Андрей старается «выгуливать» Илью Ильича в люди, ездит с ним на званые обеды, на одном из которых знакомит его с Ольгой Ильинской. Она «в строгом смысле не была красавица… Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии», «в редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка…никакой лжи, никакой мишуры, ни умысла!» Ольга в романе является воплощением грациозности, сосредоточенности, легкости. Обломов сразу же пленяется удивительным голосом девушки, слушая ее великолепную «Casta diva». По просьбе Штольца Ольга составляет план того, как она воспользуется любовью Обломова, чтобы «переделать» его в активного, деятельного человека. Ольга понимает, что в отношениях с Обломовым ей принадлежит главная роль, «роль путеводной звезды». Она преображалась вместе с изменениями Обломова, ведь эти изменения – дело ее рук. «И все это чудо сделает она… Она даже вздрагивала от гордого, радостного трепета; считала это уроком, назначенным свыше». В процессе своего эксперимента Ольга влюбляется в Обломова, что заводит в тупик весь ее план и приводит к трагедии их дальнейшие отношения.

Обломов и Ольга ждут друг от друга невозможного. Она от него - деятельности, воли, энергии. В ее представлении, он должен стать похожим на Штольца, но только сохранить при этом лучшее, что есть в его душе. Он от нее - безоглядной, самоотверженной любви. Но Ольга любит того Обломова, которого создала в своем воображении, которого она искренне хотела создать в жизни. "Я думала, что оживлю тебя, что ты можешь еще жить для меня, - а ты умер уже очень давно", - с трудом выговаривает Ольга и задает горький вопрос: "Кто проклял тебя, Илья? Что ты сделал? Что сгубило тебя? Нет имени этому злу...". - "Есть, - отвечает Илья. - Обломовщина!" Трагедия Ольги и Обломова становится окончательным приговором тому страшному явлению, которое изобразил Гончаров в своем романе.
Главной же, по моему мнению, является иная трагедия Обломова – смирение, нежелание побороть такой недуг как обломовщина. По ходу романа Обломов ставил перед собой множество задач, которые, казалось бы, имеют для него первоочередную важность: провести реформу в имении, жениться, объездить весь мир, да и, наконец, найти себе новую квартиру в Петербурге взамен той, из которой его выселяют. Но страшная «болезнь» не дает ему взяться за дело, она «свалила его наповал». Но Обломов, в свою очередь никак не пытается избавиться от нее, а лишь тщетно пробует переложить свои проблемы на плечи другого, как его учили в детстве. Трагедия Ильи Ильича в том, что даже такие высокие и благородные чувства как любовь и дружба не могут заставить его очнуться от вечного сна.

Ольга Ильинская

Ольга Сергеевна Ильинская – возлюбленная Обломова, жена Штольца, яркий и сильный характер.
«Ольга в строгом смысле не была красавица…Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии», «В редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка…никакой лжи, никакой мишуры, ни умысла!»
Автор подчеркивает быстрое духовное развитие своей героини: она «как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам».

О. и Обломова знакомит Штольц. Илья Ильич сразу же пленяется удивительным голосом девушки. Слушая ее великолепную «Casta diva», Обломов все больше влюбляется в О.

Героиня уверена в себе, ее ум требует постоянной работы. Полюбив Обломова, она непременно хочет изменить его, поднять до своего идеала, перевоспитать. О. составляет план «переделки» Обломова в активного, деятельного человека. «И все это чудо сделает она… Она даже вздрагивала от гордого, радостного трепета; считала это уроком, назначенным свыше». О. понимает, что в отношениях с Обломовым ей принадлежит главная роль, «роль путеводной звезды». Она преображалась вместе с изменениями Обломова, ведь эти изменения – дело ее рук. Но ум и душа героини требовали дальнейшего развития, а Илья Ильич менялся очень медленно, неохотно и лениво. Чувство О. напоминает скорее опыт по перевоспитанию Обломова, чем искреннюю первою любовь. Она не сообщает Обломову, что все дела по ее имению улажены только ради того, чтобы «доследить до конца, как в его ленивой душе любовь совершит переворот…» Но, осознав, что ее жизненные идеалы никогда не сойдутся с идеалами Обломова, О. разрывает отношения с ним: «…ты готов всю жизнь проворковать под кровлей…да я не такая: мне мало этого, мне нужно что-то еще, а чего – не знаю!» О. необходимо чувствовать, что ее избранник стоит выше ее. Но даже Штольцу, за которого она выйдет замуж, это не удается. «Глубокая бездна ее души» не дает О. покоя. Она обречена вечно стремится к развитию и более насыщенной, духовно богатой жизни.

Штольц

ШТОЛЬЦ - центральный персонаж романа И.А.Гончарова «Обломов» (1848-1859). Литературные источники образа Ш.- гоголевские Констанжонгло и купец Муразов (второй том «Мертвых душ»), Петр Адуев («Обыкновенная история»). Позднее тип Ш. Гончаров разрабатывал в образе Тушина («Обрыв»).
Ш.- антипод Обломова, положительный тип практического деятеля. В образе Ш., по замыслу Гончарова, должны были гармонично соединиться такие противоположные качества, как, с одной стороны, трезвость, расчетливость, деловитость, знание людей материалиста-практика; с другой - душевная тонкость, эстетическая восприимчивость, высокие духовные устремления, поэтичность. Образ Ш. создают, таким образом, две эти взаимоисключающие стихии: первая происходит от отца, педантичного, сурового, грубоватого немца («отец сажал его с собой на рессорную тележку, давал вожжи и велел везти на фабрику, потом в поля, потом в город, к купцам, в присутственные места»); вторая - от матери, русской, поэтичной и сентиментальной натуры («она бросалась стричь Андрюше ногти, завивать кудри, шить изящные воротнички и манишки, пела ему о цветах, о поэзии жизни мечтала с ним о высокой роли…»). Мать боялась, что Ш., под влиянием отца, станет грубым бюргером, однако помешало русское окружение Ш. («Вблизи была Обломовка: там вечный праздник!»), а также княжеский замок в Верхлеве с портретами изнеженных и гордых дворян «в парче, бархате и кружевах». «С одной стороны Обломовка, с другой -княжеский замок, с широким раздольем барской жизни, встретились с немецким элементом, и не вышло из Андрея ни доброго бурша, ни даже филистера».

Ш., в противоположность Обломову, пробивает дорогу в жизни сам. Недаром Ш.- выходец из мещанского сословия (его отец покинул Германию, странствовал по Швейцарии и осел в России, сделавшись управляющим имения). Ш. блестяще кончает университет, с успехом служит, выходит в отставку, чтобы заниматься собственным делом; наживает дом и деньги. Он член торговой компании, отправляющей товары за границу; как агент компании, Ш. ездит в Бельгию, Англию, по всей России. Образ Ш. строится на основе идеи равновесия, гармонического соответствия физического и духовного, разума и чувства, страдания и наслаждения. Идеал Ш.- мера и гармония в труде, жизни, отдыхе, любви. Портрет Ш. контрастен портрету Обломова: «Он весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь. Он худощав, щек у него почти вовсе нет, то есть кость да мускул, но ни признака жирной округлости…» Идеал жизни Ш.- непрестанный и осмысленный труд, это - «образ, содержание, стихия и цель жизни». Этот идеал Ш. отстаивает в споре с Обло-мовым, называя утопический идеал последнего «обломовщиной» и считая его вредным во всех сферах жизни.

