Берегите её тишину и покой,
Это небо и солнце, этот хлеб на столе
И родное оконце в позабытом селе.
Берегите Россию, чтобы сильной была,
Чтобы нас от беды в трудный час сберегла.
Ей неведомы страхи, и крепка её сталь.
И последней рубахи ей для друга не жаль.
Берегите Россию, без неё нам не жить.
Берегите её, чтобы вечной ей быть
Нашей правдой и силой, нашей гордой судьбой.
Берегите Россию, нет России другой.
Родина, суровая и милая,
Помнит все жестокие бои.
Вырастают рощи над могилами,
Славят жизнь по рощам соловьи.
Что грозы железная мелодия.
Радость или горькая нужда? !
Всё проходит. Остаётся – Родина.
То, что не изменит никогда.
С ней живут, любя, страдая, радуясь,
Падая и поднимаясь ввысь.
Над грозою торжествует радуга,
Над бедою торжествует жизнь!
Медленно история листается,
Летописный тяжелеет слог.
Всё стареет, Родина не старится,
Не пускает старость на порог.
Мы прошли столетия с Россиею
От сохи до звёздного крыла,
А взгляни — всё то же небо синее
И над Волгой та же тень орла.
Те же травы к солнцу поднимаются,
Так же розов неотцветший сад,
Так же любят, и с любовью маются,
И страдают, как века назад.
И ещё немало будет пройдено,
Коль зовут в грядущее пути.
Но святей и чище чувства Родины
Людям никогда не обрести.
С этим чувством человек рождается,
С ним живёт и умирает с ним.
Всё пройдёт, а Родина – останется,
Если мы то чувство сохраним.
Владимир Фирсов
Родина – слово большое, большое!
Пусть не бывает на свете чудес,
Если сказать это слово с душою,
Глубже морей оно, выше небес!
В нем умещается ровно полмира:
Мама и папа, соседи, друзья.
Город родимый, родная квартира,
Бабушка, школа, котенок … и я.
Зайчик солнечный в ладошке,
Куст сирени за окошком
И на щечке родинка –
Это тоже Родина.
Татьяна Бокова
В детском садике узнали
Мы прекрасные слова.
Их впервые прочитали:
Мама, Родина, Москва.
Пролетят весна и лето.
Станет солнечной листва.
Озарятся новым светом
Мама, Родина, Москва.
Солнце ласково нам светит.
Льется с неба синева.
Пусть всегда живут на свете
Мама, Родина, Москва!
Россия, ты – великая держава,
Твои просторы бесконечно велики.
На все века себя ты увенчала славой.
И нет другого у тебя пути.
Озёрный плен твои леса венчает.
Каскад хребтов в горах мечты таит.
Речной поток от жажды исцеляет,
А степь родная хлебушек родит.
Твоими городами мы гордимся.
От Бреста до Владивостока путь открыт.
Тебя венчает славная столица,
А Петербург историю хранит.
В земле твоей богатств поток неиссякаем,
К сокровищам твоим нам путь лежит.
Как мало о тебе ещё мы знаем.
Как много изучить нам предстоит.
Ираида Мордовина
Родины себе не выбирают.
Начиная видеть и дышать,
Родину на свете получают
Непреложно, как отца и мать.
Дни стояли сизые, косые…
Непогода улица мела…
Родилась я осенью в России,
И меня Россия приняла.
Родина! И радости и горе
Неразрывно слиты были в ней.
Родина! В любви. В бою и споре
Ты была союзницей моей.
Родина! Нежнее первой ласки
Научила ты меня беречь
Золотые пушкинские сказки.
Гоголя пленительную речь,
Ясную, просторную природу,
Кругозор на сотни вёрст окрест,
Истинную вольность и свободу,
Заботливой руки раздольный жест.
Напоила беспокойной кровью,
Водами живого родника,
Как морозом, обожгла любовью
Русского шального мужика.
Я люблю раскатистые грозы,
Хрусткий и накатанный мороз,
Клейкие живительные слёзы
Утренних сияющих берёз,
Безымянных реченек излуки.
Тихие вечерние поля;
Я к тебе протягиваю руки,
Родина единая моя.
Маргарита Алигер
Эльдар Рязанов: "Во мне бурлит смешение кровей...".
Во мне бурлит смешение кровей...
Признаюсь, по отцу я чисто русский.
По матери, простите, я - еврей.
А быть жидом в стране родимой грустно.
Разорван в клочья бедный организм.
В какой борьбе живет моя природа!
Во мне слились в объятьях "сионизм"
навек с "Союзом русского народа".
То хочется мне что-то разгромить,
то я боюсь, как бы не быть мне битым.
