Роман «Мастер и Маргарита», над которым Михаил Булгаков работал с 1927 по 1940г, принёс ему мировую славу. В СССР роман был опубликован после смерти писателя, благодаря стараниям его жены. Так мы узнали о Мастере и Маргарите, Воланде и его свите, Понтии Пилате и Иешуа Га-Ноцри. Булгаков хотел выяснить, что лежит в основе человеческого поведения? Стечение обстоятельств или ряд случайностей, предопределение или следование каким-то нравственным идеалам? Ответы на эти вопросы автор ищет в главах, посвященных Иешуа и Понтию Пилату.
Впервые о прокураторе мы узнаем из уст Воланда. «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром 14 числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат», - рассказывает Воланд Берлиозу и Бездомному. И мы переносимся в древний мир Ершалаима, к фонтану, где в кресле уже сидит Понтий Пилат, готовый начать допрос очередного преступника. «Приведите обвиняемого», - велит прокуратор. Вводят человека «в стареньком и разорванном голубом хитоне», с белым ремешком вокруг лба. Как сильно отличаются портреты героев! Пилат хоть и в белом плаще, но с кровавым подбоем – это свидетельствует о том, что за прокуратором тянется «кровавый след» убитых и осужденных на смерть людей. А Иешуа, наоборот, чист душой, не зря его хитон цвета неба, но судьба его предрешена, белая повязка вокруг лба – вот тому доказательство.
Булгаков не пересказывает, а переосмысляет евангельский сюжет. Иешуа (Иисус) у него не сын божий, а человек, олицетворяющий собой добро и справедливость. Но, как Иисус, он обречен на муки.
Допрос начинается обычно. Традиционные вопросы задает Пилат: «Имя?», «Прозвище есть?», «Откуда ты родом?» Ничто не трогает Понтия Пилата, каменное выражение застыло на лице его, казалось бы ничто не способно нарушить ледяного спокойствия. «Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глаз уставился на арестованного», когда прокуратор услышал, что нищий бродяга знает несколько языков. Но, несмотря на это, голос Пилата звучал все так же монотонно и тихо, а мысли устремлены внутрь дворца, к своей собаке Банга, единственному существу, любившему его. Все эти желания показывают нам обычного больного человека, с простыми человеческими слабостями, а не «свирепое чудовище», как называли его все, как называл себя сам Пилат.
Настроение прокуратора меняется, когда он, случайно для себя, задает вопрос: «Что есть истина?». И получает ответ: «Истина в том, что у тебя болит голова… и ты малодушно помышляешь о смерти…». Ужас мелькнул на каменном лице игемона, мученические глаза смотрели на арестанта. Хотя Пилат поборол в себе этот всплеск эмоций, лицо его уже не выглядело таким безразличным.
«Развяжите ему руки», - велит прокуратор, тем самым вводя в шок свидетеля их разговора – секретаря. Булгаков описывает нам лицо и действия секретаря, хорошо знающего Пилата. Он удивляется все больше и больше странному поведению игемона ведь секретарь отлично знал, как поступает Пилат с дерзившими ему заключенными. Но в этот раз все произошло не так. Прокуратор просит его не записывать более, а потом и вовсе приказывает удалиться. Постепенно судьба заключенного становится небезразлична Пилату. Он понимает, что человек, любящий всех людей, не может быть преступником. Простая формула сложилась в голове прокуратора: он рассмотрел дело бродячего философа, но «состава преступления в нем не нашел». Для этого нужно было, чтобы Иешуа «признал», что не говорил о кесаре ничего. Пилат задает вопрос: «Ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Говорил?...Или…не…говорил?». Тревожные глаза на странном лице Пилата подсказывали правильный ответ, но Иешуа не понял намека.. Не понял тона, не обратил внимания на мерцающие глаза игемона, в которых светился дьявольский огонь. Прокуратор понял, что дело безнадежно. С ненавистью обращается он к конвою: «Оставьте меня с преступником наедине». Пилат зол, что Иешуа не понял его подсказки, что проповедует то, чего никогда не будет:
- И настанет царство истины?
- Настанет, игемон
- Оно никогда не настанет!
Что же случилось с Понтием Пилатом? С человеком-чудовищем, ненавидящим людей и Ершалаим? Бродячий философ разбудил в прокураторе бурю эмоций, которые дремали в нем долгое время.
«Преступник!». «Преступник!» - сорванным голосом кричит Пилат, зная, что во дворце Ирода Великого «и у стен есть уши». Страх и отчаяние овладели прокуратором. Царство истины, в котором нет кесарей и власти. Власти! Именно к ней шел по трупам «пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат». Добившись власти, он обрек себя на страшное одиночество, вынужден был не доверять никому. А тут какой-то бродяга перечеркивает все, чем жил Пилат, к чему стремился долгое время. Самое страшное, что теперь прокуратор и сам понимал, что власть – не высшее счастье. Но не мог же он разделить участь Иешуа, он, как и любой человек, подвержен ужасному пороку – трусости, страху за свою жизнь. Поэтому лучше жить в одиночестве и непонимании, чем умереть вместе с бродягой, проповедующем идеи о царстве истины.
Иешуа уводят. Пилат предпринимает последнюю отчаянную попытку спасти «безумного мечтателя и врача». Но Малый Синедрион выносит решение – отпустить в честь великого праздника пасхи не Иешуа, а Вар-раввана. Судьба Га-Ноцри решена.
С помощью данного эпизода Булгаков хотел ответить на вопрос, что такое свобода и несвобода? Свободен ли великий Понтий Пилат? Я думаю, что нет. Он зависим от людей, окружающих его. Прокуратор, являясь наместником цезаря, не может поступить по совести, освободить человека, который за такой короткий промежуток времени стал близок ему. Жестоко будет наказан Пилат за свою трусость, много ночей будет терзаться тем, что «чего-то не договорил тогда, давно, 14 числа весеннего месяца нисана».
Свободен ли Иешуа? Физически – нет, но он свободен в главном – в выборе жизненной цели. Иешуа, даже во спасение жизни, не переступил через свои убеждения, свою веру, своего Бога! По-моему, это истинная свобода!
В конце романа Пилат из уст Мастера, написавшего о нем, получает свободу. Я считаю, что он заслужил ее своим раскаянием.
В истории о Понтии Пилате и Иешуа заложены вечные ценности, истины, вечные пороки. Она многому научила меня, заставила задуматься о настоящей свободе.
Эпизод «Допрос во дворце Ирода Великого» является стержнем второй главы романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» «Понтий Пилат». Эта глава логично разбивает первую и третью – современные главы, в которых предстают разные описания современности: через рационалистическое представление мира (Берлиоз, Бездомный) и взгляд на мир как совокупность сложных, в том числе сверхъестественных и непредсказуемых явлений, и углубляет философскую идею, связывающую их, помогает читателю сформулировать проблему всего романа. В частности, сцена допроса прокуратором Иудеи Понтием Пилатом странствующего из города в город философа Иешуа Га-Ноцри позволяет задуматься, каков мир, в котором мы живем, какова позиция и роль человека в этом мире.
