Неизвестные факты из жизни Горького. April 19th, 2009
В Горьком было много загадочного. Например, он не чувствовал физической боли, но при этом настолько болезненно переживал чужую боль, что когда описывал сцену, как женщину ударили ножом, на его теле вздулся огромный шрам. Он с молодого возраста болел туберкулезом и выкуривал по 75 папирос в сутки. Он несколько раз пытался покончить с собой, и всякий раз его спасала неведомая сила, например, в 1887 году отклонившая пулю, направленную в сердце, на миллиметр от цели. Он мог выпить сколько угодно спиртного и никогда не пьянел. В 1936 году он умирал дважды, 9 и 18 июня. 9 июня уже фактически умершего писателя чудесно оживил приезд Сталина, который приехал на дачу Горького в Горках под Москвой для того, чтобы попрощаться с покойным.
В этот же день Горький устроил странное голосование родных и близких, спрашивая их: умирать ему или нет? Фактически контролировал процесс своего умирания...
Жизнь Горького - это изумительный карнавал, закончившийся трагично. До сих остается нерешенным вопрос: умер ли Горький своей смертью или был убит по приказу Сталина. Последние дни и часы Горького наполнены какой-то жутью. Сталин, Молотов, Ворошилов возле постели умирающего русского писателя пили шампанское. Нижегородская подруга Горького, а затем политическая эмигрантка Екатерина Кускова писала: "Но и над молчащим писателем они стояли со свечкой день и ночь..."
Лев Толстой сначала принял Горького за мужика и говорил с ним матом, но затем понял, что крупно ошибся. "Не могу отнестись к Горькому искренно, сам не знаю почему, а не могу, - жаловался он Чехову. - Горький - злой человек. У него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему Ханаанскую землю, ко всему присматривается, все замечает и обо всем доносит какому-то своему богу".
Горький платил интеллигенции той же монетой. В письмах к И. Репину и Толстому пел гимны во славу Человека: "Я не знаю ничего лучше, сложнее, интереснее человека..."; "Глубоко верю, что лучше человека ничего нет на земле..." И в это же самое время писал жене: "Лучше б мне не видать всю эту сволочь, всех этих жалких, маленьких людей..." (это о тех, кто в Петербурге поднимал бокалы в его честь). (Да и кто ж жена его, агент НКВД?)
Он прошел Лукою, лукавым странником", - писал поэт Владислав Ходасевич. Это так же верно, как и то, что он был странником всегда и везде, будучи связанным и состоя в переписке с Лениным, Чеховым, Брюсовым, Розановым, Морозовым, Гапоном, Буниным, Арцыбашевым, Гиппиус, Маяковским, Панферовым, реалистами, символистами, священниками, большевиками, эсерами, монархистами, сионистами, антисемитами, террористами, академиками, колхозниками, гэпэушниками и всеми людьми на этой грешной земле. "Горький не жил, а осматривал..." - заметил Виктор Шкловский.
Все в нем видели "Горького", не человека, но персонаж, который он сам же придумал, находясь в Тифлисе в 1892 году, когда подписал этим псевдонимом свой первый рассказ "Макар Чудра"
Современник писателя, эмигрант И.Д. Сургучев не в шутку полагал, что Горький однажды заключил договор с дьяволом - тот самый, от которого отказался Христос в пустыне. "И ему, среднему в общем писателю, был дан успех, которого не знали при жизни своей ни Пушкин, ни Гоголь, ни Лев Толстой, ни Достоевский. У него было все: и слава, и деньги, и женская лукавая любовь". Может быть, и верно. Только это не нашего ума дело.
Ученые мужи на его планете, прочитав отчет о командировке, все-таки спросили:
- Видел человека?
- Видел!
- Какой он?
- О-о... Это звучит гордо!
- Да выглядит-то как?
И он нарисовал крылом в воздухе странную фигуру.
Горький был женат на Екатерине Павловне Волжиной, в замужестве - Пешковой (1876-1965 гг.; общественная деятельница, сотрудница Международного Красного Креста).
Сын - Максим Максимович Пешков (1896-1934). Его внезапную смерть объясняли, как и смерть Горького, отравлением.
Приемный сын Горького, крёстным отцом которого он был - Зиновий Михайлович Пешков - генерал французской армии, родной брат Я. Свердлова).
Среди женщин, пользовавшихся особой благосклонностью Горького, была Мария Игнатьевна Будберг (1892-1974) - баронесса, урожденная графиня Закревская, по первому браку Бенкендорф. Лев Никулин пишет о ней в своих воспоминаниях; «Когда нас спрашивают, кому посвящен „Клим Самгин", кто такая Мария Игнатьевна Закревская, мы думаем о том, что портрет ее до его последних дней стоял на столе у Горького» (Москва. 1966. N 2). Она была при нем и в последние часы его жизни. Сохранилась фотография, где Будберг рядом со Сталиным идет за гробом Горького. Именно она, выполняя задание ГПУ, привезла Сталину итальянский архив Горького, в котором содержалось то, что особенно интересовало Сталина, - переписка Горького с Бухариным, Рыковым и другими советскими деятелями, которые, вырвавшись из СССР в командировку, засыпали Горького письмами о злодеяниях «самого мудрого и великого» (о Будберг см.: Берберова Н. Железная женщина. Нью-Йорк, 1982).
http://belsoch.exe.by/bio2/04_16.shtml
Гражданской женой М. Грького была и Мария Андреева.
ЮРКОВСКАЯ МАРИЯ ФЕДОРОВНА (АНДРЕЕВА, ЖЕЛЯБУЖСКАЯ, ФЕНОМЕН) 1868-1953 Родилась в Петербурге. Актриса. На сцене с 1886, в 1898-1905 в Московском художественном театре. Роли: Раутенделейн ("Потонувший колокол" Г. Гауптмана, 1898), Наташа ("На дне" М. Горького, 1902) и др. В 1904 примкнула к большевикам. Издатель большевистской газеты "Новая жизнь" (1905). В 1906 вышла замуж за чиновника Желябужского, но позднее стала гражданской женой Максима Горького и эмигрировала вместе с ним. В 1913 вернулась в Москву после разрыва отношений с Горьким. Возобновила актерскую работу на Украине. Участвовала вместе с М. Горьким и А. А. Блоком в создании Большого драматического театра (Петроград, 1919), до 1926 актриса этого театра. Комиссар театров и зрелищ Петрограда (в 1919-1921), директор московского Дома ученых (в 1931-1948).
С чем же пришёл Горький в наш мир?
В 1895 году он почти одновременно напечатал в "Самарской газете" романтическую сказку "О маленькой фее и молодом чабане", знаменитую "Старуху Изергиль" и реалистический рассказ "На соли", посвященный описанию тяжкого труда босяков на соляных промыслах. Узорная, расцвеченная яркими красками ткань художественного повествования в первых двух произведениях никак не гармонирует с приземленно бытовым изображением босяков, в одном из которых угадывается сам автор. Текст рассказа "На соли" изобилует грубыми жестокими образами, простонародной речью, бранью, передающей чувства боли и обиды, "бессмысленного бешенства" людей, доведенных до полного отупения на соляной каторге. Романтически окрашенный пейзаж в "Старухе Изергиль"("темно-голубые клочки неба, украшенные золотыми крапинками звезд"), гармония красок и звуков, удивительно красивые герои легенды о маленькой фее (чабан напоминает не валашского пастуха, а библейского пророка) создают солнечную сказку о любви и свободе. В рассказе "На соли" тоже описываются море, небо, берег лимана, но колорит повествования совсем другой: нестерпимо палящий зной, растрескавшаяся серая земля, красно-бурая, как кровь трава, женщины и мужчины, копошащиеся, словно черви, в жирной грязи. Вместо торжественной симфонии звуков - визг тачек, грубая и злая брань, стоны и "тоскливый протест".
Ларра – сын женщины и орла. Мать привела его к людям в надежде, что он будет счастливо жить среди подобных себе. Ларра был таким же как все, «только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц». Юноша никого не уважал, никого не слушал, держал себя высокомерно и гордо. В нем была и сила, и красота, но он отталкивал от себя гордыней и холодностью. Ларра вел себя среди людей, как ведут животные в стаде, где сильнейшему дозволено все. Он убивает «строптивую» девушку прямо на глазах у всего племени, не ведая, что тем самым подписывает себе приговор быть отверженным всю оставшуюся жизнь. Разгневанные люди решили, что: «Наказание ему – в нем самом!», – отпустили его, дали ему свободу.
тему неблагодарной, капризной толпы, ведь люди, попав в самый густой мрак леса и топь болот, набросились на Данко с упреками и угрозами. Назвали его «ничтожным и вредным челове-ком», решили убить его. Однако юноша простил людям их гнев и несправед-ливые упреки. Он вырвал из груди сердце, которое горело ярким огнем люб-ви к этим же людям, и осветил им путь: «Оно (сердце) пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом вели-кой любви к людям…»
Данко и Ларра – антиподы, они оба молоды, силь-ны и красивы. Но Ларра – раб своего эгоизма, и от этого он одинок и отвер-жен всеми. Данко же живет для людей, потому по-настоящему бессмертен.
Сокол - это символ бесстрашного бойца: “Безумству храбрых поем мы славу”. А Уж - это символ осторожного и здраво мыслящего обывателя. Аллегоричны образы трусливых гагар, пингвина и чаек, которые судорожно мечутся, стараясь спрятаться от реальности, ее перемен.
Чудра говорит: “Ты славную долю выбрал себе, сокол. Так и надо: ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай - вот и все!”
Изергиль живет среди людей, ищет человеческой любви, готова ради нее на героические поступки. Почему же так жестоко подчеркнуто писателем безобразие ее старости? Она “почти тень” - это ассоциируется с тенью Ларры. Видимо, потому, что ее путь - жизнь сильного человека, но прожившего для себя.
“...О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью... Но будет время - и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!.. Безумству храбрых поем мы песню!..”