Внутри меня семит с антисемитом,
Которых я не в силах помирить.
"Мы - евреи".
Знаменитое стихотворение Маргариты Алигер.
(Алигер Маргарита Иосифовна (1915 - 1992) - российская поэтесса).
И в чужом жилище руки грея,
Я себе позволила спросить:
"Кто же мы такие?" Мы - евреи!
Как я смела это позабыть!
Я сама не знаю, как я смела,
Было так безоблачно вокруг.
Я об этом вспомнить не успела,
С детства было как-то недосуг.
Дни стояли сизые, косые,
Непогода улицы мела...
Родилась я осенью в России,
И меня Россия приняла,
Напоила беспокойной кровью,
Водами живого родника,
Обожгла недоброю любовью
Русского шального мужика.
Родину себе не выбирают.
Начиная видеть и дышать,
Родину на свете получают
Непреложно, как отца и мать!
Родина!.. И радости, и горе
Неразрывно слиты были с ней.
Родина!.. В любом бою и споре
Ты была помощницей моей.
Я люблю раскатистые грозы,
Хрупкий и накатистый мороз,
Яркие живительные слезы
Утренних сверкающих берез...
Лорелея, девушка на Рейне,
Яркий луч, волшебный сон...
Чем мы виноваты, Генрих Гейне?!
Чем не угодил вам Мендельсон?!
Я спрошу у Маркса и Эйнштейна,
Что великой мудростью полны,
Может, им известна эта тайна
Нашей перед вечностью вины?
Милые полотна Левитана,
Яркое цветение берез,
Чарли Чаплин с белого экрана....
Вы ответьте мне на мой вопрос:
Разве всё, чем были мы богаты,
Мы не отдали без лишних слов?!
Чем же мы пред миром виноваты -
Эренбург, Багрицкий и Свердлов?!
Жили мирно, не щадя талантов,
Не жалея лучших сил своих.
Я спрошу врачей и музыкантов,
Тружеников малых и больших,
Их, потомков древних Маккавеев,
Кровных сыновей своих отцов,
Тысячи воюющих евреев,
Храбрых командиров и бойцов.
Отвечайте мне во имя чести
Племени, несчастного в веках,
Юноши, пропавшие без вести,
Юноши, погибшие в боях!
Вековечный запах униженья,
Причитанья матерей и жен,
В смертных лагерях уничтоженья
Наш народ расстрелян и сожжен...
Танками раздавленные дети,
Этикеткa - "юда", кличка - "жид"...
Нас уже почти что нет на свете!!
Нас уже никто не оживит!!!...
Мы - евреи! Сколько в этом слове
Горечи и мук прошедших лет!
Я не знаю, есть ли в крови голос,
Но я знаю крови красный цвет.
Этим цветом землю обагрила
Сволочь, заклейменная в веках;
И людская кровь заговорила
В смертный час на разных языках."
"Ответ Маргарите Алигер".
На Ваш вопрос ответить не умея,
Сказал бы я - нам беды суждены.
Мы виноваты в том, что мы - евреи.
Мы виноваты в том, что мы умны.
Мы виноваты в том, что наши дети
Стремятся к знаниям и мудрости людей.
И в том, что мы рассеяны по свету
И не имеем родины своей.
Нас сотни тысяч, жизни не жалея,
Прошли бои, достойные легенд,
Чтоб после слышать: "Это кто, евреи?
Они в тылу сражались за Ташкент!"
Чтоб после мук и пыток ОсвенцИма,
Кто смертью был случайно позабыт,
Кто потерял всех близких и любимых,
Услышать вновь: "Вас мало били, жид!"
Не любят нас за то, что мы - евреи,
Что наша вера - остов многих вер,
Но я горжусь, отнюдь я не жалею,
Что я еврей, товарищ Алигер.
Недаром нас, как самых ненавистных,
Подлейшие с жестокою душой,
Эсэсовцы жидов и коммунистов
В Майданек посылали на убой.
Нас удушить пытались в грязном гетто,
Сгноить в могилах, в реках утопить,
Но несмотря, да, несмотря на это,
Товарищ Алигер, мы будем жить!
Мы будем жить, и мы еще сумеем
Талантами и жизнью доказать,
Что наш народ велик, что мы, евреи
Имеем право жить и процветать.
Народ бессмертен, новых Маккавеев
Он породит грядущему в пример.
Да, я горжусь, горжусь и не жалею,
Что я - еврей, товарищ Алигер".
Kомментарий:
Знаменитое стихотворение Маргариты Алигер "Мы - евреи" - отрывок из поэмы "Твоя
победа", напечатанной в 1946 г. в журнале "Знамя". Многие годы
авторство ответа
приписывалось Эренбургу, у которого были даже неприятности в связи с этим.
