– Расскажите, как вы спели у Храма Христа Спасителя.
– Мы все в силу обстоятельств этих политических всяких, то не братья, то не сестры, то вдруг, наоборот, братья и сестры, нами играют так во все стороны. А мы… Когда люди повязаны кровью – реки, тонны ее, народ умылся этой кровью в годы Великой Отечественной, и опять сталкивают, только не против внешнего врага, уже друг с другом. Что за бред, ребята? Вы о чем все? Что, Москву защищали профессиональные стрелки, артиллеристы? Нет. Человек, который вчера работал бухгалтером, который был водителем в метро, который хлопок собирал в Узбекистане. Надо – значит, надо, Родина отправила. И они пошли, и защищали, как могли, и полегли там.
Поэтому мы пришли и спели не ради красоты вокальной, а вот ради того, что людей всегда объединяло, всё ради этого. Я хотела людей собрать в кучу и запеть, чтобы мы не дрались, чтобы мы друг друга не убивали за то, что у тебя синий паспорт, а у меня красный паспорт.
Бьют по морде, а не по паспорту. Ты человеком будь, правда же.
Собрала всех буквально дней за десять. Это вообще касается всей моей жизни в целом. Если я буду сидеть и долго раздумывать над тем, как бы чего не вышло, не будет вообще ничего, на каждом шагу нас ждут препятствия, поэтому иди, делай, я так думаю.
– А как вообще возникла идея таких флешмобов?
– У меня чудесный дед, невероятный герой, он почти четыре года провел в плену, руководил там парторганизацией, готовил побеги и так далее. Через 20 лет после его смерти в «Алтайской правде» напечатали статью, его разыскивал человек, с которым они были в плену. Он говорил: «Мне нужно найти этого человека, Ивана с Алтая, потому что он спас сотни людей, не давал нам опустить руки». В деревне был большой переполох, когда вышла эта статья, и узнали, что Иван Нестерович (к тому моменту он уже умер) такой был невероятный человек.
И вот 9 мая. У меня мысли приходят резко, я делаю все быстро. Я пишу в соцсети: «Ребята, не попеть ли нам песен у Большого театра?» И начинается эта воронка человеческая, люди один за другим собираются. 3-4 репетиции, и мы готовы. Из простой толпы хор не сделаешь, это точно, должен быть костяк, который четко знает, что он поет.
– Люди останавливались, пели с нами, снимали нас на фотокамеры. Ветеран из Одессы стоял от начала до конца рядом со мной, а потом обнимал, целовал. И, главное, даже если люди торопились, только с нами поравняются – начинают петь.
А потом я уехала к маме делать ремонт, в горы на Алтай. У меня занятость большая, я же как любой понаехавший в Москву… собственно, почему я здесь? Я что, Барнаул не люблю, или Алтайский край? Я очень люблю, мне там хорошо. Но у меня там зарплата 5000 рублей на трех работах – естественно, я не могу себе позволить помогать родителям. И знаете, включать в круг своих обязанностей еще что-то вообще не входило в мои планы. Хожу в сельский храм, пою себе одна акафист с ребятишками, чувствую себя прекрасно, ни о какой Москве не думаю.
– И как получился хор?
– Продолжили переписываться: «Ульян, привет. А так понравилось, а хорошо всем было». Я думаю: «Так, люди-то сами хотят!» Вернулась в Москву: «Неправильно людей бросать. Можно и дальше вместе петь». И мы собрались. Первая наша репетиция была в антикафе каком-то, где мы всем очень понравились. Люди же, когда поют, преображаются. В одну секунду. Изумление, отношение уже к себе вообще у людей другое начинается. Спасибо матушке Ирине Милкиной за помещение при храме Евфросинии Московской, в котором мы регулярно собираемся. Сейчас нас примерно 50 человек.
Интересно, что сначала 90% хора пришли в брюках, никто не захватил с собой платок. И матушка нам сделала абсолютно правильное замечание: «Девочки, пожалуйста, приходите в юбке». Мы же через храм идем на репетицию. И только два человека возмутились: «Почему? Как это?» Я говорю: «Ну, вот так. На меня посмотрите. Я всегда в юбке. Я спокойно к этому отношусь. Если вам не комфортно – можете захватить с собой».
И как раз эти два человека отвалились. Все остальные остались. Пришли в юбочках. И видите, я же помимо музыки им рассказываю, что такое Рождество и как надо петь эту колядку, чтобы она не была похожа на «Нас ждет огонь смертельный». И параллельно объясняю, где, как родился, кто там рядом был, кто первый пришел, кто первый спел «Слава в вышних Богу».
Это же тоже всё образы, понимаете? Нельзя спеть, не понимая, о чем ты поешь. И мы представляем вот этот вертеп, вот эту ночь, вот ягняточки, и кто там еще был. И человек уже вокально начинает перестраиваться. Он уже не поет это, как песню за столом, в нем уже начинает зарождаться такой церковный певчий.
– А как вы людей успокаиваете, когда они говорят: ой, а я петь не умею?
– Объясняю, что не боги горшки обжигают. Любому ремеслу можно обучиться. У меня есть такая фраза: «Я могу научить петь даже подоконник». Абсолютная патология мне попадалась пару раз только за всю жизнь.
А так обычно нет координации между слухом и голосом. Человек слышит прекрасно, а сам чисто не может спеть. Моя задача взять вот это ухо и привязать его к этому горлу.
Патриарх же выступил с речью: «Давайте всем народом будем петь!» Организовывать и привлекать людей. Вот я привлекаю. К православию и благоуханию. Они у меня ходят на акафист. Поют тропари «Господи, помилуй». Я куда ни приду, у меня везде церковный хор получается, что бы мы ни запели.
– Здорово.
– Да. Почему-то люди считают, что я все делаю для чего-то, то есть для себя. Хотя популярность моя – не особое благо, я столкнулась с такими моментами, которых лучше бы не было в моей жизни. И финансово это все никак. Просто я хочу, чтобы люди кругом пели и понимали, что мы, православные люди, такие точно, как и все. Что только единицы ходят по выставкам с ломами. А мы способны к созиданию, к нормальным человеческим проявлениям.
– В моей жизни завидовать абсолютно нечему, кроме того, что сибирская эта закалка, эти бабки, через три войны прошедшие, которые генотип этот передали.
У меня с отцовской стороны прабабка пришла из Румынии пешком на Алтай. Они шли всей семьей, и все умерли по дороге, кроме нее. Ей было 26 лет. Она вышла замуж за моего прадеда, австрийского верноподданного, который стал старообрядцем. Ему было 86, а ей 26. Она родила мою бабушку Анну Макаровну.
Мы жили в коммунальной квартире, и у нас общий был туалет на всех. Для того, чтобы к нему пройти, нужно было преодолеть очень длинный темный коридор, где висели всякие тазы, какие-то доски для стирки белья, еще что-то. Чтобы мне не было страшно, я начинала петь. Резонировали все эти тазы с ведрами и всем остальным, и вот я с песней до туалета и обратно тоже с песней.
– Детство – это такое время, когда бежишь ночью из туалета и радуешься, что не съели, да. А вы заодно и пели.
– Я же с семи лет пою. Родители мои много работали, я у бабушек. А село Новичиха Алтайского края: половина – это западные украинцы, вторая половина – это немцы Поволжья. Храма не было. Священник репрессированный один жил, он умер, и остались бабушки, которые ходили, читали Псалтирь над покойниками, пели канон. А меня куда девать-то? Вот меня возле этого гроба чужого посадят, положат, и я сижу, слушаю. Уже лет в шесть канон я знала наизусть. У меня был тоненький голосок жалостливый, я бабушкам подпевала.
И меня ничто не шокировало, это было настолько естественно. Я смотрю, бабушка начинает переодеваться, значит, покойник в деревне случился, то есть мы куда-то пойдем. Мне не было страшно. Это был естественный жизненный момент, вот умер человек, значит, надо над ним почитать, попеть, на кладбище сходить, а потом будет обед, в котором будет много вкусного. Детское такое восприятие.
Вообще, все там поющие были, потому что Украина – это голоса. Раскладывали абсолютно неграмотные женщины все это на пять, на шесть, расходились, потом в унисон. Немецкие дедушки играли на скрипках. Вообще, вечеринки были…
– Немецкие дедушки на скрипках – звучит, как в кино.
– Да, а бабушки немецкие по имени Мальвина, допустим, вообще не говорили по-русски. Люди тяжело работали. Представляете, 30 соток огорода, 15 сада. При этом они работают еще где-то.
И вот праздник. Во дворе ставится стол. Люди поют. Пели очень много. Я помню дедушку Константина со скрипкой. Представляете, эклектика какая – здесь тебе украинские песни, а здесь тебе этот «Милый Августин».
– С родителями я жила в городе Барнауле на улице Никитина, где стоит Покровский собор. Единственный тогда на весь город действующий. Помню, как я первый раз туда попала. Это было обеденное время, мы с подружкой дошли до храма. Я была потрясена, конечно. Свет через эти витражные окна. Свет, в котором даже пылинка не летает. Запах старого ладана, который я ни с чем перепутать с тех пор не могу. Потом мы стали с ней туда прибегать уже во время службы.
– Зачем, что привлекло?
– Красиво, вкусно пахнет, поют знакомые мне вещи. Хотя пение как раз оттолкнуло, оно было хорошее, но манера такая, комсомольская. Но однажды я услышала небесный женский голос, когда попала туда вечером в субботу. Шло всенощное бдение, и хор исполнял с солистом Смирнова «Хвалите имя Господне».
Конечно, это ощущение трудно забыть. Я, кстати, с бабушками пение у гробиков за пение не держала. Это к музыке не относилось на тот момент.
– Ну да.
– И тут выяснилось, что я могу подпевать на клиросе. Я ходила с ними, что-то подпевала. А в восьмом классе я пришла в воскресную школу, меня мама туда затолкала. И началась у нас с подружкой активная церковная жизнь. Нас никто не насиловал, но мы как-то быстро научились отстаивать все службы и потихоньку участвовать в богослужении, «Господи помилуй», что-то еще такое петь.
Нас очень берегли и очень любили. Любили по-настоящему, как детей любят. Конечно, мы уже были подростками, с нами ходили мальчики, мы пересмеивались, но никто нам никогда не затыкал рот. Нам объяснили, как нужно себя вести в храме. Не было никакого насильственного этого: «Ты почему без платка? Ты почему без длинной юбки?»
Вообще, что касается одежды, мы брали пример с матушек наших священников. На все праздники приходили удивительно нарядные женщины! С прической, поверх которой очень легкий платочек. В очень красивых костюмах, обязательно бусы. И все дети приходили очень нарядными.
Фото Родиона Соловьева
– Эта дорога к пению уже профессиональному, она прямая была, или пытались все же сойти с нее?
– Нет, упаси Боже. Я в музыкальной школе закрыла крышку гроба, как я ее называю, фортепиано, и сказала: «Goodbye, my love, goodbye». Я уже собралась поступать в Алтайский университет на журналистику, сдала на пятерку творческий конкурс. А мамин духовник отец Михаил стал говорить: «Зоя, ее там научат пить, курить и материться. Куда ты отдаешь ребенка? Она отлично поет. Вообще, регент – прекрасная профессия, востребованная, хорошо оплачиваемая. В музыку!» Мама говорит: «И правда. Давай-ка ты, подруга, в семинарию поедешь, отец Михаил благословил».
– А вы?
– Я поехала в Томскую духовную семинарию, которая только-только первый год как организовалась. Что такое семинария в этом несчастном 1991-1992 году? Отдали какое-то неотремонтированное здание, поселили нас в домике, который мы отмывали, белили, выводили блох, у нас ноги были съедены по самые косточки этими блохами.
Теологические дисциплины у нас вели священники из Московской духовной семинарии и академии. Музыкальное дирижирование преподавал профессор Томского университета Виталий Сотников, солистка его капеллы Зинченко Людмила Александровна обучала вокалу. Это люди были недоступного для нас на тот момент уровня и музыкального, и человеческого. Огромная им благодарность за то, что они все это дали.
Поначалу нам определили в духовные предводители отца Серафима, который нас заморил голодом чуть ли не до полусмерти, мы без конца постились и молились. Радио «Радонеж» тогда не было, слушать было нечего. И ко второму месяцу мы уже сколотили бригаду, которая обворовала склад с продуктами.
– Вы так оголодали?
– Мы оголодали и озверели, нам нельзя даже было выйти за ограду, хотя ворота были открыты, но батюшка-то не благословил. Еще у нас была битва за панихиду. На панихидный стол приносили постоянно еду, но ее уносили дамы, которые работали в трапезной, все копилось на приезд архиерея. Мы споем эту панихиду, стоим, смотрим на эту пачку с пряниками, а работники берут стол в кольцо, смахивают все в корзину и убегают прятать. Мы вообще на бобах на полных.
Каши у нас без масла, без ничего, хлеб какой-то. «Сухой я корочкой питалась». Ключи от склада были у старосты, Артема Никифоровича. Грешен был, немножко он выпивал. Мы с Димкой Науменко, был у меня там такой подельник, украли ключи. Кто так ворует, я до сих пор понять не могу. Церковный двор круглый, рядом дом, в котором живет все священство, и всегда у окна может кто-то оказаться. И фонарь.
И мы под этим фонарем совершенно спокойно вскрываем кухню и добираемся до архиерейского холодильника. Украли стерлядь, осетрину и все мегавкусное.
Наутро все вскрылось. Так как мы были два самых развеселых гуся на всю семинарию, то даже вычислять не пришлось. Когда меня вызвали к батюшке, это был Везувий, все небо в дыму. Знаете, как ругается филолог-лингвист? Библейски-филологично, с примерами из Святого Писания, очень круто и страшно. Но я знала с детства, если мужчина начинает кричать на женщину, никогда не нужно кричать в ответ или оправдываться – надо плакать.
– И вы заплакали, естественно?
– Я зарыдала, причем сначала красиво, очень любила старое советское кино, знаете, с долгими крупными планами и паузами. Вроде сидишь ты, смотришь в пол, и у тебя по щеке катится крупная красивая слеза. Но мне вдруг так жалко себя стало, думаю: «Голодные мы, а нас тут обижают». И сразу все перешло в эмоцию, знаете, когда детские рыдания, когда уже всё, когда все это уже некрасиво, и ты уже начинаешь икать. Батюшка, конечно, обомлел. Сидит перед ним ребенок – ему было за 50, а мне было 17 лет или 18. И он бросился меня утешать, начал чем-то кормить, поить.
