Александр Кабаков
Всё поправимо: хроники частной жизни
И идут дни за днями, сменяется день ночью, ночь днем - и не оставляет тайная боль неуклонной потери их - неуклонной и бесплодной, ибо идут в бездействии, все только в ожидании действия и - чего-то еще… И идут дни и ночи, и эта боль, и все неопределенные чувства и мысли, и неопределенное сознание себя и всего окружающего и есть моя жизнь, не понимаемая мной.
Иван Бунин
Пролог. Дом престарелых
Теперь, когда все уже ясно и кажется, что по-другому и не могло случиться, да и не имеет никакого значения, как могло бы случиться, потому что все уже произошло и будет идти дальше, как идет, и ничто не остановит эту колесницу, пока не изотрется ось, и не разлетится все к чертовой матери, и не рухнет вон с дороги в овраг, и не пронесется мимо новый экипаж - теперь я пытаюсь понять, как же мы жили тогда, как доживаем теперь.
Мне, собственно, и делать-то уже больше нечего, кроме как пытаться понять. Им пока нет нужды, они еще гонят вовсю, не думая о силе трения, победившей нас и уже их предупреждающей еле слышным сквозь грохот гонки скрипом. Они уже знают, конечно, что трение побеждает всегда и на финиш приходит без соперников, но им не до этого, да и нет давно тормозов.
Я же хочу увидеть нас там, на скрывшемся в пыли старте, в бешенстве соперничества, на последних кругах, разглядеть очертания исчезнувшего навсегда и понять, на каком повороте вырывается вперед и уходит, увеличивая отрыв, будущий победитель - и когда переворачивается и, разбрасывая колеса, летит кверху тормашками в огне и грохоте.
Я просыпаюсь тяжело и лежу несколько минут, вспоминая, что еще жив - ночь прошла без сна, болела, как всегда, нога, и только лиловый рассвет дал недолгий покой. Потом я откидываю одеяло и с отвращением рассматриваю в свете ночника рваные шрамы над левым коленом. Да, повезло - обе пули вошли в мягкое.
Натянув тренировочные штаны и сунув щетку в футляре в карман теплой куртки, тихо встаю и иду чистить зубы - дай Бог здоровья моим ребятам, все платят и платят за приличную богадельню, на две комнаты сортир с душем. Ожидая очереди - послеинсультный сосед, с которым делим умывалку, встает рано и копается долго, а потом еще долго мычит, извиняясь, - я рассматриваю себя в высоком зеркале, зачем-то повешенном в нашем общем тамбуре. Огромный, нелепый, с косой бородой седыми клочками, становлюсь все больше похож даже не на Льва Толстого, а на глупый, несоразмерно большой памятник низкорослому графу. Бороду надо бы подстричь, да лень возиться, корячиться перед зеркалом, заглядывая искоса.
За седыми космами, за редким пухом вокруг плеши во всю голову, за глубокими складками и мелкими бумажными морщинами вокруг набрякших подглазий, за косо выпирающим под самой грудью животом я пытаюсь разглядеть мальчишку, похожего на маленького японца, с тощими руками и ногами-палочками, юного пижона с блестящим пробритым пробором, огромного тяжелого мужика с неизменным выражением упрямого презрения к миру на уже слегка оплывшем лице…
Ничего не видно. Смотрит в зеркало, напряженно щурясь, высокий обрюзгший старик. Увидеть их всех удается только ночью, лежа без сна с закрытыми глазами, прислушиваясь - спокойно ли дышит? - к иссякающей рядом жизни.
Что ж, дождусь ночи.
КНИГА ПЕРВАЯ
Глава первая. Утро
Отцу Мишка не придавал большого значения. Планируя свои действия и оценивая их предполагаемые результаты, Мишка почти не учитывал возможность отцовского вмешательства в ход событий. С точки зрения практической, мать была куда важнее, реально влияющие на жизнь вещи находились в полной ее власти. Притом представлялось совершенно очевидным, что сама по себе, в одиночку, мать существовать не может, она абсолютно зависит от присутствия в мире отца. Но зависимость эта была настолько же неявной, насколько естественной. Так живущий в современном мире человек зависит от подачи электричества, заводской выпечки хлеба и работы общественного транспорта, но не осознает этого в каждый миг, поскольку пока все идет нормально, он чувствует только свою подчиненность начальству, страдает от нехватки денег, боится сильных врагов и, если уже испытал, болезней, но никак не холода, тьмы, бескормицы, непроезжих пространств - словом, как раз того, что действительно страшно, не боится.
