Я требую памятников для Зощенки по всем городам и местечкам или, по крайней мере, как для дедушки Крылова, в Летнем саду…
Осип Мандельштам. 1930 г.
Кто не хочет перестраиваться, например, Зощенко, пускай убирается ко всем чертям…
Иосиф Сталин. 1946 г.
“Беречь” Зощенко призывал из далекого эмигрантского далека А. М. Ремизов, добавив при этом: “Это наш, современный Гоголь”. Но в слове “беречь” таился и второй смысл, который уловлен был властями как призыв тоже оберегать Зощенко, но по-своему - от читающей публики. На первых порах - в годы “относительно вегетарианского”, как говаривала Анна Ахматова, нэпа, когда слава Зощенко была поистине всенародной, такое “обережение” имело еще скромный характер. Впрочем, писатель был взят на заметку буквально с первых же его шагов в литературе, уже в 1923 г., когда готовился 6-й номер журнала “Россия”, предполагавший напечатать его рассказ “Старуха Врангель”. Сверхсекретный “Бюллетень Главлита РСФСР” за март этого года зафиксировал: “Материал: журнал “Россия”, № 6, в доцензурном виде. Смакование из номера в номер “гримас революции”. На этот раз здесь помещен рассказ “Старуха Врангель” (запрещен): советский быт изображается здесь приемами гофманских кошмаров; следователь ЧК - кретин, с примесью хитренького паясничанья, - арестовывает старуху Врангель, та умерла со страха”. 1 Тем не менее, Зощенко сумел в том же, 1923 г. напечатать этот рассказ во второй своей книге - сборнике “Разнотык”. В позднейшие годы рассказ не печатался и смог увидеть свет лишь в эпоху перестройки. Между прочим, этот рассказ, ходивший в рукописном виде, был прочитан Ремизовым еще до эмиграции, в 1921 г., и так ему понравился, что он тотчас наградил Зощенко созданным им шутливым “Орденом Обезьяньего Знака”. 2
О цензурных злоключениях Зощенко до августа 1946 г. автор этих строк уже имел случай рассказать читателям журнала; 3 сейчас же - в качестве своего рода продолжения - речь пойдет о таковых в позднейшие годы.
О страшном августе 1946-го, окончательно задавившем литературу и писателей, воспрянувших было духом в годы войны (как оказалось, несколько преждевременно и необдуманно), написано уже немало. Много внимания в публикациях уделяется, естественно, последним двенадцати годам жизни Зощенко. 4 Тем не менее время от времени из прежде засекреченных архивных недр “выплывают” документы, которые позволяют глубже и полнее представить последовавшую трагедию, случившуюся прежде всего с двумя главными, назначенными сверху жертвами ждановского погрома - Ахматовой и Зощенко.
Чиновники различных идеологических и охранительных ведомств наперегонки норовили заявить о своей преданности, добивая писателей. Через две недели после выхода постановления ЦК “О журналах └Звезда” и └Ленинград”” Главлит принял меры по своей линии, приказав изъять все три книги Зощенко, вышедшие в 1946 г. Заодно велено было “приостановить производство и распространение двух книг Ахматовой”, готовившихся к изданию в этом же году. Приказ Главлита №42/1629с от 27 августа 1946 г., предписывавший “изъять книги Зощенко и Ахматовой из книготорговой сети и библиотек общественного пользования”, сопровождался любопытным примечанием: “Снята копия и отправлено в Главсевморпуть”. 5 Это означало, видимо, что даже на судах, героически пробивавших себе путь сквозь льды северных морей, должны были предать огню эти книги (или выбросить за борт?). Такую же операцию, согласно полученной радиограмме, производили и зимовщики на подчинявшихся Главсевморпути полярных станциях, если книги Зощенко и Ахматовой оказались в их библиотечках.
Свою лепту в травлю Зощенко внесла, разумеется, и ленинградская партийная организация. 16 августа состоялось общегородское собрание писателей и работников издательств в Актовом зале Смольного, на котором выступил Жданов. Стенограмма этого заседания производит удручающее впечатление: от Зощенко поспешили “отмежеваться” почти все писатели, даже (увы!) бывший друг по “Серапионову братству” Н. Н. Никитин 6 . Еще через три дня (19 августа) на имя секретаря обкома В. С. Попкова (арестованного, как известно, по “Ленинградскому делу” в 1949 г. и через год расстрелянного) поступило донесение, в котором редколлегия ленинградского юношеского журнала “Костер” (он был основан по инициативе С. Я. Маршака в 1936 г.) обвинялась в “отсутствии элементарной политической бдительности”. Как оказалось, “в 7-м (июльском) номере журнала помещен в числе других портрет Зощенко с краткой хвалебной характеристикой его └творчества””. Выяснилось также, что тираж журнала поступил в областную контору “Союзпечать” в тот самый злосчастный день, когда вышло постановление ЦК, - 14 августа, а 17-го контора начала рассылать его по стране. Автор послания, сотрудник Отдела пропаганды и агитации Обкома Хохоренко, с гордостью доносил, что ему удалось задержать на складе “Союзпечати” 12 500 экземпляров журнала (из общего тиража 17 000) и предать их уничтожению. Редколлегия журнала, по словам Хохоренко, “хорошо знала о содержании подготовленного к выпуску журнала, знала о решении ЦК ВКП(б) <…> но не приняла мер к тому, чтобы задержать рассылку журнала”. Всем членам редколлегии - опять-таки “за притупление политической бдительности” - был объявлен строгий выговор по партийной линии. 7
“Круги по воде” расходятся все шире и шире, захватывая книги Зощенко, не вызывавшие прежде претензий. Цензоры и иные “ответственные товарищи” начинают запрещать их задним числом, спеша проявить бдительность и тем самым обезопасить себя от возможных неприятностей. Так, 13 ноября 1946 г. запрещено переиздание диафильма “Галоши и мороженое”. Смешной и вполне невинный рассказ Зощенко, по которому он снят, был напечатан впервые в 5-м номере журнала “Крокодил” за 1939 г. “Кинодиафильм является наглядным пособием, помогающим воспитывать детей в духе преданности и любви к нашей Социалистической Родине, искусству, науке и пр. - так начиналось донесение Мособлгорлита 1946 г. - Но какую мораль преподносит детям диафильм “Галоши и мороженое”? (Далее подробно излагается содержание рассказа. - А. Б.) Что же полезного может дать нашим детям просмотр такого диафильма? <...> Диафильм опошляет нравственность наших детей и их родителей, безыдеен, показ его детям невозможен. Пленку диафильма изъять”. Главлит согласился с этим решением, приказав “изъять из книготорговой сети, клубов, школ и библиотек диафильм “Галоши и мороженое” (“Кинодиафильм”, вып. 1946 г.)” 8 . Через год после августовской расправы вспомнили о замечательной книге А. Г. Архангельского (1889-1938) “Избранное. Пародии, эпиграммы, сатира”, очередное издание которой вышло в 1946 г. с иллюстрациями Кукрыниксов. Книга свыше года лежала под спудом. В июне 1947 г. директор Гослитиздата Ф.Головенченко обратился в ЦК с такой просьбой: “В феврале 1946 г. Гослитиздатом была отпечатана тиражом в 25 тыс. экз. книга Архангельского “Пародии” с иллюстрациями художников Кукрыниксы. Книга была издана в соответствии с планом изданий Гослитиздата, утвержденным ЦК ВКП(б). Сразу по выходе в свет книга была задержана по указанию Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), так как помещенная в ней пародия на произведения Зощенко вызвала сомнение в целесообразности ее опубликования. Учитывая несомненную литературную и художественную ценность пародий Архангельского и иллюстраций Кукрыниксов, прошу Вашего разрешения на распространение книги”. Однако Управление пропаганды и агитации посчитало “целесообразным отклонить предложение т. Головенченко о распространении книги” 9 . Книга подверглась запрету и была запрятана в спецхран, однако в некоторых библиотеках, как удалось установить, она хранилась в общих фондах, но с вырезанными страницами - как раз теми, на которых напечатаны пародии на Зощенко и Ахматову: их имена тщательно выскабливались даже в оглавлении.
В “потере бдительности” обвинены были цензоры Леноблгорлита. Его начальник А. Г. Чахирев вызван в сентябре в Главлит “для объяснений”, затем в Ленинград нагрянула особая комиссия Главлита, выявившая множество недостатков. Сам Чахирев, как гласил приказ “О работе Леноблгорлита”, “не проявил политической остроты и партийной принципиальности при осуществлении контроля художественной литературы, <…> не воспитывал кадры цензоров в духе большевистской ответственности за идеологическое содержание произведений печати, не прислушивался к голосу отдельных работников, ставивших вопрос о запрещении некоторых произведений Зощенко и Ахматовой, не информировал об этих сигналах областной и городской комитеты ВКП(б), а также Главлит <…> не сделал всех необходимых политических выводов по обеспечению в должной мере политико-идеологического контроля произведений печати”. Заодно досталось цензору А. А. Троицкому, который “в декабре 1946 г. разрешил к печати сборник стихотворений Вс. Рождественского, проникнутого духом ахматовщины. Издание настоящего сборника Главлитом запрещено”. Набор подготовленного и сверстанного уже сборника был рассыпан, а руководители Леноблгорлита вскоре отстранены от работы за “проявление политической близорукости”. 10
В течение года, с августа 1946-го до середины 1947-го, имя Зощенко вообще было запрещено упоминать, даже в отрицательном контексте. Лишь в сентябре 1947 г., благодаря особому ходатайству в ЦК только что назначенного на пост главного редактора К. М. Симонова, “Новому миру” позволили опубликовать 10 коротеньких рассказов (примерно треть от присланных), собранных писателем во время встреч с вышедшими из лесов Ленинградской области партизанами. Кое-что на рубеже 40-50-х гг. изредка появляется в журналах “Крокодил” и “Огонек” - опять-таки преимущественно рассказы из “партизанских” и “солдатских” циклов. Затем снова начинаются гонения, вызванные известным самоубийственным выступлением Зощенко на встрече с английскими студентами в Ленинграде 5 мая 1954 г. Газета “Ленинградская правда” (28 мая 1954 г.) сообщала тогда в отчете о партийном собрании писателей: “Участники партийного собрания отмечают, что среди ленинградских писателей есть люди, которые занимают неправильную позицию. До сих пор не сделал никаких выводов из постановления ЦК ВКП(б) “О журналах └Звезда” и └Ленинград”” М. Зощенко. Факты последнего времени свидетельствуют о том, что М. Зощенко скрывал свое истинное отношение к этому постановлению и продолжает отстаивать свою гнилую позицию”. 3 июня уже центральный орган партии - газета “Правда” - помещает статью известного литпогромщика В. Ермилова “За социалистический реализм”, обвинявшую М. Зощенко в “безыдейности” и прочих грехах.
Исключенный из Союза писателей, отлученный от печатного станка, загнанный писатель, как и многие другие, пытался “уйти в переводы”. К этой работе с отвращением, как известно, относились Ахматова, Арсений Тарковыыский (“О восточные переводы! / Как болит от вас голова…”) и другие крупнейшие писатели. Все же это давало хоть какие-то средства к существованию. Зощенко “ушел” в переводы с финского. В петрозаводском журнале “На рубеже” (1948, №8-10) публикуется в его переводе роман М. Лассила “За спичками”, но характерно вот что: в первых двух номерах имя Зощенко как переводчика отсутствует. Нет его и в большей части тиража отдельного издания романа (Петрозаводск, 1948).
Зощенко пробовал тогда найти другую нишу, пытаясь поставить на сцене свои многочисленные водевили, скетчи, сценки и т. п. Но тщетно: сценическая площадка была для него практически закрыта. На сей счет “профилактические меры” были предприняты Главным управлением по контролю за репертуаром и зрелищами (Главреперткомом). 11 24 августа 1946 г. им был издан и разослан развернутый приказ, “нацеливавший” подведомственные ему структуры на неукоснительное выполнение постановления ЦК от 14 августа, в котором дана “исчерпывающая идейно политическую оценка политически вредным писаниям несоветских литераторов Зощенко и Ахматовой”. “Это постановление, - отмечалось далее, - является боевой программой действий для всех работников советского искусства. А между тем, в работе как Центрального аппарата Главного управления, так и в республиках, краях и областях, имели место серьезные ошибки, обусловленные тем, что многие работники системы Главреперткома проявили либерализм по отношению к произведениям, чуждым и враждебным советскому искусству своей безыдейностью, обывательской пошлостью, реакционной аполитичностью. Грубой ошибкой Главного управления является разрешение к исполнению ряда клеветнических, пошлых рассказов Зощенко (“Рогулька”, “Операция”, “Дрова”, “Славный философ Диоген”, “Фокин-Мокин”, “Монтер”, “История болезни”) и его пасквилянтской пьесы “Парусиновый портфель”, а также проникнутых духом пессимизма и упадочничества декадентских стихов Ахматовой. <...> Приказываю: 1. Уполномоченным Главреперткома изъять из репертуара театров, эстрадных и концертных исполнителей и художественной самодеятельности все пьесы и рассказы Зощенко и стихи Ахматовой, равно как и декадентские романсы, написанные на тексты Ахматовой. 2. Уполномоченного Главреперткома по г. Ленинграду тов. Гусина, допустившего грубую политическую ошибку, дав разрешение на показ пошлой и вредной комедии Зощенко “Очень приятно”, запрещенной Главным управлением, с работы снять”. 12
Надежда Мандельштам не без оснований полагала, что для писателя редактор пострашнее цензора: “У нас ведь не цензура выхолащивает книгу - ей принадлежат лишь последние штрихи, - а редактор, который со всем вниманием вгрызается в текст и перекусывает каждую ниточку”. 13
Руководители издательств, назначаемые из крупных партийных работников, и редакторы-выдвиженцы подвергали тексты жесткой идеологической правке, ничуть не уступая в этом смысле собственно цензурным инстанциям, а порой и превосходя их в своем рвении. Не менее роковую и зловещую роль играли руководители и функционеры так называемых “творческих союзов” - писателей, композиторов, художников и т. д., осуществлявших контроль за подведомственными им издательствами, редакциями журналов, выставками, зрелищными представлениями. Об этом свидетельствует сохранившаяся стенограмма заседания редакционного совета Ленинградского отделения издательства “Советский писатель”. В июле 1946 г., незадолго до выхода постановления ЦК, на нем обсуждалась рукопись новой книги Зощенко “Рассказы. Фельетоны. Театр. 1941-1945”.