В отличие от Обломова, Ш. выдерживает испытание любовью. Он отвечает идеалу Ольги Ильинской: в Ш. сочетается мужественность, верность, нравственная чистота, универсальные знания и практическая хватка, позволяющие ему выходить победителем во всех жизненных испытаниях. Ш. женится на Ольге Ильинской, и Гончаров пытается в их деятельном, полном труда и красоты альянсе предста вить идеальную семью, подлинный идеал, который не удается в жизни Обломова: «работали вместе, обедали, ездили в поля, занимались музыкой как мечтал и Обломов… Только не было дремоты, уныния у них, без скуки и без апатии проводили они дни; не было вялого взгляда, слова; разговор не кончался у них, бывал часто жарок». В дружбе с Обломовым Ш. тоже оказался на высоте: заменил управляющего-жулика, разрушил козни Тарантьева и Мухоярова, обманом вынудивших Обломова подписать фальшивое заемное письмо.
Образ Ш., по мысли Гончарова, должен был воплотить новый положительный тип русского прогрессивного деятеля («Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!»), совмещающего в себе как самые лучшие западнические тенденции, так и русскую широту, размах, духовную глубину. Тип Ш. должен был обратить Россию на путь европейской цивилизации, придать ей подобающее достоинство и вес в ряду европейских держав. Наконец, деловитость Ш. не входит в конфликт с нравственностью, последняя, напротив, дополняет деловитость, дает ей внутреннюю мощь и силу.
Вопреки замыслу Гончарова, в образе Ш. ощутимы утопические черты. Рассудочность и рационализм, заложенный в образе Ш., наносит ущерб художественности. Сам Гончаров не вполне был доволен образом, считая, что Ш. «слаб, бледен», что «из него слишком голо выглядывает идея». Чехов выражался резче: «Штольц не внушает мне никакого доверия. Автор говорит, что это великолепный малый, а я не верю. Это продувная бестия, думающая о себе очень хорошо и собой довольная. Наполовину он сочинен, на три четверти ходулен» (письмо 1889 г.). Неудача образа Ш., возможно, объясняется тем, что Ш. художественно не показан в той масштабной деятельности, которой он с успехом занимается.