Появляется Понтий Пилат в белом плаще с кровавым подбоем. Белый – символ чистоты, света, истины; кровавый – кровь, жестокость, сомнения, жизнь в противоречиях. Прокуратор ненавидел запах розового масла (позже узнаем, что розы – любимые цветы Мастера и Маргариты). Эти детали настораживают, а еще узнаем о «непобедимой, ужасной болезни гемикрании». Итак, Понтий Пилат – вершитель человеческих судеб, средоточие власти, ему утверждать смертный приговор Синедриона, но уже понятно, что этому человеку сделать такой шаг будет нелегко. И вот перед ним преступник, руки его связаны, под левым глазом большой синяк, в углу рта – ссадина с запекшейся кровью. Но взгляд его полон не страха, а тревожного любопытства, он не подавлен, уверен в своей невиновности. Он свободный человек. Возможно, прокуратор, объявляя первое обвинение, заключающееся в том, что Иешуа обратился к народу с призывом разрушить храм, чувствует силу представшего перед ним арестанта. Оттого он суров, сидит как каменный, губы чуть шевелятся при произнесении слов, а голова пылает «адской болью».Человек в нем борется с властителем, сердце с холодным расчетом. Завязка беседы – слова арестованного, обращенные к игемону: «Добрый человек…» Эти слова повергли Понтия Пилата, он не понимает, как его, «свирепое чудовище», можно так называть. Он разгневан. Власть берет верх, но сию минуту продолжить беседу не в силах, просит Крысобоя вывести Иешу и объяснить, как с ним надо разговаривать, но при этом не калечить. И все-таки слова «добрый человек «звучат победно. Крысобой не сильно ударил арестованного, но тот мгновенно рухнул наземь.
От боли? От боли тоже, но больше от унижения, потому он и просит не бить его. В дальнейшей беседе называет Пилата игемон, чтобы это унижение больше не повторилось. В остальном философ непреклонен. Не желает сознаваться в том, чего не совершал. Пилату «проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его». Но беседа продолжается, мы узнаем суть преступления Иешуа.
«Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины». Речь идет не о создании новой веры – вера слепа. От веры к истине, сути человеческого бытия – это и есть история человечества. Для великого прокуратора это бред сумасшедшего. Человеку не дано знать истину, ни даже, что такое истина. Но ум не слушает Понтия Пилата. Он не может не задать вопрос, хотя тон его ироничен. Тем неожиданнее ответ: «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти». Он поражает тем, что абстрактное понятие «истина» становится живым, вещественным, вот оно – в изнуряющей тебя боли. Истина оказалась человеческим понятием, она исходит от человека и замыкается на нем. Но Пилат не способен сразу отрешиться от привычного строя мысли. Он не может поверить, что от боли его спасло человеческое участие. Сострадание избавило от страдания.
И тогда он возвращается к тому, что поначалу вызывало раздражение: «А теперь скажи мне, что это ты всё время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?» – «Всех, – ответил арестант, – злых людей нет на свете». Скорее всего этим утверждением М.А. Булгаков вместе со своим героем хочет сказать, что зло – это порождение несвободы, она делает человека несчастным. Марк Крысобой «стал жесток и черств», потому что «добрые люди бросались на него, как собаки на медведя». Прокуратор Иудеи не соглашается с арестованным, но и не противоречит ему. А в «легкой» голове сложилась уже формула: «игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа, по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел». Не утвердил бы он смертный приговор, признав Иешуа душевнобольным, если бы подсудимый сам себе его не подписал. Ведь ему предъявлено второе обвинение, более серьезное, так как оно касается римского императора. Га-Ноцри нарушил «Закон об оскорблении величества».
Обвиняемый признается, что при Иуде из Кириафа высказывал свой взгляд на государственную власть. Примечательна сцена, в которой Пилат дает возможность выпутаться, спастись, избежать казни, если он опровергнет свои слова, сказанные о кесаре. Сердце ему подсказывает, что в истине, проповедуемой этим человеком, спасение его души. «Погиб!», потом: «Погибли!..» «– Слушай, Га-Ноцри, – заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, – ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или… не… говорил? – Пилат протянул слово «не» несколько больше, чем это полагалось на суде и послал Иешуа мысль, которую как бы хотел внушить арестанту». Но Иешуа не воспользовался возможностью, данной ему Пилатом. «Правду говорить легко и приятно», – говорит он и подтверждает свою мысль о том, «что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть».
Пилат потрясен и испуган. Если он отпустит Иешуа, то нарушит привычные отношения между ним и властью, управляющей им, он раб кесаря, своей должности, карьеры, и хотя очень хочет спасти Иешуа, переступить цепи этого рабства выше его сил. Иносказательно звучат слова прокуратора: «Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место?» Иешуа, зная, что примет за свои убеждения смерть, не отказывается от правды в отличие от Пилата, трусливо соглашающегося с приговором Синедриона. Сталкиваются два противоположных по философской сути мира. Один – мир Пилата, привычный, удобный, в котором люди сами себя заточили в неволю, страдают в нем, но страх перед властью сильнее. Другой – мир добра, милосердия, свободы, мир, в котором человек вправе сомневаться, говорить то, что думает, слушать свое сердце. И грозный прокуратор ощутил реальность этого мира, и все, что казалось незыблемым, вечным, рухнуло. Га-Ноцри уходил навсегда, а все существо Пилата пронизала «непонятная тоска». Выбор за героями романа, за читателем.
(По мотивам романа М.А. Булгакова "Мастер и Маргарита")
Понтий Пилат – прокуратор Иудеи, грозно обращаясь к арестованному Иешуа, заговорил по-гречески:
"-Так это ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?"
Тут арестант опять оживился и ответил:
"-Я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушить здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие....
-Множество разных людей стекается в этот город к празднику... – говорил монотонно прокуратор.... - Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди".
-"Эти добрые люди," – заговорил арестованный, - "ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что эта путаница будет продолжаться очень долгое время." все из-за того, что Левий Матвей неверно записывает за мной. "Но я однажды заглянул в его пергамент с этими записями и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил".
В это утро у прокуратора нестерпимо болела голова. И глядя на арестованного мутными глазами, он мучительно вспоминал, зачем он здесь, и какие еще вопросы он должен задать. Немного поразмыслив, он произнес:
- "А вот что ты все – таки говорил про храм в толпе на базаре?" – хриплым голосом спросил больной прокуратор и закрыл глаза.
Каждое слово арестованного причиняло Понтию Пилату страшную боль и кололо в висок. Но арестованный, тем не менее, вынужден был ответить: "-Я, игемон, говорил, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм - истинной. Сказал так, чтобы было понятней.
-Зачем же ты, бродяга, смущал народ, рассказывая про истину, о которой не имеешь представления? Что такое истина?" В чем она?- В тупой вспышке ярости закричал П. Пилат, вызванной не столько словами арестованного, сколько невыносимой болью, раскалывающей его голову. При этом ему снова померещилась чаша с черной жидкостью.
"-Яду мне, яду."- стучало в его висках, причиняя невыносимую боль.
Преодолевая это видение и эту адскую боль, он заставил себя вновь услышать голос арестованного, который говорил:
"-Истина, прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня." Но мучения твои сейчас кончатся. Ну вот все и кончилось, и я этому несказанно рад,- благожелательно поглядывая на П. Пилата, заключил арестованный.
-Но есть еще и другая истина, о которой я говорил в толпе на базаре,– продолжал Иешуа.- Она в том, что люди избрали пагубный путь развития. Люди захотели быть независимыми, вместо того, чтобы быть во взаимосвязи, как единое целое друг с другом, с окружающей природой и Богом. Отделившись от единого целого, гармонично связывающего людей с природой и Богом, они мечтают и пытаются найти смысл и гармонию каждый в своем мирке, а также в совокупности всех их индивидуальных мирков, составляющих государство. Все эти мирки очень сильно ограничены несовершенством людского восприятия и далеки от истинности единого целостного божественного мира. Каждый такой мирок окрашен целой гаммой индивидуальных чувств и эмоций, таких как страх, зависть, злоба, обида, эгоцентризм, жажда власти.
