Если бы меня просили назвать лучшее сценическое произведение за последнее время, я бы долго колебался между "Сестрой Беатрисой", "Властью Тьмы" и «Ганнеле», но в конце концов, вероятно, высказался бы все-таки за "Сестру Беатрису".
С "Сокровищем Смиренных" и "Сестрой Беатрисой" мы достигли крайней вершины вдохновения Метерлинка, наивысшей точки перевала, откуда начинается спуск его творчества к долинам рационализма и тучным пажитям жизнерадостности, но уже не мистической, а вполне реальной, достижимой, не побоимся произнести резкое слово, буржуазной. Я не хочу сказать, что талант автора ослаб. Напротив, в эту вторую половину своей деятельности он создал произведения, доставившие ему наибольшую славу: "Монну Ванну", "Жизнь Пчел", "Синюю Птицу". Но тембр голоса его как будто изменился, и сама ткань его творчества как будто поплотнела. Образность приблизилась к обычным романтическим образцам, и вместо неба над его мыслью навис купол, расписанный под цвет неба. Чтобы понять эту перемену, нужно помнить основное свойство его призвания - стремление освятить и оправдать действительность. Если Гегель формулировал свой абсолютный идеализм словами: всякая действительность разумна - то мироотношение Метерлинка можно было бы определить словами: всякая действительность священна. Может быть, не столько изменился поэт, сколько окружающая его действительность. После молодости, уединенной и вдохновенной, посвященной чтению забытых мистиков и тихим размышлениям, наступила не воображаемая, а действительная жизнь - семейная, социальная. Поэт ближе увидел реальный общественный строй, отношения между классами, борьбу личностей и сословий из-за благ жизни, и, верный своему призванию, он продолжает благословлять и оправдывать.
Этот переход из мечты в реальность прежде всего сказался в его пьесе "Монна Ванна", которая уже подчинена законам натурализма и в которой уже присутствуют интрига, страсти, подвиг и красноречие. Но в "Монне Ванне" мы все же еще узнаем, хотя под густым покровом, прежние лица и чувства метерлинковских трагедий. Только ангелоподобные дети выросли, покинули свои светлицы и воображаемые замки и сады, вступили в общество и по наружному виду стали как все. Монна Ванна - взрослая Мелисанда, Гвидо - столичный Абламор, а Принчивалле - поступивший на военную службу Пелеас или Паломид. Идея "Монны Ванны" заключается в делении людей на внешних и внутренних, а также правды людской - на внешнюю и внутреннюю. Поступок Принчивалле, требующего, чтобы ему прислали в палатку голую под плащом Монну Ванну, страстно любимую им с детства, перед судом внешней морали уродлив и преступен, но перед судом морали внутренней оправдан искренностью и святостью его любви. Согласие Монны Ванны исполнить это дикое требование также оправданно с точки зрения внутренней морали во имя се жалости к другим людям. Один только Гвидо, предпочитающий смерть бесчестью, является внутренне жалким, ибо никого не любит и не жалеет. Трагедия эта отличается сценичностью, яркостью стиля, мудростью мысли, возвышенным лиризмом любовных сцен. Но сама мысль вывести на сцену голую под плащом женщину, заявление Монны Ванны, что на месте Принчивалле она поступила бы точно так же, как он, а в особенности конец пьесы, где героиня на ухо уверяет Принчивалле, что любит его, а вслух обманывает мужа, к которому за его недоверие теряет не только любовь, но и жалость, - все это с грустью заставляет думать о сценах, изображавших страдания Мелисанды и Селизеты, не столь эффектных, но более верно отражавших красоту просветленной души.
Вопросу о поисках счастья посвящена и "Синяя Птица", имевшая у нас столь громкий успех. По мысли Метерлинка, Синяя Птица и есть не что иное, как символ счастья, которое люди ищут повсюду в прошлом и будущем, в царстве дня и ночи, не замечая, что это счастье находится у них под рукою, в их собственном доме, так что, в сущности, счастье искать не надо, а только увидеть: оно везде. Нечто подобное, но лишь подобное, а не тождественное, говорил Метерлинк в "Сокровище Смиренных", провозглашая, что победа добра ждет нас не в далеком будущем, что эта победа уже одержана, что нам негде искать нравственных сокровищ, ибо они скрыты в нашей душе, за внешними покровами слов, мыслей, чувств, поступков, в молчании, в незримой красоте, в незримой доброте, что от близости человека к своей собственной душе, а не от его дел, слов и мыслей зависит его истинная значительность, и там, в мистическом сумраке, в душе грешника, как и в душе праведника и героя, неприкосновенно лежит сокровище смиренных, таятся драгоценные каменья и только и ждут луча, чтобы загореться тысячью огней. В "Синей Птице" Метерлинк убеждает, что счастье находится подле нас, а в "Сокровище Смиренных", что оно таится в нас: разница тонкая, но существенная.
Когда Тильтиль в "Садах Блаженств" с недоумением спрашивает, неужели у него дома живут Блаженства, в ответ ему раздается дружный хохот Блаженств. "Слышали? Живут ли Блаженства в его доме? Да знаешь ли, мой бедный мальчик, их столько там, что они выпирают двери и окна". Правда, все это такие Блаженства, вроде Блаженств голубого неба, солнечных часов, заходящего солнца и зажигающихся звезд, из-за которых не ведется социальная борьба и не льются реки слез и крови.
Н. К. Рерих хорошо знал творчество М.Метерлинка, оно было ему близко своей утонченностью чувств, напряженной духовностью, пронизывающей мир людей, вещей, архитектуру, пейзаж, то есть присутствием тайны миров и стихий.
В 1907 году, когда вышло 3-х томное сочинение Метерлинка, Н.К.Рерих принял участие в оформлении иллюстраций к пьесам «Принцесса Мален», «Сестра Беатриса», «Слепые».