«Теперь или никогда!» — явились Обломову грозные слова, лишь только он проснулся утром. Он встал с постели, прошелся раза три по комнате, заглянул в гостиную: Штольц сидит и пишет. — Захар! — кликнул он. Не слышно прыжка с печки — Захар нейдет: Штольц услал его на почту. Обломов подошел к своему запыленному столу, сел, взял перо, обмакнул в чернильницу, но чернил не было, поискал бумаги — тоже нет. Он задумался и машинально стал чертить пальцем по пыли, потом посмотрел, что написал: вышло Обломовщина . Он проворно стер написанное рукавом. Это слово снилось ему ночью написанное огнем на стенах, как Бальтазару на пиру. Пришел Захар и, найдя Обломова не на постели, мутно поглядел на барина, удивляясь, что он на ногах. В этом тупом взгляде удивления написано было: «Обломовщина!» «Одно слово, — думал Илья Ильич, — а какое... ядовитое!..» Захар, по обыкновению, взял гребенку, щетку, полотенце и подошел было причесать Илью Ильича. — Поди ты к черту! — сердито сказал Обломов и вышиб из рук Захара щетку, а Захар сам уже уронил и гребенку на пол. — Не ляжете, что ли, опять? — спросил Захар. — Так я бы поправил постель. — Принеси мне чернил и бумаги, — отвечал Обломов. Обломов задумался над словами: «Теперь или никогда!» Вслушиваясь в это отчаянное воззвание разума и силы, он сознавал и взвешивал, что́ у него осталось еще в остатке воли и куда он понесет, во что положит этот скудный остаток. После мучительной думы он схватил перо, вытащил из угла книгу и в один час хотел прочесть, написать и передумать все, чего не прочел, не написал и не передумал в десять лет. Что ему делать теперь? Идти вперед или остаться? Этот обломовский вопрос был для него глубже гамлетовского. Идти вперед — это значит вдруг сбросить широкий халат не только с плеч, но и с души, с ума; вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть! Какой первый шаг сделать к тому? С чего начать? Не знаю, не могу... нет... лукавлю, знаю и... Да и Штольц тут, под боком; он сейчас скажет. А что он скажет? «В неделю, скажет, набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли, послать план построек, квартиру сдать, взять паспорт и ехать на полгода за границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и Тарантьева, надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только ночью, ехать, куда все едут, по железным дорогам, на пароходах, потом... Потом... поселиться в Обломовке, знать, что такое посев и умолот, отчего бывает мужик беден и богат; ходить в поле, ездить на выборы, на завод, на мельницы, на пристань. В то же время читать газеты, книги, беспокоиться о том, зачем англичане послали корабль на Восток...» Вот что он скажет! Это значит идти вперед... И так всю жизнь! Прощай, поэтический идеал жизни! Это какая-то кузница, не жизнь; тут вечно пламя, трескотня, жар, шум... когда же пожить? Не лучше ли остаться? Остаться — значит надевать рубашку наизнанку, слушать прыганье Захаровых ног с лежанки, обедать с Тарантьевым, меньше думать обо всем, не дочитать до конца путешествия в Африку, состариться мирно на квартире у кумы Тарантьева... «Теперь или никогда!» «Быть или не быть!» Обломов приподнялся было с кресла, но не попал сразу ногой в туфлю и сел опять. Через две недели Штольц уже уехал в Англию, взяв с Обломова слово приехать прямо в Париж. У Илья Ильича уже и паспорт был готов, он даже заказал себе дорожное пальто, купил фуражку. Вот как подвинулись дела. Уже Захар глубокомысленно доказывал, что довольно заказать и одну пару сапог, а под другую подкинуть подметки. Обломов купил одеяло, шерстяную фуфайку, дорожный несессер, хотел — мешок для провизии, но десять человек сказали, что за границей провизии не возят. Захар метался по мастеровым, по лавкам, весь в поту, и хоть много гривен и пятаков положил себе в карман от сдач по лавкам, но проклял и Андрея Ивановича и всех, кто выдумал путешествия. — Что он там один-то будет делать? — говорил он в лавочке. — Там, слышь, служат господам все девки. Где девке сапоги стащить? И как она станет чулки натягивать на голые ноги барину?.. Он даже усмехнулся, так что бакенбарды поднялись в сторону, и покачал головой. Обломов не поленился, написал, что взять с собой и что оставить дома. Мебель и прочие вещи поручено Тарантьеву отвезти на квартиру к куме, на Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до возвращения из-за границы. Уже знакомые Обломова, иные с недоверчивостью, другие со смехом, а третьи с каким-то испугом, говорили: «Едет; представьте, Обломов сдвинулся с места!» Но Обломов не уехал ни через месяц, ни через три. Накануне отъезда у него ночью раздулась губа. «Муха укусила, нельзя же с этакой губой в море!» — сказал он и стал ждать другого парохода. Вот уж август, Штольц давно в Париже, пишет к нему неистовые письма, но ответа не получает. Отчего же? Вероятно, чернила засохли в чернильнице и бумаги нет? Или, может быть, оттого, что в обломовском стиле часто сталкиваются который и что , или, наконец, Илья Ильич в грозном клике: теперь или никогда остановился на последнем, заложил руки под голову — и напрасно будит его Захар. Нет, у него чернильница полна чернил, на столе лежат письма, бумага, даже гербовая, притом исписанная его рукой. Написав несколько страниц, он ни разу не поставил два раза который ; слог его лился свободно и местами выразительно и красноречиво, как в «оны дни», когда он мечтал со Штольцем о трудовой жизни, о путешествии. Встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или по крайней мере самоуверенности. Халата не видать на нем: Тарантьев увез его с собой к куме с прочими вещами. Обломов сидит с книгой или пишет в домашнем пальто; на шее надета легкая косынка; воротнички рубашки выпущены на галстук и блестят, как снег. Выходит он в сюртуке, прекрасно сшитом, в щегольской шляпе... Он весел, напевает... Отчего же это?. Вот он сидит у окна своей дачи (он живет на даче, в нескольких верстах от города), подле него лежит букет цветов. Он что-то проворно дописывает, а сам беспрестанно поглядывает через кусты, на дорожку, и опять спешит писать. Вдруг по дорожке захрустел песок под легкими шагами; Обломов бросил перо, схватил букет и подбежал к окну. — Это вы, Ольга Сергеевна? Сейчас, сейчас! — сказал он, схватил фуражку, тросточку, выбежал в калитку, подал руку какой-то прекрасной женщине и исчез с ней в лесу, в тени огромных елей... Захар вышел из-за какого-то угла, поглядел ему вслед, запер комнату и пошел в кухню. — Ушел! — сказал он Анисье. — А обедать будет? — Кто его знает? — сонно отвечал Захар. Захар все такой же: те же огромные бакенбарды, небритая борода, тот же серый жилет и прореха на сюртуке, но он женат на Анисье, вследствие ли разрыва с кумой или так, по убеждению, что человек должен быть женат; он женился и, вопреки пословице, не переменился. Штольц познакомил Обломова с Ольгой и ее теткой. Когда Штольц привел Обломова в дом к Ольгиной тетке в первый раз, там были гости. Обломову было тяжело и, по обыкновению, неловко. «Хорошо бы перчатки снять, — думал он, — ведь в комнате тепло. Как я отвык от всего!..» Штольц сел подле Ольги, которая сидела одна, под лампой, поодаль от чайного стола, опершись спиной на кресло, и мало занималась тем, что вокруг нее происходило. Она очень обрадовалась Штольцу; хотя глаза ее не зажглись блеском, щеки не запылали румянцем, но по всему лицу разлился ровный, покойный свет и явилась улыбка. Она называла его другом, любила за то, что он всегда смешил ее и не давал скучать, но немного и боялась, потому что чувствовала себя слишком ребенком перед ним. Когда у ней рождался в уме вопрос, недоумение, она не вдруг решалась поверить ему: он был слишком далеко впереди ее, слишком выше ее, так что самолюбие ее иногда страдало от этой недозрелости, от расстояния в их уме и летах. Штольц тоже любовался ею бескорыстно, как чудесным созданием, с благоухающею свежестью ума и чувств. Она была в глазах его только прелестный, подающий большие надежды ребенок. Штольц, однакож, говорил с ней охотнее и чаще, нежели с другими женщинами, потому что она, хотя бессознательно, но шла простым, природным путем жизни и по счастливой натуре, по здравому, не перехитренному воспитанию не уклонялась от естественного проявления мысли, чувства, воли, даже до малейшего, едва заметного движения глаз, губ, руки. Не оттого ли, может быть, шагала она так уверенно по этому пути, что по временам слышала рядом другие, еще более уверенные шаги «друга», которому верила, и с ними соразмеряла свои шаг. Как бы то ни было, но в редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка. У ней никогда не прочтешь в глазах: «теперь я подожму немного губу и задумаюсь — я так недурна. Взгляну туда и испугаюсь, слегка вскрикну, сейчас подбегут ко мне. Сяду у фортепьяно и выставлю чуть-чуть кончик ноги»... Ни жеманства, ни кокетства, никакой лжи, никакой мишуры, ни умысла! Зато ее и ценил почти один Штольц, зато не одну мазурку просидела она одна, не скрывая скуки; зато, глядя на нее, самые любезные из молодых людей были неразговорчивы, не зная, что и как сказать ей... Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что не сыпались с языка ее ни мудрые сентенции о жизни, о любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и литературе: говорила она мало, и то свое, неважное — и ее обходили умные и бойкие «кавалеры»; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного боялись. Один Штольц говорил с ней без умолка и смешил ее. Любила она музыку, но пела чаще втихомолку, или Штольцу, или какой-нибудь пансионной подруге; а пела она, по словам Штольца, как ни одна певица не поет. Только что Штольц уселся подле нее, как в комнате раздался ее смех, который был так звучен, так искренен и заразителен, что кто ни послушает этого смеха, непременно засмеется сам, не зная о причине. Но не все смешил ее Штольц: через полчаса она слушала его с любопытством и с удвоенным любопытством переносила глаза на Обломова, а Обломову от этих взглядов — хоть сквозь землю провалиться. «Что они такое говорят обо мне?» — думал он, косясь в беспокойстве на них. Он уже хотел уйти, но тетка Ольги подозвала его к столу и посадила подле себя, под перекрестный огонь взглядов всех собеседников. Он боязливо обернулся к Штольцу — его уже не было, взглянул на Ольгу и встретил устремленный на него все тот же любопытный взгляд. «Все еще смотрит!» — подумал он, в смущении оглядывая свое платье. Он даже отер лицо платком, думая, не выпачкан ли у него нос, трогал себя за галстук, не развязался ли: это бывает иногда с ним; нет, все, кажется, в порядке, а она смотрит! Но человек подал ему чашку чаю и поднос с кренделями. Он хотел подавить в себе смущение, быть развязным и в этой развязности захватил такую кучу сухарей, бисквитов, кренделей, что сидевшая с ним рядом девочка засмеялась. Другие поглядывали на кучу с любопытством. «Боже мой, и она смотрит! — думает Обломов. — Что я с этой кучей сделаю?» Он, и не