Пильняк Борис Андреевич (наст. фамилия Вогау) (1894–1938), русский писатель.

Родился 29 сентября (11 октября) 1894 в Можайске в семье ветеринарного врача из обрусевших поволжских немцев. Мать – русская, дочь саратовского купца. Детство и юность Пильняка прошли в окружении земской интеллигенции в провинциальных городах России – Саратове, Богородске, Нижнем Новгороде, Коломне. В этой разночинной среде, исповедовавшей народнические идеалы, пестовалось чувство долга образованного сословия перед «мужицкой Русью», строго соблюдался кодекс подвижнического служения демократическим ценностям. Впечатления детских лет, проведенных в русской глубинке, таившей в себе невидимые до поры буйные страсти, «вывихи» и «вихри» сознания «низовой» людской массы, отразились в будущем во многих произведениях Пильняка.

Ходила Россия под татарами – была татарская ига. Ходила Россия под немцами – была немецкая ига. Россия сама себе умная… Говорю на собрании: нет никакого интернациёнала, а есть народная русская революция, бунт – и больше ничего. По образу Степана Тимофеевича. – «А Карла Марксов?» – спрашивают. – Немец, говорю, а стало быть дурак. – «А Ленин?» – Ленин, говорю, из мужиков, большевик… Должны, говорю, трезвонить от освобождения ига!.. Чтобы была вера и правда… Верь, во что хочешь, хоть в чурбан. А коммунестов – тоже вон! – большевики, говорю, сами обойдутся. (роман Голый год)

Пильняк Борис Андреевич

Пробовать писать начал рано – в 9 лет. В марте 1909 было опубликовано его первое сочинение. Профессиональная карьера началась в 1915, когда в журналах и альманахах «Русская мысль», «Жатва», «Сполохи», «Млечный путь» напечатали ряд его рассказов – уже под псевдонимом Б.Пильняк (от украинского «Пильнянка» – место лесных разработок; в деревне под таким названием, где летом жил юный писатель и откуда посылал рассказы в редакции, жители назывались «пильняками»). Считается, что дорогу в литературу прежде всего открыл ему рассказ Земское дело, вышедший тогда же в «Ежемесячном журнале» В.С.Миролюбова.

В 1918 выходит первая книга Пильняка – С последним пароходом. Впоследствии он считал ее откровенно слабой, за исключением двух рассказов – Над оврагом и Смерть, которые неизменно включал почти во все прижизненные издания избранных сочинений. Сборник Быльё (1920) писатель считал «первой в РСФСР книгой рассказов о советской революции». Его роль в творческой судьбе автора, действительно, чрезвычайно значительна, поскольку составившие сборник рассказы стали творческой лабораторией для опубликованного в 1922 романа Голый год. Многие рассказы вошли в состав романа в качестве отдельных глав, подчеркнув тем самым «осколочность» его композиции, распадающейся на относительно самостоятельные части.

Голый год обеспечил Пильняку место классика отечественной литературы 20 в. В истории русской прозы пореволюционной поры роман сыграл ту же роль, что и Двенадцать Блока в истории поэзии. Он стал новаторским художественным отражением революционной стихии, задал адекватный язык изображения тектонических сдвигов русской истории. В центре романа – жизнь в страшном и голодном 1919 году условного провинциального города Ордынина, который символически расширяется до общерусских масштабов.

Ну-ка, сыщи, чтобы в сказках про православие было?(роман Голый год)

Пильняк Борис Андреевич

При этом временные границы оказываются не менее символичными и прозрачными, чем границы собственно пространственные: сквозь вполне определенный момент прихода революции в городок Ордынин просвечивает бесконечная ретроспектива тысячелетней русской истории. Отталкиваясь от позиции отстраненного репортера, желающего запечатлеть происходящее, автор движется к созданию размашистого историософского полотна. Своей тематикой и стилистикой Пильняк откровенно наследует художественным открытиям А.Белого как автора романов Серебряный голубь и Петербург. Осмысление революции и философия отечественной истории в романе Голый год испытали на себе также влияние идеологии скифства, сказавшейся и в произведениях Блока 1918–1919. Для Пильняка революция – не просто социальный катаклизм.

Это грандиозный прорыв извечно томящейся в русской почве неуемной сектантско-языческой стихии, бунтарского ухарства, демонического анархизма, азиатской хаотичности, мистической «разиновщины», со времени Петра I придавленной грузом поверхностной европейской цивилизации, которая дала миру обреченную теперь на погибель хрупкую интеллигентско-аристократическую культуру. В этом смысле по логике автора корни русской революции и большевизма как ее движущей силы – не в классовых настроениях недавнего прошлого и не в европейских мудрстованиях марксизма, а в энергиях вековых инстинктов чающей гибельного, но и очищающего разгула темной мужицкой массы.

Революция в романе – «прыжок в русский XVII век», к истокам, за которыми проглядывает довременное прошлое, парадоксально смыкающееся с откровениями будущего. В этом «прыжке» по-новому раскрывается и сам человек. Он описывается подчеркнуто натуралистично, в нем обнаруживается природно-зоологическое, «звериное» начало. Пильняк показывает, как из-под былых пелен высвобождаются человеческие инстинкты, тайны и зовы плоти, прорывается бессознательное.

Вся история России мужицкой – история сектантства. (роман Голый год)

Пильняк Борис Андреевич

Голый год – принципиально новаторское произведение с точки зрения романной техники. Художественная структура здесь строится на отказе от традиционной сюжетной линии, которая замещается мозаикой эпизодов, относительно самостоятельных отрывков, взаимодействующих между собой скорее по принципу музыкального контрапункта. Нет в романе и главных героев.

Перед читателем проходит целая галерея «равноправных» персонажей, отражающих разные культурные «лики» города и его окрестностей: обычные служащие, большевики «в кожаных куртках», насельники разрушающихся дворянских гнезд, представители духовенства, члены коммуны анархистов, сектанты, знахари и т.д. Подобная «осколочность» художественного видения стремится выразить динамику самой истории, крушение устоявшихся культурных форм, «европейского стиля» жизни, который прежде воплощался в гармонии классического русского романа эпохи критического реализма. При этом сама русская классика 19 – начала 20 вв. становится в романе объектом литературной игры и художественного переосмысления. Свою основную историософскую идею автор облекает в образы, которые неявно отсылают внимательного читателя к героям Войны и мира Л.Н.Толстого, Господ Головлевых М.Е.Салтыкова-Щедрина, Братьев Карамазовых Ф.М.Достоевского, Деревни и Суходола И.А.Бунина и т.д.

Как мастер художественного языка автор ориентируется на речевую форму сказа (воспроизведение устного, звучащего слова), восходящую к Н.С.Лескову и обкатанную в модернистской прозе А.М.Ремизова и того же Белого. Голый год Пильняка выступил в роли транслятора стилистических достижений ведущих мастеров 1900–1910-х поколению писателей, пришедших в литературу на революционной волне.

В романе акцентированы те черты модернистской прозы, которые в наибольшей степени предвосхищают искусство авангарда. Так, еще Е.Замятин в свое время отметил: «В композиционной технике Пильняка есть очень свое и новое – это постоянное пользование приемом „смещения плоскостей". Одна сюжетная плоскость – внезапно, разорвано – сменяется у него другой иногда по несколько раз на одной странице». Очевидно, что подобное «смещение плоскостей» – перенос в литературный текст одного из характерных эстетических принципов кубизма. В чрезвычайно неожиданных, живописных, сжатых образах, построенных зачастую на гиперболах, преувеличенных деталях (особенно ярких – в описаниях фантасмагории русской «уездной» жизни), чувствуется влияние поэтики экспрессионизма. Кроме того, Пильняк старается активизировать на только сознание читателя, но и его слух, и даже зрение.

Автор, подобно поэтам-футуристам, создает синтетическое произведение, где художественный смысл содержит не только звукопись, но и типографский набор текста, его размещение на странице: игра разными шрифтами, курсивом, формой полей и т.д. Голый год можно с полным правом назвать первым в советской литературе авангардистским произведением крупной эпической формы. С точки зрения исторической поэтики этот роман, безусловно, сыграл свою роль и в том, чтобы сказ утвердился как одна из ключевых повествовательных техник в отечественной прозе 1920-х (А.Веселый, М.Зощенко, И.Бабель и т.д.). Принято считать, что Голый год сформировал целую «школу Пильняка» в молодой советской литературе, способствовал рождению такого яркого явления 1920-х, как «орнаментальная проза».

Творчество Пильняка с начала 1920-х вызывало в критике жаркие споры. Причина тому крылась в своеобразии его творческой и гражданской позиции. С одной стороны, он стал одним из основателей большой советской прозы, всегда подчеркивал свою лояльность революции и новой власти, хотя и никогда не состоял в компартии, с другой – внутренний императив неизменно заставлял его блюсти принцип художественной объективности, ставить правду искусства выше любых идеологических предписаний.

«Верноподданническая» критика сразу же почувствовала опасность и отсутствие «коммунистического стержня» в восприятии революции как очищающей грозы, «метели», «мартовских вешних вод». «Вряд ли другой советский писатель вызывал одновременно столь противоречивые оценки, как Пильняк, – писал литератор-соверменник Вяч. Полонский. – Одни считают его не только писателем эпохи революции, но и революционным писателем. Другие, напротив, убеждены, что именно реакция водит его рукой. В таланте Пильняка мало кто сомневался. Но его революционность возбуждала большие сомнения».

Подобная сложность внутренней позиции, сознательно отстраняющаяся от любых слишком простых схем, приводила к курьезно противоречивым попыткам аттестовать Пильняка с точки зрения его идейной позиции и принадлежности к определенным литературным направлениям и группировкам.

Его называли и «большевиком», и «попутчиком», и «внутренним эмигрантом», и «врагом», и «серапионовым братом», и «перевальцем», и «сменовеховцем». Но сам Пильняк неизменно числил себя автором произведений о России, пребывающим внутри идеологии сегодняшнего дня лишь постольку, поскольку в ней выговаривает себя тысячелетняя история отчизны. В Отрывках из дневника (1924) он признавался: «Я не… коммунист, и потому не признаю, что я должен быть коммунистом и писать по-коммунистически, – и признаю, что коммунистическая власть в России определена – не волей коммунистов, а историческими судьбами России, и, поскольку я хочу проследить (как умею и как совесть моя и ум мне подсказывают) эти российские исторические судьбы, я с коммунистами, то есть поскольку коммунисты с Россией, постольку я с ними… признаю, что мне судьбы РКП гораздо менее интересны, чем судьбы России».

И даже в гораздо менее «безобидные» 1930-е Пильняк продолжал отрицать обязательность принципа партийного руководства литературой и отстаивал право писателя на независимость и объективность.

В 1922 Пильняк одним из первых представителей официальной советской литературы посетил Германию. На него была возложена миссия представлять на Западе писателей, «родившихся в революции». Голый год произвел настолько благоприятное впечатление на эмигрантов самых разных политических воззрений, что Пильняка равно благосклонно приняла вся «русская Германия» – от Ремизова и Белого до меньшевика Ю.Мартова. Тогда же у Пильняка вышли в Берлине три книги (Голый год, Иван-да-Марья, Повесть Петербургская, или Святой камень-город).

Поездка в Берлин утвердила Пильняка в верности своего призвания, дала ощущение творческой свободы и широты взгляда, способствовала окончательному самоопределению как художника-историософа, осмысляющего сегодняшний день. По возвращении на Родину он отмечал: «Я люблю русскую – пусть нелепую – историю, ее самобытность, ее несуразность… ее тупички, – люблю нашу мусоргсовщину. Я был за границей, видел эмиграцию, видел ту-земщену. И я знаю, что русская революция – это то, где надо брать вместе все, и коммунизм, и эсеровщину, и белогвардейщину, и монарховщину: все это главы русской революции, – но главная глава – в России, в Москве… И еще: я хочу в революции быть историком, я хочу быть безразличным зрителем и всех любить, я выкинул всяческую политику. Мне чужд коммунизм…».

В 1923 Пильняк побывал в Великобритании, где встречался с крупнейшими английскими писателями, в том числе Г.Уэллсом и Б.Шоу. Британия глубоко его впечатлила уровнем промышленного прогресса и развития современной цивилизации. Пильняк пересматривает былую систему взглядов и отказывается от прежней апологии «мужицкой Руси», мистики полей и пространств в пользу нового идеала индустриального урбанизма и строгой рациональности. В идеологической плоскости это повлекло за собой переключение со «скифской» стихийности на прокоммунистические позиции и открытость к конструктивистской поэзии пролетариата, заводов и машин.

Подобная эволюция нашла отражение в новом романе, который создавался по живым впечатлениям во время поездки – Машины и волки, где «хаотическое» начало – дикость, невежество и темные инстинкты («волки») – противопоставлено началу «космическому» – утопии промышленного прогресса («машины»). Комментируя работу над произведением, Пильняк пишет в Отрывках из дневника: «… мне впервые теперь, после Англии „прозвучала" коммунистическая, рабочая, машинная, – не полевая, не мужичья, не „большевицкая", – революция, революция заводов и городских, рабочих пригородов, революция машины, стали, как математика, как сталь. До сих пор я писал во имя „полевого цветочка" чертополоха, его жизни и цветения, – теперь я хочу этот цветочек противопоставить – машинному цветению. Мой роман был замешан не на поте, как раньше, а на копоте и масле: – это наша городская, машинная революция…».

Однако эта переориентация никак не повлекла за собой прекраснодушия и конформизма. «Мне выпала горькая слава человека, который идет на рожон», – сказал Пильняк. Справедливость этих слов подтверждает прежде всего публикация в 1926 Повести непогашенной луны. Тираж номера журнала «Новый мир», в котором была напечатано это произведение, конфисковали.

Повесть непогашенной луны – сочинение дерзкое. Здесь автор решился представить свою версию гибели видного военачальника Красной армии М.Фрунзе, согласно которой тот был отправлен на смерть под видом проведения операции по удалению язвы желудка. Прототипы главных героев не названы по именам, однако современники легко разглядели знакомые черты. Здесь Пильняк попытался изобразить одну из сторон в механизме большевистского режима – свойственную революционным организмам жесточайшую дисциплину.

Ее железный закон превозмогает всякие проявления здравого смысла: главный герой отправляется на ненужную с медицинской точки зрения операцию ради того, чтобы выполнить поступивший приказ. Бывший нарком по военным делам склоняется перед волей руководства и бессмысленно жертвует собственной жизнью.

Однако художественные достоинства повести отнюдь не исчерпываются злободневным социально-политическим подтекстом. Пильняк выходит здесь и на более высокий уровень обобщения, пытается вскрыть глубинные, бытийные смыслы изображаемого. Гаврилов (М.Фрунзе) – персонаж во многом символический. В центре внимания автора – постижение внутренней трагедии одиночества и обреченности «патриарха» революционной тирании, одного из «творцов истории». Проникая в психологию подобной трагедии, Пильняк отчасти предвосхищает открытия западной литературы второй половины 20 столетия (Осень патриарха Габриэля Гарсия Маркеса).

