Макияж. Уход за волосами. Уход за кожей

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник родилась в 1874 году в Москве. Ее мать, Ольга Петровна Щепкина, была родной внучкой великого русского актера Михаила Семеновича Щепкина. Отец, Лев Абрамович Куперник, известный киевский адвокат, был страстным театралом и дружил со многими крупными актерами, певцами, музыкантами. Большую роль в духовном развитии Т. Л. Щепкиной-Куперник сыграли ее тетка, Александра Петровна Щепкина, актриса Малого театра, близкий друг М. Н. Ермоловой, и муж Александры Петровны, один из выдающихся режиссеров Малого театра, Сергей Антипович Черневский. Девочка росла в актерской среде, в самой гуще театральных событий и интересов. "Детские игры в щепкинской семье, - вспоминала впоследствии Т. Л. Щепкина-Куперник, - были "игрой в театр". Они же дали ей и "первый толчок к литературным писаниям".

Самым ярким впечатлением детских лет Т. Л. Щепкиной-Куперник были спектакли Малого театра: "Я увидала Ермолову, - щепкинская кровь заговорила во мне, и театр занял отныне все мои мысли и мечты".

После окончания киевской гимназии Т. Л. Щепкина-Куперник вернулась в Москву и здесь поступила на сцену драматического театра Ф. А. Корша. Ей было в это время 18 лет.

"В понедельник 21 сентября (1892 года) на сцене театра г. Корша, - сообщала газета "Русские ведомости", - в одноактной пьесе г. Корнеева "Откликнулось сердечко", в роли веселенькой резвушки Нины, с большим успехом дебютировала г-жа Щепкина, правнучка знаменитого артиста. Полная неподдельной веселости и оживления, игра молоденькой дебютантки произвела весьма благоприятное впечатление и вызвала шумное одобрение публики".

Несмотря на такое удачное начало, Т. Л. Щепкина-Куперник пробыла на сцене только один сезон.

Случилось так, что через месяц после первого актерского выступления у Корша, 20 октября 1892 года, она дебютировала в Малом театре в качестве драматурга. Была поставлена ее первая пьеса - "Летняя картинка", в которой играли А. П. Щепкина и Ф. П. Горев. Эта одноактная сценка, от которой веяло свежестью и простотой, очень понравилась зрителям. Автора дружно вызывали, но его в театре не оказалось: он играл в это время гимназиста в каком-то водевиле у Корша. На следующий день успех молодого драматурга был единодушно отмечен московскими газетами.

Эта первая литературная удача воодушевила Т. Л. Щепкину-Куперних гораздо больше, чем аплодисменты, которыми награждали ее игру на сцене. С этого-то времени она и решает целиком посвятить себя литературному творчеству.

Так началась писательская биография Т. Л. Щепкиной-Куперник, продолжавшаяся 60 лет.

С первых же шагов на литературном поприще Т. Л. Щепкина-Куперник проявляет большую творческую активность, пробуя свои силы в самых различных областях. В театре ставятся одна за другой ее изящные драматические миниатюры - "Ирэн", "Вечность в мгновении", "Месть амура", "В детской", "Нарцисс и Эхо" и др. В газетах и журналах печатается множество очерков и рассказов Т. Л. Щепкиной-Куперник. Одновременно она выступает и в качестве поэта - автора лирических стихотворений и небольших стихотворных повестей. Поэтическое и драматургическое дарование позволяет ей взяться за трудное дело стихотворных театральных переводов.

Эти первые годы литературной деятельности Т. Л. Щепкиной-Куперник были согреты дружбой молодой писательницы с А. П. Чеховым, который с большим вниманием следил за развитием ее таланта, помогал сзоими советами, заботливо поддерживал ее.

К концу 90-х годов имя Т. Л. Щепкиной-Куперник становится известным и в литературе и в театре. Она является уже автором сборника рассказов "Странички жизни", книги стихов "Из женских писем", переводов пьес французского драматурга Эдмонда Ростана. Из них особенный успех выпадает на долю "Сирано де Бержерака", ставшего в блестящем переводе Т. Л. Щепкиной-Куперник одной из любимых пьес русского зрителя.

Необыкновенно тепло о переводе "Сирано де Бержерака" отозвался при встрече с Т. Л. Щепкиной-Куперник А. М. Горький.

Широкий размах и большое многообразие приобретает деятельность Т. Л. Щепкиной-Куперник в 1900- 1910 годах.

Популярностью у читателей пользовались ее рассказы, объединенные в сборники: "Ничтожные мира сего", "Незаметные люди", "Труждающиеся и обремененные", "На солнце и в тени", "Около кулис" и др. В этих рассказах отчетливо проявились демократические взгляды писательницы, верной лучшим заветам русской классической литературы. В них звучала унаследованная ею от великого прадеда "щепкинская" тема сочувствия маленькому человеку, придавленному тяжким гнетом нужды, эксплуатации, бесправия, тема борьбы с социальной несправедливостью.

Один из сборников рассказов Т. Л. Щепкиной-Куперник вызвал гнев царской цензуры и по ее приказу был уничтожен. Название этой книги - "Это было вчера". Она вышла в 1907 году - в самый разгар реакции, последовавшей за поражением первой русской революции. В ней было дано правдивое изображение подпольного быта революционеров, ужасов полицейского террора, жестокой расправы самодержавия над борцами за свободу народа.

Заметное место в театральном репертуаре тех лет занимали пьесы Т. Л. Щепкиной-Куперник. От маленьких сценок, которые она писала в годы юности, писательница перешла к большим, многоактным произведениям. Три из этих пьес - "Одна из них", "Барышня с фиалками", "Флавия Тессини" - были посвящены жизни актеров, изображали драмы, происходящие за кулисами театра. В центре их стояли женские образы - юных девушек, рвущихся всей душой к искусству, встречающих на этом пути горькие разочарования, тяжелые личные и творческие испытания. Пьеса "Счастливая женщина" повествовала о драме матери, сын которой, студент-революционер, погибает в ссылке. Благодаря прекрасному знанию театра Т. Л. Щепкина-Куперник умела придать своим пьесам большую сценичность. Роли, написанные в них, давали благодарный материал для исполнителей.