Наибольшие претензии членов редсовета вызвал сценарий “Опавшие листья”. Зощенко пытался отстоять его: “Если бы это была книга “Избранное”, я бы процедил его, но позвольте мне издать то, что я написал во время войны”. Двусмысленную позицию занял В. М. Саянов, пытаясь “защитить” Зощенко от грядущих неприятностей: “У меня вызывает сомнения одна вещь - “Опавшие листья”… Зная примерно круг критиков и цензоров, я знаю, что к этой вещи могут быть придирки, поэтому пересмотреть кое-что нужно… Эту вещь нужно пересмотреть… писатель рискует вызвать нарекания критики… (Зощенко, перебивая: “Мы же не цензурный орган…”) Я не могу, уважая тебя, не говорить об этом… Иногда из желания говорить только приятные вещи в глаза, не указывают на то, что есть…”
Но все точки над i расставил А. А. Прокофьев, через год ставший секретарем Ленинградской писательской организации и заявивший с большевистской прямотой: “Я не читал этого произведения Михаила Михайловича (курсив наш; знаменитая формула! - А. Б.). Но хочу сказать в пользу разговора. Я имею в виду следующее: мы, члены Редсовета, имеем право указывать автору на то, что, по нашему мнению, идеологически слабо или не так желательно в книге. Да, мы не цензура. Но мы в то же время должны следить не только за стилистикой, но и за политикой. Цензура имеет свои законы, но мы можем, не вступая на ее путь, тоже указать Михаилу Михайловичу. В цензуре тоже люди сидят не о семи головах, но та редакционная работа, которую мы делаем, является помощью цензуре (курсив наш. - А. Б.)”.
За публикацию сценария высказались Ольга Берггольц и Николай Никитин. Последний (напомним, что все это происходило еще до выхода постановления) попробовал примирить выступавших: “Ясно, что мы обязаны обсуждать с идеологической точки зрения, но не в порядке замены цензуры”. 14
Понятно, что вся эта “полемика” потеряла после августа какой-либо смысл. Книги попавшего в идеологический штрафбат писателя не выходили в течение 10 лет - до издания в пору “хрущевской оттепели” в 1956 г. “Избранных рассказов и повестей. 1923-1956”. В “Деле автора М. М. Зощенко по изданию отдельных произведений” за этот год, также сохранившемся в архиве, помещена так называемая “внутренняя рецензия” Д. А. Гранина, в которой он горячо рекомендует издательству выпустить эту книгу. Весьма примечательна аргументация автора рецензии, решившего, для пущей убедительности, говорить с теми, от кого зависела судьба книги, на понятном им “партийном” языке: “Наконец, издание сборника лучших рассказов Зощенко имеет и политическое значение - наша борьба за партийность литературы никогда не означала пожизненного отчуждения того или иного писателя без разумного ответа, достаточно вспомнить позицию Ленина в отношении сборника рассказов Аверченко”. (Как известно, ряд книг Аверченко, в том числе сборник “Осколки разбитого вдребезги”, включавший ряд рассказов из книги “Дюжина ножей в спину революции”, был издан в двадцатые годы благодаря своеобразной рекомендации Ленина: “Огнем дышащая ненависть делает рассказы Аверченко - и большею частью - яркими до поразительности. <…> Некоторые рассказы, по-моему, заслуживают перепечатки. Талант надо поощрять”. 15) Затем, видимо, спохватившись, решив, что, несмотря на апелляцию к священному имени, такой прецедент может сыграть скорее отрицательную роль, - напомним, что книги Аверченко в то время не издавались, а все издания его рассказов, советские в том числе, были запрятаны в спецхраны, - рецензент добавляет: “Пример этот может показаться бестактным по адресу советского писателя, но я привожу его не в порядке сходства, а для различия”. 16
Зощенко успел увидеть еще одну свою книгу, изданную за месяц до своей кончины - в июне 1958 г. - “Рассказы и фельетоны” (М.: Художественная литература). Даже после смерти он был оставлен под подозрением: в 60-е - начале 70- х гг.его произведения появлялись в свет изредка и в крайне усеченном виде, а говорить о них рекомендовалось (вернее - разрешалось) как можно меньше и обязательно в идеологически выдержанном тоне. Время от времени выходили его однотомники и даже двухтомники, но корпус текстов тщательно при этом выверялся, отсекалось все, что не совпадало с “текущим моментом” в идеологии. В архиве Леноблгорлита сохранились документы, красноречиво свидетельствующие о крайне настороженном отношении цензоров к творческому наследию писателя, особенно когда речь шла о публикации не издававшихся текстов. Так, например, под занавес “оттепели”, 26 апреля 1963 г., имя Зощенко фигурирует в “Справке о некоторых вопросах политико-идеологического содержания художественной литературы и изопродукции, выпускаемой в Ленинграде”, адресованной обкому партии. Вначале начальник ленинградской цензуры с “чувством глубокого удовлетворения” констатирует, что “политико-идеологическое содержание художественной литературы и изопродукции в ленинградских издательствах в основном соответствует требованиям, предъявляемым Партией и Правительством к советской литературе и искусству. Выпущенные за последние два года книги написаны с позиций социалистического реализма. Они партийны, народны, помогают делу строительства коммунизма”. Дальше, как и положено, начинается негативная часть справки: “Но иногда у некоторых авторов наблюдается некритический подход к отбору фактов для своих произведений”. В качестве примера приводится публикация в ленинградском сборнике “День поэзии” за 1962 г. первой главы “Поэмы без героя” Ахматовой “с ее какой-то потусторонней, салонной лирикой”.
Большую часть справки занял цензурный “анализ” книги Зощенко:
“В январе 1962 г. была подписана к печати, а в апреле 1962 г. вышла в свет книга “Неизданные произведения” М. Зощенко. В книге в ряде случаев гитлеровские солдаты рисуются добродушными простачками (рассказ “Хозяева идут”), а условия партизанской борьбы облегченными. Вот в рассказе “Федот, да не тот” утверждается, что уже с конца 1943 года население приходило в партизанский отряд как в свое советское учреждение, находящееся в тылу у немцев. “Приходили люди по многим делам своим. И даже, не страшась немцев, везли на санях больных лечиться... Между прочим, в отряд пришел один гитлеровец, солдат, служивший в комендатуре при волости. Пришел он с жалобой на своего коменданта, который побил его по лицу” (с.127).
В рассказе “Хозяева идут” на стр. 121 нами был снят текст с описанием героической смерти немецких солдат, облагораживающем фашистскую армию: “Я тоже считаю, что немцы не трусы. Они очень, очень смело дерутся и умеют храбро умирать. Помню мы догнали в поле одну группу немцев. Деваться им было некуда. Они встали у стога сена, крепко взяли друг друга за руки и стоят. И вдруг тихо начали петь. Мы кричим им, кричим: “Сдавайтесь, фрицы!”, а они отрицательно качают головой и продолжают петь” (этот фрагмент подчеркнут. - А. Б.).
В “Рассказе знакомого полковника” дано неправильное описание кадров руководителей колхозов. “По нашим прежним понятиям, Петруша, председатель колхоза - это недоучка, а то и попросту серый мужик. Сами из деревни, знаем, как у нас нередко бывало! Как не рассмеяться, если я занял должность, какая раньше не требовала ничего, кроме, пожалуй, умения произносить цветистые речи с трибуны” (с. 211) (подчеркнуто. - А. Б.). 17
Книга, хотя и подвергнутая указанной выше вивисекции, все-таки вышла в свет в 1962 г.
Крайне ревниво и настороженно относилась ленинградская цензура к публикациям, посвященным жизни и творчеству писателя. Журнал “Аврора”, например, в самый “разгар застоя”, в 1975 г., намеревался напечатать в июльском номере статью, посвященную 80-летию со дня рождения Зощенко. В “Информации о политико-идеологических замечаниях по материалам журнала “Аврора”, № 7 за 1975 год”, опять-таки посланной в обком, сообщалось, между прочим: “В этот номер журнала редакция поместила статью Владимира Соловьева “Литературный герой: функция и фикция”, посвященную 80-летию Михаила Зощенко. Критик заявляет: “Сейчас меня тревожит судьба Михаила Зощенко и куда меньше интересуют разборы отдельных его произведений”. Зощенко, по мнению В. Соловьева, “любил скрываться, и маску писателя читатель видел чаще, чем его лицо. У него были авторские наместники, которым он доверял свой талант. Одному из таких “наместников” он передоверил свою судьбу”. Кто же этот “наместник”? Критик отвечает на этот вопрос так: “Он (Зощенко) создал в двадцатые годы усредненный тип обывателя, образ колеблемый и неустойчивый - то жертвенный, то агрессивный, то вызывающий жалость, а то - опаску”. И далее о зощенковском герое сказано: “Он многолик и многозначен - и в ряде случаев, в ряде столкновений вызывает сочувствие. Порою он даже не авторская маска, а авторское alter ego. Своего героя Зощенко одаривает автобиографическими чертами: участие в войне, отравление газами, ранение, нервное заболевание. Через этого героя писатель пытается выразить свое отношение к тем или иным явлениям жизни - инциденты в бане или в больнице наглядное тому свидетельство”. Соединив таким образом автора и его героев в одно лицо, критик В. Соловьев тем самым вольно или невольно приписывает писателю взгляды его литературных героев. Между тем, эти взгляды охарактеризованы в статье следующим образом: “Зощенковский герой относится к революции меркантильно, пытаясь извлечь из нее ближайшую выгоду... <он> глубоко убежден, что о человеке должно судить не по личным его заслугам и достоинствам, а по принятому “обменному” что ли курсу ценностей: от социального происхождения до союзной книжки... В представлении зощенковского героя-рассказчика бюрократическая функция подменяет человека” и т. д. Нечеткость и поверхностность суждений, проявленные В. Соловьевым в понимании творческого пути писателя, сказались и в оценках творческого метода Зощенко. “Михаил Зощенко обнаружил и четко сформулировал конфликт своего (да и не только своего!) времени - конфликт уже не классовый, но всё равно острый и непримиримый”, - читаем по поводу известного рассказа “Серенада”. Рассказы “Аристократка”, “В бане”, “История болезни” В.Соловьев определяет как “фантастические” и добавляет при этом: “Фантастика - способ показать абсурдность реальности, к которой мы постепенно привыкаем, а не надо бы...” В статье “Литературный герой: функция и фикция” мимоходом упоминается, что повесть М. Зощенко “Перед восходом солнца” была “резко встречена критикой”, при этом ни слова не говорится, что оценка этому произведению была дана в известном партийном постановлении, определившем характер целого периода в творчестве Зощенко. Как видно, критик не счел нужным обратиться к этому документу.
По согласовании с отделом культуры ОК КПСС статья В. Соловьева не была разрешена к опубликованию.
Начальник Управления (Б. Марков)”. 18
Незадолго до перестройки, в 1983 г., цензурные претензии вызвал 6-й номер “Звезды”: Леноблгорлит потребовал изъятия ряда материалов и возвратил верстку номера в редакцию - “в связи с тем, что отдельные материалы не полностью подготовлены к печати”. В частности, в одной из статей цензура заметила “перекос”, благодаря которому Зощенко уделяется слишком большое внимание: “Вызывает сомнение целесообразность публикации статьи И. Эвентова “В. Маяковский и М. Зощенко”, фактически посвященной М. Зощенко, а не В. Маяковскому, девяностолетие со дня рождения которого отмечается в 1983 году”. 19
“В ЦК КПСС поступают письма, авторы которых обращают внимание на широкое издание в последние годы произведений Зощенко - так начиналась справка, подготовленная 12 сентября 1984 г. заведующими отделами культуры и пропаганды ЦК КПСС В. Шауро и Б. Стукалиным. (Такими “авторами” вряд ли были обычные читатели; скорее всего - толпившиеся у кормушки “обиженные” писатели и литературные функционеры.) В справке по данным Всесоюзной книжной палаты приведены сведения о тиражах и количестве изданий книг писателя с 1947-го по 1983 г. Особое внимание обращено на то, что “коллегией Госкомиздата принято решение о подготовке к выпуску в издательстве “Художественная литература” четырехтомного собрания сочинений М. Зощенко тиражом 100 тыс. экземпляров. Причем составители собрания намечают включить в него и повесть “Перед восходом солнца”, первая часть которой была опубликована в журнале “Октябрь” в 1943 г. и получила резкое осуждение в Постановлении ЦК в 1946 году”. Вывод: “Имея в виду, что такое широкое тиражирование произведений М. Зощенко вряд ли оправданно, Отдел культуры и Отдел пропаганды ЦК КПСС считают необходимым поручить Госкомиздату СССР принять меры к упорядочению произведений М. Зощенко”. 20 Под эвфемизмом “упорядочение” понималось, конечно, уменьшение количества изданий и снижение тиражей.
