Подпольный человек (Парадоксалист) («Записки из подполья»), автор-герой, от имени которого ведётся повествование. Ему примерно 40 лет, из которых лет 15-20 он «так живёт» - в «подполье». А раньше он был чиновником. Судить о его внешности и характере чрезвычайно сложно, ибо он крайне предвзят и склонен к самонаговорам. Устоялось мнение, что Подпольный человек - «ближайший родственник» князю Валковскому, Свидригайлову, Ставрогину, Фёдору Павловичу Карамазову: грязное, ужасное, циничное, безобразное, гадкое, отвратительное, низменное, дегенеративное, презренное, нравственно уродливое и с явными признаками патологии существо. Но это только на первый взгляд верно. Достоевский в «Записках из подполья» наделил рассуждения героя такой степенью исповедальной «безграничной» откровенности, что даже очень близко и хорошо знавшая Достоевского А. П. Суслова не поняла его и, прочитав первую часть повести, называла её в письме к автору «скандальной» и «циничной» вещью.
Несомненно то, что Подпольный человек - умный, образованный, начитанный, мыслящий, неравнодушный человек. Об этом говорят и сам текст его записок, вопросы и аспекты жизни, затронутые в них, и суждения этого автора: «По крайней мере, от цивилизации человек стал если не более кровожаден, то уже, наверно, хуже, гаже кровожаден, чем прежде. Прежде он видел в кровопролитии справедливость и с покойною совестью истреблял кого следовало; теперь же мы хоть и считаем кровопролитие гадостью, а все-таки этой гадостью занимаемся, да ещё больше, чем прежде…» «И, кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса достижения, иначе сказать - в самой жизни...» «Одним словом, всё можно сказать о всемирной истории, все, что только самому расстроенному воображению в голову может прийти. Одного только нельзя сказать, - что благоразумно…» Вот лишь малая часть проблем, над которыми ломает голову Подпольный человек. Он знаком с философскими концепциями Канта, Штирнера, Шопенгауэра, он читает Чернышевского, Некрасова, Гоголя, Гончарова, Пушкина, Байрона, Гейне…
И вот такой мыслящий индивидуум с самого раннего детства получает от жизни только горести и обиды: «…весь вечер давили меня воспоминания о каторжных годах моей школьной жизни, и я не мог от них отвязаться. Меня сунули в эту школу мои дальние родственники, от которых я зависел и о которых с тех пор не имел никакого понятия, - сунули сиротливого, уже забитого их попрёками, уже задумывающегося, молчаливого и дико на всё озиравшегося. Товарищи встретили меня злобными и безжалостными насмешками за то, что я ни на кого из них не был похож. <...> Они цинически смеялись над моим лицом, над моей мешковатой фигурой; а между тем такие глупые у них самих были лица! <...> Ещё в шестнадцать лет я угрюмо на них дивился; меня уж и тогда изумляли мелочь их мышления, глупость их занятий, игр, разговоров. <...> чтоб избавить себя от их насмешек, я нарочно начал как можно лучше учиться и пробился в число самых первых. Это им внушило. К тому же все они начали помаленьку понимать, что я уже читал такие книги, которых они не могли читать, и понимал такие вещи (не входившие в состав нашего специального курса), о которых они и не слыхивали…» Эти давящие воспоминания жгут Подпольного человека и не раз заставляют возвращаться к ним, тем более, что центральный эпизод повести - унизительная для него вечеринка с бывшими товарищами по школе Зверковым, Ферфичкиным, Симоновым и Трудолюбовым. «Я, может быть, и на службу-то в другое ведомство перешёл для того, чтоб не быть вместе с ними и разом отрезать со всем ненавистным моим детством. Проклятие на эту школу, на эти ужасные каторжные годы!» И вполне естественно этот человек пришёл, в конце концов, к выводу, что сознательный уход от людей - единственный способ защиты от страданий, возникающих от общения с людьми.
Здесь уместно вспомнить интересное в этой связи убеждение Достоевского, высказанное им в «Зимних заметках о летних впечатлениях»: «Так вот не понимаю я, чтоб умный человек, когда бы то ни было, при каких бы ни было обстоятельствах, не мог найти себе дела<...>. Нельзя версты пройти, так пройди только сто шагов, всё же лучше, всё ближе к цели, если к цели идёшь…» Подпольный умный человек, даже не имея твёрдой цели, и нашёл себе какое никакое дело - он пишет, он показывает читателям (в первую очередь - показывал современникам) своим героем человека, ищущего цель и не верящего в неё. Словом, если он сам в буквальном смысле и не идёт к цели (то есть, к «хрустальному дворцу»), то объяснял и помогал понять - отчего он и тысячи ему подобных забились в подполье.
Очень важно недвусмысленное заявление «автора», что рукопись его предназначена отнюдь не для печати. А для чего? Он объясняет: «Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи, которые он открывает не всем, а разве только друзьям. Есть и такие, которые он и друзьям не откроет, а разве только себе самому, да и то под секретом. Но есть, наконец, и такие, которые даже и себе человек открывать боится, и таких вещей у всякого порядочного человека довольно-таки накопится. <...> теперь я именно хочу испытать: можно ли хоть с самим собой совершенно быть откровенным и не побояться всей правды. <...> Кроме того: может быть, я от записывания действительно получу облегчение…» Вот две основные причины появления этих «Записок»: своего рода эксперимент в духе князя Валковского и персонажей рассказа «Бобок», с другой стороны, - невыносимая уже тоска от ужаснейшего подпольного сознательного одиночества.
Читатели точно так же, как сам герой «Записок...» смотрит на «Исповедь» Ж. Ж. Руссо (а он считает, что значительную часть её составляют самонаговоры), должны, видимо, и даже обязаны смотреть и на данную исповедь. Наиважнейшая черта характера Подпольного человека та, что он «мнителен и обидчив, как горбун или карлик». Через призму мнительности он невольно и окружающий мир, и самого себя видит в ужасно деформированном виде. А какие душевные изгибы и корчи заставляют его проделывать гордость и самолюбие! Чего стоит только эпизод с Офицером из трактира, которому он всё мечтал отомстить, да духу не хватало, или сцена с Лизой у него на квартире, когда с ним случилась безобразная истерика, или поединки со слугой Аполлоном. И под влиянием оскорбленной гордости, чересчур обостренной ранимости, стыда выступает на поверхность цинизм. «Человек в стыде обыкновенно начинает сердиться и наклонен к цинизму», - сформулирует позже Достоевский такое свойство человеческого характера в «Бесах». И самое главное то, что весь цинизм, всё безобразие это - напускные и доставляют больше всего страданий самому Подпольному человеку. «Да в том-то и состояла вся штука, в том-то и заключалась наибольшая гадость, что я поминутно, даже в минуту самой сильнейшей желчи, постыдно сознавал в себе, что я не только не злой, но даже и не озлобленный человек...» «Главный мученик был, конечно, я сам, потому что вполне сознавал всю омерзительную низость моей злобной глупости, в то же время никак не мог удержать себя…» «Она (Лиза. - Н. Н.) поняла из всего этого то, что женщина всегда прежде всего поймёт, если искренне любит, а именно: что я сам несчастлив…»
Уже по этим стонам души понятно, что не таков уж Подпольный человек дегенерат и циник, каковым представляется в повести. Но, кроме этого, ещё один штрих чрезвычайно существен: во второй части произведения упоминается, что созданы «Записки...» через шестнадцать и ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов эти шестнадцать подпольных лет. Хотя и в 24 года он был угрюмым и одиноким чиновником, но - чиновником. Он жил ещё среди людей, он получил ещё не всю, отпущенную ему жизнью, порцию унижений и обид, не было ещё этих самых главных шестнадцати лет, когда он всё это переварил, осмыслил и покрылся внешним панцирем злобы и желчи. Ведь наверняка этот подпольный сорокалетний человек с определённого рода мышлением пересказал те давние события, пропустив их предварительно через своё уже намного более утвердившееся мнение о жизни. Короче, он до невозможности сгустил краски, и это не вызывает сомнения.