В пьесах Т. Л. Щепкиной-Куперник с успехом играли такие выдающиеся актеры, как Е. Н. Рощина-Инсарова, В. А. Мичурина-Самойлова, В. Н. Давыдов, Ю. М. Юрьев и др.

Поэтическое творчество Т. Л. Щепкиной-Куперник этих лет собрано в книгах стихов - "Мои стихи", "Облака" и др.

В своем преобладающем большинстве это задушевная лирика, отражающая тонкие переживания женской души, впечатления от природы, от произведений искусства.

Есть, однако, среди стихотворений Т. Л. Щепкиной-Куперник и отзвуки на политические и социальные темы современности, стихотворения, проникнутые горячим гражданским пафосом.

Свидетельница "Кровавого воскресенья", поэтесса откликнулась на народную трагедию песней "От павших твердынь Порт-Артура". Правнучка крепостного актера гневно бичевала в ней царизм. "Из глубины души у меня написалось стихотворение, - вспоминала позже, уже в наши дни, Т. Л. Щепкина-Куперник. - Оно оказалось одной из наиболее популярных моих вещей. Оно было напечатано за границей, в нелегальном журнале, и в списках (по рукам) обошло весь Петербург и Москву, а потом из него сделали песню, и эта песня распевалась всюду: на фабриках, заводах, на массовках и студенческих сходках. Между прочим, в начале февральской революции к нам на квартиру пришла группа солдат обыскивать, нет ли оружия. Мы отвечали, что оружия у нас нет, а потом я спросила у старшого, знает ли он песню "От павших твердынь Порт-Артура". Он с суровым недоумением взглянул на меня и сказал: "Понятное дело - знаю". Тогда я назвала себя и сказала, что я - автор этой песни. Суровые глаза вдруг смягчились, он махнул рукой, сказал: "Айда, братцы!", пожал мне руку, и они ушли без обыска".

В 1914 году, в самом начале империалистической войны, Т. Л. Щепкина-Куперник написала "Песню брюссельских кружевниц". В ней она заклеймила варварство кайзеровских полчищ, обрушившихся на нейтральную Бельгию и заливших кровью ее старинные города, прославленные памятники искусства. Это стихотворение много раз публично исполнялось М. Н. Ермоловой с концертной эстрады.

Великая Октябрьская революция застала Т. Л. Щепкину-Куперник сложившимся, зрелым мастером.

С первых лет советской эпохи писательница отдает свой литературный талант, знания, опыт делу, которое она считает теперь самым важным, самым необходимым, - культурному и эстетическому воспитанию нового поколения.

Стремлением ознакомить молодого читателя и зрителя, вышедшего из самых недр народной массы, с сокровищами мировой литературы проникнута переводческая деятельность Т. Л. Щепкиной-Куперник.

Труд ее по переводу на русский язык выдающихся произведений западноевропейской драматургии был поистине огромен. Она переводила с шести языков.

Общее число пьес, переведенных Т. Л. Щепкиной-Куперник, - 59; большинство этих пьес переведено в советское время.

По удивительному чувству стиля, музыкальности и гибкости стиха, красоте образов драматургические переводы Т. Л. Щепкиной-Куперник достойны стать рядом с подлинниками.

Высокие литературные и сценические качества этих переводов обеспечили им прочный успех в советских театрах и заслужили их автору славу одного из лучших мастеров советского театрального стихотворного перевода.

К молодому поколению обращена и другая важнейшая область творческой работы Т. Л. Щепкиной-Куперник советских лет - литературно-театральные воспоминания.

Так родились три мемуарные книги Т. Л. Щепкиной-Куперник - "Дни моей жизни", "О М. Н. Ермоловой", "Театр в моей жизни" - и множество очерков и статей, напечатанных в газетах и журналах.

Самой сильной стороной таланта Щепкиной-Куперник-мемуаристки было искусство портрета. С особенной любовью она воспроизвела образы трех великих художников, наиболее близких ее сердцу: М. С. Щепкина, А. П. Чехова, М. Н. Ермоловой.

Превосходны в своей красочности и психологической выразительности портретные зарисовки корифеев Малого театра - Медведевой, Южина, Горева, Остужева, Лешковской, зачинателей и выдающихся мастеров Художественного театра - Станиславского, Качалова, Книппер-Чеховой, Лилиной.

Увлекательность повествовательной манеры, задушевность тона, мягкий юмор придают воспоминаниям Т. Л. Щепкиной-Куперник большое обаяние.

Ее книги о прошлом русского театра - не только ценная своей достоверностью и богатством фактов летопись, но и живой, взволнованный рассказ современника, согретый теплом человеческого чувства.

Неутомимым трудом были заполнены и последние годы жизни Т. Л. Щепкиной-Куперник.

Несмотря на преклонный возраст и ослабевшее здоровье, она продолжала работать над своими воспоминаниями, по-прежнему много переводила для театра, часто выступала в печати и по радио.

В архиве Щепкиной-Куперник сохранилась черновая рукопись пьесы "Цветение жизни", написанной ею незадолго до смерти. Эта пьеса посвящена героическому комсомолу - Николаю Островскому и его боевым друзьям.

Мысли и чувства писательницы неизменно были обращены к тем, кто олицетворял в ее глазах прекрасное будущее родины.

Т. Л. Щепкина-Куперник умерла в 1952 году, не успев осуществить новые творческие замыслы, закончить многие начатые работы.

Народ и правительство высоко оценили заслуги Т. Л. Шепкиной-Куперник. Ей было присвоено почетное звание Заслуженного деятеля искусств; она была награждена орденами Трудового Красного Знамени и "Знак Почета".

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник (1874 — 1952) — русская и советская писательница, драматург, поэтесса и переводчица.

Татьяна Щепкина-Куперник родилась 12 (24 января) 1874 года в Москве, в семье видного адвоката Льва Абрамовича Куперника. Окончила киевскую гимназию. Правнучка известного актёра Михаила Щепкина.

Любовь – это сон упоительный.

Щепкина-Куперник Татьяна Львовна

Писать начала в детстве — уже в 12 лет сочинила стихи в честь своего прадеда М. С. Щепкина. В 1892 году на сцене московского Малого театра была поставлена её пьеса «Летняя картинка».