Отец, Леонид Михайлович Салтыков, работал заместителем главного инженера на производстве п/я 12, то есть на военном заводе при большом, всесоюзного значения лагере, а мать, Салтыкова Мария Ильинична, никем не работала, как почти все женщины в городке, сидела дома, варила любимый Мишкин суп из пестренькой фасоли, мыла дощатый, рыжей блестящей краской крашенный пол и читала книжки.
Утром Мишка выходил из дому вместе с отцом.
Начищенными до теплого блеска сапогами отец ступал, не выбирая, куда, но грязь, тугая желтая глина, тяжелой каймой облеплявшая Мишкины галоши, на отцовы сапоги не цеплялась, он шел, будто по воздуху.
Обычно Мишка, рано встав, быстро умывшись (постоял в ванной, намочил зубную щетку, пригладил мокрой рукой челку, украшавшую почти наголо стриженную голову, помял мокрыми руками свежее вафельное полотенце) и надев лыжные байковые штаны-шаровары с застегивающейся манжетой внизу и двухцветную куртку-бобочку, низ из отцовых старых синих галифе, верх из материной клетчатой серо-черной юбки, молния с поводком-цепочкой от какой-то износившейся тряпки еще из американских посылок (или серую, из тонкого «пионерского» сукна форму, китель со стоячим воротником и латунными пуговицами с гербом и длинные штаны со стрелкой, но форму Мишка не любил, потому что в школе тех, кто ходил в серой форме, называли фашистами, а те, кто ходил в школу из села, форму вообще никогда не носили, потому что у сельских на нее не было денег), до завтрака наблюдал процесс подготовки к этому выходу.
В полосатых лилово-кремовых пижамных штанах и голубой майке в рубчик с отвисшими от узких бретелек проймами отец босиком выходил на деревянную, еще сыроватую после мытья лестничную площадку и располагался там со всем имуществом - с заточенной щепкой для отдирания засохшей грязи с ранта и подошвы; с плоской, тяжело, с подковыриванием, открывавшейся круглой банкой подсохшего и от краев банки отошедшего гуталина; с вытертой и слипшейся щеткой для намазывания и пушистой, с хорошо отполированными желобками в ручке, расчисткой; с сапогами, которые нес за матерчатые петельки, вытащенные из голенищ. Чистка занимала ровно пятнадцать минут, не больше, но не меньше, и заканчивалась теплым сиянием, с которым от тупоносых головок и расправленных голенищ начинало исходить это самое тепло, не позволявшее грязи приставать к полированному хрому. Мышцы на тощих руках отца натягивались и сокращались, а под голубой вискозой майки дергались и сжимались, и сияние проступало, загоралось, начинало греть…
Потом сапоги, дружно свесив набок халявки, становились в угол прихожей, а отец садился на табуретку посреди кухни с кителем на коленях и соответствующим набором на краю кухонного стола - с прямоугольной фибровой дощечкой, прорезь в которой имела форму огромной и грубо воспроизведенной замочной скважины, пузырьком бурой взвеси под названием «асидол» и байковой тряпочкой, отрезанной от старой портянки. Правую переднюю полу кителя отец собирал в гармошку так, что все пять латунных пуговиц с выпуклыми звездами помещались в горсть, после чего каждая просовывалась в широкую часть прорези-скважины и сдвигалась в узкую, так что в конце концов все пять оказывались стиснутыми в ряд в узкой части прорези, отец ронял на каждую по капле «асидола» и начинал растирать его и полировать все вместе тряпочкой и доводить каждую пуговицу до блеска круговым движением, и зеленоватая латунь загоралась. В завершение еще влажной тряпочкой он проходился по майорским звездам на серебряных инженерских погонах и стряхивал выпавшие из «асидола» крупинки мела с ткани. Иногда после этого отец заставлял Мишку снять его китель и тоже начистить пуговицы.