Стилизуя гравюру на дереве, при помощи заставок и иллюстраций художник пытался раскрыть глубину содержания и специфичность метерлинковской драматургии.
Еще раз над метерлинковскими пьесами Н. К. Рериху пришлось поработать в 1913 году, когда в Москве организовывался Свободный театр и во время войны 1914 году для Петроградского театра Музыкальной драмы.
В 1915 году Н. К. Рерих по мотивам этих пьес исполнил графическую серию архитектурных пейзажей, а в 1920-м появляется и станковая картина «Тайны стен».
Образы Метерлинка не оставляли Н. К. Рериха до конца жизни. Они навеяли картины «Слава герою» (1933) и «Тени прошлого»(1937)
Не только театр связывал этих больших художников, но именно активная культурная деятельность во имя служения человечеству.
Морис Метерлинк поддерживал все культурные начинания Н. К. Рериха. В 1921 году он становится членом организации «Cor Ardens» («Пылающее Сердце»), созданной Н. К. Рерихом в США, основными целями которой являлось формирование международного братства деятелей искусств на широком поле Культуры.
Николай Константинович вспоминал, что именно от Метерлинка он получил напутствие при работе над «Пактом Мира»: «Соберем вокруг этого благородного движения все наши моральные силы, которыми мы можем располагать»
. Такое напутствие дорогого стоило.
Необходимо познакомиться поближе с человеком, с которым пришлось Н. К. Рериху потрудиться.
Метерлинк Морис Мари Бернар родился в 1862 году в просвещенной зажиточной семье в городе Гент Фламандской провинции Бельгии. Это Восточная Фландрия.
Отец Метерлинка был директором музея в г. Гент.
Метерлинк рос в обстановке «наивно-уютного, старомодного целомудренного быта провинции. Каждый город есть особое состояние души, писал его соотечественник, бельгийский писатель Роденбах. Было какое-то оцепенение сторожевых башен, готических церквей, ветхих домов, узких переулков и темных каналов прерываемое боем курантов».
С детства Метерлинк отличался трудолюбием, вниманием и сильной волею.
Отец рано заметил увлечение сына стихами, но все-таки настоял на получении Морисом после учебы в иезуитском колледже юридического образования, а не филологического. Сыну пришлось подчиниться, но зато сразу после окончания юридического факультета Гентского университета, Метерлинк отправляется на практику в Париж.
В Париже он жил в доме знакомого семьи - известного писателя-символиста Жориса Гюисмана. В его доме Метерлинк познакомился со знаменитым поэтом Вилье де Лиль-Аданом. «Никто и никогда так не потрясал меня , - пишет Метерлинк в своих воспоминаниях. - Я могу назвать множество людей, живущих на пределе мысли, но я никогда не встречал второго такого человека, который бы нес на себе также ясно и бесповоротно печать гения. Его породила и неизвестно зачем послала сюда некая сочувствующая нам планета, гораздо дальше пошедшая в своей эволюции, чем мы ».
В 1891 году Метерлинк переводит трактат «Одеяние духовного брака» Ян ван Рейсбрука со старофламандского на французский язык, со своими коментариями и предисловием.
(Ян ван Рейсбрук, прозванный Удивительным (1293-1381), один из самых глубоких мистиков средневековья, которого ставят в один ряд с Мейстером Экхартом и Якобом Бёме).
В последующем, Метерлинк посвятит Рейсбруку (Рюисбреку) две главы в своем эссе «Сокровище смиренных», да и Новалису (1772-1801), немецкому поэту, философу тоже отведены главы в этом эссе.
«Чтобы понимать труды этих философов-мистиков , - пишет Метерлинк, - надо находиться в особом философском состоянии, столь же отличном от обыкновенного, как состояние бодрствования отличается от сна». Он высоко ценил труды мистиков, считая, что «писания мистиков представляют чистейшие алмазы в сокровище человечества. Их истины не могут ни состариться, ни умереть ».
Изучив право в Париже, Метерлинк был принят в Гентскую коллегию адвокатов, но влияние поэтов-символистов было столь велико, что вскоре он оставил адвокатуру и посвятил себя полностью литературе и философии.
Творческая жизнь Метерлинка делится на два периода: бельгийский и парижский.
Бельгийский период сделал Метерлинка известным драматургом. Писал он на французском языке, так как семья была франкоговорящей. В 1883 году было опубликовано первое стихотворение, а через пять лет вышел уже поэтический сборник «Оранжереи», а следом ещё сборник «Теплицы». Многие поэты переводили стихи Метерлинка, и среди них Брюсов и Ремизов (друг Н.К.Рериха).
Одна общая мысль объединяет все его стихотворения - жизнь людей, искаженная их слепотой к внутренним откровениям души, кажется ему уродливой, бессмысленно жестокой, искусственной и душной. «Душно в теплицах , - восклицает Метерлинк, - тесно под стеклянными колпаками искусственной культуры. Нужно на простор к солнцу, нужно вслушиваться в голоса собственной души ».
Метерлинк очень ценил и понимал высокую поэзию. Он писал, что «высокую поэзию составляют три главных элемента: красота словесная, страстное наблюдение, то есть изображение того, что действительно существует вокруг нас и в нас самих, и, наконец, идея поэта о неизвестном, о тайне. В этом и есть красота, - в намеках на тайну человеческих судеб, на связи видимого с невидимым, временного с вечным».
То есть высшая поэзия - царство неожиданного.
Вот одно из стихотворений в переводе В.Брюсова из сборника «Теплицы»:
Душа теплицы
Проходят перед взорами вновь вереницы.
Душа в заточенье, под зыбким стеклом,
Цветет, расцветает в плену голубом,
И тянутся стебли до кровли теплицы.
Теплица живой, но усталой души!
О, эти желанья мои без ответа!
О, лилии, ждущие полного света!
На тихой воде в полусне камыши!