В сезоне 1892—1893 годов Щепкина играла в театре Корша. Щепкину-Куперник и её тогдашнюю подругу актрису Л. Б. Яворскую в это время связывал дружеский флирт с Антоном Чеховым, которого они прозвали «Авеланом» в честь адмирала Авелана.

Будучи приятельницей И. И. Левитана и А. П. Чехова, в январе 1895 года сумела примирить двух рассорившихся и едва не стрелявшихся друзей, устроив им неожиданную встречу в Мелихово. Эта нашумевшая в творческих кругах история подробно описана в повести Ивана Евдокимова «Левитан».

Татьяна Львовна сотрудничала в таких периодических изданиях, как «Артист», «Русские Ведомости», «Русская Мысль», «Северный Курьер», «Новое Время», пробуя себя в разных литературных жанрах. В период с 1895 по 1915 год она выпустила более десятка прозаических и стихотворных сборников. Её стихотворение «На родине» («От павших твердынь Порт-Артура…»; 1905) стало народной песней.

Хорошо известны её достаточно вольные, получившие большую популярность переводы стихотворных пьес Э. Ростана («Принцесса Грёза» — в оригинале «Дальняя принцесса», «Сирано де Бержерак», «Орлёнок», «Романтики», «Шантеклер»); она перевела в стихах даже то, что в подлиннике написано прозой («Монна Джиованна» Метерлинка). Переводила также таких западных классиков, как Лопе де Вега, Шекспир, П. Кальдерон, Дж. Флетчер, Мольер, К. Гольдони, К. Гоцци, Р. Б. Шеридан. Ей принадлежат переводы стихов из «Алисы в Стране чудес» Л. Кэрролла. Щепкина-Куперник и сама написала ряд пьес — по большей части одноактных, в стихах («Месть Амура», «Вечность в мгновении», «Барышня с фиалками», «Счастливая женщина» и др.).

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник — русская и советская писательница, драмату рг, поэтесса и переводчица.

Татьяна Щепкина-Куперник, правнучка известного актёра Михаила Щепкина, родилась 24 января 1874 года в Москве, в семье видного киевского адвоката Льва Абрамовича Куперника. Окончила киевскую гимназию.

Писать Татьяна начала в детстве — уже в 12 лет она сочинила стихи в честь своего прадеда М. С. Щепкина. В 1892 на сцене московского М алого театра была поставлена её пьеса «Летняя картинка».

В сезоне 1892—1893 Щепкина играла в театре Корша. Щепкину-Куперник и её тогдашнюю подругу актрису Л. Б. Яворскую в это время связывал дружеский флирт с Антоном Чеховым, которого они прозвали «Авеланом» в честь адмирала Авелана.

Будучи приятельницей Левитана и Чехова, в январе 1895 Татьяна Щепкина-Куперник сумела примирить двух рассорившихся и едва не стрелявшихся друзей, устроив им неожиданную встречу в Мелихово. Эта нашумевшая в творческих кругах история подробно описана в повести Ивана Евдокимова «Левитан».

Татьяна Львовна сотрудничала в таких периодических изданиях, как «Артист», «Русские Ведомости», «Русская Мысль», «Северный Курьер», «Новое Время», пробуя себя в разных литературных жанрах. В период с 1895 по 1915 год она выпустила более десятка прозаических и стихотворных сборников. Её стихотворение «На родине» («От павших твердынь Порт-Артура…», 1905 ) стало народной песней.

Хорошо известны её достаточно вольные, получившие большую популярность переводы стихотворных пьес Э. Ростана («Принцесса Греза» — в оригинале «Дальняя принцесса», «Сирано де Бержерак», «Орленок», «Романтики», «Шантеклер»); она перевела в стихах даже то, что в подлиннике написано прозой («Монна Джиованна» Метерлинка). Переводила также таких западных классиков, как Лопе де Вега, Уильям Шекспир, Педро Кальдерон, Джон Флетчер, Жан Батист Мольер, Карло Гольдони, Ричард Бринсли Шеридан. Ей принадлежат переводы стихов из «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэррола. Щепкина-Куперник и сама написала ряд пьес — по большей части одноактных, в стихах («Месть Амура», «Вечность в мгновении», «Барышня с фиалками», «Счастливая женщина» и другие).

В 1940 Щепкиной-Куперник было присвоено звание Заслуженного деятеля искусств РСФСР. Всего она перевела на русский около 60 пьес, преимущественно эта работа приходится на период после революции 1917.

"Портрет Т. Щепкиной-Куперник" работы Ильи Репина

Портрет был написан Репиным в Пенатах, левой рукой. Сама Щепкина-Куперник к тому времени работала в газете "Северный курьер", ставила в Петербурге свои пьесы. В 1914, когда уже началась Первая мировая война, Московское общество любителей искусства устраивало выставку в пользу своих членов, которые пошли на фронт. От лица московских художников Щепкина-Куперник попросила Репина принять участие в этой акции. Вместе с тем она получила приглашение на написание собственного портрета, хотя и раньше такие предложения поступали от художника. По свидетельствам портретированной, портрет был написан легко и с увлечением, и эта "маэстрия" отображена в живописном, широком, свободном, пастозном мазке. Сама модель считала свой портрет неудачным, хотя, вопреки ее личному впечатлению, мастеру удалось передать жизнерадостный характер писательницы.

Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»

Когда Эльдар Рязанов пригласил меня на роль Сирано де Бержерака в запрещенном впоследствии фильме, мне ничего не нужно было объяснять про героя пьесы Эдмона Ростана, потому что Сирано был моим героем с детства. Громовым успехом в России эта пьеса во многом обязана переводу Щепкиной-Куперник - высокопарному, но не лишенному тонкой язвительности и земного плотского юмора в ситуациях, несколько натянутых, но оправданных страстями, которым могли позавидовать зрители, ничего подобного не испытавшие, однако втайне надеющиеся, что когда-нибудь и они… В каждом человеке-футляре живет не воплотившийся Сирано.

И только сейчас я узнал, что сам Ростан был ошеломлен красотой звучания этого перевода и даже читал наизусть несколько строк из своей пьесы по-русски.

Правда, Чехов отозвался об этом переводе двояко. Трудно понять, что перевешивает - упрек или похвала: «У нее только 25 слов. Упоенье, моленье, трепет, лепет, слезы, грезы. И она с этими словами пишет чудные стихи».