Я рассказала, как нас мучили, как мы голодали, как не могли даже получить посылку на почте от родителей, потому что отец Серафим не благословлял. Батюшка не знал, тут же вызвали всех – всю трапезную, отца Серафима, и тот гнев, который обрушился на меня, был ничем по сравнению с тем, что происходило. С того дня наша жизнь переменилась. Нас стали нормально кормить, вместо афонского у нас стало обычное мирское правило, и как-то все наладилось.
Мы были там в очень правильном музыкальном пространстве. И полюбили эту музыку всей душой. Нам было сказано, что вы можете с помощью своего пения человека привести к Богу, и можете навсегда его отвратить. Как прихожанина, если вы будете регентовать, так и певчего, который придет к вам в хор.
– Вы стали популярным блогером, как это отражается на вашей жизни?
– Например, мне могут написать в личку: «Включили запись вашего хора, и из динамиков раздался сатанинский вой, это знак!» И всё в таком духе. Или «Дайте денег» бесконечно. А у меня какие деньги? Я у друзей живу. Поэтому я личку отключила от незнакомых людей, и мне перестало сыпаться это все безобразие.
– А как пришла популярность?
– Я зарегистрировалась в фейсбуке, у меня есть певчий Рома, подписалась на него. И был какой-то родительский день, и он что-то там написал про трапезную, про панихиду. Я в ответ рассказала в комментариях историю из 90-х про отпевание авторитета, когда все закончилось рестораном и кутузкой. И как-то, видимо, я весело об этом написала, что Рома сказал: «Да ты вынеси в отдельный пост». И вот эта история собирает две тысячи лайков. Ну это достаточно много, да?
– Ну да.
– А потом этот рассказ разместили на каких-то православных ресурсах, и что там началось! Люди, допустим, 1995 года рождения, писали «это полное вранье». Кто-то называл меня «Иуда Меньшикова». А просто время такое было, очень серьезное. Человек вчера вам привез и поставил купола золотые, а завтра его в гробике привезли, убитого. Это часть нашей истории, и зачем прятаться и что-то врать.
– А теперь из всех этих историй получилась книга, и вас уже можно назвать писателем.
– То, что у меня книжка сейчас какая-то выходит, это тоже дилетантизм, никакая не литература. Это такие баечки, которые оказались интересны именно православному издательству, что повергло меня вообще в шок. Я никогда не собиралась издавать, потому что книга должна быть книгой – Чехов, Лев Толстой и все такое. А я такая получаюсь православная Дарья Донцова. Газета «Жизнь» – жизнь православного человека, вот такого неоднозначного, немножко смешного, как я.
Если бы пришло светское издание, я бы сказала точно и однозначно «нет». А здесь люди из сферы, в которой называли меня Иудой неправославной, еретичкой и все такое, именно ко мне пришли церковные люди, я говорю: «О, давайте».
Фото Ефима Эрихмана
– Истории ваши невероятные, конечно.
– Вы знаете, я только сейчас поняла, за что и для чего мне была дана такая лютая жизнь. Со мной случаются совершенно какие-то невероятные вещи. Опять же, это не мое достоинство – это, как хороший голос, это данность – крепкие нервы, умение очень быстро собраться в очень трудную минуту, а я попадала в очень тяжелые обстоятельства и не только жизненные, а такие, в плане катастроф даже. Помните, страшная была авария, взрыв газа в поезде «Новосибирск – Адлер»? Я в нем ехала.
Я тогда еще была девочкой и, слава Богу, осталась жива. Я видела этих в клочья разорванных людей, помогала их вытаскивать. И после этого у меня не было ни депрессий, ни стрессов, вообще ничего. Это какая-то крестьянская такая закалка бабушкина, мамина, прабабушкина.
– Самая удивительная история, как вас позвали читать Псалтирь над покойницей ночью в незнакомой деревне, а она начала плакать. Можно было с ума сойти на самом деле.
– Мне было очень страшно! Но почему-то не побежала никуда с криками «Караул!» Я же религиозная девочка была, я понимала, что всякие могут случиться казусы и чудеса, мне что-то может показаться, что-то может быть искушением. Бабки мои очень любили страшные истории рассказывать в стиле Гоголя и Вия.
– Это абсолютный Гоголь, конечно.
– Да, точно. Не поверите, я с Гоголем дневала и ночевала в определенном возрасте. Я не сомневалась, что покойник может плакать. Я была, как тот Хома Брут, вот только круг вокруг себя не нарисовала, это было какое-то кино вокруг меня, и я в нем.
В барнаульском храме мы часто читали Псалтырь над покойниками, я, как молодая такая небесная монашечка, читала: «Помилуй меня, Боже, по велицей милости твоей», бесстрастно, на одной ноте. И вот мне однажды предлагают примерно 500 долларов за чтение. Я говорю: «Мне в кино надо». «Телохранитель» только вышел с Кевином Костнером. Но сапоги каши просят, я думаю: «Какая любовь? Какой «Телохранитель»? Конечно, я поеду над покойником читать».
Заказчики просили именно монашку, а кроме меня никого не было, я нарядилась и поехала, наряд боевого православного есть всегда: длинная черная юбка, водолазка, платок. Привезли в деревню. Домик обычный сельский, там котяточки ходят, сирень какая-то цветет. Мертвая бабушка, ее сын – новый русский в дорогом пальто и деревенские родственники. Я начала читать, тут 12 раз кукует кукушка в часах, все встают и разом уходят.
– Жуть.
– Я: «А?» – «Спокойно, спокойно, тебе заплачено, это твоя работа». Я стою, читаю, света нет, свечи горят. И тут я вижу у бабушки слезу. Здесь у меня и Гоголь, и рассказы бабушек про воскрешения и выходы из могил. Я честно скажу, что бросила читать Псалтирь и начала петь все, что помнила из духовного репертуара.
Бывает животный такой страх, когда не можешь контролировать его. Я начала петь, и меня отпустило. Бабушка покрылась испариной, но только потом мне рассказали, что ее просто в морге переморозили.
Утром пришел сын: «Как дела?» Я говорю: «Вы знаете, дела-то хорошо, но ваша мама ночью в гробу так плакала».
И как его прорвало там возле маминого гроба, никакой «Бандитский Петербург», конечно, с этим не сравнится. Он исповедовался не мне, а маме, никому никогда не рассказала, что я тогда услышала.
Фото Ефима Эрихмана
– Идеальный регент в вашем понимании что должен уметь?
– Музыкальная школа, музыкальное училище, регентский класс. Если еще к этому есть консерватория, то вообще прекрасно, потому что только тогда тебе не страшно оказаться ни в деревне, ни в большом городе. Знаете, храм «Всех скорбящих Радость» на Ордынке и знаменитый регент Николай Матвеев, которого ходили слушать. А кто-то пришел послушать и остался.
Я отучилась в семинарии и в консерватории – мне не страшно приехать в глухую деревню, где пол-листочка от Типикона лежит, и нет ни Часослова, ни нот, вообще ничего. К вечеру я точно найду человека, который со мной споет литургию и половину из нее. Уж «Господи, помилуй» и пару тропарей с ним выучу и организую какой-то посильный детский хор, если есть там музыкальная школа. Мне не страшно оказаться в каком-то большом храме с большим хором в 40-50 человек.
Ребята, мы же не знаем, куда нас жизнь забросит. И везде мы батюшке не должны мешать службу проводить, ему есть время и помолиться, и проскомидию совершить. Он стоит и за тебя не волнуется, знает: все будет правильно.
– Вам часто говорят, что, мол, певчие не молятся?
– Слышала такое: «Я пел на клиросе пять лет, и у меня не было ни секунды там помолиться». А я знаю, почему у тебя не было ни секунды. Ты пришел в храм, увидел эти ноты незнакомые, и ты всю службу кувыркался, но ума не хватило взять этот листок с собой домой и выучить. Через год ты начнешь на клиросе молиться, потому что все тебе знакомо. Ты поешь, рядом с тобой это благозвучие, ты уже доходишь до того момента, когда ты не только ноты перебираешь ртом, а когда ты осмысливаешь слово, которое здесь.
А так прихожане нас очень любят. Нас не любят настоятели, и правильно делают. Потому что мы же находимся с ними не в духовной, так сказать, близости, а в товарно-денежных отношениях. И мы, особенно на праздники, конечно, зарабатываем неплохо. Но, опять же, что неплохо? Мне 43 года. У меня нет своей квартиры, у меня нет машины, у меня нет ничего. И я еще работаю в трех местах.
Певчие, я тоже уже тут прочитала, обязаны иметь духовное образование. Да, хорошо, мы получим, кто не успел – я, слава Богу, получила в свое время. Но где же о правах сказано? Почему у меня в трудовой книжке две записи: одна фиктивная, как позже выяснилось, вторая вроде как правильная. В нашем храме меня не оформляют до сих пор. Это налоги, еще что-то. И ни один из моих певчих, практически никто не оформлен.
– То есть вы – никто?
– Мы – никто, мы волонтеры с бумажкой. Я, когда приду к вратам рая, а я туда обязательно пойду, принесу апостолу Петру вот эту бумажку. Он скажет: «Нет, ты делала то, се, пятое-десятое, ты недостойна. Ты брала деньги с Церкви, в конце концов». А я бумагу: «А я волонтер. А я подписалась». И он тогда: «Ну куда деваться? Документ есть документ. Проходи».
Вот. И я с этой надеждой ничего ни с кого не требую, понимаете.
Я не могу без этого. Я очень люблю, понимаете? Люблю храмы, я… ну то, что Бога люблю – это само собой, люблю эту музыку, в этом пространстве находиться.
Я службу люблю, вы себе представить не можете, как. Другой человек уже бы выгорел за это время, а я ее люблю, хоть пять часов, хоть сколько.
Страстную Седмицу люблю просто до беспамятства. Это «Вечери твоея», Львова, это «Да молчит всяка плоть человеча в Великую субботу», там слова такие необыкновенные, и они еще положены на незатейливую, но совершенно проникновенную музыку. Я в этот день всегда беру альта, потому что точно знаю: не буду петь, буду рыдать, Господа жалеть.
– Часто вы плачете на клиросе?
– Я пою очень много лет, регентую с совершенно разными коллективами. Я, пропев столько лет, плачу, когда Маша Козырева, солистка храма, певчая храма Святой Татьяны при МГУ, приходит и поет у меня «Хвалите имя Господне». Именно это я услышала тогда в детстве. Слезы – это всегда…(Ульяна смотрит вверх, пытаясь удержать слезы).
Это не слезы оперного умиления, когда какую-то ноту взял, а это молитвенное: «Господи, как это?» Этот мир надмирный открывается, ангелы так поют.
У людей есть дар. И все в руках твоих. Я достаточно быстро избавляюсь от людей, иногда даже очень жестко приходится, которые не понимают того, что это не столько профессия, сколько служение, хочешь ты этого или нет.
А если ты всю службу стоишь и думаешь о том: «Как мне попасть в эту ноту. И стихир мне новый настоятель назначил петь, хорошо бы было их 3, а не 12. Скорее бы пойти домой и съесть котлету», – я с такими людьми расстаюсь очень быстро, я не могу с ними. Обычно остаются люди, которые понимают, что они делают. Я их очень люблю.
У меня вокального дара большого нет. Я могу спеть, у меня обычный хоровой голос – я могу песню какую-то запеть. Но если я запою соло, меня никто никогда не заслушается. Это будет ровно, спокойно. И приходит к тебе человек… Педагог по вокалу только чуть-чуть обработает, научит, как это в резонаторы отправлять. И он открывает рот, оттуда что-то такое, не от мира сего, что-то божественное и прекрасное – и думаешь, что бы с этим голосом сделать, что бы с ним спеть такое, которое само по себе срабатывает – и находишь. Он поет «Совет Превечный» Чеснокова на Благовещение.
– Да, Чесноков – невероятный композитор.
– Что делал Чесноков? Он брал обычный распев «Софрониевская Херувимская» и делал из нее просто что-то такое, что волосы дыбом у всех. У него есть духовный концерт «О, Пресладкий, Всещедрый Иисусе» – там же наше это русское поле, там вся наша Русь-матушка в этих созвучиях.
Я еду на том материале, который я слышала от наших старых регентов, и я хочу, чтобы тот единственный, который, может быть, станет регентом, чтобы он знал, кто такие священники Металлов, Турчанинов, Чесноков, Бортнянский. Я хочу, чтобы молодежь, и не только она, знала настоящую музыку, чтобы меня студенты не спрашивали «Что такое романс?»
Однажды меня попросили поехать в Подмосковье проводить архиерейскую службу. Дело было в Рождество, и служил владыка Савва. Я его так люблю! Он после службы, когда подавал крест, говорил: «Колядку спойте хоть какую-нибудь». И все стоят и молчат – весь храм молчит, и весь клирос молчит, я больше вам скажу.
Фото Ефима Эрихмана
– Как это?
– Владыка запевает: «Ночь тиха над Палестиной». Он не помнит этого случая, а я запомнила, там куплетов то ли 9, то ли 12, а он помнит все слова, прекрасно интонирует, очень приятный голос, чисто и красиво поет. И мы вдвоем с ним в этом храме допевали, кто-то два куплета первые спел с нами, и все.
Был еще момент. Бог с ней, с колядкой. Молебен Божьей Матери, храм в центре Москвы. Я в конце, там на помазание к кресту нужно подходить, затягиваю «Царице моя Преблагая», а в храме тишина. Прихожанки в шляпках, возраст примерно за 50, очень милые, и я в таком гордом одиночестве эту «Царицу»… Ее везде очень любят, во многих храмах всем приходом поют, а здесь тишина. Я говорю: «Вы что, «Царицу» не знаете?» «У нас ее не поют». Я понимаю, что происходит что-то не то.
Я всегда говорю, сейчас такое время, я взяла смартфон, зашла в YouTube, зашла в «Контакт» – тонны красивой, замечательной, прекрасно исполненной музыки. Возьмите у нас хор Владимира Горбика – это же высший пилотаж. Возьмите многое у сретенцев, у даниловцев. Возьмите записи Синодального хора, очень много старых выложено записей всяких и разных, причем коллективов таких, где и бабушки поют. Впитывайте, впитывайте, если вас в детстве не водили в филармонию или в консерваторию. Сейчас обслушайся, обходись. Москва – город, в котором тысячи мероприятий проходят.
– Как вы отнеслись к предложению Патриарха развивать народное пение в храмах?