Важно ещё и то, что Подпольный человек очень близок Чацкому, Онегину, Бельтову, Печорину... Это - «лишний человек» своего времени, но из другой среды. Кстати, вполне можно предположить, что Подпольный человек - ровесник Печорина и формировался-рос в совершенно одно с ним время. Хотя, по утверждению Подпольного, он и должен быть на десятилетие моложе поколения Печорина, но он так часто и настойчиво восклицает-твердит о сорока годах подполья, что невольно напрашивается мысль - ведь не с пелёнок же он таковым сделался! Впрочем, это не суть важно; важно, что он - «лишний». Это сознание своей «лишности», бессмысленно проживаемой жизни, прозябание при таких возможностях души и ума - ещё одна причина всепоглощающего раздражения, нервности, напускной злобы. Да поставь Печорина или Чацкого в положение Подпольного человека, в положение униженного и оскорблённого, нищего и некрасивого, то и с них бы слетели их романтические чайльд-гарольдовские одеяния, и они наверняка вызывали бы брезгливость, раздражение, унизительную жалость.
Нельзя не упомянуть, что после появления в печати «Записок из подполья» появилась тенденция у некоторых критиков и исследователей сопоставлять героя повести с автором и говорить об этом как о само собой разумеющемся. К примеру, Н. К. Михайловский убеждённо писал в статье «Жестокий талант» (1882): «Подпольный человек не просто подпольный человек, а до известной степени сам Достоевский». Н. Н. Страхов в письме к Л. Н. Толстому (28 ноября 1883 г.) среди героев Достоевского, якобы наиболее на него похожих, назвал наряду со Свидригайловым и Ставрогиным также и Подпольного человека…
Конечно, много автобиографического можно увидеть в описании школьных лет Подпольного человека. Более подробно писатель обрисовал эти годы позднее в романе «Подросток», вводя читателя в атмосферу пансиона Тушара. Было в Достоевском и немало чёрточек характера, роднящих его с Подпольным человеком (мнительность, замкнутость, раздражительность… «Во мне есть много недостатков и много пороков. Я оплакиваю их, особенно некоторые, и желал бы, чтобы на совести моей было легче», - признавал сам Достоевский (запись в рабочей тетради 1860-1864 гг.) Но эти недостатки, конечно же, преувеличены (вот ещё чёрточка, сближающая писателя с Подпольным человеком, - склонность к самонаговорам), это только штрихи. В кардинальном, по своей сути, Достоевский и его герой-«автор», конечно же, были резкие антиподы. Есть у Подпольного человека и Достоевского какая-то точка соприкосновения, но от неё один всё глубже закапывался в «подполье», а второй всё выше поднимался на высоту решения мировых вопросов, становясь властителем дум, защитником униженных и оскорблённых...
РЕЦЕНЗИЯ!
Прочитала на днях произведение Ф. М. Достоевского «Записки из подполья», оно случайно попало ко мне в руки, и очень кстати. Итак, «Записки»…
Произведение впервые опубликовано в журнале «Эпоха» (1864. № 1-2, 4) с подписью: Федор Достоевский. Замечу сразу, что повесть относится к раннему периоду творчества, Достоевский уже был известен как писатель, но такие знаменитые произведения, как «Преступление и наказание», «Идиот» еще только были в задумках. А герой «Записок» стал новым «антигероем» литературного мира тогдашних времен. Критика совершенно не была готова тогда к прорывному видению Достоевского и пытались отождествлять идеологию «подпольного» человека с мировосприятием самого автора, хотя это было совершенно неверно. Достоевский – гений, его сложно понять, но когда сквозь века читаешь историю «давно минувших дней», будто светом ослепляет – как оказывается правильно мыслил автор и какие у него и по сей день актуальные были мысли, несомненно это вклад в национальную и мировую культуру.
Прототип литературного образа «подпольного человека» - разночинцы, составлявшие в 60-е гг. XIX в. социальный слой, уже относительно многочисленный и широко представленный в обществе и бюрократическом аппарате, хотя и не на самых высоких его ступенях. Итак, герою уже минуло 40 лет и он сидит в своей мрачной петербургской квартире и рефлексирует: «Мне теперь сорок лет, а ведь сорок лет – это вся жизнь; ведь это самая глубокая старость. Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно!». Он еще много, очень много рефлексирует на протяжении первой части повести. По сути, вся первая часть – это его разговор с самим собой и с воображаемой публикой. В конце он сам спрашивает себя: «для чего, зачем собственно я хочу писать?» - и приходит к выводу, что таким образом он получает облегчение души и спасается от скуки («мне скучно, а я постоянно ничего не делаю»). Во второй части он ударяется в воспоминания о событиях его молодости, которые до сих пор не дают ему покоя, «давят» как он говорит. А давить то там по факту и нечем, все его проблемы и «трагедии» были результатом его неудачных стратегий мышления! Но судить о стратегиях мышления автор не берется, у Достоевского тогда стояла иная задача. Вот такая композиция получилась: в первой части «Подполье» идут бесконечные умозаключения героя, который только на то и способен в этой жизни, что думать, а во второй части «По поводу мокрого снега» его автобиография, точнее эпизоды из молодости, начало личного пути в никуда.
Принцип построения повести, основанный на контрастах, Достоевский пытался объяснить в письме к брату от 13 апреля 1864 г.: «Ты понимаешь, что такое переход в музыке, - писал он. - Точно так и тут. В 1-й главе, по-видимому, болтовня, но вдруг эта болтовня в последних 2-х главах разрешается неожиданной катастрофой».