С повести “Перед восходом солнца”, публикация которой была оборвана в журнале “Октябрь” в 1943 г., и начались злоключения Зощенко. Как известно, в ряде постановлений ЦК она была названа “политически вредным и антихудожественным произведением”, журнал “Большевик” (1944, № 2) публикует установочную статью “Об одной вредной повести”, обвинявшую Зощенко в “клевете на советских людей”, а 20 июня того же года вернувшегося в Ленинград писателя вызывают в Управление МГБ, требуя ответить на более чем 30 вопросов, связанных с этой повестью. В 1972 г. “Звезда” совершила неожиданный прорыв, опубликовав вторую часть запрещенной книги под более нейтральным названием “Повесть о разуме” (1972, № 3) с предисловием известного философа Арсения Гулыги. Ни словом не упоминая о злосчастной публикации повести “Перед восходом солнца” и даже ни разу не назвав ее, он, тем не менее, довольно подробно пересказал в предисловии ее содержание. Таковы были способы обмана цензуры в то время… М. О. Чудаковой в книге “Поэтика Михаила Зощенко” (М., 1977. С. 166-168) все же удалось рассказать о работе Зощенко над окончанием повести и частично коснуться вопроса об осуждении ее официальной критикой. Но книга Чудаковой была издана в Москве; перепуганные же цензоры Леноблгорлита изрядно пощипали вышедшую в том же году в Ленинграде книгу Дмитрия Молдавского “Михаил Зощенко. Очерк творчества”, хотя ему все же удалось сказать о том, что Зощенко называл повесть “Перед восходом солнца” своей “главной книгой” и боялся “умереть, не закончив эту книгу” (с. 254).
Последнее, как следует надеяться, упоминание о Зощенко и его повести, сохранившееся в архивах ЦК партии, относится уже к началу перестройки: 17 апреля 1985 г. первый секретарь Союза писателей СССР Г. Марков направляет “в порядке информации” письмо, присланное ему тем же Д. Молдавским, который посчитал “своим долгом сообщить о сделанной находке”: при изучении рукописей Зощенко ему удалось найти несколько страниц, не вошедших в публикацию “Октября” 1943 г. “Мне кажется, - писал литературовед, - для пользы дела следовало бы выпустить “Перед восходом солнца” полностью, включив выпущенные страницы”. 29 мая письмо легло на стол заместителя заведующего Отделом культуры ЦК А. Беляева, который, видимо, не знал, что с ним делать: как раз незадолго до того, в апреле 1985 г., состоялся “исторический” пленум ЦК КПС, на котором новый генсек Горбачев заговорил о каком-то неведомом “человеческом факторе”, а также малопонятных “ускорении” и даже “гласности”. На всякий случай - мало ли куда еще ветер подует! - он оставил такую “констатирующую” резолюцию: “Повесть М. Зощенко “Перед восходом солнца”, напечатанная в журнале “Октябрь”, вызвала резкую критику в партийной прессе, получила осуждение в постановлении ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. “О журналах └Звезда” и └Ленинград””. Тов. Маркову сообщено, что информация в ЦК КПСС получена”. 21
Как видно из этой переписки, вопрос о публикации повести мог быть решентолько на “самом высоком уровне”. Полностью она стала печататься лишь в конце 80-х. Тогда же впервые публикуются документы и письма, свидетельствующие об организованной травле Зощенко, начавшейся в 1943 г. и продолжавшейся до конца его жизни. 22
Говоря о цензурных мытарствах Зощенко (даже после его смерти!), следует, конечно, помнить о том, что зловещая тень августовского постановления все эти годы нависала над ним и ленинградской литературой вообще. Отменено оно было “как ошибочное” лишь в 1988 г. Как сообщала “Правда” (22 октября 1988 г.), “проводимая партией в условиях революционной перестройки политика в области литературы и искусства практически дезавуировала и преодолела эти положения и выводы, доброе имя видных писателей восстановлено, а их произведения возвращены советскому читателю”.
Что ж, много ли нам надо, спасибо и на том. Как пелось в одной песенке застойного времени, “прошла весна, настало лето: спасибо партии за это”.
1 ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2. Д. 97. Л. 97.
2 См. письмо Зощенко жене от 1 июля 1921 г. с подписью: “Супруг Михаил, он же кавалер ордена Обезьяньего Знака” (Лицо и маска Михаила Зощенко, М., 1994. С. 38).
3 Художник и власть: 12 цензурных историй (К 100-летию М. М. Зощенко). // Звезда. 1994. №8. С. 81-91.
4 См., в частности, материалы, вошедшие в специальный “зощенковский” номер “Звезды”, посвященный его 100-летию (1994, № 8);см. также: Лицо и маска Михаила Зощенко. М., 1994; Томашевский Ю. Судьба Михаила Зощенко. // Зощенко М. М. Собр. соч. в 5 тт. Т. 5. М., 1994. С. 340-417. Файман Г. С. Уголовная история советской литературы. М., 2003. С. 137-297, и др.
5 ГАРФ. Ф. 9425. Оп. 1. Д. 404. Л. 5.
7 ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2-в. Д. 7482. ЛЛ. 68-69.
8 ГАРФ. Ф.9422. Оп. 2. Д. 84. Л. 177.
9 ЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 564. ЛЛ. 6-7.
10 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 537. ЛЛ. 10-12.
11 Вначале он существовал при Главлите, созданном 6 июня 1922г., а в 1936-м перешел в ведение Комитета по делам искусств при СНК СССР.
12 РГАЛИ. Ф. 656. Оп. 6. Д. 32. ЛЛ. 98-99. В архивном фонде Главреперткома хранятся десятки документов, касающихся запрета исполнения произведений Зощенко и Ахматовой. Автор собирается вернуться к этой теме и написать отдельную статью, основанную на этих документах. Эта проблема частично рассмотрена в работах М. С. Муромского (см., в частности: Судьба драматургического наследия М. М. Зощенко. // М. М. Зощенко. Материалы к творческой биографии. Т. 1. СПб., 1997. С. 152-171; “Непостижимо трудно сейчас в литературе…” // Там же. Кн. 3. СПб., 2002. С. 232-238).
13 Мандельштам Н. Я. Вторая книга. М., 1990. С. 101.
14 ЦГАЛИ СПб. Ф. 344. Оп. 1. Д. 114. ЛЛ. 11-17.
15 Талантливая книжка. // Правда. 1921. 23 ноября. См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 249.
16 ЦГАЛИ СПб. Ф. 344. Оп. 2. Д. 337. ЛЛ. 54-55.
17 ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 2. Д. 79. ЛЛ. 24-29.
18 ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп 2. Д. 130. ЛЛ. 55-57. Автором был критик Владимир Борисович Соловьев (в конце 1970-х годов эмигрировал в США). Некоторые положения его статьи, вырванные цензурой из контекста, выглядят весьма спорно; во всяком случае, они нуждаются в доказательствах, которые, возможно, имелись в полном тексте.
19 ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 2. Д. 203. Л. 4.
20 Файман Г. Указ. соч. С. 289.
21 Там же.С. 292-293.
22 Томашевский Ю. М. М. Зощенко: письма, выступления, документы 1943-1958 годов. //Дружба народов. 1988. № 3. С. 168-189.
Враннем детстве меня повели наприем кокулисту. Как ипредполагали родители, мне прописали очки. Иникто недогадался, что япросто незнаю алфавит.
—
Бабушка, явас обследовал, выздоровы. Объясните еще раз, начто выжалуетесь?
—
Дазадыхаюсь я.
—
Акогда?
—
Когда автобус догнать немогу
.
—
Мне очень ненравится ваш кашель.
—
Немогу ничего поделать, доктор, другого нет...
Приходит старушка кврачу:
—
Начто жалуетесь? Что беспокоит? Что болит? —
спрашивает доктор.
—
Ой, милок, ноги неходят, руки ломит, спина неразгибается, голова раскалывается.
—
Нучтож, так изапишем: «
Ушиб всей бабушки»
.
—
Алло! Доктор, приезжайте скорее! Умоей жены приступ аппендицита!
—
Нучто вы! Явашей жене три года назад вырезал аппендицит. Учеловека неможет появиться новый аппендикс!
—
Зато учеловека может появиться новая жена!
Приходит мужчина кколдунье:
—
Помогите, икота замучила, ковсем врачам обращался—
ничем помочь немогут!
—
Ладно. Повторяйте замной: "Икота—
икота, перейди наФедота…"
—
Понимаете, дело втом, что яиесть Федот!
После осмотра врач говорит пациентке:
—
Высовершенно здоровы. Ятолько рекомендовалбы Вам больше бывать насвежем воздухе, азимой теплее одеваться.
Дома муж спросил ее:
—
Что сказал врач?
—
Рекомендовал мне летом отдых наморе, азимой носить норковую шубу.
М.Зощенко "Операция"
Эта маленькая грустная история произошла стоварищем Петюшкой Ящиковым. Хотя, как сказать—
маленькая! Человека чуть незарезали. Наоперации.
Оно, конечно, доэтого далеко было. Прямо очень даже далеко. Даинетакой этот Петька, чтобы мог допустить себя свободно зарезать. Прямо скажем: нетакой это человек. Ноистория все-таки
произошла сним грустная.
Хотя, говоря посовести, ничего такого грустного непроизошло. Просто нерассчитал человек. Несообразил.
Опятьже наоперацию впервый раз явился. Без привычки.
Аначалась уПетюшки пшенная болезнь. Верхнее веко унего направом глазу начало раздувать. Изатри года раздуло прямо вчернильницу.
Смотался Петя Ящиков вклинику. Докторша ему попалась молодая, интересная особа.
Докторша эта ему говорила:
—
Как хотите. Хотите—
можно резать. Хотите—
находитесь так. Эта болезнь несмертельная. Инекоторые мужчины, несчитаясь собщепринятой наружностью, вполне привыкают видеть перед собой эту опухоль.
Однако, красоты ради, Петюшка решился наоперацию.
Тогда велела ему докторша прийти завтра.
Назавтра Петюшка Ящиков хотел было заскочить наоперацию сразу после работы. Нопосле думает:
«
Дело это хотя глазное инаружное, иоперация, так сказать, невнутренняя, нопес ихзнает—
какбы неприказали костюм раздеть. Медицина дело темное. Незаскочитьли, всамом деле, домой—
переснять нижнюю рубаху?»
Побежал Петюшка домой.
Главное, что докторша молодая. Охота была Петюшке пыль вглаза ейпустить—
дескать, хотя снаружи инеособо роскошный костюм, нозато, будьте любезны, рубашечка—
чистый мадаполам.
Одним словом, нехотел Петя врасплох попасть.
Заскочил домой. Надел чистую рубаху. Шею бензином вытер. Ручки под краном сполоснул.Усики кверху растопырил. Ипокатился.
Докторша говорит:
—
Вот это операционный стол. Вот это ланцет. Вот это ваша пшенная болячка. Сейчас явам все это сделаю.
Снимите сапоги иложитесь наэтот операционный стол.
Петюшка слегка даже растерялся.
«
Тоесть,—
думает,—
прямо непредполагал, что сапоги снимать. Этоже форменное происшествие. Ой-ей
, думает, восочки-то
уменя неинтересные, если несказать хуже»
.
Начал Петюшка Ящиков все-таки
свою китель сдирать, чтоб, так сказать, уравновесить другие нижние недостатки.
Докторша говорит:
—
Китель оставьте трогать. Невгостинице. Снимите только сапоги.
Начал Петюшка хвататься засапоги, засвои джимми. После говорит:
—
Прямо, говорит, товарищ докторша, незнал, что сногами ложиться. Болезнь глазная, верхняя—
непредполагал. Прямо, говорит, товарищ докторша, рубашку переменил, адругое, извиняюсь, нетрогал. Вы, говорит, наних необращайте внимания вовремя операции.
Докторша, утомленная высшим образованием, говорит:
—
Ну, валяй скорей. Время дорого.
Асама сквозь зубы хохочет.
Так ирезала ему глаз. Режет ихохочет. Наногу посмотрит иотсмеха задыхается. Ажрука дрожит.
Амоглабы зарезать сосвоей дрожащей ручкой!
Разве можно так человеческую жизнь подвергать опасности?
Но, между прочим, операция закончилась прекрасно. Иглаз уПетюшки теперь неимеет опухоли.
Даиносочки, наверно, онносит теперь более аккуратные. Счем ипоздравляем его, ежели это так.
1927г.
Приходит женщина наприем кврачу. Разделась допояса идоктор принялся ееосматривать.
—
Что-то
Вымне ненравитесь,—
говорит врач.
—
Даивыдоктор, некрасавец! —
обиженно восклицает женщина.
—
Нервное заболевание Вашей жены непредставляет опасности. Стаким неврозом люди живут очень долго.
—
Ая, доктор, сколько протяну я?
М.М. Зощенко "История болезни"
Откровенно говоря, я предпочитаю хворать дома.
Конечно, слов нет, в больнице, может быть, светлей и культурней. И калорийность пищи, может быть, у них более предусмотрена. Но, как говорится, дома и солома едома.
А в больницу меня привезли с брюшным тифом. Домашние думали этим облегчить мои неимоверные страдания.
Но только этим они не достигли цели, поскольку мне попалась какая-то особенная больница, где мне не все понравилось.
Все-таки только больного привезли, записывают его в книгу, и вдруг он читает на стене плакат: "Выдача трупов от 3-х до 4-х".