Эренбурга вызывали в соответствующие органы, а в семье считали,
что кто-то хотел
насолить Эренбургу, приписав ему авторство "Ответа М. Aлигер".
Ирина Эренбург, дочь писателя, подтверждала, что это
стихотворение не её отца, но что под многими его строками он мог бы подписаться.
Автор ответа - Михаил Рашкован, в то время - житель г. Самарканда, ныне проживает в
Израиле - в 1939 г. окончивший с отличием школу и мобилизованный в армию. В начале июля 1941 г. был уже на передовой, а в конце июля получил тяжелое ранение -
первое, но не последнее.
Еще дважды был он ранен, и лишь в 1946 г. демобилизовался".
СТАТЬЯ ИЗ ИНТЕРНЕТА.
Пусть и со второй попытки, уже в отсутствие режиссера. Ее отмена летом вызвала резонанс однозначно более мощный, чем если бы спектакль удалось выпустить в штатном режиме. Почему не удалось – вопрос отдельный, есть официальная версия (неготовность работы к показу на публике), есть множество альтернативных, по нынешней моде конспирологических, с углублением в тайны кремлевского двора и секреты патриаршего подворья.
Последующие события, уголовное преследование режиссера спектакля Кирилла Серебренникова формально по экономической статье и его домашний арест, исключающий участие в дополнительных репетициях спектакля на фоне клеветнической кампании в русле «борьбы за нравственность», развернутой непосредственно против «Нуреева», а попутно и против руководства Большого театра (героически, с заслуживающим отдельного восхищения достоинством выдержавшего все лживые нападки) еще сильнее вгоняли в уныние. Так что отделаться от контекста исторического, политического, и сосредоточиться исключительно на постановке попросту невозможно. Я ни за что не поверю тому, кто возьмется рассуждать о «Нурееве» с точки зрения «чистого искусства». Хорошо бы для начала не впасть в эйфорию, не потерять остатки здравого смысла уже от одного факта, что «Нуреев» на сцене Большого идет и его можно увидеть!
Тем не менее подготовлены два, а на заглавную партию аж три состава солистов. Игорю Цвирко в итоге досталось пока станцевать лишь генеральную репетицию, первый премьерный день работает Владислав Лантратов, второй – Артем Овчаренко, с участием которого мне посчастливилось посмотреть предпремьерный прогон.
Безупречный в своей простоте драматургический ход (автор либретто – Кирилл Серебренников): аукцион, где распродаются предметы, артефакты, картины и прочие художественные сокровища, отсылающие к тому или иному периоду жизни скончавшегося Рудольфа Нуреева. За аукциониста, начитывающего авторский текст, – Игорь Верник (в очередь с ним заявлен Владимир Кошевой). Текста и, соответственно, Верника в спектакле много, что придает постановке отчасти иллюстративный, а где-то и «просветительский» характер.
Музыка, как и в «Герое нашего времени», предыдущей и очень успешной совместной работе Серебренникова, Посохова и Демуцкого в Большом, тоже сугубо прикладная и преимущественно стилизованная, с щедрыми вкраплениями прямых цитат – Илья Демуцкий выступает в роли своего рода симфонического «диджея», чей микс, как ребус при бесхитростности его законов, можно разгадывать бесконечно (видоизмененные темы из «Жизели», оркестрованная соната си минор Листа в дуэте Нуреева и Фонтейн во втором акте, вальсы из балетов Чайковского в эпизоде, где миксуются самые хрестоматийные спектакли и партии из репертуара Нуреева, и Адажиетто Малера на сцене «женского письма»), что можно считать оптимальным для такого рода постановочных задач композиторским решением.
То же касается и хореографии Юрия Посохова, выдержанной в единой эстетике – полностью неоклассической. Странно было бы иного ожидать от посвященного Нурееву спектакля, коль скоро он представляет собой роскошное многофигурное, мультижанровое и мультимедийное шоу необычайного качества, вкуса и фантазии, где пронзительные соло перемежаются с массовыми сценами от толпы расфуфыренных участников аукциона, платежеспособных почитателей покойного артиста (пролог разыгрывается под соло клавесина, расположенного тут же, прямо на сцене) и стайки учащихся Вагановки в балетном классе до с размахом поданных фантасмагорических явлений Нуреева в статусе «короля-солнца» или полуголых парней «на съеме».
