Пойдем, пойдем поскорее
С тобой польку танцевать!
В данной статье речь пойдет о его произведении под названием «Чистый понедельник», которое было написано в 1944 году. Вошёл этот рассказ в знаменитый сборник «Темные аллеи», который раскрывает перед читателем особый мир, где даже в мрачном пространстве, находится место для любви. Но ноты любви - это не единственное привлекательное действие. Своими рассказами автор старался максимально точно показать жизнь России, как в дореволюционное время, так и после великих событий, которые для одних были делом созидательным, а для других разрушительным.
В рассказе, написанном от первого лица, каждый вечер герой посещает одну квартиру, которая расположен напротив храма. В этом месте живет девушка в которую он влюблён до безумия.Он много где с ней гуляет, водит по различным кабакам и театрам, закидывает ее различными подарками, однако он до последнего не может понять, чем это все кончится. Девушка молчит о будущем и о своих намерениях.
И хотя у главных героев нет интимной близости, юноша и без того по-настоящему счастлив рядом со своей возлюбленной.
Девушка учится на курсах истории, живет она одна, отец ее купец в разъездах. Подарки она принимает от героя, благодарит его, но кажется, что ей это совсем безразлично.
Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за городом.
У нее, как и у каждой девушки есть любимые цветы, она любит сладости. Однако настоящая ее страсть заключается в шикарной одежде. По произведению сам герой и его девушка молоды и прекрасны. Он похож чем-то на итальянца, а она на персидскую принцессу. По характеру герой болтлив и весельчак, а она совершенно наоборот, молчалива и весьма тактична.
Главный герой часто вспоминает как он познакомился с возлюбленной. Произошло это на лекции, когда преподаватель бегал по аудитории и пел песни. Тогда это так развеселило парня, что он безудержно хохотал, и девушку это очень привлекло. С первых встреч юноша чувствовал очарование и был счастлив, хотя желание быть с девушкой ещё ближе не покидало его.
Происходит все это в одном тоне на протяжении нескольких месяцев. Прошла Масленица и девушка просит героя приди к ней раньше, чем это обычно было. После они вместе идут в монастырь, где по пути она рассказала про обряд захоронения архиепископа. Тогда герой очень удивился. Он понял, что плохо знает ее раз не замечал такое сильное увлечение религией.
Возле монастыря они посещают кладбище, где долго ходят среди могил. Герой смотрит на нее так влюбленно, что девушка понимает - это не простое увлечение, вероятно, это любовь. Когда набродившись, они попадают в трактир, героиня продолжила рассказывать про монастыри и высказала желание с радостью уйти служить богу. Однако рассказчик так любуется ею, что не замечает, что она говорит и не принимает ее слова всерьез.
Через день она просит героя привезти ее к театру на капустник. Весь вечер она употребляла шампанское и танцевала. После герой отвез ее домой, и она попросила его подняться к ней. Позже они занялись любовью, а наутро она сказала, что уезжает навсегда в Тверь и просит не искать ее, она сама напишет. В письме говорилось так:
В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг... Пусть Бог даст сил не отвечать мне - бесполезно длить и увеличивать нашу муку...
Герой был в отчаянии, начал много пить, полностью потерял веру и в себя, и в жизнь. Через два года он опять вспомнил о любимой и повторил путь, который однажды проделал с ней в Прощеное воскресенье. Внутри шла служба для княгини и князя, герой, сунув деньжат дворнику, прошел туда. Здесь происходит крестный ход. Первой идет княгиня, за ней идут сестры со свечами. Одна из них подняла глаза и посмотрела прямо на героя, однако он повернулся и ушел.
Название данного рассказа придумано неспроста, Чистый понедельник, это дата первой недели во время Великого поста. Также здесь еще и другой смысл, можно рассмотреть, что действия происходят в последний праздник перед войной в Москве. В произведении присутствует сильная и разносторонняя атмосфера, возможно это все из-за того, что само произведение написано от первого лица. Здесь все описано довольно просто, все происходит в странном городе, где герой страдает непонятной любовью к загадочной девушке. Герой даже не думает о будущем, ему совершенно неважно, что случится. Рассказ написан с применением рефрена, который усиливает ощущения, как бы сна наяву.
«И зачем, почему надо так жестоко мучить меня и себя»
Жизнь в Москве описана весьма детально, в рассказе много конкретики. Например, то что утро у автора пахнет и снегом, и запахом из пекарен, а день-то сырой - этому тоже особое внимание. Здесь также много доскональных описаний, вот некоторые из них: «серым кораллом сучья в инее», «переполненные, ныряющие трамваи», «снежным тротуарам мутно чернеющие прохожие». Как видно жизнь в советском мегаполисе описана подробно, читатель проникается произведением и уже кажется, что он сам присутствует на месте событий и ощущает все эти запахи.
Город описан удивительно точно. В рассказе показано много достопримечательностей Москвы. Автор, не ленясь, описывает как монастыри и соборы, так кабаки и рестораны. Даже ресторанные меню описаны достаточно красочно. Главные герои едят то розовых рябчиков, в прожаренной сметане, то блины с домашним травничком.
Когда читаешь данное произведение создается ощущение, что здесь происходит вечное движение. Сам же герой приехал из нынешней Пензы, вот он уже в Москве и влюбляется, а девушка сама тоже не из Москвы, она из Твери. Герои, познакомившись, постоянно что-то делают, читают и обсуждают книги, ходят по театрам, посещают концерты и не забывают про лекции.
Примечательно, даже место где они проживают. Так мужчина живет у Красных ворот, а она возле храма. Всё это указывает на темперамент героев. И хотя внешность и характеры их были разные, они тянулись друг к другу.
«Я был красив почему-то южной, горячей красотой…», «А у нее красота была какая-то индийская, персидская…»
В рассказе все описано понятно и детально. Все запечатлено в произведении: место встреч, разговоры, настроение героев, даже подробно рассказано как расположены в квартире те или иные предметы. Их любовь называется странной и загадочной, в чем-то непонятной. Потом еще эта разлука, девушка уходит в монастырь и, скорее всего, даст обед.