П. Пилата поразили слова арестованного. Он привык, что с ним говорят почтительно и уважительно, пытаясь угадать, что он хочет от них услышать. А этот бродяга ведет себя так, как будто перед ним не великий и всесильный прокуратор иудеи, любой каприз которого может лишить его жизни, а один из простолюдинов на базарной площади.
Ошеломление и удивление от неслыханной дерзости заставили П. Пилата на мгновение забыть о мучительной головной боли. Но когда он о ней вспомнил, то был снова поражен и удивлен, так как головная боль прошла и перестала его мучить.
Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестованного. И в этих глазах уже не было мути, а его мозг стал способен адекватно воспринимать действительность. Его мозг лихорадочно работал, но П. Пилат все никак не мог понять, почему этот человек пробуждает в его сознании новые чувства и что - то похожее на интерес к его утопическим словам.
Обладая абсолютной властью, он легко мог в любое время собрать десятки ученых философов со всеми их разнообразными концепциями. Только ему это совершенно было не нужно. Он считал себя здравомыслящим человеком, а всех этих людей, занимающихся спорами и доказательствами правоты своих идей, бесполезными бездельниками, всю жизнь копающимися в своих рукописях, никак не влияющих на реальную жизнь. Сам же он твердо знал и непоколебимо был уверен, что единственными ценностями в этом мире, влияющими абсолютно на все, являются власть и сила. Этим он обладает в полной мере.
Но вопреки этому твердому убеждению, ему почему-то именно в споре захотелось победить этого незадачливого философа. Он был уверен, что победит его всего одной лишь фразой, когда тот закончит свой монолог. Он заставит его ответить на один вопрос: что перевесит, если бросить на одну чашу весов все разнообразные философские теории, вместе с его собственной, а с другой стороны его, Пилата, власть и силу? Решив так, он дал арестованному закончить свою речь, который продолжал:
- И в каждом этом мирке господствует могущественная ложь. В этих мирках плач, боль и смерть люди воспринимают как безусловное зло. Не способные адекватно воспринимать действительность люди строят свою жизнь на основании того, что кажется им добром, или злом. Постоянно недоумевают, почему Бог не принимает сторону их добра и допускает в мире зло. Обвиняя Его в равнодушии и бездействии они не способные увидеть и оценить всю доброту, величие, красоту и гармонию грандиозного полотна единого божественного мира. Поэтому своими мыслями, действиями и поступками, основанными на страхе, зависти, лжи, насилии люди сами вносят дисгармонию в этот единый мир.
А Бог, сопоставляя всякий выбор людей с миллионами других причин и следствий, допускает людское зло, чтобы предотвратить еще большее в пределах всего творения. Ибо каждый людской поступок, как в калейдоскопе, меняет всю картину мозаики единого мира. И каждый мельчайший элемент этой мозаики, независимо от того, как его оценивают сами люди, заслуживает только того состояния, в котором он находится.
Заменяя восприятие реального мира своими индивидуальными мирками, люди начинают все оценивать и взвешивать, объявляя что-то хорошим, а что-то плохим, что–то добром, а что–то злом. Люди не могут знать об истинном предназначении сути и ценности событий и явлений. Определяя, что такое добро и что такое зло, люди становятся судьями, хотя не могут и не имеют права ими быть, так как способны оценить лишь кратковременное событие настоящего, но не способны оценивать многочисленные следствия последующих событий, нанизанных на ось времени. По этому, добро сделанное сегодня для себя, для других, в большинстве случаев, потом оборачивается злом. А их многообразие,сталкиваясь друг с другом, приводит к конфликтам и войнам.
Миллионы людей и миллионы «опытных» судей большую часть своей жизни занимаются обличением и судом. Люди судят отличительные особенности друг–друга: образ мыслей, национальность, язык, цвет кожи, внешний вид, мотивы и поступки, утопая в иллюзии, что действительно знают всю истину и вершат справедливый суд. Тем самым взращивают свою гордыню и чувство своего превосходства над другими людьми. В их индивидуальных мирках нет и быть не может ни истинной гармонии, ни любви. Все это находится за их пределами, в грандиозном полотне истинной реальности. И чтобы быть по-настоящему свободными и счастливыми, им надо отказаться от своей привычки все оценивать и судить, а защищаться чистым и возвышенным мышлением. Им надо научиться жить в состоянии гармонии, доброты и любви с единым божественным миром, ибо человек - часть мира неотделим от него, и несет ответственность, в пределах своего сознания, за все то, что в нем происходит.
Кроме того люди совершают большую ошибку, полагая, что страдания других их не касаются. Но ведь все дышат одним воздухом, насыщенным людскими эманациями и мыслями. И каждый землянин, хочет он того или нет, не может отделиться от той среды, в которой живет. Ни сила, ни богатство, ни положение, ни невежество, ни слепота – ничто не может оградить человека от влияния того мира, частью которого он является. От пространственных воздействий людского океана не защититься ничем: ни стражей, ни дворцовыми стенами, за которыми тоже что–то давит, гнетет, лишает радости, поражая порой неизлечимой болезнью. Не существует барьеров, препятствующих притяжению в жизнь каждого человека событий и ситуаций, происходящих в самом неожиданном месте, в соответствии с его истинной сущностью и образом мыслей.
Дав арестованному договорить, Пилат изменил свой первоначальный замысел и решил не спорить с ним, а закончить допрос. Он сказал:
- «Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить... или поджечь, или каким–либо иным способом уничтожить храм?
-Я, игемон, никогда не призывал к подобным действиям, повторяю."
-Так поклянись своей жизнью, что этого не было, - сказал прокуратор и улыбнулся какой–то страшной улыбкой. "–Ею клясться самое время, так как она висит на волоске, помни это.
-Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? – спросил арестант. – Если это так, то ты сильно ошибаешься.
Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:
- Но я легко могу перерезать этот волосок.
-И в этом ты ошибаешься," - светло улыбаясь, возразил арестант, "-согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?
-Так, так – улыбнувшись, сказал Пилат, - теперь я не сомневаюсь, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобой по пятам." После этих слов у него, уже в светлой голове, отчетливо сложилась формула приговора. И он ее тут же озвучил для записи в протокол: игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа и состава преступления в нем не нашел.
"- Все о нем? – спросил Пилат у секретаря.
- Нет, к сожалению, - неожиданно ответил секретарь и подал Пилату другой кусок пергамента".
Прочитав поданное, Пилат изменился в лице.
- Слушай, Иешуа, - заговорил прокуратор, "-ты когда–либо говорил что-нибудь о великом кесаре?" Знаешь ли ты некоего Иуду из города Кириафа, и что именно ты говорил ему о кесаре?
- В числе прочего я сказал,– отвечал Иешуа, - что люди искренне верят, что только власть их может защитить и дать благополучие. Они считают, что чем сильнее власть, тем больше гарантий у их благополучного существования. Но вера людей слепа и ставит знак равенства между истиной и ложью. И от того, что они в это верят, это не становится истиной. Так как истина на самом деле в том, что всякая власть есть насилие над людьми. И что настанет время, когда не будет никакой власти, ни кесаря, ни какой–либо другой. Но сейчас люди настолько обмануты этой иллюзией, что не мыслят свою жизнь, чтобы кто-то не был главным. Они создают иерархию власти. И венчают ее самим Богом - Великим и ужасным надсмотрщиком, который проявляет свою «любовь», безжалостно карая за грехи и непослушание. Но как только создается иерархия, так сразу же требуются законы и правила, ее регламентирующие. Установленная субординация и свод приказов не укрепляют и не развивают нормальные человеческие отношения, основанные на доброте и любви, а уничтожают их. Холодная примитивная логика, насаждаемая сводом законов и приказов, становится основой мироустройства. И в этой основе мироустройства не остается места ни доброте, ни любви, так как эти понятия и логика несовместимы, потому что они проявляются и действуют вопреки ей. Поэтому люди почти разучились взаимодействовать друг с другом без учета субординации, иерархии и силы. А об истинных взаимоотношениях между собой людям остается только мечтать, как о чуде, надеясь найти их на небесах.
