Достоевский Фёдор Михайлович |
|
Имя при рождении: |
Фёдор Михайлович Достоевский |
Псевдонимы: |
Д.; Друг Кузьмы Пруткова; Зубоскал; -ий, М.; Летописец; М-ий; Н. Н.; Пружинин, Зубоскалов, Белопяткин и К° [коллективный]; Ред.; Ф. Д.; N.N. |
Дата рождения: |
|
Место рождения: |
Москва, Российская империя |
Дата смерти: |
|
Место смерти: |
Санкт-Петербург, Российская империя |
Российская империя |
|
Род деятельности: |
Gрозаик, переводчик, философ |
Годы творчества: |
|
Направление: |
|
Язык произведений: |
|
Биография
Происхождение
Расцвет творчества
Семья и окружение
Поэтика Достоевского
Политические взгляды
Библиография
Произведения
Повести и рассказы
Дневник писателя
Стихотворения
Отечественные исследования
Зарубежные исследования
Английский язык
Немецкий язык
Памятники
Мемориальные доски
В филателии
Достоевский в культуре
Фильмы о Достоевском
Текущие события
Фёдор Михайлович Достоевский (дореф. Ѳедоръ Михайловичъ Достоевскій ; 30 октября 1821, Москва,Российская империя - 28 января 1881, Санкт-Петербург, Российская империя) - один из самых значительных и известных в мире русских писателей и мыслителей.
По линии отца, Достоевские - одна из ветвей рода Ртищевых, который берёт своё начало от Аслан-Челеби-мурзы, крещённого московским князем Дмитрием Донским. Ртищевы входили в ближайшее окружение князя Серпуховского и Боровского Ивана Васильевича, который в 1456 году, рассорившись с Василием Тёмным, уехал в Пинск, находящийся в то время в составе Великого княжества Литовского. Там Иван Васильевич стал князем Пинским. Степану Ртищеву он пожаловал сёла Калечино и Леповицу. В 1506 году сын Ивана Васильевича, Фёдор, пожаловал Даниле Ртищеву часть села Достоева в Пинском повете. Отсюда и «Достоевские». Предки писателя по отцовской линии с 1577 года получили право на использование Радвана - польского дворянского герба, основным элементом которого была Золотоордынская тамга (тавро, печать). Отец Достоевского много пил и был чрезвычайно жесток. «Мой дед Михаил, - сообщает Любовь Достоевская, - обращался всегда очень строго со своими крепостными. Чем больше он пил, тем свирепее становился, до тех пор, пока они, в конце концов, не убили его».
Мать, Мария Федоровна Нечаева (1800-1837), дочь купца III гильдии Федора Тимофеевича Нечаева (1769-1832), происходившего из старых посадских города Боровска Калужской губернии, родилась в московской разночинной семье, где были купцы, сидельцы в лавках, лекари, универсанты, профессора, художники, духовные особы. Её дед по матери, Михаил Федорович Котельницкий (1721-1798), родился в семье священника Фёдора Андреева, окончил Славяно-греко-латинскую академию и заступил после смерти отца на его место, став священником церкви Николая Чудотворца в Котельниках.
Фёдор Михайлович Достоевский родился 30 октября (11 ноября) 1821 года в Москве. Он был вторым из 7 детей, оставшихся в живых.
Когда Достоевскому было 16 лет, его мать умерла от чахотки, и отец отправил старших сыновей, Фёдора и Михаила (впоследствии также ставшего писателем), в пансион К. Ф. Костомарова в Петербурге.
1837 год стал важной датой для Достоевского. Это год смерти его матери, год смерти Пушкина, творчеством которого он (как и его брат) зачитывался с детства, год переезда в Петербург и поступления в Главное инженерное училище. В 1839 году его отец был убит, возможно, это сделали его крепостные крестьяне. Достоевский участвовал в работе кружка Белинского. За год до увольнения с военной службы Достоевский впервые перевёл и издал «Евгению Гранде» Бальзака (1843). Год спустя вышло в свет его первое произведение «Бедные люди», и он сразу стал знаменитым: В. Г. Белинский высоко оценил это произведение. Но следующая книга «Двойник» натолкнулась на непонимание.
Вскоре после публикации «Белых ночей» писатель был арестован (1849) в связи с «делом Петрашевского». Хотя Достоевский отрицал предъявленные ему обвинения, суд признал его «одним из важнейших преступников».
Суд и суровый приговор к смертной казни (22 декабря 1849) на Семёновском плацу был обставлен как инсценировка казни. В последний момент осуждённым объявили о помиловании, назначив наказание в виде каторжных работ. Один из приговорённых к казни,Николай Григорьев, сошёл с ума. Ощущения, которые он мог испытывать перед казнью, Достоевский передал словами князя Мышкина в одном из монологов в романе «Идиот».
Во время короткого пребывания в Тобольске на пути к месту каторги (11-20 января 1850) писатель встретился с жёнами сосланных декабристов: Ж. А. Муравьёвой, П. Е. Анненковой и Н. Д. Фонвизиной. Женщины подарили ему Евангелие, которое писатель хранил всю жизнь.
Следующие четыре года Достоевский провёл на каторге в Омске. Сохранились воспоминания одного из очевидцев каторжной жизни писателя. Впечатления от пребывания в остроге нашли потом отражение в повести «Записки из Мёртвого дома». В 1854 году Достоевский был освобождён и отправлен рядовым в седьмой линейный сибирский батальон. Во время службы в Семипалатинске он подружился с Чоканом Валихановым, будущим известным казахским путешественником и этнографом. Здесь же у него начался роман с Марией Дмитриевной Исаевой, которая была замужем за учителем гимназии Александром Исаевым, горьким пьяницей. Через некоторое время Исаева перевели на место судебного заседателя в Кузнецк. 14 августа 1855 года Фёдор Михайлович получил письмо из Кузнецка: муж М. Д. Исаевой скончался после долгой болезни.
18 февраля 1855 года умер император Николай I. Достоевский написал верноподданническое стихотворение, посвящённое его вдове, императрице Александре Фёдоровне, и в результате стал унтер-офицером. 20 октября 1856 года Достоевский был произведён в прапорщики.
6 февраля 1857 года Достоевский обвенчался с Марией Исаевой в русской православной церкви в Кузнецке. Сразу после венчания они отправились в Семипалатинск, но по дороге у Достоевского произошёл эпилептический припадок, и они на четыре дня остановились в Барнауле. 20 февраля 1857 года Достоевский и его жена вернулись в Семипалатинск.
Период заключения и военной службы был поворотным в жизни Достоевского: из ещё не определившегося в жизни «искателя правды в человеке» он превратился в глубоко религиозного человека, единственным идеалом которого на всю последующую жизнь стал Христос.
В 1859 году в «Отечественных записках» Достоевский опубликовал свои повести «Село Степанчиково и его обитатели» и «Дядюшкин сон».
30 июня 1859 года Достоевскому выдали временный билет № 2030, разрешающий ему выезд в Тверь, и 2 июля писатель покинул Семипалатинск. В 1860 году Достоевский с женой и приёмным сыном Павлом вернулся в Петербург, но негласное наблюдение за ним не прекращалось до середины 1870-х годов. С начала 1861 года Фёдор Михайлович помогал брату Михаилу издавать собственный журнал «Время», после закрытия которого в 1863 году братья начали выпускать журнал «Эпоха». На страницах этих журналов появились такие произведения Достоевского, как «Униженные и оскорблённые», «Записки из мёртвого дома», «Зимние заметки о летних впечатлениях» и «Записки из подполья».
Достоевский предпринял поездку за границу с молодой эмансипированной особой Аполлинарией Сусловой, в Баден-Бадене увлёкся разорительной игрой в рулетку, испытывал постоянную нужду в деньгах и в это же время (1864 год) потерял жену и брата. Непривычный уклад европейской жизни довершил разрушение социалистических иллюзий юности, сформировал критическое восприятие буржуазных ценностей и неприятие Запада.
Через полгода после смерти брата издание «Эпохи» прекратилось (февраль 1865 года). В безвыходном материальном положении Достоевский написал главы «Преступления и наказания», посылая их М. Н. Каткову прямо в журнальный набор консервативного «Русского вестника», где они печатались из номера в номер. В это же время под угрозой потери прав на свои издания на 9 лет в пользу издателя Ф. Т. Стелловского он обязался написать ему роман, на что у него не хватило бы физических сил. По совету друзей Достоевский нанял молодую стенографистку Анну Сниткину, которая помогла ему справиться с этой задачей. В октябре 1866 года за двадцать шесть дней был написан и 25 числа закончен роман «Игрок».
Роман «Преступление и наказание» был оплачен Катковым очень хорошо, но чтобы эти деньги не отобрали кредиторы, писатель уехал за границу со своей новой женой Анной Сниткиной. Поездка отражена в дневнике, который в 1867 году начала вести Сниткина-Достоевская. По пути в Германию супруги остановились на несколько дней в Вильне.
Сниткина обустроила жизнь писателя, взяла на себя все экономические вопросы его деятельности, а с 1871 года Достоевский навсегда бросил рулетку.
С 1872 по 1878 годы писатель прожил в городе Старая Русса Новгородской губернии. Эти годы жизни были очень плодотворными:1872 - «Бесы», 1873 - начало «Дневника писателя» (серия фельетонов, очерков, полемических заметок и страстных публицистических заметок на злобу дня), 1875 - «Подросток», 1876 - «Кроткая».
В октябре 1878 года Достоевский возвращается в Петербург, где поселяется в квартире в доме на Кузнечном переулке,5/2, в которой и проживает до дня своей смерти 28 января (9 февраля) 1881 года. Здесь же в 1880 году он заканчивает написание своего последнего романа «Братья Карамазовы». В настоящее время в квартире расположен Литературно-мемориальный музей Ф. М. Достоевского.
В последние несколько лет жизни 2 события стали особо значимыми для Достоевского. В 1878 году император Александр II пригласил к себе писателя, чтобы представить его своей семье, и в 1880 году, всего лишь за год до смерти, Достоевский произнёс знаменитую речь на открытии памятника Пушкину в Москве. В эти же годы писатель сблизился с консервативными журналистами, публицистами и мыслителями, переписывался с видным государственным деятелем К. П. Победоносцевым.
Несмотря на известность, которую Достоевский обрёл в конце своей жизни, поистине непреходящая, всемирная слава пришла к нему после смерти. В частности, Фридрих Ницше признавал, что Достоевский был единственным психологом, у которого он мог кое-чему поучиться («Сумерки идолов»).
26 января (7 февраля) 1881 года сестра Достоевского Вера Михайловна приехала в дом к Достоевским, чтобы просить брата отказаться от своей доли рязанского имения, доставшейся ему по наследству от тётки А. Ф. Куманиной, в пользу сестёр. По рассказу Любови Фёдоровны Достоевской, была бурная сцена с объяснениями и слезами, после чего у Достоевского пошла кровь горлом. Возможно, этот неприятный разговор стал толчком к обострению его болезни (эмфиземы) - через два дня писатель скончался.
Похоронен на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге.
Дед писателя Андрей Григорьевич Достоевский (1756 - около 1819) служил грекокатолическим, позже - православным священником в селе Войтовцы близ Немирова (ныне Винницкая область Украины) (по родословной - протоиерей г. Брацлав Подольской губернии).
Отец, Михаил Андреевич (1787-1839), с 14 октября 1809 учился в Московском отделении Императорской медико-хирургической академии, 15 августа 1812 командирован в Московский Головинский госпиталь для пользования больных и раненых, 5 августа 1813 переведён в штаб-лекари Бородинского пехотного полка, 29 апреля 1819 переведён ординатором в Московский военный госпиталь, 7 мая перемещён на оклад старшего лекаря. В 1828 г. получил дворянское звание Дворянина Российской империи, внесён в 3-ю часть Родословной книги Московского дворянства с правом использовать старинный польский герб «Радван», который принадлежал Достоевским с 1577 года. Был лекарем в Мариинской больнице Московского воспитательного дома (то есть в больнице для неимущих, ещё известной под названием Божедомки). В 1831 году приобрёл небольшое село Даровое в Каширском уезде Тульской губернии, а в 1833 году - и соседнюю деревню Черемошню (Чермашню), где в 1839 году был убит собственными крепостными:
Пристрастие его к спиртным напиткам видимо увеличилось, и он почти постоянно бывал не в нормальном положении. Настала весна, мало обещавшая хорошего… Вот в это-то время в деревне Чермашне на полях под опушкою леса работала артель мужиков, в десяток или полтора десятка человек; дело, значит, было вдали от жилья. Выведенный из себя каким-то неуспешным действием крестьян, а может быть, только казавшимся ему таковым, отец вспылил и начал очень кричать на крестьян. Один из них, более дерзкий, ответил на этот крик сильною грубостью и вслед за тем, убоявшись этой грубости, крикнул: «Ребята, карачун ему!..». И с этим возгласом все крестьяне, в числе до 15 человек, кинулись на отца и в одно мгновенье, конечно, покончили с ним… - Из воспоминаний А. М. Достоевского |
Мать Достоевского, Мария Фёдоровна (1800-1837), была дочерью богатого московского купца 3 гильдии Нечаева Фёдора Тимофеевича (ок. 1769 г.р.) и Котельницкой Варвары Михайловны (ок. 1779 - умерла в период с 1811 по 1815), по 7-й ревизии (1811 г.) семья Нечаевых проживала в Москве, на Сыромятной слободе, в Басманной части, приход Петра и Павла, в своём доме; после войны 1812 г. семья лишилась большей части состояния. В 19 лет она вышла замуж за Михаила Достоевского. Она была, по воспоминаниям детей, доброй матерью и родила в браке четверых сыновей и четырёх дочерей (сын Фёдор был вторым ребёнком). М. Ф. Достоевская умерла от чахотки. По мнению исследователей творчества великого писателя, отдельные черты Марии Фёдоровны нашли отражение в образах Софьи Андреевны Долгорукой («Подросток») и Софьи Ивановны Карамазовой («Братья Карамазовы»)
Старший брат Достоевского Михаил также стал литератором, его творчество было отмечено влиянием брата, а работа над журналом«Время» осуществлялась братьями в значительной мере совместно. Младший брат Андрей стал архитектором, Достоевский видел в его семье достойный образец семейной жизни. А. М. Достоевский оставил ценные воспоминания о своём брате.