Для него всегда был важен факт, случай из действительности.Кчеловеческому вооброжению он относился враждебно,сказок не понимал.
Русские писатели 19 века в большинстве были его личными врагами: Достоевского он ненавидел, Гоголя презирал, как человека больного, над Тургеневым он смеялся.
Его личными врагами было семейство Каменевых.
- Сестра Троцкого, Ольга Каменева (Бронштейн) - жена Льва Каменева (Розенфельда Льва Борисовича), возглавлявшего Московский Совет с 1918 по 1924 год, бывшего членом Политбюро ЦК. Но самое интересное заключается в том, что до декабря 1934 года (до ареста) Лев Каменев являлся директором Института мировой литературы им. М. Горького (?!).
Ольга Каменева заведовала театральным отделом Наркомпроса. В феврале 1920 года она говорила Ходасевичу: «Удивляюсь, как вы можете знаться с Горьким. Он только и делает, что покрывает мошенников, - и сам такой же мошенник. Если бы не Владимир Ильич, он давно бы сидел в тюрьме!». С Лениным Горького связывало давнее знакомство. Но тем не менее именно Ленин посоветовал Горькому уехать из новой России.
Выехав за границу в 1921 году, Горький в письме к В. Ходасевичу резко критиковал циркуляр Н. Крупской об изъятии из советских библиотек для массового читателя произведений Платона, Канта, Шопенгауэра, В. Соловьёва, Л. Толстого и других.
Одно из многих свидетельств, что Горький был отравлен Сталиным, и, пожалуй, самое убедительное, хотя и косвенное, принадлежит Б.Герланд и напечатано в N6 "Социалистического вестника" в 1954 году. Б.Герланд была заключенной ГУЛАГа на Воркуте и работала в казарме лагеря вместе с професором Плетневым, также сосланным.Он был приговорен к расстрелу за убийство Горького, позже замененого 25 годами тюрьмы. Она записала его рассказ:"Мы лечили Горького от болезни сердца, но он страдал не столько физически, сколько морально: он не переставал терзать себя самоупреками. Ему в СССР уже не было чем дышать, он страстно стремился назад в Италию. Но недоверчивый деспот в Кремле больше всего боялся открытого выступления знаменитого писателя против его режима. И, как всегда, он в нужный момент придумал действенное средство. Им оказалось бонбоньерка, да, светло-розовая бонбоньерка, убранная яркой шелковой лентой. Она стояла на ночном столике у кровати Горького, который любил угощать своих посетителей. На этот раз он щедро одарил конфетами двух санитаров, которые при нем работали, и сам съел несколько конфет. Через час у всех троих начались мучительные желудочные боли, а ещё через час наступила смерть. Было немедленно произведено вскрытие. Результат? Он соответствовал нашим худшим опасениям. Все трое умерли от яда".
Задолго до смерти Горького Сталин пытался сделать его своим политическим союзником. Те, кому была известна неподкупность Горького, могли представить, насколько безнадёжной являлась эта задача. Но Сталин никогда не верил в человеческую неподкупность. Напротив, он часто указывал сотрудникам НКВД, что в своей деятельности они должны исходить из того, что неподкупных людей не существует вообще. Просто у каждого своя цена.
Под влиянием этих призывов Горький вернулся в Москву. С этого момента начала действовать программа его задабривания, выдержанная в сталинском стиле. В его распоряжение были предоставлены особняк в Москве и две благоустроенные виллы - одна в Подмосковье, другая в Крыму. Снабжение писателя и его семьи всем необходимым было поручено тому же самому управлению НКВД, которое отвечало за обеспечение Сталина и членов Политбюро. Для поездок в Крым и за границу Горькому был выделен специально оборудованный железнодорожный вагон. По указанию Сталина, Ягода (Енох Гершонович Иегуда) стремился ловить на лету малейшие желания Горького и исполнять их. Вокруг его вилл были высажены его любимые цветы, специально доставленные из-за границы. Он курил особые папиросы, заказываемые для него в Египте. По первому требованию ему доставлялась любая книга из любой страны. Горький, по натуре человек скромный и умеренный, пытался протестовать против вызывающей роскоши, которой его окружали, но ему было сказано, что Максим Горький в стране один.
Вместе с заботой о материальном благополучии Горького Сталин поручил Ягоде его "перевоспитание". Надо было убедить старого писателя, что Сталин строит настоящий социализм и делает всё, что в его силах, для подъёма жизненного уровня трудящихся.
Он участвовал в работе так называемой ассоциации пролетарских писателей, во главе которой стоял Авербах, женатый на племяннице Ягоды.
В знаменитой книге «Канал имени Сталина», написанной группой писателей во главе с Максимом Горьким, которые побывали на Беломорканале, рассказано, в частности, о слёте строителей канала – чекистов и заключённых – в августе 1933 года. Там выступал и М. Горький. Он с волнением сказал: «Я счастлив, потрясён. Я с 1928 года присматриваюсь к тому, как ОГПУ перевоспитывает людей. Великое дело сделано вами, огромнейшее дело!».
Полностью изолированный от народа, он двигался вдоль конвейера, организованного для него Ягодой, в неизменной компании чекистов и нескольких молодых писателей, сотрудничавших с НКВД. Всем, кто окружал Горького, было вменено в обязанность рассказывать ему о чудесах социалистического строительства и петь дифирамбы Сталину. Даже садовник и повар, выделенные для писателя, знали, что время от времени они должны рассказывать ему, будто "только что" получили письмо от своих деревенских родственников, которые сообщают, что жизнь там становится всё краше.
Сталину не терпелось, чтобы популярный русский писатель обессмертил его имя. Он решил осыпать Горького царскими подарками и почестями и таким образом повлиять на содержание и, так сказать, тональность будущей книги.
Вс. Вишневский был на банкете у Горького и рассказывает, что там имело значение даже, кто дальше и кто ближе сидит от Горького. Он говорит, что это зрелище было до того противно, что Пастернак не выдержал и с середины банкета удрал».
Хвалятся, что в России никогда не было рабства, что она сразу шагнула в феодализм. Помилуйте, никуда Россия не шагнула. Все попытки реформации общественного устройства сгорали в рабской психологии, столь удобной для чиновничье-феодального государства...
За короткое время Горький удостоился таких почестей, о которых крупнейшие писатели мира не могли и мечтать. Сталин распорядился назвать именем Горького крупный промышленный центр - Нижний Новгород. Соответственно и вся Нижегородская область переименовывалась в Горьковскую. Имя Горького было присвоено Московскому Художественному театру, который, к слову сказать, был основан и получил всемирную известность благодаря Станиславскому и Немировичу-Данченко, а не Горькому.
Совет народных комиссаров специальным постановлением отметил его большие заслуги перед русской литературой. Его именем было названо несколько предприятий. Моссовет принял решение переименовать главную улицу Москвы - Тверскую - в улицу Горького.
Известный французский литератор, русский по происхождению, Виктор Сэрж, который пробыл в России до 1936 года, в своем дневнике, напечатанном в 1949 году в парижском журнале «Ле Тан Модерн», рассказывал о своих последних встречах с Горьким:
«Я однажды встретил его на улице, - пишет Сэрж, - и был потрясен его видом. Он был неузнаваем - это был скелет. Он писал официальные статьи, в самом деле отвратительные, оправдывая процессы большевиков. Но в интимной обстановке ворчал. С горечью и презрением говорил о настоящем, вступал или почти вступал в конфликты со Сталиным». Сэрж также рассказывал, что по ночам Горький плакал.
В России Горький потерял сына, может искусно убранного Ягодой, которому нравилась жена Максима. Есть подозрение, что Крючков убил Максима по поручению Ягоды. Из признания Крючкова:"Я спросил, что мне нужно делать. На это он мне ответил:"Устранить Максима". Ягода сказал, что ему надо давать как можно больше алкоголя а потом следовало простудить его. Крючков, по его словам, это и сделал. Когда выяснилось что у Максима воспаление легких, профессора Сперанского не послушали, а послушали доктора Левина и Виноградова(не привлечены к суду), которые дали Максиму шампанского, затем слабительного, чем ускорили его смерть.
В последние годы жизни Горький стал для советского правительства опасной обузой. Ему запрещено было выезжать из Москвы, Горок и Крыма, когда он ездил на юг.
Как на образец «социалистического реализма», казенные критики обыкновенно указывают на повесть Горького «Мать», написанную им в 1906 году. Но сам Горький в 1933 году заявил своему старому другу и биографу В. А. Десницкому, что «Мать» - «длинно, скучно и небрежно написана». А в письме к Федору Гладкову он писал: «Мать» - книга, действительно только плохая, написана в состоянии запальчивости и раздражения».
«После смерти Горького, служащие НКВД нашли в его бумагах тщательно спрятанные заметки. Когда Ягода кончил чтение этих заметок, он выругался и сказал: «Как волка ни корми, он все в лес смотрит».
«Несвоевременные мысли» - это цикл статей М. Горького, печатавшихся в 1917-1918 годах в газете «Новая жизнь», где он, в частности, писал: «Всё настойчивее распространяются слухи о том, что 20 октября предстоит «выступление большевиков» - иными словами: могут быть повторены отвратительные сцены 3-5 июля... На улицу выползет неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы начнут «творить историю русской революции»» (выделено мной. - В.Б.).
После Октябрьской революции Горький писал: «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти... Рабочий класс должен знать, что его ждёт голод, полное расстройство промышленности, разгром транспорта, длительная кровавая анархия...».
«Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России, - русский народ заплатит за это озерами крови».
«Пугать террором и погромом людей, которые не желают участвовать в бешеной пляске г. Троцкого над развалинами России, - это позорно и преступно».
«Народные комиссары относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них - та лошадь, которой учёные-бактериологи прививают тиф для того, чтобы лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обречённый на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная, полуголодная лошадка может издохнуть».