По логике повествования вся жизнь командарма была направлена к тому, чтобы воцарилась воля обрекающего на смерть «негнущегося человека», которая замещает в сотворенном «новом» мире неумолимый Рок античной трагедии. И как всякое восстание трагического героя против велений Рока, любые попытки спастись от неизбежного абсурдны в своей бессмысленности. Этот новый мир, сотворенный «гераклами» и «прометеями» 20 века, – вообще тотально абсурден, но и, как ни парадоксально, сверхрационалистичен. Подобный сюжет перерастает рамки национальной литературы и затрагивает реалии не только Советской России. Пильняк движется по пути, сходном с тем, каким почти в те же годы шел в Европе Ф.Кафка в своем романе Процесс.

Скандал, вызванный этим произведением, заставил Пильняка выступить в «Новом мире» (1927, № 1) с «покаянным» письмом, в котором он, однако, признавал себя виновным лишь в «бестактности», обвинения же в «оскорбительности повести для памяти Фрунзе» отвергал напрочь.

Однако во второй половине 1920-х Пильняк продолжает активно работать и публиковаться. В 1929 вышло его собрание сочинений в 6 томах, в 1929–1930 был издан восьмитомник. Появились книги Мать сыра-земля (1925), Заволочье, Корни японского солнца, Очередные повести, Расплеснутое время, Рассказы с Востока (все – 1927), Китайская повесть (1928). Часть из них написана по впечатлениям от поездок по СССР и зарубежным странам: Пильняк посещает Грецию, Турцию, Палестину, Монголию, Китай, Японию, США.

1929 год ознаменовался новым скандалом. В берлинском издательстве «Петрополис», в котором публиковались прежде всего советские писатели, Пильняк напечатал повести Штос в жизни и Красное дерево. Бурю негодования в официозных литературных кругах вызвал и сам факт публикации книг на Западе, но в большей степени – идейное содержание Красного дерева. В этой небольшой повести писатель вновь представил зарисовки из жизни заштатного провинциального городка. Городок и его окрестности поражены новыми язвами, порожденными советским бытом: «природной подозрительностью» большевистского руководства и его отрешенностью от реальной жизни простых людей, стремлением задавить наиболее трудолюбивых и инициативных – т.н. «кулаков» и проч.

Однако все это – не более чем частные мотивы повести, которые не занимают здесь ведущего места. Главное в художественном мире Красного дерева – всепроникающая тоска как основная тональность жизни советской глубинки. Эта тоска в равной мере завладевает душами и прежних бар, и нынешних молодых людей, и романтиков-энтузиастов первых лет революции, которые обратились в нищих, в «деклассированные элементы», обреченные спасаться от настоящего и хранить верность «высоким идеалам» лишь в угаре каждодневного пьянства.

Как только в СССР стало известно о публикации повести, началась травля Пильняка. Газеты пестрели заголовками: «Советская общественность против пильняковщины», «Вылазки классового врага в литературе», «Об антисоветском поступке Б.Пильняка», «Уроки пильняковщины», «Против пильняковщины и примиренчества с ней» и т.п. Впервые была апробирована снискавшая впоследствии печальную известность формула «сам я не читал, но искренне возмущен…». Характерно, что в абсолютном большинстве статей сочинение Пильняка объемом едва ли в сорок стандартных страниц неизменно называлось романом… Кампания длилась с сентября 1929 по апрель 1931. К этому моменту Пильняк возглавлял Всероссийский союз писателей.

Протестуя против развернувшейся кампании, Пильняк и Б.Пастернак подали заявления о выходе из писательской организации. Тогда же, солидаризуясь с Пильняком и Е.Замятиным, из писательской организации вышла А.Ахматова. Одним из немногих, кто в это трудное время вступился за Пильняка, был и А.М.Горький, который, кстати сказать, самой повести Красное дерево ничуть не сочувствовал. «Кроме Пильняка, есть немало других литераторов, на чьих головах „единодушные" люди пробуют силу своих кулаков, стремясь убедить начальство в том, что именно они знают, как надо охранять идеологическую чистоту рабочего класса и девственность молодежи…», – с негодованием писал классик советской словесности.

И все же Пильняк продолжал работать. За оставшиеся семь лет он написал еще шесть томов художественной и публицистической прозы. Среди них – навеянная путешествиями по США книга О`кэй, Рождение человека, Избранные рассказы, наконец – Созревание плодов, сочинение, повествующее о благих следствиях взращивания новой жизни в Средней Азии.

В 1937 Пильняк пишет свой последний роман, опубликованный лишь в 1990 – Соляной амбар. Это произведение было задумано как последние слово писателя, его творческое завещание. На страницах романах автор возвращается к годам детства и юности, проведенным в провинции, к созреванию революции, к истокам происшедших на его глазах эпохальных сдвигов русской жизни. Роман утверждает простую и высокую нравственную максиму: каждый должен самоотверженно биться за свои убеждения и жить в соответствии с собственным миропониманием.

Постепенно атмосфера вокруг Пильняка становилась все более душной. Его перестают печатать. В октябре 1937 арестовывают. 21 апреля 1938 он осужден Военной коллегией Верховного суда СССР по обвинению в государственном преступлении и приговорен к смертной казни. Приговор привели в исполнение в Москве.

Борис Андреевич Пильняк - фото

Борис Андреевич Пильняк - цитаты

Вся история России мужицкой – история сектантства. (роман Голый год)

Ну-ка, сыщи, чтобы в сказках про православие было?(роман Голый год)

Ходила Россия под татарами – была татарская ига. Ходила Россия под немцами – была немецкая ига. Россия сама себе умная… Говорю на собрании: нет никакого интернациёнала, а есть народная русская революция, бунт – и больше ничего. По образу Степана Тимофеевича. – «А Карла Марксов?» – спрашивают. – Немец, говорю, а стало быть дурак. – «А Ленин?» – Ленин, говорю, из мужиков, большевик… Должны, говорю, трезвонить от освобождения ига!.. Чтобы была вера и правда… Верь, во что хочешь, хоть в чурбан. А коммунестов – тоже вон! – большевики, говорю, сами обойдутся. (роман Голый год)

О МОЕМ ОТЦЕ

Борис Андреевич Пильняк родился 12 октября 1894 года. Он при надлежит к тому поколению советских писателей, расцвет которых при шелся на двадцатые годы. (Годом старше был Маяковский, годом младше - Есенин.) Вот последняя анкетная биографическая справка, составленная самим писателем для справочника.

«Борис Пильняк(псевдоним Бориса Андреевича Вогау).

Родился в Можайске Московской губернии.

Отец происходит из немцев-колонистов Поволжья, переселившихся в Россию в шестидесятых годах 18 века при Екатерине II , после разрушений Семилетней войны. Мать - русская, родилась в семье волж ского купца. И отец, и мать получили высшее образование, - отец был и здравствует ветеринарным врачом.

Окончил высшую школу - Московский коммерческий институт, по экономическому отделению.

Революция застала студентом и начинающим писателем. Близору кость не дала винтовку в руки. Литературные склонности послали в провинциальную газету фельетонистом.

В 1919-м году вышла первая книга рассказов.

В 1920-мокончил институт.

В 1920-м же написал роман „Голый год", давший ему известность, вызвавший большие критические споры, создавший литературную шко лу. Переведен на английский, французский, немецкий, норвежский, испанский, японский, грузинский, еврейский языки.

Написалдесять томовповестейирассказовитриромана.

Начав печататься в Коломне, в Коломне встретив революцию, много ездил. Кроме СССР был: в Англии, Германии, Греции, Турции, Па лестине, на Памире, на границе Афгании, на Шпицбергене, в Монголии, в Китае, в Японии.

Занимался литературной общественностью, был одно время пред седателем Всероссийского союза писателей».

Псевдоним появился в 1915 году и происходит от украинского на рицательного «пильнянка» - место лесных разработок. В деревне под таким названием, где летом жил Борис Андреевич, жители назывались Пильняками. Отсылая оттуда рассказы, Борис Андреевич впервые под писался псевдонимом.

А вот другая автобиография, рассказывающая о детстве и начале творческой деятельносги.

«Детство. В проходной комнате висит на стене зеркало, в которое я умещаюсь вместе с моим конем. Я - иль Руслан, иль Остап (самое оскорбительное - назвать меня Фарлафом!). Многими часами каж дый день - месяцами - я сижу на моем коне, обтянутом шкурой же ребенка, - я, обвешанный булавами, пиками, копьями, мечами, арка нами,- перед зеркалом. Я мчусь на врага, я ражу печенегов и полов цев: я разговариваю сам с собою,- я переделываю под зеркало не только Руслана и Остапа, но и все диканьские вечера, но и пампасы Майн Рида. Я махаю руками, я мчусь на моем коне, я кричу, я грожусь. Я не слышу, что делается вокруг меня в доме, - мама знает, что, если меня неурочно позвать от зеркала, я засмущаюсь, я разревусь от обиды, - сестренка ж знает, что я ее побью Русланом, если она прервет мое вранье.- Все это было почти тридцать лет назад,- какая древность! - я до сих пор помню, что тогда перед зеркалом - я наслаждался,- и до сих пор помню, что сидеть перед зеркалом мне было - необходимо.

И еще от детства. Мне нужно было сходить на ту улицу иль к отцу в амбулаторию, - я приходил домой и рассказывал, что по ули це провели слона, что к папе в амбулаторию привели тигра (в детстве я долгое время был уверен, что солонина есть - слонина, мясо сло на). Мое детство прошло между Можайском и Саратовом,- в Сара тове я неимоверно врал о Можайске, в Можайске - о Саратове, на селяя их всем чудесным, что я слышал и что я вычитал. Я врал для того, чтобы организовать природу в порядок, кажущийся мне наилучшим и наизанятным Я врал неимоверно, страдал, презираемый окру жающими, но не врать - не мог.

Самые лучшие мои рассказы, повести и романы написаны, конечно, в детстве, - потому что тогда я напряженнее всего ощущал творчес кие инстинкты: романы эти погибли, выветренные из памяти.

Писать я начал рано, тринадцати лет напечатался...»

Эти игры у зеркала и «вранье» Борис Андреевич считал началом творчества. Касаясь более позднего возраста, он писал: «Не писать я не могу, как - мысль принадлежит Л. Толстому - „как беременная женщина, забеременев, не может не родить...". Пишу по утрам, сей час же после сна, причем в эти дни прошу меня не будить, - пишу не больше двух часов в сутки. Пишу почти без поправок. Примерно запи сываю всегда одно и то же количество - восьмушку листа.- Обдумы ваю я свои вещи не за столом,- за столом я записываю обдуманное раньше... У нас жизнь построена суматошнейше, все мы висим на телефон ном крючке, этом невежествевнейшем аппарате, который лезет к тебе в дом круглые сутки без cпросу, - мне нужно гораздо меньшее количество людей, чем то количество, которому нужен я, - бывали слу чаи, когда отрывали от работы день, два, три, - на четвертый, на пя тый день в таких случаях я впадал в состояние человека, отвыкающего от курения табака, и гнал ко всяческим чертям ни в чем не повинных людей, домашних в первую очередь... Я помню десятки случаев, как возникли рассказы. Приведу примеры. - Я был у Ал. Ден. Дикого, он должен был ехать куда-то в Кяхту, он рассказал мне причины поезд ки. Возвращаясь от него, я слез на Страстной площади с трамвая,- я помню это место на Страстной, я остановился выколотить трубку, набил ее английским табаком, закурил, вдохнул запах „верджиниа" - и понял, что у меня будет рассказ, возникший из рассказа Дикого и запаха табака фабрики Кэпстэн. Через год рассказ был написан: „Ста рый сыр". - Я поехал с Курода-сан в Крым к его соотечественникам, поднимавшим с Черного моря „Черного принца". В вагоне был синий свет, лицо Оттокочи было зеленым, - я понял, что я еду не по желез ной дороге, но по сюжету. Через полгода был написан рассказ: „Си нее море". - За исключением семерки случаев, когда я писал на заказ (и написал худшие мои вещи), я писал не потому, что я хотел написать на заданную тему, но потому что эта тема родилась помимо моей воли, каждый раз неожиданно. Каждый из нас видит, слышит, проду мывает тысячи вещей, - из этой тысячи для письменного стола оста ется десяток, - и каждая единица этого десятка неожиданна».

Детство и юность прошли в Можайске, Богородске (Ногинск) и Коломне. На домах, в которых жил писатель в Ногинске и Коломне, теперь мемориальные доски. Семья была небольшая - отец, мать и сестра Нина. Впервые Борис Андреевич напечатался в 1909 году. Од нако сам указывает в ряде анкет другую дату - 1915, считая первые опыты слабыми. Не любил он также вспоминать и небольшую кни жечку «С последним пароходом» (1918) - по той же причине. Подлин ным началом творчества считал сборник «Былье», который был «пер вым в РСФСР литературным произведением о революции» (письмо Б. Пильняка в «Литературную газету» в 1929 году). В 20-м же году рассказы, вошедшие в книгу, были переработаны в роман «Голый год», получивший широкую известность и переведенный на многие языки. В этом романе впервые в советской литературе появляются большевики - «люди в кожаных куртках», волевые, решительные, чьей волей преобразуется Россия. Роман был принят критикой неод нозначно. Наряду с хвалебными и даже восторженными отзывами были и другие: писателя упрекали в том, что революцию он видит стихийной, неорганизованной, сравнивает ее с метелью, считает очи щающей, но не направленной, не руководимой никем силой, вроде урагана. И в большевиках, в их «кожаных куртках» он тоже заметил будто бы только внешнее, а не силу, сцементированную партией; ви дел вообще в революции процессы биологические, необузданные, неч то вроде вырвавшегося на свободу зверя. Но Пильняк знал, сам видел, насколько малочисленной была еще партия большевиков в рево люцию, каким «тонким», по выражению Ленина, был ее слой, как оди ноки были они по «российским городам и весям» и сколь многие жесто кости, отнюдь не неизбежные, объясняются их этой малочисленностью. Что касается уездной жизни, которую Борис Андреевич знал особен но хорошо («верно чувствует уездное»,- писал М. Горький А. К. Во ронскому, рекомендуя ему привлечь Пильняка к намечаемому изда нию),- а о ней идет речь и в романе «Волга впадает в Каспийское море»,- то здесь, более чем в крупных городах, проявлялась вся та дикая, неуправляемая сила, которую называют оригинальностью, или эксцентричностью провинциальной натуры. Уездная жизнь давала та кие хитросплетения, такие вычурные композиции из несуразностей, которые большим городам и не снились и в которых - в искаженном виде - ярче проявлялись характерные черты эпохи. Революция нача лась, зародилась, взошла не только в Петрограде, Нижнем и Харько ве, но и среди «российских городов и весей» и утвердилась только с победой в них. Уездное - означает нечто большее, чем местопребы вание обывателя, это и есть Россия. Революция к тому же сдернула покровы с благоприличий, и обнаружилась темная сила инстинктов, подавляемых и тщательно скрываемых, а тут вырвавшихся наружу. За описание их критика обзывала Пильняка натуралистом. За этим обвинением стояло приглашение писать приглаженно, убаюкивающе; натурализм разрешался только в описаниях белых. Однако Борис Анддреевич знал, что в жестокостях революции есть своя правда. Сейфул лина и другие писатели, которые тоже не приукрашивали темное в человеке, подвергались аналогичным нападкам.