О, как бы желал я, - найти под забвеньем
Закрытых очей, утомленных от слез,
Давно пожелтевшие венчики грез,
Пройти к полумертвым, забытым растеньям.
Я жду, что засохшие листья вот-вот
Опять оживут пред моими очами,
Я жду, что луна голубыми перстами
В молчанье раскроет мне замкнутый вход.
Но когда в 1889 году появилась пьеса-сказка «Принцесса Мален», это произвело настоящую сенсацию. Известный французский критик Октав Мирбо сравнил Метерлинка с Шекспиром. И это было признание.Октав Мирбо писал, что «пьеса его превосходит по красоте все, что есть самого прекрасного в Шекспире». Когда через несколько месяцев произошла встреча Метерлинка с критиком, тот признался, что боялся, что Метерлинк в свои молодые годы не перенесет славы, так неожиданно свалившейся на него. Но Метерлинк справился с этим достойно, уехал в деревню и трудился.
Одна за другой выходят пьесы: «Непрошенная», «Слепые», «Пеллеас и Мелисанда», «Семь принцесс», «Смерть Тентажиля».
Для всех этих пьес характерна таинственная атмосфера сказки. Герои говорят мало, короткими, многозначительными фразами. Способность преображать мысли в образы в символистской форме, сделать философские мысли общепонятными и очевидными со сцены сделала Метерлинка популярным не только в Бельгии, но далеко за ее пределами.
Метерлинк умел улавливать едва видимое. «Смутными силами рока полна жизнь», - пишет Метерлинк. Он понимает внутреннюю сущность человеческой жизни, как трагедию. Трагизм во всем: в смерти, в любви, в стремлении к свету и познанию - трагизм незнания.
Содержание драм Метерлинка простое и вместе с тем величественное. «Невинные, но невольно враждебные друг другу судьбы сплетаются и расплетаются на общую погибель под опечаленными взглядами более мудрых, которые предвидят будущее и ничего не могут изменить. Всякое резкое движение во мгле, привлекает внимание смерти», - пишет Метерлинк.
Символизм пьес-драм тоже достаточно прост и ясен.
Например, пьеса «Слепые». На острове группа слепых людей остается без своего проводника.
Что происходит с ними несложно представить. Это и страх, и отчаяние, и боль, и злость, и надежда, и разочарование.
Это пьеса о людях, которые в мире живут так же, как слепые.
Действующие лица в пьесе: шесть слепых стариков и шесть слепых женщин. Одна из них в немом помешательстве держит на коленях спящее дитя, одна странно молода. И среди них старый священник.
Итак, символизм: слепые - символ трагической судьбы всего человечества, и каждая из слепых символизирует определенную сторону человеческой жизни (красоту, вдохновение); зрячий ребенок - что-то новое, нарождающееся; священник, умерший под деревом - бывший проводник, олицетворяет смерть религии в целом. Поняв, что религия умерла, человек почувствовал безысходный трагизм своего положения.
Пьеса «Непрошенная гостья» - первая пьеса о смерти и одиночестве.
Пьеса «Пеллеас и Мелисанда» - самая красивая по форме и поэтичности. (Дебюсси написал оперу на этот сюжет). Здесь Метерлинк изобразил внутренний трагизм любви как вечное начало. Это символическая драма идеальных влюбленных, которые уничтожают себя в поисках совершенства.
Мелисанда - душа, осужденная долго томиться на свете.
Пеллеас - «чудное желание», которым душа полна.
Старый замок - символизирует Землю.
Дремучие леса - заботы жизни.
Зритель, не заметивший символов, будет любоваться трогательной драмой любви.
Метерлинк создает в своем городе Гент театр Марионеток,
в котором, по его собственным словам, «совершалась странная и молчаливая трагедия бытия и бесконечности».
Он пишет три пьесы для театра Марионеток, считая, что куклы могут сыграть символ, передать архетипы его героев.
Действующие лица - марионетки, ведомые во мраке страхом и тайной.
В 1895 году Метерлинк женится, а в 1896 году навсегда покидает г. Гент, где его пьесы-сказки стали предметом насмешки, и переселяется в Париж. В Париже Метерлинк сближается с символистами, которые оказывают на него огромное влияние. Наступает Французский период жизни.
Продолжают одна за другой выходить его пьесы с драматургией молчания, намеков и недосказанности, а также философские эссе о смысле жизни, о роли науки.
Во французском периоде тоже можно выделить отдельные этапы жизни и творчества. Это период до Первой мировой войны 1914 года, затем война, и этап до Второй мировой войны, снова война, эмиграция в США и возвращение во Францию в 1947 году.
Наиболее известными пьесами до Первой мировой войны стала драма «Сестра Беатриса» (1900), о которой поговорим позже, и пьеса «Синяя птица» (1908). Она была поставлена в Москве в 1909 году и до сих пор популярна. В ней герои путешествуют по свету в поисках счастья, а находят его у себя дома.
Из философских эссе стали заметны:
«Сокровище смиренных» (1896);
«Мудрость и судьба» (1898), а также
«Жизнь пчёл» (1901), и «Разум цветов» (1907).
В этих эссе Метерлинк дает ключ к философскому пониманию своих трагедий.
В эссе «Сокровище смиренных» уже только названия глав фиксируют суть его размышлений: «Молчание», «Пробуждение души», «Предупреждённые», «О женщинах».
«Слова никогда не объясняют настоящих отношений между двумя существами, - пишет Метерлинк. - Что бы познать то, что существует реально, надо воспитывать между людьми молчание, ибо только в молчании распускаются неожиданные и вечные цветы, меняющие форму и окраску согласно душе, близ которой мы находимся ».
Метерлинк считает, что «мы приближаемся к духовному периоду. Станем ждать в молчании, может быть нам вскоре суждено услышать шёпот богов, и хотя душа наша была предупреждена, мы беспрестанно нарушаем удивительные законы Великого Судьи ».