Свод законов приказов и правил не может дать людям свободу, а может только гарантированно дать им право судить, не видя и не зная истинных причин, мотивов и последствий. И ощущать свое превосходство над осужденными, внушая себе, что они находятся выше и живут по более высоким меркам.
Этот свод законов может действовать и опираться только на власть и силу. Так как власть – это инструмент, позволяющий одним людям заставлять других выполнять их волю. Этот инструмент позволяет трусливым и злым людям, прокравшимся на вершину власти и не рискующих своим здоровьем и жизнью, посылать других людей в кровавые бойни. Или совершенно безнаказанно в больших количествах совершать другие преступления и неблаговидные поступки во имя удовлетворения своих низменных амбиций и теша свое самолюбие. Только поэтому в мире полно горя и страданий, рекою льется кровь, а этим бойням не видно конца.
Потому что эти люди, используя власть и силу, ограждают себя от малейшего риска, и с разрешения ими самими придуманных законов безжалостно бросают в кровавые бойни миллионы людей. Но, лишая людей жизни, дарованной им Богом, они не ведают, что творят. А созданная ими иерархия власти ограничивает свободу оставшихся в живых людей и ликвидирует их равенство, обесценивая жизни людей, находящихся на самом низу. Это суть человеческого государства, в котором на законных основаниях, даже не пытаясь прятаться, существует зло. И в этой пагубной сути люди безнадежно увязли.
Но Богу не нужны рабы, покорные его воле и подчиняющиеся субординации, а ему нужны братья и сестры, не обремененные никакими схемами и правилами. Они вольны просто быть во взаимосвязи друг с другом и с Богом, и никто не должен быть обделен. Доминирующим и единственным чувством должна стать всеобъемлющая, бескорыстная, не требующая ничего взамен любовь. Тогда настанет царство истины, – сказал Иешуа и замолчал.
" - Оно никогда не настанет! – вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся...
- А ты бы отпустил меня, игемон, - неожиданно попросил арестант, ... я вижу, что меня хотят убить."
Лицо Пилата исказила судорога и он сказал:
"-Ты полагаешь,несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты?... Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю."
И обращаясь к секретарю, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор преступнику Иешуа.
После оглашенного приговора и небольшой паузы Пилат, взглянув на арестованного, снова был поражен поведением Иешуа. Он не рыдал, не плакал и не молил о пощаде, а смотрел на прокуратора так, как будто ничего не произошло и он только что не был приговорен к смерти.
- Мне жаль тебя, - неожиданно сказал арестованный, обращаясь к Пилату. –Ты живешь во дворце и у тебя вооруженная охрана, но ты раб. Ты раб системы, которой служишь, ты раб злых и бесчеловечных законов, ты раб своих неправильных мыслей. Всю свою жизнь ты служишь злу, которое существует и правит в защищаемом тобой государстве на законных основаниях и которое вынуждает тебя делать то, чего тебе не хочется и чему противится твоя сущность. Поэтому ты ненавидишь и свою должность, и этот город. И эта ненависть отравляет тебе жизнь.
Ничего не ответил Пилат, только взглянув на арестованного, заставил увести его.
Сам же Пилат, слушая арестованного, понял, что какая-то сила исходит от арестованного и его слов, которая заставила его, Пилата, почувствовать себя маленьким мальчиком, внимающим наставлениям мудрого отца, очередной раз вляпавшимся в грязь. При взгляде на удаляющегося арестанта Пилату показалось, что это не два конвоира ведут приговоренного, а важную персону торжественно сопровождает почетный караул. А когда арестованный выходил с балкона, то луч света зажег пыль, висевшую в воздухе над его головой в виде светлого диска.
За свою жизнь П. Пилат многим подписал смертный приговор. И никогда у него не было ни сожалений, ни раскаяний. Ни об одном, кроме сегодняшнего. Необычный человек, необычный разговор, необычное поведение. Осталось чувство недосказанности.
-С ним надо еще подробней поговорить. – Так думал прокуратор.
Но для этого Иешуа надо спасти. Он заставит первосвященника Иудеи отпустить его в честь наступающей Пасхи. Эта мысль показалась ему единственно верной, и он приказал позвать к себе первосвященника Иудеи Иосифа Каифу.
Рецензии
Благодарю от души, Сергей. О, если бы этот текст был в Писаниях, уж точно, заблуждениям людей давно бы пришёл конец. Вы словно написали новую книгу Жизни.
Странно, как много "верующих", которые ни разу не прочли Ветхий Завет. Когда я впервые прочла его, то ужаснулась: да это же не бог водил евреев, а сатана: убийства, захват, грабёж."И будет на человеке узда, ведущая его в заблуждения. Ибо тоже самое покрывало не снято при чтении Ветхого Завета".
При чтении Нового Завета коробят слова И.Х.: Отец и Я - одно. Одно приемлю: Бог есть Любовь (и его творят люди, живя в доброте - энергию любви, созидания).Этот Бог истинный не направит людей через пророков убивать других."И познаете Бога истинного", а не того, что полонил разум многих народов.Удивительно, сама же Библия разоблачает это зло, но такое ощущение, что её читают с закрытыми глазами.
Ещё раз благодарю Вас, Сергей, за достойный труд. Желаю Вам всего самого наилучшего! С глубоким уважением, Валентина.
Михаил Булгаков 230 12Мастер и Маргарита Глава 16 Казнь Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением. Та кавалерийская ала, что перерезала прокуратору путь около полудня, рысью вышла к Хевронским воротам города. Путь для нее уже был приготовлен. Пехотинцы каппадокийской когорты отдавили в стороны скопища людей, мулов и верблюдов, и ала, рыся и поднимая до неба белые столбы пыли, вышла на перекресток, где сходились две дороги: южная, ведущая в Вифлеем, и северо-западная -- в Яффу. Ала понеслась по северо-западной дороге. Те же каппадокийцы были рассыпаны по краям дороги, и заблаговременно они согнали с нее в стороны все караваны, спешившие на праздник в Ершалаим. Толпы богомольцев стояли за каппадокийцами, покинув свои временные полосатые шатры, раскинутые прямо на траве.
Пройдя около километра, ала обогнала вторую когорту молниеносного легиона и первая подошла, покрыв еще километр, к подножию Лысой Горы. Здесь она спешилась.
Командир рассыпал алу на взводы, и они оцепили все подножие невысокого холма, оставив свободным только один подъем на него с яффской дороги. Через некоторое время за алой подошла к холму вторая когорта, поднялась на один ярус выше и венцом опоясала гору. Наконец подошла кентурия под командой Марка Крысобоя. Она шла, растянутая двумя цепями по краям дороги, а между этими цепями, под конвоем тайной стражи, ехали в повозке трое осужденных с белыми досками на шее, на каждой из которых было написано "разбойник и мятежник", на двух языках -- арамейском и греческом. За повозкой осужденных двигались другие, нагруженные свежеотесанными столбами с перекладинами, веревками, лопатами, ведрами и топорами.
