«Православие - радостная вера!» - этой задорной фразой можно ограничиться, рассказывая вкратце о лейтмотиве первой книги Ульяны Меньшиковой , известного регента, популярного блогера, а теперь, как выяснилось, еще и талантливой писательницы. На обложке изумрудными буквами выведено - «Обо всем» - и это действительно говорящее название.
Любимица не одной тысячи подписчиков в интернете завораживает читателя с первой страницы - добродушным юмором, принципиальной честностью и метким слогом. А еще ненарочито ставит его перед выбором, подобно былинному указателю на перекрестке: «Направо пойдешь - спасен будешь, налево пойдешь - пропадешь без вести и славы».
О тех, кто воодушевлял и продолжает вдохновлять Ульяну радоваться жизни и писать по-шукшински трогательные рассказы, - наш разговор.
Один известный проповедник недавно заметил, что мы живем в совершенно бессовестное время, и если случается что-то доброе, то на глаза наворачиваются слезы, и появляется надежда: «Не все умерло…». Как вы считаете, наше время - бессовестное?
Если читать историю не по учебнику, а по книгам, то для нас станет очевидна простая истина: Золотого века на земле не было никогда. Люди всегда страдали, постоянно кто-то кого-то ненавидел, тиранил или убивал. Время ни в чем не виновато. Времена всегда одинаковые (помните «Москва слезам не верит?) - вот тебе зима, вот тебе лето, весна, осень. И всегда были добрые, и всегда были злые, которых всегда было больше, чем добрых. И удивляться доброму поступку не надо, лучше радоваться и обязательно не забывать благодарить, не только Господа, но и конкретного человека. Говорить ему спасибо за то, что он есть.
Вы многих благодарите на страницах своей книги. Интересно, а с чего «началась» сердобольная Ульяна Меньшикова, сострадающая всем бездомным и больным?
Что значит сердобольная? Я отнюдь не склонна жалеть «весь мир». Просто так родители воспитали. У меня очень болен родной брат, он таким родился. И папой тут же было сказано, что больного бросать нельзя. Устал ты, не устал, хорошо ли тебе, плохо… Женя не спал годами вследствие тяжелой родовой травмы. В этих родах мама чуть не умерла, а ребенок умер. Его оживили врачи. И как результат - он не видит, ничего не понимает, не разговаривает, не умеет сам есть, если упадет, не сможет самостоятельно подняться. В его организме концентрация всего самого ужасного, что может с человеком произойти. И это наш Женик. Согласно прогнозам, он должен был умереть в полгода, потом в год, в полтора, в пять лет. Ему сегодня 34 года. И это чудо называется «мамина молитва».
Как правило, родителям предлагают не забирать домой таких детей…
Пока мама находилась в реанимации, мы с папой приехали за ним в роддом, а нам и не отдают. Говорят, он все равно умрет, а вы еще себе родите. Помню папин ответ: «Это мой сын, и он умрет у меня на руках. У себя дома. И я его буду хоронить». Вот и все.
Я считаю, что отцовский подвиг в нашей семье даже выше материнского. Общаясь со многими семьями, где растут дети-инвалиды, замечаю, что чаще мужчины уходят из семьи, не выдерживают. Для них быть излишне самоотверженными, какими умеют быть женщины, несвойственно. Мой папа - невероятной самоотверженности человек. Тридцать с лишним лет каждое свое утро он начинает с умывания Женика, потом он его бреет, одевает в чисто выглаженную рубашку. Зайдешь и не поймешь, где у нас больной человек, потому что вот этот несчастный, слепой, глухой Женик в рубашке, в брючках и всегда подстрижен. Благодаря железной самодисциплине отца.
Отец научил его даже ходить. Врачи вообще обомлели и не поняли, что происходит. Ведь внятного диагноза они никогда не озвучивали, а то, что там ДЦП, - это само собой очевидно. Ходить, по их прогнозам, он никак не мог. Отец вытягивал ему ноги в течение двух лет, и Женик в десять лет у нас пошел.
Ваш рассказ о том, как военкомат вспомнил про «дезертирствующего» бойца и направил военных с повесткой в армию прямо к вам домой, искрится от добродушного юмора. Оказывается, обратная сторона медали выглядит не так лучезарно…
Я вам больше скажу. Женя мучился первые десять лет бессонницей из-за сильных болей. И мучил нас. Мама качала, качала его годами и вдруг говорит: «Я его сейчас выброшу с балкона, я больше не могу». И мы понимаем, что выбросит, потому что она не спала толком много лет. Мне тогда было лет 14, я у нее его забрала, и мама заснула почти на трое суток. Продолжили качать с папой. Не могу сказать, что сама не ненавидела брата в такие моменты, он же нам не давал вообще никакого покоя. Изо дня в день. Но меня всегда удивляли родители: если я его могла злиться на него 3 дня, то мама - 5 минут, а потом опять жалость и любовь к больному ребенку все побеждала.
Неужели не существовало медикаментозного решения проблемы?
Он почему кричал? Ему было больно. Как не хватило ума врачам выписать элементарное обезболивающее? Я чуть подросла и говорю: дайте ему анальгин. Ему простого обезболивающего никто не давал, а начали давать - он кричать перестал. В десять лет ему выписали азалептин, аминазин. Но даже с ними он может две недели не спать. Что-то происходит с нервной системой периодически, выматывает она его, а заснуть не дает. Мы заметили, что самые тяжелые приступы всегда случаются перед большими праздниками, под Пасху, под Рождество. Мама уже смеется (плакать же невозможно столько лет, нужно же как-то с этим всем жить): «Ну, великие праздники - великие муки начинаются». Он тогда кричит страшно, как в аду, наверное, не кричат. Я поражаюсь, у человека ведь связки очень тоненькие, и если 20 минут так кричать, то голоса долго потом не будет. А Женик может. Хороший оперный певец из него получился бы. Вокально выносливый.
Все, что я зарабатываю сегодня на нескольких работах, мне хочется тратить для мамы. Шубу ей купить нарядную. К стоматологу отвести. Она ведь в 30 лет, будучи невероятно красивой, умной женщиной, родила моего брата, и совершенно другие потребности вышли на первый план ее жизни. Это так приятно - иметь возможность хоть немного побаловать ее сегодня.
Я сейчас вспомнила, как унывала этим летом, что не получилось увидеть море. Если правильно понимаю, ваши родители не видели его 34 года?
Какое море? Вы о чем? Никакого моря, даже в разговорах, не существует. Они своего сына любят так, как меня никогда не любили. И слава Богу, что меня так не любят, потому, что от такой любви умереть можно. Я даже не представляю что с родителями будет, если с ним что-то случится. Эта любовь - от Бога. Она над этими слюнями, над бесконечными проблемами с кишечником, над побочными эффектами после лекарств. Над страхом. Потому, что смерть постоянно живет у нас дома. Ведь Женик периодически умирает.
Как это происходит? В течение двух недель он не ест и не пьет, мы ничего в него не можем затолкать. И вот лежит уже практически иссохший святой. Пролежни до костей мгновенно, за три дня образуются, потому что кожа становится прозрачной, как пергамент. Подходит мама - она у нас командир - и говорит: « Так, Женик, ты не будешь умирать, потому что мы не хотим, чтобы ты умер». И он возрождается, наша птица Феникс!
Он слышит?
Он великолепно слышит. И знаете, мне однажды, когда я была еще подростком, приснился сон. Будто я умерла, и на небе, в облаках ко мне подходит Женька и начинает со мной разговаривать. Я удивляюсь: «Слушай, но ты же…». А он отвечает: «Так это там, на Земле мне такое тело досталось, в котором я не могу говорить, но душа у меня другая». Мы с ним так и живем - понимаем, что он все слышит, все знает и нас заодно спасает. Только начинает умирать, мама сразу же на колени. Она Господа бесконечно молит, только бы Женька жил.
Один знаменитый физик, основатель квантовой механики, как-то упомянул, что его воспитывал свет из-под двери кабинета его отца. Я так понимаю, в свете родительской любви кроется и ваш фамильный секрет?
Мое золотое детство до 8 лет, пока не родился мой болеющий брат, пронизано отцовской любовью. Папа радовался как ребенок, покупая мне красивые платья и кукол. В 79-м году у меня была огромная детская машина на аккумуляторах, на которой я ездила по Барнаулу. Где он ее взял в Советском-то Союзе?
При этом отец был невероятно красивым мужчиной. На него постоянно оборачивались на улице, а он был настолько поглощен мной, мамой, потом Женькой, что, казалось, не замечал, какая ему судьба досталась. Как следствие, у папы было три инсульта, он изменился страшно, это вообще не тот человек, которого я знала в детстве. Последний инсульт - кровоизлияние, огромная гематома, трепанация черепа. Мы с мамой пришли в больницу, стоим, смотрим на него и понимаем, что двоих-то не потянем. Через пару дней наш папа встал и закурил. Врач-нейрохирург не поверил, сказал, что после такой операции очень длительная реабилитация. Так что у нас чудеса на каждом повороте квартиры.
Казалось бы, ваша юность не была беззаботной. Вы, наверное, по молодости лет, радовались отъезду в другой город, на свободу. И вдруг - встреча с Элкой, героиней нескольких ваших рассказов. Не испугала перспектива продолжения подвига?
Какой подвиг? То, что делают все, делаешь и ты. Укачиваем? Хорошо. Огороды копаем? Есть! А с Элкой… это же вообще история!
Она была духовной дочерью замечательного священника Олега Безрукого. И нас, четверых воспитанниц регентского курса Томской семинарии, батюшка привел к ней домой. Изначально предупредив: там, за дверью, тяжело больная женщина, которая лежит более 30 лет. У меня воображение сразу нарисовало дурно пахнущий матрац, утку и пролежни. Конечно, я возроптала: « Господи, не успела я из дому уехать, Ты опять меня к этому всему привел!». Мы заходим, а там Алла Пугачева. Примадонна. Шикарные белые локоны и изуродованные ревматоидным полиартритом пальцы, но с маникюром. После нашего знакомства с Элкой, я перестала понимать женщин, которые говорят, что им некогда сделать маникюр. Мы не знаем, что такое делать маникюр, будучи лежачим больным.
То есть, вы считаете, что женщина должна оставаться ухоженной и красивой в любых обстоятельствах?
Я ничего не считаю, просто я видела ее подвиг. Когда калека не превратила себя в калеку, а жила ярко вопреки болезни. Из четырех девушек с ней осталась жить только я, так как благодаря брату умела и горшок подать (памперсов тогда еще не изобрели), и прочие процедуры выполнять. Остальные девочки не остались не потому, что были немилосердными, они просто этого не умели. Я жила в подобном пространстве раньше и не боялась снова оказаться рядом с инвалидом.