Из сестёр Достоевского наиболее близкие отношения сложились у писателя с Варварой Михайловной (1822-1893), о которой он писал брату Андрею: «Я её люблю; она славная сестра и чудесный человек…» (28 ноября 1880).
Из многочисленных племянников и племянниц Достоевский любил и выделял Марию Михайловну (1844-1888), которую, согласно воспоминаниям Л. Ф. Достоевской, «любил как собственную дочь, ласкал её и развлекал, когда она была ещё маленькой, позднее гордился её музыкальным талантом и её успехом у молодых людей» , однако после смерти Михаила Достоевского эта близость сошла на нет.
Вторая жена - Анна Сниткина, из обеспеченной семьи, стала супругой писателя в 20 лет. В это время (конец 1866 года) Достоевский испытывал серьёзные материальные затруднения и подписал контракт с издателем на кабальных условиях. Роман «Игрок» был сочинён Достоевским и продиктован Сниткиной, работавшей стенографисткой, за 26 дней и сдан в срок. Все финансовые дела семьи Анна Достоевская взяла в свои руки.
КПотомки Фёдора Михайловича продолжают проживать в Санкт-Петербурге.
Как показал О. М. Ноговицын в своей работе, Достоевский является самым ярким представителем «онтологической», «рефлексивной» поэтики, которая в отличие от традиционной, описательной поэтики, оставляет персонажа в некотором смысле свободным в своих отношениях с текстом, который его описывает (то есть для него миром), что проявляется в том, что он осознает своё с ним отношение и действует, исходя из него. Отсюда вся парадоксальность, противоречивость и непоследовательность персонажей Достоевского. Если в традиционной поэтике персонаж остаётся всегда во власти автора, всегда захвачен происходящими с ним событиями (захвачен текстом), то есть остаётся всецело описательным, всецело включённым в текст, всецело понятным, подчинённым причинам и следствиям, движению повествования, то в онтологической поэтике мы впервые сталкиваемся с персонажем, который пытается сопротивляться текстуальным стихиям, своей подвластности тексту, пытаясь его «переписать». При таком подходе писательство есть не описание персонажа в многообразных ситуациях и положениях его в мире, а сопереживание его трагедии - его своевольному нежеланию принять текст (мир), который неизбывно избыточен по отношению к нему, потенциально бесконечен. Впервые на такое особое отношение Достоевского к своим персонажам обратил внимание М. М. Бахтин.
При жизни Достоевского в культурных слоях общества противоборствовали по крайней мере два политических течения - славянофильство и западничество, суть которых приблизительно такова: приверженцы первого утверждали, что будущее России в народности, православии и самодержавии, приверженцы второго считали, что русские должны во всем брать пример с европейцев. И те, и другие размышляли над исторической судьбой России. У Достоевского же была своя идея - «почвенничество». Он был и оставался русским человеком, неразрывно связанным с народом, но при этом не отрицал достижения культуры и цивилизации Запада. С течением времени взгляды Достоевского развивались: бывший участник кружка христианских социалистов-утопистов, он превратился в религиозного консерватора, а в период своего третьего пребывания за границей окончательно стал убеждённым монархистом.
Взгляды Достоевского на роль евреев в жизни России нашли отражение в публицистике писателя. Например, обсуждая дальнейшую участь освобождённых от крепостного права крестьян, он пишет в «Дневнике писателя» за 1873 г.:
Электронная еврейская энциклопедия утверждает, что антисемитизм был неотъемлемой частью мировоззрения Достоевского и находил выражение как в романах и повестях, так и в публицистике писателя. Наглядным подтверждением этого, по мнению составителей энциклопедии, является работа Достоевского «Еврейский вопрос». Однако сам Достоевский в «Еврейском вопросе» утверждал: «… в сердце моём этой ненависти не было никогда …».
26 февраля 1878 г. в письме Николаю Епифановичу Грищенко, учителю Козелецкого приходского училища Черниговской губернии, который жаловался писателю, «что русские крестьяне вконец порабощены жидами, ограблены ими, и за жидов заступается русская же пресса; жиды… для Черниговской губ.… ужаснее, чем турки для болгар…», Достоевский отвечал:
Отношение Достоевского к «еврейскому вопросу» анализируется литературоведом Леонидом Гроссманом в книге «Исповедь одного еврея», посвящённой переписке между писателем и еврейским журналистом Аркадием Ковнером. Послание, отправленное Ковнером из Бутырской тюрьмы, произвело впечатление на Достоевского. Своё ответное письмо он заканчивает словами: «Верьте полной искренности, с которой жму протянутую Вами мне руку», - а в посвящённой еврейскому вопросу главе «Дневника писателя» обширно цитирует Ковнера.
По мнению критика Майи Туровской, взаимный интерес Достоевского и евреев вызван воплощением в евреях (и в Ковнере, в частности) искательства персонажей Достоевского. По мнению Николая Наседкина, противоречивое отношение к евреям вообще свойственно Достоевскому: он очень чётко различал понятия «еврей» и «жид». Кроме того, Наседкин отмечает, что слово «жид» и производные от него были для Достоевского и его современников обычным словом-инструментарием в ряду других, использовалось широко и повсеместно, было естественным для всей русской литературы XIX века, в отличие от нашего времени.
Творчество Достоевского оказало большое влияние на русскую и мировую культуру. Литературное наследие писателя по-разному оценивается как на Родине, так и за рубежом.
В русской критике наиболее положительную оценку Достоевскому дали религиозные философы.
А любил он прежде всего живую человеческую душу во всем и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением. Приняв в свою душу всю жизненную злобу, всю тяготу и черноту жизни и преодолев все это бесконечной силой любви, Достоевский во всех своих творениях возвещал эту победу. Изведав божественную силу в душе, пробивающуюся через всякую человеческую немощь, Достоевский пришел к познанию Бога и Богочеловека. Действительность Бога и Христа открылась ему во внутренней силе любви и всепрощения, и эту же всепрощающую благодатную силу проповедовал он как основание и для внешнего осуществления на земле того царства правды, которого он жаждал и к которому стремился всю свою жизнь. В. С. Соловьёв. Три речи в память Достоевского. 1881-1883 |
Неоднозначно оценивают личность Достоевского некоторые либеральные и демократические деятели, в частности лидер либеральных народников Н. К. Михайловский, Максим Горький.
В то же время на Западе, где романы Достоевского пользуются популярностью с начала ХХ века, его творчество оказало значительное влияние на такие в целом либерально настроенные движения, как экзистенциализм, экспрессионизм и сюрреализм. Предтечей экзистенциализма видят его многие литературные критики. Впрочем, за рубежом Достоевский обычно оценивается, прежде всего, как выдающийся литератор и психолог, в то время как его идеология игнорируется или почти полностью отвергается.
Особняком стоит сборник фольклорного материала «Моя тетрадка каторжная», известный также под названием «Сибирской тетради», писавшийся Достоевским во время его каторги.
Вступительная статья // Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым. СПб., 1846.
Мемориальная доска писателю есть на доме и во Флоренции (Италия), где он закончил роман «Идиот» в 1868.
«Зона Достоевского» - так неформально именуется район подле Сенной площади в Санкт-Петербурге, который тесно связан с творчеством Ф. М. Достоевского. Он жил здесь: Казначейская улица, дома № 1 и № 7 (установлена памятная доска), № 9. Здесь на улицах, переулках, проспектах, на самой площади, на Екатерининском канале разворачивается действие целого ряда произведений писателя («Идиот», «Преступление и наказание» и других). В домах этих улиц Достоевский поселил своих литературных персонажей - Родиона Романовича Раскольникова, Соню Мармеладову, Свидригайлова, генерала Епанчина, Рогожина и других. На Гражданской улице (бывшей Мещанской) в доме № 19/5 (угол Столярного переулка), согласно разысканиям краеведов, «жил» Родион Раскольников. Здание значится во многих путеводителях по Санкт-Петербургу как «Дом Раскольникова» и отмечено памятным знаком литературному герою. «Зона Достоевского» создана в 1980-1990-х годах по требованию общественности, заставившей городские власти привести в порядок памятные места, здесь расположенные, которые связаны с именем писателя.
Образ Достоевского также использован в биографических фильмах «Софья Ковалевская» (Александр Филиппенко), «Чокан Валиханов» (Юрий Орлов), 1985 и сериале «Господа присяжные» (Олег Власов), 2005.
Вспоминает: «Мы же, мальчики, не имея отдельных комнат, постоянно находились в зале все вместе. Упоминаю это для того, чтобы показать, что вся детская жизнь двух старших братьев, до поступления их в пансион Чермака, была на моих глазах. Все их занятия и все их разговоры были при мне; они не стеснялись моим присутствием, и разве только в редких случаях отгоняли меня от себя, называя меня своим "хвостиком". Оба старшие брата были погодки, росли вместе и были чрезвычайно дружны между собою. Дружба эта сохранилась и впоследствии, до конца жизни старшего брата. Но, несмотря на эту дружбу, они были совершенно различных характеров. Старший брат Миша был в детстве менее резв, менее энергичен и менее горяч в разговорах, чем брат Федя, который был во всех проявлениях своих настоящий огонь, как выражались наши родители».
«Так как они <Михаил и Федор Достоевские> росли, никогда не покидая отцовский дом, — пишет дочь писателя , — не зная жизни, без товарищей, не бывая в обществе, они были большими детьми, наивными и романтическими мечтателями. Страстная дружба связывала обоих братьев. Они жили в мире фантазий, много читали, обменивались литературными впечатлениями и восторгались произведениями Пушкина, бывшего идеалом обоих».
А.М. Достоевский вспоминает: «Вообще брат Федя более читал сочинения исторические, серьезные, а также и попадавшиеся романы. Брат же Михаил любил поэзию и сам пописывал стихи, бывши в старшем классе пансиона (чем брат Федор не занимался). Но на Пушкине они мирились, и оба, кажется, и тогда чуть не всего знали наизусть, конечно, только то, что попадалось им в руки, так как полного собрания сочинений Пушкина тогда еще не было. Надо припомнить, что Пушкин тогда был еще современник. Об нем, как о современном поэте, мало говорилось еще с кафедры; произведения его еще не заучивались наизусть по требованию преподавателей. Авторитетность Пушкина, как поэта, была тогда менее авторитетности Жуковского даже между преподавателями словесности; она была менее и во мнении наших родителей, что вызывало неоднократные горячие протесты со стороны обоих братьев. Помню, что братья как-то одновременно выучили наизусть два стихотворения: старший брат "Графа Габсбургского" <В.А. Жуковского>, а брат Федор, как бы в параллель ему, — "Смерть Олега" <А.С. Пушкина>. Когда эти стихотворения были произнесены ими в присутствии родителей, то предпочтение было отдано первому, вероятно, вследствие большой авторитетности сочинителя. Маменька наша очень полюбила эти два произведения, и часто просила братьев произносить их; помню, что даже во время своей болезни, уже лежа в постели, она с удовольствием прислушивалась к ним».
В середине мая 1837 г. Михаил и Федор Достоевские приехали в Петербург для поступления в Главное инженерное училище. «Мы с братом стремились тогда в новую жизнь, — вспоминал Достоевский в об этой поездке в Петербург, — мечтали об чем-то ужасно, обо всем "прекрасном и высоком", — тогда это словечко было еще свежо и выговаривалось без иронии. И сколько тогда было и ходило таких прекрасных словечек! Мы верили чему-то страстно, и хоть мы оба отлично знали всё, что требовалось к экзамену из математики, но мечтали мы только о поэзии и о поэтах. Брат писал стихи, каждый день стихотворения по три, и даже дорогой, а я беспрерывно в уме сочинял роман из венецианской жизни. Тогда, всего два месяца перед тем, скончался Пушкин, и мы, дорогой, сговаривались с братом, приехав в Петербург, тотчас же сходить на место поединка и пробраться в бывшую квартиру Пушкина, чтобы увидеть ту комнату, в которой он испустил дух».
Поклонение всему «прекрасному и святому», чему были верны с детства Михаил и Федор Достоевские, осталось у них на всю жизнь, как и нежная и преданная дружба, связавшая их все годы. И если Михаил Михайлович пишет 28 ноября 1838 г. отцу: «И для страдальцев есть радости! О, какие радости! Пусть у меня возьмут все, оставят нагим меня, но дадут мне Шиллера, и я позабуду весь мир! Что мне все эти внешности, когда мой дух голоден! Тот, кто верит в прекрасное, уже счастлив! Я часто плачу от радости, чаще, нежели от горя, и жду с нетерпением посещения минут этих! Вот радость! Духовная радость, а не физическая!», то это же мог написать отцу и сам Достоевский, для которого И.Ф. Шиллер всегда был тоже «прекрасным и святым».