– Про народное пение, которым надо всё заменить, имея колоссальный музыкальный багаж тысячелетний, могу такой пример привести. Я, допустим, хочу снять кино. Я ведь хочу режиссером быть с детства, вы не поверите, до сих пор хочу. Я беру свой айфон, снимаю, что-то клепаю в каком-то дешевеньком редакторе, беру самодеятельных актеров и везде на государственном уровне пытаюсь донести, что вот это имеет право быть наравне с профессиональным кино. Я против дилетантизма вообще во всем. Вообще во всем – в кино, в танце.
Это очень личная и больная для меня история. Я этими хорами, прихожанами, детьми занимаюсь двадцать лет. Почему я против художественной самодеятельности в храме и упразднения платных хоров?
Когда-то я лично пострадала вот от этого народного пения. Я пришла в наш храм. Замечательный, добрейшей души настоятель подводит ко мне двух женщин и говорит: «Они так хотят петь. Они здесь ходили на курсы, в храм Михаила Архангела. Нам же все равно когда-то будет нужен клирос». А я уже старый битый воробей. Я говорю: «Батюшка, я их выучу. Но через год вы мне их приведете и скажете: “Теперь этот хор будет петь. А вы идите, пожалуйста, ищите себе еще какую-нибудь работу”».
Он еще посмеялся и говорит: «Ну, ты что? Ну, как такое возможно?» Вот. В итоге, вечерняя с утренней, акафист, молебен, – пели ужасно, и возраст пришел трудный – за 55. Уже трудно, понимаете? Но люди знали, что здесь поем «Херувимскую», здесь – «Милость мира». То есть это же еще устав, помимо пения.
– А что потом произошло?
– Проходит год, и мне говорят: «Они ж так прекрасно сейчас уже поют, пусть народный хор будет петь по будням», – а это минус 80 процентов из зарплаты. Я прихожу – суббота, вечер, воскресенье, утро, получаю ставку за две службы. Допустим, по тысяче рублей. Либо у меня будет девять выходов – и я получу девять тысяч. Правильно? Это профессия, которая меня должна кормить.
И я говорю: «А зачем? Народный хор должен петь в воскресенье». Должны спеть ектеньи все. А они не хотят в воскресенье, они хотят по будням. И это история, которая идет по кругу. Большинство этих женщин либо бездетные, либо безвнучные, то есть людям некуда деться. И вот этот энтузиазм.
Мы за этот год выучили одну «Херувимскую», одну «Милости мира», допустим, какую-то «Господи, помилуй». Но мало того, что это по звуку не очень красиво. Для молебна пойдет, для акафиста пойдет, для праздничной службы – не пойдет. А Пасха! Она вообще-то праздников праздник. Она по своей конструкции уставной вообще выбивается из всего. Надо много уметь, чтобы вот это все спеть. А пойдет у нас Великий пост. Там вообще космос. Я до сих пор путаюсь сама там во многих вещах. На литургии народное пение хорошо в трех местах – «Верую», «Отче наш», просительная ектенья, если хотят – сугубая ектенья, где «Господи, помилуй. Подай, Господи».
– Как раз хотела спросить, где тогда вы допускаете участие прихожан?
– Нет, ну при желании можно все отдать, и пусть поют. Ектеньи, просительные ектеньи, сугубую ектенью, можно отдать воскресные причастия. Ну, такие вот небольшие какие-то вещи. Здесь легко сказать: стремимся к народному пению. Так, а вы скажите, как к нему стремиться.
Например, вот эта пауза, когда причащается священство в алтаре, все воспринимают, вроде как спектакль окончился, можно ходить, начинается шум. Так пусть из алтаря выйдет человек и споет с ними «Царицу преблагую», «Богородице Дево, радуйся».
Фото Ефима Эрихмана
– Вас часто обвиняют в недостаточной православности?
– Я независимый человек. Я, знаете, как – меня трудно обвинить в какой-то подлости, еще в чем-то. Я же такой, знаете, Ленин на броневике. Люди же вот в храме как? Они видят, что происходит что-то, допустим, несправедливость. Все прячутся за благословение, еще за что-то. Я подхожу и говорю: «Понимаете, так нельзя». Женщина же в храме молчит. А я начинаю добиваться какой-то правды, справедливости, каких-то денег на лечение, еще там что-то. А так нельзя, надо по-другому. Я по-другому не умею, а мне Господь посылает таких людей, которые меня с этим со всем терпят. За характер еще ниоткуда не выгоняли.
Ногти накрашенные всех беспокоили. Ну все какие-то мелочи, какая-то ерунда. Еще говорили, что я еретик. И не раз, и не два, потому что у меня такое вот отношение к православию. Я говорю: «Какое должно быть? Расскажите!»
– Да, какое?
– Я не знаю. И они не знают. Наверное, не должно быть веселым и радостным. Мелкие, дурацкие придирки от людей, которые толком-то и не знают, что такое православие, наверное. Или я слишком яркая, меня много. То есть вот занять уголочек и сидеть в нем в платочке я не могу. Мне надо вот, чтобы все пели, плясали, радовались жизни.
Вот при всех тех испытаниях, которые в моей семье были, по идее, все должны были лечь уже в эти гробы и ждать кончины своей преславной. А мы при брате-инвалиде, при отце с тремя инсультами, при моей не совсем удавшейся какой-то, может быть, личной жизни – мы дома хохочем. И я думаю, что и поэтому я так и живу.
Понимаете, для людей, вот что касается храмовой жизни, вообще религиозной, очень важна вот эта внешняя атрибутика.
То есть если ты в длинном платье, платочек сверху вот так примотал – и готовая верующая. А если еще обличил какого-нибудь негодника – вообще молодец.
Мне говорят: «Надо бы промолчать, как бы чего не вышло». Я отвечаю: «Хорошо, ну а что может выйти?» «А вдруг тебя выгонят из храма». Я говорю: «Меня могут уволить как регента, допустим, но из храма-то меня выгнать никто никогда не сможет».
– В ответ на резкие отклики вы написали историю о радостной вере.
– Да, я пела в большом архиерейском хоре при главном соборе. А управляла им матушка одного из священников. Однажды мы репетировали Бортнянского «Тебе Бога хвалим». А матушка все: «Вы неправильно музыку поете, неправильно музыку вы поете». Господи, что не так? Быстро, медленно, тихо – что тут не то? В 6-ю ступень не въезжаем? Кто лажает? Она говорит: «Запомните раз и навсегда: прлявославие – это рлядостная вера», – она вот так разговаривала. «Вы должны петь, как будто вы сейчас все умрлете!» От радости и в пляс можно пуститься, если представить, что ты умрешь. Она шикарный проповедник, знаток Ветхого Завета, Нового Завета и святоотеческих преданий, и всего – это отдельный разговор, семья эта очень известная и очень интересная. Спасибо ей огромное. Если бы не она, не было бы никакой у меня радостной веры в жизни.
– В какие моменты об этом вспоминаете?
– Без нее я бы думала, что надо тосковать и без конца каяться о грехах. Когда меня начинает кто-то очень сильно раздражать, а такое бывает, я вспоминаю слова Луки Войно-Ясенецкого: «У каждого своя война». Особенно я это поняла, когда ездила в детский хоспис «Дом с маяком», у них есть такое мероприятие, называется «Горевание». Они собирают родителей детей, которые недавно умерли.
Я поехала к ним в качестве повара. Мы собрали в Facebook деньги на продукты. В моей биографии еще был ресторанный бизнес, я готовила и работала шеф-поваром. Сидят десять семей… Вот простые люди из Молдавии, вот очень обеспеченные люди из Москвы. Тебя этот человек в троллейбусе задел, ты о нем вообще ничего не знаешь, ты готов его словом прибить, а он, может, вчера ребенка пятимесячного схоронил или двадцатилетнего. Поэтому лишний раз, когда я хочу открыть рот и по-сельски кому-нибудь что-нибудь объяснить, я его захлопываю, потому что я не знаю, какая у него война. У меня своя, у него своя. Это очень остужает.
– Главное, вспомнить.
– В чем вы видите свое предназначение?
– Лично мое, без пафоса без всякого?
– Абсолютно.
– Я кормилица для своей семьи и останусь ей до конца своих дней. У меня очень тяжело больной брат. У меня родители. У меня сын, которого я здесь не могу растить сама… Я не забуду, у меня было 10 рублей, и мальчик мне говорит: «Мама, купи мне чупа-чупс». Я отвечаю: «Сынок, это на автобус, иначе нам придется идти пешком». Он просит: «Ну, купи», – три года ребенку. Я покупаю чупа-чупс и 12 километров несу трехлетнего мальчика на руках.
Я не хочу так жить. Я хочу, чтобы у мамы была возможность пойти к стоматологу, у папы – деньги на хорошее обследование, чтобы я могла им сделать ремонт. Это мое человеческое предназначение.
Фото Родиона Соловьева
Что касается моего церковного служения – я была и остаюсь на этой ниве воином, как я считаю, просветителем, в силу отпущенных мне достоинств и недостатков. Я всегда буду учить, я всегда буду биться и бороться за то, что Церковь – дом Божий и прообраз Неба. А там чуть-чуть иначе все, чем на земле.
Мы, как через мутное стекло, это всё видим. Мы же читали святых отцов про ангелов. Это пение ангельское – такая музыка, которой нет на земле, в хорошем смысле этого слова. Я всегда за то, чтобы в храме пели так, чтобы любой из прихожан почувствовал себя тем послом князя Владимира: «Я не знаю, где мы, на земле или на небе».
Музыки в мире много! Но самая прекрасная – это духовная музыка, и я буду ей учить, я буду ею заниматься, я буду несчастных своих певчих вот так трясти, их всего четыре человека, но они будут петь у меня хорошую музыку, и будут петь так хорошо, чтобы я плакала, чтобы они плакали, и чтобы радовались те люди, которые стоят внизу. И чтобы богослужение наше было богослужением, а не клубом самодеятельной песни.
«Допущено к распространению»
Андрей Платонов писал в одной из рецензий о том, как он понимает задачу литературного критика: «Критика, в сущности, есть дальнейшая разработка той идеи, или того человеческого характера, или события, которые открыты и описаны пером автора-художника. Критика является как бы «довыработкой» драгоценных недр, обнаруженных автором».
Художник исследует человеческую натуру в ее противоречивой или согласной сложности и из ее всяческого несовершенства вымывает «золото», то есть нечто истинное о человеке. Критик помогает в этой работе и автору, и читателю. В одном произведении удается намыть немного золотого песка, в другом — больше, но редко критик сталкивается с таким, в котором нет совершенно ничего настоящего.
Довелось найти такое сочинение нам: Ульяна Меньшикова. Обо всем. М.: издательство «Алавастр», 2017. Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви.
Что мы узнаем из книги У. Меньшиковой о Церкви? Ничего. Мы не получаем никаких сведений ни о том, как она устроена, ни о том, существует ли она вообще. А то, что мы все-таки узнаем, до неузнаваемости искажено.
Читатель узнает, что существуют (или нет) такие люди, которых в каком-то виртуальном мире условно называют настоятелями, матушками, православными и т.п. Чтобы проверить эти сведения, читателю нужно бросить книгу «Обо всем» и самому пойти и посмотреть, самому придти на суд или вызывать действительность на суд. У. Меньшикова не помогает ему ни в том, ни в другом, ни в третьем.
Узнаем ли мы что-либо об авторе? Очень немногое, а из того, что мы все-таки узнаем, не складывается человеческое лицо. Личность автора скрыта под толстым слоем риторических уродств, и за страницей мы не опознаем человека, интересного нам, важного для нас, существующего на самом деле. «Ульяна Меньшикова» в книге и на ее обложке — это не личность, а лирический герой в широком смысле, какой встречается не только в поэзии, но, например, в сквернословии и порнографии, в интернет-общении.
Возможно, другим, более проницательным рецензентам, удалось обнаружить больше, чем нам?
«Творчество ее подает пример жизнерадостности и веры в собственные силы», — говорит об У. Меньшиковой аннотация.
«Рассказы о нашей жизни» называется предисловие Виктории Лозовской. Герои книги, по уверению В. Лозовской, «подают пример жизнерадостности и веры в собственные силы».
То же слышится и в самой книге. У. Меньшикова называет себя жизнерадостной, и противопоставляет себя мрачным, черным христианам. Эти слова остаются лишь декларацией, пусть и антихристианской, потому что сама по себе книга радости не вызывает, и из книги не видно, чтобы «радость» лирической героини в чем-либо выражалась или передавалась окружающим ее в книге лицам.
Герою и героям книги радоваться просто нечем, как нечем им и разговаривать. Характерно, что автор не решается передать речь героев, а когда ей приходится это делать, то герои говорят на языке все того же автора (рассказ «Контрабасиха»).
Согласно отзыву о. Зосимы (Балина), помещенному в конце книги Меньшиковой, она «не препарирует православие, не смотрит на него несколько абстрагированно со стороны, как на некий предмет».
С этим тоже трудно согласиться, потому что главный прием У. Меньшиковой — как раз опредмечивание и последующее радостное унижение описываемых лиц. Вплоть до такого: если ненавидимые У. Меньшиковой христиане считают соцсети злом, то автор сообщает: «а я считаю злом вас, дорогие мои благоуханные сестры по вере».
Риторические приемы бытовой, а теперь еще и интернет-речи, избавляют автора от необходимости использовать художественные приемы. Поэтому персонажей в книге нет, есть конкретные лица, нисколько не типичные, не очищенные никакой художественной переработкой. Это обнаженные тела, как в морге, как надпись на заборе: «Валя — дура».
Уже первый рассказ (или это новелла? заметка? очерк? пост в Фейсбуке?) под названием «Православие — это радостная вера!» демонстрирует многослойную и разнонаправленную иронию, насмешку, многоуровневое сомнение в основных фактах действительности и их разнообразную фальсификацию. Вот описание героини «рассказа»:
Управляла этим хором матушка одного из священников. Как водится, с очень скромным музыкальным образованием, но очень верующая и хорошо разбирающаяся в религиозных состояниях. Музыкальной терминологией она не владела абсолютно… А надо сказать, внешность, характер и вообще в целом личность матушки были весьма колоритными…. Вместо платка носила на голове огромные шифоновые банты на заколке.. и не выговаривала половину алфавита… Сидит перед нами и прямо вся трусится вместе со с своим шифоновым бантом… Обвела нас всех, нехристей, змеиным взглядом и злобно прошипела: «Запомните раз и навсегда! Прляволавие — это рлядостная вера!!! Рлядостная!».