Ольга Книппер люто ненавидела Щепкину-Куперник и в одном из писем Чехову именовала соперницу (каковая в стихах осмеливалась амикошонски называть себя кумой ее мужа) не иначе как бисексуальной извращенкой и даже намекала на инцест, описывая, как однажды Татьяна сидела в ногах у отца и при всех ласкала его. Да мало ли что может наговорить ревнивая женщина, особенно считающая гения личной собственностью!

На фотографии, слева-направо: Татьяна Щепкина-Куперник, Лидия Яворская и Антон Чехов.

Фотография сделана в студии Трунова, для издателя Куманина, выпустившего в 1894 сборник «Между прочим», куда вошел рассказ Чехова «Красавицы» и рассказ Щепкиной-Куперник «Sapho».

Чехов в шутку называл этот снимок - «Искушение св. Антония». (1894).

Однако после Отечественной войны седовласая Книппер-Чехова аплодировала седовласой же Щепкиной-Куперник, когда та представляла свои переводы из Вильяма Шекспира и Лопе де Вега во МХАТе. К счастью, старость иногда усмиряет нашу ревность, если, конечно, не взвинчивает ее до ненависти со скрежетом вставных челюстей.

Снимаю шляпу перед английским славистом Дональдом Рейфилдом. Именно он стал воскресителем Щепкиной-Куперник, выпустив только что первый биографический очерк о ней вместе с ее избранными стихами. А ведь она мало надеялась на скорое пробуждение интереса к ней: «Это будет много лет спустя - может быть, в 21-м, может быть, в 22-м веке - так, в 2125 году… какой-нибудь критик - вернее всего женщина… захочет воскресить несколько забытых теней и начнет заниматься моими уцелевшими сочинениями...»

Несмотря на кажущуюся невыносимость такой жены, как Татьяна, она героически спасла мужа в Крыму, когда он после инфаркта оказался в коме. Вытащила с помощью женщины-врача глыбу льда из ледника, положила на грудь коматозного Полынова и вернула его к жизни, после чего он прожил еще пятнадцать лет. Трогательно, что он был первым мужчиной, которого она взревновала, когда он начал ходить с юными женщинами в лес «за ландышами» - так она это называла.

Весной 1917 Полынов и Щепкина-Куперник предоставили свою квартиру для конспиративных встреч большевиков, от которых потом сами спасались во врангелевском Крыму. Тем не менее, впоследствии наша неразборчиво уживчивая героиня получила от советского государства персональную пенсию, а в конце войны всесоюзный староста М. И. Калинин лично прикрепил орден к ее не такой уже соблазнительной груди депутата Верховного Совета. А это ведь не кто-нибудь, а она в 1922 писала о России: «И опять покаянная бродит, И места себе не находит, Причитает по-бабьему в голос - И не знает сама - за что так недавно боролась?..»

Как всё было перепутано в людях…

Когда я погружаюсь в начало Серебряного века и становлюсь невольным соглядатаем запутанной интимной жизни нашей богемы, меня оторопь берет, и я чувствую себя почти патриархальным добропорядочным семьянином, в чем мне не так просто убедить свою жену. Но не надо завидовать этой запутанности, только кажущейся красивой. И Александра Блока, и Сергея Есенина, и Владимира Маяковского личная запутанность убила вместе с запутанностью гражданской. Им не за что было зацепиться, когда Россия зашаталась под ногами.

Меня поражает, что Щепкина-Куперник, отдавая столько сил непрекращающемуся запутыванию в интиме, не написала ни одного сильного стихотворения о любви, как эти трое поэтов, как Марина Цветаева, Анна Ахматова и, добавил бы, Софья Парнок.

Щепкина-Куперник любила мирить ссорящихся, видимо, потому, что многих разнородных существ никак не могла помирить в себе самой, с другими было ей легче. Именно она сделала почти невозможное - помирила Чехова и Левитана, когда художник смертельно обиделся, узнав себя в рассказе «Попрыгунья». Она любила «приватизировать людей» и иногда так спешила с этим, что по части свербящей спешки становилась похожей на своего импульсивного отца-юриста, который однажды выхватил револьвер и пальнул над головой извозчика, когда ему показалось, что тот слишком медленно тащится. Тогда еще не пришла пора запеть «Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее…» В моде было подхлестывание собственных страстей.

Мой лондонский коллега сильно переоценивает стихотворение Щепкиной-Куперник «Бессонница», сопоставляя его с лирикой Тютчева: «Часы бессонницы ползучей Лежат камнями на груди... Уйди, проклятая, не мучай, В туманном утре пропади!» Однако здесь зарифмован не Тютчев, а Блок, к тому же отнюдь не лучший: «Вползи ко мне змеей ползучей, В глухую полночь оглуши, Устами томными замучай, Косою черной задуши».

А вот Чехов с поразительной точностью назвал в письме своей сестре, возможно, лучшее стихотворение Щепкиной-Куперник «На кладбище». В нем не разыгрывается никакого спектакля страстей и даже поэтика целомудренно преображается. Конец гениален.

А где я согласен с лондонским воскресителем Щепкиной-Куперник, так это в чутком сравнении пастернаковских «Волн» с ее стихотворением о Симеизе, которое Дональд Рейфилд справедливо называет пророческим.

В этих двух стихотворениях, быть может, таился другой вариант ее судьбы как серьезного поэта России. Но слишком много энергии она потратила на игру страстей, режиссуру, декорации и к старости пришла опустошенной и одинокой, так что в ней, как в незаконченном черновике, столькое останется уже навсегда неразборчивым.

На кладбище

Мы шли на кладбище. Осенний день был светел,

Деревья - пурпуром и золотом горя -

Стояли пышные… В стенах монастыря

Нас хор торжественно и величаво встретил.

Опущен в землю гроб. Рыдавшая вдова

Со стоном ужаса упала на колени…

Священник говорил напутствия слова,

Кругом монахини темнелись, точно тени.

Осенний ветерок, так шаловливо-свеж,

Играя складками печальными вуали,

Ласкаясь, пробегал сквозь траурный кортеж…

И, равнодушные, как он, к слезам печали,

Недвижно темные монахини стояли.