Интересно, что в отличие от других рассказов Бунина, здесь присутствуют конкретные временные рамки. Действия происходят в конце Масленицы и в начале Великого поста. Хоть произведение небольшое по объему, временной диапазон здесь достаточно широкий. Есть несколько дат, например, события развивались в 1912 году, а уже последняя встреча их произошла в 1914.
Наблюдать внутренние переживания героя можно по нескольким вещам, таким как движение во времени и реальные исторические события. Вот он влюбился, его жизнь как бы обрела новый смысл, более возвышенный, но кругом присутствует трагичность того времени. Писатель очень тонко подчеркнул детали той эпохи, лирика здесь прорисовывается сквозь эпическое повествование.
Хотя рассказ заполнен многими деталями и описаниями той эпохи, все же здесь четко видна вся лиричность и трагичность произведения. Что интересно, герои расстаются не потому, что их что-то обязывает. Просто их привычка друг к другу начала перерастать в любовь, это и является причиной расставания. В данном случае любовь не сблизила, а разъединила пару.
Как и большинство рассказов Бунина любовь является вспышкой, которая ни к чему хорошему не приводит, и это произведение не стало исключением. Выбор сделан, и каждый выбрал свой путь.
Трагический бунинский сюжет о любви составляет основу рассказа «Чистый понедельник». Два человека внезапно встречаются, и между ними вспыхивает прекрасное и чистое чувство. Любовь приносит не только радость, влюбленные переживают огромные мучения, которые терзают их души. В произведении Ивана Бунина описывается встреча мужчины и женщины, которая заставила их забыть обо всех проблемах.
Свой рассказ автор начинает не с самого начала романа, а сразу с его развития, когда любовь двух людей достигает своей кульминации. И. Бунин прекрасно описывает все подробности этого дня: московский день был не только зимний, но, по описанию автора, темный и серый. Обедали влюбленные в разных местах: сегодня это могла быть «Прага», а завтра они кушали уже в «Эрмитаже», потом это мог быть и «Метрополь», или какое-то другое заведение.
С самого начала бунинского произведения не покидает предчувствие какой-то беды, большой трагедии. Главный персонаж старается не задумываться о том, что будет завтра, о том, к чему вообще могут привести эти отношения. Он понимал, что с той, которая ему была так близка, не стоит говорить о будущем. Ведь ей просто не нравились эти разговоры и на его любые вопросы она не отвечала.
Но почему главная героиня не желала, как многие девушки, мечтать о будущем, строить планы? Может быть, это минутное влечение, которое скоро должно закончиться? Или же она уже знает все, что должно скоро с ней случиться в будущем? Иван Бунин описывает свою героиню так, словно она совершенная женщина, которую невозможно сравнить с другими прекрасными женскими образами.
Главная героиня обучается на курсах, не понимая, как потом в жизни ей это приходится. Бунинская девушка хорошо образована, в ней чувствуется утонченность и ум. Все в ее доме должно быть прекрасным. Но окружающий мир ее совсем не интересует, она отстраняется от него. По ее поведению казалось, что она равнодушна и к театрам, и к цветам, и к книгам, и к обедам. И это равнодушие не мешает ей полностью погружаться в жизнь и наслаждаться ею, читая книги и получая впечатления.
Прекрасная пара для окружающих людей казалась идеальной, их даже провожали взглядами. И было чему завидовать! Молодые, красивые, богатые - эти все характеристики подходили к этой паре. Эта счастливая идиллия оказывается странной, так как девушка не желает стать женой главного героя. Это заставляет задуматься над искренностью чувств возлюбленной и мужчину. На все его расспросы девушка находит лишь одно объяснение: она не умеет быть женой.
Видно, что девушка не понимает, каково ее предназначение в жизни. Душа ее мечется: роскошная жизнь ее привлекает, но хочется ей чего-то другого. Поэтому и прибывает она постоянно в мыслях и раздумьях. Чувства, которые испытывает девушка, непонятны ей самой, не может и главный герой в них разобраться.
Ее привлекает религия, девушка с удовольствием ходит в церковь, восхищается святостью. Героиня сама не может понять, почему это так ее привлекает. Однажды она решается на важный шаг - подстриг в монахини. Ничего не сообщив возлюбленному, девушка уезжает. Через время главный герой получает от нее письмо, где молодая женщина сообщает о своем поступке, но объяснять она даже не пытается.
Главный герой с трудом переживает поступок любимой женщины. Однажды он смог ее увидеть случайно среди монахинь. Бунин не случайно дает своему произведению название «Чистый понедельник». Накануне пред этим днем влюбленные вели серьезный разговор о религии. Главный герой впервые был удивлен размышлениями своей невесты, настолько они были для него новы и интересны.
Внешняя довольствие жизнью скрывало глубину этой натуры, ее тонкость и религиозность, постоянные ее терзания, которые и привели девушку в обитель монашки. Глубокие внутренние искания помогают объяснить и равнодушие молодой женщины, которое она проявляла к светской жизни. Она не видела себя среди всего того, что ее окружало. Счастливая и взаимная любовь не помогает обрести ей гармонию в душе. В этом бунинском рассказе любовь и трагедия неразделимы. Любовь дается героям, как некое испытание, которое им предстоит пройти.
Любовная трагедия главных героев заключается в том, что они не смогли до конца понять друг друга и не смогли правильно оценить личности, которые нашли свою половинку. Бунин своим рассказом «Чистый понедельник» утверждает мысль о том, что каждый человек - это огромнейший и богатейший мир. Внутренний мир молодой женщины богат духовно, но раздумья ее и размышления не находят опоры в этом мире. Любовь к главному герою для нее уже не спасение, а девушка видит в этом проблему.