Мне было 18, Элке - 55. Вы не представляете, как мы с ней ругались. Она же на ночь пила лекарство мочегонное от давления, а потом каждые полтора часа меня будила. Утром мне на занятия. Вставать приходилось за три часа до учебы, чтобы успеть умыть ее, причесать, накрасить, она же окостеневала за ночь. Это был наш совместный труд. Она меня любила очень, и я ее любила.
Но вы же могли уйти? Или «больного бросать нельзя», как учил папа?
Нельзя. Я могла ругаться с ней, ненавидеть, но не бросить. Элка… Это такая школа жизни! Я окончила семинарию и уехала из Томска. Вернулась, только чтобы проводить в последний путь мою подругу. Под конец жизни она ужасно страдала от онкологии. Врачи долго не могли поставить диагноз, ее постоянно рвало, как при токсикозе, без остановки. Единственное, что она могла есть и пить, была ледяная кока-кола. Больше ничего. Я покупала ее ящиками.
Умирала страшно, мученица моя, но достойно. Перед смертью просветлела и говорит мне: «Ульяна, дверь открывай, мама пришла». Я двери открыла - и покойные мама и папа к ней «пришли». Во всяком случае, она видела их уже духовными очами. Когда человек уходит, когда он переступает порог вечности, его взгляд направлен уже как будто сквозь тебя. Он здесь, рядом с тобой - мгновенье, и его уже нет. Ты только свидетель перехода.
Вы говорили про школу жизни, в чем она заключалась?
Элка была очень жизнерадостным человеком. Выглядела бесподобно. Вы не поверите, за ней всегда ухаживали «женихи». Ее мужчины любили, стеснялись этого, но любили. Любовные отношения были целомудренными, в силу обстоятельств. Ей и не нужно было ничего плотского, но без накала страстей она не могла. Элка обладала потрясающей мимикой, вообще, она была актрисой. Шикарным опереточным персонажем. И в этой оперетте она жила, она ее своими руками строила несмотря ни на что.
«Каждый раз, когда я пытаюсь впасть в депрессивный коматоз с сожалениями, самобичеваниями и изысканными страданиями, на помощь мне прилетает Элка», - как я ранее писала о ней. И я потихоньку прихожу в себя.
Судя по вашей странице в фейсбуке, после ее смерти потребность в сострадании не иссякла. Вы периодически приглашаете подписчиков посетить родительские «горевания» в детском хосписе. Расскажите, как это происходит, и зачем «оно» вам?
Есть такое слово - «надо». И еще одно - «долг». У моей мамы было мало времени меня воспитывать, поэтому весь дом был обклеен листами А4 с увещеваниями: «Тяжело в учении - легко в бою», или «Дочерь! Выключи свет!», потому что я читала много и допоздна. Строчки Заболоцкого с укоризной смотрели на меня со стены: «Душа обязана трудиться и день, и ночь, и день, и ночь!». Она и правда обязана.
Я считаю, что чем лучше ты живешь, тем больше ты должен делать грязной работы. Иначе есть опасность сломаться. Личность человеческая - такая непрочная вещь, так легко съехать с катушек буквально в один день и перестать быть человеком.
Мы сейчас, например, на вокзал собираемся, кормить бездомных. Думаю, что фонд доктора Лизы и без меня прекрасно справится, потому что дело святое будет жить всегда. Но раз Елизаветы Петровны нет, мы все должны это знамя подхватить, чтобы «отряд не заметил потери бойца и песню допел до конца». Мы заметили эту потерю, поэтому пойдем и будем кормить, поить и что надо - делать…
Что касается хосписа…Помню, я прочитала в фейсбуке про какого-то ребенка, который лежит в реанимации и представила, что это махонькое дитя лежит под капельницами, и мама от него уходит ночевать куда-то далеко. Весь Новый год он плачет потому, что хочет к папе с мамой, а ему нельзя. Страдает обреченный маленький человек, и мать с отцом понимают, что смерть совсем близко.
Вы поехали к этому ребенку?
Не поехала. На тот момент я могла помочь только руками, а мои руки в реанимации были никому не нужны. Но я долго думала, как найти себе применение во всей этой истории. И вдруг читаю пост про «горевание» в детском хосписе «Дом с маяком». Я понимаю, что могу поехать и готовить еду для них, для родителей, которые недавно похоронили своих детей. Пока они проходили различные программы с психологами, я за вилками для трапезы пошла и краем уха услышала, как они рассказывали про агонию своих детей. Страшно даже думать об этом.
Быть там, помогать деньгами, руками - не моя потребность, это обязанность. Обязанность каждого из нас. Нужно этим жить. Раз мне Господь не дал 8 детей, а я хотела, значит я должна чьим-то восьмерым помочь. Я постоянно по краешку своей жизни ходила, а меня-то, слава Богу, не задело, не оторвало ни руку, ни ногу. Поэтому, раз не задело - значит иди помогай, потому что тебе повезло.
В одном из ваших комментариев вы называете себя женщиной-катастрофой. Что послужило тому причиной, если не секрет?
В 13 лет я ехала в музыкальную школу. На остановке на наших глазах КамАЗ столкнулся с фурой, оторвавшийся прицеп снес кабину водителя. Мы находились в несколько шагах и видели, как водителя разрезало напополам. Увидев человека изнутри, я поняла, насколько он хрупок.
Я была у входа в метро «Лубянка» в то время, как произошел взрыв, повлекший за собой множество смертей. Ждала подругу Машу, которая за пять минут до взрыва позвонила и сказала, что подъезжает. Я ринулась внутрь ее искать. Протискивалась сквозь устремившуюся наружу толпу, а там… К счастью, Маша ехала в следующем поезде.
Моя мама до сих пор не знает, что я находилась в злополучном поезде «Новосибирск – Адлер» и стала очевидцем одной из самых крупных железнодорожных катастроф в нашей стране. И снова - разорванные люди, запах крови и стоны… Мы носили раненых в течение нескольких часов. Я не знаю, зачем Господь мне так много позволил увидеть. Иногда сижу и страдаю: «Господи, я хочу покоя!».
Мое первое знакомство с вами началось с рассказа про бездомного, который спас вам жизнь. Я еще тогда подумала: как она не брезгует «такой» дружбой?
Я не брезгую, и мной никто не брезгует. Они такие смешные и трогательные, наши бомжи. Жаль, что юродивые перевелись. А Серега - это вообще был царь-король, хоть и измызганный. Он ничего не просил. Он сидел на паперти и царствовал. Не попрошайничеством занимался, а был патологически вежлив, поэтому Сереге приносили «дары». Например, зеленое пальто с лисьим воротником (смеется ). Каждого прихожанина знал в лицо, всегда интересовался, кого дочка родила или на какую оценку сын сдал последний экзамен. Например, Серега научил меня правильно к алкоголикам относиться, за что я ему безмерно благодарна. Он так размышлял: «А ты не осуждай никогда пьющего человека. Ты если видишь алкаша, то поблагодари Господа, что он тебя мимо этой страсти провел».
Не могу обойти стороной еще одного персонажа, матушку-регента из ваших студенческих рассказов. С ее фразы, можно сказать, крика души: «Православие - радостная вера!» книга и начинается…
Она вообще гениальная женщина, о ней нужно писать книги, о ней нужно снимать кино. Человек абсолютно академической церковной образованности. Любого протестанта рядом с ней поставь, особенно когда он Библию цитирует, она его «растреплет» на красивую бахрому. А как над хором работала! У нее пели главный дирижер оперного театра, известные солисты, какие-то невероятные музыканты, а матушка сидит и рассказывает этим «большим музыкантам», о чем в действительности они поют. Например, если рождественский канон, то кто такие «три отрока в пещи» - Ананий, Азарий, Мисаил.
Важно, в каком контексте ее фраза о радости православной веры прозвучала (смеется ). Мы репетировали Бортнянского «Тебе Бога хвалим» перед неделей Торжества Православия (это когда анафему раз в году поют всем негодникам). Произведение пафосное, мажорное, всю репетицию бились и никак не поймем, почему, с ее слов, «некрасивую музыку» поем. Матушка трусится вся, и на голове трусится огромный шифоновый бант на заколке, который она носила вместо платка. Мы, все 40 человек хора, наконец не выдержали и в отчаянии взмолились: мол, объясните, что мы не так делаем! Матушка обвела нас прищуренным взглядом и молвила строго (необходимо добавить, половину букв алфавита она не выговаривала): «Запомните рьяз и навсегда! Пьявославие - это рьядостная вера! И петь надо рьядостно, как будто вы сейчас умьете!». Меня не переубедить, лучшего богослова, чем матушка, я не встречала.
А один из самых первых моих учителей (вечная ему память!) - отец Михаил Скачков, уникальный регент-самородок, скрипач, участник ВОВ, любивший и понимающий богослужение, - когда делился секретами регентского дела, говорил: «На хоре лежит большая ответственность. Народ наш очень музыкален, он слышит все - и фальшь музыкальную, и фальшь душевную. Поэтому наша задача не только попасть в ноты, но и самим настраиваться на тот молитвенный лад, который диктует нам богослужение. Пасха - торжествуйте, Великая Суббота - горюйте о смерти нашего Спасителя. Ты, как регент, обязана просвещать пришедших к тебе певчих. Рассказывай о праздниках, рассказывай, что происходит во время литургии. Зная об этом, певчий всегда настроится и будет молиться вместе с тобой. И люди это почувствуют. И это будет соборная молитва». Этот пример я несу через всю свою жизнь и певчим всегда рассказываю, о чем мы поем, что происходит в конкретный момент богослужения. Можно быть семи пядей во лбу в плане музыкальной образованности, но если ты не понимаешь, что в храме происходит, все насмарку.
Нельзя петь и не молиться, поэтому я уверена: в хоре не место случайным людям. Когда мои певчие открывают рот и поют Херувимскую «старинного распева», я замолкаю и плачу. Мне Господь таких певчих посылает, что с ними «и в пир, и в мир, и в добрые люди», спеть, сплясать, накормить всех несчастных - за счастье. Вообще, в мире большой музыки певцы с такими голосами, как у моих певчих, покупают себе виллы у океана, а наши - поют за копейки и из заработанного нищим помогают.
У меня есть мечта заветная - создать профсоюз. Ведь певчий - самый бесправный в мире человек, для которого не существуют такие понятия, как «больничный», «декретный отпуск», «отпускные». Вся певчая Россия так живет. Я мечтаю, чтобы профсоюз поддерживал каждого заболевшего певца даже в самой отдаленной деревне, чтобы у него было хоть немного денег, чтобы можно было купить лекарства.
Если дело Божье, его надо делать, пока ты живой. Идти и «колотиться» не за себя, за людей, потому что за них некому заступиться, их некому пожалеть. Если ты можешь - пожалей, но не на словах только.