Обряд окончился - надгробный хор утих,

И плавно двинулись монахини… меж них

Две - юные совсем, - ступая тихо рядом,

Вдруг подняли глаза - и обожгли нас взглядом.

Потом скользнул их взгляд по каменным стенам -

Стенам монастыря, спокойным и холодным…

Они мучительно завидовали нам -

Страдавшим, плакавшим, рыдавшим - но свободным.

Судьба плетет узоры смело,

И цель рисунка не видна.

Сегодня ужасы расстрела,

А завтра - мир и тишина.

Сегодня - красная основа,

А завтра - белый весь уток,

А там… а там, быть может, снова

Кровавых мутных дней поток.

Но в этой страшной пестрой ткани

Прядется золотая нить:

Дар не презреть чужих страданий,

Способность горячо любить.

И кто постиг чужое горе,

Кого порыв любви увлек -

Тот начертал в живом узоре

Незабываемый цветок.

Симеиз, сентябрь 1919

Татьяна Кувырком -

Вас, Щепкина-Куперник,

Назвали прямиком

Как первую из первых.

За быстроту и шик

Эскортов, кавалькадства,

За кайф детей больших

В постелях кувыркаться.

Всему виною нос -

Большой, а значит, страстный.

Он слишком перерос

И требовал пространства.

Что надо публике,

Москве - провинциалы,

Ввалившись налегке,

Носами прорицали.

И сразу, с кондачка,

Ни в чем не зная меры,

Провинциалочка

Сыграла роль гетеры.

Мещаночка сама,

Держала это в тайне

И не сошла с ума,

Чем удивлен я крайне.

Ей и Охотный ряд

Продать, что хошь, поручит.

Им надобен разврат?

Они его получат!

Кто чист, а кто нечист?

Была в особом ранге.

В Москве с ней пил чекист.

В Крыму - обедал Врангель.

К словам «ЦК», «обком»

Привыкла в жизни новой

Татьяна Кувырком

В России кувырковой.

Но вот одна из тайн

Неузнанной осталась:

Как с вами Коллонтай

Партийно целовалась?

Вы жили озорно,

Лишь перед смертью скушно,

А вот за Сирано

Спасибо вам, Танюша.

Евгений ЕВТУШЕНКО Я бродила в полях... а кругом тишина Свои сладкие сети плела. И чуть-чуть мне касался волос ветерок, Точно ласковым взмахом крыла. По отлогим холмам зеленели поля, Голубели полоски овса, И узорным ковром - самотканым ковром Расстилалась цветов полоса. Аромат свой медвяный сливали в одно Алый клевер и тмин кружевной; Испаренья земли и дыхания трав Поднимались душистой волной, Пробегал ветерок по цветущим полям, Стебли шелковых трав шевеля; И лилось щебетанье невидимых птиц, Будто пели, звенели поля. Я мятежною грудью припала к земле, И душа моя стала светла... А кругом тишина, точно нежная мать, Надо мной свои сети плела.

CОСНЫ Высокие стройные сосны Стремятся задумчиво к небу; Но дунет бушующий вихрь, Промчится мятежная буря - И ветви в смятеньи дрожат, И клонятся гордые сосны. Высокие чистые мысли Стремятся восторженно к небу; Но дунет всесильная страсть, Охватит мятежное чувство - И гордые мысли в смятеньи, И падает в бездну душа.

БЕЛАЯ НОЧЬ Эта ночь не похожа на ночь: Это - день, утомленный без сна. В бледно-розовом небе встает Только призрак луны - не луна. И скользит мимо полной луны Облаков голубая гряда... Так скользят мимолетные сны, Исчезая вдали без следа. Тишина... Тишина... Тишина... Самый воздух загадочно-нем, И как будто бы тихо дрожат В нем слова позабытых поэм.

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник

Нежная женщина

Воспоминания об Александре Михайловне Коллонтай. Часть вторая

Война страшно поразила ее. Война застала ее в Берлине, откуда ей удалось выбраться при помощи Либкнехта. «Только что вырвалась из немецкого плена. Пришлось пережить много ужасов и тяжелого, даже не верю, не верю, что вырвалась. Что пережито, напишу в другой раз. Сейчас - только радостный крик человека, пережившего плен. Зато я знаю, что такое - плен!»

Ей пришлось испытать не только плен, но и тюремное заключение. В Швеции она сразу стала на работу с левыми социалистами, и за ее статьи и выступления шведское правительство арестовало ее, посадило в тюрьму, а затем выслало и «навсегда» запретило въезд в Швецию. Мне невольно приходится употребить ставшее трафаретным выражение, что «жизнь куда изобретательнее на выдумки, чем любой романист». В той самой Швеции, где ей впервые пришлось испытать тюремное заключение, - 15 лет спустя тот же шведский король, по повелению которого ей был «навсегда запрещен въезд» в его страну, принимал ее как посланника Советского Союза, и она поехала вручать ему свои верительные грамоты, как подобает полномочному представителю великого государства, - в золоченой карете!

А вот еще контраст, каких так много было в ее книге жизни.

Норвегия всегда представлялась ей прибежищем в трудную минуту - страной тишины и полного покоя, и она, которой невольно иногда хотелось этого, не дававшегося ей покоя, мечтала о «сказочной тишине Норвегии, о ее молчаливых фиордах и торжественных лесах», - и эта самая Норвегия была первой страной, в которой ей пришлось с волнением и сознанием огромной ответственности принять пост первой женщины-посланника в мире. Впервые в истории женщина стала членом правительства - этим актом советское правительство перед всем миром на практике признало равноправие женщин. После войны она долго в Норвегии не оставалась: я получила от нее письмо, написанное в вагоне:

«Поезд на Берген… - Я должна же хоть мысленно обнять тебя перед „разлукой“: ведь я уезжаю в Америку. Мой отъезд решился быстро. Я получила приглашение читать серию лекций на три месяца - и согласилась. Еду с норвежским пароходом, 29 сентября, 10 октября приезжаю в Нью-Йорк, а 12-го я уже начинаю читать. Еду в Бостон, Чикаго и т. д. до Сан-Франциско и Калифорнии. Заканчиваю турне только 12 января 1916 года. Мечтаю вернуться уже в Россию…» (Тут идут строки, густо зачеркнутые цензурой…)

Вот она пишет из Лос-Анджелеса: «Я влюблена - влюблена в пустыню Могаби - с ее сыпучими песками, с ее холмами-великанами, с ее нежными тонами. Влюблена в ее станции - оазисы, растительность чисто восточная, пальмы, рододендроны… Влюблена в ее воздух, пахнущий кипарисами, в ее жаркое солнце, в ее горы Сьерра-Невада, окаймляющие горизонт, неожиданно прорезающие пески и снова исчезающие».