Не поступив в Главное инженерное училище (ошибочно был признан чахоточным), Михаил Михайлович определился в январе 1838 г. на военную службу кондуктором 2-го класса; в сентябре произведен в юнкеры, в 1841 г. — в инженер-прапорщики. Служил при Петербургской и Ревельской инженерных командах. Между Михаилом и Федором существует тесная духовная связь. Письма Достоевского к брату Михаилу поражают удивительным проникновением в самое сокровенное великих писателей, он — гениальный читатель, он обладает поразительной склонностью к сотворчеству с классиками. «...Гомер (баснословный человек, может быть как Христос, воплощенный Богом и к нам посланный), — , — может быть параллелью только Христу, а не Гете. Вникни в него брат, пойми "Илиаду", прочти ее хорошенько (ты ведь не читал ее? признайся). Ведь в "Илиаде" Гомер дал всему древнему миру организацию и духовной и земной жизни, совершенно в такой же силе, как Христос новому. Теперь поймешь ли меня? Victor Hugo как лирик с чисто ангельским характером, с христианским младенческим направленьем поэзии, и никто не сравнится с ним в этом, ни Шиллер (сколько ни христианск<ий> поэт Шиллер), ни лирик Шекспир, я читал его сонеты на французском, ни Байрон, ни Пушкин. Только Гомер с такою же неколебимою уверенностию в призванье, с младенческим верованием в бога поэзии, которому служит он, похож в направленье источника поэзии на Victor"a Hugo, но только в направленье, а не в мысли, которая дана ему природою и которую он выражал; я и не говорю про это. Державин, кажется, может стоять выше их обоих в лирике...»
«Бальзак велик! — семнадцатилетний Достоевский брату Михаилу. — Его характеры — произведения ума вселенной! Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку в душе человека». Так постепенно, в восторженной смене литературных впечатлений и в лихорадочном, хаотичном чтении классиков мировой литературы, в откровенной переписке с братом Михаилом, молодой Достоевский находит сокровенную тему своего будущего творчества: человек, его природа, его назначение, смысл его жизни, его душа.
Брату Михаилу: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».
Михаил и Федор Достоевские страстно мечтают о встрече: даже самые сокровенные письма не могут передать всех порывов души и сердца. В 1843, 1845 и 1846 гг. Достоевский трижды гостит у Михаила в Ревеле, который стал одним из самых модных курортов России, так как морские купания считались панацеей от всех болезней.
В 1848 г. Михаил Михайлович вышел в отставку и поселился в Петербурге у Достоевского. С этого же года печатает в «Отечественных записках» (№ 2) перевод поэмы И.В. Гете «Рейнеке-Лис», а в «Библиотеке для чтения» (Т. 2—5) драмы И.Ф. Шиллера «Дон Карлос». В 1848—1850 гг. Михаил Михайлович напечатал в «Отечественных записках» ряд повестей: «Дочка» (1848. № 8), «Господин Светёлкин» (1848. № 10), «Воробей» (1848. № 11), «Два старичка» (1849. № 11), «Пятьдесят лот» (1850. № 8).
Под влиянием Достоевского Михаил Михайлович познакомился с сочинениями Ш. Фурье и сблизился с кружком петрашевцев. С 6 мая по 24 июня 1849 г. Михаил Михайлович находился в Петропавловской крепости и был освобожден во многом благодаря Достоевскому, доказавшему на следствии его непричастность к деятельности петрашевцев. «Брат мой никогда не принимал никакого участия в разговорах у Петрашевского, — показывал Достоевский на следствии. — Я не слыхал, чтобы он сказал хоть два слова. Все, бывавшие у Петрашевского, знают это. Ходил он реже меня и если ходил, то ходил из любопытства и потому, что, будучи человеком семейным, весьма небогатым, трудящимся, отказывающим себе почти во всех наслаждениях, он не мог отказать себе в единственном развлечении: поддерживать весьма небольшой круг знакомства, чтоб не одичать в домашнем углу совершенно. Я говорю это к тому, что брат познакомился с Петрашевским через меня, что в этом знакомстве я виноват, а вместе в несчастии брата и семейства его. Ибо, если я и другие в эти два месяца заключения вытерпели только тоску и скуку, то он выстрадал в десять раз более в сравнении с нами. Он от природы сложения слабого, наклонен к чахотке и, сверх того, мучается душою о погибшем семействе своем, которое должно буквально и неизбежно погибнуть от тоски, лишений и голода в его отсутствие. И потому этот арест должен быть для него буквально казнию, тогда как виновен он менее всех. Я считал себя обязанным сказать это; ибо знаю, что он не виноват ни в чем не только словом, но даже мыслию». Негласный надзор над Михаилом Михайловичем сохранился до конца жизни.
В 1850-е гг., в связи, очевидно, с тем, что брат Федор находится на каторге и в ссылке, Михаил Михайлович почти перестает писать (ему нужно было, вероятно, взаимное сопряжение с творчеством брата) и занимается больше частным предпринимательством (табачная фабрика и магазин), изредка публикуя лишь переводы.
В письме к брату Федору от 18 апреля 1856 г. Михаил Михайлович сообщает о том, почему он не писал к нему все четыре каторжных года: «...Я не спал всю ночь. Я мучился и плакал. Боже мой! Неужели я не заслужил перед тобою большего доверия к любви моей и моему сердцу? Неужели ты не мог предположить других причин, более важных, моему молчанию и вообще нежеланию писать тебе мимо официального пути. Милый брат, единственный друг, — потому что у меня нет друзей — единственный друг, перед которым я никогда не скрывал себя, я хочу наконец оправдаться перед тобою, хочу в первый раз преступить приказ, данный мне, не вести с тобою тайной переписки под опасением большой ответственности. И потому слушай и верь вечному моему слову. Это будет искреннее и чистосердечное признание. После нашей разлуки с тобою спустя месяца три я начал хлопотать о дозволении писать к тебе. Видит Бог и моя совесть, я хлопотал долго и усердно. А ничего не выхлопотал. Мне отвечали на основании законов, что, до тех пор пока ты на к<аторжных> работах, это невозможно. Я даже понял, что дальнейшие хлопоты не пособят делу, могут навлечь на меня только неприятности. На счет же тайной переписки я был достаточно предубежден, чтобы осмелиться на нее. И потому я решил помогать тебе, если представятся случаи, но не компрометировать ни тебя, ни себя не единою строкой».
В пору пребывания брата Федора в Семипалатинске и Твери Михаил Михайлович выполняет все многочисленные просьбы брата, касающиеся Петербурга. «...Федор Михайлович вспоминал всегда о Михаиле Михайловиче с самым нежным чувством, — пишет жена писателя . — Он любил его более, чем кого другого из своих кровных родных, может быть, потому, что вырос вместе с ним и делил мысли в юности».
В 1861—1864 гг. Михаил Михайлович издает вместе с братом Федором под своим официальным редакторством журналы и «Эпоха», выступая иногда в качестве соавтора Достоевского, причем Михайл Михайлович целиком взял на себя организационно-финансовую сторону дела, осуществляя подбор авторов и ведя с ними переговоры. После неожиданной смерти Михаила Михайловича (критик Н.Н. Страхов писал, что «умер Михайло Михайлович прямо от редакторства»), друг писателя указывал, что «болезнь его началась разливом желчи и при других обстоятельствах кончилась бы, конечно, благополучно. Но разные беспокойства, особенно со стороны цензуры, которая сильно тревожила его, дурно подействовали на ход болезни — отравленная желчь бросилась на мозг, и он, пролежав три дня в беспамятстве, умер», которая явилась катастрофой для Достоевского, писатель принимает на себя его долги и заботу о его семье.
Памяти Михаила Михайловича Достоевский посвящает некролог «Несколько слов о Михаиле Михайловиче Достоевском». Примечание (к статье Н. Страхова «Воспоминания об Аполлоне Александровиче Григорьеве») и главу «За умершего» в апрельском выпуске В некрологе «Несколько слов о Михаиле Михайловиче Достоевском» Достоевский писал: «Михаил Михайлович был редактором по преимуществу. Это был человек, с уважением относившийся к своему делу, всегда сам занимавшийся им, никому не доверявший даже на время своих редакторских обязанностей и работавший беспрерывно. Он был человек образованный, развитый, уважавший литературу и сам литератор, страстно любивший поэзию, и сам поэт. С жаждой идеала и с потребностью нравственного убеждения он принимал свои убеждения самостоятельно и не прежде, как пережив их в себе, так сказать, органически <...>. Михаил Михайлович был человек настойчивый и энергический. Он принадлежал к разряду людей деловых, разряду весьма между нами немногочисленному, к разряду людей, не только умеющих замыслить и начать дело, но и умеющих довести его до конца, несмотря на препятствия. К несчастию, характер покойного был в высшей степени восприимчивый и впечатлительный. При этой восприимчивости впечатлений он мало доверял их другим, хранил их в глубине себя, мало высказывался, особенно в несчастьях и неудачах. Когда он страдал, то страдал один и не обременял других своею экспансивностью. Только удачу, радость любил он делить добродушно с своими домашними и близкими; в такие минуты он не мог и не хотел быть один».
В настоящее время могила Михаила Михайловича Достоевского в Павловске утрачена.
Существует немало примеров, когда люди наверняка предвидели день своей смерти. Одним из таких провидцев оказался гениальный русский писатель Федор Михайлович Достоевский. Он умер вечером 28 января (9 февраля) 1881 года. За два дня до этого автор великих романов почувствовал себя плохо. Ночью он по обыкновению работал в своем кабинете. Нечаянно уронил перо, которое закатилось под этажерку. Федор Михайлович решил достать его и попытался этажерку передвинуть. Она оказалась на удивление тяжелой. Писатель напрягся, и тут ему стало плохо. Изо рта потекла кровь. Он вытер ее тыльной стороной ладони. Позже самочувствие улучшилось, и он не придал этому эпизоду серьезного значения. Не позвал на помощь и не стал будить жену. Утром его состояние стало еще лучше. К обеду Достоевский был весел. Он ждал приезда из Петербурга своей сестры. За обедом писатель смеялся, шутил, вспоминал о своем детстве, о времени, когда они жили в Москве. Но сестра Вера приехала не с добрыми намерениями.
У семьи Достоевских было имение под Рязанью. К тому времени из-за этого имения перессорилась вся их родня. Веру прислали сестры. Она не поддержала беззаботный разговор брата за обедом, а завела речь о части наследства. Сестра просил его отказаться от своей доли в пользу сестер.
В ходе беседы женщина распалилась, заговорила резко, и, в конце концов, обвинила писателя в жестокости по отношению к родным людям. Кончился разговор ее слезами и чуть ли не истерикой. Будучи человеком эмоциональным, Федор Михайлович сильно расстроился и вышел из-за стола, не закончив трапезы.В кабинете он опять ощутил привкус на губах. Писатель вскрикнул, на звук прибежала жена Анна Григорьевна Сниткина. Срочно вызвали доктора. Но к моменту его прихода кровотечение прошло, самочувствие Федора Михайловича пришло в норму. Врач застал его в добром расположении духа. Отец вместе с детьми читал юмористический журнал. Но вскоре кровотечение возобновляется. Оно очень сильное и его не удается остановить. После большой потери крови Достоевский теряет сознание.
«Будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность» Ф. Достоевский
Но все оказалось не так плохо. Постепенно кровотечение проходит и больной засыпает. Утром к властителю дум приезжают известные врачи: профессор Кошлаков и доктор Пфейфер. Они внимательно осматривают пациента и успокаивают жену:
Все будет нормально, он скоро выздоровеет.
И действительно на следующее утро Федор Михайлович просыпается бодрым и заряженным на работу. На его столе лежит корректура «Дневника писателя» и он принимается за правку. Затем обедает: выпивает молока, съедает немного икры. Близкие успокаиваются.
А ночью он зовет жену. Она в тревоге подходит к постели больного. Федор Михайлович смотрит на нее и говорит, что уже несколько часов не спит, потому что понял, что сегодня умрет. Анна Григорьевна застывает в ужасе.
Анна Сниткина
Еще днем все было так хорошо, дело пошло на поправку. И вдруг такое заявление. Жена не верит ему, пытается разубедить, говорит, что кровотечение закончилось, и что он будет жить еще долго. Но Достоевский уверен в скорой смерти. Откуда пришли эти знания? Откуда эта уверенность? Нет ответа! Кажется даже, что он не очень-то и расстроен, во всяком случае, держится мужественно. Он просит жену почитать Евангелие. Она с сомнением берет книгу, читает: «Но Иисус сказал ему в ответ: не удерживай…». Писатель пророчески улыбнулся, повторил: «Не удерживай, вот видишь, не удерживай, значит, я умру».
Но на радость Анны Григорьевны вскоре он засыпает. К сожалению, сон был недолгим. Федор Михайлович резко проснулся и кровотечение возобновилось. В восемь вечера приезжает доктор. Но к этому времени великий писатель уже агонизирует. Через полчаса после приезда доктора изо рта Достоевского вырывается последний вздох. Он умирает, не приходя в сознание.
Вскоре после смерти мужа к Анне Григорьевне приезжает некто доктор Вагнер. Это профессор из Петербургского университета, в то время известный и популярный в России спирит. Он долго беседует с Анной Григорьевной. Суть его просьбы – вызвать дух великого писателя. Испуганная женщина ему категорически отказывает.