И вторая моя мечта - познакомиться с матушкой Иулианией Денисовой, музыкантом, регентом, композитором высочайшего уровня. Мы в полноте, наверное, лет так через пятьдесят осознаем, что она - целая эпоха в современной церковной музыке. Матушка написала такую духовную музыку, от которой каждый раз дыхание перехватывает, в которой чудесным образом переплетается и старина глубокая, и современность. Совершенно небесный уровень музыкальности, профессионализма и той самой молитвенности, которой все так жаждут. Это самая сложная в мире «простота», в которой все - молитва, труд колоссальный и выучка. Это то, что не умрет никогда. Вот так славить Творца - большой дар и счастье.
Для меня Бог - абсолютная красота, слагаемая из тысячи тысяч сложностей. Эта сложность должна быть так спета, чтобы любой прохожий, зашедший с улицы, осознал: за кажущейся внешней простотой внутри очень большая, как мир, серьезная конструкция, которую построили хорошо обученные, талантливые и неравнодушные люди. Я Небо увидела, простите за пафос, и услышала, благодаря таланту моих певчих. Это на концерте можно спеть как угодно, но в храме - как в последний раз пой. Чтобы, как говорила, матушка-регент, «хотелось умереть». А смерть, по словам апостола Павла, - «приобретение», радостная, долгожданная Встреча.
Рассказывая о своей бабушке, которая вышла замуж в 72 года, вы, наверное, и не заметили, как многим подарили надежду и утешение. Неужели любви все возрасты покорны?
Абсолютно. Ведь встретила любовь реальная женщина, которой сегодня 99 лет. Правда, она своего мужа уже похоронила, но смерть его не приняла. То ли старческий склероз, то ли сердце безграничное, но она считает его живым и ждет. Ну и ладно. Тем более до встречи Там, осталось немного.
Больше всего в этой истории я люблю ответ баб Шуры своим детям, которые ругали ее за то, что она фату на свадьбу собралась надевать: «Да идите вы все… У меня в жизни то целина была, то война, я вообще белое платье никогда не надевала, а вы думаете только о том, что люди скажут!». И пошла на свадьбу красоткой - в туфлях, в белом платье, с волосами, выкрашенными краской «Рубин» в пламенно-рыжий цвет и с мелкой перманентной химией на голове. А поверх - фата. У них в роду все рождаются с очень крупными чертами лица, как у индейцев, и эта мелкая химия придавала всему бабушкиному образу трогательную комичность.
Женское счастье все равно в любви?
Для меня - да. Вообще, любое счастье - оно в любви. Вся наша жизнь от того и зависит, любят тебя или не любят, любишь ты или не любишь. Своих близких, Родину свою, дело.
И что главнее?
Гармония главней. Нельзя, чтоб ты любил, а тебя не любили, или наоборот. Тогда получается трагедия, а когда взаимность есть - это хорошо. Любовь - это ж не одни поцелуи и восхищения. Любовь - это жалеть, помогать, смиряться, уметь промолчать. Как мои папа с мамой. Страсти уже много лет нет, а каждый день друг ради друга идут на подвиг. Их любовь выросла во что-то надмирное.
А кто еще, кроме родителей, вас вдохновляет?
На то, чтобы радоваться…
Господь наш Иисус Христос, кто еще. Нет у меня никаких героев, кроме моих Христа, Божьей матери и моих родителей. Божия Матерь - величайший пример для женщины. Она стояла у креста и видела, как убивали ее ребенка. Как сначала люди ему радовались, а потом глумились. Как можно пережить это? У меня тоже единственный сын, и я представить не могу, как можно знать его судьбу от начала до конца и жить с этим знанием. Никакая боль брата, мамы, сестры, отца не сравнятся с тем, что такое боль твоего ребенка. И в хосписе этот ад повторяется, повторяется, повторяется.
Вы видели столько горя, но уныние - не ваша «ахиллесова пята», не так ли?
Видела я это горе, а дальше что? Кроме меня его что, никто не видел? А как без горя, как без него? Это же часть нашей жизни. Как в храме. Здесь вся полнота времени просматривается - вот литургия, вот привезли покойника, кто-то приехал венчаться, а кого-то только крестят.
Любая плохая эмоция должна быть короткой. Потому что нет смысла тратить на нее драгоценное время. Унывать нельзя ни секунды, даже если ты находишься в сложных обстоятельствах, нужно все равно искать повод для радости. Не бездумной, безбашенной радости дурачка. А для радости прославления бытия. Я жив, Господи, давай я чего-нибудь сделаю хорошего.
Новые дорогие духи или шуба роскошная дарят 10 минут счастья, а дальше что? А дальше она начнет желтеть, покрываться мхом, истечет срок годности аромата. Радость может быть настоящей только тогда, когда живешь не для себя. Всегда есть люди, которым нужна наша помощь.
Я узнала, что вам не удалось потратить гонорар, полученный за книгу, на свою мечту. Не сочтите за настойчивость, расскажите читателям эту «печальную» историю, пожалуйста.
Книга - это, конечно, громко сказано, я же не литератор. Я дома не бываю, все время в транспорте прохлаждаюсь, между работами. Захожу в троллейбус, одной рукой держусь, шатаюсь из стороны в сторону, и вдруг в голове всплывает забавное воспоминание. На самом деле, очень хочется людей посмешить, чтобы им весело было. За 20 минут пишу пост и выкладываю в интернет. А тут звонок от издателей с предложением выпустить книгу. Они, видимо, слегка сумасшедшие, как я. Потому что в комментариях к моим текстам в фейсбуке как меня только ни называли и в чем только ни обвиняли ревнители благочестия. Я спрашиваю: вы что, серьезно?
Они говорят: да, мы сами такие же дураки. Прекрасно! Я говорю: давайте в сентябре поговорим. Думала, они забыли - нет, не успела приехать в Москву - вот они, родненькие мои. Просто накопировали постов из фейсбука, все сделали сами, от начала и до конца, отредактировали, обложку придумали и выпустили пятитысячным тиражом.
А мне же все некогда, я все бегу, мчусь и самая последняя ее увидела, книжку открыла только на презентации. Иду и мечтаю, как гонорар потрачу, а была у меня одна мечта, простая такая, приземленная и очень женская. Об этой мечте никому не говорила, только Бог знал. Теперь-то уж я ее осуществлю! И надо же, память подсовывает мне обещание, которое я дала Богу много лет назад и давно о нем забыла. Я тогда в крайней нужде жила и не смогла помочь людям в страшной беде. Меня отчаяние поедом сжирало, и я сказала Богу: «Господи, если у меня когда-нибудь появится хорошая сумма, я ее отдам целиком нуждающимся». Прошло более десяти лет, и тут в головушку мою размечтавшуюся стучится мой обет: «Дала слово - держи!».
«Допущено к распространению»
Андрей Платонов писал в одной из рецензий о том, как он понимает задачу литературного критика: «Критика, в сущности, есть дальнейшая разработка той идеи, или того человеческого характера, или события, которые открыты и описаны пером автора-художника. Критика является как бы «довыработкой» драгоценных недр, обнаруженных автором».
Художник исследует человеческую натуру в ее противоречивой или согласной сложности и из ее всяческого несовершенства вымывает «золото», то есть нечто истинное о человеке. Критик помогает в этой работе и автору, и читателю. В одном произведении удается намыть немного золотого песка, в другом — больше, но редко критик сталкивается с таким, в котором нет совершенно ничего настоящего.
Довелось найти такое сочинение нам: Ульяна Меньшикова. Обо всем. М.: издательство «Алавастр», 2017. Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви.
Что мы узнаем из книги У. Меньшиковой о Церкви? Ничего. Мы не получаем никаких сведений ни о том, как она устроена, ни о том, существует ли она вообще. А то, что мы все-таки узнаем, до неузнаваемости искажено.
Читатель узнает, что существуют (или нет) такие люди, которых в каком-то виртуальном мире условно называют настоятелями, матушками, православными и т.п. Чтобы проверить эти сведения, читателю нужно бросить книгу «Обо всем» и самому пойти и посмотреть, самому придти на суд или вызывать действительность на суд. У. Меньшикова не помогает ему ни в том, ни в другом, ни в третьем.
Узнаем ли мы что-либо об авторе? Очень немногое, а из того, что мы все-таки узнаем, не складывается человеческое лицо. Личность автора скрыта под толстым слоем риторических уродств, и за страницей мы не опознаем человека, интересного нам, важного для нас, существующего на самом деле. «Ульяна Меньшикова» в книге и на ее обложке — это не личность, а лирический герой в широком смысле, какой встречается не только в поэзии, но, например, в сквернословии и порнографии, в интернет-общении.
Возможно, другим, более проницательным рецензентам, удалось обнаружить больше, чем нам?
«Творчество ее подает пример жизнерадостности и веры в собственные силы», — говорит об У. Меньшиковой аннотация.
«Рассказы о нашей жизни» называется предисловие Виктории Лозовской. Герои книги, по уверению В. Лозовской, «подают пример жизнерадостности и веры в собственные силы».
То же слышится и в самой книге. У. Меньшикова называет себя жизнерадостной, и противопоставляет себя мрачным, черным христианам. Эти слова остаются лишь декларацией, пусть и антихристианской, потому что сама по себе книга радости не вызывает, и из книги не видно, чтобы «радость» лирической героини в чем-либо выражалась или передавалась окружающим ее в книге лицам.
Герою и героям книги радоваться просто нечем, как нечем им и разговаривать. Характерно, что автор не решается передать речь героев, а когда ей приходится это делать, то герои говорят на языке все того же автора (рассказ «Контрабасиха»).
Согласно отзыву о. Зосимы (Балина), помещенному в конце книги Меньшиковой, она «не препарирует православие, не смотрит на него несколько абстрагированно со стороны, как на некий предмет».
С этим тоже трудно согласиться, потому что главный прием У. Меньшиковой — как раз опредмечивание и последующее радостное унижение описываемых лиц. Вплоть до такого: если ненавидимые У. Меньшиковой христиане считают соцсети злом, то автор сообщает: «а я считаю злом вас, дорогие мои благоуханные сестры по вере».
Риторические приемы бытовой, а теперь еще и интернет-речи, избавляют автора от необходимости использовать художественные приемы. Поэтому персонажей в книге нет, есть конкретные лица, нисколько не типичные, не очищенные никакой художественной переработкой. Это обнаженные тела, как в морге, как надпись на заборе: «Валя — дура».