Отвечая на них, Пильняк указывал, что он считает главной заповедью для художника - необходимость выразить себя и через себя современный ему мир, какой он есть, каким видится, и, кроме того, констатировал, что литературный талант невозможно насиловать, даже если это пытается сделать сам автор. Писателя определяет его талант, который переделать невозможно. «Голый год», словом, вы звал много споров, которые продолжаются и по сей день. Необыч ная манера подачи материала, композиционные приемы, своеобразная лексика - все это одним нравилось, другим нет. Враждебные Пиль няку критики исходили злобой, пускались на недостойные приемы, навешивали различные ярлыки. Это еще с тех времен критика вместо спокойного, обстоятельного, аргументированного разбора достоинств и недостатков произведений занялась, так сказать, клеймением лично сти автора. Приведу для примера стиль двух ведущих критиков-пуб лицистов - Вяч. Полонского и В. Шкловского.

«Пильняк - самый сумбурный, самый нестройный и неясный писа тель современности. В его революционных вещах все перепутано, перемешано, сдвинуто, поставлено на голову, опрокинуто, как в калейдоскопе. Хаос, столь любезный его сердцу романтика, он как прием перенес в композицию своих произведений. Метельность, т. е. совершен нейший беспорядок, он сделал принципом творчества. Оттого-то сме щение планов - его любимое дело: ни в чем не зная меры, он смещает и перемещает их где только можно, доводя изложение до бреда как в „Санкт-Питер-бурхе". По той же причине прием отстранения свирепствует на его страницах, придавая многим из них крайне стран ный вид. Он возлюбил самые экстравагантные штучки, изобретенные формалистами, и, как только зашла речь об обнажении приема, Пиль няк стал обнажать прием и так, и эдак, кокетничая им и поворачивая во все стороны». (Вяч. Полонский. «О литературе».)

«В писаниях Пильняк человек громовой. В каждой вещи у него метель и Россия, как к тонкому номеру „Нивы" было приложение... Пильняк любит по такому, по простому, по русскому, знаете ли вы, носить подвергни. Но, кроме того, он же носит круглые очки; такие очки с темными, толстыми роговыми ободами научили носить евро пейцев американцы. В России их носят: Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Мил Левидов, Михаил Кольцов и все дипломатические курь еры,- те, как матросы, побывавшие в Японии, татуировку. И те, (очки), возложил Пильняк на маленький розовый нос Николая Ни китина. Голос у Пильняка бас, живет он у Николы на Посадах, охотится на волков. Дома неспокоен. На меня сердится». (В. Шклов ский. «Пять портретов». С. 71.)

«На меня сердится». Еще бы! Ведь это не дружеский капустник, как может показаться, а так называемая критика. «Роман Пильняка - сожительство нескольких новелл. Можно разобрать два романа и склеить из них третий. Пильняк иногда так и делает. Для Пильняка основной интерес построения вещей состоит в фактической значи мости отдельных кусков и в способе их склеивания. Поэтому Пильняк так любит нагромождать материал, сообщить историю рижского пуб личного дома, делать цитаты из масонских книг, из современных пи сателей, вставлять в книгу современные анекдоты и т. п.». (Там же, С. 74.)

Любовь к бессмысленному «нагромождению материала», бас, воз ложение очков «на розовый нос», местожительство - всё идет в де ло, чтобы сбить интерес к писателю, «из книг которого глядело на читателя девять десятых прозаического искусства той эпохи» (Е. Тол стая-Сегал «„Стихийные силы": Платонов и Пильняк»). Пильняк был одним из наиболее читаемых писателей, это-то и выводило кри тиков из себя.

Если подобное позволяли себе крупные публицисты, то можно пред ставить, что писали критики поменьше, а то и вовсе не критики, карь еристы А вот как пишут об этом же заграничные исследователи (статья взята из бюллетеня «Рашен литератюр» июль 1984 года, по священного полностью Борису Пильняку); «Замятин заметил у Пиль няка попытку дать композицию без героев... Опровергая стиль Пиль няка на уровне синтаксическом, Замятин выделял его ценности на уровне „архитектоники".. „Голый год" был тем романом, который стоял в центре внимания не только Замятина, как критика. „Голый год" был первой крупной попыткой охватить новой формой романа историческую тотальность революционной России 1919 года. И как будто бы созданный Пильняком тип романа соответствовал динамике истории: по отношению к традиционному русскому роману „Голый год" создавал впечатление осколочности, неувязуемости, „распадения" привычных форм, господствовавших в русском романе эпохи реализ ма» (А. Флаккер. «Конструктивность „Голого года"».).

«„Осколочность", „распадение привычных форм" в сравнении с рус ским романом эпохи реализма» - это понятно, это в большей степени является объектом критики, чем носы и очки.

Е. Замятин, на которого ссылается А. Флаккер, югославский ис следователь, писал в статье «Новая русская проза»: «В композици онной технике Пильняка есть очень свое и новое - это постоянное пользование приемом „смещения плоскостей". Одна сюжетная плоскость - внезапно, разорванно - сменяется у него другой, иногда по нескольку раз на одной странице. Прием этот применялся и раньше - в виде постоянного чередования двух или нескольких сюжетных нитей (Анна плюс Вронский; Китти плюс Левин и т. д), но ни у ко го - с такой частотой колебаний, как у Пильняка».

Кстати, в той же книге «Пять портретов» В. Шкловского статья о Замятине озаглавлена «Потолок Евгения Замятина». Леонид Лео нов у Шкловского «хорошо и долго имитировал Достоевского, так хорошо, что это вызывало сомнение в его даровитости». Федин тоже из Шкловского «...сердится и говорит, что я романа не читал. Нет, я разделил роман на уроки и прочел. Разрезал роман на куски и складываю из него новые романы под Вальтера Скотта, Диккенса и Эренбурга» Андрей Белый у него «боролся с искусством, а искусство его съело.. он оказался писателем в маске сапожника».

Пильняка по крайней мере сапожником не обозвали.

Опаснее всего, однако, в начале 20-х были упреки не в формализ ме, хотя и они были достаточно угрожающи. Хуже было обвинение в мелкобуржуазности, выискивание в творчестве «политического пре дательства». Стоило указать на «теневую» сторону дела, на недостатки - как тут же сыпались обвинения в нежелании видеть «поступа тельный ход революции», в копании в «мусорных кучах» и т. д. И это все в адрес писателя, пользующегося заслуженной славой певца революции. (Борис Андреевич писал в 1924 году в «Отрывках из дневника»: «У нас европейски оборудованная Каширская электростан ция, но пол-России еще живет без керосина,- так вот, толковее пи сать, что у нас Россия сидит во мраке по вечерам, чем писать, что у нас проведена электрификация».) Не прощали Пильняку его свое образия, независимости. Свою позицию он изложил в тех же «От рывках из дневника». Тогда в 1924 году в издательстве «Круг» возникла идея выпустить сборник «Писатели о себе», вот он и по слал «Отрывки...», в которых высказал «крамольную мысль»: ком мунисты - для России, а не наоборот, и, «поскольку коммунистическ ая власть в России определена историческими судьбами России», «я с коммунистами». С 24-го года ему не прощали этой позиции, так и сяк поминая ее, но он от нее не отступал. Та мысль, что коммунисты для России, а не наоборот, и что коммунистичес кую литературу искусственно не создашь (там же, в «Отрыв ках. »), «поскольку сейчас, пока коммунизма еще нет, она неиз бежно будет пронизана политикой», казалась всем кощунственной. (Сохранились тезисы, которые Борис Андреевич набрасывал на клоч ке бумаги несколько лет спустя, готовясь к выступлению. И там опять - «приказами литературу не создашь».) Эта позиция, выра женная к тому же с чрезмерной, раздражающей обнаженностью, бы ла одной из явных и тайных причин, по которой правоверные крити ки никогда не обходили Бориса Андреевича вниманием.

А каково им было читать такие, например, строки: «Беру газеты и книги, и первое, что в них поражает, - ложь всюду: в труде, в общественной жизни, в семейных отношениях. Лгут все: и коммунисты, и буржуа, и рабочий, и даже враги революции, вся нация русская. Что это? - массовый психоз, болезнь, слепота » («Третья столица», «Мать-мачеха»). Правда, еще до Пильняка это заметил один из ос нователей декабристского общества А. Муравьев: «В России ложь - характерная черта власть имущих; все лгут - от суверена до самого последнего его подданного». А до начала перестройки это мог сказать каждый из нас. Вяч. Полонский жалуется, что, когда Пильняку пе няли за его «резкости» и «преувеличения», он, пожав плечами, отвечал, что не берет на себя ответственность за все мнения своих персо нажей. (Кстати, в повести «Третья столица» слова о всеобщей лжи сказаны иностранцем.)

Мысль о том, что коммунисты не сами по себе хороши, а лишь потому, что причастны к историческим судьбам России, кажется странной, необычной. Невозможно даже сразу сказать, что в ней так озадачивает. На первый план выдвигается Россия, т. е. народ, прини жается значение власти. Из-под власть имущих убирается поста мент, они сами уменьшаются в размерах и как бы отдаляются, из мессий превращаются в деятелей, которым еще надо доказать свое усердие.

Легко понять по этим примерам, насколько Пильняк раздражал все официальное. Пресса обзывала его мелкобуржуазным, буржуаз ным и предателем.

Чем дальше, тем более требовалось писать все отцеженное, от литое в круглые или хотя бы квадратные формы, где нет боли и рваных ран, и уж тем более нет сомнений. И уже выяснилось, что ни во времяреволюции, ни после нее никогда не было ошибок, а только ровный поступательный путь вверх, ко все новым достижениям. Но Борис Андреевич считал, что писатель обязан говорить только правду, он ведь голос народа - его право, его, так сказать, крест - служение правде, такой и той, которая ему видится единственной. «Мне выпалагорькаяславабыть человеком,которыйидетнарожон.И ещегорькаяславамневыпала - долгмой - бытьрусскимписателем, честным с собой и с Россией»,- писал он в рассказе «Расплеснутое время» (1924). Такой попыткой - «быть честным с собой и с Россией» - была последовавшаявскоре после «Отрывков из дневни ка»публикация«Повестинепогашенной луны», весь тираж которой был конфискован и которая окончательно укрепила за Пильняком репутацию человекапо меньшей мере неосторожного.Несостоявшаяся публикация сыграла в дальнейшем решающую роль в его судьбе.

В«Повестинепогашенной луны» Пильняк уже в1926 году прозрел некоторые черты будущего культа личности, его, так сказать, еще молодую, нарождающуюся стадию. Но уже не безобидную, уже связанную с уничтожением Сталиным крупных государственных деятелей своих партийных товарищей. Речь идет о Фрунзе. Наиболее важным, однако, тут является то, что Пильняк обнажил механизм уничтожения, который зиждился на главном постулате - дисциплине, верности приказам партии. Во имя этой мнимой верности многие впоследствии сложили головы, прежде чем поняли, что произошел переворот, что сподвижникиЛенина - воимя«единства»партии,ее«монолитности» - безжалостно уничтожаются, а на смену им приходят карьеристы или нерассуждающие исполнители. В первый раз здесь обнажается система, когда во имя ложно понятого партийного долга человек идетнабессмысленнуюсмерть,иначеговоря,безмолвнопозволяет себя убить. Действительно, командармГаврилов, не желая операции и чувствуя себя здоровым, покорно ложится под нож во имя партийной дисциплины.Во имяпартийной дисциплины совершаютсянеправедные дела,клевещутна невинных и оговаривают самисебя.Механизм, который порожден слепым следованием догме, почва, которая порождает диктатора, тирана, этот механизм - пусть в еще неразвитой форме, но со всеми сложившимися чертами,- этот механизм описан в литературе впервые.

Ни Сталин, ни Фрунзе не были названы по именам, но современники мгновенно разглядели знакомые черты. Печать обрушилась на Бориса Андреевича, находившегося в то время за границей, с безудержной бранью. Исступление, с которым его кляли, само по себе показательно. Борис Пильняк - путаник, у него незрелые идеологические позиции, он не понимает хода событий, не видит поступательного хода революции - эти обвинения были самыми мягкими, и они, кстати, именно с тех пор закрепились за ним и кочуют из работы в работу. Эти дежурные упреки ортодоксальные критики трудолюбиво переписывают друг у друга и по сей день, добавив к ним «модернизм», слово, которое они считают особенно уничтожающим. Между тем, в обвинении Сталина в злонамеренной отправке Фрунзе на операцию никакой путаницы нет. Обвинение достаточно прямое и ясное. Не случайно в 1937 году Пильняку инкриминировалось «Красное дерево», а о «Непогашенной луне» не было ни слова: предпочли не узнавать действующих в ней лиц, не признавать факта насильственной гибели Фрунзе.

В эпоху после XX съезда ко мне обращались ветераны революции, а также Красной Армии, искавшие документальное подтверждение версии убийства Фрунзе, изложенной в «Повести непогашенной лу ны». Неясность до сих пор и в организации убийства Кирова, и смерти Орджоникидзе, Куйбышева и других говорит о том, что подобные акции не оставляли следов. Тем не менее в книге «М. В. Фрунзе. Воспоминания друзей и соратников» (М.: Воениздат, 1965) мы находим по крайней мере в трех местах подтверждение выдвинутой Пильняком версии. Ближайший друг и сподвижник Фрунзе И. К. Гамбург свидетельствует о нежелании Фрунзе ложиться на операцию и то обстоятельство, что он делает это по приказу партии и даже самого Сталина. Совпадение отдельных реплик говорит о том, что Борис Андреевич получил материал от ближайшего окружения Фрунзе, т. е. повесть в основе своей документальна.

На Пильняка обрушился гнев всех тех, кто еще верил тогдашнему руководству партии, и всех подхалимствующих. Завидущие уши их торчали из статей, в которых Пильняка упрекали в том, что он много ездит за границу, а также много пишет. Раздражали его независимость, смелость. Но были и такие, которые искренне считали его повесть клеветнической. Отвечая им всем, Борис Пильняк как будто бы каялся, но покаяние это носит странный характер: он не снимает главного в повести. Кается как бы из вежливости. Вот это письмо: «В мае этого года в „Новом мире" была напечатана моя „Непогашенная луна", получившая столь прискорбную для меня известность... Формальная сторона возникновения в печати этой повести такова. Написав „Луну", я собрал группу писателей и моих знакомых партийцев (как это я обыкновенно делаю), чтобы выслушать их критику,- в том числе был и редактор „Нового мира". Повесть была выслушана большим сравнительно количеством людей, одобрена и тут же взята к напечатанию для „Нового мира",- редактором же было предложено мне написать и предисловие, которого в первоначальном варианте не было... И позвольте мне сказать по существу. Сейчас, задним числом (я никак не хочу этим письмом себя оправдать) я вижу, что появление моего рассказа и напечатание его - суть бестактности. Но поверьте мне, что в дни написания его ни одной недостойной мысли у меня не было,- и, когда я, вернувшись из-за границы, услыхал, как был принят мой рассказ нашей общественностью,- ничего, кроме горького недоумения, у меня не было, потому что никак, ни на одну минуту я не хотел написать вещи „оскорбительной памяти тов. Фрунзе" и „злостно клевещущей на партию" (как было написано в июньском „Новом мире"). Судите сами,- как мог я в какой-нибудь минимальной мере подозревать судьбу этой повести, когда она, повесть писателя-непартийца, была одобрена уважаемыми партийцами и принята к напечатанию Вашим издательством, издательством ЦИКа? - Никогда, ни на одну минуту, я не хотел написать вещи, которая могла бы быть оскорбительной для партии!