Артем Овчаренко, пожалуй, наиболее органичен в первых, ленинградских эпизодах, изображая Нуреева юным питомцем училища, где на стене слева от портрета Вагановой меняются лики правителей, снимают портрет Николая Второго (вот откуда начинает Серебренников рассказ о Нурееве...и вряд ли случайно... и не только о Нурееве...), вешают сперва Ленина, на его место – Сталина, затем – Хрущева… Далее – один из самых эффектных в постановочном плане эпизодов, где участвует хор и солистка-меццо, наряженная под Людмилу Зыкину, с песней на стихи Маргариты Алигер «Родины себе не выбирают». «Родилась я осенью в России…», «я люблю раскатистые грозы…» и все в таком же духе (Серебренников определенно отсылает к собственному «Лесу» в МХТ, но там звучала, и до сих пор звучит – спектакль почти пятнадцать лет уже идет с новыми составами – пахмутовская «Беловежская пуща»); песня перетекает в марш, который «буксует», «заедает», словно испорченная пластинка, и обрывается нисходящим микрохроматическим глиссандо оркестра – «прыжком в свободу», «побегом» Нуреева. Значимым элементом сценографии (тоже Кирилла Серебренникова) здесь служат металлические решетки-барьеры – точно такие, какие мы видим ежедневно в метро и на улицах, их и перепрыгивает герой, сразу объявленный «предателем».
Вообще по сложившемуся у меня ощущению в «Нурееве» отнюдь не гей-тематика, на которую остро реагировали летом православные (вне зависимости от того, что в комплексе вероятных причин переноса премьеры реально послужило решающим фактором), самая рискованная, она как раз подана скупо – до обидного, положа руку на сердце. В пронзительном и развернутом эпизоде «мужского письма» от лица условно-собирательного «ученика» (собраны высказывания Шарля Жюда, Манюэля Легри, возглавляющего ныне балет МАМТа Лорана Илера) с великолепным соло Дениса Савина ее по сути нет, вместо этого – скомпонованный из нескольких источников пафосный монолог в исполнении Верника изобилует формулировками типа «ты ненавидел систему, но любил свою Россию», что-то про «святое искусство», без намека на иронию, рефрен «я люблю раскатистые грозы», только что не в рифму.
Дуэт Нуреева с Эриком Бруном (прекрасная работа Владислава Козлова), композиционно центральный, под занавес 1-го акта, конечно, содержит недвусмысленные намеки, но в собственно хореографии Посохова, в сочиненных им движениях партнеров гомосексуальных откровений немногим больше, чем в «Рубинах» Баланчина, их объятья невинны, как клятва пионеров-героев, хотя, положим, и заметно разнятся с отношениями внутри дуэта Нуреева с Фонтейн (начало 2-го акта, в паре с Артемом Овчаренко танцует Кристина Кретова), поданном как тандем в первую очередь творческий, сценический, а не эротический и альковный.
Слайд канонической фотографии Ричарда Аведона – нуреевское ню в рост, – столь полюбившееся (судя по гневным перепостам в соцсетях) поборникам русской духовности, проецируется на задник декораций под таким углом, что выпуклыми и наиболее уязвимыми для православных чувств деталями попадает в проем полукруглого окна, оставляя защитников нравственности разочарованными; а процесс фотосессии поставлен мало того, что с расчетом (герой постоянно прикрыт либо стулом, либо шубой, либо халатом), так на солисте еще и телесного цвета трусы (даже не стринги!) натянуты, хотя по мне стоило бы (понятно, что низзя, жалко) символически и буквально показать зажравшимся лицемерам... все, чего они заслужили..
Ну а голые по пояс артисты кордебалета в эпизодах «Король-солнце» (в юбочках) и «Остров» (в штанах и фуражках, костюмы Елены Зайцевой), если чем шокируют, так это скромностью и целомудрием. Особенно если сравнить с недавним «Нижинским» Марко Гекке – понятно, что привозным, гастрольным, но прошедшим два дня подряд (как и нынешний премьерный «Нуреев») на московской площадке, и ничего, «хранимая богом родная земля» под артистами «Готье данс компани», туповато теребившими друг у друга в штанах, не разверзлась, подмостки не проломились, и оскорбленных чувств не замечено.
В «Нурееве» же Серебренникова-Посохова намека нет на что-нибудь похожее. А все-таки вызов, прямой и явный, присутствует отчетливо. Состоит он, по-моему, в ненавязчивом напоминании, что свет клином на этой стране не сошелся и много на свете других стран, где сколько-нибудь самодостаточной личности, а творческой подавно, живется интереснее, свободнее, да и чего там, богаче. Счастливее ли? – открытый, возможно, основополагающий вопрос.