Наступала очередь подворотничка. Резким и ровным рывком отец отдирал от куска чуть замахрившегося по краям полотна длинную и узкую полоску, ровно складывал ее по длине вдвое, со второй или третьей попытки вдергивал в иглу длинную белую нитку и непрерывным волнообразным движением в один момент приметывал ленту верхним краем, складкой, к сатиновой изнанке кительного воротника, так что ровно миллиметр оставался над воротником. Потом этот миллиметр врезался в навеки загорелую отцову шею, и уже никогда с тех пор Мишка не видел мужской одежды и мужской шеи красивее. А Мишке подворотничок пришивала мать с вечера.
Юрий Ильич, научный сотрудник академического НИИ, в годы перестройки становится объектом вербовки некой организации, именующей себя «редакцией». Явившиеся к нему прямо на работу «редакторы» Игорь Васильевич и Сергей Иванович требуют, чтобы он использовал по их заданию свои необычные способности: Юрий Ильич - экстраполятор, умеющий переноситься в будущее.
Перемещаясь во времени, Юрий Ильич оказывается в 1993 г. - в эпохе, именуемой Великой Реконструкцией. По тёмной, пронизанной ледяным ветром Москве опасно передвигаться без оружия; пальто у героя, как и у других прохожих, оттопыривает «Калашников». По середине Тверской то и дело проносятся танки, у Страстной площади грохочут взрывы, а по улицам проходят облавы истребительных отрядов угловцев - борцов за трезвость. Изредка герой включает транзистор, экономя драгоценные батарейки. По радио звучат новости о съезде в Кремле бесчисленных партий, названия которых звучат фантасмагорически - вроде Конституционной Партии Объединённых Бухарских и Самаркандских Эмиратов, сообщаются также сведения из газеты американских коммунистов «Вашингтон пост»...
Спасаясь от очередной облавы, Юрий Ильич оказывается в тёмном подъезде дома, где прошло его детство. Здесь он встречается с женщиной из Екатеринославля (бывшего Днепропетровска), которая приехала в Москву за сапогами. Через чёрный ход им удаётся скрыться и от отряда «афганцев», убивающих пассажиров старенького «мерседеса», и от облавы Комиссии Народной Безопасности, очищающей московские дома от бюрократов. Они проходят мимо чёрных руин гостиницы «Пекин», обжитых московскими анархистами. Недавно в одном из окон висел на цепи труп парня-«металлиста», казнённого палачами из Люберец. Возле дома с «нехорошей квартирой», описанного Булгаковым, дежурят пикеты «свиты сатаны» в кошачьих масках.
Узнав, что Юрий Ильич обладает бесценными талонами, по которым выдаются предметы первой необходимости, женщина не отстаёт от него ни на шаг. Она рассказывает неожиданному спутнику о том, какая богатая жизнь была у неё раньше - пока мужа, работавшего на автосервисе, не убили собственные соседи. Женщина сначала заискивает перед обладателем талонов, потом отдаётся ему прямо на покрытой инеем скамейке, а потом, матерясь от классовой ненависти к «журналисту московскому», пытается застрелить из его же автомата - все ради тех же талонов. Только очередная облава Комиссии Народной Безопасности, от которой оба вынуждены спасаться, позволяет герою избежать смерти.
Все эти происшествия он описывает своим «редакторам», вернувшись в настоящее. Наконец они объясняют Юрию Ильичу, что является главной целью вербовки: в будущем находится экстраполятор «с другой стороны», которого они пытаются выявить.
Герой снова погружается в 1993 г. Избежав облавы Комиссии (пойманных «жильцов дома социальной несправедливости» отправляют в здание МХАТа на Тверском бульваре, где происходит их уничтожение), Юрий Ильич и его спутница тут же становятся заложниками Революционного Комитета фундаменталистов Северной Персии. Те определяют своих врагов по наличию креста на груди - в отличие, например, от «витязей»-антисемитов в чёрных поддёвках, для которых признаком крещености является знание наизусть «Слова о полку Игореве».