Итак, в чем же суть той «болтовни» пропащего подпольного человека? Да в том, что он сам загнал себя в это положение, но постоянно оправдывается и жалеет себя. На протяжении всей повести он повторяет одну и ту же мысль «я умный, я умный, я умный», он и вправду был умен, вся его жизнь состояла из чтения книг, ничего кроме как думать и размышлять он по факту не умел! Всех людей он делил на умников и на практический деятелей, которых он называл глупцами: «такого-то вот непосредственного человека я и считаю настоящим, нормальным человеком… Я такому человеку до крайней желчи завидую. Он глуп, я в этом с вами не спорю, но, может быть, нормальный человек и должен быть глуп, почему вы знаете?». О себе же он был еще более низкого мнения. В переводе на современный язык, герой – социопат! Далее идут все эти глубинные, душерасчленияющие его умствования. Уж о чем он только не размышлял… Тут то и раскрылся гений Достоевского, как четко он мог расписать все эти душевные и умственные шевеления. Одна из главных идей его: свобода воли человека - наибольшая ценность жизни, жизнь не имеет смысла без свободы воли (оперируя тезисами и понятиями, близкими в отдельных случаях к философским идеям Канта, Шопенгауэра, Штирнера, герой «Записок из подполья» утверждает, что философский материализм просветителей, взгляды представителей утопического социализма и позитивистов, равно как и абсолютный идеализм Гегеля, неизбежно ведут к фатализму и отрицанию свободы воли, которую он ставит превыше всего).
Во второй части, автобиографической, показана вся изнанка человека, всю жизнь добровольно просидевшего в своем коконе. Этот кокон поистине ужасен. Постоянное самоосуждение, грызня себя, низкая самооценка, страх перед людьми, зацикленность на своем низком социальном статусе. У меня чуть мозг не разорвало от того, насколько мое собственное мировоззрение схоже с описанием низменных качеств героя! Однако, в чем трагизм Достоевского? Его герой сознательно пошел по пути разврата, сознательно! И даже свой разврат он называет умильно «развратик». Там все написано подробно, как он шел, как мучился, что совершил подлого и низкого. А ведь казалось бы – все понимал человек! В итоге, наивысшим своим жизненным достижением он стал считать оскорбление женщины (труженицы публичного дома)! Он разбил ее сердце, можно сказать, дал ложную надежду, а потом хитроумно оскорбил. Вот это достижение… А ведь как он мечтал то по-началу, что она его будет любить и он ее, и как они поженятся и будут счастливы, летал в своих грезах. А потом раз, и такой номер выкинул. Да, человек совершенно закрылся в коконе и сам себя в нем сгноил.
Ну так вот, выводы… В чем актуальность произведения для нас, современников. Давайте не будем такими! Пусть антигерой останется в книге, на то они и книги, чтоб учить нас жизни. Давайте меньше думать, летать в своих мечтах и грезах, лучше быть «глупым» деятелем, чем всю жизнь гнить в подполье. Подполье это и есть «кокон», отделяющий человека от реальности. Все, хватит болтать.
"О господа, ведь я, может, потому только и считаю себя за умного человека, что всю жизнь ничего не мог ни начать, ни окончить. Пусть, пусть я болтун, безвредный, досадный болтун, как и все мы. Но что же делать, если прямое и единственное назначение всякого умного человека есть болтовня, то есть умышленное пересыпанье из пустого в порожнее".
Выступление Анжелики Фильченковой на Апрельских чтениях "Произведения Ф.М.Достоевского в восприятии читателей XXIвека" в 2011г.
Герой Достоевского повествует нам о своей жизни в душевном подполье. Слово "подполье" несёт в себе что-то скрытое, тёмное, холодное и сырое и имеет несколько значений. Согласно словарю Даля, это простор или яма под полом. Но также Даль указывает на то, что это слово ассоциируется с чем-то плохим, нечистым, мистическим. "В сказках, в народном фольклоре, в сказаниях в подполье сидят остроголовые черти", - замечает он.
Также подпольем называют что-то неофициальное и запрещённое. Чаще всего термин "подпольный" употребляют в отношении к искусству, литературе. Можно предположить, что мысли подпольного человека Достоевского тоже были в своём роде неофициальными, то есть не принимаемыми, отталкиваемыми другими людьми.
Самого по себе слова подполье как обозначения душевного состояния не существовало до Достоевского. Можно предположить, что писатель вводит его, как метафору, опираясь на признаки подполья в его прямом значении, на чувства, которые оно вызывает, и на ассоциации, с ним связанные.
Понятие "подпольного человека " появилось только после создания записок. Достоевский впервые ввёл образ подобного человека, взбудоражив общество. Подпольный человек задавался как полемика с лишним человеком. Он следовал своей идеологии, в которой преобладали убеждения, что "ничего нет святого" и "все таковы".
Краткая характеристика подпольного человека.
Исходя из описаний подпольного человека Достоевского , можно выделить некоторые характеристики. Герою этому сорок лет и он слаб духом, неуверен в себе, зол. Это человек потерянный, не знающий веры. Подпольный человек не желает признавать себя неправым, презирает весь мир, приносит с собой боль. Нравилось ли ему пребывать в своём душевном подполье? Вероятно, нет. Уйдя от истины, он изводит себя. Но сам герой убеждает читателя в том, что всегда получал удовольствие от страданий, злости, стенаний. "Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек",- так герой записок говорит о себе сам, нисколько не стесняясь подобных высказываний. Напротив, он произносит их с долей восторга и удовлетворения, словно ему хочется так выглядеть в глазах окружающих. Слово "хочется" здесь ключевое, потому что на самом деле герой лишь надевает маску злости, и то ему не удаётся её правильно носить, что его очень злит. "Да в том-то и состояла вся штука, в том-то и заключалась наибольшая гадость, что я поминутно, даже в минуту самой сильной желчи, постыдно сознавал в себе, что я не только не злой, но даже и не озлобленный человек, что я только воробьев пугаю напрасно и себя этим тешу". В его словах наглядно просматривается противоречивость, его заблуждения и неверные суждения о мире, и их он, к сожалению, менять не хочет.
Сам герой записок повествует о том, что живёт в подполье давно, чуть ли не всю свою жизнь, и другого существования видеть не может и не хочет. Может, это одна из причин его страха и неприятия другой жизни. Но в то же время его подполье можно рассмотреть, как побег от трудностей и духовного труда. Ведь спуститься вниз легко, подняться невероятно сложно. Тем не менее, совершенно ясно, что ни один человек в подполье не рождается , а уходит туда добровольно, следуя выводам, сделанным из собственного жизненного опыта. И хочется разобраться, что именно подвигло героя Достоевского спуститься в тёмный подвал. В темноту, где он потерял всё, даже своё имя, уйдя от веры и светлых стремлений, тем самым уничтожив себя духовно.
Причины подполья.