На Лубянке в кабинет следователя вызывали по одному. Каждый дал подписку о неразглашении. Каждого предупредили, что если, хоть одним словом проговорится, хотя бы собственной жене, - будет немедленно ликвидирован вместе со всем своим семейством.
Тетрадь, обнаруженная в особняке на Поварской улице, была дневником М. Горького. Полный текст этого дневника был прочитан разве только самым ответственным работником НКВД, кое-кем из Политбюро и уж, конечно, Сталиным.»
Сталин, попыхивая трубкой, перебирал лежащие перед ним фотоснимки страниц из дневника Горького. Остановил тяжелый взгляд на одной.
«Досужий механик подсчитал, что ежели обыкновенную мерзкую блоху увеличить в сотни раз, то получается самый страшный зверь на земле, с которым никто уже не в силах был бы совладать. При современной великой технике гигантскую блоху можно видеть в кинематографе. Но чудовищные гримасы истории создают иногда и в реальном мире подобные преувеличения… Сталин является такой блохой, которую большевистская пропаганда и гипноз страха увеличили до невероятных размеров».
В тот же день, 18 июня 1936 года, в Горки, где лечился от гриппа Максим Горький, отправился Генрих Ягода в сопровождении нескольких своих сподручных, в числе которых была таинственная женщина в черном. Нарком НКВД заглянул к Алексею Максимовичу совсем ненадолго, а вот женщина, по словам очевидцев, провела у постели писателя более сорока минут…
Это был день солнечного затмения.
Утром 19 июня в советских газетах было помещено траурное сообщение: великий пролетарский писатель Алексей Максимович Горький скончался от воспаления легких.
Но вот другие свидетельства. Во время последней болезни Горького М.И.Будберг дежурила у смертного одра Горького и вместе с другими близкими ему людьми (П.П. Крючков, медсестра О.Д.Черткова, последняя его привязанность) была очевидцем последних мгновений его жизни. Особенно трудными для нее были ночные часы дежурства, когда Горький часто просыпался и его мучили приступы удушья. Все эти наблюдения М.И.Будберг подтверждаются воспоминаниями Е.П. Пешковой, П.П. Крючкова и самой М.И.Будберг, которые были записаны А.Н. Тихоновым, другом и соратником Горького, сразу после смерти писателя.
Так ли было на самом деле или нет (существует множество версий, от чего умер Горький, и приведенная выше -лишь одна из них), мы, наверное, никогда не узнаем.
МАРИЯ Игнатьевна Будберг, в девичестве Закревская, по первому браку графиня Бенкендорф, женщина поистине легендарная, авантюристка и двойной (а может и тройной, ещё немецкой разведки) агент ГПУ и английской разведки, любовница Локкарта и Герберта Уэлса.
Будучи любовницей английского посланника, Локкарта, она приехала к нему за документами о выезде семьи. Но пока она была в столице, бандиты напали на её поместье в Эстонии и убили мужа. А вот саму Муру чекисты застали в постели с Локкартом и препроводили на Лубянку. Обвинения были явно не беспочвенными, так как выручать графиню помчался сам глава английской миссии Локкарт. Вызволить агента-любовницу ему не удалось, да еще и сам угодил под арест.
Скорее всего, не красота (Мария Игнатьевна не была красавицей в полном смысле этого слова), а своенравный характер и независимость Закревской пленили Горького. Но вообще её энергетический потенциал был огромен и сразу привлекалк ней мужчин. Сначала он взял ее к себе литературным секретарем. Но очень скоро, несмотря на большую разницу в возрасте (она была моложе писателя на 24 года), предложил ей руку и сердце. Официально выйти замуж за буревестника революции Мария не пожелала, а может, не получила благословения на брак от своих «крестных» из НКВД, однако, как бы там ни было, на протяжении 16 лет она оставалась гражданской женой Горького.
К умирающему писателю ее якобы привозят агенты НКВД, а конкретно - всем известный Ягода. Мура удаляет из комнаты медсестру, заявляя, что сама приготовит лекарство (она, кстати, никогда не изучала медицину). Медсестра видит, как Мура разводит какую-то жидкость в стакане и дает выпить писателю, а после поспешно уходит в сопровождении Ягоды. Медсестра, подсматривающая за ней в щелку приоткрытой двери, бросается к больному и замечает, что со столика писателя исчез стакан, из которого Горький выпил лекарство. Значит, Мура унесла его с собой. Через 20 минут после ее ухода Горький умирает. Но это скорее всего,очередная легенда.
Хотя в ведении НКВД действительно существовала огромная секретная лаборатория, занимающаяся изготовлением ядов, а курировал этот проект Ягода, бывший фармацевт. Кроме того, необходимо вспомнить еще один эпизод: за несколько дней до смерти Горького ему прислали коробку шоколадных конфет, которые очень любил писатель. Не став их есть, Горький угощает двух санитаров, ухаживающих за ним. Через несколько минут у санитаров обнаруживаются признаки отравления и они умирают. Впоследствии смерть этих санитаров станет одним из главных пунктов обвинения по «делу врачей», когда Сталин обвинит медиков, лечивших писателя, в его убийстве.
В России хоронят по семи разрядам - шутил Кипнис. - Седьмой - это когда покойник сам управляет лошадью, везущей его на кладбище.
Лев Троцкий, который прекрасно разбирался в сталинском климате, воцарившемся в Москве, писал:
«Горький не был ни конспиратором, ни политиком. Он был добрым и чувствительным стариком, защищающим слабых, чувствительным протестантом. Во время голода и двух первых пятилеток, когда всеобщее возмущение угрожало власти, репрессии превзошли все пределы... Горький, пользовавшийся влиянием внутри страны и за границей, не смог бы вытерпеть ликвидации старых большевиков, подготовлявшейся Сталиным. Горький немедленно запротестовал бы, его голос был бы услышан, и сталинские процессы так называемых «заговорщиков» оказались бы неосуществленными. Была бы также абсурдной попытка предписать Горькому молчание. Его арест, высылка или открытая ликвидация являлись еще более немыслимыми. Оставалась одна возможность: ускорить его смерть при помощи яда, без пролития крови. Кремлевский диктатор не видел иного выхода».
Но и сам Троцкий мог желать устранения писателя, который слишком много знал и был неприятен ему по родственным соображениям.
В своей книжке «Владимир Ленин», вышедшей в Ленинграде в 1924 году, на стр. 23, Горький писал о Ленине:
«Я часто слышал его похвалы товарищам. И даже о тех, кто, по слухам, будто бы не пользовался его личными симпатиями. Удивленный его оценкой одного из таких товарищей, я заметил, что для многих эта оценка показалась бы неожиданной. «Да, да, я знаю, - сказал Ленин. - Там что-то врут о моих отношениях к нему. Врут много и даже особенно много обо мне и Троцком». Ударив рукой по столу, Ленин сказал: «А вот указали бы другого человека, который способен в год организовать почти образцовую армию да еще завоевать уважение военных специалистов. У нас такой человек есть!»
Все это редакторы посмертного издания собрания сочинений Горького выбросили, и взамен этого вставили следующую отсебятину: «А все-таки не наш! С нами, а не наш! Честолюбив. И есть в нем что-то нехорошее, от Лассаля.» Этого не было в книжке, написанной Горьким в 1924 году, вскоре после смерти Ленина, и изданной в том же году в Ленинграде.
Книга Горького о Ленине заканчивалась (в 1924 г.) такими словами:
«В конце концов побеждает все-таки честное и правдивое, созданное человеком, побеждает то, без чего нет человека».
В собрании сочинений Горького эти его слова выброшены, а вместо них партийные редакторы вписали такую отсебятину: «Владимир Ленин умер. Наследники разума и воли его - живы. Живы и работают так успешно, как никто никогда нигде в мире не работал».
Надя Введенская стоит под венцом с ординатором отца доктором Синичкиным. Вокруг - девять братьев юной невесты... Первая брачная ночь. Как только жених приблизился к невесте, в тот момент, когда они остались в комнате одни, она... выпрыгнула в окно и убежала к Максиму Пешкову, своей первой любви...
С сыном Максима Горького Надя познакомилась в последнем классе гимназии, когда однажды с подругами пришла на каток. Максим сразу же поразил ее безграничной добротой и столь же безграничной безответственностью. Поженились они не сразу.
После Октября и гражданской войны Максим Пешков засобирался к итальянским берегам, к отцу. И вот тогда Ленин дал Максиму Пешкову важное партийное поручение: объяснить отцу смысл "великой пролетарской революции" -, которую великий пролетарский писатель принял за безнравственную бойню.
Вместе с сыном Горького а 1922 году отправилась за границу и Надежда Введенская. В Берлине они повенчались. Дочери Пешковых родились уже в Италии: Марфа - в Сорренто, Дарья через два года - в Неаполе. Но семейная жизнь молодых супругов не заладилась. Писатель Владислав Ходасевич вспоминал: «Максиму было тогда лет под тридцать, но по характеру трудно было дать ему больше тринадцати».
В Италии Надежда Алексеевна обнаружила сильное пристрастив мужа к крепким напиткам и к женщинам. Впрочем, здесь он шел по стопам отца...
Великий писатель не стеснялся там же, в Италии, выказывать всяческие знаки внимания Варваре Шейкевич, жене Андрея Дидерихса. Она была потрясающей женщиной. После разрыва с Горьким Варвара поочередно становилась женой издателя А. Тихонова и художника 3. Гржебина. За В. Шейкевич Горький ухаживал в присутствии своей второй жены - актрисы Марии Андреевой. Конечно же, жена плакала. Впрочем, плакал и Алексей Максимович. Вообще он любил поплакать. Но фактически женой Горького в это время стала известная авантюристка, связанная с чекистами, Мария Бенкендорф, которая после отъезда писателя на родину вышла замуж за другого писателя - Герберта Уэллса.