Но в ту же ночь мертвый муж приходит к ней
Наседкин Н. Н.
Минус Достоевского
(Ф. М. Достоевский и "еврейский вопрос")
Считается, что Достоевский не любил евреев.
Мнение сложилось такое: он мог ненавидеть и презирать отдельных русских, но бесконечно любил русский народ; и, напротив, он уважал отдельных евреев, поддерживал с ними знакомство, но в целом еврейскую нацию считал погубительной для всех других народов и в первую очередь - для русского.
(Вот один из самых свежих примеров - книга некоего И. И. Гарина /судя по всему - псевдоним/ "Многоликий Достоевский" /М.: ТЕРРА, 1997/, в которой встречаются пассажи вроде следующего: "Подобно, как Гобино "научно" обосновал расизм, Достоевский был "теоретиком" юдофобии &;lt;...&;gt;. Антисемитизм Достоевского - система взглядов, система последовательная, замкнутая, непробиваемая. Он вообще недолюбливал иностранцев, но антисемитизм у него не просто бытовой - теоретический со своей стройной "философией"... Жид, жидовщина, жидовское царство, жидовская идея - этим "теоретически обоснованным" черносотенством пестрят страницы Д н е в н и к а, соседствуя с оголтелым шовинизмом и реакционнейшим патриотизмом &;lt;...&;gt; Здесь надо сказать без обиняков и до конца: великий Достоевский, ясновидящий Достоевский, Достоевский-пророк не столь далёк от рядового русского обывателя..." Уж какая там "многоликость" - примитивный обыватель-черносотенец и всё!
Не обошлось без подобных пассажей, увы, и в недавно переизданной книге Л. Гроссмана "Исповедь одного еврея" /М.: Деконт+, Подкова, 1999/, о которой речь идёт в нашем исследовании. Нет, сам Леонид Петрович, разумеется, подтвердил перед современными читателями своё реноме умного и безгранично уважающего Достоевского исследователя - он даже наивно опровергал утверждение, будто Достоевский нигде и никогда не писал, что евреи погубят Россию (С. 175)... А вот автор предисловия к переизданию некий "профессор С. Гуревич" (так он подписался) всласть порассуждал об "антисемитизме" великого русского писателя, причём о компетентности этого "профессора" красноречиво говорит тот факт, что он упорно твердит-повторяет, будто Достоевский в 1877 году всё ещё был редактором "Гражданина" и якобы именно на его страницах печатал свой "Дневник писателя" со статьёй-ответом Ковнеру...)
Однако ж, вернее будет сказать, Достоевский гневался не на евреев, а на - "жидов". Он очень чётко разделял эти понятия и однажды, вынужденный к объяснению публично, печатно, подробно разъяснил позицию свою в данном вопросе. Об этом речь впереди, а пока стоит напомнить, что слово "жид" в прошлом веке, да и в начале нынешнего, употреблялось широко в обиходной речи, в газетах, журналах и книгах. У Пушкина: "Идет ли позднею дорогой // Богатый жид иль поп убогий..." ("Братья разбойники"); "...Пожалуй, будь себе татарин, - // И тут не вижу я стыда; // Будь жид - и это не беда; // Беда, что ты Видок Фиглярин". (Из эпиграммы на Ф. Булгарина)
У Гоголя: "- Перевешать всю жидову!.. Пусть не шьют из поповских риз юбок своим жидовкам!..
&;lt;...&;gt; и толпа ринулась на предместье с желанием перерезать всех жидов.
Бедные сыны Израиля, растерявши всё присутствие своего и без того мелкого духа&;lt;...&;gt; даже заползывали под юбки своих жидовок; но козаки везде их находили". ("Тарас Бульба")
А вот уже и позже эпохи Достоевского, например, у Чехова: "...захочу, говорит, так и кабак, и всю посуду, и Моисейку с его жидовкой и жиденятами куплю"; "...и трясётся, как жид на сковороде" ("Происшествие"); "- Да и мне время идти к жидам полы мыть... По пятницам она моет у евреев в ссудной лавке полы..." ("Старый дом"); "...нет такого барина или миллионера, который из-за лишней копейки не стал бы лизать рук у жида пархатого..." ("Степь")
Ещё позже, у того же Розанова, понятие это встречается сплошь и рядом: "Но нельзя забывать практики &;lt;...&;gt; всего этого "жидовства" и "американизма" в жизни..." ("Опавшие листья"); "Пела жидовка лет 14-ти, и 12-летний брат её играл на скрипке. И жидовка была серьезна..." ("Апокалипсис нашего времени")
Короче говоря, слово "жид" и производные от него были для Достоевского и его современников обычным словом-инструментарием в ряду других, использовалось широко и повсеместно. В отличие, скажем, от нашего времени. Современный человек даже в словаре Даля, в этом кладезе всего русского языка, настольной книге писателей второй половины XIX века, не найдёт отдельной статьи на слово "жид". Мелькает оно лишь в качестве синонима к понятию "равинист" - "иудей, еврей, жид, ветхозаветник, человек Моисеева закона"; да ещё при расшифровке слова "кагал" как одно из его значений - "вся жидовская община, громада, мир".
Но дело в том, что в очередном советском издании (репринтном!) 1955 года статья "ЖИД" была изъята как оскорбляющая национальное достоинство евреев и во всех последующих выпусках словаря Даля отсутствует. А вот ещё в изданиях до 1935 года статья эта имелась, а тем более - в дореволюционных и выглядела так: "Жидъ, жидовинъ, жидюкъ [-юка] м., жидюга об. собир. жидова или жидовщина ж., жидовьё ср. [стар. народное название еврея. // Презрит. название еврея.] Скупой, скряга, корыстный скупецъ. &;lt;...&;gt; Еврей, не видал ли ты жида? - дразнят жидовъ. [Жидъ жидъ - свиное ухо, пошлый, вульгарный способ дразнить евреев.]. На всякого мiрянина по семи жидовиновъ. Живи, что братъ, а торгуйся какъ жидъ. Жидъ крещоный, недруг примиреный да волкъ кормленый. Родом дворянинъ, а делами жидовинъ. &;lt;...&;gt;
Жидовщина или жидовство [ср.] жидовскiй законъ, бытъ. Жидоморъ м., жидоморка ж. [жидоморина об. пск, твер.] жидовская душа, корыстный скупецъ, [скряга]. Жидовать, жидоморничать, жидоморить, жить и поступать жидомором &;lt;...&;gt;. Жидюкать, -ся, ругать кого-либо жидомъ. Жидовствовать, быть закона этого. Ересь жидовствующих или субботников..." Ну и т. д.
Между прочим, аналогичные по семантической и лексической окраске слова "хохол" и "кацап" в "отредактированном Дале" остались.
В нынешних толковых словарях, хотя бы в том же "Ожегове", искать слово "жид" бесполезно. И лишь в четырехтомном "Словаре современного русского литературного языка" Академии наук СССР поясняется, что: "Жид - устар. простореч. Пренебрежительное название еврея. Переносн. Бранное. О скряге, скупце".
Именно так, "пренебрежительно", с усмешкой, шутливо, вполне беззлобно употреблял это слово Достоевский в юности, когда пресловутый "еврейский вопрос" ещё не набух так остро гнойным нарывом на теле российской действительности, да и сам молодой писатель не особо интересовался этим вопросом. И он, скорее всего, был уже тогда знаком с нашумевшим в Европе трудом немецкого философа Макса Штирнера "Единственный и его собственность", вышедшим в 1844 году, в котором, в частности, формулировалось и деловитость представителей этой нации: "Евреи, эти скороспелые дети древности, &;lt;...&;gt; при всей своей изощрённости и силе ума и рассудка, который легко овладевает всем предметным и подчиняет его себе, они не могут обрести дух, который ни во что не ставит предметное.
Христианин имеет духовные интересы, потому что он позволяет себе быть духовным человеком; еврей даже не понимает этих интересов в их чистоте. Потому что он не позволяет себе не придавать ценности предметному".
В раннем письме Достоевского к брату Михаилу (1844 год) упоминается об оконченной им драме "Жид Янкель", каковая, увы, как и другие упоминаемые в переписке тех лет драматургические опыты писателя вроде "Марии Стюарт" и "Бориса Годунова", словно в воду канула.
То и дело в ранних статьях Достоевского используются "еврейские" анекдоты. Например, в "Петербургской летописи" (1847) он, набрасывая портрет угодливого человека, льстеца, резюмирует: "И такой человек получает всё, что хотелось ему получить, как тот жидок, который молит пана, чтоб он не купил его товару, нет! Зачем покупать? - Чтоб пан только взглянул в его узелок, для того хоть, чтоб только поплевать на жидовский товар и уехать бы далее. Жид развертывает, и пан покупает всё, что жидку продать захотелось..."
В молодости и даже в более поздние годы, уже в зрелости, Достоевский имел привычку в шутку сравнивать кого-нибудь с "жидом", а бывали случаи, что сравнение такое относил он и к собственной персоне. Конечно, в основном - в частных письмах.
Такое нейтрально-благодушное отношение Достоевского к еврейскому вопросу присуще было ему и до каторги и долгое время после неё. Более того, когда Достоевский после острога попадает в солдатскую казарму рядовым, он вскоре берёт под своё покровительство затюканного солдатика-еврея Каца, защищает его от насмешек и издевательств. В своих воспоминаниях, которые были опубликованы в сибирской газете "Степной край" в 1896 году, Н. А. Кац писал: "Всей душой я чувствовал, что вечно угрюмый и хмурый рядовой Достоевский - бесконечно добрый, удивительно сердечный человек, которого нельзя было не полюбить..."
Не касался автор "Мёртвого дома" еврейского вопроса и первые годы, когда вернулся к активной творческой деятельности. И, между прочим, сразу надо подчеркнуть, что в художественном творчестве великого писателя-психолога этот самый пресловутый вопрос по существу не муссируется. Среди его героев, как это ни странно, нет евреев. Вспоминается разве что "жидок" Лямшин, мелкий "бес" в "Бесах", да Исай Фомич Бумштейн в "Записках из Мертвого дома" - "жидок", который напомнил Достоевскому гоголевского жидка Янкеля (и, очевидно, напомнил также о собственном драматургическом замысле юности) и о котором писатель не мог вспоминать без добродушного смеха. Ещё бы, Исай Фомич всю каторгу потешал своей хитростью, дерзостью, заносчивостью и одновременно ужасной трусливостью. Жилось хитрому "жидку" в остроге лучше многих - "трудился" он там ювелиром и ростовщиком.
И ещё в художественных произведениях Достоевского нередко встречается слово "жид" и производные от него (что, повторимся, было естественным для всей русской литературы XIX века) да кое-где можно встретить, так сказать, попутные замечания, реплики в сторону о евреях. Так, в "Преступлении и наказании" Свидригайлов за несколько минут до самоубийства встречает солдата-еврея, на лице которого "виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени".
Что же касается публицистики, то вплоть до 1870-х годов Достоевский еврейского вопроса в ней практически не касается. Имея собственный журнал "Время", он всего лишь рассказал однажды (в № 10 за 1861 год) анекдот о жиде, который помогал мужику рубить дрова кряхтением и потом на основании этого заплатил за работу много меньше обещанного. А в № 9 за 1862 год и вовсе посмеялся над страхами газеты "День", что-де евреям в России предоставляется всё больше прав. В журнале же "Эпоха", сменившем "Время", об евреях и жидах и вовсе не было упомянуто Достоевским ни словечка.
И какой резкий перелом произошел с ним позже, когда он возглавил газету-журнал "Гражданин" и начал свой "Дневник писателя". Уже в 3-м номере редактируемого им "Гражданина", этого "органа реакционного дворянства" ("Советский энциклопедический словарь"), Достоевский в статье "Нечто личное" поднимает капитальнейший вопрос - о положении простого народа после "перестройки" 1861 года. "Экономическое и нравственное состояние народа по освобождении от крепостного ига - ужасно &;lt;...&;gt;. Падение нравственности, дешёвка, жиды-кабатчики, воровство и дневной разбой"- всё это несомненные факты, и всё растёт, растёт..."
А затем, вновь и вновь возвращаясь к этой теме, писатель настойчиво привлекает внимание высших слоев общества, внимание интеллигенции к тому, что он считал величайшим злом времени - народ спаивают, народ развращают. Летом 1873 года случился большой пожар в селе Измайлове под Москвой. Комментируя сообщения газет, Достоевский с негодованием пишет в "Гражданине":
"Всё пропито и заложено в трактирах и кабаках!..
И это в подмосковном известном селе! &;lt;...&;gt; Всё исчезало в нашем фантастическом сне: остались лишь кулаки и жиды да всем миром закабалившиеся им общесолидарные нищие. Жиды и кулаки, положим, будут платить за них повинности, но уж и стребуют же с них в размере тысячи на сто уплаченное!.."