Не знаю, как другие больные, но я прямо закачался на ногах, когда прочел это воззвание. Главное, у меня высокая температура, и вообще жизнь, может быть, еле теплится в моем организме, может быть, она на волоске висит - и вдруг приходится читать такие слова.
Я сказал мужчине, который меня записывал:
- Что вы, говорю, товарищ фельдшер, такие пошлые надписи вывешиваете? Все-таки, говорю, больным не доставляет интереса это читать.
Фельдшер, или как там его, - лекпом, - удивился, что я ему так сказал, и говорит:
- Глядите: больной, и еле он ходит, и чуть у него пар изо рту не идет от жара, а тоже, говорит, наводит на все самокритику. Если, говорит, вы поправитесь, что вряд ли, тогда и критикуйте, а не то мы действительно от трех до четырех выдадим вас в виде того, что тут написано, вот тогда будете знать.
Хотел я с этим лекпомом схлестнуться, но поскольку у меня была высокая температура, 39 и 8, то я с ним спорить не стал. Я только ему сказал:
- Вот погоди, медицинская трубка, я поправлюсь, так ты мне ответишь за свое нахальство. Разве, говорю можно больным такие речи слушать? Это, говорю, морально подкашивает их силы.
Фельдшер удивился, что тяжелобольной так свободно с ним объясняется, и сразу замял разговор. И тут сестричка подскочила.
- Пойдемте, - говорит, - больной, на обмывочный пункт.
Но от этих слов меня тоже передернуло.
- Лучше бы, - говорю, - называли не обмывочный пункт, а ванна. Это, говорю, красивей и возвышает больного. И я, говорю, не лошадь, чтоб меня обмывать.
Медсестра говорит:
- Даром что больной, а тоже, говорит, замечает всякие тонкости. Наверно, говорит, вы не выздоровеете, что во все нос суете.
Тут она привела меня в ванну и велела раздеваться.
И вот я стал раздеваться и вдруг вижу, что в ванне над водой уже торчит какая-то голова. И вдруг вижу, что это как будто старуха в ванне сидит, наверно, из больных.
Я говорю сестре:
- Куда же вы меня, собаки, привели - в дамскую ванну? Тут, говорю, уже кто-то купается.
Сестра говорит:
- Да это тут одна больная старуха сидит. Вы на нее не обращайте внимания. У нее высокая температура, и она ни на что не реагирует. Так что вы раздевайтесь без смущения. А тем временем мы старуху из ванны вынем и набуровим вам свежей воды.
Я говорю:
- Старуха не реагирует, но я, может быть, еще реагирую. И мне, говорю, определенно неприятно видеть то, что там у вас плавает в ванне.
Вдруг снова приходит лекпом.
- Я, - говорит, - первый раз вижу такого привередливого больного. И то ему, нахалу, не нравится, и это ему нехорошо. Умирающая старуха купается, и то он претензию выражает. А у нее, может быть, около сорока температуры, и она ничего в расчет не принимает и все видит как сквозь сито. И, уж во всяком случае, ваш вид не задержит ее в этом мире лишних пять минут. Нет, говорит, я больше люблю, когда к нам больные поступают в бессознательном состоянии. По крайней мере тогда им все по вкусу, всем они довольны и не вступают с нами в научные пререкания.
Тут купающаяся старуха подает голос:
- Вынимайте, - говорит, - меня из воды, или, говорит, я сама сейчас выйду и всех тут вас распатроню.
Тут они занялись старухой и мне велели раздеваться.
И пока я раздевался, они моментально напустили горячей воды и велели мне туда сесть.
И, зная мой характер, они уже не стали спорить со мной и старались во всем поддакивать. Только после купанья они дали мне огромное, не по моему росту, белье. Я думал, что они нарочно от злобы подбросили мне такой комплект не по мерке, но потом я увидел, что у них это - нормальное явление. У них маленькие больные, как правило, были в больших рубахах, а большие - в маленьких.
И даже мой комплект оказался лучше, чем другие. На моей рубахе больничное клеймо стояло на рукаве а не портило общего вида, а на других больных клейма стояли у кого на спине, а у кого на груди, и это морально унижало человеческое достоинство.
Но поскольку у меня температура все больше повышалась, то я и не стал об этих предметах спорить.
А положили меня в небольшую палату, где лежало около тридцати разного сорта больных. И некоторые, видать, были тяжелобольные. А некоторые, наоборот, поправлялись. Некоторые свистели. Другие играли в пешки. Третьи шлялись по палатам и по складам читали, чего написано над изголовьем.
Я говорю сестрице:
- Может быть, я попал в больницу для душевнобольных, так вы так и скажите. Я, говорю, каждый год в больницах лежу, и никогда ничего подобного не видел. Всюду тишина и порядок, а у вас что базар.
Та говорит:
- Может быть, вас прикажете положить в отдельную палату и приставить к вам часового, чтобы он от вас мух и блох отгонял?
Я поднял крик, чтоб пришел главный врач, но вместо него вдруг пришел этот самый фельдшер. А я был в ослабленном состоянии. И при виде его я окончательно потерял свое сознание.
Только очнулся я, наверно, так думаю, дня через три.
Сестричка говорит мне:
- Ну, говорит, у вас прямо двужильный организм. Вы, говорит, сквозь все испытания прошли. И даже мы вас случайно положили около открытого окна, и то вы неожиданно стали поправляться. И теперь, говорит, если вы не заразитесь от своих соседних больных, то, говорит, вас можно будет чистосердечно поздравить с выздоровлением.
Однако организм мой не поддался больше болезням, только
я единственно перед самым выходом захворал детским заболеванием - коклюшем.
Сестричка говорит:
- Наверно, вы подхватили заразу из соседнего флигеля. Там у нас детское отделение. И вы, наверно, неосторожно покушали из прибора, на котором ел коклюшный ребенок. Вот через это вы и прихворнули.
В общем, вскоре организм взял свое, и я снова стал поправляться. Но когда дело дошло до выписки, то я и тут, как говорится, настрадался и снова захворал, на этот раз нервным заболеванием. У меня на нервной почве на коже пошли мелкие прыщики вроде сыпи. И врач сказал: "Перестаньте нервничать, и это у вас со временем пройдет".
А я нервничал просто потому, что они меня не выписывали. То они забывали, то у них чего-то не было, то кто-то не пришел и нельзя было отметить. То, наконец, у них началось движение жен больных, и весь персонал с ног сбился. Фельдшер говорит:
- У нас такое переполнение, что мы прямо не поспеваем больных выписывать. Вдобавок у вас только восемь дней перебор, и то вы поднимаете тарарам. А у нас тут некоторые выздоровевшие по три недели не выписываются, и то они терпят.
Но вскоре они меня выписали, и я вернулся домой.
Супруга говорит:
- Знаешь, Петя, неделю назад мы думали, что ты отправился в загробный мир, поскольку из больницы пришло извещение, в котором говорится: "По получении сего срочно явитесь за телом вашего мужа".
Оказывается, моя супруга побежала в больницу, но там извинились за ошибку, которая у них произошла в бухгалтерии Это у них скончался кто-то другой, а они почему-то подумали на меня. Хотя я к тому времени был здоров, и только меня на нервной почве закидало прыщами. В общем, мне почему-то стало неприятно от этого происшествия, и я хотел побежать в больницу, чтоб с кем-нибудь там побраниться, но как вспомнил, что у них там бывает, так, знаете, и не пошел.
И теперь хвораю дома.
1936 г.
На упаковке активированного угля:"Данный уголь не активирован. Чтобы активировать уголь, отправьте SMS на номер 3434!"
М.М. Зощенко "Больные"
Человек - животное довольно странное. Нет, навряд ли оно произошло от обезьяны. Старик Дарвин, пожалуй что, в этом вопросе слегка заврался.
Очень уж у человека поступки - совершенно, как бы сказать, чисто человеческие. Никакого, знаете, сходства с животным миром. Вот если животные разговаривают на каком-нибудь своем наречии, то вряд ли они могли бы вести такую беседу, как я давеча слышал.
А это было в лечебнице. На амбулаторном приеме. Я раз в неделю по внутренним болезням лечусь. У доктора Опушкина. Хороший такой, понимающий медик. Я у него пятый год лечусь. И ничего, болезнь не хуже.
Так вот, прихожу в лечебницу. Записывают меня седьмым номером. Делать нечего - надо ждать.
Вот присаживаюсь в коридоре на диване и жду.
И слышу - ожидающие больные про себя беседуют. Беседа довольно тихая, вполголоса, без драки.
Один такой дядя, довольно мордастый, в коротком полупальто, говорит своему соседу:
- Это, говорит, милый ты мой, разве у тебя болезнь - грыжа. Это плюнуть и растереть - вот вся твоя болезнь. Ты не гляди, что у меня морда выпуклая. Я тем не менее очень больной. Я почками хвораю.
Сосед несколько обиженным тоном говорит:
- У меня не только грыжа. У меня легкие ослабшие. И вот еще жировик около уха.
Мордастый говорит:
- Это безразлично. Эти болезни разве могут равняться с почками!
Вдруг одна ожидающая дама в байковом платке язвительно говорит:
- Ну, что ж, хотя бы и почки. У меня родная племянница хворала почками - и ничего. Даже шить и гладить могла. А при вашей морде болезнь ваша малоопасная. Вы не можете помереть через эту вашу болезнь.
Мордастый говорит:
- Я не могу помереть! Вы слыхали? Она говорит, я не могу помереть через эту болезнь. Много вы понимаете, гражданка! А еще суетесь в медицинские разговоры.
Гражданка говорит:
- Я вашу болезнь не унижаю, товарищ. Это болезнь тоже самостоятельная. Я это признаю. А я к тому говорю, что у меня, может, болезнь посерьезнее, чем ваши разные почки. У меня - рак.
Мордастый говорит:
- Ну, что ж - рак, рак. Смотря какой рак. Другой рак - совершенно безвредный рак. Он может в полгода пройти.
От такого незаслуженного оскорбления гражданка совершенно побледнела и затряслась. Потом всплеснула руками и сказала:
- Рак в полгода. Видали! Ну, не знаю, какой это рак ты видел. Ишь морду-то отрастил за свою болезнь.
Мордастый гражданин хотел достойным образом ответить на оскорбление, но махнул рукой и отвернулся.
В это время один ожидающий гражданин усмехнулся и говорит:
- А собственно, граждане, чего вы тут расхвастались?
Больные посмотрели на говорившего и молча стали ожидать приема.
1930 г .
На приёме у врача:
- У вас вши есть?
- Есть.
- А чем вы их лечите?
- А они у меня не болеют!
М.М. Зощенко " 
Медик"
Нынче, граждане, внародных судах все больше медиков судят. Один, видители, операцию погаными руками произвел, другой—
сноса очки обронил вкишки инайти не может, третий—
ланцет потерял вовнутренностях илиже нетоотрезал, чего следует, какой-нибудь
неопытной дамочке.
Все это непо-европейски
. Все это круглое невежество. Исудить таких врачей надо.
Новот, зачто, товарищи, судить будут медика Егорыча? Конечно, высшего образования унего нету. Ноивины особой нету.
Азаболел тут один мужичок. Фамилия—
Рябов, профессия—
ломовой извозчик. Лет отроду—
тридцать семь. Беспартийный.
Мужик хороший—
слов нету. Хотя ибеспартийный, новсоюзе состоит иставку потретьему разряду получает.
Ну, заболел. Слег.Подумаешь, беда какая. Пухнет, видители, унего живот идышать трудно. Ну, потерпи! Ну, бутылку сгорячей водой приложи кбрюху—
так нет. Испугался очень. Задрожал. Ивелит бабе своей, нежалеючи никаких денег, пригласить наилучшего знаменитого врача. Абаба что? Баба всплакнула насчет денег, носпорить сбольным нестала. Пригласила врача.
Является этакий долговязый медик свысшим образованием. Фамилия Воробейчик. Беспартийный.
Ну, осмотрел онживот. Пощупал чего следует иговорит:
—
Ерунда, говорит. Зря, говорит, знаменитых врачей понапрасну беспокоите. Маленько объелся мужик через меру. Пущай, говорит, клистир ставит икурей кушает.
Сказал иушел. Счастливо оставаться.
Амужик загрустил.
«
Эх,—
думает,—
так его заногу! Какие дамские рецепты ставит. Отец, думает, мой незнал легкие средства, иязнать нежелаю. Акурей пущай кушает международная буржуазия»
.
Ивот погрустил мужик довечера. Авечером велит бабе своей, нежелая никаких денег, пригласить знаменитого Егорыча сМалой Охты.
Баба, конечно, взгрустнула насчет денег, носпорить сбольным нестала—
поехала. Приглашает.
Тот, конечно, покобенился.
—
Чего,—
говорит,—
япосле знаменитых медиков туда иобратно ездить буду? Ячеловек без высшего образования, писать знаю плохо. Чего мне взад-вперед
ездить?
Ну, покобенился, выговорил себе всякие льготы: сколько хлебом исколько деньгами—
ипоехал.
Приехал. Здравствуйте.
Щупать руками желудок нестал.
—
Наружный,—
говорит,—
желудок тут нипри чем. Все, говорит, дело вовнутреннем. Авнутренний щупай—
болезнь оттого неослабнет. Только разбередить можно.
Расспросил онтолько, что первый медик прописал икакие рецепты поставил, горько про себя усмехнулся ивелит больному писать записку—
дескать, яздоров, ипапаша покойный здоров, воимя отца исвятого духа.
Иэту записку велит проглотить.
Выслушал мужик, намотал наус.