Из повествования этого героя ясно, что первоначально он мог бы избежать своего заключения в подполье. Душевное подполье поглотило рассказчика, но не сразу, не в одно мгновение. Оно разрасталось и темнело в течение многих лет. На его решение скрыться в темноте повлияли некоторые социальные факторы. Прежде всего, они касаются его детства. Подпольный человек родился в неблагополучной семье , в которой никогда не видел ласки и любви. Он рос в душевном холоде, обособляясь от людей. За годы детства и юношества его сердце замёрзло. Его семья была замкнутым углом, где мальчик рос в одиночестве со своими мыслями, всё больше обособляясь от людей. Но ему пришлось выбраться оттуда, быть может, и против своей воли, чтобы получить образование. Не получив необходимого тепла в семье, он не нашёл его и в школе, так как юноши не замечали его и никогда не предлагали дружбы. Тому виной, может быть, и его противоречивость, и скверный отшельнический характер. Но стереотип его неблагополучия сыграл большую роль в отношении к нему сверстников. Герою всегда будет казаться, что его презирают. Возможно, что это чувство он также вынес из семьи. Именно поэтому, окончив школу, герой скажет о том, что обучение в школе для него было сродни каторги. Не сблизившись ни с кем из школьных товарищей, после окончания учебного заведения он так ни с кем из них и не общался. Но он не мог забыть эти лица, часто возвращался к ним, представлял, кто они сейчас, и обиженный, желающий признания, он часто мечтал о том, чтобы спустя много лет они приняли его в свой круг. И чтобы в это время в них проснулось уважение, почтение и чуть ли не трепет к выросшему подпольному человеку. Когда он стал взрослым, в нём возник болезненный страх перед оценкой общества, жажда тепла и признания. В то время он, привыкший к одиночеству, намеренно бежит от людей, хотя и мечтает быть с ними. "Жизнь моя была уж и тогда угрюмая, беспорядочная и до одичалости одинокая". Подпольный человек загоняет себя в рамки. "Я ни с кем не водился и даже избегал говорить и всё более забивался в свой угол". Это добровольное отречение от окружающего мира будет являться начальной стадией подполья. Рассказчик с юношеских лет вынашивал в себе ненависть и презрение ко всем людям, также с ранних пор он не мог объективно оценить себя самого. Целый мир казался ему прогнившим и никчёмным, он не видел радости и света, но не потому, что их нет, а потому, что он сам не хочет их замечать. Из всего, что попадалось ему на глаза, он вытаскивал самое отвратительное, возможно, несуществующее, чтобы ещё раз удостовериться в правдивости своего взгляда на мир. Герой утверждает, что о нём забывали и не замечали вовсе, словно он был простой мухой. "Очевидно, меня считали чем-то вроде самой обыкновенной мухи".
Одной из причин таких взаимоотношений между рассказчиком и людьми является его низкая самооценка. Он никогда не оценивает как-либо положительно свою реальную жизнь, в ней он кажется себе убогим и никчёмным человеком, героем же себя он видел лишь в своих мечтах. И в этих мечтах он превозносит себя до небес. В жизни же его никто не замечал, а если замечал, то лишней мысли не допускал, никак не характеризуя. Но рассказчик с больной самооценкой подозревал каждого, кто смотрел на него, в тёмных мыслях, оскорблениях, воображал себе презрение и ненависть со стороны окружающих людей. Это доказывает случай с офицером, который не заметил в трактире главного героя, преградившего ему дорогу. В своей голове герой вынашивал образ смелого, дерзкого и уважаемого человека, но никак не мог в реальной жизни достигнуть даже малой части задуманного. Поэтому он обвинял общество, находя его отвратительным, полным глупости и невежества. "Всех наших канцелярских я, разумеется, ненавидел, с первого до последнего, и всех презирал, а вместе с тем как будто их и боялся". Свой страх и слабость герой также восхвалял. Все свои мысли он находил правильными, держал их за святую истину. "Храбрятся только ослы и их ублюдки, но ведь и те до известной стены. На них и внимания обращать не стоит, потому что они ровно ничего не означают".
Из его рассуждений и представлений о себе и мире ясно, в какой темноте он живёт. Подпольный человек, несмотря на ум и знания, совершенно потерялся . Герой вывел для себя некоторую идеологию, принцип поведения, которым, по его мнению, необходимо было руководствоваться. По его мнению, у человека должно присутствовать чувство свободы воли: "Своё собственное, вольное и свободное хотенье, - говорил он, - свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздражённая иногда хоть бы до сумасшествия, - вот это-то всё и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит, и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к чёрту". Из его суждений наглядно видно, как далеко он отошёл от истины. Подпольный человек не слушал сердца, он рассуждал только разумом , что мешало ему жить полноценно. Его душа потерялась, он искал помощи в своём больном сознании, никогда не обращаясь к тому, что действительно могло бы его спасти, а именно к вере и любви. О Боге подпольный человек совсем забыл, и, наверное, был не способен верить, потому что мыслил он рационально, крутил в сознании множество ненужных, сложных слов, забывая настоящие, искренние. Он часто высмеивал стремление общества подогнать все жизненные явления под математические формулы, объяснить физическими законами. Но сам герой лично пытался объяснить разумом абсолютно всё, происходящее в его жизни, совершенно забыв о существовании сердечных, душевных позывов. Он простится по собственному ужасающему невежеству и заблуждению со своей любовью.
Записки из подполья не закончены, они обрываются на очередной жизненной неудаче подпольного человека, в этот раз, наверное, самой значительной в его жизни. Часто душевное подполье появляется вследствие пребывания человека в неблагоприятной социальной среде среди холода, равнодушия, презрения, злобы и полного отсутствия тёплых чувств. Но на этом этапе оно только формируется, и названные факторы являются внешними. Всё- таки, хотя и с большим трудом, но, даже находясь в подобной атмосфере, можно удержаться и не свалиться в душевный подвал. Большую роль в разрастании темноты играет сам человек, озлобившийся, задетый несправедливостью, холодностью окружающего мира. Он стоит на перекрёстке и вправе выбрать какой-либо путь. Герой записок свернул на неверную дорогу, ведущую в тупик индивидуализма. Возможно, что человек спасся бы, выбрав другой путь, наполненный любовью к ближнему, добротой и верой в высшую справедливость. Он нуждался в любви, которая помогла бы согреть и его душу, и душу нуждающихся в его помощи и тепле людей. Но герой закрыл глаза на эту возможность спасения, обрёк себя на душевные муки.
Анжелика Фильченкова, из раздела "Работы учащихся".
«Записки из подполья» Ф. М. Достоевского – одно из самых сложных для понимания произведений XIX века.
О том, что такое «я», что стоит за «каменной стеной», «быком» и «мышью» и о многом другом рассказывает Татьяна Касаткина, доктор филологических наук, Председатель Комиссии по изучению творческого наследия Ф. М. Достоевского Научного совета «История мировой культуры» РАН, заведующая отделом теории литературы ИМЛИ им. А. М. Горького РАН.
Расшифровка:
Здравствуйте. Меня зовут Татьяна Касаткина. Я занимаюсь Достоевским, теорией литературы, теорией культуры, и сегодня мы будем говорить о «Записках из подполья». Я надеюсь, что те, кто сюда пришел, читали этот текст. Потому что если мы начнем о нем говорить, а текст у вас не прочитан, то ничего хорошего в этом нет. Потому что всегда нужно сначала воспринимать само произведение, о котором пойдет речь, а потом всяческие о нем слова другие.
Почему «Записки из подполья» и почему вообще тексты Достоевского сложно воспринимаются читателями, причем читатели делятся на две категории: кто-то любит Достоевского и влюбляется в него сразу же, кто-то очень не любит и не может читать. А кто-то очень не любит, но читает. Некоторые даже исследуют всю жизнь, несмотря на эту нелюбовь. Есть какое-то различное избирательное сродство этого автора, но при этом этот автор оказывается едва ли не нашим самым крупным и известным писателем. И главное - востребованным в современности писателем за пределами России. И тут есть вопрос: почему, как и что в нем так привлекает.