Сильная воля героини помогает уйти от любви, бросить ее, отказаться от нее навсегда. В монастыре ее духовный поиск прекращается, у молодой женщины появляется новая привязанность и любовь. Героиня находится смысл жизни в любви к Богу. Все мелкое и пошлое теперь ее не касается, ее одиночества и покоя теперь никто не нарушает.
Рассказ Бунина и трагичен, и печален. Нравственный выбор стоит перед каждым человеком и его нужно сделать правильно. Героиня выбирает свой жизненный путь, а главный герой, продолжая любить ее, не может найти себя в этой жизни. Его судьба грустна и трагична. Поступок молодой женщины по отношению к нему жесток. Они оба страдают: герой из-за поступка возлюбленной, а она по собственной воле.
Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов - и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь: гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи, - в сумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зелёные звезды - оживлённее спешили по снежным тротуарам мутно чернеющие прохожие… Каждый вечер мчал меня в этот час на вытягивающемся рысаке мой кучер - от Красных ворот к храму Христа Спасителя: она жила против него; каждый вечер я возил её обедать в «Прагу», в «Эрмитаж», в «Метрополь», после обеда в театры, на концерты, а там к «Яру», в «Стрельну»… Чем всё это должно кончиться, я не знал и старался не думать, не додумывать: было бесполезно - так же, как говорить с ней об этом: она раз навсегда отвела разговоры о нашем будущем; она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с ней отношения - совсем близки мы всё ещё не были; и всё это без конца держало меня в неразрешающемся напряжении, в мучительном ожидании - и вместе с тем был я несказанно счастлив каждым часом, проведённым возле неё.
Она зачем-то училась на курсах, довольно редко посещала их, но посещала. Я как-то спросил: «Зачем?» Она пожала плечом: «А зачем всё делается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках? Кроме того, меня интересует история…» Жила она одна, - вдовый отец её, просвещённый человек знатного купеческого рода, жил на покое в Твери, что-то, как все такие купцы, собирал. В доме против храма Спасителя она снимала ради вида на Москву угловую квартиру на пятом этаже, всего две комнаты, но просторные и хорошо обставленные. В первой много места занимал широкий турецкий диван, стояло дорогое пианино, на котором она всё разучивала медленное, сомнамбулически прекрасное начало «Лунной сонаты», - только одно начало, - на пианино и на подзеркальнике цвели в гранёных вазах нарядные цветы, - по моему приказу ей доставляли каждую субботу свежие, - и когда я приезжал к ней в субботний вечер, она, лёжа на диване, над которым зачем-то висел портрет босого Толстого, не спеша протягивала мне для поцелуя руку и рассеянно говорила: «Спасибо за цветы…» Я привозил ей коробки шоколаду, новые книги - Гофмансталя, Шницлера, Тетмайера, Пшибышевского, - и получал всё то же «спасибо» и протянутую тёплую руку, иногда приказание сесть возле дивана, не снимая пальто. «Непонятно почему, - говорила она в раздумье, гладя мой бобровый воротник, - но, кажется, ничего не может быть лучше запаха зимнего воздуха, с которым входишь со двора в комнату…» Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за городом, хотя всё-таки цветы были у неё любимые и нелюбимые, все книги, какие я ей привозил, она всегда прочитывала, шоколаду съедала за день целую коробку, за обедами и ужинами ела не меньше меня, любила расстегаи с налимьей ухой, розовых рябчиков в крепко прожаренной сметане, иногда говорила: «Не понимаю, как это не надоест людям всю жизнь, каждый день обедать, ужинать», - но сама и обедала и ужинала с московским пониманием дела. Явной слабостью её была только хорошая одежда, бархат, шелка, дорогой мех…
Мы оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хороши собой, что в ресторанах, на концертах нас провожали взглядами. Я, будучи родом из Пензенской губернии, был в ту пору красив почему-то южной, горячей красотой, был даже «неприлично красив», как сказал мне однажды один знаменитый актёр, чудовищно толстый человек, великий обжора и умница. «Чёрт вас знает, кто вы, сицилианец какой-то», - сказал он сонно; и характер был у меня южный, живой, постоянно готовый к счастливой улыбке, к доброй шутке. А у неё красота была какая-то индийская, персидская: смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как чёрный соболий мех, брови, чёрные, как бархатный уголь, глаза; пленительный бархатисто-пунцовыми губами рот оттенён был тёмным пушком; выезжая, она чаще всего надевала гранатовое бархатное платье и такие же туфли с золотыми застёжками (а на курсы ходила скромной курсисткой, завтракала за тридцать копеек в вегетарианской столовой на Арбате); и насколько я был склонен к болтливости, к простосердечной весёлости, настолько она была чаще всего молчалива: всё что-то думала, всё как будто во что-то мысленно вникала; лёжа на диване с книгой в руках, часто опускала её и вопросительно глядела перед собой: я это видел, заезжая иногда к ней и днём, потому что каждый месяц она дня три-четыре совсем не выходила и не выезжала из дому, лежала и читала, заставляя и меня сесть в кресло возле дивана и молча читать.
Вы ужасно болтливы и непоседливы, - говорила она, - дайте мне дочитать главу…
Если бы я не был болтлив и непоседлив, я никогда, может быть, не узнал бы вас, - отвечал я, напоминая ей этим наше знакомство: как-то в декабре, попав в Художественный кружок на лекцию Андрея Белого, который пел её, бегая и танцуя на эстраде, я так вертелся и хохотал, что она, случайно оказавшаяся в кресле рядом со мной и сперва с некоторым недоумением смотревшая на меня, тоже наконец рассмеялась, и я тотчас весело обратился к ней.
Всё так, - говорила она, - но всё-таки помолчите немного, почитайте что-нибудь, покурите…
Не могу я молчать! Не представляете вы себе всю силу моей любви к вам! Не любите вы меня!