Я часто думала, что если бы какой-нибудь художник взялся иллюстрировать ее описания природы и виденных ею мест, вышел бы интереснейший альбом. Вот открытка с Ниагары. «Только что вернулась с Ниагары. Величественно, грозно… Но Иматра - романтичнее. Может быть, мешала дурная погода. Ветер был такой властный, что сторож просил держаться за перила… Я была совсем одна на водопаде. Ни единого туриста. Темные, нависшие тучи, и эта силища темной воды, превращающейся в белое облако брызг… Кругом - глубоко осенний пейзаж. Сумрачно и величаво. Думала: какое сильное, могучее впечатление производила Ниагара, когда еще не было ни фабрик, ни железных мостов. Сейчас Ниагара уже на службе у человека, порабощена!»

«Здесь, под Нью-Йорком, лето еще борется с осенью. Деревья еще только-только желтеют, а в персиковых рощах еще красуются доспевающие персики. И все же не думай, что здесь чувствуется юг. Мы на широте Неаполя - но юга не ощущается. Растительность в этих краях Америки вялая, бледная и мертвая. Много кленов, попадаются чахлые березки, а южных деревьев почти нет. Нью-Йорк весь окружен болотами. Мы живем с Мишей почти на краю города. Здесь город разбит на прямые аллеи, обсаженные чахлыми кленами. Тянется ряд однотонных деревянных домиков-коттеджей, где расставлены качалки-кресла и где по вечерам сплетничают или просто скучают мало занятые своим хозяйством американки. Перед домом всегда кусок газона, но без цветов. Цветов ты не увидишь здесь, даже в окнах цветочных магазинов поражаешься бедностью выбора цветов: самые банальные осенние цветы - георгины, астры, и то плохенькие. Американки не умеют любить цветов, и я тоскую о пестром, душистом цветочном рынке Норвегии, где за гроши можно купить таких красавиц-роз и такие разнообразные сорта и виды.

В доме всегда с первого взгляда кажется уютно - но потом начинает надоедать отсутствие индивидуальности в домах и их убранстве. У всех вещи те же и расставлены на тот же лад. Меня же еще удручает отсутствие столов: это уже наследие Англии, там тоже в меблированных комнатах не найдешь письменного стола, и приходится мириться с крошечным и шатким сооружением, на котором писать трудно и неудобно.

И опять вспоминаю мою милую комнату на Хольменколлен, где, как великолепное панно, за окном виднелся фьорд и где удобный, вместительный стол так и звал на работу! Американцы народ общительный, и напрасно о них идет слава, что у них «время - деньги». Дамы большую часть дня проводят в магазинах, а вечером на качалке, а мужчины ждут каждой случайности, которая позволит им оторваться от работы. Хозяйство здесь доведено до минимума, многие, имея дом, - столуются в ресторанах, а дома редко у кого есть прислуга. Комнаты убирают наскоро, и в домах не особенно чисто. Раз в неделю приходит черненький и производит более тщательную, но и то далеко не немецкую уборку. С пылью приходится мириться; скучно и то, что все окна и выходные двери всюду затянуты густой черной сеткой от москитов, так что даже при открытом окне видишь все в черном свете.

Хороши только библиотеки, красивые, вместительные здания, - и школы. Познакомилась я здесь с учительницами высшей школы - милые, приветливые и неглупые девушки - но чего-то в них не хватает: может быть, «бунта душевного».

От той Америки, что показывают в кино, осталось не больше, чем у нас от былой славянской Руси. Если что и есть здесь «своего», то это мелкие, «вторичные» признаки, например, климат - несравненно несноснее нашего северного. Здесь 98 процентов влажности в воздухе, солнце всегда подернуто туманом, и не столько жарко, сколько «мокро», как в теплице. Несносны и ветры. В глубине страны климат лучше, и я мечтаю, чтобы нас перевели из Нью-Джерси куда-нибудь, где зимние ветры не будут резать лицо и хлестать в окна. Незаманчивую картину Америки я тебе нарисовала? Да, я думаю, тебе было бы здесь не по душе. Другое дело - Калифорния, пустыня Невады… Я в нее влюбилась, и моя мечта - пожить там когда-нибудь«.

«Нью- Йорк… Какая оторванность от всех, кого люблю! Здесь жизнь деловая, дни, часы заполнены. Много народу кругом, много ответственной работы, но душа заперта на ключик: здесь, в Америке, ей нет места! Живу я здесь в очень симпатичном «семейном отеле», где по вечерам можно полюбоваться на очаровательных юных американок в новомодных, широких, воздушных платьях, напоминающих бабочек. Жизнь богатых американских семейств, приезжающих из провинции на «сезон» в Нью-Йорк. Мне порою кажется, когда я наблюдаю за ними, что это просто театр -так все по шаблону, так все ясно и просто. Из моего нарядного отеля еду далеко на окраины Нью-Йорка, а там, на собраниях, среди совсем другой публики говорю на всех языках, какие только знаю!

Завтра я уезжаю в Пенсильванию. Мелькают люди, города… Все это любопытно, но остаешься зрителем, не успеваешь сродниться с обстановкой, с людьми… Мчишься, как поезд, все дальше, дальше».

«Моя поездка по Америке - тяжелый труд. Хватило бы сил вынести. Американцы умеют заставить работать!»

Из Америки А. М. вернулась в свою любимую Норвегию. Но долго там ей не пришлось оставаться: война вылилась в революцию. Это слишком великое время, чтобы его касаться в беглом очерке: скажу только, что в первый же день революции я послала А. М. телеграмму, что жду ее к себе. А. М. сейчас же собралась в Россию. И так вышло, что свой последний день в России перед отъездом в эмиграцию провела она у нас в доме - и в наш же дом вернулась после многолетнего отсутствия. Все волнения нашей встречи не передашь словами.