Все годы революции и по сегодняшний день я чувствовал и чувствую себя честным человеком и гражданином моей республики,- и человеком, который делает по мере сил своих нужную революции работу,- а не ошибается только тот, кто ничего не делает...

Я являюсь писателем, имя которого рождено революцией и вся судьба которого связана с революционной нашей общественностью; июньский „Новый мир" я прочитал за границей, в Китае, в Шанхае,- и в тот же час я пошел к нашему консулу, Ф. В. Линдэ, чтобы получить от него распоряжения в дальнейшей моей судьбе, ибо я никак не хочу быть позорно заклейменным „клеветником". Несмотря на то, что в печати почти ничего не было о моих невзгодах, кривотолки просочились в разные, и в обывательские в том числе, круги, довольно широко, обыватель мне „сочувствует".- И я прошу Вашей помощи, чтобы я мог ликвидировать и „клеветника", и „сочувствие" обывателя, ни мне, ни нашей общественности никак не нужные, и чтобы я мог рассеять ту неприятную атмосферу, которая возникла около моего имени в той здоровой общественности, ради которой я и хочу работать. Юридическая конструкция кар, ныне павших на меня, мне никак не ясна, есть ли это суд и наказание, есть ли это выражение недоверия, есть ли это предохранение от повторности: поэтому я и подхожу сейчас не с аршином юрисдикции. Я не имею права печататься в ответственнейших наших изданиях - но могу подавать свои вещи в иные издательства: для себя я решаю это так, что я вообще не должен печататься, ибо я никак не хочу быть „юрким" и хочу подчиниться той воле, которая запретила мне печататься.

Мое положение осложняется еще следующим. Мне больше, чем кому-либо, видна значимость советской литературы для всего мира: наши книги переводятся по всему земному шару, как новаторские в литературе, мой „Голый год", в частности, во Франции первым изданием разошелся в две недели, как ни одна книга даже у меня на родине. Сейчас я вернулся из-за границы, из путешествия по Японии и Китаю. То, что я говорю, я уверен, подтвердят наши полпреды тт. Карахан и Копп. Я выступал там, как представитель советской общественносги, в Японии в честь меня был издан специальный номер Ничирогейзуцу, я работал там над организацией японо-русского журнала, который не стоил бы нам ни копейки; в Китае я организовывал Китае-Русское общество культурной связи, шанхайский толстый жур нал „Южная Страна" предоставлял мне свои страницы для этого Об щества. Тот успех работы, который выпал мне, я ни в какой мере не приписываю себе, считая его успехом нашей общественности, предста вителем которой я был. Я приехал на родину,- и я оказываюсь в положении Хлестакова по отношению к Японии и Китаю, в положении Хлестакова ставя нашу литературу и общественность. Я не имею пра ва не уважать своего труда - и я не имею права хлестаковствовать с нашей общественностью. В Японии я писал о России и русской, со ветской литературе в „Осака-Асахи-Шимбун", в крупнейшей газете с полуторамиллионным тиражом, и в социалистическом журнале Кай зо: ко мне приходят корреспонденты японских газет, получившие на каз от своих издательств телеграфно передать содержание моих япон ских статей,- корреспонденты спрашивают, когда появятся мои статьи в одной из центральных газет, где они ждут их по естественному хо ду вещей,- что отвечать мне им?!.

Я прошу Вас рассмотреть мою работу в Японии и помочь мне с достоинством перед японцами и китайцами выйти из того положения, в котором я оказался.

Всего хорошего Вам,

Бор. Пильняк

Я мог бы написать Вам, поскольку мое дело вываливается за юридические загородки, о том мораль ном угнетении, которое есть у меня,- но это, я полагаю, ясно само собою».

Пильняк в этом так называемом покаянном письме признает себя виновным только в бестактности. Но ни клеветы, ни «оскорбительно сти повести для памяти Фрунзе» он не признает и, более того, утверждает, что «чувствовал и чувствует себя честным человеком и граж данином моей республики», т. е. ни в чем не виноват. Затем идет ряд требований и упреков. И по тону это «покаянное» письмо не является таковым. Наоборот, Борис Андреевич указывает, что благодаря не уемной критике в свой адрес, пока он делал важное дело в Японии и Китае, он оказался в неловком положении. Характерно здесь также указание на сочувствие современников,- изустно, конечно, оценива ли «Луну» как гражданский подвиг писателя.

Письмо это защищает достоинство писателя, который посмел вы вести на всеобщее обозрение святая святых - сталинскую партийную кухню, в которой варились многие яды - одни были ими отравлены, другие - одурманены.

«Повесть непогашенной луны» не случайно вышла у нас из всего литературного наследия Пильняка первой. На Западе она уже давно стала хрестоматийной, а в социалистических странах тоже ею открывали многочисленные публикации Бориса Андреевича, как только это становилось возможным. Проблемы диктатуры пролетариата, повсеместно принимающей характер личной власти, стояли и стоят еще - впредь до создания правового государства - в центре внимания прогрессивных сил в лагере социализма.

К этому же времени относится и «Заволочье» - оно вышло в 3-м номере «Красной нови» все в том же 1925 году за два месяца до «Луны»,- стоящее как будто бы в стороне от главных проблем современности и идейной борьбы самого Пильняка. Критики увидели тут опять-таки в первую очередь «половой вопрос». «У Пильняка есть большая повесть об ученой экспедиции на север,- пишет Вяч. Полонский.- Ее составили высококвалифицированные люди, герои, рыцари науки. Они испытывают множество лишений, они идут на гибель во имя науки - вот, казалось бы, апофеоз человека! Но в экспедиции среди участников - женщина, ученый химик. Вокруг нее закипела борьба самцов. Среди конкурентов, готовых перегрызть сопернику горло, был ее товарищ по университету. В ученой экспедиции - лучший человеческий отбор! - разыгрывается картина, которую мы видели в „В овраге": разницы, оказывается, нет; зверь выполз из логова, он не был укрощен. Чтобы спасти экспедицию, чтобы спасти ученых от взаимоистребления, самку надо убить. Ученый химик, Елизавета Александровна, была застрелена, как животное. В этом эпизоде, едва ли не центральном в „Заволочье", чувствуется глубочайшее убеждение автора в неистребимой власти животной природы, матери-сырой земли, которая тянет к себе крепкими, невидимыми, смертельными нитями. Пол, тайна пола, так же как весна, рождение и смерть,- „непреложное", „самое главное"».

Однако проницательность их опять подвела. Критики не заметили, что главным здесь все же является проблема насилия над человеком. Начальник экспедиции на Шпицберген, в которой находится всего одна женщина, не задумываясь, убивает ее и ее избранника, дабы остальные мужчины не передрались между собой во время вынужденной зимовки. Начальник экспедиции, тоже неукоснительный, волевой, определивший как «пустяки» даже кораблекрушение, обрекшее их на зимовку, не задумываясь, посылает пулю в голову женщины и ее возлюбленного, слившихся в поцелуе. При этом ни в коем случае не должны были пострадать научные измерения температуры воды и вообще сам ход и режим экспедиции Те люди, которые хотят исключить из жизни страсти - не будем говорить - самое прекрасное, но, во всяком случае, - самое неизбежное в существовании всех нормальных людей, во имя того, чтобы они только работали, - эти люди и есть настоящие насильники, какими бы высокими мотивами они ни руководствовались. Тираны, кстати, тоже всегда прикрываются якобы благом людей, ни один из них не признается в заведомом злодействе. Описание суровых условий Арктики, борьбы за выживание вызывают при чтении повести отдален ную ассоциацию с произведениями Джека Лондона. Но герои Лондона борются за личные интересы, они трагичны, потому что человечес кую жизнь приносят в жертву «желтому дьяволу», низменному. Здесь все то же самое выдается за необходимость не сорвать научные работы, измерения влажности воздуха и вообще - выжить. Казнить одних, чтобы выжить другим. И опять-таки над всеми единый вождь, который вершит суд и расправу. Он может отправить на ненужную операцию, а может казнить. Однако критика предпочла проглядеть этот момент и не понять его значения, остановив свой пытливый взор на «половой» проблеме, уже апробированной на Пильняке еще раньше в начале двадцатых годов, когда торжествовала якобы новая пури танская мораль. Еще Есенин в 1925 году выступил по этому поводу в защиту Пильняка: «У нас очень много писалось о Пильняке. Одно время страшно хвалили, чуть ли не до небес превозносили, но потом вдруг ни с того ни с сего стало очень модным ругать его. „Помилуйте,- слышится из уст доморощенных критиков, - да какой же это писатель, если он в революции ничего не увидел, кроме половых органов?" Этот страшно глупый и безграмотный подход говорит только о невежестве нашей критики или о том, что они Пильняка не читали. Пильняк изумительно талантливый писатель, быть может, немного ли шенный дара фабульной фантазии, но зато владеющий самым тонким мастерством слова и походкой настроений. У него есть превосходные места в его „Материалах к роману" и в „Голом годе", которые по описаниям и лирическим отступлениям ничуть не уступают местам Го голя Глупый критик или глупый читатель всегда видит в писателе не лицо его, а обязательно бородавки или родинки. То, что Пильняк соч но описывает на пути своих повестей, как самцы мнут баб по всем расейскнм дорогам и пространствам, совсем не показывает его сущ ность. Это только его отличительная родинка, и совсем не плохая, а, наоборот,- красивая. Эта сочность правдива, как сама жизнь». («О советских писателях». М.: Худ. литература, 1988. С. 611.)

Критики предпочитали говорить о чем угодно, только не о сущест ве поднимаемых Пильняком проблем. Особенно ярко это проявилось, доходя до курьезности, в истории опубликования «Красного дерева» - «Волга впадает в Каспийское море».

Об экспедиции, давшей Пильняку материал для «Заволочья», мож но прочесть в воспоминаниях оператора Сергея Лебедева «Лента памяти» (М.: Искусство, 1974). Еще будучи студентом ВГИКа, он отпра вился на «Персее» в научную экспедицию на Шпицберген: «Я еду на Север, я буду первым советским оператором, снимающим Арктику!» Знакомясь с судном, в библиотеке увидел он человека «с намыленными щеками», который брился. «Он поправил очки в тонкой золотой опра ве и посмотрел на меня. Зеленые зрачки пристально уставились из- под густых рыжих бровей. На нем была наглухо застегнутая толстов ка и высокие охотничьи сапоги». Так состоялась встреча кинооператора с Пильняком, которого Лебедев сначала принял за библиотекаря. Бо рис Андреевич прозвал его Кино Семеновичем, и с его легкой руки за ним утвердилось это имя. Под ним он фигурирует и в «Заволочье». «Персей» отчалил 25 августа 1924 года.

Архангельские литераторы пригласили Пильняка на диспут. Пошли с судна все, в том числе начальник экспедиции И. И. Месяцев. В Ар хангельске спорили о том же, о чем и в Москве в Политехническом музее, и во многих других местах: о путях развития пролетарской литературы. Фамилия Пильняка на афише была набрана жирным шрифтом, перечислялись его книги. У остальных, судя по афише, книг не было. «Но это, - замечает С. Лебедев, - не мешало им высказы ваться категорично. Досталось не только Пильняку. За хныканье кос тили Чехова, за непротивление - Льва Толстого. А уж Бунину и Анд рееву выдали по первое число. Борис Пильняк взял слово последним. Его встретили доброжелательно. Как видно, многие читали. И высту пил он хорошо, убедительно. Защищал русскую литературу, русских писателей. Говорил, что судить о литературе надо не по речам, а по книгам. Жаль, архангельские товарищи не написали еще ничего ин тересного. Ведь первое дело литератора - писать. Пильняк покинул трибуну под аплодисменты».

При выходе из Белого моря, у Беломорского маяка, «Персей» в темноте налетел на парусник с треской. Парусник назывался «Дева». «Вот как случается, Кино Семенович,- философствовал Пильняк.- На необъятных морских просторах сталкиваются две песчинки - „Пер сей" и „Дева" ...Созвездия».

Оба страдали от морской качки. «Требовались помощники, способные удерживать штатив... Самый деятельный и надежный среди них - Пильняк. Ему, как и другим, нравилось заглядывать в везир». Спускались вместе на айсберг и оттуда снимали «Персей». Чуть не потер пели катастрофу: «вельбот накренился, и Пильняк, потеряв равнове сие, повис на борту. На вельботе не растерялись. Мгновенно багром вцепились в лед. Пильняк, ничуть не испугавшись, спокойно выбрал ся на торосистую площадку». Тюлени, медведица с медвежонком на льду у борта. Шпицберген. Сентябрь был на исходе, голая, лишенная растительности поверхность островов казалась рыже-коричневой. К мо рю сползали ледники. Уступы скал стали птичьими базарами. При звуке пароходного гудка тысячи птиц взмыли в воздух.

Это было первое советское судно, первая экспедиция на Шпицбер ген. Голландская администрация и инженеры встречали радушно. Пиль няк говорил по-немецки. «Мы с Пильняком через мощную станцию по селка отправили в Москву радиограммы. Обязанности переводчика на угольных разработках, принадлежащих норвежской компании, испол нял Романовский, секретарь комиссии, бывший русский офицер. Его волновало все, что происходит на Родине. С глубокой тоской он про износил это слово: родина. В отличие от меня он читал „Голый год", что дало повод Пильняку ехидно проехаться по моему адресу: мол, эмигранты проявляют больше любознательности, чем я».

По возвращении «Кино Семенович» сделал фильм, текст титров предложил написать Борису Андреевичу. Руководил работой С. Ва сильев, один из братьев Васильевых, авторов «Чапаева». В «Киноне деле» от 9 декабря 1924 года сообщалось, что состоялся просмотр фильма «Экспедиция на Шпицберген».

Подводя итоги, С. Лебедев, в частности, пишет: «Убедился я и в том, какое огромное значение в кинематографе принадлежит тексту. Лаконичные титры, написанные Б. Пильняком, отличались тонкостью и емкостью. Ничего не убавишь, не прибавишь».

В «Заволочье» Пильняк пишет о себе в третьем лице: художник Лачинов. «Только за три дня до отъезда в Архангельск он узнал об экспедиции и в три дня собрался, чтобы ехать». Чем-то личным веет и от фразы: «...и от времени, от встреч, от людей, от привычки, что за тобой наблюдают, - такая привычно-красивая манера ходить, го ворить, руку жать, улыбаться, - где-то там перед славой сохранился такой простой, здоровый и радостный человек, богема, студент, сын уездного врача, выехавший когда-то из дому, в Москву, в славу, да так и застрявший в дороге, потерявши дом».