глядя, видел, как Ольга встала с своего места и пошла в другой угол. У него отлегло от сердца. А девочка навострила на него глаза, ожидая, что он сделает с сухарями. «Съем поскорей», — подумал он и начал проворно убирать бисквиты; к счастью, они так и таяли во рту. Оставались только два сухаря; он вздохнул свободно и решился взглянуть туда, куда пошла Ольга... Боже! Она стоит у бюста, опершись на пьедестал, и следит за ним. Она ушла из своего угла, кажется, затем, чтоб свободнее смотреть на него: она заметила его неловкость с сухарями. За ужином она сидела на другом конце стола, говорила, ела и, казалось, вовсе не занималась им. Но едва только Обломов боязливо оборачивался в ее сторону, с надеждой, авось она не смотрит, как встречал ее взгляд, исполненный любопытства, но вместе такой добрый... Обломов после ужина торопливо стал прощаться с теткой: она пригласила его на другой день обедать и Штольцу просила передать приглашение. Илья Ильич поклонился и, не поднимая глаз, прошел всю залу. Вот сейчас за роялем ширмы и дверь. Он взглянул — за роялем сидела Ольга и смотрела на него с большим любопытством. Ему показалось, что она улыбалась. «Верно, Андрей рассказал, что на мне были вчера надеты чулки разные или рубашка наизнанку!» — заключил он и поехал домой не в духе и от этого предположения и еще более от приглашения обедать, на которое отвечал поклоном: значит, принял. С этой минуты настойчивый взгляд Ольги не выходил из головы Обломова. Напрасно он во весь рост лег на спину, напрасно брал самые ленивые и покойные позы — не спится, да и только. И халат показался ему противен, и Захар глуп и невыносим, и пыль с паутиной нестерпима. Он велел вынести вон несколько дрянных картин, которые навязал ему какой-то покровитель бедных артистов; сам поправил штору, которая давно не поднималась, позвал Анисью и велел протереть окна, смахнул паутину, а потом лег на бок и продумал с час — об Ольге. Он сначала пристально занялся ее наружностью, все рисовал в памяти ее портрет. Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миньятюрных рук, как у пятилетнего ребенка, с пальцами в виде винограда. Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии. Несколько высокому росту строго отвечала величина головы, величине головы — овал и размеры лица; все это, в свою очередь, гармонировало с плечами, плечи — с станом... Кто ни встречал ее, даже рассеянный, и тот на мгновение останавливался перед этим так строго и обдуманно, артистически созданным существом. Нос образовал чуть заметно выпуклую, грациозную линию; губы тонкие и большею частию сжатые: признак непрерывно устремленной на что-нибудь мысли. То же присутствие говорящей мысли светилось в зорком, всегда бодром, ничего не пропускающем взгляде темных, серо-голубых глаз. Брови придавали особенную красоту глазам: они не были дугообразны, не округляли глаз двумя тоненькими, нащипанными пальцем ниточками — нет, это были две русые, пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично: одна на линию была выше другой, от этого над бровью лежала маленькая складка, в которой как будто что-то говорило, будто там покоилась мысль. Ходила Ольга с наклоненной немного вперед головой, так стройно, благородно покоившейся на тонкой, гордой, шее; двигалась всем телом ровно, шагая легко, почти неуловимо... «Что это она вчера смотрела так пристально на меня? — думал Обломов. — Андрей божится, что о чулках и о рубашке еще не говорил, а говорил о дружбе своей ко мне, о том, как мы росли, учились, — все, что было хорошего, и между тем (и это рассказал), как несчастлив Обломов, как гибнет все доброе от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает жизнь и как...» «Чему ж улыбаться? — продолжал думать Обломов. — Если у ней есть сколько-нибудь сердца, оно должно бы замереть, облиться кровью от жалости, а она... ну, бог с ней! Перестану думать! Вот только съезжу сегодня, отобедаю — и ни ногой». Проходили дни за днями: он там и обеими ногами, и руками, и головой. В одно прекрасное утро Тарантьев перевез весь его дом к своей куме, в переулок, на Выборгскую сторону, и Обломов дня три провел, как давно не проводил: без постели, без дивана, обедал у Ольгиной тетки. Вдруг оказалось, что против их дачи есть одна свободная. Обломов нанял ее заочно и живет там. Он с Ольгой с утра до вечера; он читает с ней, посылает цветы, гуляет по озеру, по горам... он, Обломов. Чего не бывает на свете! Как же это могло случиться? А вот как. Когда они обедали со Штольцем у ее тетки, Обломов во время обеда испытывал ту же пытку, что и накануне, жевал под ее взглядом, говорил, зная, чувствуя, что над ним, как солнце, стоит этот взгляд, жжет его, тревожит, шевелит нервы, кровь. Едва-едва на балконе, за сигарой, за дымом, удалось ему на мгновение скрыться от этого безмолвного, настойчивого взгляда. — Что это такое? — говорил он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она... Я заговорю с ней! — решил он, — и выскажу лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из души глазами. Вдруг она явилась перед ним на пороге балкона; он подал ей стул, и она села подле него. — Правда ли, что вы очень скучаете? — спросила она его. — Правда, — отвечал он, — но только не очень... У меня есть занятия. — Андрей Иваныч говорил, что вы пишете какой-то план? — Да, я хочу ехать в деревню пожить, так приготовляюсь понемногу. — А за границу поедете? — Да, непременно, вот как только Андрей Иваныч соберется. — Вы охотно едете? — спросила она. — Да, я очень охотно... Он взглянул: улыбка так и ползает у ней по лицу, то осветит глаза, то разольется по щекам, только губы сжаты, как всегда. У него недостало духа солгать покойно. — Я немного... ленив... — сказал он, — но... Ему стало вместе и досадно, что она так легко, почти молча, выманила у него сознание в лени. «Что она мне? Боюсь, что ли, я ее?» — думал он. — Ленивы! — возразила она с едва приметным лукавством. — Может ли это быть? Мужчина ленив — я этого не понимаю. «Чего тут не понимать? — подумал он, — кажется, просто». — Я все больше дома сижу, оттого Андрей и думает, что я... — Но, вероятно, вы много пишете, — сказала она, — читаете. — Читали ли вы?... Она смотрела на него так пристально. — Нет, не читал! — вдруг сорвалось у него в испуге, чтоб она не вздумала его экзаменовать. — Чего? — засмеявшись, спросила она. И он засмеялся... — Я думал, что вы хотите спросить меня о каком-нибудь романе: я их не читаю. — Не угадали; я хотела спросить о путешествиях... Он зорко поглядел на нее: у ней все лицо смеялось, а губы нет... «О! да она... с ней надо быть осторожным...» — думал Обломов. — Что же вы читаете? — с любопытством спросила она. — Я, точно, люблю больше путешествия... — В Африку? — лукаво и тихо спросила она. Он покраснел, догадываясь, не без основания, что ей было известно не только о том, что он читает, но и как читает. — Вы музыкант? — спросила она, чтоб вывести его из смущения. В это время подошел Штольц. — Илья! Вот я сказал Ольге Сергеевне, что ты страстно любишь музыку, просил спеть что-нибудь... Casta diva. — Зачем же ты наговариваешь на меня? — отвечал Обломов. — Я вовсе не страстно люблю музыку... — Каков? — перебил Штольц. — Он как будто обиделся! Я рекомендую его как порядочного человека, а он спешит разочаровать на свой счет! — Я уклоняюсь только от роли любителя: это сомнительная, да и трудная роль! — Какая же музыка вам больше нравится? — спросила Ольга. — Трудно отвечать на этот вопрос! всякая! Иногда я с удовольствием слушаю сиплую шарманку, какой-нибудь мотив, который заронился мне в память, в другой раз уйду на половине оперы; там Мейербер зашевелит меня; даже песня с барки: смотря по настроению! Иногда и от Моцарта уши зажмешь... — Значит, вы истинно любите музыку. — Спойте же что-нибудь, Ольга Сергеевна, — просил Штольц. — А если мусьё Обломав теперь в таком настроении, что уши зажмет? — сказала она, обращаясь к нему. — Тут следует сказать какой-нибудь комплимент, — отвечал Обломов. — Я не умею, да если б и умел, так не решился бы... — Отчего же? — А если вы дурно поете! — наивно заметил Обломов. — Мне бы потом стало так неловко... — Как вчера с сухарями... — вдруг вырвалось у ней, и она сама покраснела и бог знает что дала бы, чтоб не сказать этого. — Простите — виновата!.. — сказала она. Обломов никак не ожидал этого и потерялся. — Это злое предательство! — сказал он вполголоса. — Нет, разве маленькое мщение, и то, ей-богу, неумышленное, за то, что у вас не нашлось даже комплимента для меня. — Может быть, найду, когда услышу. — А вы хотите, чтоб я спела? — спросила она. — Нет, это он хочет, — отвечал Обломов, указывая на Штольца. — А вы? Обломов покачал отрицательно головой: — Я не могу хотеть, чего не знаю. — Ты грубиян, Илья! — заметил Штольц. — Вот что значит залежаться дома и надевать чулки... — Помилуй, Андрей, — живо перебил Обломов, не давая ему договорить, — мне ничего не стоит сказать: «Ах! я очень рад буду, счастлив, вы, конечно, отлично поете... — продолжал он, обратясь к Ольге, — это мне доставит...» и т.д. Да разве это нужно? — Но вы могли пожелать по крайней мере, чтоб я спела... хоть из любопытства. — Не смею, — отвечал Обломов, — вы не актриса... — Ну, я вам спою, — сказала она Штольцу. — Илья, готовь комплимент. Между тем наступил вечер. Засветили лампу, которая, как луна, сквозила в трельяже с плющом. Сумрак скрыл очертания лица и фигуры Ольги и набросил на нее как будто флёровое покрывало; лицо было в тени: слышался только мягкий, но сильный голос, с нервной дрожью чувства. Она пела много арий и романсов, по указанию Штольца; в одних выражалось страдание с неясным предчувствием счастья, в других — радость, но в звуках этих таился уже зародыш грусти. От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического голоса билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни... Обломов вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слезы, и еще труднее было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик. Давно не чувствовал он такой бодрости, такой силы, которая, казалось, вся поднялась со дна души, готовая на подвиг. Он в эту минуту уехал бы даже за границу, если б ему оставалось только сесть и поехать. В заключение она запела Casta diva: все восторги, молнией несущиеся мысли в голове, трепет, как иглы, пробегающий по телу, — все это уничтожило Обломова: он изнемог. — Довольны вы мной сегодня? — вдруг спросила Ольга Штольца, перестав петь. — Спросите Обломова, что он скажет? — сказал Штольц. — Ах! — вырвалось у Обломова. Он вдруг схватил было Ольгу за руку и тотчас же оставил и сильно смутился. — Извините... — пробормотал он. — Слышите? — сказал ей Штольц. — Скажи по совести, Илья: как давно с тобой не случалось этого? — Это могло случиться сегодня утром, если мимо окон проходила сиплая шарманка... — вмешалась Ольга с добротой, так мягко, что вынула жало из сарказма. Он с упреком взглянул на нее. — У него окна по сю пору не выставлены: не слыхать, что делается наруже, — прибавил Штольц. Обломов с упреком взглянул на Штольца. Штольц взял руку Ольги... — Не знаю, чему приписать, что вы сегодня пели, как никогда не пели, Ольга Сергеевна, по крайней мере я давно не слыхал. Вот мой комплимент! — сказал он, целуя каждый палец у нее. Штольц уехал. Обломов тоже собрался, но Штольц и Ольга удержали его. — У меня дело есть, — заметил Штольц, — а ты ведь пойдешь лежать... еще рано... — Андрей! Андрей! — с мольбой в голосе проговорил Обломов. — Нет, я не могу остаться сегодня, я уеду! — прибавил он и уехал. Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и вперед по комнате; на заре ушел из дома, ходил по Неве, по улицам, бог знает что чувствуя, о чем думая... Чрез три дня он опять был там и вечером, когда прочие гости уселись за карты, очутился у рояля, вдвоем с Ольгой. У тетки разболелась голова; она сидела в кабинете и нюхала спирт. — Хотите, я вам покажу коллекцию рисунков, которую Андрей Иваныч привез мне из Одессы? — спросила Ольга. — Он вам не показывал? — Вы, кажется, стараетесь по обязанности хозяйки занять меня? — спросил Обломов. — Напрасно! — Отчего напрасно? Я хочу, чтоб вам не было скучно, чтоб вы были здесь как дома, чтоб вам было ловко, свободно, легко и чтоб не уехали... лежать. «Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов, любуясь против воли каждым ее движением. — Вы хотите, чтоб мне было легко, свободно и не было скучно? — повторил он. — Да, — отвечала она, глядя на него по-вчерашнему, но еще с большим выражением любопытства и доброты. — Для этого, во-первых, не глядите на меня так, как теперь, и как глядели намедни... Любопытство в ее глазах удвоилось. — Вот именно от этого взгляда мне становится очень неловко... Где моя шляпа?.. — Отчего же неловко? — мягко спросила она, и взгляд ее потерял выражение любопытства. Он стал только добр и ласков. — Не знаю; только мне кажется, вы этим взглядом добываете из меня все то, что не хочется, чтоб знали другие, особенно вы... — Отчего же? Вы друг Андрея Иваныча, а он друг мне, следовательно... — Следовательно, нет причины, чтоб вы знали про меня все, что знает Андрей Иваныч, — договорил он. — Причины нет, а есть возможность... — Благодаря откровенности моего друга — плохая услуга с его стороны!.. — Разве у вас есть тайны? — спросила она. — Может быть, преступления? — прибавила она, смеясь и отодвигаясь от него. — Может быть, — вздохнув, отвечал он. — Да, это важное преступление, — сказала она робко и тихо, — надевать разные чулки. Обломов схватил шляпу. — Нет сил! — сказал он. — И вы хотите, чтоб мне было ловко! Я разлюблю Андрея... Он и это сказал вам? — Он сегодня ужасно рассмешил меня этим, — прибавила Ольга, — он все смешит. Простите, не буду, не буду, и глядеть постараюсь на вас иначе... Она сделала лукаво-серьезную мину. — Все это еще во-первых, — продолжала она, — ну, я не гляжу по-вчерашнему, стало быть вам теперь свободно, легко. Следует: во-вторых что надо сделать, чтоб вы не соскучились? Он глядел прямо в ее серо-голубые, ласковые глаза. — Вот вы сами смотрите на меня теперь как-то странно... — сказала она. Он в самом деле смотрел на нее как будто не глазами, а мыслью, всей своей волей, как магнетизер, но смотрел невольно, не имея силы не смотреть. «Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! — думал он, глядя на нее почти испуганными глазами. — Эта белизна, эти глаза, где, как в пучине, темно и вместе блестит что-то... душа, должно быть! Улыбку можно читать, как книгу; за улыбкой эти зубы и вся голова... как она нежно покоится на плечах, точно зыблется, как цветок, дышит ароматом»... «Да, я что-то добываю из нее, — думал он, — из нее что-то переходит в меня. У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться... Тут я чувствую что-то лишнее, чего, кажется, не было... Боже мой, какое счастье смотреть на нее! Даже дышать тяжело». У него вихрем неслись эти мысли, и он все смотрел на нее, как смотрят в бесконечную даль, в бездонную пропасть, с самозабвением, с негой. — Да полноте, мсьё Обломов, теперь как вы сами смотрите на меня! — говорила она, застенчиво отворачивая голову, но любопытство превозмогало, и она не сводила глаз с его лица. Он не слышал ничего. Он в самом деле все глядел и не слыхал ее слов и молча поверял, что в нем делается; дотронулся до головы — там тоже что-то волнуется, несется с быстротой. Он не успевает ловить мыслей: точно стая птиц, порхнули они, а у сердца, в левом боку, как будто болит. — Не смотрите же на меня так странно, — сказала она, — мне тоже неловко... И вы, верно, хотите добыть что-нибудь из моей души... — Что я могу добыть у вас? — машинально спросил он. — У меня тоже есть планы , начатые и неконченные, — отвечала она. Он очнулся от этого намека на его неконченный план. — Странно! — заметил он. — Вы злы, а взгляд у вас добрый. Недаром говорят, что женщинам верить нельзя: они лгут и с умыслом — языком, и без умысла — взглядом, улыбкой, румянцем, даже обмороками... Она не дала усилиться впечатлению, тихо взяла у него шляпу и сама села на стул. — Не стану, не стану, — живо повторила она. — Ах! простите, несносный язык! Но, ей-богу, это не насмешка! — почти пропела она, и в пении этой фразы задрожало чувство. Обломов успокоился. — Этот Андрей!.. — с упреком произнес он. — Ну, во-вторых, скажите же, что делать, чтобы вы не соскучились? — спросила она. — Спойте! — сказал он. — Вот он, комплимент, которого я ждала! — радостно вспыхнув, перебила она. — Знаете ли, — с живостью продолжала потом, — если б вы не сказали третьего дня этого «ах» после моего пения, я бы, кажется, не уснула ночь, может быть плакала бы. — Отчего? — с удивлением спросил Обломов. Она задумалась. — Сама не знаю, — сказала потом. — Вы самолюбивы; это оттого. — Да, конечно, оттого, — говорила она, задумываясь и перебирая одной рукой клавиши, — но ведь самолюбие везде есть, и много. Андрей Иваныч говорит, что это почти единственный двигатель, который управляет волей. Вот у вас, должно быть, нет его, оттого вы все... Она не договорила. — Что? — спросил он. — Нет, так, ничего, — замяла она. — Я люблю Андрея Иваныча, — продолжала она, — не за то только, что он смешит меня, иногда он говорит — я плачу, и не за то, что он любит меня, а, кажется, за то... что он любит меня больше других: видите, куда вкралось самолюбие! — Вы любите Андрея? — спросил ее Обломов и погрузил напряженный, испытующии взгляд в ее глаза. — Да, конечно, если он любит меня больше других, я его и подавно, — отвечала она серьезно. Обломов глядел на нее молча; она ответила ему простым, молчаливым взглядом. — Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, — продолжала она, — он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со мной он говорит, как с сестрой... нет, как с дочерью, — поспешно прибавила она, — иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним. А их не бранит, и я, кажется, за это еще больше люблю его. Самолюбие! — прибавила она задумчиво, — но я не знаю, как оно сюда попало, в мое пение? Про него давно говорят мне много хорошего, а вы не хотели даже слушать меня, вас почти насильно заставили. И если б вы после этого ушли, не сказав мне ни слова, если б на лице у вас я не заметила ничего... я бы, кажется, захворала... да, точно, это самолюбие! — решительно заключила она. — А вы разве заметили у меня что-нибудь на лице? — спросил он. — Слезы, хотя вы и скрывали их; это дурная черта у мужчин — стыдиться своего сердца. Это тоже самолюбие, только фальшивое. Лучше бы они постыдились иногда своего ума: он чаще ошибается. Даже Андрей Иваныч, и тот стыдлив сердцем. Я ему это говорила, и он согласился со мной. А вы? — В чем не согласишься, глядя на вас! — сказал он. — Еще комплимент! Да какой... Она затруднилась в слове. — Пошлый! — договорил Обломов, не спуская с нее глаз. Она улыбкой подтвердила значение слова. — Вот я этого и боялся, когда не хотел просить вас петь... Что скажешь, слушая в первый раз? А сказать надо. Трудно быть умным и искренним в одно время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления, как тогда... — А я в самом деле пела тогда, как давно не пела, даже, кажется, никогда... Не просите меня петь, я не спою уже больше так... Постойте, еще одно спою... — сказала она, и в ту же минуту лицо ее будто вспыхнуло, глаза загорелись, она опустилась на стул, сильно взяла два-три аккорда и запела. Боже мой, что слышалось в этом пении! Надежды, неясная боязнь гроз, самые грозы, порывы счастия — все звучало, не в песне, а в ее голосе. Долго пела она, по временам оглядываясь к нему, детски спрашивая: «Довольно? Нет, вот еще это», — и пела опять. Щеки и уши рдели у нее от волнения; иногда на свежем лице ее вдруг сверкала игра сердечных молний, вспыхивал луч такой зрелой страсти, как будто она сердцем переживала далекую будущую пору жизни, и вдруг, опять потухал этот мгновенный луч, опять голос звучал свежо и серебристо. И в Обломове играла такая же жизнь; ему казалось, что он живет и чувствует все это — не час, не два, а целые годы... Оба они, снаружи неподвижные, разрывались внутренним огнем, дрожали одинаким трепетом; в глазах стояли слезы, вызванные одинаким настроением. Все это симптомы тех страстей, которые должны, по-видимому, заиграть некогда в ее молодой душе, теперь еще подвластной только временным, летучим намекам и вспышкам спящих сил жизни. Она кончила долгим певучим аккордом, и голос ее пропал в нем. Она вдруг остановилась, положила руки на колени и, сама растроганная, взволнованная, поглядела на Обломова: что он? У него на лице сияла заря пробужденного, со дна души восставшего счастья; наполненный слезами взгляд устремлен был на нее. Теперь уж она, как он, также невольно взяла его за руку. — Что с вами? — спросила она. — Какое у вас лицо! Отчего? Но она знала, отчего у него такое лицо, и внутренне скромно торжествовала, любуясь этим выражением своей силы. — Посмотрите в зеркало, — продолжала она, с улыбкой указывая ему его же лицо в зеркале, — глаза блестят, боже мой, слезы в них! Как глубоко вы чувствуете музыку!.. — Нет, я чувствую... не музыку... а... любовь! — тихо сказал Обломов. Она мгновенно оставила его руку и изменилась в лице. Ее взгляд встретился с его взглядом, устремленным на нее: взгляд этот был неподвижный, почти безумный; им глядел не Обломов, а страсть. Ольга поняла, что у него слово вырвалось, что он не властен в нем и что оно — истина. Он опомнился, взял шляпу и, не оглядываясь, выбежал из комнаты. Она уже не провожала его любопытным взглядом, она долго, не шевелясь, стояла у фортепьяно, как статуя, и упорно глядела вниз; только усиленно поднималась и опускалась грудь...
Роман И.А. Гончарова «Обломов» раскрывает проблему социального общества тех времен. В этом произведении главные герои не смогли разобраться с собственными чувствами, лишив себя права на счастье. Об одной из таких героинь с несчастной судьбой и пойдет речь.