Мария Андреева отставать от мужа - «изменщика» не собиралась. Своим любовником она сделала Петра Крючкова, помощника Горького, который был моложе ее на 21 год. В 1938 году П. Крючков, который, несомненно, был агентом ОГПУ, был обвинен в «злодейском умерщвлении» Горького и расстрелян.
До Крючкова в любовниках Андреевой состоял некто Яков Львович Израилевич. Узнав о своей неожиданной отставке, он не нашел ничего лучшего, как избить соперника, загнав его под стол. Об обстановке, царившей в семье, свидетельствует и такой факт: мать М. Андреевой покончила с собой, предварительно выколов на портрете глаза своей внучке Кате.
Герлинг-Грудзинский в статье «Семь смертей Максима Горького» обращает внимание на то, что «нет никаких оснований верить обвинительному акту процесса 1938г., в котором говорилось, что Ягода решил - частично по политическим, частично по личным мотивам (было известно о его влюбленности в Надежду) - отправить на тот свет Максима Пешкова.»
Дочь Надежды Алексеевны - Марфа Максимовна Пешкова - была подругой дочери И.В. Сталина Светланы и стала женой Серго Лаврентьевича Берия (сына Лаврентия Павловича).
Ну, а Горький и Яков Михайлович Свердлов были знакомы ещё по Нижнему Новгороду. В 1902 году сын Якова Свердлова - Зиновий - принял православие, его крёстным отцом был Горький, и Зиновий Михайлович Свердлов стал Зиновием Алексеевичем Пешковым, приёмным сыном Максима Горького.
Впоследствии Горький в письме к Пешковой написал: «Этот красивый паренёк последнее время вёл себя по отношению ко мне удивительно по-хамски, и моя с ним дружба - кончена. Очень грустно и тяжело».
Отцы Свердлова и Ягоды были двоюродными братьями
Ягоды не стало. Но на жизнь Надежды Пешковой чекисты продолжали влиять. Только собралась она накануне войны замуж за своего давнего друга И. К. Лупола - одного из образованнейших людей своего времени, философа, историка, литератора, директора Института мировой литературы им. Горького, - как ее избранник оказался в застенках НКВД и погиб в лагере в 1943 году.После войны Надежда Алексеевна вышла замуж за архитектора Мирона Мержанова. Через полгода, в 1946 году, мужа арестовали.Уже после смерти Сталина, в 1953 году, Н. А. Пешкова дала согласив стать женой инженера В. Ф. Попова... Жениха арестовывают...
Надежда Алексеевна до конца дней несла на себе крест «неприкасаемой». Стоило около нее оказаться мужчине, у которого могли быть серьезные намерения, как он исчезал. Чаще всего - навсегда. Все годы в СССР она жила под увеличительным стеклом, которое постоянно держали а руках «органы»... Сноха Максима Горького и в могилу должна была сойти его снохой.
Сын Горького Максим Алексеевич Пешков. Памятник скульптора Мухиной так хорош, так похож на оригинал, что когда его увидела мать Максима, с ней случился приступ. "Вы продлили мне свидание с сыном", - вымолвила она Мухиной. Часами сидела возле памятника. Теперь покоится рядом.
Жена Максима Алексеевича, сноха Горького - Надежда. Была ослепительной красоты женщина. Прекрасно рисовала. В окружении Горького было принято давать шутливые прозвища: его вторая гражданская жена актриса Большого драматического театра в Петрограде Мария Федоровна Андреева имела прозвище "Феномен", сына Максима звали "Поющий глист", жену секретаря Горького Крючкова - "Це-це"... Жене сына Максима Надежде Горький дал прозвище "Тимоша". Почему? За непокорные, торчащие во все стороны кудри. Сначала была коса, коей можно было перебить позвоночник теленку-подростку. Надежда тайно срезала ее и в парикмахерской (дело было в Италии) уложили то, что осталось после стрижки. Первые полчаса, вроде бы, смотрелось, но на утро... Горький, увидев жену сына, назвал ее Тимошей - в честь кучера Тимофея, чьи нечесаные патлы всегда вызывали всеобщий восторг. Впрочем, Надежда-Тимоша была так хороша, что в нее влюбился Генрих Ягода. (Главному чекисту страны по роду службы, похоже, влюбиться значило изменить Родине. Оцените риск Ягоды - он открыто дарил снохе Горького орхидеи).
Максим умер рано - в 37 лет. Умер странно. Его дочь Марфа, делясь воспоминаниями с поэтессой Ларисой Васильевой, подозревает отравление. Максим любил выпить (даже ссорились на этой почве с терпеливой, но гордой Тимошей). Но в тот злополучный день (начало мая 1934 года) ни капли не пригубил. Возвращались с дачи Ягоды. Почувствовал себя плохо. Секретарь Горького Крючков оставил Максима на скамейке - в одной рубашке, в Горках еще лежал снег.
Опять над Москвою пожары,
И грязная наледь в крови.
И это уже не татары,
Похуже Мамая — свои!
Александр Галич, «Памяти Живаго»
В 1917-18 гг. Алексей Максимович Пешков (он же: Максим Горький, Буревестник революции, Великий пролетарский писатель и Отец соцреализма) написал цикл статей под общим названием «Несвоевременные мысли» , которые ныне любой желающий может прочесть. Естественно, что, будучи несвоевременными, мысли Буревестника в совдеповские времена были под запретом.
«Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия.
Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся, якобы по пути к «социальной революции» — на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции.
На этом пути Ленин и соратники его считают возможным совершать все преступления, вроде бойни под Петербургом, разгрома Москвы, уничтожения свободы слова, бессмысленных арестов — все мерзости, которые делали Плеве и Столыпин. <...>
Рабочий класс должен знать, что чудес в действительности не бывает, что его ждет голод, полное расстройство промышленности, разгром транспорта, длительная кровавая анархия, а за нею — не менее кровавая и мрачная реакция.
Вот куда ведет пролетариат его сегодняшний вождь, и надо понять, что Ленин не всемогущий чародей, а хладнокровный фокусник, не жалеющий ни чести, ни жизни пролетариата. <...>
Рабочие не должны позволять авантюристам и безумцам взваливать на голову пролетариата позорные, бессмысленные и кровавые преступления, за которые расплачиваться будет не Ленин, а сам же пролетариат. <...>
Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России — русский народ заплатит за это озерами крови.
Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы; двадцать пять лет он стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной социал-демократии; человек талантливый, он обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс. <...>
Ленин «вождь» и — русский барин, не чуждый некоторых душевных свойств этого ушедшего в небытие сословия, а потому он считает себя вправе проделать с русским народом жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу.
Измученный и разоренный войною народ уже заплатил за этот опыт тысячами жизней и принужден будет заплатить десятками тысяч, что надолго обезглавит его. Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы, и его приспешников — его рабов. Жизнь, во всей ее сложности, не ведома Ленину, он не знает народной массы, не жил с ней, но он — по книжкам — узнал, чем можно поднять эту массу на дыбы, чем — всего легче — разъярить ее инстинкты. Рабочий класс для Лениных то же, что для металлиста руда. Возможно ли — при всех данных условиях — отлить из этой руды социалистическое государство? По-видимому,— невозможно; однако — отчего не попробовать? <...>
Пугать террором и погромами людей, которые не желают участвовать в бешеной пляске г. Троцкого над развалинами России,— это позорно и преступно.
Все это не нужно и только усилит ненависть к рабочему классу. Он должен будет заплатить за ошибки и преступления своих вождей — тысячами жизней, потоками крови. <...>
Редакцией «Новой Жизни» получено нижеследующее письмо:
« Пушечный Округ Путиловского завода.
Постановил вынести Вам, писателям из Новой Жизни, порицание, как Строеву, был когда-то писатель, а также Базарову, Гимер-Суханову, Горькому, и всем составителям Новой Жизни ваш Орган несоответствует настоящей жизни нашей общей, вы идете за оборонцами вслед. Но помните нашу рабочую Жизнь пролетариев не троньте, бывшей в Воскресенье демонстрацией, не вами демонстрация проведена не вам и критиковать ее. А и вообще наша партия Большинство и мы поддерживаем своих политических вождей действительных социалистов освободителей народа от гнета Буржуазии и капиталистов, и Впредь если будут писатся такие контр-революционные статьи то мы рабочие клянемся ват зарубите себе на лбу что закроем вашу газету , а если желательно осведомитесь у вашего Социалиста так называемого нейтралиста он был у нас на путиловском заводе со своими отсталыми речами спросите у него дали ему говорить да нет, да в скором времени вам воспретят и ваш орган он начинает равнятся с кадетским, и если вы горькие, отсталые писатели будете продолжать свою полемику и с правительственным органом «Правда» то знайте прекратим в нашем Нарвско-Петергофском районе торговлю. адрес Путиловс завод Пушечн. Округ пишите отв. а то будут Репресии».
Свирепо написано!
С такой свирепостью рассуждают деги, начитавшись страшных книг Густава Эмара и воображая себя ужасными индейцами. <...>
Народные комиссары относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них — та лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф для того, чтобы лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку . Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная, полуголодная лошадка может издохнуть.
Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции.
В современных условиях русской жизни нет места для социальной революции, ибо нельзя же, по щучьему веленью, сделать социалистами 85% крестьянского населения страны, среди которого несколько десятков миллионов инородцев-кочевников. <...>
Жизнью мира движет социальный идеализм — великая мечта о братстве всех со всеми — думает ли пролетариат, что он осуществляет именно эту мечту, насилуя своих идейных врагов? Социальная борьба не есть кровавый мордобой, как учат русского рабочего его испуганные вожди.
Г. г. народные комиссары совершенно не понимают того факта, что когда они возглашают лозунги «социальной» революции — духовно и физически измученный народ переводит эти лозунги на свой язык несколькими краткими словами:
— Громи, грабь, разрушай
...