Но наиболее полно, развернуто и недвусмысленно свои опасения, свое понимание развития событий в стране и обществе Достоевский изложил в статье "Мечты и грезы", опубликованной в № 21 "Гражданина" за 1873 год в рамках "Дневника писателя":
"...Народ закутил и запил (после освобождения. - Н. Н.) - сначала с радости, а потом по привычке. &;lt;...&;gt; Есть местности, где на полсотни жителей и кабак &;lt;...&;gt;. Настоящие, правильные капиталы возникают в стране, не иначе как основываясь на всеобщем трудовом благосостоянии ее, иначе могут образоваться лишь капиталы кулаков и жидов. Так и будет, если дело продолжится, если сам народ не опомнится; а интеллигенция не поможет ему. Если не опомнится, то весь, целиком, в самое малое время очутится в руках у всевозможных жидов &;lt;...&;gt;. Жидки будут пить народную кровь и питаться развратом и унижением народным, но так как они будут платить бюджет, то, стало быть, их же надо будет поддерживать..." И далее Достоевский, верный себе, своим мечтам и своей наивной вере, восклицает пророчески, что-де народ "найдет в себе охранительную силу, которую всегда находил &;lt;...&;gt;. Не захочет он сам кабака; захочет труда и порядка, захочет чести, а не кабака!.." Как видим, прошло уже сто с лишним лет после выхода этой статьи, а пророчество писателя пока не сбывается.
Сам Достоевский не пил, вино считал отравой, а пьянство болезнью и потому, может быть, особенно близко к сердцу принимал всё более распространяющийся запой русского народа, всё более усиливающееся господство зелена вина в повседневной жизни людей. Естественно, что в газете-журнале "Гражданин" кроме статей самого редактора на эту злободневную тему помещалось немало материалов и других авторов. Сейчас трудно узнать, какую редакторскую правку вносил Достоевский в эти статьи, но иногда он вставлял свои примечания прямо в журнальный текст. Так, в № 3 "Гражданина" за 1873 год была опубликована статья некоего Н. "Общество для противудействия чрезмерному распространению пьянства". И вот к фразе из статьи о том, что очень много пьяниц в Одессе и "всё это есть произведение евреев-кабатчиков", Достоевский делает очень характерную сноску-реплику: "От себя прибавим, что все кабатчики неевреи, право, стоят кабатчиков евреев".
Достоевский как бы подчеркивает: он не юдофоб, он - реалист.
2
Продолжая выступать против пьянства и спаивания народа в "Гражданине", а затем и в собственном "Дневнике писателя", Достоевский в конце концов сопрягает эту тему с другой, ещё более для себя капитальнейшей.
В записной тетради 1875-1876 годов, где накапливался материал для очередных выпусков "ДП", появляется латинское выражение, которое станет ключевым во многих последующих статьях писателя, затрагивающих еврейский вопрос: "Народ споили и отдали жидам в работу, status in statu". "Государство в государстве" - вот как определял главную опасность распространения и упрочения "жидов" и "жидовствующих" в России Достоевский.
Легко проследить, как в подготовительных записях, заметках кристаллизуется, оттачивается мысль писателя, обрисовывается и проясняется тема, тревожившая его. "Главное. Жидовщина. Земледелие в упадке, беспорядок. Например, лесоистребление...";
"Очищается место, приходит жид, становит фабрику, наживается..."; "Земледелие есть враг жидов"; "Вместе с теми истреблять и леса, ибо крестьяне истребляют с остервенением, чтоб поступить к жиду"; "Колонизация Крыма &;lt;...&;gt;. Правительство должно. Кроме того, что укрепит окраину. Не то вторгнется жид и сумеет завести своих поселенцев (не жидов, разумеется, а русских рабов). Жид только что воскрес на русской земле..."; "Ограничить права жидов во многих случаях можно и должно. Почему, почему поддерживать это status in statu. Восемьдесят миллионов существуют лишь на поддержание трех миллионов жидишек. Наплевать на них..."
Все эти пометы, мысли Достоевского связаны с широкой полемикой в тогдашней прессе о хищнической, как сказано в примечаниях к 24-му тому собрания сочинений писателя, деятельности предпринимателей-евреев в России. Достоевский внимательнейшим образом читал газеты и журналы.
И вот, накопив материала, в июньском выпуске "Дневника писателя" за 1876 год Достоевский вступает в разгоревшуюся полемику со своим словом: "Вон жиды становятся помещиками, - и вот повсеместно кричат и пишут, что они умертвляют почву России, что жид, затратив капитал на покупку поместья, тотчас же, чтобы воротить капитал и проценты, иссушает все силы и средства купленной земли. Но попробуйте сказать что-нибудь против этого - и тотчас же вам возопят о нарушении принципа экономической вольности и гражданской равноправности. Но какая же тут равноправность, если тут явный и талмудный status in statu прежде всего и на первом плане, если тут не только истощение почвы, но и грядущее истощение мужика нашего..."
А в следующем, июльско-августовском, выпуске "ДП" Достоевский развивает, уточняет свою мысль, и фрагмент этот в свете сегодняшнего дня, когда борьба вокруг Крыма между русскими, украинцами и татарами разгорелась с новой силой, получает дополнительное звучание, дополнительный смысл. В 1876 году, о чем мало кому ныне известно, впервые стал вопрос о выселении татар из Крыма. Как водится, газеты зашумели. Достоевский горячо и откровенно высказывает свою точку зрения: "..."Московские ведомости" проводят дерзкую мысль, что и нечего жалеть о татарах - пусть выселяются, а на их место лучше бы колонизировать русских &;lt;...&;gt; согласятся ли у нас все с этим мнением "Московских ведомостей", с которым я от всей души соглашаюсь, потому что сам давно точно так же думал об этом "крымском вопросе". Мнение решительно рискованное, и неизвестно ещё, примкнет ли к нему либеральное, всё решающее мнение. &;lt;...&;gt; Вообще если б переселение русских в Крым (постепенное, разумеется) потребовало бы и чрезвычайных каких-нибудь затрат от государства, то на такие затраты, кажется, очень можно и чрезвычайно было бы выгодно решиться. Во всяком ведь случае, если не займут места русские, то на Крым непременно набросятся жиды и умертвят почву края..."
Вроде бы и так уже высказано достаточно, чтобы заслужить титло шовиниста, но Достоевский в сентябрьском номере "Дневника" ещё подливает масла в огонь: "Русская земля принадлежит русским, одним русским, и есть земля русская, и ни клочка в ней нет татарской земли. Татары, бывшие мучители земли русской, на этой земле пришельцы...". Впрочем, тут же, рядом, Достоевский замечает, что русские, отвоевав в свое время свободу от ига, не притесняют татарина и его веру.
Достоевский в публицистике, как и в художественном творчестве, был талантлив и даже гениален, но политиком, дипломатом (а без этого в публицистике не обойтись!) был никчёмным. Ни оппоненты, ни читатели-современники так и не увидели строк писателя, как бы оправдывающих, объясняющих его экстремизм в национальном вопросе. Запись эта осталась в подготовительных материалах: "Я столько же русский, сколько и татарин. Не воюю ни против татар, ни против мусульманства..." И следом: "Ведь всё равно на Крым бросят(ся), если не мы, так жиды..." Можно сказать - idee fixe Достоевского. Притом, стоит отметить, что Достоевский не заблуждался, не обманывал себя, не считал, что выражает мнение большинства. Он как раз подчеркивал и для самого себя в записных тетрадях и в публикуемых статьях, что опасность, которую ясно видит он, осознают не многие. "А над всем мамон и жид, а главное, все им вдруг поклонились". В советском литературоведении принято подчеркивать, что Достоевский не принимал наступающего капитализма, воцаряющейся власти денежного мешка, мамона, но ведь у Достоевского, надо помнить, олицетворением всего этого был "жид", еврей-предприниматель и торговец.
К слову, насчёт "я столько же русский, сколько и татарин" стоит привести одно казусное мнение, о котором сам писатель так никогда и не узнал: в ЦГАЛИ известным достоевсковедом С. В. Беловым были обнаружены мемуары неизвестного офицера, который служил на петербургской гауптвахте как раз в то время, когда редактор "Гражданина" Достоевский отбывал арест 21-23 марта 1874 года. Так вот среди прочих там есть и такие строки: "Я тогда почему-то думал, что Достоевский из жидов. С наружности он что ли на них походил..." Наверняка Достоевский в гробу перевернулся!..
Из записных тетрадей писателя видно, что ещё одна - общегосударственная - проблема занимала, тревожила, привлекала его внимание. В начале января 1876 года он узнаёт из газет о страшной катастрофе на Одесской железной дороге, в которой погибло много новобранцев, доставляемых к месту службы. Сам писатель очень часто оказывался в роли пассажира, состояние железных дорог российских знал не понаслышке. В причинах катастрофы он не сомневается ничуть, и виновники для него ясны: "Крушение поездов с вагонами (рекрутов) есть дело государственное, а не одних только акционеров той дороги, где происходит несчастье. &;lt;...&;gt; тут совсем и не о акционерах дело, а просто о нескольких торжествующих жидах, христианских и нехристианских, вот этих-то я не могу перенести, и мне грустно. &;lt;...&;gt; Дороги, да ведь это дело народное, общее, а не нескольких жидишек и не нескольких статских и тайных советников, бегающих у них на посылках. &;lt;...&;gt; Черт возьми! Никогда ещё ничего подобного не было на Руси! Самовольство жидов доходит до безграничности!.."
Почему-то публично, в "Дневнике писателя", Достоевский о состоянии железных дорог и о "жидах"-акционерах, наживающихся на них, так и не выступил, но, судя по всему, когда-нибудь намеревался это сделать. Недаром в следующей записной тетради, спустя долгое время, узнав, что в институт инженеров путей сообщения поступило 60 воспитанников из раввинских училищ, он язвительно и одновременно с горечью помечает: "И известие прослушали мухи, медовые мухи - путей сообщения полно жидками: - Всё цестными еврейциками. Status in statu. Я готов, это прямая обязанность христианина. Но не status in statu надо усиливать, сознательно усиливать...".
Одним словом, своих "антижидовских" взглядов Достоевский не скрывал, высказывал их предельно откровенно. К слову, понятия-термины "юдофоб" и особенно "антисемит", так широко распространившиеся сейчас, очень уж неточны, приблизительны и двусмысленны, если помнить семантику слов. "Юдофоб" дословно - боящийся евреев (латинское iudaeus - еврей, греческое phobos - страх); "антисемит" - человек, относящийся враждебно к семитам, то есть к древним вавилонянам, ассирийцам, финикийцам, иудеям и к современным арабам и евреям...
Ни то ни другое к Достоевскому не подходит, он был именно - "антижид", откровенный ненавистник "жидов", воздвигающих, по его мнению, своё status in statu в России.
3
Тем более откровенен-открыт был Достоевский в частной переписке.
Здесь он и вовсе не стеснялся в выражении своих чувств, затрагивая наболевшую тему. Слово "жид" в его ранних письмах всегда упоминается в саркастическом, усмешливом тоне, а позже - с всё более и более возрастающей враждебностью.
Почти в каждом письме к жене (которая, по-видимому, полностью разделяла его убеждения) из-за границы, куда он выезжал лечиться, Достоевский изливает свою желчь: "Сосед мой - русский жид, и к нему ходит множество здешних жидов, и все гешефт и целый кагал, - такого уж послал Бог соседа..."; "Один, ни лица знакомого, напротив, всё такие гадкие жидовские рожи..."; "...и всё подлейшие жидовские и английские рожи..."
А в 1879 году, во время очередного своего пребывания в Эмсе, Достоевский из письма в письмо живописал Анне Григорьевне горестную и пронизанную ядом повесть-эпопею на свою любимую тему. В послании от 26 июля - зачин: "Вещи здесь страшно дороги, ничего нельзя купить, всё жиды. &;lt;...&;gt; Здесь всё жиды! Даже в наехавшей публике чуть не одна треть разбогатевших жидов со всех концов мира. &;lt;...&;gt; Затем все остальные русские имена в большинстве из богатых русских жидов. Рядом с моим № &;lt;...&;gt; живут два богатых жида, мать и её сын, 25-летний жидёнок, - и отравляют мне жизнь: с утра до ночи говорят друг с другом, громко, долго, беспрерывно &;lt;...&;gt; и не как люди, а по целым страницам (по-немецки или по-жидовски), точно книгу читают: и всё это с сквернейшей жидовской интонацией, так что при моем раздражительном состоянии это меня всего измучило..."
В письме от 30 июля "раздражительный" Достоевский продолжает жаловаться жене: "3-е приключение с жидами моими соседями &;lt;...&;gt;. Четверо суток как я сидел и терпел их разговоры за дверью (мать и сын), разговаривают страницами, целые томы разговора &;lt;...&;gt;, а главное - не то что кричат, а визжат, как в кагале. &;lt;...&;gt; Так как уже было 10 часов и пора было спать, я и крикнул, ложась в постель: "Ах, эти проклятые жиды, когда же дадут спать!" На другой день входит ко мне хозяйка &;lt;...&;gt; и говорит, что её жиды призывали и объявили ей, что много обижены, что я назвал их жидами, и что съедут с квартиры. Я ответил хозяйке, что и сам хотел съехать, потому что замучили меня её жиды &;lt;...&;gt;. Хозяйка испугалась угрозы ужасно и сказала, что лучше она жидов выгонит (вот интересно-то, какое слово - "жиды" или "евреи" - употребляла хозяйка? - Н. Н.) &;lt;...&;gt; жиды же хоть и не перестали говорить громко, но зато перестали кричать, и мне пока сносно..."
Из следующего письма мужа Анна Григорьевна узнаёт, что "жиды"-соседи уже значительно меньше беспокоят её больного нервного супруга, а ещё через несколько дней Федор Михайлович с облегчением и великой радостью сообщает о том, что мучениям его приходит конец - "жиды", его несносные соседи, выезжают на следующей неделе. То-то праздник наступает и покой! Право слово, так и кажется, что если бы в соседях у Достоевского были бы не "жиды", а, предположим, русские, немцы или папуасы и болтали бы и визжали точно так же сутки напролет, он переносил бы это легче, не так бы изводился и свирепел.