По большому счету взаимоотношениям не с партнерами и партнершами, даже не с «системой», но со страной, сводится сквозной сюжет «Нуреева», объединяющий такие разноплановые по хореографии и оформлению эпизоды в целостную историю. Апофеозом – в том числе и танцевальным – при таком восприятии сюжета становится эпизод «женского письма». Его текст, как и текст «мужского письма», составлен из разных источников (Алла Осипенко, Наталья Макарова), но образ, воплощенный в «текучем» сольном танце Светланы Захаровой/Екатерины Шипулиной, эти штанишки, полусвободная блузка, «чалма» на голове, однозначно восходит к второй из перечисленных корреспонденток Наталье Макаровой, последовавшей примеру и повторившей «побег» Нуреева.
В «женском письме» градус пафоса еще выше, чем в «мужском»: «Все могли бы принести славу России», «слава Богу, вы все остались русскими, не предали». Подобные ламентации и в контексте самого балета, и в более широком, звучат ну очень двусмысленно (а то и фальшиво). Может быть, мне одному показалось, что изысканный пластический образ, воплощенный танцем «женского письма» от лица некой Дивы, и дебелая тетка а-ля Зыкина, запевающая с хором «Родилась я осенью в России» – две ипостаси этой самой, будь она неладна, страны (с которой нагляднее, чем с Бруном или Фонтейн, у героя складываются отношения прям-таки сексуальные, с оттенком садо-мазо), символически противопоставленные, но в чем-то неуловимо сущностном идентичные. Не зря же вирши Маргариты Иосифовны, положенные Ильей Демуцким на музыку, заканчиваются «хореографической» ремаркой: «Я к тебе протягиваю руки, Родина единая моя». Но если выбираешь свободу, то как же быть с «родиной», которая тебя свободы лишает?
В остальном «Нуреев» абсолютно свободен от какого-либо привкуса пошлости – хореографической, визуальной, да и музыкальной. Финал же «Нуреева», при вроде бы несложности приемов, заставляет оцепенеть от точности найденного «тона», режиссерского, композиторского и хореографического (и человеческого...) решения. Оркестр играет начало последнего акта «Баядерки» без ощутимых трансформаций музыки, но с наложенным женским вокалом из «Лунного Пьеро» Шенберга, и в тексте слышится снова: «Про родину что-то поет». «Баядерка» – венчающая карьеру Нуреева работа, его прощание с балетом, театром, жизнью. На заднем плане спускаются по пандусу «тени», как положено, но не только балерины, а через одного и танцовщики. Сам герой, уже не имеющий сил танцевать, тем временем получает из рук аукциониста дирижерскую палочку, с помощью которой он управлял венским оркестром в 1991-м и которая была одним из первых лотов завершающихся торгов, шагает в оркестровую яму, будто в царство мертвых (так Маршак писал про Шаляпина, другого гения с чем-то сходной судьбой: «Что умирает царь Борис, что перед ним холсты кулис, а не чужие стены, и по крутым ступенькам вниз уходит он со сцены»), занимает опустевший (спектаклем дирижирует Антон Гришанин) пульт и, поприветствовав рукопожатием концертмейстера, публику поклоном в зал, при закрывающемся занавесе продолжает дирижировать, пока на сцене танцуют в голубой подсветке «тени», а между ними бродит старушка (одна из поклонниц артиста, участница аукциона, которой ничего не досталось?), разбрасывая белые лилии (цветы для мертвецов?) – вот где кроется настоящая опасность впадения в дурновкусие, а не на плясках полуголых парней. Но про финал «Нуреева» иначе не скажешь: зрелище невыносимо красивое, трогательное, завораживающее.
Легко счесть «Нуреева» поверхностным, если видеть в нем «байопик», но не знаю, додумывал ли я за авторами или они сразу мыслили в том же направлении, мне драматургическая форма «аукциона» кажется идеальной для балета. Нуреев учился, танцевал, бежал, еще больше танцевал, любил, болел, умер – и вот его жизнь идет с молотка. Все выставлено на общее обозрение и на продажу: от рубашки времен ученичества до архипелага из трех островов, принадлежавших Мясину и приобретенных Нуреевым в 1989-м. Постепенно, по мере перехода от лота к лоту, «облетает» вместе с ампирным золоченым декором остов «выгородки-портала», откуда изначально выходили на сцену персонажи.
Под таким углом зрения я в герое спектакля «Нуреев» вижу не Рудольфа Нуреева/Нуриева, а, скажу просто, «модель», манекенщика, примеряющего на себя нуреевские шмотки, роли и повороты биографии, помогающего торговцам чужими судьбами демонстрировать для рекламной наглядности, чтоб цену набить, вещи покойников, потому что картины, недвижимость и тряпки остаются, а человек и все, что он по сути из себя представлял, исчезает неуловимо, невосполнимо. С другой стороны, искусство устроено до того парадоксально, что способно жить отдельно от создателя. Художника можно сослать, арестовать, изгнать, расстрелять, он может спастись и убежать, но потом заболеть и умереть (то есть умереть не «может», а без вариантов, есть барьеры непреодолимые); произведение же, хотя бы и такое эфемерное, как балетный танец, иногда удается сохранить. В чьи руки оно достанется и кому попадется на глаза – как повезет.