И разрушает редкие гнезда сельскохозяйственной культуры в России <...>
А когда народные комиссары слишком красноречиво и панически кричат о необходимости борьбы с «буржуем», темная масса понимает это как прямой призыв к убийствам, что она доказала.
Уничтожив именем пролетариата старые суды, г.г. народные комиссары этим самым укрепили в сознании «улицы» ее право на «самосуд»,— звериное право. И раньше, до революции, наша улица любила бить, предаваясь этому мерзкому «спорту» с наслаждением. Нигде человека не бьют так часто, с таким усердием и радостью, как у нас, на Руси. «Дать в морду», «под душу», «под микитки», «под девятое ребро», «намылить шею», «накостылять затылок», «пустить из носу юшку» — все это наши русские милые забавы. Этим — хвастаются. Люди слишком привыкли к тому, что их «с измала походя бьют»,— бьют родители, хозяева, била полиция.
И вот теперь этим людям, воспитанным истязаниями, как бы дано право свободно истязать друг друга. Они пользуются своим «правом» с явным сладострастием, с невероятной жестокостью. Уличные «самосуды» стали ежедневным «бытовым явлением», и надо помнить, что каждый из них все более и более расширяет, углубляет тупую, болезненную жестокость толпы.
Рабочий Костин пытался защитить избиваемых,— его тоже убили.»
К этому даже добавить нечего, но тем более непонятно почему Горький, уйдя в эмиграцию в 1921 году, возвращается в страну победившего идиотизма, чтобы стать пешкой Сталина. Впрочем, должен же был Пешков оправдать свою фамилию.
О дальнейшем поведении Буревестника можно прочесть в "Черной книге коммунизма".
«В 1928 году Горький принимает предложение совершить «экскурсию» на Соловецкие острова, в экспериментальный концлагерь, который затем, по выражению Солженицына, «дал метастазы», породив систему ГУЛАГа. Об этих островах Горький написал восторженные слова, воздав заодно хвалу и советскому правительству, придумавшему этот лагерь. <...>
Во время фальсифицированного процесса так называемой промпартии Лига прав человека опубликовала гневный протест, подписанный, в частности, Альбертом Эйнштейном и Томасом Манном. Горький ответил им открытым письмом: «Считаю эту казнь совершенно законной. Вполне естественно, когда рабоче-крестьянская власть давит своих врагов, как клопов ». <...>
2 ноября 1930 года Горький, уже примкнувший к «гениальному вождю», пишет тому же Роллану: «По-моему, вы бы подходили к событиям в Союзе более здраво и уравновешенно, если бы согласились с простейшим фактом, а именно: советская власть и авангард рабочей партии находятся в состоянии гражданской войны, то есть войны классовой. Враги, с которыми они борются и должны бороться, — это интеллигенция, пытающаяся реставрировать власть буржуазии, и богатое крестьянство, которое, защищая свою жалкую собственность, основу капитализма, препятствует делу коллективизации; они прибегают к террору, к убийствам колхозников, к поджогам обобществленного имущества и прочим методам партизанской войны. А на войне убивают ». <...>
Гораздо жестче высказался спустя 12 лет Горький: «Против нас ополчается все, отжившее свой срок, отмеренный историей, и это дает нам право считать себя бойцами непрекращающейся гражданской войны. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдается, его уничтожают ». <...>
В одном из писем 1932 года Горький, бывший, кстати, личным другом шефа ГПУ Ягоды и отцом сотрудника этой организации, писал: «Классовая ненависть должна культивироваться путем органического отторжения врага как низшего существа. Я глубоко убежден, что враг — существо низшего порядка, дегенерат как в физическом, так и в моральном отношении ». <...>
Как сейчас говорят, опустился Отец соцреализма ниже плинтуса.
Опять над Москвою пожары,
И грязная наледь в крови.
И это уже не татары,
Похуже Мамая — свои!
Александр Галич, «Памяти Живаго»
В 1917-18 гг. Алексей Максимович Пешков (он же: Максим Горький, Буревестник революции, Великий пролетарский писатель и Отец соцреализма) написал цикл статей под общим названием «Несвоевременные мысли» , которые ныне любой желающий может прочесть. Естественно, что, будучи несвоевременными, мысли Буревестника в совдеповские времена были под запретом.
«Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия.
Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся, якобы по пути к «социальной революции» — на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции.
На этом пути Ленин и соратники его считают возможным совершать все преступления, вроде бойни под Петербургом, разгрома Москвы, уничтожения свободы слова, бессмысленных арестов — все мерзости, которые делали Плеве и Столыпин. <...>
Рабочий класс должен знать, что чудес в действительности не бывает, что его ждет голод, полное расстройство промышленности, разгром транспорта, длительная кровавая анархия, а за нею — не менее кровавая и мрачная реакция.
Вот куда ведет пролетариат его сегодняшний вождь, и надо понять, что Ленин не всемогущий чародей, а хладнокровный фокусник, не жалеющий ни чести, ни жизни пролетариата. <...>
Рабочие не должны позволять авантюристам и безумцам взваливать на голову пролетариата позорные, бессмысленные и кровавые преступления, за которые расплачиваться будет не Ленин, а сам же пролетариат. <...>
Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России — русский народ заплатит за это озерами крови.
Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы; двадцать пять лет он стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной социал-демократии; человек талантливый, он обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс. <...>
Ленин «вождь» и — русский барин, не чуждый некоторых душевных свойств этого ушедшего в небытие сословия, а потому он считает себя вправе проделать с русским народом жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу.
Измученный и разоренный войною народ уже заплатил за этот опыт тысячами жизней и принужден будет заплатить десятками тысяч, что надолго обезглавит его. Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы, и его приспешников — его рабов. Жизнь, во всей ее сложности, не ведома Ленину, он не знает народной массы, не жил с ней, но он — по книжкам — узнал, чем можно поднять эту массу на дыбы, чем — всего легче — разъярить ее инстинкты. Рабочий класс для Лениных то же, что для металлиста руда. Возможно ли — при всех данных условиях — отлить из этой руды социалистическое государство? По-видимому,— невозможно; однако — отчего не попробовать? <...>
Пугать террором и погромами людей, которые не желают участвовать в бешеной пляске г. Троцкого над развалинами России,— это позорно и преступно.
Все это не нужно и только усилит ненависть к рабочему классу. Он должен будет заплатить за ошибки и преступления своих вождей — тысячами жизней, потоками крови. <...>
Редакцией «Новой Жизни» получено нижеследующее письмо:
« Пушечный Округ Путиловского завода.
Постановил вынести Вам, писателям из Новой Жизни, порицание, как Строеву, был когда-то писатель, а также Базарову, Гимер-Суханову, Горькому, и всем составителям Новой Жизни ваш Орган несоответствует настоящей жизни нашей общей, вы идете за оборонцами вслед. Но помните нашу рабочую Жизнь пролетариев не троньте, бывшей в Воскресенье демонстрацией, не вами демонстрация проведена не вам и критиковать ее. А и вообще наша партия Большинство и мы поддерживаем своих политических вождей действительных социалистов освободителей народа от гнета Буржуазии и капиталистов, и Впредь если будут писатся такие контр-революционные статьи то мы рабочие клянемся ват зарубите себе на лбу что закроем вашу газету , а если желательно осведомитесь у вашего Социалиста так называемого нейтралиста он был у нас на путиловском заводе со своими отсталыми речами спросите у него дали ему говорить да нет, да в скором времени вам воспретят и ваш орган он начинает равнятся с кадетским, и если вы горькие, отсталые писатели будете продолжать свою полемику и с правительственным органом «Правда» то знайте прекратим в нашем Нарвско-Петергофском районе торговлю. адрес Путиловс завод Пушечн. Округ пишите отв. а то будут Репресии».
Свирепо написано!
С такой свирепостью рассуждают деги, начитавшись страшных книг Густава Эмара и воображая себя ужасными индейцами. <...>
Народные комиссары относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них — та лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф для того, чтобы лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку . Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная, полуголодная лошадка может издохнуть.
Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции.
В современных условиях русской жизни нет места для социальной революции, ибо нельзя же, по щучьему веленью, сделать социалистами 85% крестьянского населения страны, среди которого несколько десятков миллионов инородцев-кочевников. <...>
Жизнью мира движет социальный идеализм — великая мечта о братстве всех со всеми — думает ли пролетариат, что он осуществляет именно эту мечту, насилуя своих идейных врагов? Социальная борьба не есть кровавый мордобой, как учат русского рабочего его испуганные вожди.
Г. г. народные комиссары совершенно не понимают того факта, что когда они возглашают лозунги «социальной» революции — духовно и физически измученный народ переводит эти лозунги на свой язык несколькими краткими словами:
— Громи, грабь, разрушай
...
И разрушает редкие гнезда сельскохозяйственной культуры в России <...>
А когда народные комиссары слишком красноречиво и панически кричат о необходимости борьбы с «буржуем», темная масса понимает это как прямой призыв к убийствам, что она доказала.
Уничтожив именем пролетариата старые суды, г.г. народные комиссары этим самым укрепили в сознании «улицы» ее право на «самосуд»,— звериное право. И раньше, до революции, наша улица любила бить, предаваясь этому мерзкому «спорту» с наслаждением. Нигде человека не бьют так часто, с таким усердием и радостью, как у нас, на Руси. «Дать в морду», «под душу», «под микитки», «под девятое ребро», «намылить шею», «накостылять затылок», «пустить из носу юшку» — все это наши русские милые забавы. Этим — хвастаются. Люди слишком привыкли к тому, что их «с измала походя бьют»,— бьют родители, хозяева, била полиция.
И вот теперь этим людям, воспитанным истязаниями, как бы дано право свободно истязать друг друга. Они пользуются своим «правом» с явным сладострастием, с невероятной жестокостью. Уличные «самосуды» стали ежедневным «бытовым явлением», и надо помнить, что каждый из них все более и более расширяет, углубляет тупую, болезненную жестокость толпы.
Рабочий Костин пытался защитить избиваемых,— его тоже убили.»