Замечательные мысли о женщинах высказывает Метерлинк:
- Женщина приближает нас к преддверию нашего существования (т.е. к истокам бытия).
- Они, в самом деле, ближе других стоят к бесконечному, окружающему нас.
- Женщины сохранили нам на Земле самое чувство тайны.
Здесь есть и такие главы: «Трагедия каждого дня», «Незримая доброта», «Глубокая жизнь», «Внутренняя красота».
Приведу лишь несколько примеров высказываний:
- на нас одних лежит обязанность расширять сознание Земли». Какой Космос! (Не в смысле астрономии, а в глубине чувств);
- незримая доброта - это одна из тех сил, которые поддерживают людей. Она не от здешнего мира и всё же вмешивается в большую часть наших волнений;
- нужно, чтобы каждый человек нашёл для себя личную возможность жить жизнью высшей среди скромной и неизбежной действительности каждого дня.
Такая перекличка идёт с философией Н. К. Рериха, что не приходится удивляться тесному взаимодействию двух художников.
Метерлинк продолжает: «Единственная пища нашей души - это красота. Она ищет её повсюду и даже на низших ступенях жизни не умирает с голода. Душа может судить только по законам красоты ».
Метерлинк надеется на науку, которая сможет решительно осветить тайны природы или «могут быть откровения из другого Мира, или с другой Планеты более древней и сведующей, которые поведуют нам начала и цели жизни».
В 1911 году Метерлинку присуждают Нобелевскую премию по литературе «за многолетнюю литературную деятельность».
В эссе «Жизнь пчёл» Метерлинк признается, что «уже давно отказался искать в этом мире более интересное и более прекрасное чудо, чем истина или чем усилие человека ее постигнуть». «Вы увидите, - пишет Метерлинк, - что нам часто придется останавливаться перед неизвестным».
Метерлинк проводит аналогии между человеческим сообществом и пчелиным. «Пчёлы преподают нам превосходные уроки, как и все уроки природы. Для них вмешательство высшей силы в их жизнь факт неоспоримый. И если мы сумеем извлечь уроки природы, тогда настанет момент, когда всё обратится вполне естественно во благо для духа, сумевшего подчиниться по доброй воле обязанностям истинно человеческим».
Во время Первой мировой войны Метерлинк попытался записаться в бельгийскую гражданскую гвардию, но не попал из-за возраста. Свою гражданскую патриотическую позицию выражал в пропагандистских лекциях в Европе и США и в философских эссе «Смерть» и «Мелочи войны».
В 1932 году Король Бельгии пожаловал ему титул графа.
В период между двумя мировыми войнами было написано восемь пьес и восемь философских эссе.
В поздних пьесах Метерлинк обращается к библейским, сказочным и историческим сюжетам. Среди них «Иуда Искариот», «Обручение», «Могущество мертвых» и др., прослеживается интерес к мистике и оккультизму.
Самые известные философские трактаты этого периода «Жизнь термитов» (1926), «Жизнь пространства» (1928), «Жизнь муравьев» (1930).
Они свидетельствуют, что « миросозерцание Метерлинка склоняется к научному постижению мира, который еще более непостижим, бесконечен и мистичен, чем религиозное толкование». «Сокровище смиренных» заменяется «сокровищем ученых». Он прозревает в будущее, считая, что «то великое открытие науки, от которого зависит судьба мира, уже близко».
Он продолжает говорить только о свете, только о радости.
В 1939 году., когда нацистская Германия угрожала Европе, Метерлинк переехал в Португалию под покровительство диктатора Салазари. Когда же стало очевидным, что Португалия тоже может оказаться под пятою Гитлера, Метерлинк уезжает в США в 1940 году.
Последними произведениями стал философский трактат «Иной мир, или солнечные часы» (1942) и пьеса «Жанна д/Арк» (1945) В 1947 годы Метерлинк из-за проблем со здоровьем возвращается во Францию, в свой особняк «Пчельник» в Ницце, где и скончался в 1949 году от сердечного приступа. Посмертно вышли мемуары «Голубые пузыри»(1948).
Через гений Метерлинка, считают в литературном мире, проявилась душа бельгийского народа. Как писал Н. М. Минский в 1914 г. в очерке для Полного собрания сочинений Мориса Метерлинка: «Из стыдливо-прекрасной души народа мир увидел душу Бельгии, самоотверженную, рыцарски бесстрашную, пламенно - безупречную».
Блок писал, что внимание к Метерлинку было вызвано умением органично воплотить в художественных формах ощущение «конца века».
Н. К. Рерих из далекой Индии, после Второй мировой войны, думая о всех, с кем «пришлось потрудиться», вспоминает М. Метерлинка как близкого друга. Он сравнивает его с колонной Храма, которая годится и для будущих послевоенных построений.
Морис Метерлинк
Мудрость и судьба
Жоржетте Леблан.
Посвящаю вам эту книгу, которая является как бы вашим произведением. Есть сотрудничество более возвышенное и действительное, чем сотрудничество пера: это сотрудничество мысли и примера. Мне не надо было с трудом придумывать решения и поступки, достойные мудрого идеала; мне не надо было извлекать из своего сердца мораль прекрасной мечты, по необходимости несколько смутной. Мне достаточно было слышать ваши слова, внимательно следить за вами в жизни. Мои глаза в то же время следили за движениями, жестами и привычками самой мудрости.
Метерлинк
ПРЕДИСЛОВИЕ
- "привет?"
Сегодня мы хотим представить совершенно забытого в России писателя. Это Морис Метерлинк. Напрягите свою память, что вспоминается вам кроме «Синей птицы»? А между тем вот, что сообщает «Энциклопедический словарь»: "МЕТЕРЛИНК (Maeterlinck) Морис (1862-1949), бельг. драматург, поэт (на франц. яз.).