Чудом уйдя от фундаменталистов, невольные спутники приходят в шикарный ночной кабак к приятелю Юрия Ильича, моложавому еврею Валентину. В кабаке играет музыка, посетителям подают деликатесы: настоящий хлеб, американскую пастеризованную ветчину, французские прессованные огурцы, самогон из венгерского зелёного горошка... Здесь Юрий Ильич наконец узнает, что его спутницу зовут Юля. Снова оказавшись на Страстной площади, они наблюдают, как идёт восстановление памятника Пушкину, взорванного террористами-сталинцами за неславянское происхождение поэта.
В метро Юрию Ильичу удаётся купить пистолет Макарова взамен потерянного в облавах автомата. В вагонах ночных поездов танцуют голые девицы, люди в цепях, во фраках, в пятнистой боевой форме отвоевавших в Трансильвании десантников; подростки нюхают бензин; спят оборванцы из голодающих Владимира и Ярославля.
Выбравшись из метро, Юрий Ильич наконец прогоняет готовую на все ради сапог Юлю. Тут же к нему подходит странный, роскошно одетый человек, угощает сигаретами «галуаз» и заводит разговор о происходящем в стране. По его свободным жестам, по старомодной привычке строить фразу Юрий Ильич понимает, из какого времени прибыл его неожиданный собеседник... Тот считает, что кровавый кошмар и диктатура - результат необоснованной социальной хирургии, с помощью которой была уничтожена аномалия советской власти. Юрий Ильич возражает: другого способа излечиться не было, а теперь страна находится в реанимации и ещё рано делать окончательный прогноз. Собеседник даёт Юрию Ильичу свой телефон и адрес, предлагая помощь, если тот захочет изменить свою жизнь.
Вернувшись в настоящее, Юрий Ильич опять попадает в лапы вездесущих «редакторов». Ониуверены, что ночной собеседник героя и есть разыскиваемый экстраполятор, и требуют выдать его адрес и телефон. В следующее путешествие в 1993 г. герой отправляется уже вместе с женой. У Спасских ворот они видят, как мчится в Кремль белый танк диктатора генерала Панаева в сопровождении всадников на белых конях. На Красной площади выдают по талонам продукты: мясо яка, крупу саго, хлеб производства Общего Рынка и т. п.
Юрий Ильич с женой идут домой. Их обгоняют беглецы из Замоскворечья, Вешняков и Измайлова, из рабочих районов, где боевики Партии Социального Распределения отбирают у людей все до рубашки и выдают защитную форму. Юрий Ильич выбрасывает карточку с телефоном своего ночного собеседника, предлагавшего ему изменить жизнь, несмотря на то что понимает: его жена была бы на месте только там, куда звал «ночной барин» - где «пьют чай с молоком, читают семейные романы и не признают открытых страстей». В этот момент Юрий Ильич видит своих «редакторов», грозящих ему пистолетом из проезжающих «Жигулей». Но в кошмарном будущем времени, в котором он решил остаться по собственной воле, герой не боится этих людей.
Знаменитый пушкинский роман в стихах не только очаровывал любителей российской словесности высоким поэтическим мастерством, но и вызывал споры по поводу тех идей, которые хотел выразить здесь автор. Не обошли эти споры и главного героя - Евгения Онегина. К нему давно уже прикрепилось определение «лишний человек». Однако и сегодня толкуют его по-разному. И этот образ столь многогранен, что дает материал для самых различных прочтений. Попытаемся же ответить на вопрос: в каком смысле Онегина можно считать «лишним человеком», и наличествовали ли в его жизни какие-нибудь духовные устремления?
В одном из черновиков к «Евгению Онегину» Пушкин отметил: «Герой, будь прежде человек». И его Онегин, конечно, в первую очередь человек. Никакой не лишний, а просто человек. Представитель определенной эпохи - 1810-х годов, определенной сословной группы - петербургского светского дворянства, определенного образа жизни, когда требовалось мучительно придумывать себе занятия и развлечения, чтобы убить всепоглощающую скуку. Поэт рисует нам круг онегинских интересов:
Ученый малый,но педант:
Имел он Счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре,
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей.