Представляю. А что до моей любви, то вы хорошо знаете, что, кроме отца и вас, у меня никого нет на свете. Во всяком случае, вы у меня первый и последний. Вам этого мало? Но довольно об этом. Читать при вас нельзя, давайте чай пить…
И я вставал, кипятил воду в электрическом чайнике на столике за отвалом дивана, брал из ореховой горки, стоявшей в углу за столиком, чашки, блюдечки, говоря, что придёт в голову:
Вы дочитали «Огненного ангела»?
Досмотрела. До того высокопарно, что совестно читать.
А отчего вы вчера вдруг ушли с концерта Шаляпина?
Не в меру разудал был. И потом желтоволосую Русь я вообще не люблю.
Всё-то вам не нравится!
Да, многое…
«Странная любовь!» - думал я и, пока закипала вода, стоял, смотрел в окна. В комнате пахло цветами, и она соединялась для меня с их запахом; за одним окном низко лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, была видна часть Кремля, напротив, как-то не в меру близко, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг него… «Странный город! - говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. - Василий Блаженный - и Спас-на-Бору, итальянские соборы - и что-то киргизское в остриях башен на кремлёвских стенах…»
Приезжая в сумерки, я иногда заставал её на диване только в одном шёлковом архалуке, отороченном соболем, - наследство моей астраханской бабушки, сказала она, - сидел возле неё в полутьме, не зажигая огня, и целовал её руки, ноги, изумительное в своей гладкости тело… И она ничему не противилась, но всё молча. Я поминутно искал её жаркие губы - она давала их, дыша уже порывисто, но всё молча. Когда же чувствовала, что я больше не в силах владеть собой, отстраняла меня, садилась и, не повышая голоса, просила зажечь свет, потом уходила в спальню. Я зажигал, садился на вертящийся табуретик возле пианино и постепенно приходил в себя, остывал от горячего дурмана. Через четверть часа она выходила из спальни одетая, готовая к выезду, спокойная и простая, точно ничего и не было перед этим:
Куда нынче? В «Метрополь», может быть?
И опять весь вечер мы говорили о чём-нибудь постороннем. Вскоре после нашего сближения она сказала мне, когда я заговорил о браке:
Нет, в жены я не гожусь. Не гожусь, не гожусь…
Это меня не обезнадёжило. «Там видно будет!» - сказал я себе в надежде на перемену её решения со временем и больше не заговаривал о браке. Наша неполная близость казалась мне иногда невыносимой, но и тут - что оставалось мне, кроме надежды на время? Однажды, сидя возле неё в этой вечерней темноте и тишине, я схватился за голову:
Нет, это выше моих сил! И зачем, почему надо так жестоко мучить меня и себя!
Она промолчала.
Да, всё-таки это не любовь, не любовь…
Она ровно отозвалась из темноты:
Может быть. Кто же знает, что такое любовь?
Я, я знаю! - воскликнул я. - И буду ждать, когда и вы узнаете, что такое любовь, счастье!
Счастье, счастье… «Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь - надулось, а вытащишь - ничего нету».
Это что?
Это так Платон Каратаев говорил Пьеру.
Я махнул рукой: - Ах, бог с ней, с этой восточной мудростью!
И опять весь вечер говорил только о постороннем - о новой постановке Художественного театра, о новом рассказе Андреева… С меня опять было довольно и того, что вот я сперва тесно сижу с ней в летящих и раскатывающихся санках, держа её в гладком мехе шубки, потом вхожу с ней в людную залу ресторана под марш из «Аиды», ем и пью рядом с ней, слышу её медленный голос, гляжу на губы, которые целовал час тому назад, - да, целовал, говорил я себе, с восторженной благодарностью глядя на них, на тёмный пушок над ними, на гранатовый бархат платья, на скат плеч и овал грудей, обоняя какой-то слегка пряный запах её волос, думая: «Москва, Астрахань, Персия, Индия!» В ресторанах за городом, к концу ужина, когда всё шумней становилось кругом в табачном дыму, она, тоже куря и хмелея, вела меня иногда в отдельный кабинет, просила позвать цыган, и они входили нарочито шумно, развязно: впереди хора, с гитарой на голубой ленте через плечо, старый цыган в казакине с галунами, с сизой мордой утопленника, с голой, как чугунный шар, головой, за ним цыганка-запевало с низким лбом под дегтярной чёлкой… Она слушала песни с томной, странной усмешкой… В три, в четыре часа ночи я отвозил её домой, на подъезде, закрывая от счастья глаза, целовал мокрый мех её воротника и в каком-то восторженном отчаянии летел к Красным воротам. И завтра и послезавтра будет всё то же, думал я, - всё та же мука и всё то же счастье… Ну что ж - всё-таки счастье, великое счастье!
Так прошёл январь, февраль, пришла и прошла масленица. В прощёное воскресенье она приказала мне приехать к ней в пятом часу вечера. Я приехал, и она встретила меня уже одетая, в короткой каракулевой шубке, в каракулевой шляпке, в чёрных фетровых ботиках.
Всё чёрное! - сказал я, входя, как всегда, радостно.
Глаза её были ласковы и тихи.
Ведь завтра уже чистый понедельник, - ответила она, вынув из каракулевой муфты и давая мне руку в чёрной лайковой перчатке. - «Господи владыко живота моего…» Хотите поехать в Новодевичий монастырь?
Я удивился, но поспешил сказать:
Что ж всё кабаки да кабаки, - прибавила она. - Вот вчера утром я была на Рогожском кладбище…
Я удивился ещё больше:
На кладбище? Зачем? Это знаменитое раскольничье?
Да, раскольничье. Допетровская Русь! Хоронили ихнего архиепископа. И вот представьте себе: гроб - дубовая колода, как в древности, золотая парча будто кованая, лик усопшего закрыт белым «воздухом», шитым крупной чёрной вязью - красота и ужас. А у гроба диаконы с рипидами и трикириями…
Откуда вы это знаете? Рипиды, трикирии!