Его символистская поэтика выражала протест против приземленности натурализма. Пьесы «Сестра Беатриса» (1900), «Монна Ванна» (1902), «Синяя птица» (1908). Ноб. пр. (1911)." Заключительная абракадабра означает «всего лишь» Нобелевскую премию 1911 года. Для сравнения: Иван Алексеевич Бунин - Нобелевский лауреат 1933 года, хотя родился всего на 8 лет позднее. А вот из «Малой Энциклопедии» 1937 года: «...М. - один из создателей символич. драмы, дающей „трагическое в повседневности“». Он написал множество драм, среди первых: «Слепые» (1890), «Непрошеная гостья», «Пеллеас и Мелисанда», «Там внутри» (1894), позднее написаны «Ариана и Синяя борода», «Сестра Беатриса», «Чудо св. Антония» (1903), «Синяя птица» (1908); сборники этюдов «Сокровища смиренных» (1896), «Мудрость и судьба». А это разгадка замалчивания в той же «Малой...»: «После Мировой войны (первой) М. примыкает к наиболее реакционной буржуазии (в 1995 следует читать: передовой интеллигенции). Собрание сочинений, 4 тт., П., 1915.» Эпоха замалчивания закончилась тем, что в автобиографической справке к изданной в 1992 году книге Максимилиана Волошина «Путник по вселенным» Метерлинк назван... французским (?) поэтом, драматургом, прозаиком. Передо мной чудом сохранившиеся в нашей семье, местами неразрезанные (как в Пушкинские времена) тетрадки, оставшиеся от четырех томов выше- упомянутого Собрания 1915 года. Вот оглавление IV тома: «Мария Магдалина», пьеса; «Чудо святого Антония», сатирическая легенда, сборники этюдов: «Двойной сад», «Разум цветов», «Смерть». Названия этюдов чрезвычайно современны: «Всеобщая подача голосов», «Женский портрет», «Боги войны», «Наша социальная обязанность», «Вопросы, на которые нет ответа». Вот фраза, касающаяся книги «Мудрость и судьба», из статьи о Метерлинке в словаре Брокгауза и Эфрона: «...на самом превосходном языке... умереннный стоицизм, как условие счастья». Метерлинк ведет по нехоженым тропинкам к сияющей вершине чистого разума, так что и при чтении перевода (кстати прекрасного с точки зрения русского языка) с непривычки может закружиться голова. Приходится только пожалеть, что много поколений интеллигенции не были знакомы с таким литературным феноменом.
Татьяна Ивановна Антипова, доброволец Проекта Гутенберг.
В этой книге часто будет говориться о мудрости, о роке, о справедливости, о счастии и любви. На первый взгляд могут показаться не лишенными иронии подобные рассуждения о каком-либо невидимом счастии посреди страданий весьма реальных, - о справедливости, быть может, и совершенной, но скрытой под пластами неправды, увы, слишком грубой, - о любви, довольно трудно уловимой в обстановке ненависти и равнодушия, слишком очевидных. Могут показаться досадными и праздными эти попытки отыскать в потаеннейших изгибах человеческой души задатки доверия и безмятежности, настроения, позволяющие улыбаться, радоваться и любить, чувства, возбуждающие благодарность и удивление, в то время, когда большинство людей, во имя которых дерзаешь возвысить свой голос, не только лишены возможности медленно вкушать эти внутренние радости, эти глубокие, возвещаемые мудрецами, но столь трудно достигаемые утешения, а даже не имеют достаточно сил и времени, чтобы испить до дна бедствия и горести жизни. Не раз уже упрекали моралистов, не исключая Эпиктета, в том, что они заняты только психологией мудреца. Упрек этот отчасти заслуженный, как впрочем, все упреки, которые делаются людьми. В сущности, если иметь мужество слушаться самого непосредственного, самого настоятельного и бесхитростного веления своей совести, то единственным несомненным нашим долгом было бы облегчать вокруг себя, на возможно большем пространстве, как можно больше страданий. С этой целью следовало бы сделаться братом милосердия, посещать бедных, утешать страждущих, основывать образцовые фабрики, стать врачом, земледельцем или, по крайней мере, подобно лабораторному ученому, посвятить свои силы на то, чтобы вырвать у природы как можно больше полезных материальных тайн. Однако, занимаясь только взаимопомощью, люди не могли бы долго предаваться любвеобильной деятельности, если бы кто-нибудь из них не отвоевывал себе досуг, чтобы посвятить его другим занятиям. Только благодаря этим немногим деятелям, которые кажутся бесполезными, всегда найдется достаточное количество людей, несомненно полезных. Добрые дела, совершаемые в настоящую минуту вокруг нас, зародились большею частью в душе одного из тех, кто, быть может, не раз пренебрег исполнением какой-нибудь непосредственной, настоятельной обязанности для того, чтобы погрузиться в самого себя или говорить с другими. Следует ли из этого, что они поступили наилучшим образом? В глазах смиренного и честного, - каким каждый из нас должен стараться быть, - наилучшим делом является исполнение ближайшего и простейшего долга. Но было бы тем не менее грустно, если бы никто не шел дальше ближайших обязанностей. Во все времена жили люди, которые искренне верили, что они исполняют обязанности текущего дня, размышляя об обязанностях дня грядущего. Большинство мыслителей утверждает, что эти люди не заблуждались. Нужно, чтобы мыслитель что-нибудь утверждал, хотя, заметим мимоходом, мудрость иногда находится в противоречии с тем, что утверждает мудрец. Пускай; без этих утверждений она прошла бы незамеченной, - мудрец таким образом исполнил свой долг.