Образ и характеристика Ольги Ильинской с цитатами в романе «Обломов» помогут полностью раскрыть ее непростой характер и лучше понять эту женщину.

Внешность Ольги

Назвать юное создание красавицей представляется с трудом. Внешность девушки далека от идеалов и общепринятых стандартов.

«Ольга в строгом смысле не была красавица.…Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии».

Будучи маленького роста она умудрялась ходить словно царица, с гордо поднятой головой. В девушке чувствовалась порода, стать. Она не притворялась, пытаясь казаться лучше. Не кокетничала, не заискивала. Была максимально естественна в проявлении эмоций и чувств. Все в ней было настоящим, без капли фальши и лжи.

«В редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка…никакой лжи, никакой мишуры, ни умысла!».

Семья

Воспитанием Ольги занимались не родители, тетка, заменившая отца и мать. Мать девушка помнила по портрету, висевшему в гостиной. Об отце, с тех пор как он увез ее из имения в пятилетнем возрасте, она не имела сведений. Став сиротой, ребенок был предоставлен сам себе. Малышке не хватало поддержки, заботы, теплых слов. Тетке было не до нее. Она была слишком погружена в светскую жизнь, и до страданий племянницы ей не было никакого дела.

Образование

Несмотря на вечную занятость, тетушка смогла выделить время на образование подрастающей племянницы. Ольга была не из тех, кого кнутом заставляют садиться за уроки. Она всегда стремилась получать новые знания, постоянно развиваясь и двигаясь вперед в этом направлении. Книги были отдушиной, а музыка служила источником вдохновения. Помимо игры на фортепиано она прекрасно пела. Ее голос, несмотря на мягкость звучания, был силен.

« От этого чистого, сильного девического голоса, билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами…»

Характер

Как ни странно она любила уединение. Шумные компании, веселые посиделки с друзьями это не про Ольгу. Она не стремилась обрастать новыми знакомствами, раскрывая перед чужими людьми душу. Кто-то считал ее слишком умной, другие наоборот недалекой.

«Одни считали ее недалекой, так как не срывались с ее языка мудрые сентенции...»

Не отличавшаяся разговорчивостью, она предпочитала жить в своей ракушке. В том придуманном мирке, где было хорошо и спокойно. Внешнее спокойствие разительно отличалось от внутреннего состояния души. Девушка всегда четко знала, чего хочет от жизни и старалась реализовывать намеченные планы.

« Если у ней явится какое-нибудь намерение, так дело и закипит..»

Первая любовь или знакомство с Обломовым

Первая любовь пришла в 20 лет. Знакомство было запланированным. Штольц привел Обломова в дом Ольгиной тетушки. Услышав ангельский голосок Обломов, понял, что пропал. Чувство оказалось взаимным. С этого момента встречи стали постоянными. Молодые люди увлеклись друг другом и начали задумываться о совместной жизни.