После «Заволочья» и «Непогашенной луны» прошло три года. За это время у Бориса Андреевича вышли: «Собрание сочинений» в 6-ти томах (1929); первый том начавшегося нового 8-томного собрания; книги «Мать сыра-земля» (1926); «Заволочье», «Корни японского солнца», «Очередные повести», «Расплеснутое время», «Рассказы», «Расска зы с Востока» (все 1927); «Китайская повесть» (1928) и множество отдельных рассказов и повестей. В 1929 году в Берлине в издатель стве «Петрополис», где печатались советские писатели, вышли «Штосс в жизнь» и «Красное дерево».

Ни одно из произведений Бориса Пильняка - а они всегда были нечто вроде красной тряпки для части критиков - не вызывало такого скандала. Он разразился повсеместно и шел по нарастающей. Но в этой кампании была специфическая особенность, еще невиданная: пы таясь перещеголять друг друга, улюлюкая, изощряясь, критики разносили в пух и прах повесть, которую не читали . Вот одни только заголовки статей: «Недопустимое явление», «„Красное дерево" с белой сердцевиной», «Против переклички с белой эмиграцией», «Советские писатели должны определить свое отношение к антиобщественному пос тупку Б. Пильняка», «Недопустимая перекличка», «Борис Пильняк - собственный корреспондент белогвардейщины. Председатель Всерос сийского союза писателей», «Проверить Союз писателей», «Против пе реклички с эмигрантщиной» и т. д.

Л. Колодный, анализируя тот период, правильно замечает: «Борис Пильняк, Евгений Замятин в числе первых подверглись яростной трав ле по команде вождя. Его жертвой стали Андрей Платонов, Михаил Булгаков... В те годы Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) не высказывал публично свои оценки, за него это делали другие - генеральный секретарь РАПП Леопольд Авербах, Вардин и другие...» Но не только. Их было много - искренне убежденных и подхалимствующих. Они «яростно громили Пильняка, Замятина, Платонова, попытавшихся первыми проанализировать выросшую у них на глазах командно-ад министративную систему, прикрывавшуюся социалистическими лозун гами». (Моск. правда. 1988, 31 июля.)

Даже Маяковский не остался в стороне. В статье «Наше отношение» есть такие строчки: «Повесть о „Красном дереве" Бориса Пильняка (так, что ли?), впрочем, и другие повести и его, и многих других не читал», однако «в сегодняшние дни густеющих туч это равно фрон товой измене». Даже Галина Серебрякова, сама попавшая позже в сталинские лагеря, включилась тогда в общий хор («Недопустимая перекличка»). Вяч Полонский, признавая на словах, что истинный ху дожник всегда создает «картину мира» (имелись в виду И. Бабель, Б. Пильняк, А. Веселый), сейчас тоже выступил против Пильняка.

Кампания против Бориса Андреевича была первой организованной политической акцией такого рода.

Что касается Маяковского, то он явно покривил душой - Пильня ка тогда читали все. Есть фотография, оставшаяся на память о совместном выступлении Пильняка, Маяковского, Кирсанова, Джека Алтау зена и др. перед красноармейцами 1-го стрелкового полка Красной Армии как раз в том же 1929 году. Маяковский и Пильняк стоят на снимке рядом, возвышаясь над остальными. Есть образный рассказ двоюродной сестры Бориса Андреевича певицы Нонны Петровны Ра енко о том, как она познакомилась с Маяковским на квартире Бориса Андреевича на улице Воровского: «Он сидел в низком кресле, когда я вошла. И вот встает, встает, встает, выдвигается все вверх, как башня». Маяковский дружил с обеими сестрами Андроникашвили - Натой Вачн адзе и Кирой Георгиевной (женой Бориса Пильняка), встречался с Борисом Андреевичем у А. В Луначарского, был, короче говоря, хо рошим знакомым, если не приятелем, и не читать Пильняка, конечно, он не мог Другое дело, что он, вероятно, не разделял его убеждений.

Еще в самом начале кампании, не подозревая, что она направлена не только против него, но и против Всероссийского союза писателей, Борис Андреевич обратился в редакцию «Литературной газеты» с письмом, разоблачая прямую ложь, которая содержалась в передовице, открывшей кампанию.

«В „Литературной газете" за № 19 в передовице Б. Волина написано обо мне: «Б Пильняк написал роман „Красное дерево". Не на шлось никаких оснований к тому, чтобы это произведение было включено в общий ряд нашей литературы. Роман был отвергнут редакциями со ветских журналов. И что же? „Красное дерево" Пильняка оказывается напечатанным в издательстве „Петрополь"*, в издательстве бер линских белогвардейцев. Как мог этот роман Пильняк туда передать? Неужели не понимал он, что таким образом он входит в контакт с организацией, злобно-враждебной Стране Советов? Почему Пильняк, председатель Всероссийского союза писателей, не протестовал, если этот роман был напечатан эмигрантами без его ведома и помимо его желания?»

* Ошибка в названии издательства была допущена в «Литератур ной газете». (Прим. ред.)

Отвечаю.

1) Повесть „Красное дерево" была закончена 15 января 1929 г.,- 14 февраля я сел за роман (ныне заканчиваемый), „Красное дерево" в котором перерабатывается в главы, - в моем письменном столе хра нится рукопись „Красного дерева" с пометкой одного из редакторов „Красной нови": „За печатание в №3.23 (11) 1928..."*

Повесть,Красное дерево" не появилась в РСФСР не потому, что она была запрещена, но потому что я решил ее переделать.

2) Тем не менее „Красное дерево" появилось отдельной книгой в „Петрополисе"...

Мною в ряду с другими советскими писателями заключен типо вой договор с членом коллегии защитников ленинградского суда в том, что он представительствует мои авторские права за пределами СССР. Договор имел целью избежать невыгодных для советских писателей последствий из-за отсутствия литературных конвенций - тем, что про изведения советских писателей, хотя бы на день раньше, чем в СССР, будут появляться за границей. Аналогичное было организовано Горь ким, когда в Берлине был Ладыжников, представительствовавший „Знание". По этому договору я обязан был пересылать рукописи в Ленинград сейчас же после их написания... О том, что „Красное дерево" появилось в „Петрополисе", я узнал только тогда, когда по лучил книгу,- причем: в проспекте „Петрополиса", этого издатель ства берлинских белогвардейцев, как определяет Волин, я прочитал, что там изданы книги моих товарищей по советской литературе, а именно - Вас. Андреева, Веры Инбер, В. Каверина, Н. Никитина, Пант. Романова, А. Толстого, К. Федина, Ю. Тынянова, А. Сытина и др.- и не нашел ни одного имени беллетристов-эмигрантов. Позднее „Крас ного дерева" в этом же издательстве появился „Тихий Дан" Шолохова. Список приведенных авторов не родил во мне мысли, что я попал „в контакт с организацией, злобно-враждебной Стране Советов".

3) Волин обращается ко мне с вопросом: „Почему Пильняк не про тестовал, если этот роман был напечатан эмигрантами?" - Почему Волин не обращается с этим же вопросом ко всем тем авторам, выше перечисленным, которые так же издавались в этом издательстве?

Тем не менее...я протестовал...когда в белой прессе появились отзывы о „Красном дереве". „Красное дерево" русскому читателю не известно,- поэтому я находил нужным выразить мой протест не в СССР, а за границей, - и за границей опубликовано мною нижесле дующее письмо».

Далее следует протест, в котором основное место звучит так: «Не имея досуга полемизировать с эмигрантами, я нахожу необходимым довести до сведения читателей, уважающих судьбу СССР, что не во-первых, а в-десятых и в-сороковых - действительно в России есть еще отрепье прошлого, обыватели, реставраторы, мелкие воришки, распут ники и бездельники,-

Советский Союз достаточно силен, чтобы видеть и не пугаться этих клопиных щелей, которые, к слову, усердно изничтожаются и унич тожению которых „Красное дерево" помогает».

Письмо в «Литгазету» заканчивается следующимабзацем:

«В заключение позвольте сказать следующее. Статья Волина выз вала уже реакцию „Комсомольской правды". Я чувствую себя в ат мосфере травли. В таких обстоятельствах оправдываться трудно и работать еще трудней,- но тем не менее: будучи одним из зачинателей советской литературы, издав первую в РСФСРкнигу рассказов о со ветской литературе, - я хочу и буду работать только для советской литературы, ибо это есть долг каждого честного писателя и человека.

Р.S. Прошу „Комсомольскую правду" и др. газеты письмо это пе репечатать.

Б. П.»

Письмо было опубликовано, но травля продолжалась, принимая все более грубый характер. В нее вмешался Горький, выступив в за щиту Пильняка. Но и это не помогло. Кампания разрасталась: «Со ветская общественность против пильняковщины», «Вылазки классового врага в литературе», «Об антисоветском поступке Б. Пильняка», «Пи сатели осуждают пильняковщину», «Уроки пильняковщины», «Против пильняковщины и примиренчества с ней» и т. д. Диспуты, резолюции, осуждения. Одними заголовками я мог бы заполнить несколько страниц. Весь юмор в том, что люди, выступившие столь горячо на защи ту Советской власти, не знали даже, от чего они ее защищают. Давно замечено - чем правдивее вещь, тем большее она вызывает негодова ние. Но здесь даже этого нельзя было сказать - «Красного дерева» никто не читал.

Кампания, по накалу не менее высокая, чем последующие прора ботки Ахматовой и Зощенко, продолжалась весь сентябрь - декабрь, п ерешла на следующий год и закончилась только в апреле 1931 года. .

Всё это время повесть, в которой 51 стандартная страница, то есть два с хвостиком печатных листа, упорно называли «романом».

М. Горький не раз критиковал творчество и общественное поведение Пильняка, но он не согласился с таким отношением к нему, которое «как бы уничтожает все его заслуги в области советской литературы». Он написал об этом в статье «О трате энергии» (1929): «Я всю жизнь боролся за осторожное отношение к человеку, и мне кажется, что борьба эта должна быть усилена в наше время и в нашей обстановке...» Статья Горького вызвала нападки на него самого. Однако он не отступил. В новом газетном выступлении «Все о том же» он высказался еще шире: «Кроме Пильняка, есть немало других литераторов, на чьих головах,единодушные" люди публично пробуют силу своих кулаков, стремясь убедить начальство в том, что именно они знают, как надо охранять идеологическую чистоту рабочего класса и девственность молодежи. Например, Евгений Замятин, этот страшный враг действительности, творимой силой воли и разума рабочего класса... Насколько я знаю Замятина, Булгакова, а также всех других проклинаемых и проклятых, они, на мой взгляд, не стараются помешать истории делать ее дело, прекрасное и великое дело, и у них нет слепой органической вражды к честным деятелям этого великого и необходимого дела».

Е. Замятина прорабатывали одновременно с Пильняком. Он был виноват в том же: у него была собственная «картина мира». Не выносил он также подхалимажа и низости. Еще в 1921 году он писал: «Литературные кентавры, давя друг друга и брыкаясь, мчатся в состязании на великолепный приз: монопольное право писания од, монопольное право рыцарски швырять грязью в интеллигенцию». В 1930 году, несмотря на оголтелую травлю, завершилось печатание восьми-томного собрания сочинений Пильняка; Замятина же вообще не публиковали. Обратившись с письмом к Сталину и бросая в нем ретроспективный взгляд на историю систематических и все нарастающих шлагбаумов на пути своего творчества, он подошел к кульминационной черте; «Гибель моей трагедии „Атилла" была поистине трагедией для меня: после этого мне стала совершенно ясна бесполезность всяких попыток изменить свое положение, тем более, что вскоре разыгралась известная история с моим романом „Мы" и „Красным деревом" Пильняка. Для истребления черта, разумеется, допустима любая подтасовка - и роман, написанный за девять лет до того, в 1920 году, - был подан рядом с „Красным деревом", как моя последняя, новая работа. Организована была небывалая еще до сих пор в советской литературе травля, отмеченная даже в иностранной прессе». Обосновывая свою просьбу отпустить его за границу, Замятин далее пишет: «Илья Эренбург, оставаясь советским писателем, давно работает, главным образом, для европейской литературы - для переводов на иностранные языки; почему же то, что разрешено Эренбургу, не быть разрешено и мне? И заодно я вспомню еще одно имя: Б. Пильняка. Как и я, амплуа черта он разделял со мной в полной мере, он был главной мишенью для критики, и для отдыха от этой травли ему разрешена поездка за границу; почему же то, что разрешено Пильняку, не может быть разрешено и мне?»

Борис Андреевич действительно поехал тогда в Америку и Японию, написал «О"кей, американский роман» и книгу о Японии «Камни и корни». За получением разрешения он обратился к Сталину. Возможно, это он подсказал Замятину идею написать Сталину письмо.

Во всем этом есть как бы противоречие: с одной стороны - травля, с другой - писатель интенсивно печатается, выходят его собрания со чинений, книги; он ездит за границу. Дело в том, что тогда еще не сложился более поздний стиль, при котором инако- или самостоятель но мыслящим просто затыкали рты. Еще держалась, слабея, установ ка Ленина - Луначарского - Горького, поддержанная Фрунзе, под руководством которого готовилась резолюция ЦК ВКП(б) по литера туре 1925 года. Эта установка была за разнообразие литературы, за плюрализм. Отвечая доктринерам, А. В. Луначарский писал: «Быть может, вам не нравятся романы Пильняка, он, может быть, несим патичен вам, но если вы до такой степени ослепли, что не видите, ка кой огромный он дает материал реальных наблюдений и в каком рель ефном сочетании, как он позволяет за самый нерв ухватить целый ряд событий, целую серию явлений, если вы совершенно не чувствуете яркости положений, курьезности точек зрения, на которые он становит ся, то вы безнадежны, и это ужас для вас не только как для критика, но даже как для человека. Это значит, что вы анализировать не умеете, что вы отсекли себе возможность наслаждаться и больше знать, пото му что в искусстве наслаждение идет вместе с познанием». («История западноевропейской литературы». Госиздат. Ч. 1. С. 29.)

Возвращаясь к «Красному дереву», отметим историю зарождения замысла. Появление молодого Платонова не сопровождалось таким резонансом, как вход в литературу Иванова, Леонова, Олеши. Лишь критик Н. Замошкин отметил, что Платонов идет по линии «наиболь шего художественного сопротивления». Однако Пильняк обратил вни мание на Платонова. В конце 1928 года он писал: «Системы у нас в блестящем порядке уже лет пять - а писатели, пришедшие за по следний год: Ю. Олеша, П. Павленко, Андрей Платонов в системах не состояли. Даже Либединский и Фадеев, великие систематизаторы, и те возникли до систематизации. И Олеша, и Иванов, и Платонов - приняты потому, что они индивидуальны, сиречь систему нарушают». Пильняк любил работать с молодыми. Известны вещи, написанные совместно с Павленко, Зарудиным, Беляевым, Алексеевым. В 1928 году Пильняк и Платонов по командировке «Нового мира» отправляются в Воронеж, где пишут очерки «Че-Че-О». Под очерками стоит адрес Пильняка - Ямское поле. По-видимому, Платонов некоторое время жил у Бориса Андреевича. Они написали также вместе пьесу «Дураки на периферии».

