельно взятой, недавно приехавшей в страну семьей, не совсем тогда понимавшей английский язык и местный менталитет, ведь проблема, по сути, не стоила выеденного яйца (буквально, разбитых яиц)…
…В обеденный перерыв я часто гуляю в ближайшем лесопарке по асфальтовым дорожкам среди газонов и прудов. Однажды мне навстречу по дорожке движется полицейский «форд»: такое патрулирование, как известно, дело обычное. Машина широкая, нам с ней не разойтись.
Я, естественно, схожу в сторону, на травку - это ведь Власть, да ещё и на транспорте, движется мне навстречу. С удивлением замечаю, что громоздкая черно-белая машина съезжает на травку тоже, уступая дорогу... мне. Мне ли? Оглядываюсь и убеждаюсь, что никого на дорожке вблизи нет, так что этот маневр патрульный делает именно из-за меня! Я возвращаюсь на дорожку, гордо продолжаю свою прогулку, и, несколько обнаглев, даже руку приветственно поднимаю, поравнявшись с машиной. Полицейский в черной форме и черных очках тоже приветствует меня. Выходит, здесь главный - я?..
Сметана
Между первой и второй - перерывчик... Да, да, закусывайте, а пока позвольте мне рассказать нечто... гастрономическое. Ну почему «молчи, Яша», почему? Я не скажу ничего крамольного, тем более что уже не 37-й, и не застой, и КГБ уже давно нет... И нас там уже нет, в той стране. Так что не закрывай мне рот, товарищ Берия.
Со сметаной у меня особые счёты. Лет в тринадцать, летом, мама послала меня в магазин «на проспект» (так, в отличие от нескольких других гастрономов, называли большой продуктовый магазин, расположенный в длинной сталинской пятиэтажке рядом с центральным кинотеатром на центральной улице города; кинотеатр, естественно, назывался «Родина», центральная улица - проспект Карла Маркса; а как же ещё - в украинском городе, в шестидесятых годах 20-го века?). Так вот, послала меня мама за сметаной. Я согласился пойти, но «с боем» - и не потому, что ленился, а потому что был настолько стеснительный, что даже в магазине боялся рот открыть - там же надо было что-то говорить, спрашивать. А мама, конечно, этого не понимала, думала, что я ленюсь. Хотя, если б она меня не посылала в магазин, я, наверное, и до сих пор боялся разговаривать с людьми и вам обо всём этом ничего не рассказал... Мне показалось, что вы сказали: «И слава богу»?.. Нет?
Поплёлся я, значит, мимо кинотеатра в гастроном, было лето, жарко, на мне - тонкие светло-серые брюки (мама пошила), вообще-то я ими здорово гордился. В руке - авоська, в авоське - чистая стеклянная банка и крышка, сметану-то продавали тогда на развес... или разлив, как правильно сказать?
Очереди в магазине, на удивление, не было. Не очень внятно я попросил у продавщицы молочного отдела «кило сметаны». Она набрала мне сметану из большого серого бидона, орудуя черпаком с длинной ручкой, взвесила; я заплатил названную сумму в кассу, вернулся и отдал чек. Продавщица поставила заполненную банку на высокий прилавок-холодильник между нами, и я, протянув вверх руки, попытался закрыть банку тугой пластмассовой крышкой. В доли секунды скользкая банка вывернулась из моих корявых рук и выдала почти всё своё холодное, густое, белое содержимое на переднее стекло прилавка, на мою рубашку и штаны. Продавщица какое-то время почти невозмутимо смотрела на всё это, затем, не говоря ни слова, протянула мне пачку листов плотной коричневатой обёрточной бумаги, а затем, забрав банку на свою сторону, немного оттёрла её тряпкой и закрыла моей злополучной крышкой. С горящей физиономией я принялся убирать сметанный потоп со всех доступных мне мест - со стекла, пола, штанов... Потом собрал скомканные мокрые бумажки в урну, сунул несчастную банку с остатками содержимого в авоську и помчался домой. Но уже не по проспекту, а задними дворами, где это было возможно, стараясь ни на кого не глядеть.
Дома меня не ругали, если не считать одного тихого слова «шлемазл» 1 , сказанного бабушкой, когда я появился в дверях, а мама бросила мои штаны в миску с горячей водой и стиральным порошком «Новость»… и пошла за сметаной. Сама. Штаны удалось спасти, и я потом ещё долго щеголял в них - до конца лета.
Следующим летом мы отдыхали с родителями в Бердянске. Как? Вы не знаете Бердянска? Этот такой городок на Украине... в Украине, да я помню, так теперь надо говорить. Совершенно верно, на Азовском море. Тихое, жаркое место... Очень терпкий, сладкий запах больших смолёных баркасов, которые лежат чёрными блестящими глыбами повсюду на берегу. Можно отколупнуть от борта кусочек смолы и нюхать… Как хорошо я, оказывается, помню этот запах. И почерневшие от смолы руки. И вереницы серой сухой таранки - повсюду: на заборах, в домах, в летних кухнях... Ну, да-да, мы сейчас - о сметане.
Мама с младшим братом должна была возвращаться домой раньше (ей нужно было на работу), мы с папой остались отдыхать в Бердянске ещё на одну неделю. А кулинар из моего папы - никакой (из меня по наследству - такой же). Поэтому на обед мы ходили в какую-то дохлую местную столовку недалеко от моря, а завтрак и ужин папа сочинял сам. Одним из таких его сочинений являлась тарелка сметаны с крупно накрошенным туда хлебом - он сказал, что в его детстве, в войну, в эвакуации, это было для него самым замечательным блюдом. Ну, я, наверно, не выжил бы в эвакуации, потому что после такого блюда мне стало, мягко говоря, хреново... а может, в войну сметана была не такая жирная. В общем, меня стошнило - и не один раз… извините, сидим за столом… и после этого я долго употреблял сметану только малюсенькими порциями. Потом, правда, это прошло. Всё проходит.