Это вы меня не знаете.
Не знал, что вы так религиозны.
Это не религиозность. Я не знаю что… Но я, например, часто хожу по утрам или по вечерам, когда вы не таскаете меня по ресторанам, в кремлёвские соборы, а вы даже и не подозреваете этого… Так вот: диаконы - да какие! Пересвет и Ослябя! И на двух клиросах два хора, тоже все Пересветы: высокие, могучие, в длинных чёрных кафтанах, поют, перекликаясь, - то один хор, то другой, - и всё в унисон, и не по нотам, а по «крюкам». А могила была внутри выложена блестящими еловыми ветвями, а на дворе мороз, солнце, слепит снег… Да нет, вы этого не понимаете! Идём…
Вечер был мирный, солнечный, с инеем на деревьях; на кирпично-кровавых стенах монастыря болтали в тишине галки, похожие на монашенок, куранты то и дело тонко и грустно играли на колокольне. Скрипя в тишине по снегу, мы вошли в ворота, пошли по снежным дорожкам по кладбищу, - солнце только что село, ещё совсем было светло, дивно рисовались на золотой эмали заката серым кораллом сучья в инее, и таинственно теплились вокруг нас спокойными, грустными огоньками неугасимые лампадки, рассеянные над могилами. Я шёл за ней, с умилением глядел на её маленький след, на звёздочки, которые оставляли на снегу новые чёрные ботики, - она вдруг обернулась, почувствовав это:
Правда, как вы меня любите! - сказала она с тихим недоумением, покачав головой.
Мы постояли возле могил Эртеля, Чехова. Держа руки в опущенной муфте, она долго глядела на чеховский могильный памятник, потом пожала плечом:
Какая противная смесь сусального русского стиля и Художественного театра!
Стало темнеть, морозило, мы медленно вышли из ворот, возле которых покорно сидел на козлах мой Фёдор.
Поездим ещё немножко, - сказала она, - потом поедем есть последние блины к Егорову… Только не шибко, Фёдор, - правда?
Слушаю-с.
Где-то на Ордынке есть дом, где жил Грибоедов. Поедем его искать…
И мы зачем-то поехали на Ордынку, долго ездили по каким-то переулкам в садах, были в Грибоедовском переулке; но кто ж мог указать нам, в каком доме жил Грибоедов, - прохожих не было ни души, да и кому из них мог быть нужен Грибоедов? Уже давно стемнело, розовели за деревьями в инее освещённые окна…
Тут есть ещё Марфо-Мариинская обитель, - сказала она.
Я засмеялся:
Опять в обитель?
Нет, это я так…
В нижнем этаже в трактире Егорова в Охотном ряду было полно лохматыми, толсто одетыми извозчиками, резавшими стопки блинов, залитых сверх меры маслом и сметаной, было парно, как в бане. В верхних комнатах, тоже очень тёплых, с низкими потолками, старозаветные купцы запивали огненные блины с зернистой икрой замороженным шампанским. Мы прошли во вторую комнату, где в углу, перед чёрной доской иконы богородицы троеручицы, горела лампадка, сели за длинный стол на чёрный кожаный диван… Пушок на её верхней губе был в инее, янтарь щёк слегка розовел, чернота райка совсем слилась с зрачком, - я не мог отвести восторженных глаз от её лица. А она говорила, вынимая платочек из душистой муфты:
Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и богородица троеручица. Три руки! Ведь это Индия! Вы - барин, вы не можете понимать так, как я, всю эту Москву.
Могу, могу! - отвечал я. - И давайте закажем обед силен!
Как это «силен»?
Это значит - сильный. Как же вы не знаете? «Рече Гюрги…»
Как хорошо! Гюрги!
Да, князь Юрий Долгорукий. «Рече Гюрги ко Святославу, князю Северскому: «Приди ко мне, брате, в Москову» и повеле устроить обед силен».
Как хорошо. И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь. Да ещё в церковных песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь - вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в Чудовом ещё лучше. Я прошлый год всё ходила туда на Страстной. Ах, как было хорошо! Везде лужи, воздух уж мягкий, на душе как-то нежно, грустно и всё время это чувство родины, её старины… Все двери в соборе открыты, весь день входит и выходит простой народ, весь день службы… Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский!
Я хотел сказать, что тогда и я уйду или зарежу кого-нибудь, чтобы меня загнали на Сахалин, закурил, забывшись от волнения, но подошёл половой в белых штанах и белой рубахе, подпоясанный малиновым жгутом, почтительно напомнил:
Извините, господин, курить у нас нельзя…
И тотчас, с особой угодливостью, начал скороговоркой:
К блинам что прикажете? Домашнего травничку? Икорки, сёмушки? К ушице у нас херес на редкость хорош есть, а к наважке…
И к наважке хересу, - прибавила она, радуя меня доброй разговорчивостью, которая не покидала её весь вечер. И я уже рассеянно слушал, что она говорила дальше. А она говорила с тихим светом в глазах:
Я русское летописное, русские сказания так люблю, что до тех пор перечитываю то, что особенно нравится, пока наизусть не заучу. «Был в русской земле город, названием Муром, в нем же самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном…»
Я шутя сделал страшные глаза:
Ой, какой ужас!
Она, не слушая, продолжала:
Так испытывал её бог. «Когда же пришло время её благостной кончины, умолили бога сей князь и княгиня преставиться им в един день. И сговорились быть погребенными в едином гробу. И велели вытесать в едином камне два гробных ложа. И облеклись, такожде единовременно, в монашеское одеяние…»
И опять моя рассеянность сменилась удивлением и даже тревогой: что это с ней нынче?
И вот, в этот вечер, когда я отвез её домой совсем не в обычное время, в одиннадцатом часу, она, простясь со мной на подъезде, вдруг задержала меня, когда я уже садился в сани:
Погодите. Заезжайте ко мне завтра вечером не раньше десяти. Завтра «капустник» Художественного театра.