«Че-Че-О» посвящен социальному неравенству и бюрократии в провинции. Столичный товарищ курит «Герцеговину флор», а провин ция курит траву; не имеет элементарных удобств; живет на гроши, плохо питается; развитию мешает бюрократия - социальная болезнь; бюрократ опасен даже в частной жизни, мрачен даже в семье; рабочий грустен и молчалив, потому что честный труд ни к чему не приводит. Масса - это не люди: в массу «бросают» культуру. «Если над машинистом поставить контролера, то паровоз истории сгорит, волочась на зажатом тормозе».

«Красное дерево» написано сразу после очерков и пьесы, в марте 1929 года. «Че-Че-О» предсказывает многие ситуации и общее настроение «Красного дерева», переросшего затем в остросовременный роман «Волга впадает в Каспийское море». Великий противоборец всего прогрессивного В. Ермилов гневно писал об очерках; «Огромная напряженная и труднейшая работа по районированию, являющаяся не чем иным, как работой по социалистическому строительству, представлена авторами очерка тоже как бюрократическая вакханалия организационного безумия, душащего личность».

Уже через месяц после окончания «Красного дерева» Борис Андреевич приступил к переработке его в роман. В этом романе, который выходит вновь 59 лет спустя, рассказывается о строительстве канала Москва - Волга, вообще о социалистическом строительстве; о том, что ему мешает; о новом быте и о том новом, что начинает зреть в совегском человеке - хозяине земли (тогда еще хозяине); о новом поколении рабочего класса. И о том, что мешает новой жизни (сюда и вплетено «Красное дерево»). Здесь вредители, реставраторы - не только мебели, но и прежней жизни,- всякие представители старого быта, цепляющиеся за это старое, в тщетной попытке сохранить его; это и прямые враги Советской власти и истинные революционеры. Роман остросюжетный. Один и тот же эпизод поворачивается к читателю разными своими гранями, как куб. В этом многоцветье вся тогдашняя жизнь. В центре повествования древняя Коломна, к старым башням которой подступает новое русло реки Москвы. С рыданиями падают на землю сбрасываемые с колоколен многопудовые былые вестники праздников и несчастий. Равноправие, женский вопрос. Словом, старая и новая Русь, уездное и социализм. Правдивое и честное полотно. Читатель, должно быть, обратит внимание на то, как остро уже тогда стояли вопросы морали, отношения людей.

Борис Андреевич был арестован 28 октября 1937 года в день рождения сына, которому исполнилось три года, на даче в Переделкино.

С утра он был весел. Поздравили сына, надарили ему подарков, вспоминали 1934 год, когда он родился. Они ездили тогда с Кирой Георгиевной в Скандинавию и Польшу Перебирали финских, швед ских друзей, Андерсена Нексе, Нурдаля Грига, жившего у них ле том 1934-го, Кнута Гамсуна. С тех пор, казалось, прошла вечность А ведь это было совсем недавно И правда, сколько событий. Тра гических, непонятных. Какой тяжелый год. Аресты, процессы, гибель и исчезновение друзей. В течение дня никто не зашел. Только почтальон принес несколько телеграмм из Тбилиси; от сестры и брата Киры Георгиевны и от Тициана и Нины Табидзе (Тициан был шафером на свадьбе Бориса Андреевича и Киры Георгиевны), от других друзей Борис Леонидович Пастернак, Николай Федорович Погодин с доч кой Таней приходили поздравить. Погодин посидел и вскоре ушел. У Пастернака были какие то люди. День тихо склонился к закату. Сели пить чай.. Только когда стемнело, кое-кто заглянул на огонек

Борис Андреевич кивнул: «Поехали». Кира Георгиевна, сдерживая слезы, вынесла узелок. «Зачем?» - отверг Борис Андреевич. «Кира Георгиевна, Борис Андреевич через час вернется!» - с упреком ска зал человек в белом. Мама настойчиво протягивала узелок, срывая игру, предложенную любезным человеком, но Борис Андреевич узел ка не взял. «Он хотел уйти из дому свободным человеком, а не арестантом»,- поняла мама.

Борис Андреевич, конечно, не вернулся. Через месяц была арес тована прямо на студии и Кира Георгиевна. Она кончала ВГИК в режиссерской мастерской С. М Эйзенштейна, успела сняться в не скольких фильмах, в том числе в главных ролях в «Элисо» Н. М. Шен гелая и «Земля жаждет» Ю. Я. Райзмана. Кира Георгиевна была в женском лагере под Акмолинском, вместе с сестрой М. Тухачевского.

Анна Ахматова напишет в 1938 году:*

БорисуПильняку

Всё это разгадаешь ты один..

Когда бессонный мрак вокруг клокочет,

Тот солнечный, тот ландышевыйклин

Врывается во тьмудекабрьской ночи.

И по тропинке я к тебе иду

И ты смеешься беззаботным смехом

Но хвойный лес и камыши в пруду

Ответствуют каким-то странным эхом...

О, если этим мертвого бужу,

Прости меня, я не могу иначе:

Я о тебе, как о своём, тужу

И каждому завидую, кто плачет,

Кто может плакать в этот страшный час

О тех, кто там лежит на дне оврага...

Но выкипела, не дойдя до глаз,

Глаза мои не освежила влага

* «Стихи и поэмы». Сов. писатель. Ленингр. отд. 1976. С. 191.

Интерес к творчеству Бориса Пильняка сегодня нарастает, а в 20-е годы ХХ века его имя гремело. Его ценили, критиковали, но и публиковали. Те, кто учился на филфаке, знакомились с романом Пильняка «Повесть непогашенной луны. Запомнилось: жизнь писателя была трагически прервана в 1938-м: ему было всего 42 года (1894–1938). После трагической гибели писателя с 1938 по 1975 годы книги Пильняка не издавались. В 1964 году журнал «Москва» опубликовал главы из романа «Соляной амбар». Ныне, в немалой степени благодаря интернету, можно подробнее познакомиться с творчеством Пильняка, понять и осознать, в чем его тайна, в чем его необычность в русской литературе и почему так рано и трагически оборвалась его жизнь, ощутить стиль писателя.

Из биографии Бориса Пильняка

Настоящая фамилия Пильняка - Вогау. Отец писателя Андрей Вогау происходил из немцев-колонистов Поволжья, переселившихся в Россию в шестидесятых годах 18 века при Екатерине II, после разрушительной Семилетней войны. Мать – русская, из купеческого рода. Родился будущий писатель в Можайске Московской области в 1894 году. Детство и юность Пильняка прошли в провинциальных городах России – Саратове, Богородске (Ногинск), Нижнем Новгороде, Коломне. «На домах, в которых жил писатель в Ногинске и Коломне, теперь мемориальные доски,»- Борис Андроникашвили, сын Пильняка.

Впечатления детских лет, проведенных в русской глубинке, отразились в будущем во многих произведениях Пильняка. В 1913 году окончил реальное училище в Нижнем Новгороде. В 1920 – экономическое отделение Московского коммерческого института. В революции участия не принимал, пережил ее в Коломне, был близорук, носил очки.
Писать начал рано, в 9 лет. Профессиональная литературная деятельность писателя началась в 1915, когда в журналах и альманахах «Русская мысль», «Жатва» и других были напечатаны ряд его рассказов под псевдонимом Б.Пильняк (от украинского «Пильнянка» – место лесных разработок; в деревне под таким названием, где летом жил юный писатель и откуда посылал рассказы в редакции, жители назывались «пильняками»).
Резонанс творчество Пильняка получило после выхода его второй книги «Быльё» (1920). « У Пильняка свои слова, свой ритм, свои темы. У него какой-то особенно четкий рисунок и тонкая мысль подлинного модерниста» (Вестник литературы. 1920). Это была одна из первых попыток отразить быт революционной эпохи: смятение, разброд, неустойчивость и одновременно иллюзии и надежды. Одни приветствовали Пильняка как «бытописателя революции» и отмечали его стремление обнажить национальные корни революции; другие склонны были отождествлять его творчество с «литературой упадка.
Настоящую известность принес Пильняку роман «Голый год» (1921), первый роман о революции.

В центре романа – жизнь в страшном и голодном 1919 году условного провинциального города Ордынина, который символически расширяется до общерусских масштабов. Писатель отказывается от традиционной сюжетной линии, замещая ее мозаикой эпизодов, пишет по принципу смещения точек зрения (названия подглав в «Голом годе»: «Глазами Андрея», «Глазами Натальи», «Глазами Ирины»), предоставляя слово каждой позиции и внешне устраняясь от прямых авторских оценок. В романе нет главных героев. Перед читателем проходит целая галерея «равноправных» персонажей, отражающих разные культурные «лики» города и его окрестностей: обычные служащие, большевики «в кожаных куртках», духовенство, члены коммуны анархистов, сектанты, знахари и т.д.Погружаясь в стихию революции (героями всех произведений Пильняка были «Россия. Писатель делал вывод: «Нет единой, абсолютной правды на этом свете!»

«Голый год» обеспечил Пильняку место классика отечественной литературы 20 века. Роман был переведен на английский, французский, немецкий, норвежский, испанский, японский, грузинский, еврейский языки. В истории русской прозы пореволюционной поры этот роман сыграл ту же роль, что и поэма «Двенадцать» Блока в истории поэзии. Пильняк старается активизировать на только сознание читателя, но и его слух, и даже зрение. Автор, подобно поэтам-футуристам, создает синтетическое произведение, где художественный смысл содержит не только звукопись, но и типографский набор текста, его размещение на странице: игра разными шрифтами, курсивом, формой полей и т.д. «Голый год» можно с полным правом назвать первым в советской литературе авангардистским произведением крупной эпической формы. Принято считать, что «Голый год» сформировал целую «школу Пильняка» в молодой советской литературе, способствовал рождению такого яркого явления 1920-х, как «орнаментальная проза».

Творчество Пильняка с начала 1920-х вызывало в критике жаркие споры. «Вряд ли другой советский писатель вызывал одновременно столь противоречивые оценки, как Пильняк, – писал литератор-соврменник Вяч. Полонский.

Одни считают его революционным писателем. другие, напротив, убеждены, что именно реакция водит его рукой.» Его называли «попутчиком», и «внутренним эмигрантом», и «врагом»...Причина крылась в своеобразии его творческой и гражданской позиции. С одной стороны, он стал одним из основателей большой советской прозы, всегда подчеркивал свою лояльность революции и новой власти, хотя и никогда не состоял в компартии, с другой – внутреннее чувство вело его к художественной объективности, он ставил правду искусства выше любых идеологических предписаний. В таланте Пильняка мало кто сомневался. Но его революционность возбуждала большие сомнения. Критики почувствовали отсутствие «коммунистического стержня» в восприятии революции.

Пильняк одним из первых представителей официальной советской литературы посетил Германию в 1922 году. Он говорил по-немецки. На него была возложена миссия представлять на Западе писателей, «родившихся в революции». «Голый год» произвел настолько благоприятное впечатление на эмигрантов самых разных политических воззрений, что Пильняка равно благосклонно приняла вся «русская Германия». Тогда же у Пильняка вышли в Берлине три книги («Голый год», «Иван-да-Марья», «Повесть Петербургская, или Святой камень-город»). Поездка в Берлин утвердила Пильняка в верности своего призвания, дала ощущение творческой свободы и широты взгляда, способствовала окончательному самоопределению как художника, осмысляющего сегодняшний день.

В 1923 Пильняк побывал в Великобритании, встречался с крупнейшими английскими писателями, в том числе Г.Уэллсом и Б.Шоу. Британия глубоко его впечатлила уровнем промышленного прогресса и развития современной цивилизации. После поездки в Англию Пильняк приветствовал революцию на следующем витке ее развития - уже как «городскую, машинную».

В Отрывках из дневника (1924) он признавался: «Я не… коммунист, и потому не признаю, что я должен быть коммунистом и писать по-коммунистически, – и признаю, что коммунистическая власть в России определена – не волей коммунистов, а историческими судьбами России.» И в 1930-е Пильняк продолжал отрицать обязательность принципа партийного руководства литературой и отстаивал право писателя на независимость и объективность. "«..коммунистическую литературу искусственно не создашь...", "Беру газеты, книги, и первое, что поражает, - ложь всюду: в труде, общественной жизни, в семейных отношениях". Пресса начала атаку на Пильняка, называя его мелкобуржуазным писателем, предателем. Пильняк постоянно подчеркивал, что человек не сводим ни к какой социологической схеме, он всегда оказывается «поверх барьеров».

В 1926 году Пильняк пишет «Повесть непогашенной луны». Прототипы главных героев не названы по именам, однако современники легко разглядели знакомые черты. Здесь Пильняк впервые в литературе попытался изобразить механизм уничтожения, который зиждился на главном постулате - дисциплине, верности приказам партии. „Во имя партийной дисциплины совершаются неправедные дела, клевещут на невинных и оговаривают сами себя. Механизм, который порожден слепым следованием догме, почва, которая порождает диктатора, тирана, этот механизм - пусть в еще неразвитой форме, но со всеми сложившимися чертами,- этот механизм описан в литературе впервые. «Понимая, что его хотят убить, главный герой отправляется на ненужную для него операцию только ради того, чтобы выполнить поступивший приказ. Бывший нарком по военным делам, без тени сомнения обрекавший на гибель тысячи людей, смиренно склоняется перед высшей волей руководителя, сознательно жертвует собственной жизнью. Пильняк пытается вскрыть глубинные, бытийные смыслы изображаемого.