Уже первый рассказ (или это новелла? заметка? очерк? пост в Фейсбуке?) под названием «Православие — это радостная вера!» демонстрирует многослойную и разнонаправленную иронию, насмешку, многоуровневое сомнение в основных фактах действительности и их разнообразную фальсификацию. Вот описание героини «рассказа»:
Управляла этим хором матушка одного из священников. Как водится, с очень скромным музыкальным образованием, но очень верующая и хорошо разбирающаяся в религиозных состояниях. Музыкальной терминологией она не владела абсолютно… А надо сказать, внешность, характер и вообще в целом личность матушки были весьма колоритными…. Вместо платка носила на голове огромные шифоновые банты на заколке.. и не выговаривала половину алфавита… Сидит перед нами и прямо вся трусится вместе со с своим шифоновым бантом… Обвела нас всех, нехристей, змеиным взглядом и злобно прошипела: «Запомните раз и навсегда! Прляволавие — это рлядостная вера!!! Рлядостная!».
Поэтому, резюмирует в развязке У. Меньшикова, «всем, кто хочет научить меня грустно веровать и еще более грустно писать о моих церковных буднях, я говорю: Православие — это радостная вера!.. Ибо лучшего богослова, чем наша матушка-регент, я не встречала».
Теперь вы понимаете, что я имею в виду, когда говорю про множество точек зрения, иронических слоев, избыточных речевых приемов. Все они служат не для изложения, а для развлечения, или просто для заполнения страницы знаками.
Оцените также, что образцом радостного отношения к жизни считается насмешка над человеком, его опредмечивание: под бантом мы вовсе не увидим, сколько бы ни пытались, лица. Пример такого же отношения в «рассказе» «Женик», где герой злорадно описывается как идущий «нетвердой походкой человека, обремененного ДЦП и слепотой». Да, ДЦП это смешно, это иронично…
Так что же остается? Что находит читатель под пупырчатым переплетом оформленном в стиле клеенки на кухонном столе («картина» Альберта Солтанова)?
Язык, непроницаемый как стена ВКонтакте. О нем и поговорим напоследок.
В книге У. Меньшиковой систематически и между делом употребляется сниженная лексика: «РПЦ», «тетка» (вариант «тётька»), «жарища», «Опа!», «Не с..м в тумане, мы в аэроплане».
Клише массовой культуры: «Уж лучше б ты пил», «Дункан Маклауд», «Чужой».
Техническая интернет-лексика: «ники» («это не ники, это имена святых», — в «рассказе» «Уставные пения»).
Фразы: «Хор в боевой стойке», «Очень верующая» (в ругательном смысле),
Развернутое высказывание: «Видя мою постную морду, распорядитель пира проорал не весь зал:»Не с.ы, платим вдвое против уговора!». Тут, понятно, все еще больше оживились. Короче, такого сэйшена в стиле шансон не было больше нигде и никогда. Уверяю. В сопровождении духового оркестра, это вообще был полный эксклюзив. И если вы думаете, что это все, то глубоко заблуждаетесь».
Нет, это не речь, это призрак речи, беспомощная графомания, которая говорит только о патологической замкнутости говорящего. У автора нет других мыслей, чтобы их мыслить, у нее нет других слов, чтобы эти мысли не сообщать читателю. Таково следствие того, что автор еще не родился как человек, способный к разумной речи, и готовый к тому, что за каждое слово придется дать ответ пред Богом.
Значение этого томика, загримировавшегося под сельский детектив, исчезающе мало. Но в том-то и состоит особенность нашего времени, что великое не имеет веса и влияния, а малое и бесконечно уменьшающееся оказывается влиятельным, популярным. Так и в данном случае: за маленькой точкой, за грязненьким пятнышком скрывается стихия распада, стихия такой речи, от которой содрогаются небо и земля.
Роман Вершилло
Это лучшее повествование жизненной истории, которое мне приходилось читать. Изумительно всё, и стиль повествования и сюжет и развязка. Читайте, не пожалейте время.
Все незамужние женщины хотят выйти замуж. Кто считает, что это не так, тот плохо о нас думает. Все, абсолютно все без исключения мечтают заарканить какого-нибудь подходящего мужчинку и править им. Или чтобы он правил. Третьего не дано. Это великое знание я приобрела в девятнадцать лет и с тех пор убеждений не меняла. И была я юна, и, как теперь только стало понятно, — прекрасна. Но разговор не обо мне, отвлеклась.
Была у меня тогда очень пожилая тридцатипятилетняя подруга. Практически древняя старуха. Работала она заведующей столовой большого НИИ, статусная была женщина. И у нее, в свою очередь, были еще более древние и не менее статусные подруги. Одна, тридцативосьмилетняя, заведовала овощебазой, вторая, самая старая сорокалетка, была главным кадровиком огромного ДСК. Жили они себе поживали сырами в масле. Всё у них было и ничего им за это не было. Четырехкомнатные квартиры в хрустальных люстрах и вазах, в узбекских коврах и невероятной комфортности спальных гарнитурах. Великие женщины. Ко всему этому благолепию у двоих прилагались мужья. У завстоловой — разбитной монтажник Игорюха, у завбазой — добрейший руководитель заводской самодеятельности, гармонист Колясик (так и только так его называла супруга).
У главного кадровика мужа не было. И это было страшной трагедией. Во всяком случае все наши посиделки на определенном градусе заканчивались ее горькими рыданиями с причитаниями: какие все счастливые и только она, одна она одинока, как маяк в океане, и нет ей в этой жизни ни просвета, ни счастья. Боль одиночества была настолько страшной и материальной, что хрустали тускнели и переставали звенеть, а ковры теряли шелковистость. Не жизнь, а дно Марианской впадины.
Для меня, считавшей, что в сорок только две дороги: в крематорий или геронтологический санаторий, эти страдания были смешны до колик. Какая любовь может случиться с человеком с перманентом, рубиновыми перстнями на трех пальцах и отметкой в паспорте — сорок лет?!! Постыдились бы... Но молчала я, понятное дело. А вот верные подруги не молчали. Утешали, строили планы захвата какого-нибудь зазевавшегося вдовца и разведенца.
А он всё никак не находился. А если и находился, то не подходил по параметрам: то выяснится, что будущий счастливый жених тихий алкаш, то ходок, то статью не вышел. Кадровик (звали ее Марией) была женщиной монументальной и терпеть рядом с собой какой-то там «поросячий ососок» (цитата) не собиралась. А вот в кошельки претендентов дамы не заглядывали — не считали нужным, всё же у них было, вы помните.
– Расскажите, как вы спели у Храма Христа Спасителя.
– Мы все в силу обстоятельств этих политических всяких, то не братья, то не сестры, то вдруг, наоборот, братья и сестры, нами играют так во все стороны. А мы… Когда люди повязаны кровью – реки, тонны ее, народ умылся этой кровью в годы Великой Отечественной, и опять сталкивают, только не против внешнего врага, уже друг с другом. Что за бред, ребята? Вы о чем все? Что, Москву защищали профессиональные стрелки, артиллеристы? Нет. Человек, который вчера работал бухгалтером, который был водителем в метро, который хлопок собирал в Узбекистане. Надо – значит, надо, Родина отправила. И они пошли, и защищали, как могли, и полегли там.
Поэтому мы пришли и спели не ради красоты вокальной, а вот ради того, что людей всегда объединяло, всё ради этого. Я хотела людей собрать в кучу и запеть, чтобы мы не дрались, чтобы мы друг друга не убивали за то, что у тебя синий паспорт, а у меня красный паспорт.
Бьют по морде, а не по паспорту. Ты человеком будь, правда же.
Собрала всех буквально дней за десять. Это вообще касается всей моей жизни в целом. Если я буду сидеть и долго раздумывать над тем, как бы чего не вышло, не будет вообще ничего, на каждом шагу нас ждут препятствия, поэтому иди, делай, я так думаю.
– А как вообще возникла идея таких флешмобов?
– У меня чудесный дед, невероятный герой, он почти четыре года провел в плену, руководил там парторганизацией, готовил побеги и так далее. Через 20 лет после его смерти в «Алтайской правде» напечатали статью, его разыскивал человек, с которым они были в плену. Он говорил: «Мне нужно найти этого человека, Ивана с Алтая, потому что он спас сотни людей, не давал нам опустить руки». В деревне был большой переполох, когда вышла эта статья, и узнали, что Иван Нестерович (к тому моменту он уже умер) такой был невероятный человек.
И вот 9 мая. У меня мысли приходят резко, я делаю все быстро. Я пишу в соцсети: «Ребята, не попеть ли нам песен у Большого театра?» И начинается эта воронка человеческая, люди один за другим собираются. 3-4 репетиции, и мы готовы. Из простой толпы хор не сделаешь, это точно, должен быть костяк, который четко знает, что он поет.
– Люди останавливались, пели с нами, снимали нас на фотокамеры. Ветеран из Одессы стоял от начала до конца рядом со мной, а потом обнимал, целовал. И, главное, даже если люди торопились, только с нами поравняются – начинают петь.
А потом я уехала к маме делать ремонт, в горы на Алтай. У меня занятость большая, я же как любой понаехавший в Москву… собственно, почему я здесь? Я что, Барнаул не люблю, или Алтайский край? Я очень люблю, мне там хорошо. Но у меня там зарплата 5000 рублей на трех работах – естественно, я не могу себе позволить помогать родителям. И знаете, включать в круг своих обязанностей еще что-то вообще не входило в мои планы. Хожу в сельский храм, пою себе одна акафист с ребятишками, чувствую себя прекрасно, ни о какой Москве не думаю.
– И как получился хор?
– Продолжили переписываться: «Ульян, привет. А так понравилось, а хорошо всем было». Я думаю: «Так, люди-то сами хотят!» Вернулась в Москву: «Неправильно людей бросать. Можно и дальше вместе петь». И мы собрались. Первая наша репетиция была в антикафе каком-то, где мы всем очень понравились. Люди же, когда поют, преображаются. В одну секунду. Изумление, отношение уже к себе вообще у людей другое начинается. Спасибо матушке Ирине Милкиной за помещение при храме Евфросинии Московской, в котором мы регулярно собираемся. Сейчас нас примерно 50 человек.
Интересно, что сначала 90% хора пришли в брюках, никто не захватил с собой платок. И матушка нам сделала абсолютно правильное замечание: «Девочки, пожалуйста, приходите в юбке». Мы же через храм идем на репетицию. И только два человека возмутились: «Почему? Как это?» Я говорю: «Ну, вот так. На меня посмотрите. Я всегда в юбке. Я спокойно к этому отношусь. Если вам не комфортно – можете захватить с собой».
И как раз эти два человека отвалились. Все остальные остались. Пришли в юбочках. И видите, я же помимо музыки им рассказываю, что такое Рождество и как надо петь эту колядку, чтобы она не была похожа на «Нас ждет огонь смертельный». И параллельно объясняю, где, как родился, кто там рядом был, кто первый пришел, кто первый спел «Слава в вышних Богу».
Это же тоже всё образы, понимаете? Нельзя спеть, не понимая, о чем ты поешь. И мы представляем вот этот вертеп, вот эту ночь, вот ягняточки, и кто там еще был. И человек уже вокально начинает перестраиваться. Он уже не поет это, как песню за столом, в нем уже начинает зарождаться такой церковный певчий.