Как любовь меняет человека

Любовь способна изменить любого человека. Ольга не стала исключением. У нее словно крылья за спиной выросли от охвативших чувств. Все в ней бурлило и кипело от желания перевернуть мир, изменив его, сделав лучше, чище. Избранник Ольги был другого поля ягода. Понять эмоции и амбиции возлюбленной слишком сложная задача. Ему было сложно противостоять этому вулкану страстей, сметающему все на своем пути. Он хотел видеть в ней тихую, спокойную женщину, полностью посвятившую себя дому, семье. Ольга наоборот хотела встряхнуть Илью, поменять его внутренний мир и привычный уклад жизни.

«Она мечтала, как “прикажет ему прочесть книги”, которые оставил Штольц, потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать в деревню письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за границу – словом, он не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил».

Первое разочарование

Время шло, ничего не менялось. Все оставалось на своих местах. Ольга прекрасно знала, на что шла, позволив отношениям зайти слишком далеко. Отступать было не в ее правилах. Она продолжала надеяться, искренне веря, что сможет переделать Обломова, подстроив под свою модель идеального во всех отношениях мужчину, но рано или поздно любому терпению приходит конец.

Разрыв

Она устала бороться. Девушку грызли сомнения, не совершила ли она ошибку, решив связать жизнь с безвольным, слабым человеком не способным на поступки. Всю жизнь приносить себя в жертву ради любви, зачем? Она и так слишком много времени топталась на месте, что было ей несвойственно. Настала пора идти дальше, но видимо одной.

«Я думала, что оживлю тебя, что ты можешь еще жить для меня, - а ты умер уже очень давно».

Эта фраза стала решающей перед тем, как Ольга поставила точку в своих так рано закончившихся отношениях с любимым, как ей казалось, человеком.

Штольц: спасительная жилетка или попытка номер два

Он всегда был для нее, прежде всего близким другом, наставником. Она делилась всем, что творилось в душе. Штольц всегда находил время поддержать, подставить плечо, дав понять, что всегда рядом, и она может на него положиться в любой ситуации. У них были общие интересы. Схожи жизненные позиции. Они вполне могли стать одним целым, на что и рассчитывал Андрей. Зализывать душевные раны после расставания с Обломовым, Ольга решила в Париже. В городе любви, где есть место надежде, вере в лучшее. Именно здесь и произошла ее встреча со Штольцом.

Замужество. Попытка стать счастливой.

Андрей окружил вниманием, заботой. Ей были приятны ухаживания.

«Непрерывное, исполненное ума и страсти поклонение такого человека как Штольц»

Восстанавливало пострадавшее, оскорбленное самолюбие. Она была ему благодарна. Постепенно сердце начало оттаивать. Женщина чувствовала, что готова к новым отношениям, что созрела для семьи.

«Она испытывала счастье и не могла определить, где границы, что оно такое».

Став женой, она впервые смогла понять, что значит быть любимой и любить.

Спустя несколько лет

Несколько лет супруги прожили в счастливом браке. Ольге казалось, что именно в Штольце:

«Не слепо, а с сознаньем, и в нем воплотился ее идеал мужского совершенства».

Но быт заедал. Женщина заскучала. Равномерный ритм серых будней душил, не давая выхода накопившейся энергии. Ольге не хватало бурной деятельности, которую она вела с Ильей. Она пыталась списать душевное состояние на усталость, депрессию, но ситуация не улучшалась, накаляясь все больше. Андрей интуитивно чувствовал перемены в настроении, не понимая истинной причины подавленного состояния супруги. Неужели они ошиблись, и попытка стать счастливыми не удалась, но почему?

Заключение

Кто виноват в том, что с нами происходит на том или ином этапе жизни. Большей частью мы сами. В современном мире Ольга бы не скучала и не зацикливалась на проблемах. В то время женщин с мужским характером были единицы. Их не понимали и не принимали в обществе. Она одна ничего бы не смогла изменить, а сама меняться оказалась не готова, будучи эгоисткой в душе. Семейная жизнь оказалась не для нее. Ей оставалось принять ситуацию, либо отпустить.

АЛЕКСАНДР ЮРОВСКИЙ. Он был «человеком в полном смысле этого слова»… Выступление на научно-практической конференции, посвященной творческому наследию И. Л. Андроникова на телевидении и радиовещании

Из книги автора Из книги автора

Советы молодому террористу (в хорошем смысле слова) Пишет kleineslon (ЖЖ: kleineslon)Ежели кто в ополчение пошёл, но опыта армейского не имеет, вот несколько советов. За основу взято снаряжение одного добровольца, которое тот добыл сам, следовательно, это возможно и в Ваших

О происхождении и смысле слова «бард» в авторской песне

Из книги Путь песенной поэзии. Авторская песня и песенная поэзия восхождения автора Грачёв Алексей Павлович

О происхождении и смысле слова «бард» в авторской песне Так сложилось, что авторов, исполняющих свои песни, в авторской песне стали называть бардами. Явилось это результатом того, что последователи авторской песни, пытаясь осмыслить ее суть, искали исторические аналоги

Индия – политический хамелеон… в хорошем смысле слова

Из книги Прорывные экономики [В поисках следующего экономического чуда] автора Шарма Ручир

Индия – политический хамелеон… в хорошем смысле слова Помимо всего прочего, экономический бум в Индии привел к усилению расслоения общества. На ранних стадиях экономического роста это вполне естественно, но если данный процесс бесконтролен, он, как правило, несет

Методы производства в узком и широком смысле слова

Из книги Канбан и «точно вовремя» на Toyota. Менеджмент начинается на рабочем месте автора Коллектив авторов

Методы производства в узком и широком смысле слова Сегодня Toyota ежемесячно выпускает более 200 тыс. автомобилей. В 1952 г. один грузовик собирали целый месяц десять рабочих. В 1961 г. Toyota ежемесячно выпускала 10 тыс. автомобилей. Тогда ее штат составлял 10 тыс. служащих, и это

Кроманьонцы в широком смысле слова

Из книги Расы космических пришельцев [Запрещенная антропология] автора Белов Александр Иванович

Кроманьонцы в широком смысле слова Можно с уверенностью говорить, что кроманьонцы в широком смысле слова жили и в других регионах планеты. За пределами Западной и Центральной Европы ископаемые останки «кроманьонцев в широком смысле этого слова» также встречаются. На

[О ТЕРМИНЕ В СТРОГОМ СМЫСЛЕ СЛОВА]

Из книги Отрывки автора Оккам Уильям

[О ТЕРМИНЕ В СТРОГОМ СМЫСЛЕ СЛОВА] Следует знать, что имя «термин» понимают трояко. Во-первых, термином называют все то, что может быть связкой (copula) или крайним членом категорического суждения, а именно субъектом или предикатом, или определением крайнего члена или глагола.