Я думаю, что это его всегдашнее желание дойти до самых концов и начал. До самых корней нашего бытия. И эти корни включить в область нашего сознания.
И, кстати, поэтому его любят, поэтому же его не любят. Потому что человеку, который вполне устроился в некоторой срединной плоскости бытия, срединной области бытия, ему может очень не понравиться, если границы, которые он себе удобно прочертил, вдруг начнут ломаться. Вдруг окажется, что там, на месте границ, - не границы, а что-то еще, проходы. И дальше - неизвестность. Слом картины мира, слом принятых, удобных шаблонов, в которых человек устроился, он вообще сопоставим с ситуацией, когда, допустим, во сне вы чувствуете, что стены вашей комнаты, в которой вы привыкли чувствовать себя защищенным, вдруг ни от чего вас не защищают, они абсолютно прозрачны, для того чтобы через них можно было входить и выходить. И вам придется пересмотреть весь план своего бытия, для того чтобы как-то адаптироваться в этих условиях. Обычно такая проницаемость стен сопровождается кошмаром. И это кошмар непривычного нам образа, который вдруг оказывается в привычном.
Сейчас я говорю об одном из самых главных концептов, который в «Записках из подполья» присутствует. Это концепт каменной стены. Прежде чем мы совсем к нему перейдем и заговорим о нем внутри уже «Записок из подполья», я скажу еще несколько общих вещей, касающихся всего творчества Достоевского. Почему Достоевского читать трудно и почему Достоевского не получается понимать так непосредственно, как Льва Толстого. Лев Толстой - писатель наступательный, он непременно донесет до нас некоторую авторскую точку зрения и повторит ее должное количество раз, чтобы мы ее не пропустили. И на случай, если мы все-таки пропустили, повторит еще раз. Достоевский вообще нигде не предъявит такой авторской точки зрения в смысле Толстого. Мало того, почти все свои тексты он пишет либо от лица рассказчика, либо непосредственно героя. «Записки из подполья» написаны от лица героя. И этот способ писания - от лица героя, которого никоим образом не возможно отождествить с автором ни по позиции, ни по мировоззрению, ни по чему-либо еще, он всегда представляет главную трудность. Потому что автор рассчитывает на какое-то наше другое, дополнительное восприятие. Автор рассчитывает не на то, что мы будем его слышать, а на то, что мы будем его или видеть, или слышать непрямым образом. То есть он строит текст не линейно, а он строит текст на несколько уровней. И поэтому текст может казаться рыхлым иногда читателю, привыкшему к линейной перспективе. И даже плохо оформленным. На самом деле текст оформляется по другим законам, но мы сейчас увидим, как один и тот же образ или одна и та же отсылка работает на огромные пласты смысла, которые в ней заключаются и с некоторой очевидностью находятся и открываются. Но они не даны в этом непосредственном дискурсе текста.
Почему Достоевский так строит свой текст? Потому что для него принципиально отступать. Если Толстой наступает на читателя, то для Достоевского принципиально отступать перед читателем. То есть он предоставляет читателю возможность понять ровно столько или не понять ничего, сколько он готов в данный момент понять из этого текста. То есть он не взламывает насильно некоторую его картину мира, а он дает возможность в ней усомниться, но одновременно он дает возможность все эти сомнения отмести сходу.
То есть он не производит насилия по отношению к читателю, он дает возможность читателю взять столько, сколько читатель может и, главное, готов взять в данный момент. В этом смысле искусство является еще одной удивительной вещью, потому что искусство позволяет как раз эту операцию, оно позволяет присвоить неприсваиваемое, взять, не беря. Посредством сюжета, посредством памяти о том, что вы прочли, у вас там что-то контейнируется внутри и остается. Остается до того момента, когда оно вдруг вам понадобится в жизни. И вы тогда вдруг скажете: «Боже мой, я тогда, лет двадцать назад, это читал, а теперь я все понял». И у вас будет возможность сопоставить и сразу осмыслить свой опыт, который в случае, если бы у вас этого внутри не лежало этим семенем, вы бы были перед этим опытом в полной растерянности. И в полном недоумении. Одна из функций искусства - это такой опыт про запас.
И Достоевский - человек, который постоянно читал Священное Писание, а четыре года он читал только его вынужденно, по обстоятельствам, поскольку он был на каторге. И там единственная разрешенная книга была - это Евангелие. Все остальное, если удавалось прочесть, то нелегальным образом. Человек, который очень хорошо вчитался в способ построения текста как раз в Евангелии. А текст евангельский, точно так же, как и текст библейский, и вообще священные тексты читаются минимум на четырех уровнях постижения текста. Это эти самые четыре уровня экзегетического толкования текста. Первый - исторический, или сюжетный. Второй - это план, который можно назвать аллегорическим. Третий - это план, условно говоря, моральный. И четвертый план - анагогический, то есть возводящий, тот, который возводит вещи мира сего к их корням в мирах иных, который позволяет сквозь вещи мира сего увидеть что-то в том пространстве, которое для нас принципиально недоступно. Такая аналогия здешней вещи с чем-то, что мы не видим, о чем мы не знаем, дает нам возможность что-то узнать о том, о чем мы не знаем ничего. И это тоже одна из функций искусства: говорить о том, что совсем недоступно никакими иными способами. Через череду аналогий, через разговор о том, что нам известно, говорить о том, что нам принципиально неизвестно и в своем виде и доступно, и известно быть не может.
Достоевский начинает таким же образом строить свой текст. То есть для него оказывается очень важным, чтобы текст, который разворачивается в области того, что он сам называет насущным видимо-текущим, одновременно связывал читателя с концами и началами, которые, по Достоевскому, живут внутри этого его высказывания, для человека все еще фантастическое.
«Записки из подполья» - это текст удивительный и нехарактерный для Достоевского и еще в одном смысле. Потому что, приступая к «Запискам из подполья», Достоевский решает остаться как бы исключительно в области срединной. В области насущного видимо-текущего. И посмотреть, что будет с человеком, если его запереть в этой области.
Вот что делает «Записки из подполья» текстом проблемным для чтения и для понимания.
Что еще нужно знать о тексте и о том контексте, к которому он непосредственно, отчасти полемически, отсылает. Это круг тех представлений о человеке, в которых человек есть существо действительно известное, вполне вмещающееся в свою наличную оболочку, в этой оболочке и заключающееся и поэтому подлежащее некоторым общим законам этого насущного видимо-текущего мира и полностью ими определяемое. Весь текст Достоевского - это текст о том, что происходит с человеком, когда он заключен в такое о себе представление. Вынужденно и по некоторой уже существующей социальной договоренности. Человек только это и больше ничего. Это вот эти, вот те, эти они, с которыми спорит человек из подполья на протяжении всего текста. Вы говорите, вы скажете, нам говорят… Эти обращения - они, собственно, или к читателям, которых, кстати, герой «Записок из подполья» скажет, у него никогда не будет, или к вот этим вот людям, которые заключают человека в эти рамки очевидного.