К этому даже добавить нечего, но тем более непонятно почему Горький, уйдя в эмиграцию в 1921 году, возвращается в страну победившего идиотизма, чтобы стать пешкой Сталина. Впрочем, должен же был Пешков оправдать свою фамилию.
О дальнейшем поведении Буревестника можно прочесть в "Черной книге коммунизма".
«В 1928 году Горький принимает предложение совершить «экскурсию» на Соловецкие острова, в экспериментальный концлагерь, который затем, по выражению Солженицына, «дал метастазы», породив систему ГУЛАГа. Об этих островах Горький написал восторженные слова, воздав заодно хвалу и советскому правительству, придумавшему этот лагерь. <...>
Во время фальсифицированного процесса так называемой промпартии Лига прав человека опубликовала гневный протест, подписанный, в частности, Альбертом Эйнштейном и Томасом Манном. Горький ответил им открытым письмом: «Считаю эту казнь совершенно законной. Вполне естественно, когда рабоче-крестьянская власть давит своих врагов, как клопов ». <...>
2 ноября 1930 года Горький, уже примкнувший к «гениальному вождю», пишет тому же Роллану: «По-моему, вы бы подходили к событиям в Союзе более здраво и уравновешенно, если бы согласились с простейшим фактом, а именно: советская власть и авангард рабочей партии находятся в состоянии гражданской войны, то есть войны классовой. Враги, с которыми они борются и должны бороться, — это интеллигенция, пытающаяся реставрировать власть буржуазии, и богатое крестьянство, которое, защищая свою жалкую собственность, основу капитализма, препятствует делу коллективизации; они прибегают к террору, к убийствам колхозников, к поджогам обобществленного имущества и прочим методам партизанской войны. А на войне убивают ». <...>
Гораздо жестче высказался спустя 12 лет Горький: «Против нас ополчается все, отжившее свой срок, отмеренный историей, и это дает нам право считать себя бойцами непрекращающейся гражданской войны. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдается, его уничтожают ». <...>
В одном из писем 1932 года Горький, бывший, кстати, личным другом шефа ГПУ Ягоды и отцом сотрудника этой организации, писал: «Классовая ненависть должна культивироваться путем органического отторжения врага как низшего существа. Я глубоко убежден, что враг — существо низшего порядка, дегенерат как в физическом, так и в моральном отношении ». <...>
Как сейчас говорят, опустился Отец соцреализма ниже плинтуса.
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще…
(Н. С. Гумилёв)
В Петроград Гумилёв вернулся весной 1918 года. Cмутное, судьбоносное время: деятели культуры решают жёсткий гамлетовский вопроc: быть иль не быть – им в России. И с кем быть?
В первые же дни Октября без колебаний сделал выбор Маяковский:
«Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня… не было. Моя революция. Пошёл в Смольный. Работал. Всё, что приходилось…» Отряды «голодных и рабов» лихо маршировали под его частушку:
Ешь ананасы, рябчиков жуй.
День твой последний приходит, буржуй…
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орёл не взмахивал крылами,
Звёзды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине…
…Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово – это Бог.
Он, поэт, всегда стремился избавиться от «мёртвых слов», овладеть поэтическим языком, способным, как розовое пламя, останавливать солнце и разрушать города, править миром. Править миром поэзии!
Но миром правит и число, а у него своё назначение, своя судьба…
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число…
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчёлы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.
Он так и остался верен своей натуре воителя. На фронте, в неутихающей литературной борьбе, в отношениях с женщинами. Даже в уличных потасовках – случались и таковые. Никогда не знает, одержит ли победу, но не ринуться на противника, отступить он не может.
Забавную историю вспоминает Корней Чуковский:
«Однажды с нами случилась беда. К годовщине Октябрьских дней военные курсанты, наши слушатели, получили откуда-то много муки. Каждому из нас, «лекторов», они выдали не менее полупуда. Весело было нам в этот предпраздничный день везти через весь город на своих лёгких салазках такой неожиданный клад. Мы бодро шагали рядом и вскоре где-то близ Марсова поля завели разговор о ненавистных Гумилёву символистах.
В пылу разговора мы так и не заметили, что везём за собой пустые салазки, так как какой-то ловкач, воспользовавшись внезапно разыгравшейся вьюгой, срезал наши крепко прикрученные к салазкам мешки. Я был в отчаянии: что скажу я дома голодной семье, обречённой надолго остаться без хлеба? Но Гумилёв, не тратя ни секунды на вздохи и жалобы, сорвался с места и с каким-то диким воинственным криком ринулся преследовать вора – очень молодо, напористо, с такой безоглядной стремительностью, с таким, я сказал бы, боевым упоением, словно только и ждал той минуты, когда ему посчастливится мчаться по снежному полю, чтобы отнять своё добро у врага. Кругом было темно – из-за вьюги. Сквозь тусклую и зыбкую муть этого мокрого снежного шквала люди – даже те, что брели по ближайшей тропе – казались пятнами без ясных очертаний. Гумилев мгновенно стал таким же пятном и исчез. Я ждал его в тоске и тревоге.
Вернулся он очень нескоро и, конечно, ни с чем, но глаза его сияли торжеством. Оказывается, в этой мгле он налетел на какого-то мирного прохожего, который нёс свой собственный мешок на спине, и, приняв его за нашего вора, стал отнимать у него этот мешок. Прохожий, со своей стороны, принял его за грабителя: громко закричал караул, и у них произошла потасовка, которая, хоть и кончилась победой прохожего, доставила поэту какую-то мальчишескую – мне непонятную – радость. Он воротился ко мне триумфатором и, взяв за верёвочку пустые салазки, тотчас же возобновил свою обвинительную речь против символизма, против творчества Блока, которую всегда начинал одной и той же канонической фразой:
– Конечно, Александр Александрович гениальный поэт, но вся система его германских абстракций и символов...
И больше о нашей катастрофе – ни слова. Я напомнил ему, что в “Аполлоне” минувших времён он отзывался о поэзии Блока восторженно, называл его ”чудотворцем стиха”. Он ответил, что любит блоковскую поэзию по-прежнему, но это поэзия призраков, туманностей, скорбей и рыданий и т. д., и т. д., и т. д. Нужно ли говорить, что я был всецело на стороне Блока, когда слушал бесконечные споры Гумилёва и Блока во “Всемирной литературе”.
Весь этот боевой эпизод, происшедший на Марсовом поле, – эта смелая погоня за мнимым грабителем и отчаянное сражение с ним (хотя тот и оказался гораздо сильнее), всё это раскрыло передо мной самую суть Гумилёва. То был воитель по природе, человек необыкновенной активности… и почти безумного бесстрашия…»
С последними тремя годами жизни поэта связаны бесчисленные мифы, выдаваемые за правду и сегодня. Например, о его ненависти к большевикам с первого дня возвращения на родину. Для него, считавшего поэта особым, высшим существом, интерес к политике исключался. Это было ниже его достоинства. Николай Степанович сам опровергал эту выдумку:
Вы знаете, что я не красный,
Но и не белый – я поэт!
Даже ярые враги большевиков, эмигрировавшие за границу, подтверждали это.
С. Познер: «Он большевиком никогда не был; отрицал коммунизм и горевал об участи родины, попавшей в обезьяньи лапы кремлёвских правителей. Но нигде и никогда публично против них не выступал. Не потому, что боялся рисковать собой – это выходило за круг его интересов. Это была бы политика, а политика и он, поэт Гумилёв, – две полярности... Он жил литературой, поэзией. Жил сам и старался приобщать к ним других».
Ради такого приобщения, Гумилёв сотрудничал со всеми большевистскими просветительскими организациями, вёл поэтические кружки в Пролеткульте, у революционных матросов Балтийского флота и даже в образовательной коммуне милиционеров. Ко всем просветительским программам советской власти относился с большим сочувствием. Уважал наркома А. В. Луначарского, был в приятелях с некоторыми из большевистских начальников. Даже с управделами Петроградского совета Б. Каплуном (кстати, племянником председателя Петроградского ЧК М. С. Урицкого. – Авт.). Беседовали о литературе, выпивали, иногда нюхали эфир. Каплун покровительствовал богеме, помогал чем мог и имел специальную ложу в Мариинском театре в благодарность за то, что не позволил закрыть театр после революции. Гумилёв охотно принимал от него «реквизированное у буржуев» вино – в те годы роскошь. Вместе с К. Чуковским «пробивал» для литераторов через того же Каплуна бесценные в замерзающем Петрограде дрова. А когда в эмиграции появились публикации с нападками на
«совдеповскую ”Всемирную литературу”», по поручению Горького, ответил «клеветникам России» письмом для зарубежной печати.
Весной 1921 года Мандельштам познакомил Гумилёва с В. А. Павловым – флаг-секретарём командующего Черноморским флотом контр-адмирала А. В. Немитца. Благодаря этому поэт ездил в Крым на специальном поезде «красного адмирала». В. А. Павлов и морской командир С. А. Колбасьев, поклонники творчества Николая Степановича, через военное издательство напечатали в Севастополе последний прижизненный сборник «Шатёр». Большая удача – в те годы найти бумагу для издания стихов было немыслимо. Кстати, С. А. Колбасьев – ещё один персонаж стихотворения «Мои читатели»: «лейтенант, водивший канонерки под огнём неприятельских батарей».
Гумилёв не пошёл в комиссары, как мужья и любовники его бывшей жены – Н. Пунин, В. Шилейко, А. Лурье. К большевикам относился со странной смесью презрения и уважения, но против их власти не выступал. Как будто не замечал её, как «не замечал» революцию.