Так что? - спросил я. - Вы хотите поехать на этот «капустник»?
Но вы же говорили, что не знаете ничего пошлее этих «капустников»!
И теперь не знаю. И всё-таки хочу поехать.
Я мысленно покачал головой, - всё причуды, московские причуды! - и бодро отозвался:
Ол райт!
В десять часов вечера на другой день, поднявшись в лифте к её двери, я отворил дверь своим ключиком и не сразу вошёл из тёмной прихожей: за ней было необычно светло, всё было зажжено, - люстры, канделябры по бокам зеркала и высокая лампа под лёгким абажуром за изголовьем дивана, а пианино звучало началом «Лунной сонаты» - всё повышаясь, звуча чем дальше, тем всё томительнее, призывнее, в сомнамбулически-блаженной грусти. Я захлопнул дверь прихожей, - звуки оборвались, послышался шорох платья. Я вошёл - она прямо и несколько театрально стояла возле пианино в чёрном бархатном платье, делавшем её тоньше, блистая его нарядностью, праздничным убором смольных волос, смуглой янтарностью обнажённых рук, плеч, нежного, полного начала грудей, сверканием алмазных серёжек вдоль чуть припудренных щёк, угольным бархатом глаз и бархатистым пурпуром губ; на висках полуколечками загибались к глазам чёрные лоснящиеся косички, придавая ей вид восточной красавицы с лубочной картинки.
Вот если бы я была певица и пела на эстраде, - сказала она, глядя на моё растерянное лицо, - я бы отвечала на аплодисменты приветливой улыбкой и лёгкими поклонами вправо и влево, вверх и в партер, а сама бы незаметно, но заботливо отстраняла ногой шлейф, чтобы не наступить на него…
На «капустнике» она много курила и всё прихлёбывала шампанское, пристально смотрела на актёров, с бойкими выкриками и припевами изображавших нечто будто бы парижское, на большого Станиславского с белыми волосами и чёрными бровями и плотного Москвина в пенсне на корытообразном лице, - оба с нарочитой серьёзностью и старательностью, падая назад, выделывали под хохот публики отчаянный канкан. К нам подошёл с бокалом в руке, бледный от хмеля, с крупным потом на лбу, на который свисал клок его белорусских волос, Качалов, поднял бокал и, с деланной мрачной жадностью глядя на неё, сказал своим низким актёрским голосом:
Царь-девица, Шамаханская царица, твоё здоровье!
И она медленно улыбнулась и чокнулась с ним. Он взял её руку, пьяно припал к ней и чуть не свалился с ног. Справился и, сжав зубы, взглянул на меня:
А это что за красавец? Ненавижу.
Потом захрипела, засвистала и загремела, вприпрыжку затопала полькой шарманка - и к нам, скользя, подлетел маленький, вечно куда-то спешащий и смеющийся Сулержицкий, изогнулся, изображая гостинодворскую галантность, поспешно пробормотал:
Дозвольте пригласить на полечку Транблан…
И она, улыбаясь, поднялась и, ловко, коротко притопывая, сверкая серёжками, своей чернотой и обнажёнными плечами и руками, пошла с ним среди столиков, провожаемая восхищёнными взглядами и рукоплесканиями, меж тем как он, задрав голову, кричал козлом:
Пойдем, пойдем поскорее
С тобой польку танцевать!
В третьем часу ночи она встала, прикрыв глаза. Когда мы оделись, посмотрела на мою бобровую шапку, погладила бобровый воротник и пошла к выходу, говоря не то шутя, не то серьёзно:
Конечно, красив. Качалов правду сказал… «Змей в естестве человеческом, зело прекрасном…»
Дорогой молчала, клоня голову от светлой лунной метели, летевшей навстречу. Полный месяц нырял в облаках над Кремлём, - «какой-то светящийся череп», - сказала она. На Спасской башне часы били три, - ещё сказала:
Какой древний звук, что-то жестяное и чугунное. И вот так же, тем же звуком било три часа ночи и в пятнадцатом веке. И во Флоренции совсем такой же бой, он там напоминал мне Москву…
Когда Фёдор осадил у подъезда, безжизненно приказала:
Отпустите его…
Поражённый, - никогда не позволяла она подниматься к ней ночью, - я растерянно сказал:
Фёдор, я вернусь пешком…
И мы молча потянулись вверх в лифте, вошли в ночное тепло и тишину квартиры с постукивающими молоточками в калориферах. Я снял с неё скользкую от снега шубку, она сбросила с волос на руки мне мокрую пуховую шаль и быстро прошла, шурша нижней шёлковой юбкой, в спальню. Я разделся, вошёл в первую комнату и с замирающим точно над пропастью сердцем сел на турецкий диван. Слышны были её шаги за открытыми дверями освещённой спальни, то, как она, цепляясь за шпильки, через голову стянула с себя платье… Я встал и подошёл к дверям: она, только в одних лебяжьих туфельках, стояла, спиной ко мне, перед трюмо, расчёсывая черепаховым гребнем чёрные нити длинных, висевших вдоль лица волос.
Вот всё говорил, что я мало о нём думаю, - сказала она, бросив гребень на подзеркальник, и, откидывая волосы на спину, повернулась ко мне: - Нет, я думала…
На рассвете я почувствовал её движение. Открыл глаза - она в упор смотрела на меня. Я приподнялся из тепла постели и её тела, она склонилась ко мне, тихо и ровно говоря:
Нынче вечером я уезжаю в Тверь. Надолго ли, один бог знает…
И прижалась своей щекой к моей, - я чувствовал, как моргает её мокрая ресница.
Я всё напишу, как только приеду. Всё напишу о будущем. Прости, оставь меня теперь, я очень устала…
И легла на подушку.