Пресловутый еврейский вопрос Достоевский затрагивает-обсуждает в письмах и к таким разным людям, как товарищ юности врач С. Д. Яновский, публицист и писатель, бывший соратник по "Гражданину", а затем сменивший Достоевского на посту редактора, В. Ф. Пуцыкович, член Государственного совета, а затем и обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев... Особенно знаменательно в этом ряду писем послание Пуцыковичу из Старой Руссы от 29 августа 1878 года, в котором Достоевский высвечивает новый "капитальный" аспект в еврейском вопросе. Незадолго перед тем в Петербурге на Михайловской площади революционером-народником Кравчинским был прилюдно убит шеф жандармов Мезенцов. Автор "Бесов" формулирует свое мнение:
"Пишете, что убийц Мезенцова так и не разыскали и что наверно это нигилятина. Как же иначе? &;lt;...&;gt; убедятся ли они наконец, сколько в этой нигилятине орудует (по моему наблюдению) жидков, а может, и поляков. Сколько разных жидков было ещё на Казанской площади, затем жидки по одесской истории. Одесса, город жидов, оказывается центром нашего воюющего социализма. В Европе то же явление: жиды страшно участвуют в социализме, а уже о Лассалях, Карлах Марксах и не говорю. И понятно: жиду весь выигрыш от всякого радикального потрясения и переворота в государстве, потому что сам-то он status in statu, составляет свою общину, которая никогда не потрясется, а лишь выиграет от всякого ослабления всего того, что не жиды..."
И, конечно же, смысл этих строк углубляется, если вспомнить одну их самых последних записей Достоевского в записной тетради 1881 года, где он делает окончательный для себя вывод: "Жид и банк господин теперь всему: и Европе, и просвещёнию, и цивилизации, и социализму. Социализму особенно, ибо им он с корнем вырвет христианство и разрушит её цивилизацию. И когда останется лишь одно безначалие, тут жид и станет во главе всего. Ибо, проповедуя социализм, он останется меж собой в единении, а когда погибнет всё богатство Европы, останется банк жида. Антихрист придет и станет на безначалии..."
Рядом с этой записью Достоевский ставит свой любимый латинский знак "заметь хорошо" с тремя восклицательными знаками - "NB!!!". Вероятно, он хотел в одном из последующих выпусков "Дневника писателя" поднять эту проблему. Не успел.
Итак, разрушительные, враждебные русскому народу и всему миру направления деятельности "жидов" Достоевский видит во всём: и истребление лесов, погубление почвы, и спаивание народа, и вредительская монополия в промышленности, финансах, на железной дороге, и подготовка разрушительной социальной революции... А как же - литература? Ну, конечно же, и в этой области Достоевский чувствовал "сильный запах чеснока". И не могло быть иначе у человека, живущего литературой, видящего в ней весь смысл своего существования.
Отрывочные пометки в рабочих тетрадях свидетельствуют, что проблема эта волновала Достоевского всерьёз, и здесь он видел "жидовские" козни: "Журнальная литература вся разбилась на кучки. Явилось много жидов-антрепренёров, у каждого жида по одному литератору &;lt;...&;gt;. И издают"; "Жиды, явится пресса, а не литература". Но наиболее полно свои взгляды на данную проблему Достоевский изложил в одном поразительном по откровенности и тону письме.
В феврале 1878 года писатель получил послание от некоего Николая Епифановича Грищенко, учителя Козелецкого приходского училища Черниговской губернии, в котором тот, жалуясь на засилье "жидов" в родной губернии и возмущаясь, что пресса, журналистика держит сторону "жидов", просил Достоевского "сказать несколько слов" по этому вопросу. И вот автор "Бесов" совершенно незнакомому человеку тут же в ответном письме распахивает всю свою душу, откровенничает донельзя:
"Вот вы жалуетесь на жидов в Черниговской губернии, а у нас здесь в литературе уже множество изданий, газет и журналов издаётся на жидовские деньги жидами (которых прибывает в литературу всё больше и больше), и только редакторы, нанятые жидами, подписывают газету или журнал русскими именами - вот и всё в них русского. Я думаю, что это только ещё начало, но что жиды захватят гораздо ещё больший круг действий в литературе; я уж до жизни, до явлений текущей действительности я не касаюсь: жид распространяется с ужасающей быстротою. А ведь жид и его кагал - это всё равно, что заговор против русских!
&;lt;...&;gt; Заступаются они ("либералы", и в частности из журнала "Слово". - Н. Н.) за жидов, во-первых, потому, что когда-то (в XVIII столетии) это было и ново, и либерально, и потребно. Какое им дело, что теперь жид торжествует и гнетёт русского? Для них всё ещё русский гнетёт жида. А главное, тут вера: это из ненависти к христианству они так полюбили жида; и заметьте: жид тут у них не нация, защищают они его потому только, что в других к жиду подозревают национальное отвращение и ненависть. Следовательно, карают других, как нацию..."
Нельзя не обратить внимание на замечание Достоевского в скобках, что-де "жидов" в литературу прибывает всё больше и больше. В современной ему классической русской литературе, среди крупных писателей как раз не было практически евреев, кроме разве что небезызвестного поэта и переводчика Петра Исаевича Вейнберга, "Гейне из Тамбова". Это уже к концу XIX века в журналистику и литературу действительно стало прибывать всё больше и больше представителей еврейской нации, чтобы занять в русской литературе XX века, уже в советской литературе, доминирующее положение. Видимо, Достоевскому и впрямь был присущ дар провидца. Но если бы его письмо к Грищенко (или аналогичное выступление в "Дневнике писателя") было опубликовано при жизни автора, оно бы вызвало недоумение у многих современников, упрочило бы слухи о его болезнях и спровоцировало бы волну обвинений в крайнем шовинизме.
Достоевский и сам это понимал. В том же письме к Грищенко он замечает попутно, что стоит только повести речь о потребностях, нуждах, мольбах своей, русской, нации, как "либералы" тут же обвинят тебя в шовинизме. И в одной из последних записей-заметок к намечаемому "Дневнику", он то ли с сарказмом, то ли с горечью усталости размышляет: "Жиды. И хоть бы они стояли над всей Россией кагалом и заговором и высосали всего русского мужика - о, пусть, мы ни слова не скажем: иначе может случиться какая-нибудь нелиберальная беда; чего доброго подумают, что мы считаем свою религию выше еврейской и тесним их из религиозной нетерпимости, - что тогда будет? Подумать только, что тогда будет!.." Сарказм писателя имел под собой веские основания - и спустя десятилетия после его смерти один из таких "либералов", гражданин мира В. В. Набоков, к примеру, безапелляционно заявлял: "Нужно сказать, что Достоевский испытывал совершенно патологическую ненависть к немцам, полякам и евреям, что видно из его сочинений"
Следуя логике автора "Лолиты" и если вспомнить образы, допустим, Смердякова, отца Карамазова, Свидригайлова и тому подобных героев, то следует признать, что Достоевский испытывал "патологическую" ненависть, скорее всего, - к русским...
4
Да, Достоевский прекрасно сознавал - что тогда будет.
Ему уже приходилось объясняться, оправдываться по поводу своего неприкрытого "антижидовского шовинизма". Слишком видную роль в общественной жизни России стал он играть в последние годы жизни, каждое слово его, каждый поступок вызывали резонанс в образованных кругах. Так, к примеру, писательница и общественная деятельница Е. П. Леткова-Султанова вспоминала, как молодежь конца 70-х годов прошлого века реагировала "на Достоевского": "В студенческих кружках и собраниях постоянно раздавалось имя Достоевского. Каждый номер "Дневника писателя" давал повод к необузданнейшим спорам. Отношение к так называемому "еврейскому вопросу", отношение, бывшее для нас своего рода лакмусовой бумажкой на порядочность, - в "Дневнике писателя" было совершенно неприемлемо и недопустимо: "Жид, жидовщина, жидовское царство, жидовская идея, охватывающая весь мир..." Все эти слова взрывали молодежь, как искры порох..."
Достоевскому приходилось выслушивать подобные мнения и от молодежи, и от "либералов", и от товарищей по перу. Получал он письма и в поддержку своей позиции от простых, так сказать, читателей "ДП" (так, некий москвич в течение года прислал ему три письма с призывами и дальше "вести беспощадную борьбу с евреями"), но больше стало приходить писем от самих евреев, желающих вступить с писателем в диалог, оспорить его утверждения и выводы. Сохранилось, к примеру, шесть писем к Достоевскому от А. Г. Ковнера, литератора, а на момент переписки и арестанта (присвоил, служа в банке, 168 тысяч рублей), наполненных полемикой с автором "ДП" и его взглядами. Послания эти были насыщенны философскими рассуждениями и автобиографическими исповедальными подробностями. Между прочим, этот Аркадий (Авраам-Урия) Ковнер за несколько лет до того, будучи фельетонистом газеты "Голос", из номера в номер критиковал и издевательски высмеивал только что появившийся тогда "Дневник писателя". Скорей всего, именно автора этих фельетонов в первую очередь имел в виду Достоевский, когда объяснял читателям в очередном выпуске "ДП", почему он не отвечает на эти злобные нападки: "Во-первых и главное: не отвечать же всякому шуту?" В контексте же нашей темы интересны те фрагменты из переписки великого русского писателя, бывшего каторжника с малоизвестным литератором-евреем, арестантом, если можно так выразиться, действующим, в которых затрагивается еврейский вопрос. На первые два послания Ковнера Достоевский отвечает подробнейшим письмом, и в частности, пишет:
"Теперь о евреях. Распространяться на такие темы невозможно в письме, особенно с Вами &;lt;...&;gt;. Вы так умны, что мы не решим подобного спорного пункта и в ста письмах, а только себя изломаем. Скажу Вам, что я и от других евреев уже получал в этом роде заметки. Особенно получил недавно одно идеальное благородное письмо от одной еврейки (Т. В. Брауде. - Н. Н.), подписавшейся, тоже с горькими упрёками. Я думаю, я напишу по поводу этих укоров от евреев несколько строк в февральском "Дневнике" &;lt;...&;gt;. Теперь же Вам скажу, что я вовсе не враг евреев и никогда им не был. Но уже 40-вековое, как Вы говорите, их существование доказывает, что это племя имеет чрезвычайно сильную жизненную силу, которая не могла, в продолжение всей истории, не формулироваться в разные status in statu. Сильнейший status in statu бесспорен и у наших русских евреев. А если так, то как же они могут не стать хоть отчасти, в разлад с корнем нации, с племенем русским? Вы указываете на интеллигенцию еврейскую, но ведь Вы тоже интеллигенция, а посмотрите, как Вы ненавидите русских, и именно потому только, что Вы еврей, хотя бы интеллигентный. В Вашем 2-м письме есть несколько строк о нравственном и религиозном сознании 60 миллионов русского народа. Это слова ужасной ненависти, именно ненависти, потому что Вы &;lt;...&;gt; в этом смысле (то есть в вопросе, в какой доле и силе русский простолюдин есть христианин) - Вы в высшей степени некомпетентны судить. Я бы никогда не сказал так о евреях, как Вы о русских. Я все мои 50 лет жизни видел, что евреи, добрые и злые, даже и за стол сесть не захотят с русскими, а русский не побрезгает сесть с ними. Кто же кого ненавидит? Кто к кому нетерпим? И что за идея, что евреи - нация униженная и оскорбленная. Напротив, это русские унижены перед евреями &;lt;...&;gt;. Но оставим, тема длинная. Врагом же я евреев не был. У меня есть знакомые евреи, есть еврейки, приходящие и теперь ко мне за советами по разным предметам, а они читают "Дневник писателя", и хоть щекотливые, как все евреи за еврейство, но мне не враги, а, напротив, приходят..."
Нет, недаром Достоевский нашел время и силы на это длинное многостраничное письмо. Он понимал, что пришла пора объясниться. Действительно, невозможно долгие годы, имея такой авторитет, такое влияние на общество, без последствий обзывать евреев "жидами", кричать об угрозе status in statu, о закабалении русской нации и даже всего мира нацией "жидовской". И ещё нюанс: Ковнера то ли тюрьма исправила, то ли время, но злобный тон его фельетонов времён "Голоса" сменился на уважительный и почтительный тон частных писем к автору "Дневника писателя". Однако ж, не все евреи выдерживали такой подобающий тон в переписке с великим романистом и публицистом, вероятно, кое-кто опускался и до прямых угроз. Судить об этом можно хотя бы по эпизоду, воссозданному в письме гимназиста из Витебска В. Стукалича, написанном в конце марта или начале апреля 1877 года. Этот юноша из разряда задумывающихся русских мальчиков, не по годам серьёзный и начитанный, некоторое время состоял с автором "Бесов" в интенсивной переписке, лично с ним встречался по приезде в Петербург. Так вот, после такой встречи гимназист пишет в своём письме ещё из Петербурга, перед отъездом домой, по горячим следам: "...Когда Вы шутя сказали, что жиды просто убьют Вас, у Вас в глазах мелькнуло странное выражение; Вы как будто ожидали посмотреть, какое впечатление произведут на меня Ваши слова, не приму ли я их серьёзно, чтобы таким образом судить, возможно ли что-либо подобное. У меня действительно мелькнул испуг на лице, но это оттого, что мне сделалось страшно за Вас. Неужели, мелькнуло у меня, Вы до такой степени мнительны? Ведь это, пожалуй, что-то вроде помешательства &;lt;...&;gt; Пишут же они &;lt;евреи. - Ред.&;gt; только к Вам потому, что известен им Ваш адрес. Если же еврей прочтёт ругательную статейку в газете или журнале, к кому ещё обратиться?.." Как видим, Достоевский ещё пытался шутить на эту опасную тему, но серьёзное, необходимое объяснение с раздражённой публикой и "потенциальными убийцами" явно назрело.