Поэтому, резюмирует в развязке У. Меньшикова, «всем, кто хочет научить меня грустно веровать и еще более грустно писать о моих церковных буднях, я говорю: Православие — это радостная вера!.. Ибо лучшего богослова, чем наша матушка-регент, я не встречала».
Теперь вы понимаете, что я имею в виду, когда говорю про множество точек зрения, иронических слоев, избыточных речевых приемов. Все они служат не для изложения, а для развлечения, или просто для заполнения страницы знаками.
Оцените также, что образцом радостного отношения к жизни считается насмешка над человеком, его опредмечивание: под бантом мы вовсе не увидим, сколько бы ни пытались, лица. Пример такого же отношения в «рассказе» «Женик», где герой злорадно описывается как идущий «нетвердой походкой человека, обремененного ДЦП и слепотой». Да, ДЦП это смешно, это иронично…
Так что же остается? Что находит читатель под пупырчатым переплетом оформленном в стиле клеенки на кухонном столе («картина» Альберта Солтанова)?
Язык, непроницаемый как стена ВКонтакте. О нем и поговорим напоследок.
В книге У. Меньшиковой систематически и между делом употребляется сниженная лексика: «РПЦ», «тетка» (вариант «тётька»), «жарища», «Опа!», «Не с..м в тумане, мы в аэроплане».
Клише массовой культуры: «Уж лучше б ты пил», «Дункан Маклауд», «Чужой».
Техническая интернет-лексика: «ники» («это не ники, это имена святых», — в «рассказе» «Уставные пения»).
Фразы: «Хор в боевой стойке», «Очень верующая» (в ругательном смысле),
Развернутое высказывание: «Видя мою постную морду, распорядитель пира проорал не весь зал:»Не с.ы, платим вдвое против уговора!». Тут, понятно, все еще больше оживились. Короче, такого сэйшена в стиле шансон не было больше нигде и никогда. Уверяю. В сопровождении духового оркестра, это вообще был полный эксклюзив. И если вы думаете, что это все, то глубоко заблуждаетесь».
Нет, это не речь, это призрак речи, беспомощная графомания, которая говорит только о патологической замкнутости говорящего. У автора нет других мыслей, чтобы их мыслить, у нее нет других слов, чтобы эти мысли не сообщать читателю. Таково следствие того, что автор еще не родился как человек, способный к разумной речи, и готовый к тому, что за каждое слово придется дать ответ пред Богом.
Значение этого томика, загримировавшегося под сельский детектив, исчезающе мало. Но в том-то и состоит особенность нашего времени, что великое не имеет веса и влияния, а малое и бесконечно уменьшающееся оказывается влиятельным, популярным. Так и в данном случае: за маленькой точкой, за грязненьким пятнышком скрывается стихия распада, стихия такой речи, от которой содрогаются небо и земля.
Роман Вершилло
Ульяна Меньшикова
Все незамужние женщины хотят выйти замуж. Кто считает, что это не так, тот плохо о нас думает. Все, абсолютно все без исключения мечтают заарканить какого-нибудь подходящего мужчинку и править им. Или чтобы он правил. Третьего не дано. Это великое знание я приобрела в девятнадцать лет и с тех пор убеждений не меняла. И была я юна, и, как теперь только стало понятно, - прекрасна. Но разговор не обо мне, отвлеклась.
Была у меня тогда очень пожилая тридцатипятилетняя подруга. Практически древняя старуха. Работала она заведующей столовой большого НИИ, статусная была женщина. И у нее, в свою очередь, были еще более древние и не менее статусные подруги. Одна, тридцативосьмилетняя, заведовала овощебазой, вторая, самая старая сорокалетка, была главным кадровиком огромного ДСК. Жили они себе поживали сырами в масле. Всё у них было и ничего им за это не было. Четырехкомнатные квартиры в хрустальных люстрах и вазах, в узбекских коврах и невероятной комфортности спальных гарнитурах. Великие женщины. Ко всему этому благолепию у двоих прилагались мужья. У завстоловой - разбитной монтажник Игорюха, у завбазой - добрейший руководитель заводской самодеятельности, гармонист Колясик (так и только так его называла супруга).
У главного кадровика мужа не было. И это было страшной трагедией. Во всяком случае все наши посиделки на определенном градусе заканчивались ее горькими рыданиями с причитаниями: какие все счастливые и только она, одна она одинока, как маяк в океане, и нет ей в этой жизни ни просвета, ни счастья. Боль одиночества была настолько страшной и материальной, что хрустали тускнели и переставали звенеть, а ковры теряли шелковистость. Не жизнь, а дно Марианской впадины.
Для меня, считавшей, что в сорок только две дороги: в крематорий или геронтологический санаторий, эти страдания были смешны до колик. Какая любовь может случиться с человеком с перманентом, рубиновыми перстнями на трех пальцах и отметкой в паспорте - сорок лет?!! Постыдились бы… Но молчала я, понятное дело. А вот верные подруги не молчали. Утешали, строили планы захвата какого-нибудь зазевавшегося вдовца и разведенца. А он всё никак не находился. А если и находился, то не подходил по параметрам: то выяснится, что будущий счастливый жених тихий алкаш, то ходок, то статью не вышел. Кадровик (звали ее Марией) была женщиной монументальной и терпеть рядом с собой какой-то там «поросячий ососок» (цитата) не собиралась. А вот в кошельки претендентов дамы не заглядывали - не считали нужным, всё же у них было, вы помните.
Пока шли трудные поиски, навстречу своему счастью из северной деревушки выехал мужчина в самом расцвете лет и сил по фамилии Генералов. И пришел устраиваться на работу в ДСК. Монтажником. Рука судьбы уже крепко держала за холку счастливца, шансов увернуться не было никаких. И попадает он на собеседование не к рядовому кадровику, а к нашей рубиново-перманентной Марии. А чтоб вы всё до конца понимали, фамилия Марии была не менее героической, оцените: Маршал.
Вечером был созван весь генштаб и адъютанты в моем лице. На кухонном столе лежали карты боевых действий. А если быть точной - от руки написанная биография и фото соискателя на позицию монтажник-высотник. С паспортного черно-белого фото на нас смотрел мужик с тяжелым взглядом и усами, которых хватило бы на пять составов «Сябров» и «Песняров». Мария рыдала. От любви, конечно же. Это была страсть с первого взгляда. Сокрушительная.
Мы с пристрастием разглядывали Усы и осторожно делились впечатлениями:
Ну ничего так мужикашка: чернявенький, усявенький. (Комментарий завстоловой.)
- Наташа, да ты посмотри на его нос! Гоголь от зависти умер бы, Сирано де Бержерак глаз при таком носе не поднял бы из уважения к пропорциям. (Это уже я умничаю.)
На меня жестко посмотрели. Терпеливо вздохнули и в три голоса объяснили, что большой нос для мужчины как раз является подтверждением его… гм… несокрушимой мужественности (жизнь, конечно, потом внесла в эти знания свои коррективы, да не об этом сейчас разговор). Но тогда я поверила подружайкам на слово. Задавили опытом.
Соборно решили, что такие усы не имеют права бесхозно болтаться по городу и что «надо брать». Но как? Как подкатить к простому работяге, если ты вся в хрусталях и песцовой шапке, а он в общаге на панцирной сетке?
Наташа, ну как я с ним подружусь, он же не пьет! Совсем!
- Закодированный, что ли?
- Не знаю, не пьет, и всё, ни граммулечки! Я уже и в гараж его звал, и в баню. Он приходит - и не пьет. Машину, вон, батину отремонтировал, как новая теперь фырчит - и не пьет; парится в бане, как черт, и не пьет - как с ним дружить?!
Усы по решению женсовета были определены к мужу завстоловой в бригаду монтажников, с целью охмурения сначала «великой мужской дружбой» с последующим захватом уже женским генштабом. Но Усы не сдавались. Усы не пили, не курили и не читали советских газет. Усы оказались интровертами, которые быстро делали порученное им дело и тут же скрывались в общежитии. По свидетельствам очевидцев, Усы записались в городскую библиотеку, много читали и что-то время от времени записывали в толстую тетрадь, которая хранилась под матрасом. Рабочий кодекс чести не позволял соседям втихушку достать эту тетрадь и выяснить, что же он там записывает. Это было «не по-пацански» и на все уговоры женщин, которые пацанскими понятиями не жили, а только страстно желали узнать, не пишут ли Усы кому любовных писем (у баб одно на уме!), была единственная возможная реакция: а не пошли бы вы, тети, куда подальше со своими просьбами. Не крысы мы, мы - мужики честные. Раз прячет человек, значит так надо.
Ни шантажом, ни подкупом не удалось разбить монолит порядочности «простого рабочего человека». Как ни старались. Всё это оказалось дополнительным плюсом в карму Усов, так как ничто не делает мужчину еще более желанным, как налет загадочности и тайны. Мария наша уже сходила с ума не хуже Велюрова, ежедневные сходки генштаба не вносили никакой ясности, а лишь только усугубляли и без того незавидное положение сгорающей от страсти женщины. Рубины тускнели, перманент расправлялся, платья уже не соблазнительно обхватывали выпуклость форм, а спущенным флагом болтались на стремительно теряющей стать фигуре. Мария угасала на глазах. Мария была тяжело влюблена в одностороннем порядке, и что с этим делать мы не знали.
А Усы тем временем выбились в передовики производства и помимо посещения библиотеки были пару раз замечены на репетициях художественной самодеятельности, пока что в качестве безмолвного зрителя. Генштаб вынес единственно правильный с женской точки зрения приговор: бабу себе там присмотрел. Иначе зачем здоровый мужик сорока лет отроду будет шастать по репетициям и концертам? Только из-за бабы. Любовь к искусству в этих кругах не рассматривалась абсолютно.
В Марииной судьбе уже не призрачно, а очень даже отчетливо замаячила кардиореанимация. Сердце кадровика оказалось не готовым к испепеляющему марафону неразделенной любви, сердце медицински стало страдать тахикардией, переходящей в мерцательную аритмию. И тут мы поняли, что без решительного наступления женской армии ситуация не разрешится никогда. Совет собрали у одра тяжкоболящей рабы Божией Марии.
Умирала Мария по всем правилам жанра. Потухший взор, впалость когда-то сияющих здоровьем щек, потускневший до бледно-тараканьего некогда рубиновый перманент… Одним словом, уходила из Марии жизнь уже не по капле, а по ведру в день. Мы стояли у одра и пытались заткнуть ее ментальные дыры своими полными физического и морального здоровья телами. Тщетно. Мария хотела уже только одного: умереть. Во цвете лет, на пике карьеры и хрустально-коврового благополучия она решила во имя любви оставить этот презренный мир материальных ценностей и сгинуть на одном из Томских кладбищ. Завещание было составлено и ничего более не удерживало ее на этой жестокой, лишенной любви и счастья планете по имени Земля…
Но было одно обстоятельство, которое не позволило ей скончаться в этот же день, а именно - заседание профкома, бессменным председателем которого Мария была уже лет шесть. На повестке дня было распределение квартир между очередниками и льготниками (о, эти благословенные времена, кто помнит, когда по истечении пятнадцати лет ожиданий, мотовни по общагам и коммуналкам родное до зубовного скрежета предприятие одаривало своих сотрудников живыми квадратными метрами!). Без Марии, знамо дело, эти метры ни за что правильно не распределили бы и священный долг поднял ее со смертного одра, как расслабленного у Овчей купели, и кое-как причесавшись, не надев рубинов и люрексов, сожженная огнем любви почти до основания Мария собралась на вечернее заседание.
Тут я от безысходности выступаю с бредовейшим предложением:
— Маш, а ты выбей ему квартиру. Тогда вы как-то в статусах сравняетесь с Усищами и можно будет уже реально к нему подкатить. На новоселье через Игоряна напроситься, все ж таки он его бригадир, с переездом помочь, и под шумок тетрадку вожделенную тиснуть и прочесть. От мужиков-то всё равно никакого прока с их порядочностью. А нам можно, женское любопытство - не порок!
В потухших глазах Марии заалел огонь надежды. Воспылал, взвился кострами…
Завбазой и завстоловой смотрели на меня с нескрываемым восхищением. Оказалось, что бредовой моя идея была только для меня. Как говорят англичане, «Нет ничего невозможного для сильно жаждущего сердца». Сердце Марии жаждало усатой любви настолько, что остановить ее порыв не смогли бы и боевые слоны Александра Македонского.
Электробигуди. Тушь «Ланком», помада цвета «цикламен в перламутрах», польский костюм тончайшей красной шерсти, лаковые сапоги «в колено» на тончайшей шпильке - и от умирающей лебеди не осталось и следа. Валькирия, готовая сражаться со всем бюрократическим миром во имя любви предстала пред нашими очами буквально через полчаса. Мы втроем с ужасом и восхищением наблюдали этот квантовый скачок от смерти к жизни и не верили своим глазам.
Мне за креатив и живость ума были тут же подарены золотые сережки, от которых, понятное дело, отказываться было бесполезно, да и незачем. Заслужила. Возставила от одра болящую, не шутки шутила.
Никто до сих пор не знает, какие аргументы приводила Мария на том собрании в пользу вожделенных Усов, на какие кнопки нажимала и кому потом увозила пару новых ковров в целлофане, кому подарила свою очередь на новый румынский гарнитур, но факт остается фактом: Усы вне всякой очереди (да он на нее и не вставал, скорей всего, работал каких-то восемь месяцев) получили ключи от прекраснейшей «малосемейки»; одиноким в то время большие метражи не полагались. Не умеешь плодиться - сиди в малометражке. Усы изумились до невозможности такому кульбиту в судьбе, но от квартиры не отказались (хоть ты живи в библиотеке и сто тетрадей испиши, квартирный вопрос от этого менее насущным не становится). Пробили брешь в святом образе хитрые бабы.
Усы были поставлены перед фактом, что на новоселье бригадир его Игорян явится не один, а с семьей и друзьями семьи, которые привыкли вот такой здоровенной толпой делить вместе все радости и горести, все взлеты и падения - и свои, и друзей, и друзей друзей. Дополнительным бонусом в карму нашей шумной сорочьей стае шла полная организация пира по случаю получения Усами ордера. Усы поначалу пытались сопротивляться, но где уж устоять перед натиском нашего табора, в котором каждый был бароном, и сопротивление было сломлено не успев начаться.