«
Ох,—
думает,—
так его заногу! Ученье свет—
неученье тьма. Говорило государство: учись—
неучился. Акакбы пригодилась теперь наука»
.
Покачал мужик бороденкой иговорит через зубы:
—
Нету, говорит, немогу писать. Необучен. Знаю только фамилие подписывать. Может, хватит.
—
Нету,—
отвечает Егорыч, нахмурившись итеребя усишки. —
Нету. Одно фамилие нехватит. Фамилие, говорит, подписывать отгрыжи хорошо, аотвнутренней полная записка нужна.
—
Чегоже,—
спрашивает мужик,—
делать? Может, вызаменя напишете, потрудитесь?
—
Ябы,—
говорит Егорыч,—
написал, да, говорит, очки нарояле забыл. Пущай кто-нибудь
изродных изнакомых пишет.
Ладно. Позвали дворника Андрона.
Адворник даром что беспартийный, аспец: писать иподписывать может.
Пришел Андрон. Выговорил себе цену, попросил карандаш, сам сбегал забумагой истал писать.
Час или два писал, вспотел, нонаписал:
«
Яздоров, ипапаша покойный здоров, воимя отца исвятого духа.
Дворник дома N6.
Андрон»
.
Написал. Подал мужику. Мужик глотал, глотал—
проглотил.
АЕгорыч тем временем попрощался совсеми любезно иотбыл, заявив, что заисход оннеручается—
несам больной писал.
Амужик повеселел, покушал даже, нокночи все-таки
помер.
Аперед смертью рвало его сильно, ивживоте резало.
Ну, помер—
рой землю, покупай гроб,—
так нет. Пожалела баба денег, пошла всоюз жаловаться: дескать, нельзяли сЕгорыча деньги вернуть.
Денег сЕгорыча невернули—
нетаковский, нодело всплыло.
Разрезали мужика. Ибумажку нашли. Развернули, прочитали, ахнули: дескать, подпись нета, дескать, подпись Андронова—
идело всуд. Исуду доложили: подпись нета, бумажка обойная иразмером для желудка велика—
разбирайтесь!
АЕгорыч заявил наследствии: «
Я, братцы, непри чем, неяписал, неяглотал инеябумажку доставал. Ачто дворник Андрон подпись свою поставил, анебольного—
недосмотрел я. Судите меня занедосмотр»
.
ААндрон доложил: «
Я, говорит, два часа писал изапарился. И, запарившись, свою фамилию написал. Я, говорит, иесть убийца. Прошу снисхождения»
.
Теперь Егорыча сАндроном судить будут. Неужелиже засудят?
1926г.
Корреспондент спрашивает директора психбольницы, какой тест является критерием для выписки.
- Мы наливаем полную ванну воды, кладём рядом чайную ложечку и большую кружку и предлагаем освободить ванну от воды.
Корреспондент улыбается и говорит:
- Ну любой нормальный человек возьмёт кружку.
- Нет, - говорит директор, доставая из шкафа смирительную рубашку, - нормальный человек вынет пробку.
На приеме у психиатра:
- Доктор, мне кажется, что я собака.
- Так-с... Ложитесь на кушетку, я вас посмотрю.
- Что вы! Мне нельзя на мебель залезать!
Так, что у вас с рукой?
- Я сломал ее в двух местах, доктор.
- Будьте осторожны. Впредь избегайте таких мест.
Привозят в больницу пострадавшего с обожжёнными ушами и спрашивают:
- Что ж с вами произошло?
- Я гладил штаны, а в это время зазвонил телефон, и я перепутал утюг с трубкой!
- Понятно, а второе ухо?
- Так надо было "Скорую помощь" вызвать!
Стук в дверь.
- Кто там?
- Это я, ваш доктор.
- Извините, доктор, я не могу вас принять. Я себя плохо чувствую.
Боксер, страдающий бессонницей, наприеме уврача.
Доктор советует:
—
Ложась спать, считайте вуме: один, два, три ипока незаснете.
—
Это недля меня, при счете 9 явскакиваю наноги.
Врач говорит пациенту:
—
Вам необходимо каждый день совершать хотябы небольшую прогулку.
—
Авкакое время, доктор? Может, утром сразу после того, как яразнесу почту?
—
Этот доктор творит чудеса. Онбуквально заминуту вылечил мою жену.
—
Каким образом?
—
Онсказал, что ееболезни-симптомы
приближающейся старости.
Сегодня был узубного врача. Доктор сказал, что мне надо пользоваться зубной пастой « 29» , ипора подумать опасте « 28» или « 27» …
Пациентка спрашивает стоматолога:
—
Доктор, арвать зубы очень больно?
—
Нет, Вызнаете, яихвырвал где-то
сполторы тысячи идаже ниразу непоморщился.
Кпсихиатру пришла женщина.
—
Доктор, смоим мужем происходит что-то
странное. Онкаждое
утро пьет кофе…
—
Чтож здесь странного?
—
Да, нопотом онсъедает чашку.
—
Как, целиком?????
—
Нет, ручку почему-то
оставляет.
—
Действительно странно,—
задумчиво говорит доктор,—
ведь
самое вкусное—
это как раз ручка…
—
Моя правая нога недает мне покою—
болит иболит.
—
Это возраст.
—
Нолевой ноге ровно столькоже иона неболит.
Приходит пациент кврачу:
—
Доктор, ячешусь.
Врач осмотрел его, выписал таблетки. Через некоторое время
больной приходит опять:
—
Доктор, все равно чешусь.
Врач раздел, осмотрел истал задавать вопросы:
—
Апосле ванны чешетесь?
—
Первые полгода нечешусь, апотом опять начинаю.
Как Вы спите?
- Плохо. Вечером засыпаю рано, утром просыпаюсь поздно, зато
после обеда часами ворочаюсь - не могу заснуть.
—
Доктор, уменя сильно выпадают волосы.
—
Это потому что Вынервничаете.
—
Может быть, ноэто как раз потому, что уменя выпадают волосы!
Телефонный звонок:
—
Алло, доктор, помогите. Умоей жены болит голова итемпература.
—
Высокая?
—
Да, метр восемьдесят пять!
—
Доктор, уменя склероз!
—
Идавно это уВас?
—
Что давно, доктор?
- Доктор, ясебя плохо чувствую.
Проглотите этот шуруп. Что-нибудь чувствуете?
Да, ячувствую себя хуже.
Все понятно, аллергия нашурупы!
—
Доктор, апосле операции ясмогу играть наскрипке?
—
Да.
—
Нуимедицина! Вжизни недержал вруках скрипку, а тут...
Женщина упсихиатра вкабинете:
— Доктор, что мне делать? Мой сын уже второй день только иделает, что пускает мыльные пузыри…
— Мадам, детям свойственно увлекаться играми, тут нет никаких причин для беспокойства!
— Вот иятоже самое говорю! Аего жена почему-то очень беспокоится…
—
Тымоя любимая, моя красавица, тымоя умница, самая прекрасная, мое золотце, ненаглядная!!!
Доктор, обращается кженщине:
—
Идавно унего бред начался?
— Доктор, что мне делать, уменя изушей морковь растет!!!
— Дакакже такое могло получиться?
— Исам незнаю, ясажал кабачки…
Мужчина:
—
Доктор, уменя жена ничего неслышит.
Врач:
—
Пусть жена подойдет, посмотрим, пропишем таблетки, через день-два
будет слышать.
Мужчина:
—
Да, какже она придет—
дорогу будет переходить, неуслышит сигнала, попадет под машину…
Врач:
—
Ладно, тогда проведите дома эксперимент: когда зайдете домой записывайте набумаге—
10 шагов икричите, затем 9 и т. д.
Запишите соскольки шагов отзовется, скажите мне, аяпропишу ейлечение.
Пришел мужчина домой ипишет: «
10 шагов»
икричит: Жена, что наужин? …
Молчание.
Пишет: «
9 шагов»
, кричит—
нет ответа.
8 шагов…
7…
6…
Подходит кжене на1 шаг икричит прямо вухо: Жена, что наужин?
Она ему отвечает: Ятебе десятый раз отвечаю—
котлеты!
Эта маленькая грустная история произошла с товарищем Петюшкой Ящиковым. Хотя, как сказать - маленькая! Человека чуть не зарезали. На операции.
Оно, конечно, до этого далеко было. Прямо очень даже далеко. Да и не такой этот Петька, чтобы мог допустить себя свободно зарезать. Прямо скажем: не такой это человек. Но история все-таки произошла с ним грустная.
Хотя, говоря по совести, ничего такого грустного не произошло. Просто не рассчитал человек. Не сообразил.
Опять же на операцию в первый раз явился. Без привычки.
А началась у Петюшки пшенная болезнь. Верхнее веко у него на правом глазу начало раздувать. И за три года раздуло прямо в чернильницу.
Смотался Петя Ящиков в клинику. Докторша ему попалась молодая, интересная особа.
Докторша эта ему говорила:
- Как хотите. Хотите - можно резать. Хотите - находитесь так. Эта болезнь не смертельная. И некоторые мужчины, не считаясь с общепринятой наружностью, вполне привыкают видеть перед собой эту опухоль.
Однако, красоты ради, Петюшка решился на операцию.
Тогда велела ему докторша прийти завтра.
Назавтра Петюшка Ящиков хотел было заскочить на операцию сразу после работы. Но после думает:
"Дело это хотя глазное и наружное, и операция, так сказать, не внутренняя, но пес их знает - как бы не приказали костюм раздеть. Медицина дело темное. Не заскочить ли, в самом деле, домой - переснять нижнюю рубаху?"
Побежал Петюшка домой.
Главное, что докторша молодая. Охота была Петюшке пыль в глаза ей пустить - дескать, хотя снаружи и не особо роскошный костюм, но зато, будьте любезны, рубашечка - чистый мадаполам.
Одним словом, не хотел Петя врасплох попасть.
Заскочил домой. Надел чистую рубаху. Шею бензином вытер. Ручки под краном сполоснул. Усики кверху растопырил. И покатился.
Докторша говорит:
- Вот это операционный стол. Вот это ланцет. Вот это ваша пшенная болячка. Сейчас я вам все это сделаю.
Снимите сапоги и ложитесь на этот операционный стол.
Петюшка слегка даже растерялся.
"То есть, - думает, - прямо не предполагал, что сапоги снимать. Это же форменное происшествие. Ой-ей, думает, восочки-то у меня неинтересные, если не сказать хуже".
Начал Петюшка Ящиков все-таки свою китель сдирать, чтоб, так сказать, уравновесить другие нижние недостатки.
Докторша говорит:
- Китель оставьте трогать. Не в гостинице. Снимите только сапоги.
Начал Петюшка хвататься за сапоги, за свои джимми. После говорит:
- Прямо, говорит, товарищ докторша, не знал, что с ногами ложиться.
Болезнь глазная, верхняя - не предполагал. Прямо, говорит, товарищ докторша, рубашку переменил, а другое, извиняюсь, не трогал. Вы, говорит, на них не обращайте внимания во время операции.
Докторша, утомленная высшим образованием, говорит:
- Ну, валяй скорей. Время дорого.
А сама сквозь зубы хохочет.
Так и резала ему глаз. Режет и хохочет. На ногу посмотрит и от смеха задыхается. Аж рука дрожит.
А могла бы зарезать со своей дрожащей ручкой!
Разве можно так человеческую жизнь подвергать опасности?
Но, между прочим, операция закончилась прекрасно. И глаз у Петюшки теперь не имеет опухоли.
Да и носочки, наверно, он носит теперь более аккуратные. С чем и поздравляем его, ежели это так.
1927
Эта маленькая грустная история произошла с товарищем Петюшкой Ящиковым. Хотя, как сказать - маленькая! Человека чуть не зарезали. На операции. Оно, конечно, до этого далеко было. Прямо очень даже далеко. Да и не такой этот Петька, чтобы мог допустить себя свободно зарезать. Прямо скажем: не такой это человек. Но история всё-таки произошла с ним грустная. Хотя, говоря по совести, ничего такого грустного не произошло. Просто не рассчитал человек. Не сообразил. Опять же, на операцию в первый раз явился. Без привычки. А началась у Петюшки пшенная болезнь. Верхнее веко у него на правом глазу начало раздувать. И за три года раздуло прямо в чернильницу. Смотался Петя Ящиков в клинику. Докторша ему попалась молодая, интересная особа. Докторша эта ему говорила: - Как хотите. Хотите - можно резать. Хотите - находитесь так. Эта болезнь не смертельная. И некоторые мужчины, не считаясь с общепринятой наружностью, вполне привыкают видеть перед собой эту опухоль. Однако, красоты ради, Петюшка решился на операцию. Тогда велела ему докторша прийти завтра. Назавтра Петюшка Ящиков хотел было заскочить на операцию сразу после работы. Но после думает: «Дело это хотя глазное и наружное, и операция, так сказать, не внутренняя, но пёс их знает - как бы не приказали костюм раздеть. Медицина - дело тёмное. Не заскочить ли, в самом деле, домой - переснять нижнюю рубаху?» Побежал Петюшка домой. Главное, что докторша молодая. Охота была Петюшке пыль в глаза ей пустить - дескать, хотя снаружи и не особо роскошный костюм, но зато, будьте любезны, рубашечка - чистый мадаполам. Одним словом, не хотел Петя в расплох попасть. Заскочил домой. Надел чистую рубаху. Шею бензином вытер. Ручки под краном сполоснул. Усики кверху растопырил. И покатился. Докторша говорит: - Вот это - операционный стол. Вот это - ланцет. Вот это - ваша пшенная болячка. Сейчас я вам всё это сделаю. Снимите сапоги и ложитесь на этот операционный стол. Петюшка слегка даже растерялся. «То есть,- думает,- прямо не предполагал, что сапоги снимать. Это же форменное происшествие. Ой-ёй,- думает,- носочки-то у меня неинтересные, если не сказать хуже». Начал Петюшка Ящиков всё-таки свою китель сдирать, чтоб, так сказать, уравновесить другие нижние недостатки. Докторша говорит: - Китель оставьте трогать. Не в гостинице. Снимите только сапоги. Начал Петюшка хвататься за сапоги, за свои джимми. После говорит: - Прямо,- говорит,- товарищ докторша, не знал, что с ногами ложиться. Болезнь глазная, верхняя - не предполагал. Прямо,- говорит,- товарищ докторша, рубашку переменил, а другое, извиняюсь, не трогал. Вы,- говорит,- на них не обращайте внимания во время операции. Докторша, утомлённая высшим образованием, говорит: - Ну, валяй скорей. Время дорого. А сама сквозь зубы хохочет. Так и резала ему глаз. Режет и хохочет. На ногу посмотрит и от смеха задыхается. Аж рука дрожит. А могла бы зарезать со своей дрожащей ручкой! Разве можно так человеческую жизнь подвергать опасности? Но, между прочим, операция закончилась прекрасно. И глаз у Петюшки теперь не имеет опухоли. Да и носочки, наверно, он носит теперь более аккуратные. С чем и поздравляем его, ежели это так.