Письмо к Ковнеру стало как бы репетицией, как бы черновиком к этому серьезному объяснению с публикой. Писателя-гуманиста, конечно, волновало то, как относится к нему студенческая молодежь, интеллигенция, вся читающая Россия. Титло "мракобеса", "шовиниста" носить ему отнюдь не хотелось. Но и убеждений своих он изменить был не в силах, кривить душой не хотел - он всегда писал и говорил только то, что думал. И вот в письме к Ковнеру Достоевский ставит перед собою труднейшую задачу: убедить еврея, что он, Достоевский, никогда не был врагом евреев, что его просто не совсем правильно понимают. (Можно догадываться, как удерживал Достоевский свою руку, дабы вместо привычного слова "жиды" писать в письме слово "евреи"!)
Создав письмо-черновик, писатель пишет, наконец, и "несколько строк" по этому капитальному вопросу для широкой публики. Только объясниться из-за болезни пришлось не в февральском, а в мартовском выпуске "Дневника писателя" за 1877 год, и "несколько строк" заняли всю 2-ю главу номера. Так как это - краеугольная публикация у Достоевского на "еврейскую тему", то придется процитировать из нее значительные по объему отрывки. Впрочем, никакой комментарий не прояснит так позицию писателя в его отношении к евреям, как сам текст, написанный его рукой. Первую часть главы он так и назвал - "Еврейский вопрос", но тут же начал как бы оправдываться за это:
"О, не думайте, что я действительно затеваю поднять "еврейский вопрос"! Я написал это заглавие в шутку. Поднять такой величины вопрос, как положение еврея в России и о положении России, имеющей в числе сынов своих три миллиона евреев, - я не в силах &;lt;...&;gt;. Но некоторое суждение моё я всё же могу иметь, и вот выходит, что суждением моим некоторые из евреев стали вдруг интересоваться. С некоторого времени я стал получать от них письма, и они серьезно и с горечью упрекают меня за то, что я на них "нападаю", что я "ненавижу жида", ненавижу не за пороки его, "не как эксплуататора", а именно как племя &;lt;...&;gt;. Всего удивительнее мне то: как это и откуда я попал в ненавистники еврея как народа, как нации? Как эксплуататора и за некоторые пороки мне осуждать еврея отчасти дозволяется самими же этими господами, но - но лишь на словах: на деле трудно найти что-нибудь раздражительнее и щепетильнее образованного еврея и обидчивее его, как еврея. Но опять-таки: когда и чем заявил я ненависть к еврею как к народу? Так как в сердце моем этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной &;lt;...&;gt;, это знают, то я &;lt;...&;gt; с себя это обвинение снимаю &;lt;...&;gt;. Уж не потому ли обвиняют меня в "ненависти", что я называю иногда еврея "жидом"? Но, во-первых, я не думал, чтоб это было так обидно (! - Н. Н.), а во-вторых, слово "жид" сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: "жид, жидовщина, жидовское царство" и проч. Тут обозначалось известное понятие, направление, характеристика века. Можно спорить об этой идее, не соглашаться с нею, но не обижаться словом. Выпишу одно место из письма одного весьма образованного еврея &;lt;...&;gt;. Это одно из самых характерных обвинений меня в ненависти к еврею как к народу..."
И далее Достоевский приводит большой кусок из первого письма к нему Ковнера ("...почему вы восстаете против жида, а не против эксплуататора вообще... два миллиона 900 000 (из трех миллионов евреев в России. - Н. Н.), по крайней мере, ведут отчаянную борьбу за жалкое существование &;lt;...&;gt; вы не знаете ни еврейского народа, ни его жизни, ни его духа, ни его сорокавековой истории..."). По ходу прокомментировав отдельные моменты из письма Ковнера, Достоевский, продолжая статью, замечает первым делом, что его удивляет "ярость нападения" и "степень обидчивости".
"Во-вторых, нельзя не заметить, что почтенный корреспондент, коснувшись в этих немногих строках своих и до русского народа, не утерпел и не выдержал и отнесся к бедному русскому народу несколько слишком уж свысока. Правда, в России и от русских-то не осталось ни одного непроплеванного места (словечко Щедрина), а еврею тем простительнее. Но во всяком случае ожесточение это свидетельствует ярко о том, как сами евреи смотрят на русских. Писал это действительно человек образованный и талантливый (не думаю только, чтоб без предрассудков); чего же ждать, после того, от необразованного еврея, которых так много, каких чувств к русскому?.."
Закончив первую часть главы предположением, что в разъединении русских и евреев в России виновны обе стороны и ещё неизвестно, какая в большей степени, Достоевский продолжает развивать тему во второй части, для которой как бы позаимствовал заглавие из будущего своего романа "Братья Карамазовы" (Книга пятая) - "Pro u contra":
"Положим, очень трудно узнать сорокавековую историю такого народа, как евреи; но на первый случай я уже то одно знаю, что наверно нет в целом мире другого народа, который бы столько жаловался на судьбу свою, поминутно, за каждым шагом и словом своим, на свое принижение, на свое страдание, на свое мученичество. Подумаешь, не они царят в Европе, не они управляют там биржами хотя бы только, а стало быть, политикой, внутренними делами, нравственностью государств. &;lt;...&;gt; всё-таки не могу вполне поверить крикам евреев, что уж так они забиты, замучены и принижены На мой взгляд, русский мужик, да и вообще русский простолюдин несет тягостей чуть ли не больше еврея..."
В этом месте Достоевский приводит цитату уже из второго письма Ковнера, где речь идет о необходимости предоставления евреям в России всех гражданских прав, в том числе и права свободного места жительства. Достоевский с этим не согласен:
"Но подумайте и вы, г-н корреспондент &;lt;...&;gt;, что когда еврей "терпел в свободном выборе местожительства", тогда двадцать три миллиона "русской трудящейся массы" терпели от крепостного состояния, что, уж конечно, было потяжелее "выбора местожительства". И что же, пожалели их тогда евреи? &;lt;...&;gt; кто тотчас же заместил (после 1861 года. - Н. Н.) &;lt;...&;gt; упраздненных помещиков, с тою разницею, что помещики хоть сильно эксплуатировали людей, но всё же старались не разорять своих крестьян &;lt;...&;gt;, а еврею до истощения русской силы дела нет, взял своё и ушел. Я знаю, что евреи, прочтя это, тотчас же закричат, что это неправда, что это клевета, что я лгу &;lt;...&;gt;, а между тем я только что прочел в мартовской книжке "Вестника Европы" известие о том, что евреи в Америке, Южных Штатах, уже набросились всей массой на многомиллионную массу освобожденных негров и уже прибрали её к рукам по-своему, известным и вековечным своим "золотым промыслом" &;lt;...&;gt; мне ещё пять лет тому приходило это самое на ум &;lt;...&;gt;, им (неграм. - Н. Н.) не уцелеть, потому, что на эту свежую жертвочку как раз набросятся евреи, которых столь много на свете &;lt;...&;gt;. А дней десять тому назад прочел в "Новом времени" (№ 371) корреспонденцию из Ковно &;lt;...&;gt;: "Дескать, до того набросились там евреи на местное литовское население, что чуть не сгубили всех водкой..."
Достоевский, конечно, понимает, что апелляция к "Новому времени", имеющему репутацию издания шовинистического, "антижидовского", в диалоге-полемике с евреями смотрится неубедительно, странно и переходит на обобщения:
"...любопытно то, что чуть лишь вам &;lt;...&;gt; понадобится справка о еврее и делах его, - то &;lt;...&;gt; протяните лишь руку к какой хотите первой лежащей подле вас газете и поищите на второй или на третьей странице: непременно найдете что-нибудь о евреях &;lt;...&;gt; и непременно одно и то же - то есть всё одни и те же подвиги! &;lt;...&;gt; Разумеется, мне ответят, что все обуреваемы ненавистью, а потому все лгут &;lt;...&;gt; (но) если все до единого лгут и обуреваемы такой ненавистью, то с чего-нибудь да взялась же эта ненависть, ведь что-нибудь значит же эта всеобщая ненависть...
&;lt;...&;gt; Пусть я не тверд в познаниях еврейского быта, но одно-то я уж знаю наверно &;lt;...&;gt;, что нет в нашем простонародье предвзятой, априорной, тупой, религиозной какой-нибудь ненависти к еврею, вроде: "Иуда, дескать, Христа продал". Если и услышишь это от ребятишек или от пьяных, то весь народ наш смотрит на еврея, повторяю это, без всякой предвзятой ненависти..."
Здесь Достоевский словно начисто забывает известную поговорку: "Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке", - и вообще явно противоречит тому, что сам только что утверждал выше о "всеобщей ненависти". Доказывая тезис о терпимости русских к евреям он вспоминает каторгу и солдатчину, где ему приходилось наблюдать, как, наоборот, евреи выражали "гадливость и брезгливость" к русскому народу.
"А между тем, - продолжает Достоевский, - мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если бы это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов - ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? &;lt;...&;gt; Не обратили ли бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину &;lt;...&;gt;? Нет-с, уверяю вас, что в русском народе нет предвзятой ненависти к еврею, а есть, может быть, несимпатия к нему, особенно по местам, и даже, может быть, очень сильная. О, без этого нельзя, это есть, но происходит это вовсе не от того, что он еврей, не из племенной, не из религиозной какой-нибудь ненависти, а происходит это от иных причин, в которых виноват уже не коренной народ, а сам еврей".
Оборвав на этом интригующем месте вторую часть статьи, уже окончательно запутав читателя (всеобщая ненависть - ненависти нет - есть несимпатия), Достоевский, признанный мастер острого сюжета, переходит к третьей, кульминационной части этой главы мартовского "Дневника писателя". И, уж конечно же, название он выбирает соответствующее - "Status in statu. Сорок веков бытия". Достоевский сразу делает утверждение-посыл, что-де 40 веков еврейской истории доказывают - без status in statu нация эта не могла бы существовать. Так в чём же, по Достоевскому, состоит идея status in statu? "Излагать это было бы долго &;lt;...&;gt;, да и невозможно ещё и по той даже причине, что не настали ещё все времена и сроки, несмотря на протекшие сорок веков, и окончательное слово человечества об этом великом племени ещё впереди, - пишет опять же в пророческом тоне он, однако берется хотя бы вкратце объяснить признаки и основную суть status in statu. - Признаки эти: отчужденность и отчудимость на степени религиозного догмата, неслиянность, вера в то, что существует в мире лишь одна народная личность - еврей..."
И далее Достоевский цитирует, если можно так выразиться, смысл сердцевинных постулатов Талмуда, главной иудейской книги:
"Выйди из народов и составь свою особь и знай, что до сих пор ты един у Бога, остальных истреби, или в рабов обрати, или эксплуатируй. Верь в победу над всем миром, верь, что всё покорится тебе. Строго всем гнушайся и ни с кем в быту своем не сообщайся. И даже когда лишишься земли своей, политической личности своей, даже когда рассеян будешь по лицу всей земли, между всеми народами - навсегда верь тому, что тебе обещано, раз навсегда верь тому, что всё сбудется, а пока живи, гнушайся, единись и эксплуатируй и - ожидай, ожидай..." Вот суть идеи status in statu, а затем, конечно, есть внутренние, а может быть, и таинственные законы, ограждающие эту идею", - комментирует Достоевский Он вспоминает, как в детстве ещё читал легенду про евреев (комментаторы предполагают, что читал он это в драме Н. В. Кукольника "Князь Даниил Васильевич Холмский. - Н. Н.), что они до сих пор ждут мессию, который соберет их в Иерусалиме "и низложит все народы мечом своим к их подножию", и потому-то евреи предпочитают всем другим занятиям торговлю золотом, дабы, мол, по зову мессии быстренько собраться и всё свое богатство унести с собой... Но все эти воспоминания-легенды лишь прелюдия к основной мысли Достоевского, развиваемой им в этой части статьи:
"И вместо того, чтоб &;lt;...&;gt; влиянием своим поднять &;lt;...&;gt;, вместо того еврей, где ни поселялся, там ещё пуще унижал и развращал народ &;lt;...&;gt;. Что становилось &;lt;...&;gt; с русским народом там, где поселялись евреи - о том свидетельствует история наших русских окраин. &;lt;...&;gt; И что в том за оправдание, что вот на Западе Европы не дали одолеть себя народы и что, стало быть, русский народ сам виноват? &;lt;...&;gt;
Если же и указывают на Европу, на Францию например, то &;lt;...&;gt; недаром же всё-таки царят там повсеместно евреи на биржах, недаром они движут капиталами, недаром же они властители кредита и недаром &;lt;...&;gt; они же властители и всей международной политики, и что будет дальше - конечно, известно и самим евреям: близится их царство, полное их царство! &;lt;...&;gt;
Евреи всё кричат, что есть же и между ними хорошие люди. О Боже! да разве в этом дело? &;lt;...&;gt; Мы говорим о целом и об идее его, мы говорим о жидовстве и об идее жидовской, охватывающей весь мир, вместо "неудавшегося" христианства &;lt;...&;gt;".