На этих повозках ехали шесть палачей. За ними верхом ехали кентурион Марк, начальник храмовой стражи в Ершалаиме и тот самый человек в капюшоне, с которым Пилат имел мимолетное совещание в затемненной комнате во дворце. Замыкалась процессия солдатской цепью, а за нею уже около двух тысяч любопытных, не испугавшихся адской жары и желавших присутствовать при интересном зрелище. К этим любопытным из города присоединились теперь любопытные богомольцы, которых беспрепятственно пропускали в хвост процессии. Под тонкие выкрики глашатаев, сопровождавших колону и кричавших то, что около полудня прокричал Пилат, она втянулась на Лысую Гору. Ала пропустила всех во второй ярус, а вторая кентурия пропустила наверх только тех, кто имел отношение к казни, а затем, быстро маневрируя, рассеяла толпу вокруг всего холма, так что та оказалась между пехотным оцеплением вверху и кавалерийским внизу. Теперь она могла видеть казнь сквозь неплотную цепь пехотинцев.
Итак, прошло со времени подъема процессии в гору более трех часов, и солнце уже снижалось над Лысой Горой, но жар еще был не выносим, и солдаты в обоих оцеплениях страдали от него, томились от скуки и в душе проклинали трех разбойников, искренне желая им скорейшей смерти. Маленький командир алы со взмокшим лбом и в темной от пота на спине белой рубахе, находившийся внизу холма у открытого подъема, то и дело подходил к кожаному ведру в первом взводе, черпал из него пригоршнями боду, пил и мочил свой тюрбан.
Получив от этого некоторое облегчение, он отходил и вновь начинал мерить взад и вперед пыльную дорогу, ведущую на вершину. Длинный меч его стучал по кожаному шнурованному сапогу. Командир желал показать своим кавалеристам пример выносливости, но, жалея солдат, разрешил им из пик, воткнутых в землю, устроить пирамиды и набросить на них белые плащи.
Под этими шалашами и скрывались от безжалостного солнца сирийцы. Ведра пустели быстро, и кавалеристы из разных взводов по очереди отправлялись за водой в балку под город, где в жидкой тени тощих тутовых деревьев доживал свои дни на этой дьявольской жаре мутноватый ручей. Тут же стояли, ловя нестойкую тень, и скучали коноводы, державшие присмиревших лошадей. Томление солдат и брань их по адресу разбойников были понятны. Опасения прокуратора насчет беспорядков, которые могли произойти во время казни в ненавидимом им городе Ершалаиме, к счастью, не оправдались.
И когда побежал четвертый час казни, между двумя цепями, верхней пехотой и кавалерией у подножья, не осталось, вопреки всем ожиданиям, ни одного человека. Солнце сожгло толпу и погнало ее обратно в Ершалаим. За цепью двух римских кентурий оказались только две неизвестно кому принадлежащие и зачем-то попавшие на холм собаки. Но и их сморила жара, и они легли, высунув языки, и не обращая никакого внимания на зеленоспинных ящериц, единственных существ, не боящихся солнца и шныряющих меж раскаленными камнями и какими-то вьющимися по земле растениями с большими колючками. Никто не сделал попытки отбивать осужденных ни в самом Ершалаиме, наводненном войсками, ни здесь, на оцепленном холме, и толпа вернулась в город, ибо, действительно, ровно ничего интересного не было в этой казни, а там в городе уже шли приготовления к наступающему вечером великому празднику пасхи.
Римская пехота во втором ярусе страдала еще больше кавалеристов. Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам -- это снять шлемы и накрыться белыми повязками, смоченными водой, но держал солдат стоя и с копьями в руках.
Сам он в такой же повязке, но не смоченной, а сухой, расхаживал невдалеке от группы палачей, не сняв даже со своей рубахи накладных серебряных львиных морд, не сняв поножей, меча и ножа. Солнце било прямо в кентуриона, не причиняя ему никакого вреда, и на львиные морды нельзя было взглянуть, глаза выедал ослепительный блеск как бы вскипавшего на солнце серебра.
На изуродованном лице Крысобоя не выражалось ни утомления, ни неудовольствия, и казалось, что великан кентурион в силах ходить так весь день, всю ночь и еще день, -- словом, столько, сколько будет надо. Все так же ходить, наложив руки на тяжелый с медными бляхами пояс, все так же сурово поглядывая то на столбы с казненными, то на солдат в цепи, все так же равнодушно отбрасывая концом мохнатого сапога попадающиеся ему под ноги выбеленные временем человеческие кости или мелкие кремни. Тот человек в капюшоне поместился недалеко от столбов на трехногом табурете и сидел в благодушной неподвижности, изредка, впрочем, от скуки прутиком расковыривая песок. То, что было сказано о том, что за цепью легионеров не было ни одного человека, не совсем верно. Один-то человек был, но просто не всем он был виден. Он поместился не на той стороне, где был открыт подъем на гору и с которой было удобнее всего видеть казнь, а в стороне северной, там, где холм был не отлог и доступен, а неровен, где были и провалы и щели/ там, где, уцепившись в расщелине за проклятую небом безводную землю, пыталось жить больное фиговое деревцо. Именно под ним, вовсе не дающим никакой тени, и утвердился этот единственный зритель, а не участник казни, и сидел на камне с самого начала, то есть вот уже четвертый час.
Да, для того, чтобы видеть казнь, он выбрал не лучшую, а худшую позицию. Но все-таки и с нее столбы были видны, видны были за цепью и два сверкающие пятна на груди кентуриона, а этого, по-видимому, для человека, явно желавшего остаться мало замеченным и никем не тревожимым, было совершенно достаточно. Но часа четыре тому назад, при начале казни, этот человек вел себя совершенно не так и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он и переменил теперь свое поведение и уединился. Тогда, лишь только процессия вошла на самый верх за цепь, он и появился впервые и притом как человек явно опоздавший.
Он тяжело дышал и не шел, а бежал на холм, толкался и, увидев, что перед ним, как и перед всеми другими, сомкнулась цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что не понимает раздраженных окриков, прорваться между солдатами к самому месту казни, где уже снимали осужденных с повозки. За это он получил тяжелый удар тупым концом копья в грудь и отскочил от солдат, вскрикнув, но не от боли, а от отчаяния. Ударившего легионера он окинул мутным и совершенно равнодушным ко всему взором, как человек, нечувствительный к физической боли. Кашляя и задыхаясь, держась за грудь, он обежал кругом холма, стремясь на северной стороне холма найти какую-нибудь щель в цепи, где можно было бы проскользнуть. Но было уже поздно.
Кольцо сомкнулось. И человек с искаженным от горя лицом вынужден бал отказаться от своих попыток прорваться к повозкам, с которых уже сняли столбы.
Эти попытки не к чему не привели бы, кроме того, что он был бы схвачен, а быть задержанным в этот день никоим образом не входило в его план. И вот он ушел в сторону к расщелине, где было спокойнее и никто ему не мешал. Теперь, сидя на камне, этот чернобородый, с гноящимися от солнца и бессонницы глазами, человек тосковал. Он то вздыхал, открывая свой истасканный в скитаниях, из голубого превратившийся в грязно-серый, талиф, и обнажал ушибленную копьем грудь, по которой стекал грязный пот, то в невыносимой муке поднимал глаза в небо, следя за тремя стервятниками, давно уже плававшими в вышине большими кругами в предчувствии скорого пира, то вперял безнадежный взор в желтую землю и видел на ней полуразрушенный собачий череп и бегающих вокруг него ящериц.