И сорокоградусным зимним утром наш караван выдвинулся в сторону новостроек. Всю ночь перед этим знаменательным днем два лучших томских шеф-повара варили, пекли, жарили, взбивали, заливали желатином в столовой закрытого НИИ трапезу, достойную высших членов политбюро. Помидорные розы, каллы из отварной моркови с глазками дефицитного консервированного горошка в обрамлении петрушечных кустов, «Сельдь под шубой» в вип-исполнении, заливные судачки, буженина, убивающая своим чесночно-перцовым ароматом всякого, кто приближался к ней на небезопасное расстояние, разнузданные цыплята-табака, отбивные из парной свинины… Спецрейсом из Стрежевого в ночь прилетели томные и благоуханные осетры и игривые стерлядки, сочащиеся смоляным жиром через пергаментную бумагу. Белоснежная нельма размером с хорошего дядьку, замотанная благодаря некондиционным габаритам в простынь по горло, таращила свой радужный глаз и, казалось, подмигивала им в предвкушении: «Эх, погуляем!»
По мелочи еще, конечно, пара картонных коробок с сервелатами-балыками, вчера еще бегающими задорными свинками и потряхивающими веселыми хвостиками на территории свинокомплекса, а сегодня уже обретших строгий геометрический вид и веревочные хвосты для лучшей укладки и транспортировки. В трехлитровых банках колыхалось свежайшее пивцо утреннего разлива (спецрейс с пивзавода в шесть утра, на директорской «волге»), коньяк для вальяжности, водочка «для куражу» и «красное-сладенькое для девочек». Девочки, правда, все как одна лопали водку - не хуже, а где-то даже и получше нормальных мужиков, но для форсу - надо. Не сразу же утонченные Усы озадачивать своими умениями. Для него, как непьющего, взяли ящик «Буратины» (пусть порадуется человек).
Бесчувственную, сменившую 58 размер на 48 Марию выводили из дома под руки. Не несли ноги сомлевшую от предчувствия счастия или несчастия истомившуюся в любовных муках женщину (три ночи на картах гадали, аккурат святки тогда были, а в это время карты не врут, но и, надо сказать, точной картины не дают. Вроде бы вот тебе, матушка, и казенный дом есть с крестовым королем, а в следующем раскладе уже и короля никакого нет, а только валет червонный и дальняя дорога; чему верить - не понятно).
Мы все уже порядком устали сострадать подруге, поэтому были настроены на решительный абордаж, когда уже «или пан, или пропал». Страшенным минусом, конечно, было то, что крестовый усатый король воздерживался от алкоголя и взять его «тепленьким» в казенном дому решительно не было никакой возможности. Но, с другой стороны, это же было и плюсом: все карты, как говорится, открыты и отвертеться потом при помощи популярной тогда цитаты из фильма, мол, «по пьянке завертелось» уже было нельзя.
Ухайдоканная страстью нежной и от этого вся потусторонняя Мария, хохотуша Люся-завбазой с Колясиком и аккордеоном, Наталья-завстоловой, томная красавица в чернобурках, перевитых соболями, изумрудах с голубиное яйцо, языком настолько острым, что его хватило бы на три украинских села и мужем, вечным пацаном - Игорюхой. Ну и я, конечно, ваша покорная слуга, юная, ржущая молодой кобылой без перерывов на обед, правда, без соболей и брильянтов, но это отлично компенсировалось датой рождения. В тот момент мы были похожи на альпинистов, стоящих у подножия Джомолунгмы, решая и гадая, покорится нам вершина или нет. Квартира усатого новосела располагалась на восьмом этаже, мы стояли у подъезда в молчании, высчитывая глазами окна светелки, где в ожидании своего счастья томился Машкин принц.
И грянул праздник!
Как мы ползли до восьмого этажа (а дом-то новый, а лифт-то еще не подключен!), навьюченные аккордеонами, балыками и заливными судачками «а-ля натюрель» без лифта - «будем знать только мы с тобой». Но мы смогли, выдюжили и оправдали, мы каким-то чудесным образом всё донесли, не помяв, не расплескав, не сломав и не уронив. Чего всё это стоило, не высказать. Объемы пролитого пота помнят только норковые «чалмы», ондатровые «формовки», да я, раба многогрешная. Марию волокли волоком, чуть ли не за ноги, поставив в один ряд с балыками и вип-селедкой. Лишь бы дойти, лишь бы достигнуть вожделенной цели… И мы достигли.
Мы зашикали на него всем хором - акустика-то роскошная в пустом подъезде, а ну как жених молодой раньше времени обрадуется? У двери под номером 32 мы торжественно остановились, отдышались, надавали свежих пощечин уже совершенно бездыханной Марии и хором, на последовавший из-за двери вопрос: «Кто?» дружным хором гаркнули: «Конь в пальто!»
Отверзлась дверь и на пороге, во всем блеске своей красоты предстали Усы. В идеально отглаженных черных брюках и белоснежной, той хрустящей снежной белизны, что нам, людям эпохи техники «mille», уже и не снилась, рубашке. Мы обомлели всей женской половиной табора и моментально поняли, почему так страшно страдала Мария. Усы были невозможно, кинематографически, журнально - красивы. Он был не фотогеничен, да и кому повезло на паспортном фото выглядеть прилично? А другого мы и не видели. Но в жизни это было «что-то с чем-то». Рядом с ним все чернобурки смотрелись облезлыми кошками, брильянты напоминали куски асфальта, люрексы - мешковину, а все мы вместе взятые - канадскую «траву у дома», которая вроде и зелена, но не мягка и не душиста, так, имитация… Даже буженина и та втянула вовнутрь весь свой чесночный дух и скромно пахла половой тряпкой.
Мы, сглотнув слюну, вытащили Марию из двадцать пятого глубокого обморока и прошествовали в тридцатиметровые апартаменты. И завертелось. Стола не было, да и откуда взяться этому столу? Дастарханом, на полу, раскинули двуспальную льняную скатерть, наметали туда всё, что (было в печи) навертели за ночь шеф-повара, уселись по-турецки и пошел пир горой.
В кассетнике страдала Ирина Аллегрова, а на полу, между мной и Колясиком, страдала Мария. Усы поначалу стеснялись незнакомой компании, но после второй бутылки «Буратино» неожиданно разошлись и начали сыпать шутками, тостами, рот под усами не закрывался, мужики хохотали каким-то своим производственным юморочком, а мы тремя квелыми коровами сидели, пучили бестолковые свои глаза на эту усатую красоту и слова не могли вымолвить. Все-таки красивый мужик - это вам не баран чихнул, это такая же редкость, как брильянт «Наследие Уинстона»: он вроде как и существует, и нашли его простые люди в Ботсване, а фиг его заимеешь. Ты его вроде как априори недостойна, из-за хронической нехватки средств, возможностей и, что греха таить - породы.
И тут в дверь постучали. По хозяйски, так стучат в дом, в котором ждут и где не удивятся твоему приходу. Усы резво подскочили и в один прыжок оказались у двери.
Маша, проходи, проходи скорей, знакомься, это мои друзья, новоселье празднуем, давай чемодан, вот тапочки тебе, да, мои, других нет, Маш…
Мы с ужасом наблюдали за этой встречей, понимая, что наш льняной дастархан вот-вот превратится в саван. Новоявленная Маша была неприлично молода и приятна собой до невозможности. Ладная, высокая, в ярком спортивном костюме, с ногами, растущими прямо из конского хвоста, туго затянутого лентой на голове.
Я посмотрела на нашу Машку, от которой уже просто разило могилой, и мне захотелось плакать. Плакать от великой бабьей жалости, которую мы можем испытывать независимо от возраста и количества траншей, из которых приходилось вылезать после падения. Наша Маша была уже сама по себе саван. Белая, бескостная и бесплотная, в нее саму уже можно было покойничков заворачивать… Она механически подносила к губам стакан с «красненьким-сладеньким», отпивала по чуть-чуть, и не реагировала ни на какие внешние воздействия. Запах еды улетучивался, а на его место водворялся запах неминуемой трагедии. И только Усы и его гостья не видели и не чувствовали надвигающейся беды.
А я ей говорю, Машке: это ж какое счастье, что теперь у меня есть жилье, сколько уже можно по общагам мотаться? Теперь вот так, в тесноте, да не в обиде, я ж ее тоже заставил из общаги уйти, будет теперь как королева, в своем душе мыться, а это же счастье, такое счастье, да, Маш?!
Завстоловой медленными глотками тянула из стакана водку и в упор смотрела на съеживающегося с каждой секундой мужа-Игорюху, из которого жизнь уходила на глазах, соразмерно сделанным Натальей глоткам. Проштрафился, прокололся, самого главного не выведал почти за год общения со своим подчиненным и по всем правилам жанра он должен был пострадать. Люто и страшно. Возможно, в последний раз.
Колясик с Люсей тем временем вытягивали из футляра аккордеон, решив, что теперь-то уж чего делать, помирать, так с музыкой, шоу маст гоу он, как говорится. Но тут тоже вышла осечка, потому что первым номером в репертуаре семейного дуэта, независимо от квалификации праздника, всегда шла песня «Враги сожгли родную хату». Восьмое марта, день рождения, крестины, смотрины, просто дружеская пьянка - традиция оставалась неизменной: в начале пели «про хату», в память Люськиного отца, героического командира дивизии.
В общем, всё очень «а-ля-рюсс». Разбитые надежды, «красивая и смелая дорогу перешла», вот-вот от горя умрет несостоявшаяся невеста, а над всем этим вселенским ужасом и апокалипсисом парит вибрирующее Люсино сопрано: «Куда теперь идти солдату? Кому нести печаль свою?» (и ведь не приврала я ни слова, всё так и было).
И тут мой взгляд падает на подоконник. Там лежит потрепанная книжка. Тургенев. «Ася-Рудин-Дым», три в одном. На книжке лежит пачка лезвий для бритвы «Нева», и этот натюрморт добивает меня окончательно; я еще раз смотрю на окаменевшую в своем горе нашу-Машу, на источающую ненависть ко всему сущему Наташу, на съежившегося трюфелем Игоря, на разливающихся в творческом экстазе Колю с Люсей, на Машку-соперницу и красавца усатого Серегу, и начинаю хохотать нечеловеческим вороньим хохотом…
Я, пожалуй, пойду, - встрепенулась, очнувшись от обморока, наша-Маша. - Да, пойду…
- Сидеть! - цедит сквозь зубы осушившая уже второй стакан завстоловой. — Сидеть, я сказала, не двигаться! Щас мы… Щас мы всех тут на чистую воду выведем, щас мы тут всех…
Праздник, несомненно шел к тому, чтобы стать лучшим из всех до этого случившихся.
Наташа тяжело поднялась с пола, выпрямилась во весь свой стопятидесятисантиметровый рост, и началось. Началось то, что обычно бывало на шахтерских окраинах Анжерки, откуда почти вся честная компания была родом и где только в честном, пусть и кровавом бою добывались и победа и справедливость.
Слышь, профура, ты откуда к нам такая красивая приехала? Он же тебе в папаши годится! В папаши, а не в хахали! Квартирку унюхала и прикатила с чемоданчиком, лихая казачка?.. В душе она мыться собралась, чистоплотная наша!!! Игорь, быстро поляну собирай, к нам поедем догуливать! Люся! Глаза открыла, рот закрыла, гармошку в чемодан, Колясика - в ботинки, все едем к нам, хватит, нагостевалися, спасибо за прием, как говорится! Спасибо за всё!!! Смотреть противно! А мы-то, мы-то думали, нормальный мужик, а ты - тьфу, кобелище, хоть и по библиотекам ходишь!
- …?!!! Наташа?!! Наташа, Вы что? Кто профура? Почему? Да Вы вообще что тут себе позволяете, Наташа? У меня же в доме! Маша, Маша, постой, куда ты, Маша?! (Звук захлопывающейся двери)
И тут Игорюхино сердце не выдерживает всего этого позорища, он подскакивает и с криком: «Да колотись оно всё перевернись, ваше бабье отродье!» со всей дури бьет кулаком в оконное стекло (женщину по пацанским понятиям он ударить не может, друга - не за что, поэтому окно - самое то). А вы видели кулак монтажника? Нет? Я видела… Двойное стекло оказывается пробитым насквозь, осколки в секунду разрезают рубашечную ткань и Игорюхину плоть, и потоки… нет, не так, не потоки - реки, багровые реки крови начинают орошать подоконник с Тургеневым, «Асей», «Рудневым» и «Дымом», струясь по «Неве». Тихо. Страшно.
Игорь, разбушлатившись, совершенно не обращал внимания на вопли жены и коллектива, размахивал во все стороны изрезанной конечностью, поливая фонтанирующей из ран кровищей стены в свежих обоях, дастархан, тела и лица присутствующих, и орал так, что наши круги кровообращения поворачивали вспять от ужаса происходящего.
Серега, снимай рубаху, надо его перевязать, - крикнул Колясик, и одним рывком оторвал рукав белоснежной рубашки онемевшего в этом кошмаре новосела. (А чью еще рвать? Белая, достойная стать бинтами для раненого бойца, была только у Усов).
В секунды рубашка превратилась в перевязочный материал, а Серега предстал пред нами во всей своей окончательно уже открывшейся красе. Было на что посмотреть, да… Бездыханная наша-Маша получила последний контрольный выстрел бессердечного Амура и сломанной куклой валялась где-то в углу, да и не до нее уже всем было. Сколько можно сострадать, не железные мы.
Наташка, хорош орать, бегом в машину, в больницу ему надо, потеряем мужика с вашими разборками! - Колясик, милый и с виду никчемный руководитель художественной самодеятельности, на глазах превратился в главнокомандующего. - Люся, пакуй коньяк, мы его не начинали, врачам дашь, чтобы милицию не привлекали. Где Наташка?! Муж погибает, ей и дела нет. Наташа!!!
И тут в партитуру нашего побоища вливается страшный гром литавр (зачеркнуто), ужасный грохот и скрежет чего-то металлического и звуки стремительной горной реки. В одну секунду на полу образуется огромная лужа, из ванной комнатки раздается кряхтение, звук бьющегося стекла (к которому мы уже успели привыкнуть) и кадансом идут чьи-то всхлипы и рыдания.
Игооооорь, Игоооорь, иди сюда, я, кажется, ногу сломала… - И вой - пианистый, на одной нотке.
Открывается дверь ванной комнатки и оттуда цунами выносит завстоловой. В абсолютно мокром платье, с окровавленными руками и безжизненной, распухающей на наших глазах ногой. (Здесь, по идее, должна быть прямая речь всех участников драмы, но из этических соображений я ее опускаю, чтобы не оскорбить ненароком чьих-нибудь нежных чувств.)