Я осторожно оделся, робко поцеловал её в волосы и на цыпочках вышел на лестницу, уже светлеющую бледным светом. Шёл пешком по молодому липкому снегу, - метели уже не было, всё было спокойно и уже далеко видно вдоль улиц, пахло и снегом и из пекарен. Дошёл до Иверской, внутренность которой горячо пылала и сияла целыми кострами свечей, стал в толпе старух и нищих на растоптанный снег на колени, снял шапку… Кто-то потрогал меня за плечо - я посмотрел: какая-то несчастнейшая старушонка глядела на меня, морщась от жалостных слёз.
Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех!
Письмо, полученное мною недели через две после того, было кратко - ласковая, но твёрдая просьба не ждать её больше, не пытаться искать, видеть: «В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг… Пусть Бог даст сил не отвечать мне - бесполезно длить и увеличивать нашу муку…»
Я исполнил её просьбу. И долго пропадал по самым грязным кабакам, спивался, всячески опускаясь всё больше и больше. Потом стал понемногу оправляться - равнодушно, безнадежно… Прошло почти два года с того чистого понедельника…
В четырнадцатом году, под Новый год, был такой же тихий, солнечный вечер, как тот, незабвенный. Я вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Там зашёл в пустой Архангельский собор, долго стоял, не молясь, в его сумраке, глядя на слабое мерцанье старого золота иконостаса и надмогильных плит московских царей, - стоял, точно ожидая чего-то, в той особой тишине пустой церкви, когда боишься вздохнуть в ней. Выйдя из собора, велел извозчику ехать на Ордынку, шагом ездил, как тогда, по тёмным переулкам в садах с освещёнными под ними окнами, поехал по Грибоедовскому переулку - и всё плакал, плакал…
На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинской обители: там во дворе чернели кареты, видны были раскрытые двери небольшой освещённой церкви, из дверей горестно и умиленно неслось пение девичьего хора. Мне почему-то захотелось непременно войти туда. Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко, умоляюще:
Нельзя, господин, нельзя!
Как нельзя? В церковь нельзя?
Можно, господин, конечно, можно, только прошу вас за ради бога, не ходите, там сичас великая княгиня Ельзавет Фёдровна и великий князь Митрий Палыч…
Я сунул ему рубль - он сокрушённо вздохнул и пропустил. Но только я вошёл во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестёр, - уж не знаю, кто были они и куда шли. Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд тёмных глаз в темноту, будто как раз на меня… Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать моё присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот.
«Кладбище всего, чем жил когда-то…»
Невозможно не заметить, что весь рассказ Бунина «Чистый понедельник» буквально пронизан контрастами - нарочитыми, резкими и порою беспощадными к читателю. Газ в фонарях зажигался холодно - витрины освещались тепло, «она» училась на курсах - но редко их посещала, вечерами надевала бархатное платье и туфли с золотыми застёжками - а днём ходила скромной курсисткой и завтракала за тридцать копеек в вегетарианской столовой, итальянские соборы Кремля - и что-то киргизское в остриях его башен… Чернеющие прохожие, чернота волос, чёрный мех, чёрные глаза, чёрные ботики, всё чёрное, чёрная перчатка, чёрная вязь, чёрные кафтаны, чёрная доска, чёрный диван, чернота райка, чёрное платье, чёрные косички, чёрные брови, сверкая своей чернотой, чёрные нити, чернели кареты - вся в белом, белый обрус, белая вереница, белый плат, белела громада Христа Спасителя, белый «воздух», белые штаны и белая рубаха полового, белые волосы (но и чёрные брови!) Станиславского.
Весь рассказ Бунина пронизан огромным напряжением, ощущением чего-то зыбкого, чего-то временного, какого-то пира во время чумы, словно бы вот-вот должно что-то случиться, ибо жить так, как живут его главные герои - долго так жить невозможно.
Во всех поздних рассказах из цикла «Тёмные аллеи», помимо героев главных, незримо присутствут ещё один, самый главный - это сам Бунин, оторванный от России, страдающий и бесконечно одинокий. Не помня об этом и пытаясь прочитать «Чистый понедельник» просто как некую историю о «странной любви», мы мало что поймём.
Ну да, конечно… описанная в «Чистом понедельнике» любовь - она, по меньшей мере, «странная». Да и любовь ли это? Невольно вспоминаешь совсем ещё юную Олю Мещерскую с её «лёгким дыханием» - героиню одноимённого рассказа Бунина, которая всем вокруг «казалась самой беззаботной, самой счастливой», которая словно бы порхала по жизни с таким чувством, что она «будет жить без конца». В другом своём рассказе, «Сны Чанга», писатель вкладывает в уста одного из персонажей такие строки:
Не будет, Чанг, любить нас с тобой эта женщина! Есть, брат, женские души, которые вечно томятся какой-то печальной жаждой любви и которые от этого от самого никогда и никого не любят . […] Кто их разгадает? Всякому своё, Чанг…
Рассказ «Сны Чанга» (как и рассказ «Лёгкое дыхание») был написан в 1916 году, тогда ещё можно было спокойно порассуждать о «странностях любви». Но, хотя герои «Чистого понедельника» живут и страдают примерно в то же время, но Бунин-то писал свой рассказ много-много лет спустя, и он уже знал всё то, что произойдёт с ними, с его героями, в самом ближайшем их будущем.
Отправляя героиню своего рассказа искать смысл и правду жизни в Марфо-Мариинскую обитель милосердия, Бунин прекрасно знал, что будет потом. Всего через пару-то лет, в июле 1918 года, великая княгиня Елизавета Фёдоровна, основательница Марфо-Мариинской обители и одна из самых выдающихся женщин в истории России - та, что у Бунина «вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом» - была живою сброшена в шахту и несколько дней потом медленно умирала там от голода и от ран…
Елизавета Фёдоровна и сёстры Марфо-Мариинской обители (слева).