Мучения человека были настолько велики, что по временам он заговаривал сам с собой. -- О, я глупец! -- бормотал он, раскачиваясь на камне в душевной боли и ногтями царапая смуглую грудь, -- глупец, неразумная женщина, трус!
Падаль я, а не человек! Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной фляги теплой воды, оживал вновь и хватался за нож, спрятанный под таллифом на груди, то за кусок пергамента, лежащий перед ним на камне рядом с палочкой и пузырьком с тушью. На этом пергаменте уже были набросаны записи: "Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти все нет!" Далее: "Солнце склоняется, а смерти нет". Теперь Левий Матвей безнадежно записал острой палочкой так: "Бог! За что гневаешься на него?
Пошли ему смерть". Записав это, он болезненно всхлипнул и опять ногтями изранил свою грудь. Причина отчаяния Левия заключалась в той страшной неудаче, что постигла Иешуа и его, и, кроме того, в той тяжкой ошибке, которую он, Левий, по его мнению, совершил. Позавчера днем Иешуа и Левий находились в Виффании под Ершалаимом, где гостили у одного огородника, которому чрезвычайно понравились проповеди Иешуа. Все утро оба гостя проработали на огороде, помогая хозяину, а к вечеру собрались идти по холодку в Ершалаим.
Но Иешуа почему-то заспешил, сказал, что у него в городе неотложное дело, и ушел около полудня один. Вот в этом-то и заключалась первая ошибка Левия Матвея. Зачем, зачем он отпустил его одного! Вечером Матвею идти в Ершалаим не пришлось. Какая-то неожиданная и ужасная хворь поразила его. Его затрясло, тело его наполнилось огнем, он стал стучать зубами и поминутно просить пить. Никуда идти он не мог.
Он повалился на попону в сарае огородника и провалялся на ней до рассвета пятницы, когда болезнь так же неожиданно отпустила Левия, как и напала на него. Хоть он был еще слаб и ноги его дрожали, он, томимый каким-то предчувствием беды, распростился с хозяином и отправился в Ершалаим. Там он узнал, что предчувствие его не обмануло.
Беда случилась. Левий был в толпе и слышал, как прокуратор объявил приговор.
Когда осужденных повели на гору, Левий Матвей бежал рядом с цепью в толпе любопытных, стараясь каким-нибудь образом незаметно дать знать Иешуа хотя бы уж то, что он, Левий, здесь, с ним, что он не бросил его на последнем пути и что он молится о том, чтобы смерть Иешуа постигла как можно скорее. Но Иешуа, смотрящий вдаль, туда, куда его увозили, конечно, Левия не видал. И вот, когда процессия прошла около полуверсты по дороге, Матвея, которого толкали в толпе у самой цепи, осенила простая и гениальная мысль, и тотчас же, по своей горячности, он осыпал себя проклятьями за то, что она не пришла ему раньше. Солдаты шли не тесною цепью. Между ними были промежутки.
При большой ловкости и очень точном расчете можно было, согнувшись, проскочить между двумя легионерами, дорваться до повозки и вскочить на нее. Тогда Иешуа спасен от мучений. Одного мгновения достаточно, чтобы ударить Иешуа ножом в спину, крикнув ему: "Иешуа! Я спасаю тебя и ухожу вместе с тобой! Я, Матвей, твой верный и единственный ученик!" А если бы бог благословил еще одним свободным мгновением, можно было бы успеть заколоться и самому, избежав смерти на столбе. Впрочем, последнее мало интересовало Левия, бывшего сборщика податей.
Ему было безразлично, как погибать. Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в жизни ни малейшего зла, избежал бы истязаний. План был очень хорош, но дело заключалось в том, что у Левия ножа с собою не было. Не было у него и не одной монеты денег. В бешенстве на себя, Левий выбрался из толпы и побежал обратно в город.
В горящей его голове прыгала только одна горячечная мысль о том, как сейчас же, каким угодно способом, достать в городе нож и успеть догнать процессию. Он добежал до городских ворот, лавируя в толчее всасывавшихся в город караванов, и увидел на левой руке у себя раскрытую дверь лавчонки, где продавали хлеб. Тяжело дыша после бега по раскаленной дороге, Левий овладел собой, очень степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяйку, стоявшую за прилавком, попросил ее снять с полки верхний каравай, который почему-то ему понравился больше других, и, когда та повернулась, молча и быстро взял с прилавка то, чего лучше и быть не может, -- отточенный, как бритва, длинный хлебный нож, и тотчас кинулся из лавки вон. Через несколько минут он вновь был на яффской дороге. Но процессии уже не было видно.
Он побежал. По временам ему приходилось валиться прямо в пыль и лежать неподвижно, чтобы отдышаться.
И так он лежал, поражая проезжающих на мулах и шедших пешком в Ершалаим людей. Он лежал, слушая, как колотится его сердце не только в груди, но и в голове и в ушах. Отдышавшись немного, он вскакивал и продолжал бежать, но все медленнее и медленнее. Когда он наконец увидал пылящую вдали длинную процессию, она была уже у подножия холма. -- О, бог... -- простонал Левий, понимая, что он опаздывает. И он опоздал.
Когда истек четвертый час казни, мучения Левия достигли наивысшей степени, и он впал в ярость. Поднявшись с камня, он швырнул на землю бесполезно, как он теперь думал, украденный нож, раздавил флягу ногою, лишив себя воды, сбросил с головы кефи, вцепился в свои жидкие волосы и стал проклинать себя. Он проклинал себя, выкликая бессмысленный слова, рычал и плевался, поносил своего отца и мать, породивших на свет глупца. Видя, что клятвы и брань не действуют и ничего от этого на солнцепеке не меняется, он сжал сухие кулаку, зажмурившись, вознес их к небу, к солнцу, которое сползало все ниже, удлиняя тени и уходя, чтобы упасть в Средиземное море, и потребовал у бога немедленного чуда. Он требовал, чтобы бог тотчас же послал Иешуа смерть. Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без изменений, за исключением того, что пылавшие на груди кентуриона пятна потухли. Солнце посылало лучи в спины казнимых, обращенных лицами к Ершалаиму.
Тогда Левий закричал: -- Проклинаю тебя, бог! Осипшим голосом он кричал о том, что убедился в несправедливости бога и верить ему более не намерен. -- Ты глух!
Рычал Левий, -- если б ты не был глухим, ты услышал бы меня и убил его тут же. Зажмурившись, Левий ждал огня, который упадет на него с неба и поразит его самого. Этого не случилось, и, не разжимая век, Левий продолжал выкрикивать язвительные и обидные речи небу. Он кричал о полном своем разочаровании и о том, что существуют другие боги и религии.
Да, другой бы бог не допустил бы того, никогда не допустил бы, чтобы человек, подобный Иешуа, был сжигаем солнцем на столбе. -- Я ошибался! -- кричал совсем охрипший Левий, -- ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий бог.
Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа! Тут что-то дунуло в лицо бывшему сборщику и что-то зашелестело у него под ногами. Дунуло еще раз, и тогда, открыв глаза, Левий увидел, что все в мире, под влиянием ли его проклятий или в силу каких-либо других причин, изменилось.
Солнце исчезло, не дойдя до моря, в котором тонуло ежевечерне. Поглотив его, по небу с запада поднималась грозно и неуклонно грозовая туча. Края ее уже вскипали белой пеной, черное дымное брюхо отсвечивало желтым. Туча ворчала, и из нее время от времени вываливались огненные нити.