Гаврилов (М.Фрунзе) – персонаж во многом символический. В центре внимания автора – постижение внутренней трагедии одиночества и обреченности «патриарха» революционной тирании, одного из «творцов истории,» - B.Aндроникашвили. Подобный сюжет перерастает рамки национальной литературы и затрагивает реалии не только Советской России: проблема произвола тоталитарной власти в период становления государства нового типа.
Весь тираж номера «Нового мира» с публикацией «Повести непогашенной луны» Пильняка был конфискован на второй же день.Скандал, вызванный этим произведением, заставил Пильняка выступить в «Новом мире» (1927, № 1) с «покаянным» письмом, в котором он, однако, признавал себя виновным лишь в «бестактности», обвинения же в «оскорбительности повести для памяти Фрунзе» отвергал. Пильняк в этом так называемом покаянном письме признает себя виновным только в бестактности. Но ни клеветы, ни «оскорбительности повести для памяти Фрунзе» он не признает и, более того, утверждает, что «чувствовал и чувствует себя честным человеком и гражданином моей республики», т. е. ни в чем не виноват. Борис Андреевич указывает, что благодаря неуемной критике в свой адрес, пока он делал важное дело в Японии и Китае, он оказался в неловком положении. «Мое положение осложняется еще следующим. Мне больше, чем кому-либо, видна значимость советской литературы для всего мира: наши книги переводятся по всему земному шару, как новаторские в литературе, мой „Голый год", в частности, во Франции первым изданием разошелся в две недели, как ни одна книга даже у меня на родине. Сейчас я вернулся из-за границы, из путешествия по Японии и Китаю. То, что я говорю, я уверен, подтвердят наши полпреды тт.Карахан и Копп. Я выступал там, как представитель советской общественносги, в Японии в честь меня был издан специальный номер Ничирогейзуцу, я работал там над организацией японо-русского журнала, который не стоил бы нам ни копейки; в Китае я организовывал Китае-Русское общество культурной связи, шанхайский толстый журнал „Южная Страна" предоставлял мне свои страницы для этого Общества. Тот успех работы, который выпал мне, я ни в какой мере не приписываю себе, считая его успехом нашей общественности, представителем которой я был. Я приехал на родину,- и я оказываюсь в положении Хлестакова по отношению к Японии и Китаю, в положении Хлестакова ставя нашу литературу и общественность. Я не имею права не уважать своего труда - и я не имею права хлестаковствовать с нашей общественностью. В Японии я писал о России и русской, советской литературе в „Осака-Асахи-Шимбун", в крупнейшей газете с полуторамиллионным тиражом, и в социалистическом журнале Кайзо: ко мне приходят корреспонденты японских газет, получившие наказ от своих издательств телеграфно передать содержание моих японских статей,- корреспонденты спрашивают, когда появятся мои статьи в одной из центральных газет, где они ждут их по естественному ходу вещей,- что отвечать мне им?!.Я прошу Вас рассмотреть мою работу в Японии и помочь мне с достоинством перед японцами и китайцами выйти из того положения, в котором я оказался.

Началась организованная травля Пильняка. Эта кампания стала первой политической акцией такого рода в истории советской литературы. Газеты пестрели однотипными заголовками: «Советская общественность против пильняковщины», «Вылазки классового врага в литературе», «Об антисоветском поступке Б.Пильняка», «Уроки пильняковщины», «Против пильняковщины и примиренчества с ней» и т.п. Впервые была апробирована снискавшая впоследствии печальную известность формула «сам я не читал, но искренне возмущен…». Характерно, что в абсолютном большинстве статей сочинение Пильняка объемом едва ли в сорок стандартных страниц неизменно называлось романом… Кампания травли длилась с сентября 1929 по апрель 1931. К этому моменту Пильняк возглавлял Всероссийский союз писателей. Протестуя против развернувшейся травли, Пильняк и Пастернак подали заявления о выходе из писательской организации. Тогда же, солидаризуясь с гонимыми Пильняком и Е.Замятиным, из писательской организации вышла А.Ахматова. Одним из немногих, кто в это трудное время вступился за честь Пильняка, был и А.М.Горький, который, кстати сказать, самой повести Красное дерево ничуть не сочувствовал.

В 1929 вышло собрание сочинений в 6 томах, в 1929–1930 был издан восьмитомник.
В этом же году в Германии, в издательстве «Петрополис», где печатались советские писатели, появляются повести Пильняка «Штосс в жизнь» и «Красное дерево» (о послеоктябрьской жизни провинциального городка). Ни одно из произведений Бориса Пильняка - а они всегда были нечто вроде красной тряпки для части критиков (пишет его сын) - не вызывало такого скандала. Он разразился повсеместно и шел по нарастающей. Но в этой кампании была специфическая особенность, еще невиданная: пытаясь перещеголять друг друга, улюлюкая, изощряясь, критики разносили в пух и прах повесть, которую не читали. Вот одни только заголовки статей: «Недопустимое явление», «„Красное дерево" с белой сердцевиной», «Против переклички с белой эмиграцией», «Советские писатели должны определить свое отношение к антиобщественному поступку Б. Пильняка», «Недопустимая перекличка», «Борис Пильняк - собственный корреспондент белогвардейщины. Председатель Всероссийского союза писателей», «Проверить Союз писателей», «Против переклички с эмигрантщиной» и т. д. Л. Колодный, анализируя тот период, правильно замечает: «Борис Пильняк, Евгений Замятин в числе первых подверглись яростной травле по команде вождя. Его жертвой стали Андрей Платонов, Михаил Булгаков... В те годы Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) не высказывал публично свои оценки, за него это делали другие. Кампания против Бориса Андреевича была первой организованной политической акцией такого рода. Кампания против Бориса Андреевича была первой организованной политической акцией такого рода. «Яростно громили Пильняка, Замятина, Платонова, попытавшихся первыми проанализировать выросшую у них на глазах командно-административную систему, прикрывавшуюся социалистическими лозунгами». (Моск. правда. 1988, 31 июля.). Началась настоящая кампания травли писателя. Пильняка упрекали в том, что он много ездит за границу, а также много пишет. Раздражали его независимость, смелость. Но были и такие, которые искренне считали его повесть клеветнической. Отвечая им всем, Борис Пильняк как будто бы каялся, но покаяние это носит странный характер: он не снимает главного в повести. Пильняк ушел с должности председателя Всероссийского союза писателей.

В 1934-м Пильняк был избран делегатом I съезда советских писателей. Однако атмосфера политического недоверия и творческого неприятия вокруг Пильняка сгущалась. 1936-37 годы прошли под знаком «борьбы с троцкизмом», и ни одно «проработочное» мероприятие не обходилось без обвинений Пильняка. Атмосфера вокруг Пильняка становилась все более душной. Официальные власти многого не могли простить писателю, и 28 октября 1937 он был арестован. 12 октября 1937 Пильняк был арестован (в день рождения сына, которому исполнилось три года, на даче в Переделкино).
21 апреля 1938 был осужден Военной коллегией Верховного Суда СССР по сфабрикованному обвинению в государственном преступлении -организации террористического заговора писателей с целью совершения актов против членов правительства. Вменялся и шпионаж в пользу Японии (он был в Японии и написал об этом в своей книге «Корни японского солнца») - и приговорён к смертной казни, и был расстрелян в тот же день в Москве. Реабилитирован посмертно в 1956 году.

Странствующий писатель

Нужно сказать, что Пильняк был писателем, который много путешествовал. В 1922 – 23 годах побывал за границей - в Германии (говорил по-немецки) и Англии. Во второй половине 1920-х Пильняк продолжает активно работать и публиковаться. Немало написано им по впечатлениям от поездок по СССР и зарубежным странам: Пильняк посещает Грецию, Турцию, Палестину, Монголию, Китай, Японию, США, Грецию, Турцию, Палестину, на Памир, на Афганистан. Побывал на острове Шпицбергене (это была первая советская экспедиция на остров), в Монголии, в Китае, в Японии (побывал на японском курорте Икахо Онсен (в 2 часах езды от Токио). Многое видел, наблюдал, сравнивал, имел свое видение мира. За свою недолгую жизнь он был участником северных морских экспедиций (смотри его книгу «Заволоко»)и авиационных перелетов и даже спускался на дно Черного моря в водолазном скафандре. Пильняк дважды побывал в Японии: в марте-мае 1926 и в мае 1932 года. И особо важным было его путешествие в Японию в 1926 году. Японское правительство установило дипломатические отношения СССР в январе 1925. И первый приезд писателя в Японию стал для страны значимым культурным событием. Визит Пильняка был освещен в японских газетах того времени, эти фотографии были воспроизведены в его книге «Корни японского солнца».
Упоминание о Пильняке как своеобразном исследователе Японии в советской востоковедческой литературе можно встретить лишь у писателя-журналиста, востоковеда Всеволода Овчинникова.

Японии посвящены три значительные произведения Пильняка: художественный очерк «Корни японского солнца» , рассказы: «Рассказ о том, как создаются рассказы» (1926), «Олений город Нара» (1926). Писатель показал традиционный восточный уклад жизни, рассказал о литературной Японии начала ХХ века. Французская исследовательница Дани Савелли написала очерк о пребывании Бориса Пильняка в Японии, ею опубликованы материалы прессы, закрытых ранее полицейских архивов, найденные ее усилиями. Из ее очерка можно понять, какие непростые отношения сложились Евгением Спальвиным, с которым Борис Пильняк не раз встречался во время своего первого пребыванием в Японии - с середины марта до конца мая 1926 г. Возможно, и ставшие роковыми для писателя.

На что я обратила внимание, читая «Корни японского солнца»? Писатель отмечает особенности обращения, общения, японцы говорят без «нет», «этого не допускают их традиции,- и когда надо сказать нет, они не понимают и не слышат меня», «мне не говорят нет, но понятно, что дольше оставаться здесь уже нельзя», «когда с тобой говорят бет нет, то и да кажется неубедительным», «выросла стена, в которой нет подразумевается, я ничего не понял. Ужасно, когда ты не понимаешь, что с тобою творится и что с тобою будет и когда твоя воля обессилена», не стыдятся естественных отправлений человеческого организма, абсолютная чистота, как дома, так и на улице.

Слог Пильняка хорош, лаконичен, просится в миниатюру:
«Отец Тития-сан был убит русскими, в Мукдене, в русско-японскую войну. Тогда, мальчиком, Тития поклялся отомстить за отца первому русскому, которого он встретит, убить первого русского, которого он встретит. И первым русским, которого встретил Тития, был – я. Он должен был убить меня. Но он – Тития – писатель, и я – писатель. Он, Тития, знает, что братство искусства – над кровью. И он предлагает мне выпить с ним братски сакэ, по японскому обычаю поменявшись чашечками, – в память того, что он – Тития – нарушил клятву.»«Нехорошо прийти в дом, в тот дом, где твои соотечественники убили человека… Я проснулся на рассвете под пение петухов, в доме Тития. Вчера я написал ему – кисточкой, тушью – какэмоно о наднациональных культурах и о братстве. А сейчас, в этот соловьиный рассвет, я думал о том, почему соловьиный этот рассвет похож на наш русский, но говорим мы по-разному, когда птицы говорят одинаково. «Я поднялся, раздвинул сёдзи. Над землей происходил фарфоровый японский рассвет. Роса тяжелыми гроздями умыла цветущее дерево магнолии.»

Или этот отрывочек, на мой взгляд, свидетельство поэтического языка Пильняка: «Каменная тропинка вела на кладбище. За мною никто не следил, единственный раз в Японии. Вдалеке дымился вулкан. Направо и налево уходили горы. Рядом со мною были рисовые поля. Глубочайшая была тишина. Кладбище заросло печалью бамбуков.»
И далее глубокие размышления: «Всем сердцем я хотел проникнуть в душу Японии, в ее быт и время. Я видел фантастику быта, будней, людей – и понимал, что вся эта страна, недоступная мне, меня засасывает, как болото, – тем ли, что у нее на самом деле есть большие тайны, – или тем, что я ломлюсь в открытые ворота, которые охраняются полицией именно потому, что они пусты. Та тема, которую ставили себе все писатели, побывавшие в Японии, тема о неслиянности душ Востока и Запада, о том, как человек Запада засасывается Востоком, деформируется, заболевает болезнью, имя которой «фэбрис ориентис», что ли, и все же выкидывается впоследствии Востоком, – эта тема была очередною у меня».

Вот феодал читает только что написанную танку… Маршрут написан японскими писателями, маршрут неизвестен полиции, она следует на расстоянии версты, поэтому везде встречают сердечно, для каждого дома есть сопроводительное письмо, японский зеленый чай без сахара,- и много других интересных подробностей.
«Рассказе о том, как создаются рассказы» (был написан в ноябре 1926 г. и впервые опубликован в 1927 г.) В 1920 г. во Владивосток в составе японского экспедиционного корпуса прибывает молодой блестящий офицер.

Владивосток экзотичен не только для будущего писателя Тагаки, но и для автора этого произведения: «Во Владивостоке я был однажды, в последних числах августа, - и навсегда я запомню Владивосток городом в золотых днях, в просторном воздухе, в крепком ветре с моря, в море, в небе, в далях, - в черствой той пустынности, которая напомнила мне Норвегию, ибо и там и тут земли обрываются в океан лысыми глыбами камней, одиночествующих одинокими соснами».
И пока солдаты усмиряют бунтующих красных бойцов, он мирно читает произведения великой русской литературы. Волею судеб он стоит на квартире, где живет совсем юная гимназистка. Потом он в белых перчатках делает предложение. Барышня удивляется, но предложение принимает. Муж увозит ее в Японию. Непривычно было русской девушке в Японии, но спасала ее большая любовь. Супруг ее все время что-то писал, а потом выяснилось, что написал бестселлер. Приезжают газетчики. С одним, который знал русский, она поговорила и узнала, что ее муж написал роман о своей любимой жене-иностранке и о ее привычках и особенностях. И женщина, почувствовав себя в роли объекта для наблюдения, уезжает обратно, в Советский Союз, пишет покаянное письмо российскому консулу. В Японии на многое смотрят иначе…

Сын писателя Борис Андроникашвили

Сын писателя - Борис Андроникашвили, актер, сценарист, историк. Родился 28 октября 1934 года в Москве. Mать - Кира Георгиевна Андроникашвили (1908-1960), актриса и режиссёр, княжна из рода Андроникашвили. В 1937 году отца арестовали по обвинению в государственных преступлениях. Мать, опасаясь за судьбу сына, отправила его в Тбилиси к бабушке. Та впоследствии усыновила внука и дала ему свою фамилию - Андроникашвили. Через месяц после ареста мужа была арестована прямо на студии и Кира Георгиевна. Она кончала ВГИК в режиссерской мастерской С. М Эйзенштейна, успела сняться в нескольких фильмах, в том числе в главных ролях в «Элисо» Н. М. Шенгелая и «Земля жаждет» Ю. Я. Райзмана. Кира Георгиевна была в женском лагере под Акмолинском, вместе с сестрой М. Тухачевского.
В юности Борис Андроникашвили отправился в Батуми. Поступил в Батумское мореходное училище. В начале 1950-х уехал в Москву, где поступил на сценарно-киноведческий факультет ВГИКа, который окончил в 1959 году. Снимался в фильмах «Отарова вдова» (1957), Гобой (1977), Житие Дон Кихота и Санчо (1988) и др. Сценарист фильма «Капитаны» (1974). Будучи студентом, познакомился со своей будущей женой Людмилой Гурченко. В 1959 году у них родилась дочь Маша, а спустя три года их брак распался. Второй женой Бориса Андроникашвили стала художница Русудан Хантадзе, с которой он прожил до конца своих дней. В браке у них родились дочь и сын. Писал повести и рассказы. «Август месяц» Повести и рассказы… Избранное. Том 1. Чудеса (2007), Избранное. Том 1. Чудеса (2007). Опубликовал свои воспоминания об отце: «О моём отце». Дружба народов, 1989, № 1.

Ровно 75 лет назад, 21 апреля 1938 года, был расстрелян писатель Борис Пильняк.
Убили его за книгу "Повесть непогашенной луны", в которой он завуалировано описывал, при каких обстоятельствах погиб советский военачальник Михаил Фрунзе.
Легендарный полководец Гражданской войны, победитель Врангеля приезжает в столицу по вызову Сталина. В столице он с недоумением узнает, что Политбюро на специальном заседании решило заставить его прооперировать застарелую язву. Лечащий врач убежден, что операция не нужна, но, повинуясь партийной дисциплине, старый большевик ложится на операционный стол...