В 1926 году к известному психиатру пришел изнуренный до дистрофии пациент, судя по манерам - «из бывших», с жалобой на беспричинную тоску и апатию, из-за которых он совсем не может есть и спать. Осмотрев его, врач прописал … читать юмористические рассказы: «Лучше всего, батенька, возьмите томик Зощенко. Может быть, вам покажется простовато, этак по-пролетарски. Но смешно! Этот Зощенко – большой весельчак». «Доктор, - грустно вздохнул ипохондрик. - Я и есть Зощенко».
Зощенко на заседании литературной группы «Серапионовы братья». Фото с сайта https://pastvu.com«Граждане! Осторожно! Трамвай отправляется. Следующая остановка - улица Зощенко Росси», - так в 20-х годах постоянно оговаривался один ленинградский кондуктор (на самом деле остановка называлась «зодчего Росси»). А как не оговориться, когда кругом - только и разговоров, что о «своем в доску» писателе-балагуре, который по-простецки описывает всякие забавные случаи. По стране гуляло несколько десятков самозванцев, выдававших себя за Зощенко, на манер «детей лейтенанта Шмидта». Один из «Зощенок» был брачным аферистом, и Михаилу Михайловичу вечно приходили разгневанные письма от обманутых девиц. Впрочем, когда его фотографии стали появляться в газетах, «лже-зощенкам» пришлось ретироваться. Зато самому писателю стало невозможно проехать в трамвае, да и просто выйти на улицу без того, чтобы не быть обнаруженным и атакованным поклонниками. «Гы-ы-ы! Зощенко!!!», вечно кричал кто-то и тыкал в него пальцем. «Вы не первый совершаете эту ошибку. Должно быть, я действительно похож на писателя Зощенко. Но я не Зощенко, я - Бондаревич», - неубедительно врал Михаил Михайлович.
«Миша, вы - самый счастливый человек в СССР. У вас молодость, слава, талант, красота - и деньги. Все 150 000 000 остального населения страны должны жадно завидовать вам», — говорил ему друг, . А Зощенко отвечал: «А у меня такая тоска, что я уже третью неделю не прикасаюсь к перу. И никого из людей видеть не могу. Я убегаю от них, и если они придут ко мне в гости, я сейчас же надеваю пальто и ухожу… У нас так условлено с женою: чуть придет человек, она входит и говорит: Миша, не забудь, что ты должен уйти»… Когда «угрюмство» совсем одолело его, он ушел уже по-настоящему: из дома и из семьи. Никто вообще не знал, где он и что с ним, пока все тому же Корнею Ивановичу не удалось его обнаружить.
«Как-то я зашел к нашему общему знакомому фотографу в его ателье на Невском, - вспоминал Чуковский, - и фотограф сказал мне таинственным шепотом, что у него в мансарде, тут, за перегородкой в соседней клетушке, скрывается Зощенко. «Вторую неделю не бреется… сам себе готовит еду… и чтобы ни одного человека! Сидит и молчит всю неделю». Корней Иванович пришел в ужас: ведь этак можно и жизнь, и талант свой загубить!
Чуковский помнил, как летом 1919 года Михаил Зощенко, служивший тогда агентом уголовного розыска в Лигово, пришел к ним в литературную студию. Студия располагалась на углу Литейного и Спасской, в доме, еще недавно называвшемся домом Мурузи. Это было довольно забавное место!
Когда богатый грек Мурузи спешно покинул Петроград, спасаясь от революции, в его дом вселились эсеры. А когда и те, в свою очередь, сбежали - беспризорники, в один прекрасный день зачем-то открывшие все краны и устроившие потоп. Беспризорников отправили в приют. Дом перешел к начинающим литераторам, желавшим под руководством Чуковского учиться писательскому ремеслу. Они вытерли полы, просушили эсеровские листовки и стали топить ими камин. прислал для студийцев бурый порошок под гордым названием «кофе», и жизнь в этом «новом Вавилоне» сделалась совсем прекрасной!
Дом Мурузи на Литейном. Фото с сайта https://pastvu.com
Кого только в этой студии не было! И бледные, изысканные, эстетствующие поэты, и варварски энергичные футуристы, и высокомерные формалисты, и мечтатели, и графоманы. Приходил даже один вовсе не интересующийся литературой старичок, чтобы просто поспать в тепле. «Ночью ему не удавалось как следует выспаться, потому что в его квартире из-за каких-то бытовых неурядиц у него не было даже угла. - Вспоминал Чуковский. - Гул наших споров и лекций … действовали на него, как колыбельные песни. … Ничего не слыхал старичок: пробравшись к любимой скамье, он мгновенно погружался в дремоту. … Зощенко питал к старичку самые нежные чувства. Однажды он приблизился к спящему и, словно любуясь им, долго молчал, а потом произнес убежденно:
Вполне прелестный старичок!»
Впрочем, самого Зощенко поначалу тоже принимали за какого-нибудь такого «прелестного» чудака-милиционера, Бог весть зачем затесавшегося среди литераторов. Ведь он никогда не участвовал ни в спорах, ни в литературных обсуждениях, ни в общем веселье, а сидел бирюком в углу, с самым угрюмым и нелюдимым видом. О своих литературных опытах он рассказывал только, что когда-то мечтал стать писателем, но получил в гимназии на выпускном экзамене единицу за сочинение и от отчаяния решил покончить с собой, проглотил кристалл сулемы… К счастью, откачали.
Но в один прекрасный день студийцы (со временем они стали именовать себя Серапионовы братья) поняли: Зощенко - настоящий писатель и, может быть, первый среди них всех. К тому дню все студийцы подготовили рефераты на тему поэзии . У всех были рефераты как рефераты: в меру теоретизирующие, в меру эмоциональные. Когда очередь дошла до Зощенко, он стушевался: «У меня другой стиль». Он хотел было убрать свою замызганную тетрадь с глаз долой, но Чуковский выхватил ее: «Давайте я прочту». Реферат был написан от имени некоего Вовки Чучелова, полуграмотного самоуверенного пошляка. Аудитория хохотала до слез. Зощенко же и во время чтения оставался угрюмым.
Можно было подумать, что он вообще не умеет смеяться. Но в дневнике Зощенко описывает, как ночью сочинял рассказ «Баня»: «Уже первые строчки смешат меня. Смеюсь все громче и громче. Наконец, хохочу так, что карандаш и блокнот падают из моих рук. … От смеха я чувствую боль в животе. В стену стучит сосед. Он бухгалтер. Ему завтра рано вставать. … Должно быть, я его разбудил. Я кричу: «Извините, Петр Алексеевич»… Снова берусь за блокнот. Снова смеюсь, уже уткнувшись в подушку. Через двадцать минут рассказ написан. Мне жаль, что, так быстро я его написал. Я подхожу к письменному столу и переписываю рассказ ровным, красивым почерком. Переписывая, я продолжаю тихонько смеяться. А завтра, когда буду читать этот рассказ в редакции, я уже смеяться не буду. Буду хмуро и даже угрюмо читать».
Скоро его словечки и выражения подхватила вся грамотная и полуграмотная Россия: «что ты нарушаешь беспорядок?», «довольно свинство с вашей стороны», «блекота и слабое развитие техники», «подпоручик ничего себе, но - сволочь». Ему даже показалось, что он повторяется, и надо съезжать с этой наезженной юмористической колеи. Как-то он решился попробовать выступить на эстраде с чтением одной из своих серьезных вещей, из цикла «сентиментальных повестей» - о тоске и безысходности человеческой жизни. Из зала ему закричали: «Баню» давай… «Аристократку»… Чего ерунду читаешь?!» «Ах, - с тоскою жаловался Зощенко Чуковскому. - Если б мне сейчас пройтись на руках по сцене или прокатиться на одном колесе - вечер был бы в порядке».
И вот теперь «угрюмство» довело беднягу до сидения взаперти в мансарде фотографа. Чуковский решил идти говорить с Зощенко, а если тот не захочет его пускать - применить силу. Ведь жить так, как живет Миша, решительно невозможно!
Зощенко встретил его даже приветливо. Оказывается, лежа в мансарде, он как раз и думал о том, что жить так дальше невозможно. И даже составил план, как будет тренировать в себе жизнелюбие. «Раньше всего - не верить в свою болезнь, - поделился он с другом Корнеем. - Вот у меня психастения, а я заставлю себя не обращать внимания на шум, и стану нарочно писать в редакции, где галдеж со всех сторон. И еще - вот возьму и начну отвечать на письма. Боже, какие дурацкие я получаю письма! Например, тут один предлагает мне себя в сотрудники: «Я буду писать, а вы сбывайте, деньги пополам». И подпись: «с коммунистическим приветом».
Увы! Не помогла тренировка! Попытка не обращать внимания на звуки привела только к обострению раздражительности. Теперь Зощенко мешали спать трамваи. Поменял квартиру - там капал кран. «Не выдержу. Поменял 3 помещения - везде капает вода, везде краны текут. Я - отвратительный недотрога», - жаловался Зощенко.
Вот тогда-то Михаил Михайлович и пошел к тому психиатру. А, не получив вразумительного совета, решил обратиться к книгам, чтобы излечиться самостоятельно. Чуковский рассказывает: «Вся его рабочая комната буквально завалена книгами, чего прежде никогда не бывало. И книги были специальные: биология, психология, гипнотизм, фрейдизм. … Он дал мне книгу некоего велемудрого немца в переводе на русский язык. Многие строки в ней были густо подчеркнуты, и, естественно, читая эту книгу, я вообразил, будто Зощенко подчеркнул те места, которые показались ему наиболее комическими: перевод книги был забавно коряв. Возвращая книгу, я сказал Михаилу Михайловичу, что действительно книга смешная и что меня особенно насмешили те строки, которые подчеркнуты им.
Смешная? - спросил он с удивлением и даже как будто, с обидой. - Да ведь это одна из самых серьезных и поучительных книг».
Вот жаль только, в Советской России учение не приветствовалось, и психоаналитиков днем с огнем было не сыскать. Пришлось стать самому себе психоаналитиком и, вооружившись современными методами физиологии и психоанализа, перетряхнуть прошлое в поисках причин своего невроза.
С родителями и сестрами. 1903 г.
С чего начать? Ну, родился в Санкт-Петербурге, на Петербургской стороне, дом 4 по Большой Разночинной улице. Записан в метрическую книгу церкви Св.Мученицы царицы Александры. Отец - Михаил Иванович Зощенко, дворянин из Малороссии, с Полтавы. Художник-передвижник. И для храма Спаса-на-крови делал мозаику, и для музея Суворова (полотно из смальты на тему «Переход Суворова через Альпы»). Мать - Елена Иосифовна Сурина, русская, дворянка, сочинительница рассказов из жизни бедных людей, постоянный автор газеты «Копейка». Михаил у них - третий ребенок из восьми, причем первый сын.
Вот отец возвращается из своей мастерской - мать устраивает ему сцену ревности. Старшая сестра - Елена - шепчет на ухо: «Все женщины сходят с ума от папы, это чересчур расстраивает маму». Вот приехал из Полтавы дедушка, и мама сказала про него: «Он никого не любит. Он вроде твоего отца. У него закрытое сердце». «А у меня тоже закрытое сердце?», - встревожился маленький Миша. «Да», - ответила мама. «Значит, я тоже не буду никого любить?», - все больше пугается сын. Мать сквозь слезы говорит: «Да, наверное, и ты будешь таким. Это большое несчастье - никого не любить». Уже теплее… Это, во всяком случае, объясняет, отчего у него все так нелепо складывается с женщинами… Вспоминать, вспоминать еще! Вот отец стоит у окна. Он, Миша, подходит к столу, хочет починить карандаш. Отец падает на пол. Разрыв сердца. Мгновенная смерть. Сын в ужасе кричит… Да, это — важно. Но - не главное! Вспоминать. Вспоминать!