Последняя прижизненная фотография Елизаветы Фёдоровны (справа)
Свой рассказ Бунин назвал «Чистый понедельник». Чистый понедельник - это самый первый день Великого поста. Более того, это наиболее строгий, наиболее «чистый» день поста, когда верующие стремятся держать себя и в телесной, и в духовной чистоте, отказываясь не только от пищи, но и от других жизненных удовольствий. И вот именно в этот день героиня бунинского рассказа, словно бы с каким-то дерзким вызовом, с каким-то даже цинизмом, делает всё наоборот: с удовольствием пьёт шампанское на «капустнике», разухабисто танцует «полечку Транблан», а потом впервые отдаётся - и ведь без любви отдаётся! - своему ошарашенному поклоннику…
Можно особенно много рассуждать о «странностях любви», забывая о том, что и живёт человек, и любит - не в пустоте. «Это не религиозность. Я не знаю что…» , - говорит о себе героиня бунинского рассказа. Да, это у неё не религиозность. Это вот что: это её инстинктивная попытка всеми силами предотвратить наступающую и отчётливо ощущаемую ею душевную опустошённость. Уже на другой день она уедет к отцу, в Тверь, а потом окажется словно бы на другом полюсе - у Елизаветы Фёдоровны, среди сестёр Марфо-Мариинской обители.
Но Бунин в 1944 году прекрасно знает, что убежать ей не удастся. Что с ней случится дальше? Будет ли она выслана в Туркестан, подобно некоторым сёстрам Марфо-Мариинской обители? Или вместе с другими сёстрами будет выращивать - да ведь как раз под Тверью! - овощи, добывая себе пропитание? Или, быть может, в 20-е годы её ждёт судьба ещё одной Ольги - героини романа Анатолия Мариенгофа, иронически названного им «Циники» :
Владимиp, веpите ли вы во что-нибудь?
Кажется, нет.
Глупо… Самоед, котоpый молится на обpубок пня, умнее вас…
Она закуpила новую папиpосу. Какую по счету?
- …и меня…
Она ест дым большими, мужскими глотками:
Во что угодно, но только веpить!
И совсем тихо:
«Лёгкое дыхание» 1916 года - это рассказ просто о «странной» женщине, вне всякого времени. «Чистый понедельник» 1944 года - это ещё и рассказ о времени, безжалостно перемалывающем людские судьбы. О времени, которое для русского писателя Ивана Бунина словно бы остановилось с крушением того мира, той его России, которую он хорошо знал и бесконечно любил.
Из его дневниковых записей того же самого 1944 года:
Ночи звездные, чистые, холодные. Что ни вспомнишь (а обрывки восп. поминутно), все больно, грустно. Иногда сплю по 9 и больше часов. И почти кажд. утро, как только откроешь глаза, какая-то грусть - бесцельность, конченность всего (для меня).
Просмотрел свои заметки о прежней России. Все думаю, если бы дожить, попасть в Р[оссию]! А зачем? Старость уцелевших (и женщин, с которыми когда-то), кладбище всего, чем жил когда-то…
В рассказе «Чистый понедельник» есть одна удивительная сцена. Ранним утром, после той самой «греховной» ночи, проведённой ими вместе, герой возвращается к себе домой. И всё ведь вроде бы спокойно, и ничего ещё не известно: ну, съездит она в свою Тверь - так ведь не навсегда же…
И вдруг кто-то тронул его за плечо. «Какая-то несчастнейшая старушонка глядела на меня, морщась от жалостных слёз: «Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех!» . «Несчастнейшая старушонка» - и вдруг пожалела его, этого молодого, красивого, богатого и сильного человека, у которого всё в жизни, казалось бы, ещё впереди…
Марфо-Мариинская обитель в 1915 году
Сёстры Марфо-Мариинской обители не были монахинями в полном смысле этого слова. Они не давали монашеских обетов и, в принципе, могли вернуться, могли потом выйти замуж, иметь детей. Герою рассказа нелегко далось расставание с любимой. Но совершенно случайно отыскав её потом в Марфо-Мариинской обители, он - словно бы зная наперёд, какая судьба уготована и ей, и ему, и всему их «русскому миру» - лишь молча «повернулся и тихо вышел из ворот» …
Валентин Антонов
Над сборником «Тёмные аллеи» Иван Алексеевич Бунин трудится с 1937 по 1944 года. Все 38 новелл знаменитого цикла посвящены одному - любви, но в бесконечном множестве её проявлений. Автор был уверен, что, несмотря на сопутствующие этому великому чувству трагические обстоятельства, неожиданные встречи, неминуемые расставания, всякая любовь - уже великое счастье. И прекрасный, трогательный, счастливый и одновременно трагичный рассказ И.А. Бунина «Чистый понедельник», который входит в упомянутый сборник, яркое тому подтверждение.
Наш сайт предлагает новеллу «Чистый понедельник» читать онлайн. Бунин не отступает от избранной формулы сюжета. Как всегда, главные герои - он и она. С первого взгляда, между ними нет различий. Они знают друг друга давно. Они оба богаты, молоды, красивы и обаятельны. Им не нужно думать о будущем. Их любовная лодка не может разбиться о рифы сурового быта. Их жизнь обеспечена и насыщенна. Но не стоит обольщаться. Всегда есть и обратная сторона. Автор не дает прямого объяснения, не описывает её в мельчайших подробностях. Да это и невозможно, когда речь идет об истинном - о любви, о необъяснимых, загадочных и вместе с тем великих её гранях. Читатель видит лишь итог: главная героиня покидает своего возлюбленного накануне Великого Поста, в Чистый Понедельник решает посвятить себя и свою жизнь Богу. Главный герой не понял и не принял её выбора. Он не мог поступить иначе. Он - олицетворение материального мира, соблазнительного, обольстительного и манящего, но, несомненно, иллюзорного. Она - воплощение духовного начала, глубокого и таинственного. Его невозможно понять и логически объяснить. Его надо переживать, чувствовать и бесконечно идти к нему навстречу.
Скачать рассказ И.А. Бунина «Чистый понедельник» можно бесплатно на нашем сайте.