Пусть и со второй попытки, уже в отсутствие режиссера. Ее отмена летом вызвала резонанс однозначно более мощный, чем если бы спектакль удалось выпустить в штатном режиме. Почему не удалось – вопрос отдельный, есть официальная версия (неготовность работы к показу на публике), есть множество альтернативных, по нынешней моде конспирологических, с углублением в тайны кремлевского двора и секреты патриаршего подворья. Последующие события, уголовное преследование режиссера спектакля Кирилла Серебренникова формально по экономической статье и его домашний арест, исключающий участие в дополнительных репетициях спектакля на фоне клеветнической кампании в русле «борьбы за нравственность», развернутой непосредственно против «Нуреева», а попутно и против руководства Большого театра (героически, с заслуживающим отдельного восхищения достоинством выдержавшего все лживые нападки) еще сильнее вгоняли в уныние. Так что отделаться от контекста исторического, политического, и сосредоточиться исключительно на постановке попросту невозможно. Я ни за что не поверю тому, кто возьмется рассуждать о «Нурееве» с точки зрения «чистого искусства». Хорошо бы для начала не впасть в эйфорию, не потерять остатки здравого смысла уже от одного факта, что «Нуреев» на сцене Большого идет и его можно увидеть!
Тем не менее подготовлены два, а на заглавную партию аж три состава солистов. Игорю Цвирко в итоге досталось пока станцевать лишь генеральную репетицию, первый премьерный день работает Владислав Лантратов, второй – Артем Овчаренко, с участием которого мне посчастливилось посмотреть предпремьерный прогон.
Безупречный в своей простоте драматургический ход (автор либретто – Кирилл Серебренников): аукцион, где распродаются предметы, артефакты, картины и прочие художественные сокровища, отсылающие к тому или иному периоду жизни скончавшегося Рудольфа Нуреева. За аукциониста, начитывающего авторский текст, – Игорь Верник (в очередь с ним заявлен Владимир Кошевой). Текста и, соответственно, Верника в спектакле много, что придает постановке отчасти иллюстративный, а где-то и «просветительский» характер.
Музыка, как и в «Герое нашего времени», предыдущей и очень успешной совместной работе Серебренникова, Посохова и Демуцкого в Большом, тоже сугубо прикладная и преимущественно стилизованная, с щедрыми вкраплениями прямых цитат – Илья Демуцкий выступает в роли своего рода симфонического «диджея», чей микс, как ребус при бесхитростности его законов, можно разгадывать бесконечно (видоизмененные темы из «Жизели», оркестрованная соната си минор Листа в дуэте Нуреева и Фонтейн во втором акте, вальсы из балетов Чайковского в эпизоде, где миксуются самые хрестоматийные спектакли и партии из репертуара Нуреева, и Адажиетто Малера на сцене «женского письма»), что можно считать оптимальным для такого рода постановочных задач композиторским решением.
То же касается и хореографии Юрия Посохова, выдержанной в единой эстетике – полностью неоклассической. Странно было бы иного ожидать от посвященного Нурееву спектакля, коль скоро он представляет собой роскошное многофигурное, мультижанровое и мультимедийное шоу необычайного качества, вкуса и фантазии, где пронзительные соло перемежаются с массовыми сценами от толпы расфуфыренных участников аукциона, платежеспособных почитателей покойного артиста (пролог разыгрывается под соло клавесина, расположенного тут же, прямо на сцене) и стайки учащихся Вагановки в балетном классе до с размахом поданных фантасмагорических явлений Нуреева в статусе «короля-солнца» или полуголых парней «на съеме».