В ходе непринужденной беседы выяснилось, что в начале банкета предусмотрительные хозяюшки набрали полную ванну холодной воды и погрузили в нее все пять трехлитровых банок с пивом, чтоб не скисло, значит, и своей прохладой могло порадовать любого страждущего даже на следующий день. А Наталья, зашедши в ванную комнату, перед отбытием из гостеприимного дома решила сполоснуть разгоряченное свое лицо, присела на край переполненной ванны и… 58 размер, что вы хотели? Ванна была плохо закреплена и опрокинулась вместе с трепетной девяностокилограммовой ланью и всем содержимым. Натали пыталась спасти банки, да не вышло, только изрезалась вся.
Новоселье удалось на славу, стены в изобилии были окроплены кровью, единственная рубаха новосела изорвана в клочья на бинты, ванна вырвана с корнем, вода на полу, перемешанная с кровью, плавающие в ней тарелки с заливным и осетриной, петрушка - ряской по всем углам, разбитое окно (зима, крещенские морозы, Томск)…
Погуляли, б…, справили. Так, все по машинам, в травмпункт! Ты и ты, - перст Колясика уперся в мой нос и в угол, где притаилось тело Марии, - тряпки в зубы, всё убрать и перемыть. Через час за вами заеду. Игорь, отдай стакан, больничный не дадут, если врачи поймут, что ты пил. Люся, мухой в машину - греть, не таращься… Серега, тащи Наташку вниз, ей не доползти самой.
И тут одноногая Наталья восстала. Не захотела ни в какую, чтобы Усы ее тащили с восьмого этажа, заартачилась, не смотря на свое плачевное положение, как ни уговаривали. И в результате перли мы ее вдвоем с Люсей, проклиная всё на свете, а прежде всего аппетит и должность нашей тяжеловесной подруги.
В травмпункте ржали все, начиная от хирургов и заканчивая пожилой санитарочкой. Хитрый Колясик обязал меня в красках, со всеми подробностями рассказать историю получения травм, чтобы у расчувствовавшихся медиков (а уж служители травмпунктов повидали многое, их не разжалобишь) не возникло даже мысли привлечь стражей порядка в связи с обилием колото-резанных ран на телах супружеской пары Ильичевых. Я и старалась, конечно, и про любовь злую, и про аккордеон и про Машку-разлучницу… Гогот стоял нечеловеческий. Коньяк, опять же, непочатый. Уломали мы хирургов не доносить на нас милиции и не указывать в истории болезни, что пострадавшие были не совсем трезвы. Слава Богу, от полученных травм никто не скончался - и ладно.
Слушайте, а наша-то Маша где? - поинтересовался свежезаштопанный Игорь.
- Забыли мы ее у Сереги, да не маленькая, дома поди уже сидит, ковры слезами удобряет…
- У меня сердце не на месте, - молвила Люся, - надо поехать, проведать, как она там, беды бы не натворила в таком состоянии…
И наш боевой отряд, в бинтах и гипсе, выдвинулся к Маше.
Сердца остановились у всех, когда мы поднялись на нужный этаж и увидели чуть приоткрытую дверь в Машину квартиру. Там хрусталей одних на тыщи было, в таких квартирах дверь должна быть всегда хорошо закрыта, а тут - открыто… Воображение всех присутствующих мигом нарисовало картину хладных ног, болтающихся над полом. Зайти первым никто не решался. Топчемся, прислушиваемся… И слышим - смех, женский, следом какое-то мужское бу-бу-бу и опять смех, не Машкин… Ставший в тот вечер очень героическим Колясик рванул дверь и ворвался в прихожую, следом уже все мы.
На кухне, за накрытым столом сидели трое: наша-Маша, Усы и Маша-молодуха-разлучница. Увидев наши застывшие в немом вопросе физиономии, они начали истерически хохотать, а следом за ними и мы. До слез, до икоты.
События после нашего отъезда разворачивались следующим образом. Сергей убежал на поиски Маши-разлучницы, а наша-Маша от холода начала приходить в себя, и на нервных почвах за час с небольшим привела квартиру в относительный порядок. Только собралась уходить, явились Усы с зареванной молодушкой. В доме находиться невозможно - всё заледенело, на улице сорокаградусный мороз, из окна ветер свищет, стены в крови, ванна с корнем вывернутая в санузле валяется, как тут ночевать? Вот наша Маша их к себе и забрала, обоих. В тепле, да под бутылочку всех разморило-развезло и Машка наша возьми и выдай Усам всю правду-матку. И про любовь свою злую, с первого взгляда, и про квартиру, и про надежды ее несбывшиеся.
А вторая Маша, возьми и ляпни тут же: «Теть Маш, да он по Вам сам с первой встречи сохнет, не знает как подкатить. Вы ж при должности и вообще, а он работяга без кола и двора, куда ему до Вас. Вы ж вон красавица какая, по Вам половина ДСК страдает, неужели Вы не в курсе?»
Почему в тот момент Машку нашу не хватил инфаркт - я не знаю, меня бы точно хватил. А может и был обморок, да нам не рассказали. В кухне разливался свет взаимной любви и будущего семейного счастья.
А «разлучница» оказалась дочерью Серегиного комдива, с которым он прошел Афганистан, а погиб уже на гражданке, вместе с женой, в страшной аварии. А Усам девочку удочерить не дали, но он опекал ее всё это время и хотел впоследствии отдать ей свою квартиру, молодая же, ей надо…
Сергей с Машей поженились через две недели. Сыну их, Косте, уже 22, заканчивает университет в Томске. Молодую Машу выдали замуж через два года и вся наша компания, конечно же, там была в качестве самых дорогих гостей, мед-пиво пила и по странному стечению обстоятельств ничего не разбила, не подожгла и никто не покалечился.
Вот такая история.
(А в тетрадку ту вожделенную Сергей переписывал понравившиеся стихи. Для интересующихся.)
Училась я на 2 курсе, по выходным и в праздники, как водится, в храме, на службе. Тут тебе и профессиональный рост и копеечка. Да что уж там, не копеечка, а очень даже достойная зарплата была (прослезилась). Плюс отпевания-венчания, одним словом, не жизнь, а малина. И вот посреди этого малинника самым ярким и деньгоприносящим плодом были пусть редкие, но очень прибыльные приглашения на чтение псалтири над покойничками.
Читала я по церковнославянски очень лихо, спасибо тете Люсе, легендарной барнаульской псаломщице, терпеливо обучающей нас, вечно ржущих остолопов из воскресной школы. Красиво я тогда читала, по-монастырски, бесстрастно-молитвенно. Про это узнала тётечка со свечного ящика, где требы принимают и начала мне подбрасывать "калымы".
И тут ловит она меня за рукав после всенощной и сообщает, что есть прям срочный-срочный вызов на чтение псалтири. А у меня кино, свидание и вообще весна и мне 20 лет, ну какие покойнички, Марь Иванна? Но когда на ушко мне шепнули размер гонорара, я про всю любовь забыла сразу же и перед глазами у меня возникли шикарные немецкие сапоги из ЦУМа, на которые я облизывалась, но позволить себе не могла.
Выезжать нужно было через пару часов. Но непременным условием, которое выдвинули родственники, было то, чтобы псалтирь читала "монашенка". Тут я озадачилась. Марь Иванна без слов поняла мой рвавшийся из груди вопрос, где, мол, я, а где монашенки. Но не тот человек была Марь Иванна, не зря она возглавляла бухгалтерию в облиспокоме лет 20, чтобы что-то могло ее озадачить:
"Чёрна юбка, чёрна кофта и платок. За послушницу сойдешь, они не поймут. Где я им монашенку сейчас найду, если единственной нашей монахине матери Иефалии уже 94 и читать она может только с лупой от телевизора КВН?"
И опять мне по голове как дааст суммой вознаграждения.
Да боже ж мой, что у меня чёрной юбки не найдется? Порысила я до дома, нарядилась в вороные одежды, платок бабушкин чёрный, шерстяной по старообрядчески подвязала. В зеркало глянула, ну ни дать, ни взять - чеченская вдова. Аж самой страшно стало. Зато в образе. Как заказывали.
Стою у подъезда в этом наряде, соседи даже не здороваются, не узнают. И тут подъезжает автомобиль. По всему видно, что бандитский. Черный, блестящий и огромный как океанский лайнер. Взгромоздилась я в него, в юбке путаясь, едем. За город. Долго и молча. Кто ж из приличных людей в то время мог осмелится с настоящей монашкой говорить?
Прибыли в какой-то посёлочек небольшой, домик обычный, палисадничек с сиренью, мурки полосатые по двору бродят. Тишина и покой. Вечерело. (Это я где-то читала, так нужно время суток обозначать)
Вышел из дома сын бабулечки, над которой нужно было псалтирь читать. Джеймс Бонд, настоящий, не поддельный. И начал рассказывать, какая у него была замечательная мама. И как он хочет, чтобы все получилось, как мама хотела. Чтобы и отпели в церкви, и псалтирь над ней почитали. Смутила немного его моя молодость, но деваться было уже некуда, за другой не пошлёшь. Я ему про мать Иефалию с лупой сказала и он согласился, что старого человека в такое время дергать не удобно, да и лупы у них нет.
Зашли в домик.
Стоит гроб, родственники рядом сидят, всё по обычаю. Лампадка горит у иконки, свечка в стакане с пшеном, всё по нашему, по православной традиции. Бабушка в гробу вся такая светленькая лежит.
Беру псалтирь, начинаю читать.
Время идёт, темнеет. И тут вся родня как по команде встаёт и уходит. Я даже глазом не успела моргнуть. Сначала подумала, может, на перекур или чаю попить. Ни фига. Ушли ночевать в соседний дом. Сын мне сказал. А ты, говорит, читай, сестра, тебе по сану положено умерших не бояться.
Почему я согласилась на это, до сих пор не понимаю. Впала в какое-то медитативное состояние.
Ночь. Деревня чужая, никуда не сбежишь, чужая мертвая бабушка и я в чёрном душном шерстяном платке. Лампадка коптит.
Сюр.
Гоголь.
Вий.
Я эти сапоги, Марь Иванну и лупу от КВНа прокляла на веки вечные.
Не могу сказать, что страшно стало в тот момент, но здорово не по себе. Это же не город, с его вечными звуками, ещё и тишина давит. Понимаю, что начинает на меня ужас накатывать. Кинематографический. Губы молитву произносят, а перед глазами Куравлёв с Варлей стоят. Как живые, будь они не ладны...
И тут мой взгляд падает на бабушкино лицо... И вижу, что из под закрытых век катятся слезы.
Что сделает нормальный человек в такой ситуации? Заорёт, убежит, в обморок упадёт, на крайний случай. Но, сестра Иулиания не из того теста. В образе. С псалтирью наперевес и в монашеской длинной юбке. Миссия выполнима. Безумие и отвага, моё кредо до сих пор. Плачет при вас чужая покойница в глухой ночи? Сделайте вид, что ничего не произошло, и продолжайте чтение дальше, а потом начинайте громко петь. Всё, что вспомните из духовного репертуара. С чувством и триолями.
А утро не наступает, никак.
А бабушка плачет и потеет, всё лицо уже в испарине.
Больше так истово я не молилась никогда.
Рассвело, и в 6 утра пришёл Джеймс Бонд.
Нет, я не поседела и не сошла с ума, как ни странно. Я просто у него спросила, почему плакала ночью его мама. (Кто ж знал, что ждали старшую дочь из Благовещенска и бабулю немножко переморозили в морге, а привезли оттуда к вечеру, вот бабушка только к полуночи и начала "оттаивать", это мне потом уж родственники рассказали.) И тут Джеймс Бонд начинает рыдать и натурально мне исповедоваться. То, что я услышала, не сравнится ни с каким Вием и "Страшной местью". Но, тайна исповеди дело святое и разглашению не подлежит. Я хоть и не в сане, но человек, рассказавший мне о своих злодеяниях, об этом не знал, поэтому и не просите, не расскажу, что я тогда услышала.
Сапоги я не купила. Деньги отдала церковному сторожу, у него какие-то проблемы на тот момент были, а он и позабыл их вернуть. И больше псалтирь над усопшими я не читала ни за какие деньги.
Спокойной ночи всем. Приятных снов.
Вместо послесловия:
После моего, неожиданно растиражированного поста про отпевание, в личку и в комментарии пытались пробиться люди с обличениями и советами, как должно мне веровать в Господа нашего Иисуса Христа. С подробнейшими инструкциями. За, без малого, четверть века моего великого стояния на клиросе уж кто только меня не обличал и кто только не давал советов как выглядеть, как жить и как меня надо гнать ссаными тряпками из церкви за весёлый нрав и острый язык. И, замечу, все это были люди сплошь неустроенные и какие-то жизнью измуздыренные. Похожие на пыль с дальней полки. И все как один - грустные.
За долгие годы наблюдений за православным людом скажу одно - мы чётко делимся всего лишь на две категории - радостные и безрадостные.
А иллюстрацией к эти понятиям расскажу одну историю.
Уже, учась в консерваторях, пела я в большущем архиерейском хоре при самом главном соборе города. Хор был большой, не чета нынешним, по ведомости человек 40 числилось. А управляла этим хором матушка одного из священников. Как водится без даже начального музыкального образования, но очень верующая и хорошо разбирающаяся в религиозных состояниях. Музыкальной терминологией она не владела абсолютно и общалась с хором, апеллируя всего лишь двумя понятиями - "Вы поёте красивую музыку" или "не красивую музыку вы поёте". Всё просто, доступно и без изысков.
И вот, на одной репетиции перед неделей Торжества православия (это где анафему раз в году поют всем негодникам) репетировали мы "Тебе Бога хвалим" Димитрия нашего, Бортнянского.
Произведение пафосное, мажорное и длинное, крупная форма, короче. Пели мы его пели, вроде бы и не плохо. Но по выражению лица матери Татьяны все понимали, что что-то вот тут не то. Недостаточно красиво мы музыку поём, негодяи. Прогоняв нас раз десять от начала и до конца, она соизволила сообщить хору, что мы делаем не та́к.
А надо сказать, внешность, характер и вообще в целом личность матушки были (да и до сих пор есть, дай Бог ей здоровья) весьма колоритными. Про всё рассказывать долго, остановлюсь на двух деталях. Она по тем временам вместо платка носила на голове огромные шифоновые банты на заколке, к каждому празднику определённого цвета, и не выговаривала половину алфавита.
И вот сидим мы перед ней, все сорок человек и не можем понять, какой холеры ей от нас нужно, поем то вроде все правильно. А мать сидит перед нами и прям вся трусится вместе со своим шифоновым бантом. Злится на нас.