Пошли бурные годы, когда страна раздиралась гражданской войной, интервенциями и пр. Мы то теряли друг друга, то находили опять, о переписке нечего было и думать. Но вот власть большевиков окончательно установилась, все вошло в колею - и опять потянулась наша ничем не разорванная золотая нить.

Жизнь и деятельность А. М. после революции - на виду у всего мира. Она уже стала достоянием истории: но я хочу приоткрыть дверь в тот мир ее, о котором не все знают. Мой очерк, по сравнению со всем, что написано и будет написано об А. М., - это любительская фотография по сравнению с большой картиной: но за верность ее я ручаюсь.

Вот передо мною листки ее жизни. Перелистывая их за многие десятилетия - я в них нахожу все ту же свежесть восприятия, ту же художественность впечатлений. Зимой она пишет мне, посылая снимок зимнего леса: «Вот кусочек зачарованной Норвегии. Снежная сказка. Нигде в мире снег так не украшает лес, как в Норвегии. Здесь нет ветров - защита - горы на севере. Снег ложится причудливо, будто чудовища стоят. А березки - невесты в облачно-тюлевых снеговых одеяниях, на фоне голубого-голубого неба. Когда иду по дорожкам среди фантастических снежных лесов, мне не хватает тебя. Заденешь ветку - посыпятся серебряные снежинки, искристые, будто самоцветы, и сама станешь похожа на „Бабушку-Мороз“. Я пробыла здесь 12 дней - работала над своей книгой…»

Какая разница с ее письмами из Мексики, куда она была назначена посланником непосредственно после Норвегии. Еще с борта парохода «Лафайет», на котором ей пришлось провести много дней, - с крайнего севера на крайний юг! Опять «контрасты» ее жизни.

«У вас, в далеком знакомом Петербурге - еще раннее утро - 6-7 часов утра. А здесь - полдень. Мы в тропиках. На пароходе у меня всегда чувство, будто меня лишили свободы - „вот тебе кусочек бортов парохода - гуляй, а дальше запретная стихия“. А вот что было прекрасно, это остановка в Сантандере, на берегу красавицы Испании. Солнце, пальмы, удивительная чистота и прибранность портового городка, и эта картинность самих испанцев, с их четкими профилями, испанок в кружевных мантильях и с глазами с поволокой. Народ, весь пропитанный морской солью и солнцем. Я думала о тебе, пока бродила по чистеньким узким улицам испанского городка, с игрушечным трамваем и с его более игрушечными осликами, нагруженными апельсинами. Сантандер - я унесла с собой в памяти. И пожалела: почему далекая Мексика, а не Испания - цель моего путешествия?»

На днях состоялось торжественное вручение мною грамоты. Все было обставлено высокоторжественно и красиво. Я почему-то очень волновалась, читая свою речь перед всеми членами кабинета и большим, небывалым стечением публики (этот акт здесь публичный). Но все сошло очень хорошо, что и было отмечено прессой. Как странно писать, сознавая, что я получу ответ лишь через два месяца… Ведь я почти на другой половине земного шара.

На днях у меня было большое переживание. Хорошее. Я видела древний храм и пирамиды ацтеков. До чего величественно! И какие смелые размеры. Храм - арена, без крыши. Прямые линии бесконечных площадок - четырехугольничков. Но как внушительно. Храм, а крыша - само небо. Больше всего меня поразило, до чего это архи-модерн! Стилизация. Прямые, срезанные углы. Бесконечные лестницы, никуда не ведущие. Площадки - квадратики, вкрапленные в главную площадь, конусообразные, срезанные стены, за которыми нет ничего - и ничего и не было. До чего «стилизовано». А украшения на стенах - рельефы? Кубизм, чистейший кубизм. Вся сила в том, что это не «от ума», а от наивности! Ты бы оценила. Это самое сильное переживание за все месяцы эти».

Вот уже она пишет мне опять с парохода - на обратном пути. Мексиканский залив.

«Теплый вечер. Вчера было душно и сыро - тропическое лето. Но сегодня ветерок и набегают тучи. А вода - будто синька разведенная. Впереди островок, а на нем кивают перистые метлы кокосовых пальм. Серые стволы на синем-синем море».

Разреженный воздух Мексики так плохо действовал на здоровье А. М., что по возвращении в Европу ей сразу пришлось поехать в Баден-Баден полечиться. Усталость, как она писала оттуда, мешала ей воспринимать какие-либо впечатления. Но понемногу возвращались силы, а с ними восприятие внешних впечатлений.

«Близко от дома, где я сейчас приютилась - трогательный по скромности домик Тургенева. Да, я понимаю, что он любил Баден-Баден. Это для него было то же, что для меня - Норвегия. Сочетание красот природы с творческой деятельностью. Но мне здесь чуждо и тоскливо. Понравился мне своей исторической ценностью средневековый женский монастырь в Лихтентале. Когда-то ведь монастыри были не просто местом, где люди „спасались“, - туда шли не „от соблазна“, а от раздоров, от крови, от варварской переломной эпохи, накануне твоего любимого „кватроченто“. Я думала о тебе, когда стояла в монастырском дворе, построенном внучкой Ричарда Львиное Сердце. Тут клубятся легенды! Вечные распри и разрушения, а там снова строительство, созидание вокруг какого-либо коллектива данного и во вражде с коллективом другой общины, нации, сейчас - остро - класса…»

Свойство А. М. очень отличительное: она ярко воспринимает красоту и поэзию жизни, пейзажа, искусства: но все это преломляется у нее в аспекте исторического взгляда, превращается в интересный синтез явления.

Она пишет мне из Нового Света, еще до революции, во время первой мировой войны:

«Знаешь, мне кажется, что мы живем в эпоху, напоминающую Реформацию, религиозные войны, весь переход от средних - к новым векам. Это перелом человеческой истории, сдвиг. Что-то новое созидается, растет и крепнет в мире. Историк скажет: люди в эпоху великой войны жили - и не понимали, что они накануне всемирного исторического сдвига, что они вступают в новую историческую эру. Более чем когда-либо убеждаюсь, какой прочный научный фундамент у той исторической школы, последовательницей которой я являюсь. Как много эта школа дает для того, чтобы охватить события и найти утешение в горизонтах будущего!»