Ему сильно навредили горбачёвская гласность и перестройка. Эйфория и мифотворчество тех лет исказили подлинный облик, породили в нашем сознании фальшивый, тенденциозный портрет поэта. Расстрел Гумилёва на этой волне выглядел однозначно, создавал ему ореол мученика, положившего жизнь за свободу родины. Получался уже не Гумилёв, а как минимум Борис Савинков. Да не был он никаким «борцом с красной заразой»! Его символическое участие в заговоре – мальчишество человека, зачитывавшегося в 30 лет Майн Ридом, игравшего после занятий со своими студистками в жмурки и салки. Его «контрреволюционная деятельность» – игра, позволявшая загадочно намекнуть юным поклонницам на страшную тайну. Одоевцеву, например, он просил проводить его до конспиративной квариты, где якобы должен был получить револьвер. Прямо по Ильфу и Петрову: «Я дам вам парабеллум»!
Вспомним слова Ходасевича: «Он был удивительно молод душой, а может быть, и умом».
Ходасевичу вторил А. Я. Левинсон: «У этого профессора поэзии была душа мальчика, бегущего в мексиканские пампасы, начитавшись Густава Эмара».
Про мифы о его поведении перед казнью не стоит и говорить. Зная Гумилёва, можно не сомневаться – вёл он себя мужественно и достойно. Но зачем плодить красивые сказки, ссылаясь на никому не ведомых садовников, домработниц чекистских начальников и чуть ли не на рассказы «одной женщины в трамвае»?! Зачем придумывать театральные подробности «последней папиросы», «последнего взгляда на расстрельную команду», вымышленные диалоги красноармейцев, восхищавшихся мужеством поэта и его призывы к другим приговорённым сохранять достоинство в последнюю минуту жизни? Это что – «нас возвышающий обман»? Скорее унижающий. Оскорбляющий память о поэте. Заметим: точно неизвестно не только место, но и дата казни.
Писатель А. В. Доливо-Добровольский дофантазировался до того, что статью против акмеизма «Без божества, без вдохновенья» Александр Блок написал по заданию ЧК – это, мол, была идеологическая подготовка предстоящего политического процесса. Читатель, ты слышишь бурные овации пациентов палаты № 6?!
А ужасы о «зверских пытках в застенках»?! Особенно на фоне его записки из камеры жене: «Чувствую себя хорошо, пишу стихи и играю в шахматы» и дискуссий со следователем о поэзии. На дворе стоял 1921 год, до страшных 30-х было ещё далеко. И если Гумилёв был НАСТОЯЩИМ заговорщиком, нарушителем закона, почему Генеральная прокуратура РФ реабилитировала его? Впрочем, мы помним, что политические реабилитации в 1992 году были таким же конвейерным производством, как обвинения «врагов народа» в 1937-м.
И уж совсем нелепым выглядит миф о том, что никакого заговора и вовсе не было – «дело было сфальсифицировано ЧК». Эту выдумку официально утвердила Генеральная прокуратура РФ, словно не было многочисленных свидетельств спасшихся в эмиграции заговорщиков, рассказывавших в деталях о своём и гумилёвском участии в «Петроградской боевой организации».
А воспоминания И. Одоевцевой, Г. Иванова?! И странными выглядят утверждения, что рассказ Одоевцевой о случайно увиденных пачках денег в ящике гумилёвского письменного стола – выдумка или ошибка памяти. В показаниях Гумилёв сам подтверждает, что получил от заговорщиков 200 000 советских рублей.
Конечно, заговор Таганцева был. Но какой? Дмитрий Быков определил его так: «…это в строгом смысле слова был не заговор, а прекраснодушное мечтание, вот мы соберёмся, вот мы мобилизуемся, вот мы дальше решим, что делать. <…> Они не шли дальше подготовительных разговоров о том, что в некий момент, по сигналу, надо будет начинать действовать».
Такое «прекраснодушное мечтание» очень подходило романтику Гумилёву, который за неимением Африки, искал приключений в России. В Красном Петрограде он демонстративно крестился на каждую церковь, открыто объявлял себя монархистом.
– Это безумие, бессмысленная и опасная бравада, – предостерегали друзья.
– Меня не посмеют тронуть, я слишком знаменит, – легкомысленно возражал он.
Посмели…
Но до этого сколько раз он в своей мальчишеской игре эпатировал власть! На вечере у матросов Балтфлота, читая африканские стихи, особой интонацией выделил:
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя.
Зал загудел: «Какого такого государя? Царя, что ли?!». Гумилёв сделал паузу, обвёл публику пронзительным взглядом, а когда матросы утихли, продолжил читать как ни в чём не бывало.
В другой раз, в такой же революционной аудитории, на вопрос: «Что же, гражданин лектор, помогает писать хорошие стихи?» – спокойно ответил:
«По-моему, вино и женщины».
Революционная аудитория обомлела.
Радовался как ребёнок, когда узнал историю, записанную К. Чуковским в дневник: «Во время перерыва меня подзывает пролеткультовский поэт Арский и говорит, окружённый другими пролеткультовцами:
– Вы заметили?
– Что?
– Ну... не притворяйтесь. Вы сами понимаете, почему Гумилёву так аплодируют?
– Потому, что стихи очень хороши. Напишите вы такие стихи, и вам будут аплодировать.
– Не притворяйтесь, Корней Иванович, аплодируют, потому что там говорится о птице.
– О какой птице?
– О белой... Вот! Белая птица. Все и рады... здесь намёк на Деникина».
В другой ситуации и такое могло стать причиной ареста.
Без демонстративного пренебрежения к опасности, без игры в прятки со смертью он жить не мог.
«Смерть всегда была вблизи него, думаю, что его возбуждала эта близость», – вспоминал Алексей Толстой. И он прав. Поэту завораживающе мерещилась пуля, которую уже сейчас для него отливает у раскалённого горна невысокий старый человек – рабочий…
…Все его товарищи заснули,
Только он один еще не спит:
Всё он занят отливаньем пули,
Что меня с землею разлучит…
…Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.
И придёт – через три года!
Дмитрий Быков говорил, что Гумилёв «всю жизнь нарочно себя мучил, выстраивал биографию, и вот в результате достроился до Таганцевского забора». Мы бы сказали – доигрался. Близость смерти не просто возбуждала, она неотвратимо влекла его. К ней было особое отношение: это не конец жизни, а черта, за которой другой мир. Сколько раз он рассуждал о «старухе с косой» в стихах! И приходил к неожиданным выводам:
Правдива смерть,
А жизнь бормочет ложь.
Дело Гумилёва давно рассекречено и опубликовано. Фабула его проста. К Николаю Степановичу обратился подполковник царской армии В. Г. Шведов. Вместе с другим бывшим офицером, Ю. П. Германом, он и возглавлял антибольшевистский заговор. Гумилёв пообещал ему в случае вооружённого восстания возглавить группу интеллигентов и бывших офицеров. Согласился помочь в составлении политических прокламаций и получил деньги «на технические нужды». Но до выступления в Петрограде дело не дошло. Кронштадтское восстание было подавлено, Германа застрелили пограничники при переходе финской границы (при нём оказались листовки, прокламации и письма), Шведова – в перестрелке при аресте.
«Петроградскую боевую организацию» (ПБО) возглавлял В. Н. Таганцев – сын академика, учёный. Вот уж кто был прекраснодушным мечтателем. После ареста он долго не давал никаких показаний. Тогда из Москвы прислали лучшего в ЧК «специалиста по интеллигенции» Я. С. Агранова (кстати, друга Осипа и Лили Брик). «Специалист по интеллигенции» убедил Таганцева дать признательные показания в обмен на обещание открытого суда и сохранения жизни заговорщикам. Таганцев на это купился, выдал всех. Обещания, конечно, не выполнили.
На его показаниях выстроили обвинение против Гумилёва. Но! Таганцев выдал поэта 6 августа, а взяли Гумилёва в ночь с 3-го на 4-е. Значит, кто-то донёс на него раньше! Друзья подозревали В. А. Павлова и особенно С. А. Колбасьева. Но в 80-х годах, когда первый биограф Гумилёва П. Н. Лукницкий, добивавшийся реабилитации поэта, спросил об этом заместителя Генпрокурора СССР, то услышал в ответ: «Заявления были, но фамилии другие».
В один день с Гумилёвым арестовали Н. Пунина. В тюрьме они случайно столкнулись, и Пунин передал Вере Аренс записку: «Встретясь здесь с Николаем Степановичем, мы стояли друг перед другом как шалые, в руках у него была “Илиада”, которую от бедняги тут же отобрали».
Гумилёва допрашивал следователь Якобсон. Этого человека никто не знал, даже имя неизвестно. Отсюда версия, что на самом деле им был Яков Агранов. По слухам, следователь обаял Гумилёва своим знанием его стихов, литературной эрудицией, лестью. Вызвал на откровенность. Гумилёв признался, но никого не выдал. Назвал только уже убитых Германа, Шведова и успевшего эмигрировать Б. Н. Башкирова-Верина.
24 августа 1921 года вышло постановление Президиума Петроградской ГубЧК: «Гумилев Николай Степанович, 35 лет, б. дворянин, филолог, член коллегии издательства "Всемирная литература", женат, беспартийный, б. офицер, участник Петроградской боевой контрреволюционной организации, активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров, которые активно примут участие в восстании, получил от организации деньги на технические надобности. <…> Приговорить к высшей мере наказания – расстрелу».
1 сентября постановление опубликовали с сообщением, что приговор уже приведён в исполнение.
После ареста Гумилёва за него хлопотали. В ЧК написали поручительство, подписанное Максимом Горьким, А. Волынским, М. Лозинским, Б. Харитоном, А Машировым. Пытались выручить поэта С. Оцуп, Н. Волковысский, С. Ольденбург.
Безуспешно…
Когда Горький узнал о приговоре, попросил свою бывшую жену М. Андрееву связаться в Москве через А. Луначарского с Лениным. Мария Фёдоровна подняла наркома с постели в четыре часа ночи, уговорила позвонить Ленину. По свидетельству А. Колбановского, секретаря Луначарского, тот ответил: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас» и положил трубку.