Весь текст и вся структура текста - это последовательное разбивание этих рамок, в которые так или иначе человек оказался заключен.
В этом смысле чрезвычайно интересно посмотреть, с чего прямо начинается текст «Записок из подполья». Начинается он с заглавия. И с подзаголовка. «Записки из подполья», дальше - «Подполье». То есть вся первая часть называется «Подполье». И первая часть описывает что-то, что мы можем определить этим словом. Или описывает, или дает о нем представление. Одновременно вся эта часть, которая называется собственно философским… некоторыми даже исследователями, чуть ли не единственным собственно философским произведением Достоевского. И включается также в антологии, допустим, мирового экзистенциализма. Как его исток и начало. Оказывается даже в некотором противоречии с тем, как написана вторая часть. Почему ее в этих антологиях печатают отдельно и даже некоторые говорят, что это такой кентавр непонятный, эти две части «Записок из подполья». Все недоумения, которые сопровождают наши чтения «Записок из подполья», они заведомо заставляют нас принять некоторую априорную концепцию этого текста. То есть мы начинаем читать этот текст, как правило, не с заглавия и с заглавия первой части, а мы подходим к нему уже с некоторым знанием о том, что это за текст. Как правило, мы уже нечто слышали. И мы слышали, что это экзистенциалистский текст, текст о некоем герое, который бунтует против тех рамок человеческого бытия, в которые он помещен. Герой циничный, ужасный, отвратительный, значит, человек в этих навязанных ему чем-то рамках бытия, в которые он должен как-то вместиться и в них спокойно прожить, а этот вот не хочет, этот вот бунтует.
И вот теперь, я думаю, я наговорила достаточно непонятных вещей, чтобы начать с ними разбираться. Как начинает автор уже собственно текст?
«Я - человек больной, я - злой человек, непривлекательный я человек». Здесь ведь есть две возможности. Либо герой говорит о себе, либо герой говорит о том, что такое есть я. То есть говорит о некой философской категории. А вернее, так: герой-то говорит о себе, а вот автор сквозь его речь говорит о некой философской категории. И это категория «Я». Достоевский в это время очень напряженно думает как раз о том, что такое есть «Я». И ровно между двумя частями «Записок из подполья», которые публикуются последовательно, одна в одном номере журнала, а другая - через номер, ровно между их публикацией в 1864 году, он напишет текст, который читателям не очень знаком, наверное, а всем исследователям Достоевского, и филологам, и философам, знаком очень хорошо, и по их признанию - это едва ли не важнейший текст для понимания того, что Достоевский вообще дальше пишет практически во всех своих произведениях. Этот текст называется «Маша лежит на столе, увижусь ли с Машей». В собрании сочинений, которое уже издано, он присутствует в 20-м томе. Этот текст, который написан над гробом умершей жены, и он посвящен выяснению того, есть ли бессмертие.
Вот это вот выяснение… Причем Достоевский заканчивал Инженерное училище, он вообще по складу ума - математик. Он пытается строить это доказательство математически и строго логически. Его идея именно математически доказать бытие Божие, которое естественно будет следовать из доказательства вечной жизни.
И этот текст, о котором мы будем подробно говорить во второй части, он тоже начинается с «я». Только там это «я» дано отчетливо как некая категория. Он пишет следующее. Возлюбить человека на этой земле, как самого себя, нельзя, невозможно. «Закон личности связывает, «я» препятствует». Итак, «я» становится здесь отчетливо выраженным этой философской категорией, которая почему-то оказывается главной при рассмотрении вопроса о вечной жизни и вообще структуре мироздания, с точки зрения Достоевского.
Заметим, «Закон личности на земле связывает, «я» препятствует». То есть «я» - это тот способ, которым личность существует на земле.
Теперь нам бы хорошо понять, что такое «я» с точки зрения Достоевского. Прежде всего, мы уже видим из начала текста, что «я» - это человек больной, «я» - человек злой, «я» - человек непривлекательный. Почему? Потому что «я» - это, как мы видели из другого текста, то, что препятствует любви к другому как к самому себе. И «я» - это прежде всего граница. «Я» - это выделенное нами для себя пространство, которое, пока мы в нем находимся, только мы и можем занимать. «Я» - это этот закон исключительности. Присутствия. Если я здесь, больше здесь никто не может находиться. «Я» - это этот закон отстраненности от всего остального. Потому что есть «я» и есть не «я». И вот на земле человек вынужден существовать в состоянии «я», но не только.
Потому что уже во втором абзаце мы увидим другую возможность бытия для человека. Он пишет о себе как о чиновнике и о том, что он как-то поступает с просителями, которых он стремится огорчить именно потому, что он существует в этом состоянии «я». «Большей частью удавалось, все был народ робкий, известно - просители. Но из фертов я особенно терпеть не мог одного офицера». Мы видим, что в качестве обозначения человека уже существует вторая буква. Ферт. Ферт - это «ф». Так часто и изображался как человек, который подбоченился и стоит к нам в фас. Если смотреть на изображение, «я» - это человек в профиль. «Я» - это человек в профиль и это человек куда-то двигающийся, идущий. А вот ферт - это человек стоящий, развернувшийся к нам лицом. Ферт в дальнейшем тексте довольно отчетливо будет связываться с некоторыми цифрами, а во-вторых, с некоторыми другими концептами, постоянно повторяющиеся в тексте. В том числе с каменной стеной. Даже не с цифрами, а с математическими выражениями. Дальше, когда герой «Записок из подполья» будет говорить об очевидном и неочевидном, о «дважды два - четыре» как о максимальном выражении очевидности, он скажет: дважды два стоит фертом, дважды два четыре стоит фертом, это некая абсолютная данность, это нечто, с чем не поспоришь, «дважды два - четыре» - это, по сути, каменная стена. Это те самые законы природы, с которыми нельзя спорить, против которых нельзя возражать, тебе скажут, что ты от обезьяны произошел, так и принимай, ничего не поделаешь. Ну и так далее. Там много разных законов природы, которые встают, как каменная стена, как «дважды два - четыре» и которые человеком в этой позиции ферта, или он же - естественный натуральный человек, она принимается как нечто даже успокоительное. То, что в начале воспринимается нами как практически уничижительное, как самоумаляющее определение, на самом деле, как только мы в него начинаем вглядываться, оказывается, чем-то другим.
Вот собственно почему Достоевский называет своего героя парадоксалистом и почему вся структура «Записок из подполья» построена как парадокс. Потому что между первым и очевидным смыслом и вторым, достаточно легко извлекаемом при нашем внимании к этим соответствиям, внутри текста оказывается огромный разрыв. Почти всегда оказывается некое противоречие. Вот, например, что касается человеческой природы. Когда подпольный рассуждает о человеческой природе, которая дана и с которой не поспоришь, которая вроде бы должна заключаться внутри «дважды два - четыре», внутри очевидных законов, внутри этой каменной стены, все логично, и вдруг он начинает говорить, что человек непременно взбунтуется против этого своего логичного и даже комфортного существования внутри этих определенных границ. Что человек, как бы комфортно его ни устроили, как замечательно говорит герой, «если бы только оставалось сидеть, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории», и тут он… взбунтуется. И тут он вдруг восстанет в конце концов против этих самых пряников. Почему? Человеческая природа тоже… почти как каламбур, она парадоксальна. Потому что человеческая природа одновременно то, что заключено внутри этих законов, и то, что их радикально превосходит. И мы видим как буквально зрительно это изображается. Ферт - тот, кто стоит, повернувшись к нам в фас, и в каком-то смысле сам не идет и других не пропустит, а «я» - это то, что всегда двигается и шествует.