Эти строки сами по себе уже блестящее доказательство ее точки зрения.

Несколько лет спустя:

«С любопытством и жадностью читаю живые страницы истории. Мир движется - нигде нет застоя, шевелится, идет, складывается новая жизнь. И я люблю то оглядываться назад, на пройденный человечеством путь, то забегать вперед - в то волшебное, прекрасное будущее, где человечество найдет себя и будет жить, расправив крылья и говоря: „Счастье, счастье для всех!“».

Еще несколько лет спустя, уже из Мексики:

Оттуда же:

«Такой маленькой кажется наша старенькая Европа! Боюсь, что после этой войны Европа начнет медленно, но неизбежно увядать. Только Россия еще, как юная страна, полная соков, не подпадет под общий закон. Но остальные страны… Я вижу впереди только убыль Европы».

Я привела эти отрывки, чтобы показать, как на протяжении многих лет мысль А. М. шла по своему верному пути без колебаний, без уклонений. Переносила изгнание, лишения, опасности - и все это без громких фраз… Мне невольно вспоминается, как мы с ней раз сидели в ложе МХАТа и смотрели «25-й год». А. М. внимательно слушала, а в антракте сказала мне: «Знаешь, это все очень интересно и красиво… Только совсем не похоже. Не так делали революцию: мы, например, никогда не произносили длинных, красивых монологов, в самые роковые минуты мы говорили что-нибудь вроде:

Главное сейчас связаться с товарищем таким-то.

Подремлите хоть немного, пока тихо, - ведь опять всю ночь не спать!

Она и принадлежала к тем, кто делал революцию - без красивых фраз. На ее долю выпало огромное счастье: видеть осуществление своих заветных желаний и цели всей жизни - в своей стране. Это счастье - удел немногих.

Но конечно, наряду с тем, что ее общественная жизнь вполне удовлетворяла ее - личная жизнь у такой богатой натуры не могла проходить безмятежно. Потери, разлуки - все испытала А. М. и все переносила мужественно, с помощью своего верного друга и помощника - труда.

В 1939 году скончалась Зоя Леонидовна Шадурская. Эта смерть глубоко потрясла А. М. Зоя часто говаривала А. М. со своей обычной шутливостью: «Нет, уж ты, пожалуйста, не делай мне неприятности - не умри раньше меня!» Но А. М. как-то не могла - как всегда, когда любишь, - допустить, что она останется одна, а Зои не будет - и что она не сможет рассказать ей, именно ей, что за боль и горе переживает она. Я ее понимала: я сама любила и ценила чудесного человека, верного друга Зою, и делила скорбь А. М.

А через два месяца пришло и ко мне самое великое горе моей жизни. Я потеряла мужа.

Тут А. М. разделила мое горе. Она очень хорошо относилась к Н. Б., - всегда, смеясь, говорила: «Я признаю только один брак - Полыновых». Он платил ей тоже теплым чувством. Еще дня за два до своей кончины - он не предчувствовал близости конца, к счастью - он говорил о ней: строил планы, как, когда он поправится, мы поедем навестить А. М. в Швецию.

За моей работой она продолжала следить и радовалась моим удачам. Она пишет: «Я горжусь твоей работой и тем, что ты умеешь жить в созвучии с успехами и великими достижениями нашей чудесной страны». Поздравляя меня с почетным званием, полученным мною в 40-м году, она пишет: «Это была исключительная минута личной радости. Я чувствую, как ты счастлива, что родина тебя отметила за твои заслуги - и как именно тебе сейчас не хватает твоего друга-мужа».

Из всех поздравлявших меня только она нашла эти слова.

А. М. незадолго до войны прилетала в Москву. Она привезла мне каких-то особенных колоссальных гвоздик из Стокгольма и свое обычное тепло. Расставаясь, мы не думали, что опять пройдут годы - и какие годы! Пока мы увидимся.

Во время войны переписка была затруднена… Но мы знали друг о друге все, что можно было друг другу сообщить. Потом был год молчания - это был год ее тяжкой болезни. Война окончилась, и А. М. приехала отдыхать в «Сосны» - санаторию на Николиной Горе, поблизости от которой и я проводила лето. И с тех пор опять связалась наша золотая нить - и переписку заменили личные встречи.

Незадолго до войны А. М. писала: «Нет ни одного дня, когда я могла бы запереть дверь и хоть на два часа сесть за письменный стол не для деловых текущих работ».

Теперь ее желание исполнилось. Ее отпустили с работы, требовавшей слишком много сил, - в результате тяжелой болезни ей был предписан «отдых». Но для А. М. отдых - главным образом только в работе; хотя теперь это работа уже другого порядка, чем та, которой она посвятила всю свою жизнь до сего дня. Теперь она может уже «сидеть за письменным столом не для деловых бумаг». Но дни ее как всегда заполнены. Она советник Министерства иностранных дел, ей приходится часто принимать самых разнообразных людей, и она пишет свои воспоминания. Книга ее вышла уже на нескольких языках. Сейчас, в своем уютном уголке, полном цветов, с балконом, на который она выходит, чтобы кормить воробьев, сотнями слетающихся туда, - она живет как мудрый советник молодости, как рассказчица о пережитых исторических событиях… Так бывает иногда, что бурный день, в котором чередовались солнце, грозы, тучи, зной, ураган, - вдруг к вечеру переходит в мирный и необычайно прекрасный закат.

В одном из последних писем из Швеции она писала мне:

«Я вспоминала нашу молодость и те дни, полные смеха и задора молодости, которые мы проводили с тобой в Монтре. Я мысленно беседовала с тобою, и мне так захотелось послать тебе мой теплый привет, что я отложила в сторону пачку газет и пишу эти строки. Пусть они скажут тебе, что в этом мире, полном больших смятений для человечества, в великую переломную эпоху, когда рушится старый мир и мы радостно строим новый, - дружба остается великой ценностью. Наша дружба с тобой - это ценность. Мы обе это знаем и чувствуем».

Этими словами мне хочется закончить мой очерк о замечательной женщине, о редком человеке - А. М. Коллонтай.

Публикацию подготовила Альбина Исмаилова, Санкт-Петербург