– А как вы людей успокаиваете, когда они говорят: ой, а я петь не умею?
– Объясняю, что не боги горшки обжигают. Любому ремеслу можно обучиться. У меня есть такая фраза: «Я могу научить петь даже подоконник». Абсолютная патология мне попадалась пару раз только за всю жизнь.
А так обычно нет координации между слухом и голосом. Человек слышит прекрасно, а сам чисто не может спеть. Моя задача взять вот это ухо и привязать его к этому горлу.
Патриарх же выступил с речью: «Давайте всем народом будем петь!» Организовывать и привлекать людей. Вот я привлекаю. К православию и благоуханию. Они у меня ходят на акафист. Поют тропари «Господи, помилуй». Я куда ни приду, у меня везде церковный хор получается, что бы мы ни запели.
– Здорово.
– Да. Почему-то люди считают, что я все делаю для чего-то, то есть для себя. Хотя популярность моя – не особое благо, я столкнулась с такими моментами, которых лучше бы не было в моей жизни. И финансово это все никак. Просто я хочу, чтобы люди кругом пели и понимали, что мы, православные люди, такие точно, как и все. Что только единицы ходят по выставкам с ломами. А мы способны к созиданию, к нормальным человеческим проявлениям.
– В моей жизни завидовать абсолютно нечему, кроме того, что сибирская эта закалка, эти бабки, через три войны прошедшие, которые генотип этот передали.
У меня с отцовской стороны прабабка пришла из Румынии пешком на Алтай. Они шли всей семьей, и все умерли по дороге, кроме нее. Ей было 26 лет. Она вышла замуж за моего прадеда, австрийского верноподданного, который стал старообрядцем. Ему было 86, а ей 26. Она родила мою бабушку Анну Макаровну.
Мы жили в коммунальной квартире, и у нас общий был туалет на всех. Для того, чтобы к нему пройти, нужно было преодолеть очень длинный темный коридор, где висели всякие тазы, какие-то доски для стирки белья, еще что-то. Чтобы мне не было страшно, я начинала петь. Резонировали все эти тазы с ведрами и всем остальным, и вот я с песней до туалета и обратно тоже с песней.
– Детство – это такое время, когда бежишь ночью из туалета и радуешься, что не съели, да. А вы заодно и пели.
– Я же с семи лет пою. Родители мои много работали, я у бабушек. А село Новичиха Алтайского края: половина – это западные украинцы, вторая половина – это немцы Поволжья. Храма не было. Священник репрессированный один жил, он умер, и остались бабушки, которые ходили, читали Псалтирь над покойниками, пели канон. А меня куда девать-то? Вот меня возле этого гроба чужого посадят, положат, и я сижу, слушаю. Уже лет в шесть канон я знала наизусть. У меня был тоненький голосок жалостливый, я бабушкам подпевала.
И меня ничто не шокировало, это было настолько естественно. Я смотрю, бабушка начинает переодеваться, значит, покойник в деревне случился, то есть мы куда-то пойдем. Мне не было страшно. Это был естественный жизненный момент, вот умер человек, значит, надо над ним почитать, попеть, на кладбище сходить, а потом будет обед, в котором будет много вкусного. Детское такое восприятие.
Вообще, все там поющие были, потому что Украина – это голоса. Раскладывали абсолютно неграмотные женщины все это на пять, на шесть, расходились, потом в унисон. Немецкие дедушки играли на скрипках. Вообще, вечеринки были…
– Немецкие дедушки на скрипках – звучит, как в кино.
– Да, а бабушки немецкие по имени Мальвина, допустим, вообще не говорили по-русски. Люди тяжело работали. Представляете, 30 соток огорода, 15 сада. При этом они работают еще где-то.
И вот праздник. Во дворе ставится стол. Люди поют. Пели очень много. Я помню дедушку Константина со скрипкой. Представляете, эклектика какая – здесь тебе украинские песни, а здесь тебе этот «Милый Августин».
– С родителями я жила в городе Барнауле на улице Никитина, где стоит Покровский собор. Единственный тогда на весь город действующий. Помню, как я первый раз туда попала. Это было обеденное время, мы с подружкой дошли до храма. Я была потрясена, конечно. Свет через эти витражные окна. Свет, в котором даже пылинка не летает. Запах старого ладана, который я ни с чем перепутать с тех пор не могу. Потом мы стали с ней туда прибегать уже во время службы.
– Зачем, что привлекло?
– Красиво, вкусно пахнет, поют знакомые мне вещи. Хотя пение как раз оттолкнуло, оно было хорошее, но манера такая, комсомольская. Но однажды я услышала небесный женский голос, когда попала туда вечером в субботу. Шло всенощное бдение, и хор исполнял с солистом Смирнова «Хвалите имя Господне».
Конечно, это ощущение трудно забыть. Я, кстати, с бабушками пение у гробиков за пение не держала. Это к музыке не относилось на тот момент.
– Ну да.
– И тут выяснилось, что я могу подпевать на клиросе. Я ходила с ними, что-то подпевала. А в восьмом классе я пришла в воскресную школу, меня мама туда затолкала. И началась у нас с подружкой активная церковная жизнь. Нас никто не насиловал, но мы как-то быстро научились отстаивать все службы и потихоньку участвовать в богослужении, «Господи помилуй», что-то еще такое петь.
Нас очень берегли и очень любили. Любили по-настоящему, как детей любят. Конечно, мы уже были подростками, с нами ходили мальчики, мы пересмеивались, но никто нам никогда не затыкал рот. Нам объяснили, как нужно себя вести в храме. Не было никакого насильственного этого: «Ты почему без платка? Ты почему без длинной юбки?»
Вообще, что касается одежды, мы брали пример с матушек наших священников. На все праздники приходили удивительно нарядные женщины! С прической, поверх которой очень легкий платочек. В очень красивых костюмах, обязательно бусы. И все дети приходили очень нарядными.
Фото Родиона Соловьева
– Эта дорога к пению уже профессиональному, она прямая была, или пытались все же сойти с нее?
– Нет, упаси Боже. Я в музыкальной школе закрыла крышку гроба, как я ее называю, фортепиано, и сказала: «Goodbye, my love, goodbye». Я уже собралась поступать в Алтайский университет на журналистику, сдала на пятерку творческий конкурс. А мамин духовник отец Михаил стал говорить: «Зоя, ее там научат пить, курить и материться. Куда ты отдаешь ребенка? Она отлично поет. Вообще, регент – прекрасная профессия, востребованная, хорошо оплачиваемая. В музыку!» Мама говорит: «И правда. Давай-ка ты, подруга, в семинарию поедешь, отец Михаил благословил».
– А вы?
– Я поехала в Томскую духовную семинарию, которая только-только первый год как организовалась. Что такое семинария в этом несчастном 1991-1992 году? Отдали какое-то неотремонтированное здание, поселили нас в домике, который мы отмывали, белили, выводили блох, у нас ноги были съедены по самые косточки этими блохами.
Теологические дисциплины у нас вели священники из Московской духовной семинарии и академии. Музыкальное дирижирование преподавал профессор Томского университета Виталий Сотников, солистка его капеллы Зинченко Людмила Александровна обучала вокалу. Это люди были недоступного для нас на тот момент уровня и музыкального, и человеческого. Огромная им благодарность за то, что они все это дали.
Поначалу нам определили в духовные предводители отца Серафима, который нас заморил голодом чуть ли не до полусмерти, мы без конца постились и молились. Радио «Радонеж» тогда не было, слушать было нечего. И ко второму месяцу мы уже сколотили бригаду, которая обворовала склад с продуктами.
– Вы так оголодали?
– Мы оголодали и озверели, нам нельзя даже было выйти за ограду, хотя ворота были открыты, но батюшка-то не благословил. Еще у нас была битва за панихиду. На панихидный стол приносили постоянно еду, но ее уносили дамы, которые работали в трапезной, все копилось на приезд архиерея. Мы споем эту панихиду, стоим, смотрим на эту пачку с пряниками, а работники берут стол в кольцо, смахивают все в корзину и убегают прятать. Мы вообще на бобах на полных.
Каши у нас без масла, без ничего, хлеб какой-то. «Сухой я корочкой питалась». Ключи от склада были у старосты, Артема Никифоровича. Грешен был, немножко он выпивал. Мы с Димкой Науменко, был у меня там такой подельник, украли ключи. Кто так ворует, я до сих пор понять не могу. Церковный двор круглый, рядом дом, в котором живет все священство, и всегда у окна может кто-то оказаться. И фонарь.
И мы под этим фонарем совершенно спокойно вскрываем кухню и добираемся до архиерейского холодильника. Украли стерлядь, осетрину и все мегавкусное.
Наутро все вскрылось. Так как мы были два самых развеселых гуся на всю семинарию, то даже вычислять не пришлось. Когда меня вызвали к батюшке, это был Везувий, все небо в дыму. Знаете, как ругается филолог-лингвист? Библейски-филологично, с примерами из Святого Писания, очень круто и страшно. Но я знала с детства, если мужчина начинает кричать на женщину, никогда не нужно кричать в ответ или оправдываться – надо плакать.
– И вы заплакали, естественно?
– Я зарыдала, причем сначала красиво, очень любила старое советское кино, знаете, с долгими крупными планами и паузами. Вроде сидишь ты, смотришь в пол, и у тебя по щеке катится крупная красивая слеза. Но мне вдруг так жалко себя стало, думаю: «Голодные мы, а нас тут обижают». И сразу все перешло в эмоцию, знаете, когда детские рыдания, когда уже всё, когда все это уже некрасиво, и ты уже начинаешь икать. Батюшка, конечно, обомлел. Сидит перед ним ребенок – ему было за 50, а мне было 17 лет или 18. И он бросился меня утешать, начал чем-то кормить, поить.
Я рассказала, как нас мучили, как мы голодали, как не могли даже получить посылку на почте от родителей, потому что отец Серафим не благословлял. Батюшка не знал, тут же вызвали всех – всю трапезную, отца Серафима, и тот гнев, который обрушился на меня, был ничем по сравнению с тем, что происходило. С того дня наша жизнь переменилась. Нас стали нормально кормить, вместо афонского у нас стало обычное мирское правило, и как-то все наладилось.
Мы были там в очень правильном музыкальном пространстве. И полюбили эту музыку всей душой. Нам было сказано, что вы можете с помощью своего пения человека привести к Богу, и можете навсегда его отвратить. Как прихожанина, если вы будете регентовать, так и певчего, который придет к вам в хор.
– Вы стали популярным блогером, как это отражается на вашей жизни?
– Например, мне могут написать в личку: «Включили запись вашего хора, и из динамиков раздался сатанинский вой, это знак!» И всё в таком духе. Или «Дайте денег» бесконечно. А у меня какие деньги? Я у друзей живу. Поэтому я личку отключила от незнакомых людей, и мне перестало сыпаться это все безобразие.