По яффской дороге, по скудной Гионской долине, над шатрами богомольцев, гонимые внезапно поднявшимся ветром, летели пыльные столбы. Левий умолк, стараясь сообразить, принесет ли гроза, которая сейчас накроет Ершалаим, какое-либо изменение в судьбе несчастного Иешуа. И тут же, глядя на нити огня, раскраивающие тучу, стал просить, чтобы молния ударила в столб Иешуа. В раскаянии глядя в чистое небо, которое еще не пожрала туча и где стервятники ложились на крало, чтобы уходить от грозы, Левий подумал, что безумно поспешил со своими проклятиями.
Теперь бог не послушает его. Обратив свой взор к подножию холма, Левий приковался к тому месту, где стоял, рассыпавшись, кавалерийский полк, и увидел, что там произошли значительные изменения. С высоты Левию удалось хорошо рассмотреть, как солдаты суетились, выдергивая пики из земли, как набрасывали на себя плащи, как коноводы бежали к дороге рысцой, ведя на поводу вороных лошадей. Полк снимался, это было ясно. Левий, защищаясь от бьющей в лицо пыли рукой, отплевываясь, старался сообразить, что бы это значило, что кавалерия собирается уходить? Он перевел взгляд повыше и разглядел фигурку в багряной военной хламиде, поднимающуюся к площадке казни.
И тут от предчувствия радостного конца похолодело сердце бывшего сборщика. Подымавшийся на гору в пятом часу страданий разбойников был командир когорты, прискакавший из Ершалаима в сопровождении ординарца.
Цепь солдат по мановению Крысобоя разомкнулась, и кентурион отдал честь трибуну. Тот, отводя Крысобоя в сторону, что-то прошептал ему. Кентурион вторично отдал честь и двинулся к группе палачей, сидящих на камнях у подножий столбов.
Трибун же направил свои шаги к тому, кто сидел на трехногом табурете, и сидящий вежливо поднялся навстречу трибуну. И ему что-то негромко сказал трибун, и оба они пошли к столбам. К ним присоединился и начальник храмовой стражи. Крысобой, брезгливо покосившись на грязные тряпки, бывшие недавно одеждой преступников, от которой отказались палачи, отозвал двух из них и приказал: -- За мною! С ближайшего столба доносилась хриплая бессмысленная песенка. Повешенный на нем Гестас к концу третьего часа казни сошел с ума от мух и солнца и теперь тихо пел что-то про виноград, но головою, покрытой чалмой, изредка все-таки покачивал, и тогда мухи вяло поднимались с его лица и возвращались на него опять. Дисмас на втором столбе страдал более двух других, потому что его не одолевало забытье, и он качал головой часто и мерно, то вправо, то влево, чтобы ухом ударять по плечу.
Счастливее двух других был Иешуа. В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме. Мухи и слепни поэтому совершенно облепили его, так что лицо его исчезло под черной шевелящейся массой. В паху, и на животе, и под мышками сидели жирные слепни и сосали желтое обнаженное тело. Повинуясь жестам человека в капюшоне, один из палачей взял копье, а другой поднес к столбу ведро и губку. Первый из палачей поднял копье и постучал им сперва по одной, потом по другой руке Иешуа, вытянутым и привязанным веревками к поперечной перекладине столба. Тело с выпятившимися ребрами вздрогнуло.
Палач провел концом копья по животу. Тогда Иешуа поднял голову, и мухи с гуденьем снялись, и открылось лицо повешенного, распухшее от укусов, с заплывшими глазами, неузнаваемое лицо. Разлепив веки, Га-Ноцри глянул вниз. Глаза его, обычно ясные, теперь были мутноваты.
Га-Ноцри! -- сказал палач.
Га-Ноцри шевельнул вспухшими губами и отозвался хриплым разбойничьим голосом: -- Что тебе надо? Зачем подошел ко мне?
Пей! -- сказал палач, и пропитанная водою губка на конце копья поднялась к губам Иешуа. Радость сверкнула у того в глазах, он прильнул к губке и с жадностью начал впитывать влагу. С соседнего столба донесся голос Дисмаса: -- Несправедливость!
Я такое же разбойник, как и он. Дисмас напрягся, но шевельнуться не смог, руки его в трех местах на перекладине держали веревочные кольца. Он втянул живот, ногтями вцепился в концы перекладин, голову держал повернутой к столбу Иешуа, злоба пылала в глазах Дисмаса. Пыльная туча накрыла площадку, сильно потемнело.
Когда пыль унеслась, кентурион крикнул: -- Молчать на втором столбе! Дисмас умолк, Иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы голос его звучал ласково и убедительно, и не добившись этого, хрипло попросил палача: -- Дай попить ему. Становилось все темнее. Туча залила уже полнеба, стремясь к Ершалаиму, белые кипящие облака неслись впереди наполненной черной влагой и огнем тучи. Сверкнуло и ударило над самым холмом.
Палач снял губку с копья. -- Славь великодушного игемона! -- торжественно шепнул он и тихонько кольнул Иешуа в сердце. Тот дрогнул, шепнул: -- Игемон... Кровь побежала по его животу, нижняя челюсть судорожно дрогнула, и голова его повисла.
При втором громовом ударе палач уже поил Дисмаса и с теми же словами: -- Славь игемона! -- убил его. Гестас, лишенный рассудка, испуганно вскрикнул, лишь только палач оказался около него, но когда губка коснулась его губ, прорычал что-то и вцепился в нее зубами. Через несколько секунд обвисло и его тело, сколько позволяли веревки. Человек в капюшоне шел по следам палача и кентуриона, а за ним начальник храмовой стражи. Остановившись у первого столба, человек в капюшоне внимательно оглядел окровавленного Иешуа, тронул белой рукой ступню и сказал спутникам: -- Мертв. То же повторилось и у двух других столбов.
После этого трибун сделал знак кентуриону и, повернувшись, начал уходить с вершины вместе с начальником храмовой стражи и человеком в капюшоне. Настала полутьма, и молнии бороздили черное небо. Из него вдруг брызнуло огнем, и крик кентуриона: "снимай цепь!" -- Утонул в грохоте. Счастливые солдаты кинулись бежать с холма, надевая шлемы. Тьма накрыла Ершалаим.
Ливень хлынул внезапно и застал кентурии на полдороге на холме. Вода обрушилась так страшно, что, когда солдаты бежали книзу, им вдогонку уже летели бушующие потоки. Солдаты скользили и падали на размокшей глине, спеша на ровную дорогу, по которой -- уже чуть видная в пелене воды -- уходила в Ершалаим до нитки мокрая конница. Через несколько минут в дымном зареве грозы, воды и огня на холме остался только один человек. Потрясая недаром украденным ножом, срываясь со скользких уступов, цепляясь за что попало, иногда ползая на коленях, он стремился к столбам.
Он, то пропадал в полной мгле, то вдруг освещался трепещущим светом. Добравшись до столбов, уже по щиколотку в воде, он содрал с себя отяжелевший, пропитанный водою талиф, остался в одной рубахе и припал к ногам Иешуа. Он перерезал веревки на голенях, поднялся на нижнюю перекладину, обнял Иешуа и освободил руки от верхних связей. Голое влажное тело Иешуа обрушилось на Левия и повалило его наземь. Левий тут же хотел взвалить его на плечи, но какая-то мысль остановила его. Он оставил на земле в воде тело с запрокинутой головой и разметанными руками и побежал на разъезжающихся в глиняной жиже ногах к другим столбам.