Закончив мысль на этой обвинительной ноте, Достоевский переходит к заключительной части и вдруг, совершенно не в тон разговора, восклицает в заголовке: "Но да здравствует братство!" И в начале этой главки он действительно начинает речь вести о миролюбии, о терпимости, утверждает снова, что он не враг евреям и даже больше того - он решительно ратует за расширение прав евреев в России, но... Тут же Достоевский открывает скобки, ставит свое знаменательное "нота бене" и вновь разворачивается на 180 градусов, и вновь сворачивает и прежнюю колею:
"&;lt;...&;gt; я окончательно стою &;lt;...&;gt; за совершенное расширение прав евреев &;lt;...&;gt; (NB, хотя, может быть, в иных случаях, они имеют уже и теперь больше прав или, лучше сказать, возможности ими пользоваться, чем само коренное население). Конечно, мне приходит тут же на ум, например, такая фантазия: ну что если пошатнется &;lt;...&;gt; наша сельская община &;lt;...&;gt;, ну что если тут же к этому освобожденному мужику &;lt;...&;gt; нахлынет всем кагалом еврей &;lt;...&;gt; тут мигом конец его: всё имущество его, вся сила его перейдет назавтра же во власть еврея, и наступит такая пора, с которой не только не могла бы сравниться пора крепостничества, но даже татарщина..."
И следом Достоевский демонстрирует поразительный кульбит мысли:
"Но &;lt;...&;gt; я всё-таки стою за полное и окончательное уравнение прав - потому что это Христов закон &;lt;...&;gt;. Но если это так, то для чего же я исписал столько страниц и что хотел выразить, если так противуречу себе? А вот именно то, что я не противуречу себе и что с русской, с коренной стороны нет и не вижу препятствий &;lt;...&;gt; препятствия эти лежат со стороны евреев &;lt;...&;gt; подобно &;lt;...&;gt; еврею-простолюдину, мы и в интеллигентном еврее видим весьма часто такое же безмерное и высокомерное предубеждение против русского. О, они кричат, что они любят русский народ; один так даже писал мне, что он именно скорбит о том, что русский народ не имеет религии и ничего не понимает в своем христианстве. Это уже слишком сильно сказано для еврея, и рождается лишь вопрос: понимает ли что в христианстве сам-то этот высокообразованный еврей? Но самомнение и высокомерие есть одно из очень тяжелых для нас, русских, свойств еврейского характера. Кто из нас, русский или еврей, более неспособен понимать друг друга? Клянусь, я оправдаю скорее русского: у русского, по крайней мере, нет (положительно нет!) религиозной ненависти к еврею &;lt;...&;gt;. И неужто можно утверждать, что не еврей, весьма часто, соединялся с его (русского народа. - Н. Н.) гонителями, брал у них на откуп русский народ и сам обращался в его гонителя? &;lt;...&;gt; Но мы нигде не слыхали, чтоб еврейский народ в этом раскаивался, а русский народ он всё-таки обвиняет за то, что тот мало любит его..."
И подходя к окончательному финалу статьи, Достоевский берет тон проповедника, примирителя-увещевателя, но, опять-таки, подпуская при этом странные "антижидовские" намёки, выделяя их намеренно курсивом:
"...я прежде всего умоляю моих оппонентов и корреспондентов-евреев быть, напротив, к нам, русским, снисходительнее и справедливее. Если высокомерие их, если всегдашняя "скорбная брезгливость" (автоцитата из "Преступления и наказания". - Н. Н.) евреев к русскому племени есть только предубеждение, "исторический нарост", а не кроется в каких-нибудь гораздо более глубоких тайнах его закона и строя, - то да рассеется всё это скорее и да сойдемся мы единым духом, в полном братстве, на взаимную помощь и на великое дело служения земле нашей, государству и отечеству нашему! &;lt;...&;gt; но всё-таки для братства, для полного братства, нужно братство с обеих сторон. Пусть еврей покажет ему (русскому народу. - Н. Н.) и сам хоть сколько-нибудь братского чувства, чтоб ободрить его..."
5
Казалось бы, объяснение произошло полное, точки над i расставлены.
Отныне и навсегда Достоевский будет лояльнее по отношению к евреям, перестанет изливать желчь на них, забудет в публицистике словечко "жид", перестанет пророчествовать о всемирной победе иудеев. Но, как уже говорилось, в записных тетрадях вплоть до последних дней жизни писателя появляются "антижидовские" пометы, в том же "Дневнике писателя", вслед за мартовской, "примирительной", уже в майско-июньской книжке вновь мелькнет выражение - "царство жидов". И, наконец, своеобразное завещательное и окончательное мнение по этому вопросу Достоевский оставляет для истории в письме к певице и писательнице Ю. Ф. Абаза, написанном за полгода до смерти:
"А главное, что есть мысль (в повести Абаза. - Н. Н.) - хорошая и глубокая мысль. &;lt;...&;gt; что породы людей, получивших первоначальную идею от своих основателей и подчиняясь ей &;lt;...&;gt;, должны необходимо выродиться в нечто особливое от человечества, как от целого, и даже, при лучших условиях, в нечто враждебное человечеству, как целому &;lt;...&;gt;. Таковы, например, евреи, начиная с Авраама и до наших дней, когда они обратились в жидов. Христос (кроме его остального значения) был поправкою этой идеи расширив её в всечеловечность. Но евреи не захотели поправки, остались во всей своей прежней узости и прямолинейности, а потому вместо всечеловечности обратились во врагов человечества, отрицая всех, кроме себя, и действительно теперь остаются носителями антихриста, и, уж конечно, восторжествуют на некоторое время. Это так очевидно, что спорить нельзя: они ломятся, они идут, они же заполонили всю Европу; всё эгоистическое, всё враждебное человечеству, все дурные страсти человечества - за них, как им не восторжествовать на гибель миру!.."
Вот так!
Между прочим, В. В. Розанов, "ученик" и страстный почитатель Достоевского, был в определенные периоды жизни откровенно враждебен к евреям, восклицал, что от них "гибнут страны и народы", что от них "погибнет народ мой" ("Опавшие листья"), но перед самой смертью своей полностью изменил свое мнение: "Живите, евреи. Я благословляю вас во всем... Я нисколько не верю во вражду евреев ко всем народам... Я часто наблюдал удивительную, рачительную любовь евреев к русскому человеку и к русской земле.
Да будет благословен еврей.
Да будет благословен и русский". ("Домострой")
Его учитель, Федор Михайлович Достоевский, до конца оставался убежденным "антижидом". В бесчисленных "литературоведческих" работах-исследованиях о творчестве Достоевского аспект этот практически не затрагивается, замалчивается, разве что у Л. П. Гроссмана, напечатавшего в 1924 году книгу "Исповедь одного еврея" о судьбе Ковнера и его переписке с Достоевским, идёт об этом речь; хотя, к слову, среди достоевсковедов значительное большинство составляют евреи. Думается, писатель такого уровня, гений русской и мировой литературы, интересен нам, читателям, не только своими плюсами, но и минусами.
Тем более, что "плюс" и "минус" - категории в общественной жизни, в литературе, в истории весьма расплывчаты и зыбки.
30 октября (по новому стилю 11 ноября) 1821 года родился известнейший русский писатель – Ф. М. Достоевский. Детство Фёдора Михайловича Достоевского прошло в большой семье, которая принадлежала к дворянскому классу. Он был вторым из семи детей. Отец семейства – Михаил Андреевич Достоевский работал в больнице для малоимущих. Мать – Мария Фёдоровна Достоевская (девичья фамилия – Нечаева) происходила из купеческого рода. Когда Федору было 16 лет, внезапно умирает мать. Отец вынужден отправить старших сыновей в пансион К. Ф. Костомарова. С этого момента братья Михаил и Фёдор Достоевский поселяются в Санкт-Петербурге.
Эта дата в биографии Достоевского была весьма непростой. Умирает мать, на дуэли погибает Пушкин , чье творчество в судьбе обоих братьев играет на тот момент весьма важную роль. В этот же год Фёдор Михайлович Достоевский переезжает в Санкт-Петербург, и поступает в военно-инженерное училище. Через два года отца писателя убивают крепостные крестьяне. В 1843 автор берется за перевод и издание произведения Бальзака – «Евгения Гранде».
Во время учёбы Достоевский часто читал произведения, как зарубежных поэтов – Гомера , Корнеля, Бальзака, Гюго , Гёте, Гофмана, Шиллера , Шекспира, Байрона , так и русских – Державина , Лермонтова , Гоголя и, конечно, Пушкина.
Этот год можно считать началом многочисленных этапов творчества Достоевского. Именно в этот год Фёдор Михайлович пишет свое первое произведение – «Бедные люди»(1844-1845), которое после выхода сразу же приносит автору славу. Роман Достоевского «Бедные люди» был высоко оценен В. Белинским и Николаем Некрасовым . Однако если содержание романа «Бедные люди» было хорошо принято публикой, то уже следующее произведение натыкается на непонимание. Повесть «Двойник» (1845-1846) не вызывает абсолютно никаких эмоций, и даже критикуется.
В январе-феврале 1846 года Достоевский познакомился с Иваном Гончаровым в литературном салоне критика Н. А. Майкова.
22 декабря 1849 года – переломная дата в жизни 
Достоевского, т.к. в этом году его приговаривают к казни. Автор привлекается к суду по «делу Петрашевского», и 22 декабря суд выносит приговор о смертной казни. Многое предстает в новом свете для писателя, но в последний момент, перед самой казнью, приговор сменяют на более мягкий – каторжные работы. Практически все свои ощущения Достоевский пытается вложить в монолог князя Мышкина из романа «Идиот».
К слову, Григорьев, также приговоренный к казни, не выдерживает психологического напряжения, и сходит с ума.
В этот период творчество Достоевского затихает из-за того, что писатель отбывает наказание в ссылке в Омске. Сразу после отбытия срока, в 1854 году Достоевского отправляют в седьмой линейный сибирский батальон рядовым солдатом. Здесь он знакомится с Чоканом Валихановым (известный казахский путешественник и этнограф) и Марией Дмитриевной Исаевой (жена бывшего чиновника по особым поручениям), с которой у него начинается роман.
После смерти мужа Марии Дмитриевны, Достоевский женится на ней. 
В период пребывания на каторге и во время военной службы писатель сильно меняет свое мировоззрение. Раннее творчество Достоевского не было подвержено каким-либо догмам или жестким идеалам, после произошедших событий автор становится крайне набожным, и приобретает своего жизненного идеала – Христа. В 1859 году Достоевский вместе с женой и приемным сыном Павлом покидают место его службы – город Семипалатинск, и перебирается в Петербург. За ним продолжается неофициальное наблюдение.
Вместе со своим братом Михаилом работает в журнале «Время», далее в журнале «Эпоха». В этот же период Фёдор Михайлович Достоевский пишет «Записки из мертвого дома», «Записки из подполья», «Униженные и оскорблённые», «Зимние заметки о летних впечатлениях». В 1864 году умирают брат Михаил и жена Достоевского. Он часто проигрывает в рулетку, влезает в долги. 
Деньги очень быстро заканчиваются и писатель переживает тяжелый период. В это время Достоевский сочиняет роман «Преступление и наказание» , который пишет по одной главе, и тут же отсылает в журнальный набор. Чтобы не потерять права на собственные произведения (в пользу издателя Ф. Т. Стелловского), Федор Михайлович вынужден написать роман «Игрок». Однако для этого у него не хватает сил, и он вынужден нанять стенографистку Анну Григорьевну Сниткину. Кстати роман «Игрок» был написан ровно за 21 день в 1866 году. В 1867 году уже Сниткина-Достоевская сопровождает писателя заграницу, куда он отправляется, чтобы не потерять все деньги, полученные за роман «Преступление и наказание». Жена ведет дневник об их совместном путешествии, и помогает обустроить его финансовое благополучие, взвалив на свои плечи все экономические вопросы.
Этот последний период в жизни Достоевского проходит весьма 
плодотворно для его творчества. С этого года Достоевский вместе с женой поселяется в городе Старая Русса, находящемся в Новгородской губернии. В этот же год Достоевский пишет роман «Бесы». Через год появляется «Дневник писателя», в 1875 – роман «Подросток», 1876 – рассказ «Кроткая». В 1878 году происходит значимое событие в жизни Достоевского, император Александр II приглашает его к себе, и знакомит с семьей. За два последних года своей жизни (1879-1880 гг.) писатель создает одно из лучших и самых главных своих произведений – роман «Братья Карамазовы».
28 января (по новому стилю – 9 февраля) 1881 года Фёдор Михайлович Достоевский умирает из-за резкого обострения болезни эмфиземы. Это произошло после скандала с сестрой писателя – Верой Михайловной, просившей брата отказаться от наследства – имения, доставшегося от тетки А. Ф. Куманиной.
Полная событий биография Фёдора Достоевского показывает, что автор получил признание еще при жизни. 
Однако наибольший успех его произведения получили после смерти. Даже великий Фридрих Ницше признал, что Достоевский был единственным автором-психологом, ставшим отчасти его учителем. Музей Достоевского открыт в Санкт-Петербурге в доме, в котором находилась квартира писателя. Анализ произведений Достоевского был проведен многими писателями-критиками. В результате Федор Михайлович был признан одним из величайших русских писателей-философов, затрагивавших наиболее острые жизненные вопросы.