– А как пришла популярность?
– Я зарегистрировалась в фейсбуке, у меня есть певчий Рома, подписалась на него. И был какой-то родительский день, и он что-то там написал про трапезную, про панихиду. Я в ответ рассказала в комментариях историю из 90-х про отпевание авторитета, когда все закончилось рестораном и кутузкой. И как-то, видимо, я весело об этом написала, что Рома сказал: «Да ты вынеси в отдельный пост». И вот эта история собирает две тысячи лайков. Ну это достаточно много, да?
– Ну да.
– А потом этот рассказ разместили на каких-то православных ресурсах, и что там началось! Люди, допустим, 1995 года рождения, писали «это полное вранье». Кто-то называл меня «Иуда Меньшикова». А просто время такое было, очень серьезное. Человек вчера вам привез и поставил купола золотые, а завтра его в гробике привезли, убитого. Это часть нашей истории, и зачем прятаться и что-то врать.
– А теперь из всех этих историй получилась книга, и вас уже можно назвать писателем.
– То, что у меня книжка сейчас какая-то выходит, это тоже дилетантизм, никакая не литература. Это такие баечки, которые оказались интересны именно православному издательству, что повергло меня вообще в шок. Я никогда не собиралась издавать, потому что книга должна быть книгой – Чехов, Лев Толстой и все такое. А я такая получаюсь православная Дарья Донцова. Газета «Жизнь» – жизнь православного человека, вот такого неоднозначного, немножко смешного, как я.
Если бы пришло светское издание, я бы сказала точно и однозначно «нет». А здесь люди из сферы, в которой называли меня Иудой неправославной, еретичкой и все такое, именно ко мне пришли церковные люди, я говорю: «О, давайте».
Фото Ефима Эрихмана
– Истории ваши невероятные, конечно.
– Вы знаете, я только сейчас поняла, за что и для чего мне была дана такая лютая жизнь. Со мной случаются совершенно какие-то невероятные вещи. Опять же, это не мое достоинство – это, как хороший голос, это данность – крепкие нервы, умение очень быстро собраться в очень трудную минуту, а я попадала в очень тяжелые обстоятельства и не только жизненные, а такие, в плане катастроф даже. Помните, страшная была авария, взрыв газа в поезде «Новосибирск – Адлер»? Я в нем ехала.
Я тогда еще была девочкой и, слава Богу, осталась жива. Я видела этих в клочья разорванных людей, помогала их вытаскивать. И после этого у меня не было ни депрессий, ни стрессов, вообще ничего. Это какая-то крестьянская такая закалка бабушкина, мамина, прабабушкина.
– Самая удивительная история, как вас позвали читать Псалтирь над покойницей ночью в незнакомой деревне, а она начала плакать. Можно было с ума сойти на самом деле.
– Мне было очень страшно! Но почему-то не побежала никуда с криками «Караул!» Я же религиозная девочка была, я понимала, что всякие могут случиться казусы и чудеса, мне что-то может показаться, что-то может быть искушением. Бабки мои очень любили страшные истории рассказывать в стиле Гоголя и Вия.
– Это абсолютный Гоголь, конечно.
– Да, точно. Не поверите, я с Гоголем дневала и ночевала в определенном возрасте. Я не сомневалась, что покойник может плакать. Я была, как тот Хома Брут, вот только круг вокруг себя не нарисовала, это было какое-то кино вокруг меня, и я в нем.
В барнаульском храме мы часто читали Псалтырь над покойниками, я, как молодая такая небесная монашечка, читала: «Помилуй меня, Боже, по велицей милости твоей», бесстрастно, на одной ноте. И вот мне однажды предлагают примерно 500 долларов за чтение. Я говорю: «Мне в кино надо». «Телохранитель» только вышел с Кевином Костнером. Но сапоги каши просят, я думаю: «Какая любовь? Какой «Телохранитель»? Конечно, я поеду над покойником читать».
Заказчики просили именно монашку, а кроме меня никого не было, я нарядилась и поехала, наряд боевого православного есть всегда: длинная черная юбка, водолазка, платок. Привезли в деревню. Домик обычный сельский, там котяточки ходят, сирень какая-то цветет. Мертвая бабушка, ее сын – новый русский в дорогом пальто и деревенские родственники. Я начала читать, тут 12 раз кукует кукушка в часах, все встают и разом уходят.
– Жуть.
– Я: «А?» – «Спокойно, спокойно, тебе заплачено, это твоя работа». Я стою, читаю, света нет, свечи горят. И тут я вижу у бабушки слезу. Здесь у меня и Гоголь, и рассказы бабушек про воскрешения и выходы из могил. Я честно скажу, что бросила читать Псалтирь и начала петь все, что помнила из духовного репертуара.
Бывает животный такой страх, когда не можешь контролировать его. Я начала петь, и меня отпустило. Бабушка покрылась испариной, но только потом мне рассказали, что ее просто в морге переморозили.
Утром пришел сын: «Как дела?» Я говорю: «Вы знаете, дела-то хорошо, но ваша мама ночью в гробу так плакала».
И как его прорвало там возле маминого гроба, никакой «Бандитский Петербург», конечно, с этим не сравнится. Он исповедовался не мне, а маме, никому никогда не рассказала, что я тогда услышала.
Фото Ефима Эрихмана
– Идеальный регент в вашем понимании что должен уметь?
– Музыкальная школа, музыкальное училище, регентский класс. Если еще к этому есть консерватория, то вообще прекрасно, потому что только тогда тебе не страшно оказаться ни в деревне, ни в большом городе. Знаете, храм «Всех скорбящих Радость» на Ордынке и знаменитый регент Николай Матвеев, которого ходили слушать. А кто-то пришел послушать и остался.
Я отучилась в семинарии и в консерватории – мне не страшно приехать в глухую деревню, где пол-листочка от Типикона лежит, и нет ни Часослова, ни нот, вообще ничего. К вечеру я точно найду человека, который со мной споет литургию и половину из нее. Уж «Господи, помилуй» и пару тропарей с ним выучу и организую какой-то посильный детский хор, если есть там музыкальная школа. Мне не страшно оказаться в каком-то большом храме с большим хором в 40-50 человек.
Ребята, мы же не знаем, куда нас жизнь забросит. И везде мы батюшке не должны мешать службу проводить, ему есть время и помолиться, и проскомидию совершить. Он стоит и за тебя не волнуется, знает: все будет правильно.
– Вам часто говорят, что, мол, певчие не молятся?
– Слышала такое: «Я пел на клиросе пять лет, и у меня не было ни секунды там помолиться». А я знаю, почему у тебя не было ни секунды. Ты пришел в храм, увидел эти ноты незнакомые, и ты всю службу кувыркался, но ума не хватило взять этот листок с собой домой и выучить. Через год ты начнешь на клиросе молиться, потому что все тебе знакомо. Ты поешь, рядом с тобой это благозвучие, ты уже доходишь до того момента, когда ты не только ноты перебираешь ртом, а когда ты осмысливаешь слово, которое здесь.
А так прихожане нас очень любят. Нас не любят настоятели, и правильно делают. Потому что мы же находимся с ними не в духовной, так сказать, близости, а в товарно-денежных отношениях. И мы, особенно на праздники, конечно, зарабатываем неплохо. Но, опять же, что неплохо? Мне 43 года. У меня нет своей квартиры, у меня нет машины, у меня нет ничего. И я еще работаю в трех местах.
Певчие, я тоже уже тут прочитала, обязаны иметь духовное образование. Да, хорошо, мы получим, кто не успел – я, слава Богу, получила в свое время. Но где же о правах сказано? Почему у меня в трудовой книжке две записи: одна фиктивная, как позже выяснилось, вторая вроде как правильная. В нашем храме меня не оформляют до сих пор. Это налоги, еще что-то. И ни один из моих певчих, практически никто не оформлен.
– То есть вы – никто?
– Мы – никто, мы волонтеры с бумажкой. Я, когда приду к вратам рая, а я туда обязательно пойду, принесу апостолу Петру вот эту бумажку. Он скажет: «Нет, ты делала то, се, пятое-десятое, ты недостойна. Ты брала деньги с Церкви, в конце концов». А я бумагу: «А я волонтер. А я подписалась». И он тогда: «Ну куда деваться? Документ есть документ. Проходи».
Вот. И я с этой надеждой ничего ни с кого не требую, понимаете.
Я не могу без этого. Я очень люблю, понимаете? Люблю храмы, я… ну то, что Бога люблю – это само собой, люблю эту музыку, в этом пространстве находиться.
Я службу люблю, вы себе представить не можете, как. Другой человек уже бы выгорел за это время, а я ее люблю, хоть пять часов, хоть сколько.
Страстную Седмицу люблю просто до беспамятства. Это «Вечери твоея», Львова, это «Да молчит всяка плоть человеча в Великую субботу», там слова такие необыкновенные, и они еще положены на незатейливую, но совершенно проникновенную музыку. Я в этот день всегда беру альта, потому что точно знаю: не буду петь, буду рыдать, Господа жалеть.
– Часто вы плачете на клиросе?
– Я пою очень много лет, регентую с совершенно разными коллективами. Я, пропев столько лет, плачу, когда Маша Козырева, солистка храма, певчая храма Святой Татьяны при МГУ, приходит и поет у меня «Хвалите имя Господне». Именно это я услышала тогда в детстве. Слезы – это всегда…(Ульяна смотрит вверх, пытаясь удержать слезы).
Это не слезы оперного умиления, когда какую-то ноту взял, а это молитвенное: «Господи, как это?» Этот мир надмирный открывается, ангелы так поют.
У людей есть дар. И все в руках твоих. Я достаточно быстро избавляюсь от людей, иногда даже очень жестко приходится, которые не понимают того, что это не столько профессия, сколько служение, хочешь ты этого или нет.
А если ты всю службу стоишь и думаешь о том: «Как мне попасть в эту ноту. И стихир мне новый настоятель назначил петь, хорошо бы было их 3, а не 12. Скорее бы пойти домой и съесть котлету», – я с такими людьми расстаюсь очень быстро, я не могу с ними. Обычно остаются люди, которые понимают, что они делают. Я их очень люблю.
У меня вокального дара большого нет. Я могу спеть, у меня обычный хоровой голос – я могу песню какую-то запеть. Но если я запою соло, меня никто никогда не заслушается. Это будет ровно, спокойно. И приходит к тебе человек… Педагог по вокалу только чуть-чуть обработает, научит, как это в резонаторы отправлять. И он открывает рот, оттуда что-то такое, не от мира сего, что-то божественное и прекрасное – и думаешь, что бы с этим голосом сделать, что бы с ним спеть такое, которое само по себе срабатывает – и находишь. Он поет «Совет Превечный» Чеснокова на Благовещение.