Вот он уже вырос и добровольцем пошел на «германскую». В памяти всплывают уже иные картины… Зощенко записывает их: «Я выбегаю из землянки. И вдруг сладкая удушливая волна охватывает меня. Я кричу: «Газы!.. Маски!..» И бросаюсь в землянку. Там у меня на гвозде висит противогаз. Вокруг меня бегают солдаты, заматывая свои лица марлевыми масками. Мне нехорошо. Голова кружится. Я проглотил много газа, когда крикнул: «Маски!» У костра становится легче. Даже совсем хорошо. Огонь поднимает газы, и они проходят, не задевая нас. Я снимаю маску. Мы лежим часа четыре. Начинает светать. … Я в бинокль гляжу в сторону немцев. Теперь я вижу, как они из баллонов выпускают газ. Это зрелище отвратительно. Бешенство охватывает меня, когда я вижу, как методически они это делают». От этого отвратительного зрелища Мишу рвет. Придя в себя и оглядевшись, он обнаруживает, что вокруг него все мертвы, и сотни дохлых воробьев упали на дорогу… Добравшись до лазарета, Миша просит у сестры милосердия Клавы спирта и жадно пьет. Дурнота возвращается, сознание гаснет. Потом он видит лицо доктора, склонившееся над ним: «Я впрыснул вам камфору. С вашим пороком сердца нельзя пить ни капли!» - «У меня никогда не было порока сердца», - шепчет Миша непослушным языком. - «Теперь есть. Вы же были отравлены газами».
Примерно в эти же дни в другой город, на другой фронт, в другую армию, но на ту же войну прибыл Хемингуэй. Позже он опишет эту войну, и в этом описании будет много схожего с зощенковскими.
Пускают газ
Потом была и неожиданное везение: назначение на «пышную» должность коменданта почт и телеграфа в Петрограде. «Мне полагалась тогда лошадь. И дрожки. И номер в «Астерии». Я на полчаса являлся в Главный Почтамт, небрежно подписывал бумажки и лихо уезжал в своих дрожках. При такой жизни я встречал множество удивительных и знаменитых людей. Например, Горького. Шаляпина как-то раз встретил». Но однажды, поддавшись какому-то странному порыву, он явился к начальству и попросил перевести его куда-нибудь в провинцию. Куда? Неважно куда, только бы прочь отсюда. Да вот хоть бы в Архангельск, на должность секретаря полкового суда.
Зощенко ушел на войну добровольцем
Что дальше? Любовь девушки из французской миссии (она еще выправила ему французский паспорт, чтобы он бежал с ней в Париж. Глупая! Зачем ему Париж?), потом - бегство из Архангельска за два дня до прихода англичан. Снова Петроград. И вместо Парижа - низенький табурет в подвале на Васильевском острове, с чьим-то потрепанным сапогом на коленях, подметкой и рашпилем в руках. «Я - сапожник. Мне нравится моя работа. Я презираю интеллигентский труд - это умственное ковыряние, от которого, должно быть, исходят меланхолия и хандра. Я не вернусь больше к прошлому. Мне довольно того, что у меня есть». Но и это прошло. Того, что есть, стало не довольно. Тем временем - гражданская война, и он попросился на фронт. Разумеется, в Красную армию (хотя почему это - «разумеется»? Его родной брат, Владимир, воевал в это время на стороне белых)… «Я пробыл на фронте полгода и по болезни сердца уволился из армии. После этого я переменил десять или двенадцать профессий, прежде чем добрался до своей теперешней профессии. Я был агентом Уголовного розыска (в Ленинграде). Был инструктором по кролиководству и куроводству (в Смоленской губернии, город Красный, совхоз Мальково). Был старшим милиционером в Лигово». На все эти скитания толкала его все та же хандра, но нигде он не мог найти успокоения…
Хуже всего то, что он не мог, по подобию других, найти утешение в самом естественном - в любви к женщине. Наверное, мат была права - он не умел любить. Какая нелепица вышла из его брака! Верочка Кербиц, бывшая танцовщица - тоненькая, изящная, с каштановыми кудряшками и маленьким, миловидным личиком, вечно в чем-то воздушном, вечно при шляпке… Еще студентом, незадолго до того, как уйти на фронт, он написал ей в альбом: «Не ищите любви - верьте страсти». А потом еще: «Мы (мужчины) не верим в любовь, но говорим, преступно говорим… иначе нет дороги к женскому телу». Он увлекался тогда романами Мопассана… Потом, уже в после войны и революции, они встретились вновь.
В 18-м году в ночь накануне его дня рождения Вера спросила: «Что же вам подарить?» И он шепнул: «Себя». Потом он снова уехал и снова вернулся… Они поженились в 1920 году, после того, как у Миши от испанки умерла мать. «На тележке маленький письменный стол, два кресла, ковер и этажерка. Я везу эти вещи на новую квартиру. В моей жизни перемена. Я не мог остаться в квартире, где была смерть. Одна женщина, которая меня любила, сказала мне: «Ваша мать умерла. Переезжайте ко мне». Я пошел в загс с этой женщиной. И мы записались. Теперь она моя жена. Я везу вещи на ее квартиру, на Петроградскую сторону. Это очень далеко. И я с трудом толкаю мою тележку. Передо мной - подъем на Тучков мост. У меня больше нет сил толкать мою тележку. Ужасное сердцебиение. Глупо умереть на мосту, перевозя кресла и стол. Изнемогая, я вкатываю тележку на мост».
Вера Кербиц, вскоре Зощенко
Знакомые находили, что они - не пара. Вера слишком любила роскошь, довольство, деньги, наконец… На первые же мужнины гонорары обставила квартиру белой мебелью в стиле Людовика XVI, развесила картины с маркизами в золоченных рамах, всюду рассовала фарфоровых пастушков и пастушек, а в угол определила раскидистую фикусовую пальму. Один из друзей Зощенко пришел в гости и воскликнул: «Пальма! Миша, ведь это как в твоих рассказах!» Жена смутилась, а Зощенко почернел и растерялся. Раньше он этой пальмы как-то не замечал…
Злополучная ли пальма виновата, или еще что-то - он уже и сам не помнил. Но только супружеская жизнь ему опротивела, и он на холостых основаниях переселился в Дом искусств. Пожалуй, с тех пор его хандра и стала усиливаться, принимая угрожающие формы и размах. К жене он, впрочем, захаживал, и тут же начинался скандал. «Какой ты тяжелый человек! - пенял он Вере, едва войдя домой после двухнедельного отсутствия. Я не могу оставаться здесь, я чувствую, что заболеваю от разговоров с тобой». Вера отвечала, что Михаил вовсе не обязан приходить. Он возмущался: «Я должен иметь обед, я имею право требовать минимальной заботы о моем белье и помощи в переписке!». Потом кричал: «Ты старая баба, иди к черту, ты мне надоела!» А старой бабе было 29 лет… Впрочем, они так и не развелись, и даже скоро стали снова жить вместе - до следующего приступа хандры, прогнавшего Михаила Михайловича из дома. Между делом успели родить сына - Валерия, Вальку, которого Зощенко обожал. Впрочем, хорошим отцом он не был. А однажды, придя домой несколько подвыпившим и закурив свою любимую тоненькую папироску прямо над постелькой малыша, уронил на сына столбик пепла - распашонка загорелась, и рубец на плече Валечки так потом и не зажил.
Одно время ему казалось, что хандру можно заглушить любовными приключениями. Его бесчисленные романы друзья называли «офицерскими» - за скоротечность и некоторый цинизм. Дамы, впрочем, по части цинизма не отставали. Надежда Брильянщикова подошла к Зощенко на одном курорте и просто сказала: «Хочу вам отдаться». Он аттестовал ее так: «Глупенькая и пустая, но с необыкновенным темпераментом. Замечательная женщина!». А его любовная история с Людмилой Миклашевской началась с того, что он сказал: «В первобытные времена женщин хватали за загривок и тащили в кусты». С ее мужем - уважаемым профессором истории - Зощенко даже дружил. Он вообще предпочитал замужних женщин - особенно тех у которых при этом была большая грудь. Любил бывать у них дома и беседовать с обманутыми мужьями. «Конечно, я немного шлюха», - признавался Зощенко одной из своих пассий. Да только вот избавления от тоски вся эта круговерть почти не приносила. Чем больше женщин, тем пустее, бессмысленнее становилась жизнь…
Мише 3 года
Неужели он действительно никого и никогда не любил? Пожалуй, все-таки любил – в юности. Но дело кончилось позором и фиаско. В памяти всплыла картина: вот они с Ксенией, взявшись за руки, бегут по саду. Он оборачивается - позади вода, много воды, ручьи бегут откуда-то с поля. Как-то невзначай потеряв руку девушки, Миша припустил к дому. Ксения сказала потом: «Убежать первым! Бросить женщину! Все кончено между нами»… Годами пришлось доказывал себе, что он - не трус. Идти воевать, рваться в атаки. Получить за мужество пять орденов, чин штабс-капитана. Он действительно был не робкого десятка! Как же так вышло, что он так испугался тогда, в саду с Ксенией? Ах да, воды, заполнявшей все вокруг с кошмарной скоростью! Прямо как в его страшном сне, который снился с детства. Зощенко записал: «Во сне меня преследовали вода и рука. Иногда в этой руке появлялся нож. А иногда это была рука нищего. Но всякий раз дело кончалось резким выстрелом, от ужасного и неожиданного звука которого замирало сердце… Я бежал по полю от черной воды, а рука хотела что-то взять, украсть. Какая роковая повторяемость могла произойти в жизни младенца?» Он так и не вспомнил, что же такое страшное, связанное с водой, произошло в его детстве. Возможно, ему было страшно, когда его младенцем погружали в купель. А, может, в 6 лет его слишком поразила гибель соседского юноши, по нелепой случайности утонувшего в придорожной яме в паводок.
С ножом все получилось лучше. «Неожиданно я вспомнил рассказ мамы, и нашел шрам, оставшийся от ножа хирурга, должно быть, это был глубокий разрез, если шрам остался на всю жизнь. В два года мне сделали операцию без хлороформа, спешно, неожиданно, начиналось заражение крови»… Так, с ножом в руке все понятно. А что еще может быть связано с рукой? Нужно вспоминать дальше.
Мать, Елена Осиповна
«Мать бросила меня кормить грудью в 2 года 2 месяца: «Это было уже неприлично. Ты лепетал наизусть стишки». Мать смазывала сосок хиной, чтобы я, наконец, получил отвращение к этому способу еды. И все лето продолжались грозы. И тогда я вспомнил, как я ел: почти всегда стоя, крайне торопливо, небрежно, без интереса. Я ожидал подспудно за еду расплаты». Может, рука, грозящая что-то у него отнять - это рука матери, лишавшая его еды? Зощенко решил, что и эта загадка разрешена. А откуда нищий? Михаил снова ударился в воспоминания.
Его мать осталась вдовой с восемью детьми от 2 до 16 лет. Много надежд возлагалось на пенсию, которую нужно было выпросить у одного значительного лица. «Мать говорит: «Скажите его превосходительству, что пришла вдова художника Зощенко». Мы садимся на деревянный диван. Долго сидим. Я начинаю хныкать. Неприятно так долго ждать. Мама тихо говорит: «Мы должны получить пенсию». Беседа продолжается 3 минуты. Мама плачет. Эта сцена устрашила меня. Нищий был я сам». Оставался звук выстрела.
И он догадался! Ему рассказывали, что в его первое лето на даче почти каждый день гремели грозы. Однажды молния ударила в их сарай. Гром был таким, что мать, в тот момент кормившая годовалого Мишеньку грудью, на минуту потеряла сознание, выпустила ребенка из рук, и он упал на постель, повредив руку.
Итак, ему удалось! С помощью анализа снов он определил несколько раздражителей, вызвавших у него неосознанный, оттесненный в глубину психики страх. Между прочим, когда Зощенко рассказал о своем методе избавления от хандры одному психиатру, тот пришел в ужас: «Анализировать собственные сны крайне опасно!» Но, опасно или нет, он сделал это! И вскоре почувствовал, что здоров. Он даже вернулся к жене. Казалось, теперь все должно наладиться…
Увы! Обновленный, счастливый Зощенко вместе со своей болезнью утратил и писательский дар. Он стал сочинять повести, которые сам называл «добрыми». «Лучше бы он не писал их, - считал Чуковский. - Правда, они были искренни, написаны от чистого сердца. Но в них не было Зощенко, не было его таланта, его юмора, его индивидуального почерка. Их мог написать кто угодно. Они были безличны и пресны». «Зато, - гордился Михаил Михайлович, - я каждое, каждое утро просыпаюсь теперь счастливым. Каждый день для меня праздник, день рождения».
Кончилось тем, что Зощенко «заболел» традиционной для русского писателя «болезнью»: по примеру и , ему захотелось проповедовать истину. Он был уверен: достоверно описав свой путь к счастью, он принесет гораздо больше пользы своему народу, чем чистой литературой. И задумал автобиографический роман под названием «Перед восходом солнца». А тут началась война. На фронт Михаила Михайловича не взяли - ему было уже 47 лет, к тому же больное сердце… Он остался в Ленинграде, и вместе со всем городом был взят в кольцо блокады… В считанные месяцы Ленинград и ленинградцы изменился до неузнаваемости. Зощенко оставался таким, каким был всегда: не «утеплялся» ни кофтами, ни толстыми шарфами. Не похудел и не почернел лицом. Его походка не сделалась медленнее, чем была раньше. Отчасти - потому что он всегда ходил медленно, был худ и смугл. Отчасти потому, что ему было вообще не до войны и не до блокады - он торопился осчастливить человечество своей книгой. Жадно собирал материалы. Писал сутками напролет - если, конечно, не была его очередь в группе самозащиты дежурить на крыше (зажигательную бомбу полагалось схватить железными щипцами и, окунув на миг в бак с водой, бросить в ящик с песком). Впрочем, очередную главу своей рукописи он брал и на крышу. «Немецкие бомбы дважды падали вблизи моих материалов. Уже пламя огня лизало их. И я поражаюсь, как случилось, что они сохранились», - вспоминал Зощенко позже. Он безумно боялся за свою книгу. А еще - погибнуть, так и не дописав ее.