Мы уже все взмолились, мол, объясните нам своим доступным языком, чего мы не так делаем!
Матушка обвела нас всех, нехристей, змеиным взглядом и злобно прошипела:"Запомните раз и навсегда! Прлявославие это рлядостная веря!!! Рлядостная! И петь надо рлядостно, как будто вы сейчас умрлете!!"
Вопросов после этого мы больше не имели и пели настолько "рлядостно", что чуть сами в пляс не пускались)))
Поэтому всем, кто хочет научить меня грустно веровать и ещё более грустно писать о моих церковных буднях я говорю: Православие - это радостная вера! Запомните это раз и навсегда, а не то, что вы там себе придумали, замотавшись в серые тряпки и посыпав всю округу пеплом. И переубедить меня невозможно, ибо лучшего богослова, чем наша матушка-регент я не встречала.
Ульяна Меньшикова
«Православие - радостная вера!» - этой задорной фразой можно ограничиться, рассказывая вкратце о лейтмотиве первой книги Ульяны Меньшиковой , известного регента, популярного блогера, а теперь, как выяснилось, еще и талантливой писательницы. На обложке изумрудными буквами выведено - «Обо всем» - и это действительно говорящее название.
Любимица не одной тысячи подписчиков в интернете завораживает читателя с первой страницы - добродушным юмором, принципиальной честностью и метким слогом. А еще ненарочито ставит его перед выбором, подобно былинному указателю на перекрестке: «Направо пойдешь - спасен будешь, налево пойдешь - пропадешь без вести и славы».
О тех, кто воодушевлял и продолжает вдохновлять Ульяну радоваться жизни и писать по-шукшински трогательные рассказы, - наш разговор.
Один известный проповедник недавно заметил, что мы живем в совершенно бессовестное время, и если случается что-то доброе, то на глаза наворачиваются слезы, и появляется надежда: «Не все умерло…». Как вы считаете, наше время - бессовестное?
Если читать историю не по учебнику, а по книгам, то для нас станет очевидна простая истина: Золотого века на земле не было никогда. Люди всегда страдали, постоянно кто-то кого-то ненавидел, тиранил или убивал. Время ни в чем не виновато. Времена всегда одинаковые (помните «Москва слезам не верит?) - вот тебе зима, вот тебе лето, весна, осень. И всегда были добрые, и всегда были злые, которых всегда было больше, чем добрых. И удивляться доброму поступку не надо, лучше радоваться и обязательно не забывать благодарить, не только Господа, но и конкретного человека. Говорить ему спасибо за то, что он есть.
Вы многих благодарите на страницах своей книги. Интересно, а с чего «началась» сердобольная Ульяна Меньшикова, сострадающая всем бездомным и больным?
Что значит сердобольная? Я отнюдь не склонна жалеть «весь мир». Просто так родители воспитали. У меня очень болен родной брат, он таким родился. И папой тут же было сказано, что больного бросать нельзя. Устал ты, не устал, хорошо ли тебе, плохо… Женя не спал годами вследствие тяжелой родовой травмы. В этих родах мама чуть не умерла, а ребенок умер. Его оживили врачи. И как результат - он не видит, ничего не понимает, не разговаривает, не умеет сам есть, если упадет, не сможет самостоятельно подняться. В его организме концентрация всего самого ужасного, что может с человеком произойти. И это наш Женик. Согласно прогнозам, он должен был умереть в полгода, потом в год, в полтора, в пять лет. Ему сегодня 34 года. И это чудо называется «мамина молитва».
Как правило, родителям предлагают не забирать домой таких детей…
Пока мама находилась в реанимации, мы с папой приехали за ним в роддом, а нам и не отдают. Говорят, он все равно умрет, а вы еще себе родите. Помню папин ответ: «Это мой сын, и он умрет у меня на руках. У себя дома. И я его буду хоронить». Вот и все.
Я считаю, что отцовский подвиг в нашей семье даже выше материнского. Общаясь со многими семьями, где растут дети-инвалиды, замечаю, что чаще мужчины уходят из семьи, не выдерживают. Для них быть излишне самоотверженными, какими умеют быть женщины, несвойственно. Мой папа - невероятной самоотверженности человек. Тридцать с лишним лет каждое свое утро он начинает с умывания Женика, потом он его бреет, одевает в чисто выглаженную рубашку. Зайдешь и не поймешь, где у нас больной человек, потому что вот этот несчастный, слепой, глухой Женик в рубашке, в брючках и всегда подстрижен. Благодаря железной самодисциплине отца.
Отец научил его даже ходить. Врачи вообще обомлели и не поняли, что происходит. Ведь внятного диагноза они никогда не озвучивали, а то, что там ДЦП, - это само собой очевидно. Ходить, по их прогнозам, он никак не мог. Отец вытягивал ему ноги в течение двух лет, и Женик в десять лет у нас пошел.
Ваш рассказ о том, как военкомат вспомнил про «дезертирствующего» бойца и направил военных с повесткой в армию прямо к вам домой, искрится от добродушного юмора. Оказывается, обратная сторона медали выглядит не так лучезарно…
Я вам больше скажу. Женя мучился первые десять лет бессонницей из-за сильных болей. И мучил нас. Мама качала, качала его годами и вдруг говорит: «Я его сейчас выброшу с балкона, я больше не могу». И мы понимаем, что выбросит, потому что она не спала толком много лет. Мне тогда было лет 14, я у нее его забрала, и мама заснула почти на трое суток. Продолжили качать с папой. Не могу сказать, что сама не ненавидела брата в такие моменты, он же нам не давал вообще никакого покоя. Изо дня в день. Но меня всегда удивляли родители: если я его могла злиться на него 3 дня, то мама - 5 минут, а потом опять жалость и любовь к больному ребенку все побеждала.
Неужели не существовало медикаментозного решения проблемы?
Он почему кричал? Ему было больно. Как не хватило ума врачам выписать элементарное обезболивающее? Я чуть подросла и говорю: дайте ему анальгин. Ему простого обезболивающего никто не давал, а начали давать - он кричать перестал. В десять лет ему выписали азалептин, аминазин. Но даже с ними он может две недели не спать. Что-то происходит с нервной системой периодически, выматывает она его, а заснуть не дает. Мы заметили, что самые тяжелые приступы всегда случаются перед большими праздниками, под Пасху, под Рождество. Мама уже смеется (плакать же невозможно столько лет, нужно же как-то с этим всем жить): «Ну, великие праздники - великие муки начинаются». Он тогда кричит страшно, как в аду, наверное, не кричат. Я поражаюсь, у человека ведь связки очень тоненькие, и если 20 минут так кричать, то голоса долго потом не будет. А Женик может. Хороший оперный певец из него получился бы. Вокально выносливый.
Все, что я зарабатываю сегодня на нескольких работах, мне хочется тратить для мамы. Шубу ей купить нарядную. К стоматологу отвести. Она ведь в 30 лет, будучи невероятно красивой, умной женщиной, родила моего брата, и совершенно другие потребности вышли на первый план ее жизни. Это так приятно - иметь возможность хоть немного побаловать ее сегодня.
Я сейчас вспомнила, как унывала этим летом, что не получилось увидеть море. Если правильно понимаю, ваши родители не видели его 34 года?
Какое море? Вы о чем? Никакого моря, даже в разговорах, не существует. Они своего сына любят так, как меня никогда не любили. И слава Богу, что меня так не любят, потому, что от такой любви умереть можно. Я даже не представляю что с родителями будет, если с ним что-то случится. Эта любовь - от Бога. Она над этими слюнями, над бесконечными проблемами с кишечником, над побочными эффектами после лекарств. Над страхом. Потому, что смерть постоянно живет у нас дома. Ведь Женик периодически умирает.
Как это происходит? В течение двух недель он не ест и не пьет, мы ничего в него не можем затолкать. И вот лежит уже практически иссохший святой. Пролежни до костей мгновенно, за три дня образуются, потому что кожа становится прозрачной, как пергамент. Подходит мама - она у нас командир - и говорит: « Так, Женик, ты не будешь умирать, потому что мы не хотим, чтобы ты умер». И он возрождается, наша птица Феникс!
Он слышит?
Он великолепно слышит. И знаете, мне однажды, когда я была еще подростком, приснился сон. Будто я умерла, и на небе, в облаках ко мне подходит Женька и начинает со мной разговаривать. Я удивляюсь: «Слушай, но ты же…». А он отвечает: «Так это там, на Земле мне такое тело досталось, в котором я не могу говорить, но душа у меня другая». Мы с ним так и живем - понимаем, что он все слышит, все знает и нас заодно спасает. Только начинает умирать, мама сразу же на колени. Она Господа бесконечно молит, только бы Женька жил.
Один знаменитый физик, основатель квантовой механики, как-то упомянул, что его воспитывал свет из-под двери кабинета его отца. Я так понимаю, в свете родительской любви кроется и ваш фамильный секрет?
Мое золотое детство до 8 лет, пока не родился мой болеющий брат, пронизано отцовской любовью. Папа радовался как ребенок, покупая мне красивые платья и кукол. В 79-м году у меня была огромная детская машина на аккумуляторах, на которой я ездила по Барнаулу. Где он ее взял в Советском-то Союзе?
При этом отец был невероятно красивым мужчиной. На него постоянно оборачивались на улице, а он был настолько поглощен мной, мамой, потом Женькой, что, казалось, не замечал, какая ему судьба досталась. Как следствие, у папы было три инсульта, он изменился страшно, это вообще не тот человек, которого я знала в детстве. Последний инсульт - кровоизлияние, огромная гематома, трепанация черепа. Мы с мамой пришли в больницу, стоим, смотрим на него и понимаем, что двоих-то не потянем. Через пару дней наш папа встал и закурил. Врач-нейрохирург не поверил, сказал, что после такой операции очень длительная реабилитация. Так что у нас чудеса на каждом повороте квартиры.
Казалось бы, ваша юность не была беззаботной. Вы, наверное, по молодости лет, радовались отъезду в другой город, на свободу. И вдруг - встреча с Элкой, героиней нескольких ваших рассказов. Не испугала перспектива продолжения подвига?
Какой подвиг? То, что делают все, делаешь и ты. Укачиваем? Хорошо. Огороды копаем? Есть! А с Элкой… это же вообще история!
Она была духовной дочерью замечательного священника Олега Безрукого. И нас, четверых воспитанниц регентского курса Томской семинарии, батюшка привел к ней домой. Изначально предупредив: там, за дверью, тяжело больная женщина, которая лежит более 30 лет. У меня воображение сразу нарисовало дурно пахнущий матрац, утку и пролежни. Конечно, я возроптала: « Господи, не успела я из дому уехать, Ты опять меня к этому всему привел!». Мы заходим, а там Алла Пугачева. Примадонна. Шикарные белые локоны и изуродованные ревматоидным полиартритом пальцы, но с маникюром. После нашего знакомства с Элкой, я перестала понимать женщин, которые говорят, что им некогда сделать маникюр. Мы не знаем, что такое делать маникюр, будучи лежачим больным.
То есть, вы считаете, что женщина должна оставаться ухоженной и красивой в любых обстоятельствах?
Я ничего не считаю, просто я видела ее подвиг. Когда калека не превратила себя в калеку, а жила ярко вопреки болезни. Из четырех девушек с ней осталась жить только я, так как благодаря брату умела и горшок подать (памперсов тогда еще не изобрели), и прочие процедуры выполнять. Остальные девочки не остались не потому, что были немилосердными, они просто этого не умели. Я жила в подобном пространстве раньше и не боялась снова оказаться рядом с инвалидом.
Мне было 18, Элке - 55. Вы не представляете, как мы с ней ругались. Она же на ночь пила лекарство мочегонное от давления, а потом каждые полтора часа меня будила. Утром мне на занятия. Вставать приходилось за три часа до учебы, чтобы успеть умыть ее, причесать, накрасить, она же окостеневала за ночь. Это был наш совместный труд. Она меня любила очень, и я ее любила.
Но вы же могли уйти? Или «больного бросать нельзя», как учил папа?
Нельзя. Я могла ругаться с ней, ненавидеть, но не бросить. Элка… Это такая школа жизни! Я окончила семинарию и уехала из Томска. Вернулась, только чтобы проводить в последний путь мою подругу. Под конец жизни она ужасно страдала от онкологии. Врачи долго не могли поставить диагноз, ее постоянно рвало, как при токсикозе, без остановки. Единственное, что она могла есть и пить, была ледяная кока-кола. Больше ничего. Я покупала ее ящиками.
Умирала страшно, мученица моя, но достойно. Перед смертью просветлела и говорит мне: «Ульяна, дверь открывай, мама пришла». Я двери открыла - и покойные мама и папа к ней «пришли». Во всяком случае, она видела их уже духовными очами. Когда человек уходит, когда он переступает порог вечности, его взгляд направлен уже как будто сквозь тебя. Он здесь, рядом с тобой - мгновенье, и его уже нет. Ты только свидетель перехода.
Вы говорили про школу жизни, в чем она заключалась?
Элка была очень жизнерадостным человеком. Выглядела бесподобно. Вы не поверите, за ней всегда ухаживали «женихи». Ее мужчины любили, стеснялись этого, но любили. Любовные отношения были целомудренными, в силу обстоятельств. Ей и не нужно было ничего плотского, но без накала страстей она не могла. Элка обладала потрясающей мимикой, вообще, она была актрисой. Шикарным опереточным персонажем. И в этой оперетте она жила, она ее своими руками строила несмотря ни на что.
«Каждый раз, когда я пытаюсь впасть в депрессивный коматоз с сожалениями, самобичеваниями и изысканными страданиями, на помощь мне прилетает Элка», - как я ранее писала о ней. И я потихоньку прихожу в себя.
Судя по вашей странице в фейсбуке, после ее смерти потребность в сострадании не иссякла. Вы периодически приглашаете подписчиков посетить родительские «горевания» в детском хосписе. Расскажите, как это происходит, и зачем «оно» вам?
Есть такое слово - «надо». И еще одно - «долг». У моей мамы было мало времени меня воспитывать, поэтому весь дом был обклеен листами А4 с увещеваниями: «Тяжело в учении - легко в бою», или «Дочерь! Выключи свет!», потому что я читала много и допоздна. Строчки Заболоцкого с укоризной смотрели на меня со стены: «Душа обязана трудиться и день, и ночь, и день, и ночь!». Она и правда обязана.