– Да, Чесноков – невероятный композитор.
– Что делал Чесноков? Он брал обычный распев «Софрониевская Херувимская» и делал из нее просто что-то такое, что волосы дыбом у всех. У него есть духовный концерт «О, Пресладкий, Всещедрый Иисусе» – там же наше это русское поле, там вся наша Русь-матушка в этих созвучиях.
Я еду на том материале, который я слышала от наших старых регентов, и я хочу, чтобы тот единственный, который, может быть, станет регентом, чтобы он знал, кто такие священники Металлов, Турчанинов, Чесноков, Бортнянский. Я хочу, чтобы молодежь, и не только она, знала настоящую музыку, чтобы меня студенты не спрашивали «Что такое романс?»
Однажды меня попросили поехать в Подмосковье проводить архиерейскую службу. Дело было в Рождество, и служил владыка Савва. Я его так люблю! Он после службы, когда подавал крест, говорил: «Колядку спойте хоть какую-нибудь». И все стоят и молчат – весь храм молчит, и весь клирос молчит, я больше вам скажу.
Фото Ефима Эрихмана
– Как это?
– Владыка запевает: «Ночь тиха над Палестиной». Он не помнит этого случая, а я запомнила, там куплетов то ли 9, то ли 12, а он помнит все слова, прекрасно интонирует, очень приятный голос, чисто и красиво поет. И мы вдвоем с ним в этом храме допевали, кто-то два куплета первые спел с нами, и все.
Был еще момент. Бог с ней, с колядкой. Молебен Божьей Матери, храм в центре Москвы. Я в конце, там на помазание к кресту нужно подходить, затягиваю «Царице моя Преблагая», а в храме тишина. Прихожанки в шляпках, возраст примерно за 50, очень милые, и я в таком гордом одиночестве эту «Царицу»… Ее везде очень любят, во многих храмах всем приходом поют, а здесь тишина. Я говорю: «Вы что, «Царицу» не знаете?» «У нас ее не поют». Я понимаю, что происходит что-то не то.
Я всегда говорю, сейчас такое время, я взяла смартфон, зашла в YouTube, зашла в «Контакт» – тонны красивой, замечательной, прекрасно исполненной музыки. Возьмите у нас хор Владимира Горбика – это же высший пилотаж. Возьмите многое у сретенцев, у даниловцев. Возьмите записи Синодального хора, очень много старых выложено записей всяких и разных, причем коллективов таких, где и бабушки поют. Впитывайте, впитывайте, если вас в детстве не водили в филармонию или в консерваторию. Сейчас обслушайся, обходись. Москва – город, в котором тысячи мероприятий проходят.
– Как вы отнеслись к предложению Патриарха развивать народное пение в храмах?
– Про народное пение, которым надо всё заменить, имея колоссальный музыкальный багаж тысячелетний, могу такой пример привести. Я, допустим, хочу снять кино. Я ведь хочу режиссером быть с детства, вы не поверите, до сих пор хочу. Я беру свой айфон, снимаю, что-то клепаю в каком-то дешевеньком редакторе, беру самодеятельных актеров и везде на государственном уровне пытаюсь донести, что вот это имеет право быть наравне с профессиональным кино. Я против дилетантизма вообще во всем. Вообще во всем – в кино, в танце.
Это очень личная и больная для меня история. Я этими хорами, прихожанами, детьми занимаюсь двадцать лет. Почему я против художественной самодеятельности в храме и упразднения платных хоров?
Когда-то я лично пострадала вот от этого народного пения. Я пришла в наш храм. Замечательный, добрейшей души настоятель подводит ко мне двух женщин и говорит: «Они так хотят петь. Они здесь ходили на курсы, в храм Михаила Архангела. Нам же все равно когда-то будет нужен клирос». А я уже старый битый воробей. Я говорю: «Батюшка, я их выучу. Но через год вы мне их приведете и скажете: “Теперь этот хор будет петь. А вы идите, пожалуйста, ищите себе еще какую-нибудь работу”».
Он еще посмеялся и говорит: «Ну, ты что? Ну, как такое возможно?» Вот. В итоге, вечерняя с утренней, акафист, молебен, – пели ужасно, и возраст пришел трудный – за 55. Уже трудно, понимаете? Но люди знали, что здесь поем «Херувимскую», здесь – «Милость мира». То есть это же еще устав, помимо пения.
– А что потом произошло?
– Проходит год, и мне говорят: «Они ж так прекрасно сейчас уже поют, пусть народный хор будет петь по будням», – а это минус 80 процентов из зарплаты. Я прихожу – суббота, вечер, воскресенье, утро, получаю ставку за две службы. Допустим, по тысяче рублей. Либо у меня будет девять выходов – и я получу девять тысяч. Правильно? Это профессия, которая меня должна кормить.
И я говорю: «А зачем? Народный хор должен петь в воскресенье». Должны спеть ектеньи все. А они не хотят в воскресенье, они хотят по будням. И это история, которая идет по кругу. Большинство этих женщин либо бездетные, либо безвнучные, то есть людям некуда деться. И вот этот энтузиазм.
Мы за этот год выучили одну «Херувимскую», одну «Милости мира», допустим, какую-то «Господи, помилуй». Но мало того, что это по звуку не очень красиво. Для молебна пойдет, для акафиста пойдет, для праздничной службы – не пойдет. А Пасха! Она вообще-то праздников праздник. Она по своей конструкции уставной вообще выбивается из всего. Надо много уметь, чтобы вот это все спеть. А пойдет у нас Великий пост. Там вообще космос. Я до сих пор путаюсь сама там во многих вещах. На литургии народное пение хорошо в трех местах – «Верую», «Отче наш», просительная ектенья, если хотят – сугубая ектенья, где «Господи, помилуй. Подай, Господи».
– Как раз хотела спросить, где тогда вы допускаете участие прихожан?
– Нет, ну при желании можно все отдать, и пусть поют. Ектеньи, просительные ектеньи, сугубую ектенью, можно отдать воскресные причастия. Ну, такие вот небольшие какие-то вещи. Здесь легко сказать: стремимся к народному пению. Так, а вы скажите, как к нему стремиться.
Например, вот эта пауза, когда причащается священство в алтаре, все воспринимают, вроде как спектакль окончился, можно ходить, начинается шум. Так пусть из алтаря выйдет человек и споет с ними «Царицу преблагую», «Богородице Дево, радуйся».
Фото Ефима Эрихмана
– Вас часто обвиняют в недостаточной православности?
– Я независимый человек. Я, знаете, как – меня трудно обвинить в какой-то подлости, еще в чем-то. Я же такой, знаете, Ленин на броневике. Люди же вот в храме как? Они видят, что происходит что-то, допустим, несправедливость. Все прячутся за благословение, еще за что-то. Я подхожу и говорю: «Понимаете, так нельзя». Женщина же в храме молчит. А я начинаю добиваться какой-то правды, справедливости, каких-то денег на лечение, еще там что-то. А так нельзя, надо по-другому. Я по-другому не умею, а мне Господь посылает таких людей, которые меня с этим со всем терпят. За характер еще ниоткуда не выгоняли.
Ногти накрашенные всех беспокоили. Ну все какие-то мелочи, какая-то ерунда. Еще говорили, что я еретик. И не раз, и не два, потому что у меня такое вот отношение к православию. Я говорю: «Какое должно быть? Расскажите!»
– Да, какое?
– Я не знаю. И они не знают. Наверное, не должно быть веселым и радостным. Мелкие, дурацкие придирки от людей, которые толком-то и не знают, что такое православие, наверное. Или я слишком яркая, меня много. То есть вот занять уголочек и сидеть в нем в платочке я не могу. Мне надо вот, чтобы все пели, плясали, радовались жизни.
Вот при всех тех испытаниях, которые в моей семье были, по идее, все должны были лечь уже в эти гробы и ждать кончины своей преславной. А мы при брате-инвалиде, при отце с тремя инсультами, при моей не совсем удавшейся какой-то, может быть, личной жизни – мы дома хохочем. И я думаю, что и поэтому я так и живу.
Понимаете, для людей, вот что касается храмовой жизни, вообще религиозной, очень важна вот эта внешняя атрибутика.
То есть если ты в длинном платье, платочек сверху вот так примотал – и готовая верующая. А если еще обличил какого-нибудь негодника – вообще молодец.
Мне говорят: «Надо бы промолчать, как бы чего не вышло». Я отвечаю: «Хорошо, ну а что может выйти?» «А вдруг тебя выгонят из храма». Я говорю: «Меня могут уволить как регента, допустим, но из храма-то меня выгнать никто никогда не сможет».
– В ответ на резкие отклики вы написали историю о радостной вере.
– Да, я пела в большом архиерейском хоре при главном соборе. А управляла им матушка одного из священников. Однажды мы репетировали Бортнянского «Тебе Бога хвалим». А матушка все: «Вы неправильно музыку поете, неправильно музыку вы поете». Господи, что не так? Быстро, медленно, тихо – что тут не то? В 6-ю ступень не въезжаем? Кто лажает? Она говорит: «Запомните раз и навсегда: прлявославие – это рлядостная вера», – она вот так разговаривала. «Вы должны петь, как будто вы сейчас все умрлете!» От радости и в пляс можно пуститься, если представить, что ты умрешь. Она шикарный проповедник, знаток Ветхого Завета, Нового Завета и святоотеческих преданий, и всего – это отдельный разговор, семья эта очень известная и очень интересная. Спасибо ей огромное. Если бы не она, не было бы никакой у меня радостной веры в жизни.
– В какие моменты об этом вспоминаете?
– Без нее я бы думала, что надо тосковать и без конца каяться о грехах. Когда меня начинает кто-то очень сильно раздражать, а такое бывает, я вспоминаю слова Луки Войно-Ясенецкого: «У каждого своя война». Особенно я это поняла, когда ездила в детский хоспис «Дом с маяком», у них есть такое мероприятие, называется «Горевание». Они собирают родителей детей, которые недавно умерли.
Я поехала к ним в качестве повара. Мы собрали в Facebook деньги на продукты. В моей биографии еще был ресторанный бизнес, я готовила и работала шеф-поваром. Сидят десять семей… Вот простые люди из Молдавии, вот очень обеспеченные люди из Москвы. Тебя этот человек в троллейбусе задел, ты о нем вообще ничего не знаешь, ты готов его словом прибить, а он, может, вчера ребенка пятимесячного схоронил или двадцатилетнего. Поэтому лишний раз, когда я хочу открыть рот и по-сельски кому-нибудь что-нибудь объяснить, я его захлопываю, потому что я не знаю, какая у него война. У меня своя, у него своя. Это очень остужает.
– Главное, вспомнить.
– В чем вы видите свое предназначение?
– Лично мое, без пафоса без всякого?