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея;
Как мы Ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита,
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Бросается в глаза определенная разбросанность и поверхностность интеллектуальных запросов Евгения, тем более что особо преуспел он в воспетой Овидием Назоном «науке страсти нежной». Да и образован Онегин был не слишком систематически, не отличаясь, впрочем, в этом отношении от большинства людей своего поколения. Как подчеркнул Пушкин: «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь…» Не стоит, однако, слишком строго судить пушкинского героя. Хотя Онегин так и не осилил основы поэтической теории, это не помешало ему создавать острые и небесталанные эпиграммы, пользовавшиеся успехом в обществе. А интерес к передовым для того времени работам английского политэконома Адама Смита свидетельствует о стремлении молодого человека к практическим знаниям, которые он потом пытается применить на практике. Вспомним, как Онегин в своем имении «ярем… барщины старинной оброком легким заменил, и раб судьбу благословил». Герой явно не чужд духу времени и готов хоть в малом облегчить положение народа. Но не стоит производить его и в декабристы - политические вопросы для Онегина не столь значимы, как успехи на любовном фронте.
Содержание «Евгения Онегина» общеизвестно. Пресытившись светской жизнью, Евгений удаляется в деревню, где ему вскоре становится столь же скучно. Онегин сперва отвергает любовь Татьяны, а потом безуспешно пытается соединиться с ней. Между делом убивает на дуэли друга, отправляется путешествовать, возвращается, вновь встречает на петербургском балу Татьяну, уже жену знакомого генерала. Объясняется ей в любви, получает признание во взаимности вместе с отказом от адюльтера. Героиня супружеский долг теперь ставит выше любовного чувства. Онегин жестоко наказан. Но только ли светские пороки обличает в нем Пушкин? Нет, поэт сам признавал в одном из писем, что в «Евгении Онегине» и «помина нет» о сатире. А в другом письме, в октябре 1824 г., сообщал, что среди соседей в Михайловском пользуется «репутацией Онегина», одновременно подвержен вполне онегинскому настроению: «Я нахожусь в наилучшем, какое только можно себе представить, положении для того, чтобы окончить мой поэтический роман, но скука - холодная муза, и поэма моя совсем не подвигается…» В письмах друзьям Пушкин не раз подчеркивал, что в «Евгении Онегине» не должно упоминаться само слово «сатирический», в частности, чтобы не мешать прохождению романа через цензуру. Однако здесь именно замысел поэта, а не боязнь цензурных рогаток, отодвинул сатирическое начало на второй план.
Онегин, в отличие от Пушкина, - не поэт. Его скука не озаряется проблесками подлинного поэтического вдохновения. Можно сказать, конечно, что Евгений - «лишний человек» в том смысле, что не выполняет никакой очевидной общественно полезной функции, не востребован обществом. Пушкин знал, что в таком же положении мог бы оказаться и сам, подобно многим товарищам по Петербургу, не обладай он Божьим даром творчества. Однако ведь Онегин все время чего-то ищет, им владеет «охота к перемене мест». Вот Евгений вернулся из своих странствий, и автор задается вопросом:
Все тот же ль он,иль усмирился?
Иль корчит так же чудака?
Скажите,чем он возвратился?
Что нам представит он пока?
Чем ныне явится?
Мельмотом,
Космополитом,патриотом,
Гарольдом, квакером,ханжой,
Иль маской щегольнет иной,
Иль просто будет добрый малый,
Как вы да я, как целый свет?
У Онегина в романе много масок, и многим он приносит зло, нелепо убивая Ленского и делая в конечном счете несчастной Татьяну, но в сущности, как намекает Пушкин, он в душе человек добрый и осознанно никому вреда не причиняет. Что же движет Онегиным? Думаю, по большому счету, - стремлением духовной свободе, к «свободе мечты», к недостижимому идеалу красоты. И в финале он оказывается еще более несчастным, чем покинувшая его возлюбленная. Герой вместе с самим Пушкиным признает:
Я думал: вольность и покой -
Замена счастью.Боже мой!
Как я ошибся,как наказан!
Таков неутешительный итог духовных исканий Онегина. Но не Пушкина. Ведь в 1836 г., незадолго до смерти, Александр Сергеевич написал знаменитое: «На свете счастья нет, а есть покой и воля». Для гениального поэта творческий покой, творческая свобода могут быть высшей ценностью, тогда как для простого смертного вроде Евгения таковой все-таки остается счастье.