Настоящая фамилия писателя - Вогау. Родился в семье ветеринарного врача Андрея Ивановича Вогау, происходившего из немцев-колонистов Поволжья и родившегося в Екатериненштадте. Мать - Ольга Ивановна Савинова, родилась в семье саратовского купца. Жена - Соколова Мария Алексеевна, врач коломенской больницы; развелись в 1924 году. Вторая жена - Щербиновская, Ольга Сергеевна, актриса Малого театра. Третья жена - княжна Кира Георгиевна Андроникашвили, актриса, режиссёр.

Детство и юность Пильняка прошли в окружении земской интеллигенции в провинциальных городах России - Можайске, Саратове, Богородске, Нижнем Новгороде, Коломне. В 1920 окончил Московский коммерческий институт. С 1924 года жил в Москве.
Пробовать писать начал в 9 лет. В марте 1909 года было опубликовано его первое сочинение. Профессиональная карьера началась в 1915 году, когда в журналах и альманахах «Русская мысль», «Жатва», «Сполохи», «Млечный путь» напечатали ряд его рассказов - уже под псевдонимом Б. Пильняк (от украинского «Пильнянка» - место лесных разработок; в деревне под таким названием, где летом жил юный писатель и откуда посылал рассказы в редакции, жители назывались «пильняками»).
В 1918 году выходит первая книга Пильняка - «С последним пароходом».

Председатель Всероссийского союза писателей. Романы «Голый год» (1922), «Машины и волки» (1925), «Волга впадает в Каспийское море» (1930), «О’кей! Американский роман» (1931), «Соляной амбар» (1937) и другие.
Литературные и политические позиции Пильняка неоднократно приводили к организации широких критических кампаний в отношении него. Его постоянно критиковали за идеологические ошибки, формализм, эротику, мистику и пр. Тем не менее, вплоть до 1937 года Пильняк оставался одним из самых издаваемых писателей.

В 1926 году Пильняк пишет «Повесть непогашенной луны» - на основании распространенных слухов об обстоятельствах смерти М. Фрунзе с намеком на участие И. Сталина. «Из неё (книги) можно было понять, что сорокалетний Фрунзе при сердечной операции был зарезан хирургами - по указанию свыше. А в продаже она была дня два, её сразу изъяли».

В 1929 году отстранён от руководства Всероссийским Союзом писателей за публикацию за границей повести «Красное дерево». Однако повесть была легально передана берлинскому русскому издательству по каналам ВОКС, а впоследствии включена в роман «Волга впадает в Каспийское море», опубликованный в СССР в 1930-м. «Не так давно Пильняк за границей издал контрреволюционное „Красное дерево“. „Красное дерево“ он сейчас переделал, отшлифовал и сделал роман „Волга впадает в Каспийское море“. Но даже при поверхностном чтении видно, что это поверхностная перелицовка, видно, что у Пильняка за красными словами скрывается белая сердцевина».

28 октября 1937 года был арестован. 21 апреля 1938 года осуждён Военной коллегией Верховного Суда СССР по сфабрикованному обвинению в государственном преступлении - шпионаже в пользу Японии (он был в Японии и написал об этом в своей книге «Корни японского солнца») - и приговорён к смертной казни. Приговор приведён в исполнение в тот же день в Москве.

Реабилитирован в 1956 году.
В СССР с 1938 по 1975 книги Пильняка не издавались.

В Коломне сохранились два дома, имеющих непосредственное отношение к писателю. В доме № 14 на улице Полянской он жил с родителями. В дом № 7 по улице Арбатской переселился, когда женился, и жил здесь семь лет. После переезда в Москву в этом доме продолжала жить его первая жена с их детьми. 24 октября 1980 на фасаде дома открыта мраморная мемориальная доска.
В Москве жил на ул. Воровского, 26 (ныне - Поварская), с конца 1927 - на 2-ой ул. Ямского Поля, 1 (с 1934 называется улица Правды), с июня 1936 - в доме в Переделкине. Дом Пильняка сохранился и на Рогожской улице в Ногинске (Богородск), где он жил вместе с родителями 1907-1911 года.

Сын писателя - Борис Андроникашвили, сценарист и историк, был первым мужем Людмилы Гурченко. У них родилась дочь Мария (1959), внуки Елена и Марк, скончавшийся в 1998 году.

(1938-04-21 ) (43 года)

Бори́с Андре́евич Пильня́к (настоящая фамилия Вога́у , нем. Wogau ; 29 сентября (11 октября) , Можайск - 21 апреля , Москва) - русский советский писатель, прозаик.

Энциклопедичный YouTube

1 / 1

✪ Пильняк

Субтитры

Биография

Родился в Можайске, в семье ветеринарного врача Андрея Ивановича Вогау, происходившего из немцев-колонистов Поволжья и родившегося в Екатериненштадте . Мать - Ольга Ивановна Савинова, родилась в семье саратовского купца. Жена - Соколова Мария Алексеевна, врач коломенской больницы; развелись в 1924 году . Вторая жена - Щербиновская, Ольга Сергеевна, актриса Малого театра . Третья жена - княжна Кира Георгиевна Андроникашвили , актриса, режиссёр.

Детство и юность Пильняка прошли в окружении земской интеллигенции в провинциальных городах России - Можайске, Саратове , Богородске (современном Ногинске), Нижнем Новгороде , Коломне . В 1913 окончил реальное училище в Нижнем Новгороде. В 1920 окончил . С 1924 года жил в Москве.

Пробовать писать начал в 9 лет. В марте 1909 года было опубликовано его первое сочинение. Профессиональная карьера началась в 1915 году, когда в журналах и альманахах «Русская мысль », «Жатва», «Сполохи», «Млечный путь» напечатали ряд его рассказов - уже под псевдонимом Бор. Пильняк (от украинского «Пильнянка» - место лесных разработок; в харьковской деревне под таким названием, где он бывал у дяди Александра Ивановича Савинова, жители назывались «пильняками»).

В 1929 году отстранён от руководства Всероссийским Союзом писателей за публикацию за границей повести «Красное дерево». Однако повесть была легально передана берлинскому русскому издательству по каналам ВОКС , а впоследствии включена в роман «Волга впадает в Каспийское море», опубликованный в СССР в 1930 г. «Не так давно Пильняк за границей издал контрреволюционное „Красное дерево“. „Красное дерево“ он сейчас переделал, отшлифовал и сделал роман „Волга впадает в Каспийское море“. Но даже при поверхностном чтении видно, что это поверхностная перелицовка, видно, что у Пильняка за красными словами скрывается белая сердцевина», - отмечал Л. Шемшелевич в Дискуссии о «Тихом Доне» в Ростовской ассоциации пролетарских писателей .

Несмотря на критику, вплоть до 1937 года Пильняк оставался одним из самых издаваемых писателей. 28 октября 1937 года был арестован. 21 апреля 1938 года осуждён Военной коллегией Верховного Суда СССР по сфабрикованному обвинению в государственном преступлении - шпионаже в пользу Японии (он был в Японии и написал об этом в своей книге «Корни японского солнца») - и приговорён к смертной казни. Расстрелян в тот же день в Москве.

Реабилитирован в 1956 году.

В Коломне сохранились два дома, имеющих непосредственное отношение к писателю. В доме № 14 на улице Полянской он жил с родителями. В дом № 7 по улице Арбатской переселился, когда женился, и жил здесь семь лет. После переезда в Москву в этом доме продолжала жить его первая жена с их детьми. 24 октября на фасаде дома открыта мемориальная доска.

Большую часть «стартового» в профессиональную литературу 1915 года он постоянно жил на даче в деревне Кривякино Коломенского уезда (где ветврачом работал его отец), ныне это улица КУйбышева подмосковного города Воскресенска.

В Москве жил на улице Воровского, 26 (ныне - Поварская), с конца 1927 - на 2-й ул. Ямского Поля, 1 (с 1934 называется улица Правды), с июня 1936 - в доме в Переделкине.

Дом Пильняка сохранился и на Рогожской улице в Ногинске , где в 1904-1912 годах будущий писатель жил вместе с родителями. Периодически наведываясь в город в последующие годы, Пильняк останавливался в этом месте на ночлег. Вместе с ним в доме бывали Андрей Белый , Андрей Соболь и Алексей Николаевич Толстой .

Сохранилось несколько домов и на родине писателя - в Можайске . Однако в каком именно доме жил писатель - неизвестно. Существует как минимум два возможных дома - первый это дом № 20 по ул. Московской, стоящий в центре города, и второй - старый дом на территории городской больницы (ныне дерматологическое отделение).

Борис Пильняк упоминается в известном открытом обвинительном письме И. В. Сталину Фёдора Раскольникова .

В СССР с 1938 по 1975 годы книги Пильняка не издавались. В 1964 году журнал «Москва» опубликовал главы из романа «Соляной амбар».

Творчество

Хаос революцион­ных событий нашёл формальное отражение во фрагментарно-эпизодической, экспери­ментальной повествовательной технике Пильняка, которая (под влиянием А. Белого , а также А. Ремизова и Е. Замятина) уходила от тра­диционного реалистического повествования, определяющегося завершённым действием. Событийные элементы существуют изолиро­ванно друг от друга, обрываются, сдвигаются во времени и сводятся воедино благодаря об­разным символам и приёмам повтора. <…> Орнаментальный стиль Пильняка, оказавший су­щественное влияние на других русских писателей, проявляется также в микроструктурах его прозы, даже в синтаксисе.

По словам Глеба Струве, Пильняк «сделался главой целой школы или направления в советской литературе». Обычно это направление называют «орнаментальной прозой»

Прижизненные издания

• С последним пароходом. М., Творчество, 1918
• Былье, М., Звенья,1920; 2-е изд. - Ревель, 1922.
• Голый год, Пб.- Берлин., изд. Гржебина, 1922.
• Повесть петербургская, Берлин, Геликон 1922.
• Иван-да-Марья, Берлин-Пб., изд. Гржебина, 1922.
• Метелинка, Берлин, Огоньки, 1923.
• Санкт-Питер-Бурх, Берлин, 1922
• Смертельное манит. М., 1922
• Никола-на- Посадьях. М.-Пб., «Круг», 1923.
• Простые рассказы. Пг.: Время , 1923. - 80 с.
• Повести о черном хлебе. М., Круг, 1923
• Третья столица, 1923 (1924 под названием «Мать-мачеха»)
• Голый год. М., Круг, 1923; То же, Изд. автора, 1924; то же, М., ГИЗ, 1927
• Английские рассказы, М.-Л., Круг, 1924.
• Повести. Изд. автора, 1924
• Рассказы. Изд. автора, 1924
• Машины и волки. Ленинград, ГИЗ, 1925.
• Повесть непогашенной луны // «Новый мир», 1926, № 5 (Повесть экранизирована в 1990 году)
• Мать сыра земля. М., 1926
• Метель. - М., Огонёк, 1926
• Наследники и др. рассказы. - М.-Л., ГИЗ, 1926
• Рассказ о ключах и глине. М.-Л., ГИЗ, 1926
• Россия в полете. М., 1926
• Иван Москва (повесть), 1927.
• Заволочье. Л., Прибой, 1927. - 144 с., 6 000 экз.
• Оче­редные повести, М., Круг, 1927.
• Китайский дневник, 1927.
• Расплёснутое время. Рассказы . - М.-Л., ГИЗ, 1927.
• Корни японского солнца . - Л., Прибой, 1927.
• Большое сердце. М., ГИЗ, 1927
• Рассказы. М., Никитинские субботники, 1927
• Рассказы с востока. - М., Огонёк, 1927
• Китайская повесть. М., ГИЗ, 1928
• Красное дерево, Берлин, 1929.
• Рассказы. М., Никитинские субботники, 1929
• Волга впадает в Кас­пийское море, М., Недра, 1930.
• Рассказы. М., «Федерация», 1932. - 284 с., 5 200 экз.
• О’кэй. М., Федерация, 1933; то же, М., ГИХЛ,1933; то же, М., Гослитиздат, 1935
• Рассказы. Париж, 1933
• Камни и корни. М., Советская литература, 1934; то же, М., Гослитиздат, 1935
• Избранные рассказы. М., «Художественная литература», 1935.- 320 с., 10 000 экз.
• Рождение человека М., 1935
• Созревание плодов, 1936.
• Мясо (совместно с С. Беляевым) // «Новый мир» , 1936.
• Пильняк Б. А. Собрание сочинений: в 8 тт. - М.-Л., ГИЗ, 1929-1930.

Зарубежные издания на русском языке

• Убийство командарма, 1965 («Повесть непогашенной луны»)
• Голый год, 1966
• Камни и корни, Chicago, 1966
• Расплёснутое время, 1966
• Красное дерево, 1966
• Быльё, 1970
• Машины и волки, 1971
• О’кей, 1972
• Двойники, London, OPI, 1983 (роман реконструирован М. Геллером)

Издания в СССР и России после 1975 года

• Пильняк Б. А. Избранные произведения. М.: «Художественная литература»,1976; Л.,"Художественная литература", 1978,1979 - 702 с.
• Пильняк Б. А. Целая жизнь: Избранная проза. - Мн.: Мастацкая литаратура, 1988.
• Пильняк Б. А. Письма к Миролюбову и Лутохину // Русская литература. - 1989, № 2.
• Пильняк Б. А. Красное дерево // Дружба народов. - 1989, № 1.
• Пильняк Б. А. Повесть непогашенной луны. - М., Книжная палата, 1989
• Пильняк Б. А. Расплёснутое время: Романы, повести, рассказы. - М.: Советский писатель, 1990.
• Пильняк Б. А. Романы. - М.: Современник, 1990. - 607 с.
• Пильняк Б. А. Человеческий ветер: Романы, повести, рассказы. - Тбилиси, 1990.
• Пильняк Б. А. Повесть непогашенной луны. - М., Правда, 1990
• Пильняк Б. А. Отрывки из дневника // Перспективы. − 1991, № 3. - С. 84-88.
• Пильняк Б. А. Письма к М. Горькому // Русская литература. - 1991, № 1.
• Пильняк Б. А. Заштат. - Н.-Новгород, 1991; 320 с., 65 000 экз.
• Пильняк Б. А. Повести и рассказы 1915-1929. - М.: Современник, 1991., 686 с., 100 000 экз.
• Пильняк Б. А . Роман. Повести. Рассказы. - Челябинск, ЮУКИ, 1991.
• Пильняк Б. А. Третья столица: Повести и рассказы. - М.: Русская книга, 1992.
• Пильняк Б. А. Сочинения: в 3 тт. - М., Лада-М, 1994., 10 000 экз.
• Борис Пильняк: Опыт сегодняшнего прочтения: сборник статей. - М., 1995.
ISBN 978-5-98492-095-7
• Лысенков В. Воскресенские пенаты. М., 2008
• Андрей Боген. «Черт на блюдце»: Введение в историческую нарратологию. Saarbrücken: Lambert Academic Publishing 2016.