«Я» одновременно с тем, что это некая оболочка, не предполагающая свободного сообщения со всем, что за пределами нее находится, - это тем не менее некоторая вещь, которая позволяет человеку куда-то идти. И дальше вопрос: куда идет и к чему движется человек? Один из важнейших вопросов, который встает внутри «Записок из подполья», - это вопрос цели. И этому посвящены просто страницы в рассуждениях Подпольного, который как раз говорит о том, что это странное существо человек всегда куда-то стремится, оно всегда стремиться к неким целям, но одновременно, любя стремиться, оно как бы уже не совсем любит достигнуть этой цели. Оно любит достигать, но не любит достигнуть. Почему? Он объясняет внутри текста. Потому что достижение всегда будет похоже на какое-нибудь «дважды два - четыре». А человек почему-то с этим не мирится. То есть человек на своем пути, на своем устремлении к чему-то непременно-таки упирается в каменную стену, в некоторую «дважды два - четыре», в некоторые законы природы. Которую он не может воспринять как окончательную цель. Дойдя до цели и увидев, что она собой представляла внутри огороженного каменными стенами мира, мира, который равен самому себе, он вдруг понимает, что это не могло быть его целью. Что же такое эта каменная стена? Достоевский называет этого человека, который человек естественный, который как бы из лона природы произошел, потому что человек много сознающий, он вообще из реторты родился, и это тоже воспринимается как отрицательная характеристика, некая неестественность этого слишком осознающего человека. А между тем, если мы вспомним, что такое реторта изначально, то, может быть, опять же мы увидим здесь некоторый парадокс. Реторта, мы уже ее знаем как сосуд для возгонки химических веществ, - это такая колба с длинной, иногда повернутой назад шейкой. А изначально - это сосуд для захоронения праха, и эта длинная шейка сосуда, она свидетельствовала о том, что то, что заключено внутри этой урны, оно будет поднято в другие слои бытия, в другие пласты мироздания. То есть реторта - это нечто, что возгоняет дух, что перегоняет плоть в духовную составляющую. И это опять-таки один из способов преодоления каменной стены. Один из способов выхода за пределы навязанной человеку кем-то или чем-то, или им самим в какой-то момент ограниченности.
Это могила Руссо. Те, кто читал текст, вы помните, что одновременно Достоевский говорит, что природный человек - это l’homme de la nature et de la verité, человек природы и правды, а вот эта надпись - «Здесь покоится человек природы и правды». Вот откуда эта надпись взята - с могилы Руссо. И таким образом мы видим еще те стены, в которых заключен человек природы и правды. И оказывается, что это буквально гробница. Человек природы и правды оказывается человеком мертвым. Во всяком случае, человеком, который весь умирает. Однако если мы посмотрим на могилу Руссо с другой стороны, то мы увидим что-то еще. Хорошо ли видно, что там изображено, что там происходит с могилой? Там высовывается рука из двери, высовывается рука с факелом. Руссо, в какой-то момент апологет человека, заключенного внутри законов природы и правды, певец, если так можно сказать, человека в его естественном виде, в его естественных влечениях, он высовывает руку с тем, чтобы осветить путь тем, кто остался за пределами могилы. Но одновременно этот факел может быть знаком, а любой символ, вы знаете, он многозначен, он может быть знаком того, что человек, упокоившись в могиле, продолжает светить своим потомкам, но и с некоторой очевидностью человек, который светит из могилы, вовлекает своих потомков вот в этот же ограниченный могильный дом. А он построен как дом и скорее как храм, как храм Руссо. То есть этот человек природы и правды, человек внутри естественных законов, человек внутри очевидного, человек, который не пытается биться головой о каменную стену. А мы помним, что герой записок из подполья именно об этом и говорит: «Я не смирюсь с каменной стеной только потому, что эта каменная стена и у меня сил не хватило ее пробить. Буду биться головой в нее, сколько бы не понадобилось». Достоевский показывает, что это нахождение человека внутри естественных норм, внутри естественных границ, - это по сути смерть. Тогда становится более или менее понятным и подполье. Подполье - вообще очень интересная вещь - с точки зрения с чем ее герой будет сравнивать в тексте. Потому что подполье у него будет… Давайте сначала о числах. Он там скажет о своем возрасте: мне 40 лет. А дальше он скажет: я 40 лет живу в подполье. Оказывается, что подполье - это вся область жизни в этих земных условиях. Дальше он скажет еще одну интересную вещь, это все буквально на первых страницах, что 40 лет - это, в общем-то, мыслимый предел жизни, что дольше 40 лет жить нельзя. Дольше 40 лет живут только негодяи. Дураки и негодяи. И дальше продолжает странно довольно: «Я всем старцам это в глаза скажу, всем этим почтенным старцам, всем этим сребровласым и благоухающим старцам! Всему свету в глаза скажу! Я имею право так говорить, потому что сам до шестидесяти лет доживу. До семидесяти лет проживу! До восьмидесяти лет проживу!.. Постойте! Дайте дух перевести…»
Вот эти шестьдесят, семьдесят и восемьдесят - вообще достаточно знаковое определение возраста. Потому что сребровласые, благоухающие старцы уже нас отсылают к чему-то, что мы можем назвать словом «патриархи». Здесь подполье оказывается сплетено, сопряжено с пустыней. 40 лет - это конец жизни, и это он скажет в лицо всем эти благоухающим сребровласым старцам, но сам он при этом проживет до 60, до 70, до 80 лет. Что начинается после этих сорока, о чем мы уже сказали, в эти 60, 70 и 80. Заканчивается жизнь для себя, заканчивается жизнь в своих собственных пределах и начинается жизнь - служение. То есть заканчивается жизнь в пределах «я». Наверное, в этот момент нам стоит сделать перерыв. И начать следующую часть с выяснения уже пристального, что же такое «я».
Проект осуществляется с использованием гранта Президента Российской Федерации на развитие гражданского общества, предоставленного Фондом президентских грантов.
Оценил книгу
Не знаю, как может мыслящий человек прочитать "Записки из подполья" и остаться тем же самым человеком. Это не литературное произведение, а химическое вещество, которое вступает в реакцию с содержимым... Нет, не головы. Нет, не души. С содержимым твоего "я", скорее всего.