Я считаю, что чем лучше ты живешь, тем больше ты должен делать грязной работы. Иначе есть опасность сломаться. Личность человеческая - такая непрочная вещь, так легко съехать с катушек буквально в один день и перестать быть человеком.
Мы сейчас, например, на вокзал собираемся, кормить бездомных. Думаю, что фонд доктора Лизы и без меня прекрасно справится, потому что дело святое будет жить всегда. Но раз Елизаветы Петровны нет, мы все должны это знамя подхватить, чтобы «отряд не заметил потери бойца и песню допел до конца». Мы заметили эту потерю, поэтому пойдем и будем кормить, поить и что надо - делать…
Что касается хосписа…Помню, я прочитала в фейсбуке про какого-то ребенка, который лежит в реанимации и представила, что это махонькое дитя лежит под капельницами, и мама от него уходит ночевать куда-то далеко. Весь Новый год он плачет потому, что хочет к папе с мамой, а ему нельзя. Страдает обреченный маленький человек, и мать с отцом понимают, что смерть совсем близко.
Вы поехали к этому ребенку?
Не поехала. На тот момент я могла помочь только руками, а мои руки в реанимации были никому не нужны. Но я долго думала, как найти себе применение во всей этой истории. И вдруг читаю пост про «горевание» в детском хосписе «Дом с маяком». Я понимаю, что могу поехать и готовить еду для них, для родителей, которые недавно похоронили своих детей. Пока они проходили различные программы с психологами, я за вилками для трапезы пошла и краем уха услышала, как они рассказывали про агонию своих детей. Страшно даже думать об этом.
Быть там, помогать деньгами, руками - не моя потребность, это обязанность. Обязанность каждого из нас. Нужно этим жить. Раз мне Господь не дал 8 детей, а я хотела, значит я должна чьим-то восьмерым помочь. Я постоянно по краешку своей жизни ходила, а меня-то, слава Богу, не задело, не оторвало ни руку, ни ногу. Поэтому, раз не задело - значит иди помогай, потому что тебе повезло.
В одном из ваших комментариев вы называете себя женщиной-катастрофой. Что послужило тому причиной, если не секрет?
В 13 лет я ехала в музыкальную школу. На остановке на наших глазах КамАЗ столкнулся с фурой, оторвавшийся прицеп снес кабину водителя. Мы находились в несколько шагах и видели, как водителя разрезало напополам. Увидев человека изнутри, я поняла, насколько он хрупок.
Я была у входа в метро «Лубянка» в то время, как произошел взрыв, повлекший за собой множество смертей. Ждала подругу Машу, которая за пять минут до взрыва позвонила и сказала, что подъезжает. Я ринулась внутрь ее искать. Протискивалась сквозь устремившуюся наружу толпу, а там… К счастью, Маша ехала в следующем поезде.
Моя мама до сих пор не знает, что я находилась в злополучном поезде «Новосибирск – Адлер» и стала очевидцем одной из самых крупных железнодорожных катастроф в нашей стране. И снова - разорванные люди, запах крови и стоны… Мы носили раненых в течение нескольких часов. Я не знаю, зачем Господь мне так много позволил увидеть. Иногда сижу и страдаю: «Господи, я хочу покоя!».
Мое первое знакомство с вами началось с рассказа про бездомного, который спас вам жизнь. Я еще тогда подумала: как она не брезгует «такой» дружбой?
Я не брезгую, и мной никто не брезгует. Они такие смешные и трогательные, наши бомжи. Жаль, что юродивые перевелись. А Серега - это вообще был царь-король, хоть и измызганный. Он ничего не просил. Он сидел на паперти и царствовал. Не попрошайничеством занимался, а был патологически вежлив, поэтому Сереге приносили «дары». Например, зеленое пальто с лисьим воротником (смеется ). Каждого прихожанина знал в лицо, всегда интересовался, кого дочка родила или на какую оценку сын сдал последний экзамен. Например, Серега научил меня правильно к алкоголикам относиться, за что я ему безмерно благодарна. Он так размышлял: «А ты не осуждай никогда пьющего человека. Ты если видишь алкаша, то поблагодари Господа, что он тебя мимо этой страсти провел».
Не могу обойти стороной еще одного персонажа, матушку-регента из ваших студенческих рассказов. С ее фразы, можно сказать, крика души: «Православие - радостная вера!» книга и начинается…
Она вообще гениальная женщина, о ней нужно писать книги, о ней нужно снимать кино. Человек абсолютно академической церковной образованности. Любого протестанта рядом с ней поставь, особенно когда он Библию цитирует, она его «растреплет» на красивую бахрому. А как над хором работала! У нее пели главный дирижер оперного театра, известные солисты, какие-то невероятные музыканты, а матушка сидит и рассказывает этим «большим музыкантам», о чем в действительности они поют. Например, если рождественский канон, то кто такие «три отрока в пещи» - Ананий, Азарий, Мисаил.
Важно, в каком контексте ее фраза о радости православной веры прозвучала (смеется ). Мы репетировали Бортнянского «Тебе Бога хвалим» перед неделей Торжества Православия (это когда анафему раз в году поют всем негодникам). Произведение пафосное, мажорное, всю репетицию бились и никак не поймем, почему, с ее слов, «некрасивую музыку» поем. Матушка трусится вся, и на голове трусится огромный шифоновый бант на заколке, который она носила вместо платка. Мы, все 40 человек хора, наконец не выдержали и в отчаянии взмолились: мол, объясните, что мы не так делаем! Матушка обвела нас прищуренным взглядом и молвила строго (необходимо добавить, половину букв алфавита она не выговаривала): «Запомните рьяз и навсегда! Пьявославие - это рьядостная вера! И петь надо рьядостно, как будто вы сейчас умьете!». Меня не переубедить, лучшего богослова, чем матушка, я не встречала.
А один из самых первых моих учителей (вечная ему память!) - отец Михаил Скачков, уникальный регент-самородок, скрипач, участник ВОВ, любивший и понимающий богослужение, - когда делился секретами регентского дела, говорил: «На хоре лежит большая ответственность. Народ наш очень музыкален, он слышит все - и фальшь музыкальную, и фальшь душевную. Поэтому наша задача не только попасть в ноты, но и самим настраиваться на тот молитвенный лад, который диктует нам богослужение. Пасха - торжествуйте, Великая Суббота - горюйте о смерти нашего Спасителя. Ты, как регент, обязана просвещать пришедших к тебе певчих. Рассказывай о праздниках, рассказывай, что происходит во время литургии. Зная об этом, певчий всегда настроится и будет молиться вместе с тобой. И люди это почувствуют. И это будет соборная молитва». Этот пример я несу через всю свою жизнь и певчим всегда рассказываю, о чем мы поем, что происходит в конкретный момент богослужения. Можно быть семи пядей во лбу в плане музыкальной образованности, но если ты не понимаешь, что в храме происходит, все насмарку.
Нельзя петь и не молиться, поэтому я уверена: в хоре не место случайным людям. Когда мои певчие открывают рот и поют Херувимскую «старинного распева», я замолкаю и плачу. Мне Господь таких певчих посылает, что с ними «и в пир, и в мир, и в добрые люди», спеть, сплясать, накормить всех несчастных - за счастье. Вообще, в мире большой музыки певцы с такими голосами, как у моих певчих, покупают себе виллы у океана, а наши - поют за копейки и из заработанного нищим помогают.
У меня есть мечта заветная - создать профсоюз. Ведь певчий - самый бесправный в мире человек, для которого не существуют такие понятия, как «больничный», «декретный отпуск», «отпускные». Вся певчая Россия так живет. Я мечтаю, чтобы профсоюз поддерживал каждого заболевшего певца даже в самой отдаленной деревне, чтобы у него было хоть немного денег, чтобы можно было купить лекарства.
Если дело Божье, его надо делать, пока ты живой. Идти и «колотиться» не за себя, за людей, потому что за них некому заступиться, их некому пожалеть. Если ты можешь - пожалей, но не на словах только.
И вторая моя мечта - познакомиться с матушкой Иулианией Денисовой, музыкантом, регентом, композитором высочайшего уровня. Мы в полноте, наверное, лет так через пятьдесят осознаем, что она - целая эпоха в современной церковной музыке. Матушка написала такую духовную музыку, от которой каждый раз дыхание перехватывает, в которой чудесным образом переплетается и старина глубокая, и современность. Совершенно небесный уровень музыкальности, профессионализма и той самой молитвенности, которой все так жаждут. Это самая сложная в мире «простота», в которой все - молитва, труд колоссальный и выучка. Это то, что не умрет никогда. Вот так славить Творца - большой дар и счастье.
Для меня Бог - абсолютная красота, слагаемая из тысячи тысяч сложностей. Эта сложность должна быть так спета, чтобы любой прохожий, зашедший с улицы, осознал: за кажущейся внешней простотой внутри очень большая, как мир, серьезная конструкция, которую построили хорошо обученные, талантливые и неравнодушные люди. Я Небо увидела, простите за пафос, и услышала, благодаря таланту моих певчих. Это на концерте можно спеть как угодно, но в храме - как в последний раз пой. Чтобы, как говорила, матушка-регент, «хотелось умереть». А смерть, по словам апостола Павла, - «приобретение», радостная, долгожданная Встреча.
Рассказывая о своей бабушке, которая вышла замуж в 72 года, вы, наверное, и не заметили, как многим подарили надежду и утешение. Неужели любви все возрасты покорны?
Абсолютно. Ведь встретила любовь реальная женщина, которой сегодня 99 лет. Правда, она своего мужа уже похоронила, но смерть его не приняла. То ли старческий склероз, то ли сердце безграничное, но она считает его живым и ждет. Ну и ладно. Тем более до встречи Там, осталось немного.
Больше всего в этой истории я люблю ответ баб Шуры своим детям, которые ругали ее за то, что она фату на свадьбу собралась надевать: «Да идите вы все… У меня в жизни то целина была, то война, я вообще белое платье никогда не надевала, а вы думаете только о том, что люди скажут!». И пошла на свадьбу красоткой - в туфлях, в белом платье, с волосами, выкрашенными краской «Рубин» в пламенно-рыжий цвет и с мелкой перманентной химией на голове. А поверх - фата. У них в роду все рождаются с очень крупными чертами лица, как у индейцев, и эта мелкая химия придавала всему бабушкиному образу трогательную комичность.
Женское счастье все равно в любви?
Для меня - да. Вообще, любое счастье - оно в любви. Вся наша жизнь от того и зависит, любят тебя или не любят, любишь ты или не любишь. Своих близких, Родину свою, дело.
И что главнее?
Гармония главней. Нельзя, чтоб ты любил, а тебя не любили, или наоборот. Тогда получается трагедия, а когда взаимность есть - это хорошо. Любовь - это ж не одни поцелуи и восхищения. Любовь - это жалеть, помогать, смиряться, уметь промолчать. Как мои папа с мамой. Страсти уже много лет нет, а каждый день друг ради друга идут на подвиг. Их любовь выросла во что-то надмирное.
А кто еще, кроме родителей, вас вдохновляет?
На то, чтобы радоваться…
Господь наш Иисус Христос, кто еще. Нет у меня никаких героев, кроме моих Христа, Божьей матери и моих родителей. Божия Матерь - величайший пример для женщины. Она стояла у креста и видела, как убивали ее ребенка. Как сначала люди ему радовались, а потом глумились. Как можно пережить это? У меня тоже единственный сын, и я представить не могу, как можно знать его судьбу от начала до конца и жить с этим знанием. Никакая боль брата, мамы, сестры, отца не сравнятся с тем, что такое боль твоего ребенка. И в хосписе этот ад повторяется, повторяется, повторяется.
Вы видели столько горя, но уныние - не ваша «ахиллесова пята», не так ли?
Видела я это горе, а дальше что? Кроме меня его что, никто не видел? А как без горя, как без него? Это же часть нашей жизни. Как в храме. Здесь вся полнота времени просматривается - вот литургия, вот привезли покойника, кто-то приехал венчаться, а кого-то только крестят.
Любая плохая эмоция должна быть короткой. Потому что нет смысла тратить на нее драгоценное время. Унывать нельзя ни секунды, даже если ты находишься в сложных обстоятельствах, нужно все равно искать повод для радости. Не бездумной, безбашенной радости дурачка. А для радости прославления бытия. Я жив, Господи, давай я чего-нибудь сделаю хорошего.
Новые дорогие духи или шуба роскошная дарят 10 минут счастья, а дальше что? А дальше она начнет желтеть, покрываться мхом, истечет срок годности аромата. Радость может быть настоящей только тогда, когда живешь не для себя. Всегда есть люди, которым нужна наша помощь.
Я узнала, что вам не удалось потратить гонорар, полученный за книгу, на свою мечту. Не сочтите за настойчивость, расскажите читателям эту «печальную» историю, пожалуйста.
Книга - это, конечно, громко сказано, я же не литератор. Я дома не бываю, все время в транспорте прохлаждаюсь, между работами. Захожу в троллейбус, одной рукой держусь, шатаюсь из стороны в сторону, и вдруг в голове всплывает забавное воспоминание. На самом деле, очень хочется людей посмешить, чтобы им весело было. За 20 минут пишу пост и выкладываю в интернет. А тут звонок от издателей с предложением выпустить книгу. Они, видимо, слегка сумасшедшие, как я. Потому что в комментариях к моим текстам в фейсбуке как меня только ни называли и в чем только ни обвиняли ревнители благочестия. Я спрашиваю: вы что, серьезно?
Они говорят: да, мы сами такие же дураки. Прекрасно! Я говорю: давайте в сентябре поговорим. Думала, они забыли - нет, не успела приехать в Москву - вот они, родненькие мои. Просто накопировали постов из фейсбука, все сделали сами, от начала и до конца, отредактировали, обложку придумали и выпустили пятитысячным тиражом.
А мне же все некогда, я все бегу, мчусь и самая последняя ее увидела, книжку открыла только на презентации. Иду и мечтаю, как гонорар потрачу, а была у меня одна мечта, простая такая, приземленная и очень женская. Об этой мечте никому не говорила, только Бог знал. Теперь-то уж я ее осуществлю! И надо же, память подсовывает мне обещание, которое я дала Богу много лет назад и давно о нем забыла. Я тогда в крайней нужде жила и не смогла помочь людям в страшной беде. Меня отчаяние поедом сжирало, и я сказала Богу: «Господи, если у меня когда-нибудь появится хорошая сумма, я ее отдам целиком нуждающимся». Прошло более десяти лет, и тут в головушку мою размечтавшуюся стучится мой обет: «Дала слово - держи!».