В настоящее время отсутствие счастия составляет одну из болезней человечества, точно так, как болезнь является одним из человеческих несчастий. И подобно тому, как существуют доктора против болезней, следовало бы иметь докторов, врачующих от отсутствия счастия. Но из того, что состояние болезни встречается, к сожалению, слишком часто, неужели следует, что не надо заниматься здоровьем и что профессора анатомии, естественной науки, наиболее точно соответствующей науке о морали, должен считаться исключительно с явлениями уродства, которым человеческое тело подвергается вследствие более или менее общего упадка? Необходимо, чтобы он говорил также о теле здоровом и правильно развившемся, точно так же, как необходимо, чтобы моралист, старающийся заглянуть дальше текущего дня, брал исходной точкой душу счастливую или, по крайней мере, такую, которая обладает всем, что нужно для счастия, не говоря уже о достаточно ясном сознании. Мы живем в условиях великой несправедливости; но я полагаю, что можно, не будучи ни равнодушным, ни жестоким, говорить иногда о жизни так, как будто этой несправедливости больше не существует, ибо иначе мы бы никогда не могли выйти из ее круга. Необходимо, чтобы кто-нибудь решился мыслить, говорить и действовать так, как будто бы все кругом счастливы; в противном случае каким образом все другие люди могли бы познать, что такое счастие, справедливость, любовь и красота, - в тот день, когда судьба наконец раскроет перед нами доступные всем сады обетованной земли? Можно, конечно, утверждать, что прежде всего следует приступать к «наиболее неотложному». Но заботиться о «самом неотложном» не всегда самое разумное. Часто бывают случаи, когда сразу следует приступать в «самому высокому». Когда море или ближняя река прорвали плотину, защищающую обработанную землю, и вода ворвалась в жилище крестьянина, наиболее неотложным для него будет спасать свой скот, свои припасы, свои пожитки. Но наиболее разумным было подняться на вершину дюн, чтобы бороться с волнами, призвать туда всех тех, кто живет под защитой этих поврежденных насыпей. Человечество до сих пор походило на больного, который поворачивается с боку на бок на своей постели, желая забыться. И все же единственные слова утешения были сказаны теми, кто говорил так, как будто оно никогда не было больным. Дело в том, что человечество создано для того, чтобы быть счастливым, подобно тому, как отдельный человек создан для того, чтобы быть здоровым. Потому, когда говоришь людям об их бедствиях, даже в условиях всеобщих, непрерывных страданий, все-таки как будто говоришь им о чем-то случайном и временном. Всегда уместно обращаться к человечеству так, как если бы оно находилось накануне великого счастия или великой истины. И оно так и живет по своему инстинкту, хотя бы ему в действительности не суждено было дожить до счастливого завтрашнего дня. Благоразумно поэтому верить, что достаточно некоторого напряжения мысли, мужества, любви, любознательности и энергии жизни для того, чтобы врата радости и истины наконец открылись перед нами. И все это, быть может, не недостижимо. Можно надеяться, что наступит день, когда все будут счастливы и мудры. И если даже день никогда не наступит, не преступно было жить в его ожидании. Во всяком случае, полезно говорить несчастным о счастии для того, чтобы они научились понимать его. Они так склонны считать счастие чем-то необыкновенным и почти недоступным. Но если бы все те, кто вправе считать себя счастливым, бесхитростно открыли причины своего довольства, то стало бы очевидным, что разница между грустью и радостью сводится к различию между несколько более добродушным и просветленным сознанием покорности и мрачным, озлобленным чувством порабощения, между толкованием жизни более гармоничным, широким и толкованием узким, упрямым. Тогда несчастные воскликнули бы: «Только и всего? Но мы все тоже обладаем в своем сердце задатками такого счастия!» Вы, действительно, обладаете ими. За исключением великих физических несчастий, все люди ими обладают. Но не относитесь к этому счастию с презрением. Другого не существует. Счастливее всех людей тот, кто больше других сознает свое счастие. Всех же больше сознает свое счастие тот, кто глубже других знает, что счастие отделено от отчаяния лишь одной возвышенной, неутомимой, человечной и бесстрашной идей. Вот об этой идее и полезно говорить как можно чаще, не для того, чтобы навязать свое представление о счастье другим, а для того, чтобы исподволь в сердце каждого, кто нас слушает, разбудить желание обрести свою собственную мысль о счастии, ибо она различна для каждого из нас. Ваше понимание счастия не подходит мне, а, как бы красноречиво вы не твердили мне о нем, оно не дойдет до скрытых органов моей жизни. Необходимо, чтобы я выработал идею счастия в себе самом, собственными силами. И все же, говоря о вашем понимании, вы, сами того не зная, поможете мне обрести мое собственное. Быть может, то, что вас печалит, меня будет утешать, и то, что нам приносит утешение, меня будет огорчать; но дело не в этом. Все, что есть прекрасного в вашем отрадном видении, проникнет в мою грусть, и все, что есть возвышенного в вашей печали, перейдет в мою радость, если моя радость достойна вашей печали. Прежде всего нужно воздвигнуть на поверхности души некоторую высоту, чтобы принять эту идею, подобно тому, как жрецы древних религий обнажали о очищали от терна и шипов вершину горы, на которой они ждали, чтобы к ним спустился небесный огонь. Возможно, что завтра из глубины Марса, вместе с окончательной истиной о происхождении и цели мира, нам сообщат непогрешимую формулу счастия. Но и она сможет изменить и улучшить нашу материальную жизнь лишь постольку, поскольку мы уже давно жили в ожидании улучшения. Каждый из нас воспользуется и насладится благодеяниями этой формулы, самой по себе неизменной, лишь по мере того, сколько она найдет в его душе беспристрастия, чистоты, внимания и уже освещенного простора. Вся мораль, все знания о справедливости и счастии в сущности не что иное, как возможно полное, возможно искреннее и страстное ожидание и приготовление. Нам, конечно, всего желаннее тот день, когда мы наконец будем жить в полной уверенности, в свете научной истины, всецелой и непоколебимой. Но, в ожидании этого дня, нам дано жить в истине еще более важной, - в истине нашей души и нашего характера, и некоторые мудрецы доказали нам, что такая жизнь возможна среди самых великих материальных заблуждений.