Артем Овчаренко, пожалуй, наиболее органичен в первых, ленинградских эпизодах, изображая Нуреева юным питомцем училища, где на стене слева от портрета Вагановой меняются лики правителей, снимают портрет Николая Второго (вот откуда начинает Серебренников рассказ о Нурееве...и вряд ли случайно... и не только о Нурееве...), вешают сперва Ленина, на его место – Сталина, затем – Хрущева… Далее – один из самых эффектных в постановочном плане эпизодов, где участвует хор и солистка-меццо, наряженная под Людмилу Зыкину, с песней на стихи Маргариты Алигер «Родины себе не выбирают». «Родилась я осенью в России…», «я люблю раскатистые грозы…» и все в таком же духе (Серебренников определенно отсылает к собственному «Лесу» в МХТ, но там звучала, и до сих пор звучит – спектакль почти пятнадцать лет уже идет с новыми составами – пахмутовская «Беловежская пуща»); песня перетекает в марш, который «буксует», «заедает», словно испорченная пластинка, и обрывается нисходящим микрохроматическим глиссандо оркестра – «прыжком в свободу», «побегом» Нуреева. Значимым элементом сценографии (тоже Кирилла Серебренникова) здесь служат металлические решетки-барьеры – точно такие, какие мы видим ежедневно в метро и на улицах, их и перепрыгивает герой, сразу объявленный «предателем».
Вообще по сложившемуся у меня ощущению в «Нурееве» отнюдь не гей-тематика, на которую остро реагировали летом православные (вне зависимости от того, что в комплексе вероятных причин переноса премьеры реально послужило решающим фактором), самая рискованная, она как раз подана скупо – до обидного, положа руку на сердце. В пронзительном и развернутом эпизоде «мужского письма» от лица условно-собирательного «ученика» (собраны высказывания Шарля Жюда, Манюэля Легри, возглавляющего ныне балет МАМТа Лорана Илера) с великолепным соло Дениса Савина ее по сути нет, вместо этого – скомпонованный из нескольких источников пафосный монолог в исполнении Верника изобилует формулировками типа «ты ненавидел систему, но любил свою Россию», что-то про «святое искусство», без намека на иронию, рефрен «я люблю раскатистые грозы», только что не в рифму.
Дуэт Нуреева с Эриком Бруном (прекрасная работа Владислава Козлова), композиционно центральный, под занавес 1-го акта, конечно, содержит недвусмысленные намеки, но в собственно хореографии Посохова, в сочиненных им движениях партнеров гомосексуальных откровений немногим больше, чем в «Рубинах» Баланчина, их объятья невинны, как клятва пионеров-героев, хотя, положим, и заметно разнятся с отношениями внутри дуэта Нуреева с Фонтейн (начало 2-го акта, в паре с Артемом Овчаренко танцует Кристина Кретова), поданном как тандем в первую очередь творческий, сценический, а не эротический и альковный.
Слайд канонической фотографии Ричарда Аведона – нуреевское ню в рост, – столь полюбившееся (судя по гневным перепостам в соцсетях) поборникам русской духовности, проецируется на задник декораций под таким углом, что выпуклыми и наиболее уязвимыми для православных чувств деталями попадает в проем полукруглого окна, оставляя защитников нравственности разочарованными; а процесс фотосессии поставлен мало того, что с расчетом (герой постоянно прикрыт либо стулом, либо шубой, либо халатом), так на солисте еще и телесного цвета трусы (даже не стринги!) натянуты, хотя по мне стоило бы (понятно, что низзя, жалко) символически и буквально показать зажравшимся лицемерам... все, чего они заслужили..
Ну а голые по пояс артисты кордебалета в эпизодах «Король-солнце» (в юбочках) и «Остров» (в штанах и фуражках, костюмы Елены Зайцевой), если чем шокируют, так это скромностью и целомудрием. Особенно если сравнить с недавним «Нижинским» Марко Гекке – понятно, что привозным, гастрольным, но прошедшим два дня подряд (как и нынешний премьерный «Нуреев») на московской площадке, и ничего, «хранимая богом родная земля» под артистами «Готье данс компани», туповато теребившими друг у друга в штанах, не разверзлась, подмостки не проломились, и оскорбленных чувств не замечено.
В «Нурееве» же Серебренникова-Посохова намека нет на что-нибудь похожее. А все-таки вызов, прямой и явный, присутствует отчетливо. Состоит он, по-моему, в ненавязчивом напоминании, что свет клином на этой стране не сошелся и много на свете других стран, где сколько-нибудь самодостаточной личности, а творческой подавно, живется интереснее, свободнее, да и чего там, богаче. Счастливее ли? – открытый, возможно, основополагающий вопрос.
По большому счету взаимоотношениям не с партнерами и партнершами, даже не с «системой», но со страной, сводится сквозной сюжет «Нуреева», объединяющий такие разноплановые по хореографии и оформлению эпизоды в целостную историю. Апофеозом – в том числе и танцевальным – при таком восприятии сюжета становится эпизод «женского письма». Его текст, как и текст «мужского письма», составлен из разных источников (Алла Осипенко, Наталья Макарова), но образ, воплощенный в «текучем» сольном танце Светланы Захаровой/Екатерины Шипулиной, эти штанишки, полусвободная блузка, «чалма» на голове, однозначно восходит к второй из перечисленных корреспонденток Наталье Макаровой, последовавшей примеру и повторившей «побег» Нуреева.