Бывает такая ситуация, когда какой-то человек делает что-то нелепое или глупое, а стыдно почему-то вам. Хотя вы-то тут и ни при чём. Тут такая же петрушка: исповедуется главный герой, и умом понимаешь, что у тебя с ним общего только отдельные маленькие гаденькие чёрточки, но всё равно стыдно до горящих алым пламенем ушей. Это не просто исповедь, а сверхисповедь, когда человек, рассказав, что думает, тут же на месте анализирует, почему он думает и к чему... И результат оказывается не слишком приятен. Мне кажется, мало кто может быть настолько честен даже перед самим собой, как главный герой в этом монологе. Мы всегда оправдываем себя чем-то, ищем объяснения, но совсем иного рода, нежели "подпольщик". Он-то знает, что в основе многих его поступков лежат не благородные мотивы, а гнильца. И эту гнильцу он миллиметр за миллиметром вытягивает из скрытой ото всех области подсознания, только чтобы мы с ужасом узнали в каких-то её проявлениях и себя. Не знаю, есть ли святоши, которые ни на один малейший миг не провели с собой аналогию. Я всё равно им не поверю.
Достоевщина процветает во всей красе. Главный герой бичует себя с мазохистским удовольствием, явно ликуя от красочного описания "собственной убогости". Позже мы увидим его отражение во многих романах и героях: и тень Раскольникова, и сразу нескольких Карамазовых, и... Да что там, это концентрированный достоевский типчик, настоящая квинтэссенция его атмосферы и характеров. Обязательно надо прочитать "Записки из подполья", прежде чем читать романы Достоевского. Как много может дать это прочтение!
"Записки из подполья" разделены на 2 части. Первая - как раз и есть эта безумная исповедь, плотность которой поражает. Неудивительно, что из неё взято столько цитат, что сложи их все обратно в произведение - текста выйдет, наверное, даже больше, чем было поначалу. Вторая – в лучших научных традициях, о практическом воплощении душевного болотца главного героя. Эти страдания и метания по поводу полнейшей чуши не повторить в кратком описании, нужно обязательно прочесть, оно того стоит.
Ох и любит же Достоевский поковыряться скальпелем в хорошо подгнившей душонке, выволакивая на свет потайные жилы. После "Записок..." хочется немедленно выйти на сведий воздух, отдышаться и... Постараться стать хоть немного светлее, добрее и честнее. Хотя уши будут полыхать краснотой ещё долго.
Оценил книгу
"Причина "подполья" - уничтожение веры в общие правила. Нет ничего святого".
Ф. М. Достоевский
Пожалуй, это ключевая вещь для понимания всего творчества классика. Клубок идей, появившийся в "3аписках", станет во многом основой для дальнейших творений. В повести уже есть всё, что будет в последующих романах («Преступление и наказание», «Бесы», «Братья Карамазовы»), и здесь он впервые в русской литературе сформулировал идеи экзистенциализма. Главный герой - привлекательный негодяй, страдающий идеолог, изучивший себя до невероятных глубин, мучительно переживающий разрыв с людьми:
«Я имел терпение высиживать подле этих людей дураком часа по четыре и их слушать, сам не смея и не умея ни об чем с ними заговорить».
Он заключает в себе "высокое и прекрасное" наряду с тягой к разврату, он ставит "проклятые вопросы" и сам же отвечает на них:
«Всякий порядочный человек нашего времени есть и должен быть трус и раб. Это нормальное его состояние. В этом я убежден глубоко. Он так сделан и на то устроен. И не в настоящее время, от каких нибудь там случайных обстоятельств, а вообще во все времена порядочный человек должен быть трус и раб. Это закон природы всех порядочных людей на земле. Храбрятся только ослы и их ублюдки».
Оценил книгу
Все мы любим страдать, верно? И жалеть себя тоже любим. Сидим тихо в своем подполье, как мыши, и грызем себя изнутри, едим себя поедом, изводим бесконечным самоанализом и самоуничижением, а потом предаемся жалости к самим себе и ненависти к окружающим. Если бы мы не любили страдать, то не стали бы наверно с такой маниакальной одержимостью терпеть физическую боль, а сразу бы бежали к докторам, не стали бы бесконечно выяснять отношения со своими близкими людьми, изматывая себя и их и получая от этого садомазохистское наслаждение, не стали бы читать «Белый Бим Черное ухо», смотреть «Титаник», передачу «Жди меня» и канал НТВ.
Конечно, не все люди такие и я нарочно говорю «мы», имея в виду нас – интеллектуалов, людей много читающих и много знающих. Себя я, безусловно, тоже считаю интеллектуалом. А как иначе, ведь я тоже читал Кафку и Ницше, да и профессия обязывает. Тем не менее, есть люди, которым абсолютно до фонаря все эти переживания и страдания интеллектуалов. Они плюют на жалость, как к себе, так и к другим, и с упорством баранов достигают своих целей, не гнушаясь двинуть кому-нибудь кулаком в физиономию или наступить на мельтешащую под ногами мышь. Мы же тем временем люто ненавидим их за это, называем самодурами, тщеславными эгоистами, а сами садимся читать книгу «Как перестать беспокоиться и начать жить». Но мы ведь такие же эгоисты, как и они. И страдаем-то мы, и жалеем себя, и анализируем свои поступки, и копаемся в себе, как в навозной куче, только из-за того, что шибко любим себя. И одиночество выбираем, уходя в подполье, только для того, чтоб никто нам не мешал предаваться себялюбию. Получается, что все мы, - и властолюбцы, и интеллектуалы, и мелкие людишки, и бунтари, и обыкновенные искатели приключений, - абсолютно все эгоисты до мозга костей.
Такой вывод, конечно же, сделал я сам и сделал его давно. Но вот какая штука, этот вывод снова замигал в моем сознании красной лампой тревоги после того, как я прочитал «Записки из подполья». Федор Михалыч безусловно изображает в «Записках» «лишнего человека». Этот его «лишний человек» в силу своего большого ума выбирает сознательную инерцию и уход в мрачный и серый мир «подполья», откуда он спокойно и безвредно для окружающих может перелопачивать свою жизнь и купаться в жалости и ненависти к самому себе. Но этот «лишний человек», несмотря на убогий свой облик, лишним себя, разумеется, не считает. Наоборот, он относит себя к контингенту уникальных, образованных, глубоко чувствующих, но не понятых и не принятых обществом людей. И такой вывод он делает лишь в силу своего большого эгоизма, себялюбия и своекорыстия.
Достоевский в «Записках» показывает «лишнего человека» девятнадцатого столетия, но если хорошенько к нему присмотреться, а затем оглянуться вокруг, то можно и сейчас, в двадцать первом веке, увидеть огромное количество таких же людей. Тем более сейчас, когда у нас есть компьютер и интернет, когда мы можем придумать себе ник, выбрать аватарку, спрятаться за ними и спокойненько из этого укрытия изливать потоки желчи, заниматься только брюзжанием и пустой болтовней, считая при этом себя умными и высоко образованными людьми и окружая себя аурой уникальности и непохожести на остальных, а на деле являясь лишь мелкими, пустыми, лишними и неинтересными людишками.
И вот, что самое хреновое, ведь я такой же болтун, а значит и, - о боги, - такой же «лишний человек». Но
пусть, пусть я болтун, безвредный, досадный болтун, как и все мы. Но что же делать, если прямое и единственное назначение всякого умного человека есть болтовня, то есть умышленное пересыпанье из пустого в порожнее.