Он перерезал веревки и на них, и два тела обрушились на землю. Прошло несколько минут, и на вершине холма остались только эти два тела и три пустых столба. Вода била и поворачивала эти тела.
Ни Левия, ни тела Иешуа наверху холма в это время уже не было. 230 12 10 Библиотека Искусство Франции. Парижские художники, скульпторы, архитекторы, мастера гравюры. История зарубежного искусства. От эпохи романского стиля и готики средневековья до современности.
Найти легко Справочник адреса Воронежа
Роман «Мастер и Маргарита» - это удивительное, загадочное произведение, включающее в себя два плана повествования: сатирический (бытовой) и символический (библейский). Из двадцати шести глав романа четыре посвящены событиям библейской истории в интерпретации Булгакова. Это своеобразный «роман в романе». При этом в библейском сюжете писатель выражает свои заветные философские идеи о противостоянии добра и зла.
Один из центральных эпизодов романа – допрос Иешуа Понтием Пилатом. Сцена допроса изображается в главе «Понтий Пилат». Представление прокуратора начинается с детализации («в белом плаще с кровавым подбоем…»). Этот приём помогает автору максимально достоверно показать своего героя. Великий прокуратор предстаёт перед нами не официальным лицом, а человеком с присущими ему недостатками и слабостями. Неслучайно автор говорит о том, что Пилат ненавидит запах розового масла. Внутренний монолог персонажа свидетельствует о его физических мучениях. Пилат болен гемикранией, он постоянно испытывает тяжелые физические муки, головные боли. Речь прокуратора лаконична, значительна. В его руках сосредоточена огромная власть, и Пилат понимает это. Весенний день четырнадцатого числа стал судьбоносным в его жизни. В этот день он встретил Иешуа. Пилат должен был вынести ему свой приговор.
Появление Иешуа вносит в роман особые лирические интонации. Каков Иешуа? Человек, одетый в «старенький голубой хитон», с «белой повязкой», израненный, обезображенный ссадинами. Он поразительно естественен и добр. Символично, что первые слова, которые он произносит: «Добрый человек! Поверь мне…». Иешуа не просто отвечает на допросе, а беседует с прокуратором как человек с человеком. Естественность Иешуа контрастна несвободе, скованности, страданиям прокуратора. Прокуратор действует привычными методами, применяет насилие, заставляя Крысобоя бить Иешуа. Марк Крысобой – это исполинский воин, он символизирует опору официальной власти на силу, деспотизм, подавление человека. Автор тонко интонационно обыгрывает каждую фразу персонажей. Понтий Пилат груб, требователен, нетерпим. Иешуа искренен, прост. Формально перед нами допрос, но его участники постепенно переходят к естественному общению. Именно на диалоге между Иешуа и Понтием Пилатом лежит большая смысловая нагрузка. Внутренне состояние прокуратора меняется на протяжении разговора. Вначале он подавлен, угрюм. Его тяготят обязанности игемона, мучит нестерпимая головная боль, солнцепёк. Ему доставляет мучение даже смотреть на обвиняемого. Своё состояние он ставит выше ответственности за судьбу человека. Недаром подавленность Пилата достигает кульминации в момент, когда у него промелькнула мысль немедленно казнить Иешуа и принять яд. Диалог тонко сочетается с внутренней речью Пилата. Незаметно для себя он задаёт вопросы, не соответствующие протоколу. Он стремится понять мотивы поведения бродяги, смущающего народ: «Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь ни малейшего представления? Что такое истина?» В этот момент Иешуа произносит ключевые сокровенные слова всего эпизода: «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова…» Эти слова потрясают прокуратора. Он понимает, что перед ним далеко не обычный человек. Он снимает боль Понтия Пилата, чувствует его состояние, знает о его единственной привязанности к собаке Банго. Снова Булгаков вводит в повествование деталь (глаза прокуратора заискрились надеждой). Иешуа признаётся ему в том, что всех людей он считает добрыми. Это открытие поразило Пилата, уже давно разуверившегося в людях. Иешуа развязали руки. Страшное видение, на мгновение охватившее прокуратора, противопоставлено неожиданно пролетевшей под сводами дворца ласточке. Это символ вечной надежды. Планы Пилата спасти Иешуа по закону не воплотились в жизнь. Этому помешал донос Иуды из Кириафа. Каждое движение, каждое слово Пилата проникнуто внутренней неуверенностью, страхом. Он предстаёт перед читателем противоречивым и страдающим. Физические муки (головная боль, кровь, прилившая к вискам) выдают его душевные страдания. Пилат находится в дисгармонии не только с миром, но и с самим собой. Он разучился верить в людей. А Иешуа кажется ему чудесным. Но секрет его чудес – доброта, наблюдательность, сочувствие, сострадание.
Ключевое значение в эпизоде принадлежит понятию истины. Иешуа видит её в конкретных проявлениях, он видит добрую сущность людей, какие бы действия по отношению к нему они не совершали. Истина всегда конкретна. Она прозрачна для тех, кто стремится её увидеть. Люди часто усердствуют в искажении этой истины. Они стали рабами. Обвиняемый говорит о том времени, когда человек вернётся к гармонии, станет более осознанным и не будет нуждаться в царях и армиях. Иешуа спокоен и гармоничен. Он живёт в ладу с миром и с самим собой. Иешуа осознаёт ценность жизни. Своей гармоничностью Иешуа притягивает к себе Пилата. Происходит нечто невероятное. Грозный прокуратор испытывает симпатию к приговоренному арестанту. Эпизод допроса Иешуа отражает одну из центральных проблем романа – проблему вины и ответственности. Это тема Понтия Пилата. Булгаков показывает, что у человека всегда есть выбор. Но каким бы он ни был, за него придётся нести ответственность. Страх прокуратора помешал ему поступить в соответствии со своими убеждениями. Вина Пилата не в том, что он ускорил казнь Иешуа. Если бы он совершил это в соответствии с понятием о долге и чести, за ним не было бы никакой вины. Его вина в том, что он не сделал то, что должен был сделать. «Ненавистный город», - вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передёрнул плечами, как будто озяб, а потёр, как бы обмывая их… Знаменитый жест, благодаря которому имя Пилата стало нарицательным, как стало выражение «умыть руки». Этим символическим жестом Пилат демонстрирует свою равнодушную непричастность происходящему. Этот жест – не что иное, как знак перестраховки. Этот жест – признак сильнейшего душевного движения. Прокуратор сам не понимает, что с ним происходит. Он не хочет, чтобы Га-Ноцри был казнён, и страдает от сознания своего бессилия. По сути, в его власти – спасти философа. Он страдает оттого, что он поступит не так, как велит ему совесть. Так велит ему владеющий всем его существом страх. Именно за страх он подлежит суду высших сил. Обращаясь к вечным вопросам, Булгаков использует иносказание. Показателен основной вопрос, с которым Иешуа обращается к своему судье: «Если я не прав, то докажи, в чем я не прав, а если я прав, то за что ты ругаешь меня?» Риторические вопросы и обращения помогают скрыть цитаты из книг священного писания. Язык героев индивидуализирован, но авторская речь остаётся подчеркнуто нейтральной.
Образы Пилата и Иешуа символичны. По сути, они противоположны друг другу, но в конце романа они идут вместе по бесконечной лунной дороге. Сцена допроса сталкивает между собой не только двух героев, но два жизненных принципа, гармонию и дисгармонию, страх и осознанность. Вопросы, затронутые автором в разговоре Иешуа и Пилата, - это вечные вопросы, над которыми стоит задуматься каждому читателю.