5. Переход к эстетике в собственном смысле слова

Из книги Итоги тысячелетнего развития, кн. I-II автора Лосев Алексей Федорович

5. Переход к эстетике в собственном смысле слова Поскольку термин"эстетика"отсутствует в античной философии, а лежащий в основе термина"эстетика"античный термин"айстесис"имеет, как мы сейчас установили, только косвенное отношение к эстетике, то мы сейчас подошли к тому

13.3. О смысле употребляемого нами слова «Монголия»

Из книги Математическая хронология библейских событий автора Носовский Глеб Владимирович

13.3. О смысле употребляемого нами слова «Монголия» В этой книге, как и в «Империи», мы часто будем употреблять слова «Монголия» и «монголы». Этим мы создаём некую проблему для читателя, которую, к сожалению, не можем обойти. Дело в том, что сегодня эти слова «заняты». Сегодня

Смерть в прямом смысле этого слова…

Из книги Третий Проект. Том I `Погружение` автора Калашников Максим

Смерть в прямом смысле этого слова… Экономическая катастрофа и вероятный распад инфраструктуры жизнедеятельности общества – это еще не все последствия результата действия генома объявленной смерти.Возможно, самые трагичные, самые тяжелые и труднопреодолимые плоды

«ЗАКОННИК В ПОЛНОМ СМЫСЛЕ СЛОВА» Генерал-прокурор ДМИТРИЙ НИКОЛАЕВИЧ НАБОКОВ

Из книги От первого прокурора России до последнего прокурора Союза автора Звягинцев Александр Григорьевич

«ЗАКОННИК В ПОЛНОМ СМЫСЛЕ СЛОВА» Генерал-прокурор ДМИТРИЙ НИКОЛАЕВИЧ НАБОКОВ Дмитрий Николаевич Набоков родился в 1827 году, в старинной дворянской семье. В юношеском возрасте он поступил в Императорское училище правоведения, которое окончил в 1845 году. Тогда же был

Из книги Стервология. Уроки красоты, имиджа и уверенности в себе для стервы автора Шацкая Евгения

Марафет в хорошем смысле этого слова

Томмазо Бускетта «Человек чести» в полном смысле слова

Из книги Криминальные кланы автора Останина Екатерина Александровна

Томмазо Бускетта «Человек чести» в полном смысле слова Тюрьма Уччардоне в Палермо выглядела устрашающе: три ее грязных высоких блока высились между бетонной автострадой и кучкой обшарпанных нищих домишек, где проживали те, кто был не в состоянии позволить себе лучшее

В плохом смысле слова

Из книги Эксперт № 05 (2013) автора Эксперт Журнал

В плохом смысле слова Юрий Квятковский Запрещая «пропаганду гомосексуализма», Дума ставит тему прав секс-меньшинств в политическую повестку дня «Власть против геев» становится популярной картинкой гражданской активности Фото: ИТАР-ТАСС Публика вновь увлечена

Мир искусства, в узком смысле слова

Из книги Зимнее солнце автора Вейдле Владимир Васильевич

Мир искусства, в узком смысле слова «Искусство», в узком смысле слова, это архитектура, живопись, скульптура и совокупность прикладных искусств, - которые можно называть и декоративными, как их называют французы. Архитектуру, правда, не всегда и не повсюду объемлет это

А девочка навострила на него глаза, ожидая, что он сделает с сухарями.

«Съем поскорей», - подумал он и начал проворно убирать бисквиты, к счастью, они так и таяли во рту.

Оставались только два сухаря, он вздохнул свободно и решился взглянуть туда, куда пошла Ольга…

Боже! Она стоит у бюста, опершись на пьедестал, и следит за ним. Она ушла из своего угла, кажется, затем, чтоб свободнее смотреть на него: она заметила его неловкость с сухарями.

За ужином она сидела на другом конце стола, говорила, ела и, казалось, вовсе не занималась им. Но едва только Обломов боязливо оборачивался в ее сторону, с надеждой, авось она не смотрит, как встречал ее взгляд, исполненный любопытства, но вместе такой добрый…

Обломов после ужина торопливо стал прощаться с теткой: она пригласила его на другой день обедать и Штольцу просила передать приглашение. Илья Ильич поклонился и, не поднимая глаз, прошел всю залу. Вот сейчас за роялем ширмы и дверь. Он взглянул - за роялем сидела Ольга и смотрела на него с большим любопытством. Ему показалось, что она улыбалась.

«Верно, Андрей рассказал, что на мне были вчера надеты чулки разные или рубашка наизнанку!» - заключил он и поехал домой не в духе и от этого предположения и еще более от приглашения обедать, на которое отвечал поклоном: значит, принял.

С этой минуты настойчивый взгляд Ольги не выходил из головы Обломова. Напрасно он во весь рост лег на спину, напрасно брал самые ленивые и покойные позы - не спится, да и только. И халат показался ему противен, и Захар глуп и невыносим, и пыль с паутиной нестерпима.

Он велел вынести вон несколько дрянных картин, которые навязал ему какой-то покровитель бедных артистов, сам поправил штору, которая давно не поднималась, позвал Анисью и велел протереть окна, смахнул паутину, а потом лег на бок и продумал с час - об Ольге.

Он сначала пристально занялся ее наружностью, все рисовал в памяти ее портрет.

Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего огня, ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миньятюрных рук, как у пятилетнего ребенка, с пальцами в виде винограда.

Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии. Несколько высокому росту строго отвечала величина головы, величине головы - овал и размеры лица, все это, в свою очередь, гармонировало с плечами, плечи - с станом…

Кто ни встречал ее, даже рассеянный, и тот на мгновение останавливался перед этим так строго и обдуманно, артистически созданным существом.

Нос образовал чуть заметно выпуклую, грациозную линию, губы тонкие и большею частию сжатые: признак непрерывно устремленной на что-нибудь мысли. То же присутствие говорящей мысли светилось в зорком, всегда бодром, ничего не пропускающем взгляде темных, серо-голубых глаз. Брови придавали особенную красоту глазам: они не были дугообразны, не округляли глаз двумя тоненькими, нащипанными пальцем ниточками - нет, это были две русые, пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично: одна на линию была выше другой, от этого над бровью лежала маленькая складка, в которой как будто что-то говорило, будто там покоилась мысль.

Ходила Ольга с наклоненной немного вперед головой, так стройно, благородно покоившейся на тонкой, гордой, шее, двигалась всем телом ровно, шагая легко, почти неуловимо…

«Что это она вчера смотрела так пристально на меня? - думал Обломов. - Андрей божится, что о чулках и о рубашке еще не говорил, а говорил о дружбе своей ко мне, о том, как мы росли, учились, - все, что было хорошего, и между тем (и это рассказал), как несчастлив Обломов, как гибнет все доброе от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает жизнь и как…»

«Чему ж улыбаться? - продолжал думать Обломов. - Если у ней есть сколько-нибудь сердца, оно должно бы замереть, облиться кровью от жалости, а она… ну, бог с ней! Перестану думать! Вот только съезжу сегодня, отобедаю - и ни ногой».

Проходили дни за днями: он там и обеими ногами, и руками, и головой.

В одно прекрасное утро Тарантьев перевез весь его дом к своей куме, в переулок, на Выборгскую сторону, и Обломов дня три провел, как давно не проводил: без постели, без дивана, обедал у Ольгиной тетки.

Вдруг оказалось, что против их дачи есть одна свободная. Обломов нанял ее заочно и живет там. Он с Ольгой с утра до вечера, он читает с ней, посылает цветы, гуляет по озеру, по горам… он, Обломов.

Чего не бывает на свете! Как же это могло случиться? А вот как.

Когда они обедали со Штольцем у ее тетки, Обломов во время обеда испытывал ту же пытку, что и накануне, жевал под ее взглядом, говорил, зная, чувствуя, что над ним, как солнце, стоит этот взгляд, жжет его, тревожит, шевелит нервы, кровь. Едва-едва на балконе, за сигарой, за дымом, удалось ему на мгновение скрыться от этого безмолвного, настойчивого взгляда.

Что это такое? - говорил он, ворочаясь во все стороны. - Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю с ней! - решил он, - и выскажу лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из души глазами.

Вдруг она явилась перед ним на пороге балкона, он подал ей стул, и она села подле него.

Правда ли, что вы очень скучаете? - спросила она его.

Правда, - отвечал он, - но только не очень… У меня есть занятия.

Андрей Иваныч говорил, что вы пишете какой-то план?

Да, я хочу ехать в деревню пожить, так приготовляюсь понемногу.