В «женском письме» градус пафоса еще выше, чем в «мужском»: «Все могли бы принести славу России», «слава Богу, вы все остались русскими, не предали». Подобные ламентации и в контексте самого балета, и в более широком, звучат ну очень двусмысленно (а то и фальшиво). Может быть, мне одному показалось, что изысканный пластический образ, воплощенный танцем «женского письма» от лица некой Дивы, и дебелая тетка а-ля Зыкина, запевающая с хором «Родилась я осенью в России» – две ипостаси этой самой, будь она неладна, страны (с которой нагляднее, чем с Бруном или Фонтейн, у героя складываются отношения прям-таки сексуальные, с оттенком садо-мазо), символически противопоставленные, но в чем-то неуловимо сущностном идентичные. Не зря же вирши Маргариты Иосифовны, положенные Ильей Демуцким на музыку, заканчиваются «хореографической» ремаркой: «Я к тебе протягиваю руки, Родина единая моя». Но если выбираешь свободу, то как же быть с «родиной», которая тебя свободы лишает?
В остальном «Нуреев» абсолютно свободен от какого-либо привкуса пошлости – хореографической, визуальной, да и музыкальной. Финал же «Нуреева», при вроде бы несложности приемов, заставляет оцепенеть от точности найденного «тона», режиссерского, композиторского и хореографического (и человеческого...) решения. Оркестр играет начало последнего акта «Баядерки» без ощутимых трансформаций музыки, но с наложенным женским вокалом из «Лунного Пьеро» Шенберга, и в тексте слышится снова: «Про родину что-то поет». «Баядерка» – венчающая карьеру Нуреева работа, его прощание с балетом, театром, жизнью. На заднем плане спускаются по пандусу «тени», как положено, но не только балерины, а через одного и танцовщики. Сам герой, уже не имеющий сил танцевать, тем временем получает из рук аукциониста дирижерскую палочку, с помощью которой он управлял венским оркестром в 1991-м и которая была одним из первых лотов завершающихся торгов, шагает в оркестровую яму, будто в царство мертвых (так Маршак писал про Шаляпина, другого гения с чем-то сходной судьбой: «Что умирает царь Борис, что перед ним холсты кулис, а не чужие стены, и по крутым ступенькам вниз уходит он со сцены»), занимает опустевший (спектаклем дирижирует Антон Гришанин) пульт и, поприветствовав рукопожатием концертмейстера, публику поклоном в зал, при закрывающемся занавесе продолжает дирижировать, пока на сцене танцуют в голубой подсветке «тени», а между ними бродит старушка (одна из поклонниц артиста, участница аукциона, которой ничего не досталось?), разбрасывая белые лилии (цветы для мертвецов?) – вот где кроется настоящая опасность впадения в дурновкусие, а не на плясках полуголых парней. Но про финал «Нуреева» иначе не скажешь: зрелище невыносимо красивое, трогательное, завораживающее.
Легко счесть «Нуреева» поверхностным, если видеть в нем «байопик», но не знаю, додумывал ли я за авторами или они сразу мыслили в том же направлении, мне драматургическая форма «аукциона» кажется идеальной для балета. Нуреев учился, танцевал, бежал, еще больше танцевал, любил, болел, умер – и вот его жизнь идет с молотка. Все выставлено на общее обозрение и на продажу: от рубашки времен ученичества до архипелага из трех островов, принадлежавших Мясину и приобретенных Нуреевым в 1989-м. Постепенно, по мере перехода от лота к лоту, «облетает» вместе с ампирным золоченым декором остов «выгородки-портала», откуда изначально выходили на сцену персонажи.
Под таким углом зрения я в герое спектакля «Нуреев» вижу не Рудольфа Нуреева/Нуриева, а, скажу просто, «модель», манекенщика, примеряющего на себя нуреевские шмотки, роли и повороты биографии, помогающего торговцам чужими судьбами демонстрировать для рекламной наглядности, чтоб цену набить, вещи покойников, потому что картины, недвижимость и тряпки остаются, а человек и все, что он по сути из себя представлял, исчезает неуловимо, невосполнимо. С другой стороны, искусство устроено до того парадоксально, что способно жить отдельно от создателя. Художника можно сослать, арестовать, изгнать, расстрелять, он может спастись и убежать, но потом заболеть и умереть (то есть умереть не «может», а без вариантов, есть барьеры непреодолимые); произведение же, хотя бы и такое эфемерное, как балетный танец, иногда удается сохранить. В чьи руки оно достанется и кому попадется на глаза – как повезет.