Морис Метерлинк. Сокровище смиренных.
Глава IX. Трагедия каждого дня (в сокращении)
Существует каждодневная трагедия, которая гораздо более реальна и глубока и ближе касается нашего истинного существа, чем трагедии больших событий. Ее можно чувствовать, но очень трудно показать, потому что это истинно-трагическое не просто материально или психологично. Оно раскрывается не в законченной борьбе одной жизни против другой, не в борьбе одного желания с другим или в вечномразладе между страстью и долгом. Чтобы обнаружить его, нужно показать, сколько изумительного заключается в самом факте жизни, нужно показать существование какой-нибудь души в ней самой, посреди бесконечности, которая никогда не бездействует. Нужно, чтобы за обыкновенной беседой разума и чувств звучал какой-то более торжественный и немолчный диалог, нужно показать нерешительные и болезненные шаги существа, которое приближается к своей правде, к красоте или Богу, или отдаляется от них. Нужно открыть нам тысячу подобных вещей, которых трагические поэты касались лишь мимоходом. Но вот существенный вопрос: нельзя ли попытаться показать прежде всего то, что они показывали нам мимоходом? Все то, что мы, например, слышим за словами короля Лира, Макбета или Гамлета, - таинственные звуки бесконечного, угрожающее молчание душ или богов, вечность, которая ропщет у горизонта, судьбу или рок, которые мы познаем внутренним чутьем, не имея возможности объяснить, почему мы познали их, нельзя ли вес это, посредством какого-нибудь нарушения порядка ролей, - приблизить к нам, отдаляя актеров? Разве легкомысленно утверждать, что настоящая трагедия жизни - трагедия обычная, глубокая и всеобщая, - начинается тогда только, когда то, что называется приключениями, печалями и опасностями, миновало? Разве у счастья руки не длиннее, чем у горя, и разве оно не ближе достигает души человеческой? <...> И в чем обнаруживается истинный смысл жизни - в шуме или в молчании? Не должно ли в то мгновение, когда в конце повести нам говорят: «Они стали счастливы», - охватить нас великое беспокойство? <...> Ведь именно тогда, когда человек чувствует себя в безопасности от ожидающей снаружи смерти, и открывает двери своего театра странная и молчаливая трагедия бытия и бесконечности. Неужели, когда я спасаюсь от обнаженной шпаги, существование мое достигает самого напряженного момента? Всегда ли в поцелуе оно бывает всего возвышеннее? Нет ли других моментов, когда слышатся голоса еще постояннее, еще чище? Разве только в бурные ночи расцветает наша душа? Так считалось до сих пор. <...>
Мне возразят, быть может, что неподвижную жизнь нельзя видеть, что ее надо оживить какими-нибудь движениями и что эти различные и достойные быть принятыми движения вызываются лишь теми многочисленными страстями, которые до сих пор изображались.
Не знаю, правда ли, что неподвижный театр невозможен. Мне кажется даже, что он существует. Большая часть трагедий Эсхила - трагедии неподвижные. <….> У древних обыкновенно отсутствует даже психологическое действие, которое в тысячу раз важнее материального и кажется необходимым. Но тем не менее они его уничтожают или сильно умаляют, чтобы сосредоточить все внимание на интересе, который возбуждает положение человека во вселенной. <...> ... Разве не верно, что главный интерес трагедии не в борьбе, которая в ней разыгрывается между ловкостью и прямодушием, между любовью к родине, мечтательностью и упрямством гордости?
Есть в ней и нечто другое; это - существование человека, которое надо сделать видимым.
Поэт прибавляет к обыденной жизни нечто такое, что составляет тайну поэтов, и вдруг жизнь является нам в своем чудесном величии, в своей покорности неведомым силам, в своих отношениях, никогда не прекращающихся, и в своей торжественной скорби.
<...> ...Красота и величие прекрасных и больших трагедий заключается не В поступках, а в словах. И не в одних словах, которые сопровождают и объясняют действие. Надо, чтобы было еще нечто, кроме внешне необходимого диалога. Только те слова, которые с первого взгляда кажутся бесполезными, и составляют сущность произведения. Лишь в них заключена его дута. Рядом с необходимым диалогам идет почти всегда другой диалог, кажущийся лишним. Проследите внимательно и вы увидите, что только его и слушает напряженно душа, потому что только он и обращен к ней. Вы увидите также, что достоинство и продолжительность этого бесполезного диалога определяют качество н не поддающуюся выражению значительность произведения.
В обыкновенных драмах необходимый диалог совершенно не отвечает действительности; а то, что придает таинственную красоту лучшим трагедиям, живет в словах, которые произносятся параллельно точной и осязаемой истине. Эта красота заключена в словах, соответствующих истине более глубокой и несравненно более родственной той невидимой душе, которая дает жизнь поэме.
Можно даже утверждать, что поэма приближается к высшей красоте и истине по мере того, как в ней уничтожаются слова, объясняющие поступки, и заменяются словами, объясняющими не то, что зовется «состоянием души», а какие-то неуловимые и беспрерывные стремления души к своей красоте и к своей истине.