А тут вот ещё что. Знаете, какая у моей жены девичья фамилия? Сметанкина. Фамилия, скажу вам, относительно редкая. Если взять телефонную книгу нашего города, то разных Сметаниных вы найдете много-много, а Сметанкины - только её семья. И во дворе, и в школе, и в институте, где она училась, все друзья всегда называли её не по имени, а только так - Сметана. Привет, Сметана! В кино идёшь, Сметана? Пошли на перекур, Сметана... ну, это уже позже. Сейчас, наверно, звучит смешно - у нас такие большие дети, и вообще...
Так что мне, можно сказать, опять повезло с этой сметаной... Вы же её знаете, характер ещё тот! Нет, ну не то что мы живём плохо... По-разному. Да и кто - хорошо? Только теперь, когда мы прожили вместе уже двадцать лет, я смотрю на свою жену и вспоминаю не очень приличную... да, ты уже мне говорила: сидим за столом, но из песни слов не выкинешь... в общем, я вспоминаю такую народную поговорку: «Своё говно - сметана»…
Что ты кипятишься, опять - «Яша, молчи»! Тут все свои люди, шутки должны понимать.
Вы спрашиваете, есть ли в «оливье» майонез? Нет, его мы не кладём, лучше - сметанки.
1. Несчастный, неловкий, придурок (идиш).
Драка
Скажи, ты дрался когда-нибудь по-настоящему? - неожиданно спрашивает она.
Ну, я не помню... наверно, нет, - несколько озадаченно отвечаю я.
Что - совсем никогда не дрался? - она возмущённо приподнимается на локтях.
Да, вроде никогда... - я присаживаюсь на край кровати.
А почему? Я думаю, что настоящий мужчина обязательно должен драться, чтобы заслужить уважение. Вот Полянский…
Не было у меня такой необходимости - драться. - В задумчивости я, как обычно, смотрю куда-то в сторону и вытягиваю губы трубочкой. - И почему это «настоящесть» мужчины определяется таким образом? Есть другие способы заслужить уважение...
И не били тебя никогда?
Не били. Ну, было пару случаев в детстве и молодости, когда могли отлупить, но мне везло - обошлось. Вот, например, на первом курсе, через несколько месяцев после начала занятий, пошёл я с одной девушкой на танцы в спортзале института. А она до знакомства со мной успела несколько раз сходить на свидание с другим парнем, который был старше - с четвёртого курса, крепыш, спортсмен. И как только начала играть музыка, он подходит ко мне и вызывает на улицу. Я собрался выходить (не от большой смелости, а потому что толком ещё не сообразил, что делать). Но тут подлетает к нам один из наших сокурсников, азербайджанец Мази, боксёр. Он, оказывается, очень уважал меня за пение и игру на гитаре - я даже не знал этого. Я тогда почти всюду таскал гитару, и Мази неоднократно слушал мои песни на вечеринках в общаге. «Нэт, - говорит Мази моему сопернику, - он ныкуда не пойдет, я пойду». И они вышли. Оказывается, там за дверями несколько приятелей крепыша ждали, чтобы со мной разобраться. Мази вышел и сразу дал им понять, что я, мол, - его друг и, если что, он готов за меня заступиться. С Мази связываться они, конечно, не решились: и сам он был отчаянный, и в институте училось немало других ребят из Азербайджана. Не дай бог тронул бы кто одного из них - все ребята с Востока за него бы отомстили, мало бы обидчикам не показалось. Короче говоря, вечером после танцев мы с этим крепышом спокойно встретились в комнате у Мази, поговорили. Выпили по рюмке. Крепыш говорит: «Да ладно, мне она совсем и не нужна, гуляйте. Это я так - из принципа». Ну, мы ещё выпили за принцип, и ещё...
А если бы тебе всё-таки надо было подраться, ты бы не струсил? - перебивает она.
Ну, если бы на-а-до... - тяну я, - однако, думаю, во многих случаях есть способ, чтобы этого избежать и решить проблемы мирным путём.
Есть проблемы, которые никак не решить мирным путем, - в задумчивости она, как обычно, смотрит куда-то в сторону и вытягивает губы трубочкой. - А Полянский - он точно может подраться за справедливость...
И после короткой паузы твёрдо добавляет:
И за меня!..
Хорошо, о Полянском мы поговорим завтра, - я встаю и собираюсь уйти.
Нет, подожди, - настойчиво продолжает она, - вот ты каждый день бегаешь по утрам и делаешь зарядку с гантелями. Это для чего? Чтобы быть сильным, да? Значит, ты всё-таки готов подраться? И дать в морду какому-нибудь врагу?
Я делаю зарядку по утрам уже много лет - привык я так. И для здоровья...
Для здоро-о-вья... - разочарованно тянет она.
Всё, спи! - решительно заявляю я, щёлкаю выключателем и выхожу из её спальни.
Жену я нахожу в той комнате, где стоит компьютер. Она сидит в наушниках и что-то увлечённо рассматривает на мониторе.
Ну, что? Она спит? - чересчур громко спрашивает жена, завидев меня краем глаза и не поворачивая головы.
Я пытаюсь что-то сказать, но она тут же продолжает:
Мне нужно сегодня работать допоздна, так что завтра утром её отводишь ты... Так что ты хотел?
Послушай, - наконец говорю я, - а ты, случайно, не знаешь, кто это у них там такой по фамилии Полянский?
Рисунки Андрея Рабодзеенко
Семён Каминский, 2006-2013.
45-я параллель, 2013.