Вскоре Зощенко предложили эвакуацию в Алма-Ату. Ленинградскому Союзу писателей предоставляли по шесть мест в самолете в месяц - персональные списки эвакуируемых утверждались Военным советом. Впрочем, были среди писателей и такие, кто отказался покидать Ленинград. Зощенко во имя своей книги не отказался. Только вот свою семью он взять не мог: сын Валерий был ополченцем и защищал подступы к городу. Ну а Вера Владимировна не захотела покидать сына.
И вот Зощенко едет к самолету, который должен вывезти его в Алма-Ату. «Едва подъехал к аэродрому - началась бомбежка. Полежал в канаве со своими спутниками - престарелыми академиками. После чего академики отказались лететь. … Собранный материал летел со мной на самолете через немецкий фронт из окруженного Ленинграда. Я взял с собой двадцать тяжелых тетрадей. Чтобы убавить их вес, я оторвал коленкоровые переплеты. И все же они весили около восьми килограммов из двенадцати килограммов багажа, принятого самолетом. И был момент, когда я просто горевал, что взял этот хлам вместо теплых подштанников и лишней пары сапог», - писал Зощенко уже в Средней Азии. Примерно в то же самое время в Ленинграде умерли от голода его теща и сестра жены - Елены Кербиц (у них украли продуктовые карточки на месяц). Останься он в Ленинграде, он мог бы помочь им. Но его книга была превыше всего!
В 1943 году в журнале «Октябрь» вышли первые главы романа - с описанием всего психоаналитического процесса, который провел над собой Зощенко. Он думал, что этот роман окончательно утвердит его в том ощущении счастья, которое в последнее время почти не покидало его. Но очень быстро публикацию пришлось прекратить: в журнале «Большевик» появилась разгромная критика: «Тряпичником бродит Зощенко по человеческим помойкам, выискивая что похуже. В Советской стране немного найдется людей, которые в дни борьбы за честь и независимость нашей Родины нашли бы время заниматься «психологическим ковыряньем», изучая собственную персону. Советским людям скучать некогда, а рабочим и крестьянам никогда и не были свойственны такие «недуги», в которых потонул Зощенко. Как мог написать Зощенко эту галиматью, нужную лишь врагам нашей родины?». Это была катастрофа. Он непозволительно распахнул душу на всеобщее обозрение, обнажив совсем не те пружины человеческого бытия, что считались «правильными» в соцреализме. За это полагалось наказание.
«Карающий меч народного гнева» упал на голову «преступника» в августе 1946 года: в постановлении ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», говорилось: «Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание».
Зощенко, как и , был изгнан из Союза Писателей, а также из всех журналов, с которыми сотрудничал, издательства расторгли с ним договоры на все его книги и потребовали вернуть авансы, к тому же он был лишен продуктовой «рабочей» карточки. На всевозможных собраниях, заседаниях и слетах теперь постоянно трепалось его имя, газеты и радио устроили травлю. Ни на одну работу - даже сапожником - его теперь не брали. А равно и его жену, тоже носившую «заклейменную» фамилию Зощенко. Призрак нищеты сова вставал перед ним во всем своем безобразии, и не известно, чем все это кончилось бы, если бы не всенародная любовь к Михаилу Михайловичу, которую даже начальственный гнев не мог отменить. «По утрам я находил в своем почтовом ящике денежные купюры от неизвестных мне людей. Я никогда не думал, что народ так любит», - вспоминал Зощенко эти дни.
С коллегами все оказалось сложнее. Мариэтта Шагинян чтобы выразить свою поддержку сначала пригласила Михаила Михайловича в ресторан, а затем испугалась. Впрочем, деньги - целых 400 рублей - она ему все же прислала. Давний приятель Зощенко Катаев трижды прилюдно клеймил его, и все три раза с глазу на глаз просил прощения и предлагал деньги. Один из бывших приятелей, встретившись с Зощенко на мостике через канал , нервно оглянулся, убедился, что рядом - никого, низко наклонил голову и проговорил: «Прости, Миша, у меня семья, дети…». Другие при встрече и вовсе делали вид, что они не знакомы.
В молодости с Мариэттой Шагинян
Как ни странно, физически больной и психически неустойчивый Зощенко долгих восемь лет стойко переносил весь это кошмар – его болезнь не возвращалась. Он «сломался» лишь в 1954-ом. После смерти Сталина его было потихоньку «простили» - снова приняли в Союз писателей. Но, как на грех, в Ленинград приехали английские студенты и потребовали встречи с опальным автором. На их вопрос: «Согласны ли вы с обвинениями в ваш адрес?», Зощенко ответил, что не согласен. Ведь Жданов в своих выступлениях прямо назвал его подонком – разве мог он с этим согласиться? И снова началась травля! «М. Зощенко скрывал свое истинное отношение к Постановлению и продолжает отстаивать свою гнилую позицию», - написала «Ленинградская правда». От него потребовали объяснений на общем собрании ленинградских писателей. И Зощенко стал было лепетать что-то о том, что он - советский человек, что читал почти все произведения Ленина, все 12 томов Сталина, не говоря уж о «Кратком курсе»… Но закончил свою речь неожиданно: «Что вы хотите от меня? Что, я должен признаться в том, что я - пройдоха, мошенник и трус?! Моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын! Как я могу работать? Я не стану ни о чем просить! Не надо вашего снисхождения, ни вашей брани и криков! Я больше чем устал!». В зале послышались аплодисменты нескольких человек. Зощенко вышел вон…
С тех пор он опять почти перестал есть. Два месяца его ежедневный рацион включал лишь чашку бульона и одно яйцо - и те он впихивал в себя с огромным трудом. Когда страсти немного улеглись и друзья попытались вернуть Зощенко в литературный круг, было поздно. Вот как описывает Корней Чуковский празднование 90-летия со дня рождения Горького, на который был приглашен Зощенко: «В хороших одеждах, сытые, веселые лауреаты, с женами, с дочерьми, сливки московской знати, и среди них - он. Ни одной прежней черты. Прежде он был красивый меланхолик, избалованный славой и женщинами. Теперь это труп, заколоченный в гроб. Даже странно, что он говорит. Говорит он нудно, тягуче, длиннейшими предложениями, словно в труп вставили говорильную машину, - через минуту такого разговора вам становится жутко, хочется бежать, заткнув уши. «Да, было время: шутил и выделывал штучки. Но, Корней Иванович, теперь я пишу еще злее, чем прежде. О, как я пишу теперь!». И я по его глазам увидел, что он ничего не пишет и не может написать. Я указал ему издали Ирину Шаляпину. Он через несколько минут обратился к жене Капицы, вообразив, что это и есть Ирина Шаляпина. Я указал ему на его ошибку. Он сейчас же стал объяснять жене Капицы, что она не Ирина Шаляпина. Зощенко седенький, с жидкими волосами, виски вдавлены внутрь, - и этот полупустой взгляд. Задушенный, убитый талант». На том же приеме одному начинающему писателю Зощенко сказал: «Литература - производство опасное, равное по вредности лишь изготовлению свинцовых белил». Расцветала весна 1958 года. Через три месяца Зощенко не станет…
О муже Вера Владимировна оставила 20 тыс. страниц дневниковых записей. Их брак продолжался 41 год
Он умер совсем не так, как полагается великому писателю - скорее, как тот самый «маленький человек», которым испокон интересуется русская литература. Словно какой-нибудь гоголевский Башмачкин - не пережив треволнений, связанных с пенсией. Впрочем, стоит только вспомнить, что один из его детских кошмаров был связан с нищенством, как все становится на свои места. Словом, шестидесятичетырехлетний Зощенко неимоверно обрадовался, когда узнал: друзья выхлопотали ему персональную пенсию. Два дня он не ходил - летал по своей даче в Сестрорецке. Ему нравились и деревья в саду, и пирожки, которые пеклись на кухне, и постаревшее лицо жены («Как ты хорошо выглядишь в этом году, Верочка!»). А потом пришла бумага из сберкассы - предложение явиться за пенсией по такому-то адресу, «имея при себе паспорт, пенсионную книжку», и - приписка карандашом в конце - «справку от домоуправления о заработке за март месяц». И Зощенко испугался, как бы пенсию не отобрали: как раз накануне он получил случайный гонорар. Напрасно знакомый адвокат успокаивал его - Зощенко ничему уже не верил. И поехал в Ленинград, проверять.
О его возвращении через несколько дней в Сестрорецк Вера Владимировна вспоминает: «Слышу - машина! Сбегаю вниз… Он идет по дорожке. Медленно. Как приговоренный к смерти. Он поднялся с трудом по лестнице, остановился у столика - так трудно было ему двигаться. И вдруг сказал: «Я умираю. У меня было кровохарканье». Потом стал говорить, что он страшно ослаб, что он ничего не ел, кроме сырого яйца и помидора. Радовался пенсии, говорил: «Теперь я за тебя спокоен. Умру - ты будешь получать половину моей пенсии». На третий день вечером вдруг сказал, прощаясь на ночь: «Завтра надо завещание… деньги Валичке!» … В последующие дни почему-то часто путал слова. Вместо люминала все просил «линолеум»… Я догадывалась, не поправляла его. Делала вид, что все в порядке. … Он все говорил: «Пусть я встану!», «Подними меня, Верочка!», «Вытащи меня, Верочка!»… И я поднимала его, поддерживала. Ноги его я ставила на скамеечку, клала грелку на них, а руки согревала своим дыханием. И он клал голову мне на плечо, и мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, так, как я всегда мечтала»…
Еще в 20-х годах, когда слава Михаила Михайловича была в зените и любовь к нему - всенародна, находились люди, которые считали: ради пустой развлекательности Зощенко забывает об элементарном правдоподобии. Один из таких недоброжелателей - преуспевающий критик, как-то раз увязался за Михаилом Михайловичем и его другом Чуковским по дороге из «Госиздата»: «Товарищ, где вы видели такой омерзительный быт? И такие скотские нравы? Теперь, когда моральный уровень»… «Он не договорил - потому что в эту минуту случилось небольшое событие… - Рассказывал Чуковский. - Мы в этот миг проходили мимо большого четырехэтажного дома, и вдруг прямо к нашим ногам упала откуда-то с неба ощипанная, обезглавленная, тощая курица. И тотчас из форточки самой верхней квартиры высунулся кто-то лохматый, с безумными от ужаса глазами и выкрикнул отчаянным голосом:
Не трожьте мою куру! Моя!
Прохожих на Литейном было много. … Каждый глядел на курицу с таким вожделением, что мы сочли своим долгом защищать ее, чтобы она могла благополучно вернуться к своему обладателю. Вот наконец и он. Выбегает из подворотни без шапки. Хватает курицу и, даже не взглянув на толпу, вскакивает, к нашему изумлению, на подножку трамвая и мгновенно исчезает … Не успели мы догадаться, что сделались жертвой обмана, что схвативший курицу вовсе не тот человек, который кричал из окна, как этот человек налетел на нас ястребом, непоколебимо уверенный, что мы-то и есть похитители курицы. В толпе выразили такое же мнение, особенно те, что хотели сами овладеть этой курицей. … Когда наконец нам удалось ускользнуть от раздраженной толпы, Зощенко усмехнулся своей медленной, томной, усталой улыбкой и тихо сказал своему обличителю:
Теперь, я думаю, вы сами увидели…
Подобных историй о Зощенко - множество. Чего стоит хотя бы женщина-электрик, обвинившая Михаила Михайловича в том, что он подделал заявку на замену электрических пробок, и сказавшая буквально следующее: «вы не можете быть Михаилом Зощенко. Михаил Зощенко - писатель, и он умер. Вы, наверное, предок писателя Зощенко?»
И даже смерть не лишила Зощенко его сомнительного дара - абсурд продолжался. На панихиде один высокопоставленный товарищ сказал: «Зощенко был патриотом, другой на его месте изменил бы родине, а он - не изменил». Кто-то из толпы выкрикнул: «Что же получается: предательство - норма?» «Товарищи! У гроба не положено разводить, так сказать, дискуссии. - сказал следующий выступающий. - Но я, так сказать, не могу, так сказать, не ответить». Визгливый голос первого: «Прошу слова для реплики». Перекрывая все эти «так сказать» и «разрешите мне два слова» - истошный вопль вдовы: «Зачитайте же телеграммы!». Шум, гам, всеобщее смятение. «Суетятся, мечутся в толпе перепуганные устроители этого мероприятия, — описывает эту сцену писатель Леонид Пантелеев -. А Зощенко спокойно лежит в цветах. Лицо его - при жизни темное, смуглое, как у факира, - сейчас побледнело, посерело, но на губах играет (не стынет, а играет!) неповторимая зощенковская улыбка-усмешка. … Стиль был выдержан до конца».
Кстати, когда Зощенко был еще студентом, некий гастролирующий гипнотизер, большой умелец гадать на картах, предсказал ему: «У вас, юноша, скоро обнаружатся большие способности. Вы прославитесь. Но кончите плохо. И на похоронах ваших люди будут смеяться». Так все и вышло.
«Серапионовы братья»: К.А. Федин, М.Л. Слонимский, Н.С. Тихонов, Е.Г. Полонская, М.М. Зощенко (сидит в центре), Н.Н. Никитин, И.А. Груздев, В.А. Каверин