– Абсолютно.
– Я кормилица для своей семьи и останусь ей до конца своих дней. У меня очень тяжело больной брат. У меня родители. У меня сын, которого я здесь не могу растить сама… Я не забуду, у меня было 10 рублей, и мальчик мне говорит: «Мама, купи мне чупа-чупс». Я отвечаю: «Сынок, это на автобус, иначе нам придется идти пешком». Он просит: «Ну, купи», – три года ребенку. Я покупаю чупа-чупс и 12 километров несу трехлетнего мальчика на руках.
Я не хочу так жить. Я хочу, чтобы у мамы была возможность пойти к стоматологу, у папы – деньги на хорошее обследование, чтобы я могла им сделать ремонт. Это мое человеческое предназначение.
Фото Родиона Соловьева
Что касается моего церковного служения – я была и остаюсь на этой ниве воином, как я считаю, просветителем, в силу отпущенных мне достоинств и недостатков. Я всегда буду учить, я всегда буду биться и бороться за то, что Церковь – дом Божий и прообраз Неба. А там чуть-чуть иначе все, чем на земле.
Мы, как через мутное стекло, это всё видим. Мы же читали святых отцов про ангелов. Это пение ангельское – такая музыка, которой нет на земле, в хорошем смысле этого слова. Я всегда за то, чтобы в храме пели так, чтобы любой из прихожан почувствовал себя тем послом князя Владимира: «Я не знаю, где мы, на земле или на небе».
Музыки в мире много! Но самая прекрасная – это духовная музыка, и я буду ей учить, я буду ею заниматься, я буду несчастных своих певчих вот так трясти, их всего четыре человека, но они будут петь у меня хорошую музыку, и будут петь так хорошо, чтобы я плакала, чтобы они плакали, и чтобы радовались те люди, которые стоят внизу. И чтобы богослужение наше было богослужением, а не клубом самодеятельной песни.
.....
Еще более важным вопросом, чем дело пропитания, отец наш, преподобный Леонид был озадачен чистотой нашего морального облика. Представьте, в тихий, спокойный, глубоко-провинциальный церковный двор одномоментно ворвалась молодость о двадцати пяти головах, пять из которых были девичьими, остальные двадцать, соответственно – от юношей прекрасных.
А церковный двор, это вам не райская куща, там страсти кипят всегда поболее чем где-бы то ни было. С виду – идиллия, благодать и «белые платочки» по двору шныряют изредка. «Белыми платочками» навеличивали бабусек церковных, которые при Советах Церковь русскую оберегали. И, скажу я вам, православные (и не очень), что каждая из этих кротких с виду старушонок были одновременно, все как есть, сплошные мисс Марпл, скрещенные лучшими небесными генетиками с Феликсом Эдмундовичем и Вангой в лучшие её годы.
То есть эти святые и закаленные во всевозможных боях женщины видели всех насквозь, могли услышать топот вражеской конницы еще до того, как она собралась в поход и одновременно обозревать окрестности глазами-перископами по всему периметру. Закалка у всех была от Николая II по Черненко с Андроповым, включительно.
Помимо всех этих своих каторжанских умений были они очень подозрительны просто из принципа. Ну, чтоб, значит – ни одна мышь не проскочила. А тут такое поле деятельности! На пять девчат, двадцать голов крупного мужского населения в самом тестостероновом возрасте. Это же поле не паханное, за всеми уследить! Не позволить пасть! Спасти души и тела невинныя от страстей блудных и от похоти лютой! От поруганиев! Жизнь будет прожита не зря и со смыслом. Ерунда, что почти каждая вторая по двое мужей схоронила, к 80 годам уже природа сама к святости телесной склоняется. Пора и о спасении младых душ позаботиться.
И заботились – яростно и с остервенением. От всего чистого сердца.
И высматривали они своими глазами-перископами денно и нощно кто на кого и, главное, КАК посмотрел, чего сказал и кто вышел за церковную ограду. А математика никак не сходилась. Ну вообще никак. На каждую сестру по четыре брата. Для женщин, переживших войну и ужасы ГУЛАГов это было просто не постижимо. Роскошь, не позволительная романтическая роскошь. Барокко, какое-то, прости, господи с излишествами.Ведь как было раньше? «Потому что на десять девчонок, по статистике –девять ребят». А тут…
Первой, этой чудовищной несправедливости, не выдержала библиотекарь Галина Леонидовна. Серьезная женщина 85 лет от роду, копия совы из мультика про Винни-Пуха с голосом Леонова. Она явилась на прием к отцу нашему проректору и сообщила ему, что вечерами, в домик, где живут регентши тайком, после вечерней молитвы, проникает братия. И, понятно чем там занимается! Воры и убийцы гусей, окончательно скатившись по наклонной устраивают оргии прямо в церковной ограде! Всем своим табором, естественно.
Отец Леонид на слово не поверил и решил лично проследить, что же за шабаши творятся на женской половине.
А там творилось, конечно, но немного не то, на что рассчитывала библиотека с бухгалтерией. Вы будете смеяться, но после трех месяцев сугубейшего поста мы собирались с братией и..Ели. Самый наш закадычный брат во Христе, Вадюся, примкнул к нашей с Риткой компании сразу как только понял, что пожрать мы любим и найдем эту еду, чего бы нам это не стоило. А это дело выгодное. И весело и сытно с такими девахами.
А все случилось в рождественский пост, когда кусок колбасы, прилюдно, в рот не засунешь. Решили мы налепить вареников. Вечерком. Муки, по честному купили, картошку и масло умыкнули с панихидного стола.
Тихий зимний вечер. Мы, втроем, по семейному, налепили вареничков. Сварили. Лучок обжарили, чаю сварганили, естественно. И тут, Вадюся вспоминает, что мама ему посылку передала. А в посылке той – варенье.Малиновое.
И пошел Вадюся на встречу злой судьбе за этим вареньем. Жили мы в одном дворе, пока не отреставрировали семинарское здание. Девчонки в одноэтажном домике. А ребята в двухэтажном деревянном доме, где проживало священство с семьями. Мальчишкам отдали целое крыло о пяти комнатах, где они и спасались.
Идти быстрым шагом –ровно пять секунд, медленным –шесть. Вареники остывали, чай тоже. Вадюся пропал, как Иона в китовом чреве. Но, как говорится дружба – дружбой, а вареники ждать не будут. Мы с Маргаритой приступили к ночной трапезе, решив, что Вадика неожиданно посетил молитвенный экстаз (а с ним такое бывало) или он решил сгубить варенье в одиночку. Бог с ним, вареники – круче, это все знают.
И тут вваливается малиновый Вадюся. Натурально – малиновый. Всклокоченный, как вакуловский черт после рождественского полета, рот перекошен, глаза слезятся, в общем, не приятная картина для трапезничающих дев. Мы, понятно, сразу же смекнули, что нас сейчас будут убивать. Опытные уже были. Следом за Вадюсей ворвался отец Леонид.
Слово, которым мы сразу же обозначили эту ситуацию я писать не буду. Очень сложное и за него придется идти на исповедь.
Про содрогание горы Синай, во время ора его высокопреподобия я уже писала. На этот раз тряслись в слаженном трио горы Килиманджаро, Фавор и священная гора Арарат, с которой пять раз скатывался Ноев ковчег, но от страха сам назад и возвращался.
Все имена библейских блудниц я запомнила в этот вечер. И даже несколько из апокрифов. Назвал она нас всеми и не по разу. Ослицы тоже были упомянуты, но уже без имен.
А ведь на Иродиад мы не тянули вообще ни по каким параметрам. Юбки в муке, губы в масле и луком от нас разило за три версты. Но когда это останавливало нашего батюшку? Сам он выглядел не лучше надо сказать. Наспех накинутый подрясник, из под которого торчали трогательные белые ноги в кожаных коричневых тапках. Топал он этими тапками как заправский степист. Из-за его поясницы время от времени выскакивал Павло-Посадский платок Галины Леонидовны. Она тоже что-то там пыталась проблеять, но как солист отец проректор выигрывал, и в этой полифонии тема Галины Леонидовны была безнадежно похерена.
Приказ собирать чемоданы был отдан на сороковой минуте обличительной проповеди,и первым! Первейшим поездом (о, сколько этих первых поездов было еще!) ехать по своим Барнаулам и там позорить родителей, а не марать честное имя благочинного и настоятеля и вообще просто святого человека, который взвалил на себя страшный крест из наших тел и душ!
По ярости благородной, источаемой по всему периметру нашим духовным отцом, мы как-то сразу поняли, что оправдания не прокатят. Вареники в качестве вещдоков прокурор не примет. И пассерованный лук тоже. Чемоданы мы начали паковать в присутствии понятых.
Через час вокально-драматческой атаки отец наш выдохся. И переменил свое решение гнать нас в ночи и благословил спать в одежде на чемоданах и в 6 утра выметаться на все четыре стороны. Рита как обычно тихо плакала и переживала, что не учится в Политехе. Я хотела спать, а Вадик впал в транс и истово крестился на образ Смоленской Божией Матери, причитая, что бабы его сгубили.
Наутро весь церковный причт гудел колоколом. Новость о том, что Ульяна с Маргаритой жрали в пост пельмени и запивали это церковным Кагором в окружении двадцати братьев облетела даже церковных котов и они смотрели на нас с презрением. О том, что теперь то нас точно отчислят, служился благодарственный водосвятный молебен. (Да, у нас были недоброжелатели, и что? У кого их нет?)
Галина Леонидовна была счастлива. Ровно до полудня.
Пока не пришла главная просфорница Нина Никифоровна, бывшая разведчица и герой ВОВ, о чем мы узнали только после ее смерти, и не узнала о творящемся беззаконии. Зашла на пять минут к нам, задала пару вопросов, а потом пошла будить нашего гневливого батюшку.
Что она ему сказала, я не знаю. И не знаю, что сказала старой пройдохе Галине Леонидовне, которая пришла и извинилась перед нами, своенравными малолетними дурочками.
Одним словом, нас не выгнали и про эту историю никогда не поминали.
Единственный человек, который с трудом перенес потрясение – это Вадюся. После всей этой канители он твердо решил стать монахом. Ушел жить в еще не отреставрированный Свято-Алексеевский монастырь. Наложил на себя пост и вериги и чуть не помер от подвигов и страшенного авитаминоза.Мы его с Риткой спасли от смерти (без шуток), сдав в больницу.
Потом мы все вместе обретали мощи старца Феодора Кузьмича и, таки, обрели их! А через три года Вадик поехал в Могочинский монастырь на постриг монашеский, а игумен монастыря его взял и женил на дочери своего духовного чада в один день.
У отца Вадима теперь то-ли десять, то-ли четырнадцать детей, хорошая жена и храм он в северной далекой деревне отгрохал по размерам чуть меньше ХХС.