В такой же мере поэма приближается к истинной жизни. В обыденной жизни каждого человека случается разрешать тяжелые положения словами. Вдумайтесь в это. Разве в такие минуты, да и вообще, наиболее важно то, что вы говорите и что вам отвечают? Разве нет других сил, других невысказанных слов, которые решают положение? То, что я высказываю вслух, часто имеет лишь ничтожное влияние; но мое присутствие, состояние моей души, мое будущее и прошедшее, то, что от меня родится, что умерло во мне, тайная мысль, планеты, которые мне благоприятствуют, моя судьба, тысячи тайн, окружающих меня и вас, - вот что вы слышите в эти трагические моменты, вот что мне отвечает. Под каждым моим и вашим словом все это подразумевается, и только это мы и видим, только это, сами не сознавая, мы слышим. <…>
Пер. Н. Минского и Л. Вилъкиной
Морис Метерлинк. (О символе)
(Отрывки)
Я думаю, что есть два типа символов: один, который можно назвать априорным символом, символом заданным, исходит из абстракций и пытается придать этим абстракциям человеческое лицо. Прототип этой символики, которая очень близко соприкасается с аллегорией, можно найти во второй части «Фауста» и в некоторых сказках Гете, например в его известной «Сказке всех сказок». Другой вид символа, который скорее бессознателен, возникает без ведома поэта, часто против его желания и почти всегда сверх его понимания: это символ, который рождается во всех гениальных творениях человечества; прототип этой символики можно найти у Эсхила, Шекспира и т.д.
Я не думаю, что произведение может родиться жизнеспособным из символа; но символ всегда рождается из произведения, если оно жизнеспособно. Произведение, порожденное символом, не может быть ничем иным, кроме аллегории, вот почему латинский дух, дух порядка и твердости, мне кажется более склонным к аллегории, чем к символу. Символ - это сила природы, разум же человека не может противостоять ее законам. <...> Поэт должен, мне кажется, быть пассивным в символе, и самый чистый символ - это, может быть, такой, который появляется без его ведома и даже в противоположность его намерениям <...> Если нет символа, нет произведения искусства.
Складывающаяся окончательно в «маленьких драмах» символистская концепция двоемирия находит своетеоретическое выражение в трактате «Сокровище смиренных» (1896) - этом «евангелии символизма».
Практически все положения эстетики Мориса Метерлинка можно вывести из его философских построений. Они могут быть сведены к следующему.
Видя теоретические источники своей концепции в философских произведениях Платона, Плотина, Бёме, Сведенборга, Новалиса, Эмерсона, Метерлинк вслед за ними утверждает тезис о существовании не одного, а двух миров. К миру «этому» относятся люди, природа, к миру «иному» - душа, которая часто отождествляется с Богом и которой подчиняются души отдельных людей, тоже причисляемые к «иному» миру.
Из этого дуалистического представления следует несколько выводов. История человечества- это история существования (пробуждения и засыпания) «мировой души». Каждый человек двуедин: в нем сосуществуют душа и человек (не тело!). Все люди принципиально одинаковы в этих двух ипостасях. «Каким ничтожным должно казаться в глазах Бога всякое различие», - восклицает Метерлинк по этому поводу. Зато между собой эти ипостаси совершенно непохожи, «душа» не отвечает за действия «человека», «она... может остаться чистой даже посреди страшного убийства». Тем не менее между двумя мирами есть связь, человек - лишь звено в длинной цепи поколений, живущих в «ином» мире: «Заглянув туда, мы не без тревоги постигли, с одной стороны - тех, которые еще не родились, а с другой - могущество мертвых».
Связь «человека» и «души» писатель видит в двуединстве человека. В характеристику «человека» входят наследственность, воля, чувство и ощущения, разум, действие. В характеристику «души» - «незримая дорога», «внутренняя красота», «звезда», покой. И между этими противоположными субстанциями перекинут мостик - судьба («луч звезды»), которую современный человек осмеливается вопрошать. По Метерлинку, единственная цель человека на земле - познание «иного» мира, но между мирами лежит тайна, не постигаемая ни через самопознание, ни через познание своей судьбы.
Парадоксальность этого утверждения получает развитие в эстетике Метерлинка и его художественном творчестве. В трактате содержится изложение поэтики метерлинковского театра, построенной на воспроизведении «трагедии каждого дня», на раскрытии в бездействии и молчании «второго диалога» - диалога душ.
В 1896 г. начинается второй период творчества Метерлинка («оптимистический»). Герои его новых произведений («Аглавена и Селизетта», 1896; «Ариана и Синяя Борода», 1896, и др.) бросают вызов своей судьбе. В трактате «Сокровенный храм» (1902) утверждается необходимость активного вмешательства в жизнь.
В это время Метерлинк (живущий с 1898 г. во Франции) сходится с социалистами. Его художественная концепция сближается с неоромантизмом, а в некоторых произведениях, например, в «Чуде святого Антония» (1903) - с реализмом. Наиболее значительное произведение этого периода- феерия «Синяя птица», первая постановка которой была осуществлена в 1908 г. К. С.Станиславским на сцене Московского Художественного театра. Символистская поэтика в этой пьесе подчинена стремлению автора показать победу добра и истины, вечную жажду идеала, торжество человека над силами природы. Связанная с «Синей птицей» общим героем (Тильтиль) пьеса «Обручение» (1918) завершает второй период деятельности Метерлинка. Писатель на вершине славы. В 1911 г. ему присуждается Нобелевская премия.
После 1918 г. сначала наблюдается сближение Метерлинка с реалистической эстетикой (пьесы «Бургомистр Стильмонда», 1918; «Соль жизни», 1920, и др.), затем новое увлечение мистицизмом (трактаты «Перед лицом Бога», 1937; «Другой мир, или Звездные часы», 1942, и др.). Метерлинк по-прежнему много работает, но его поздние произведения не поднимаются до художественного уровня «маленьких драм» и «Синей птицы».
Метерлинк - крупнейший теоретик и драматург символизма, наиболее четко разработавший концепцию противопоставленности материального мира и «мировой души», которую человек познает через любовь, судьбу и смерть (отсюда главные мотивы его ранних пьес) и фиксирует в символах. Метерлинк - значительный представитель так называемой «новой драмы», и его открытия в создании «атмосферы», передаче «состояния», воспроизведении «трагедии каждого дня» близки открытиям Ибсена, Чехова, Гауптмана и других выдающихся европейских драматургов.
Нужно скачать сочиненение? Жми и сохраняй - » «Сокровище смиренных» Метерлинка . И в закладках появилось готовое сочинение.