Читая материалы дела, трудно понять, за что расстреляли Гумилёва. Версий множество, включая совсем уж фантастические. Самым правдоподобным кажется объяснение профессора А. П. Судоплатова, имевшего благодаря отцу доступ к самой закрытой информации: за приговором Гумилёву стоял председатель Петроградского Совета
Г. Зиновьев.
Удивляет и другое: на следствии Гумилёв не боролся за себя, не пытался облегчить свою участь. Продолжал «игру в cache-cache со смертью хмурой». И если вспомнить его постоянные повторы: «Ничто так не возвеличивает поэта, как красивая смерть», невольно начинаешь думать: Николай Степанович стал заложником собственного мифа, своей жизненной философии, игры в «сверхчеловека». Друзья в этом не сомневались.
Осип Мандельштам: – Лучшей смерти для Гумилёва и придумать нельзя было. Он хотел стать героем и стал им. Хотел славы и, конечно, получит её.
Георгий Иванов: – В сущности, для биографии Гумилёва, такой биографии, какой он сам для себя желал, – трудно представить конец более блестящий.
Конечно, можно в чём-то согласиться и с Мандельштамом, и с Георгием Ивановым, и со многими другими, кто цитировал высказывания Гумилёва на тему – «Зову я смерть…». Сам, мол, накликал. Сам хотел. И даже провоцировал. Сам вынес себе приговор!
Но, зная Гумилёва, трудно поручиться за правду всех этих «хотел», «звал», «провоцировал», «сам»…
Душа полна противоречий, и в самых её глубинах сокрыта совсем другая правда, не ведомая никому. Правда, в которой не хочешь или не можешь признаться даже себе самому. Она тешит твоё тщеславие, возвеличивает в собственных глазах как героя. И бывает, ты изрекаешь во всеуслышание своё возвышенное кредо, гордо и не без позирования декларируешь его, забывая вот эти мудрые слова – «мысль изречённая есть ложь»…
О чём мог думать Гумилёв, выслушав приговор? Чем отозвалось сердце, полное поэтических замыслов, кипящее вдохновением, горящее жаждой жизни, как бы бравурно он ни играл с нею. И… теплящееся надеждой, ожиданием чуда – слишком уж немилосердно ударила по нему судьба, которой он столько раз бросал вызов, ничего не страшась, ни о чём не сожалея, ни в чём не раскаиваясь…
Вот судьба и припёрла его к стенке – отомстила.
Нам кажется, гумилёвская игра со смертью всю его жизнь была такой же бравадой, что и безрассудное желание покрасоваться под пулями или театральные выходки на тему «Безумству храбрых поём мы песню».
А то и образными поэтическими фигурами стихотворца-романтика.
Можно, конечно, предположить, что встреча со смертью виделась ему избавлением от всяческих жизненных неурядиц и срывов. Роковые для него любовные истории. Крах за крахом! Африканские эпопеи, кроме Музея этнографии, почти никто не оценил. Показушная храбрость на фронте зачастую служила поводом для насмешек за спиной. Великим поэтом России так и не признали. Арест на самом взлёте. Трагическая гибель была последним шансом победить в полудетской игре в «сверхчеловека».
Но перевешивало всё-таки другое. Всегда и постоянно. Неимоверная жизнеспособность, кипучая деятельность, особенно в дни перед арестом, небывалый подъём сил, жажда творчества, ощущение собственной «Болдинской осени»! Такое обновление, столь небывалый, революционный взлёт и… камера в тюрьме на Шпалерной!
Вот почему никакой психолог не «вычислит», что было на душе Гумилёва перед расстрелом. И жаждал ли он столь трагического завершения своей жизни.
Одним из последних у Гумилёва на его квартире в «Доме искусств» побывал Владислав Ходасевич. Был вечер 3 августа. Гумилёв вернулся после только что прочитанной лекции – принимали его восторженно. Был оживлён, весел, очень доволен. Как всегда, строил планы.
– Он выказал какую-то особую даже теплоту, ему как будто бы и вообще несвойственную, – вспоминал Ходасевич. – И каждый раз, когда я подымался уйти, Гумилёв начинал упрашивать: «Посидите ещё».
Они засиделись часов до двух ночи.
– Он был на редкость весел. Говорил много, на разные темы. Мне почему-то запомнился только его рассказ о пребывании в царскосельском лазарете, о государыне Александре Фёдоровне и великих княжнах. Потом Гумилев стал меня уверять, что ему суждено прожить очень долго – «по крайней мере, до девяноста лет». Он всё повторял: «Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше». До тех пор собирался написать кипу книг. Упрекал меня: «Вот мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на десять лет моложе. Это всё потому, что я люблю молодежь. Я со своими студистками в жмурки играю – и сегодня играл. И потому непременно проживу до девяноста лет, а вы через пять лет скиснете».
И он, хохоча, показывал, как через пять лет я буду, сгорбившись, волочить ноги и как он будет выступать молодцом.
Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на следующий день кое-какие вещи на сохранение. Когда наутро, в условленный час, я с вещами подошел к дверям Гумилёва, мне на стук никто не ответил. В столовой служитель Ефим сообщил мне, что ночью Гумилёва арестовали и увезли.
Так что же, разве походил Николай Степанович на человека, которому опостылела жизнь?! Скорее наоборот – он, казалось, навсегда распрощался, со своей романтизацией смерти, перестал быть «скрипачом», призванным героически погибнуть.
Не смертного приговора, а свободы жаждала его душа. И нам кажется, в трагический свой конец, томясь на Шпалерной, он не верил. Не хотел верить. Не мог! Не покидала его надежда, вплоть до той минуты, когда был прочитан приговор.
Да, предрекал:
Не спасёшься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право –
Самому выбирать свою смерть.
Увы – такого права у него уже не было. Бросил последний вызов судьбе, и судьба его переиграла.
Всегда стремился быть победителем, а оказался побеждённым?
Чего же хотел – жить или осознанно погибнуть героем?
Ответить мешает явное противоречие, скрытое в характере и душе этого странного человека. Сегодня – несомненный оптимизм, бодрость, жизнелюбие при встрече с Ходасевичем, а завтра, в тюрьме, – ни малейшей попытки облегчить свою участь на следствии, защититься от обвинений
(такая возможность была!), даже какое-то бравурное подыгрывание следователю. Шаг за шагом навстречу роковому приговору.
ПОЧЕМУ?!
Мы не знаем ответа.
Быть может, его найдут сами читатели…
Из дружеской переписки
Мы в Германии слушаем "Эхо" через компьютер. Иногда "Свободу". У нас есть несколько российских телевизионных программ. Но мы их почти не включаем, только в очень редких случаях, как, например, сегодня, когда будет о Высоцком. А смотрим, скорее, тоже слушаем, RTVI, чаще "Особое мнение". Не всякое, разумеется. Я, например, только Шендеровича, моего любимого Радзиховского, Киселева.
Татьяна Лин
Я, видимо, во многом совпадаю во вкусах с вашим семейством. Из 3-4 моих любимых журналистов на первом месте - Леня Радзиховский. Я его знаю с "Огонька". Он тогда уже был известным автором, но профессиональную жизнь журналиста (в смысле заработка) начинал именно у нас. И в 19.00 по пятницам (а ранее по четвергам) меня можно очень расстроить, поменяв в "Особом мнении" Радзиховского на кого угодно.
Александр Щербаков
Январь 2009 г.
А вот маленькая огоньковская заметка Леонида Радзиховского (чаще он писал большие аналитические статьи) из первого февральского номера за 1992 года. В ней, как в капельке воды, воспроизводятся и обстоятельства времени, и воззрения мыслящей интеллигенции.
О чем думает Ельцин, глядя на ценник, явно взятый из ювелирного магазина, с которым застенчиво лежит кусок колбасы?
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
Пушкинский эпиграф — это не попытка дешевого стеба, столь позорно-модная нынче. Ничего подобного. Я не собираюсь сравнивать Ельцина и Петра Великого, не собираюсь сравнивать Санкт-Петербург и пустой продмаг. Но без всякого ерничества и зубоскальства можно и должно сравнить две государственные философии, два мировоззрения, две политические идеи.
Человек для государства, человек, подходящий к государству, как бедный Евгений к Медному всаднику.
Государство строилось «на зло надменному соседу». И хотя соседи давно уже (шведы так прямо после Полтавской битвы) демонтировали свои империи и немалую часть надменности, мы продолжали строить свои ракетно-ядерные пирамиды «на зло» им. И все мысли наших военно-промышленных феодалов с лихвой укладывались в такую имперскую философию. А бедный Евгений, на спине которого гарцевал Медный всадник, терпел...
Ельцин — первый лидер России, избранный «бедными Евгениями». Он призван развернуть, наконец, российскую политическую философию на 180 градусов, начать рубить «окно в Европу» с другого конца.
Государство — для человека. Колбаса важнее ракет «СС-20». А чудовищную и величественную, на века строенную пирамиду лучше разобрать на малые дома для «малых сих». Вот она, новая философия, давно господствующая у бывшего «надменного соседа» и наконец-то дошедшая до нас!
Но парадокс! «Масло вместо пушек» — а масло-то совсем исчезло! Пока гнали пушки, каким-то чудом находилось и масло, и колбаса. А сейчас, когда повернулись «лицом к колбасе»,— нет ее... Почему?
Может быть, об этом думал Ельцин?
...Один гроссмейстер по полчаса не делал первый ход, сидел задумавшись, а потом двигал пешку «е2—е4». Его как-то спросили: о чем же вы думаете, почему не начинаете? Он ответил: думаю о начале следующей партии.
Так о чем думал наш Президент в Саратове, после того как народ поднес ему хлеб, охрана — соль, а в магазине одинокая, как член Политбюро в отставке, глядела на него колбаса? Может быть, как тот гроссмейстер, о новой реформе? Или о светлом будущем, когда Колбаса станет просто колбасой?
Л. РАДЗИХОВСКИЙ
