10 класс. Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ. «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»
1. Какие произведения принадлежат перу Ф. М. Достоевского?
а) «Идиот»
б) «Братья Карамазовы»
в) «Игрок»
г) «Обрыв»
д) «Преступление и наказание»
е) «Дворянское гнездо»
2. В чём состоит своеобразие жанра романа «Преступление и наказание»?
а) социально-бытовой
б) эпистолярный
в) философский
г) авантюрный
д) детективный
е) любовный
ж) психологический
3. Какой основной принцип лёг в основу теории Раскольникова?
а) гуманность антигуманность
б) способность при необходимости совершить преступление
в) талантливость бездарность
г) принцип разделения человечества на «тварей дрожащих» и «право имеющих»
4. Какова мотивация Раскольниковым своего преступления?
а) приобретение денег
б) проверка своей теории
в) освобождение должников старухи от кредиторши
г) возможность продолжения учебы в университете
5. Каковы основные принципы построения системы образов в романе?
а) «идейный» персонажи носители противоположных идей бунт и смирение
б) двойничества
в) Раскольников центральный образ, соединяющий его собственное семейство и семью Мармеладовых
6. Кто из героев романа продолжает галерею образов «маленького человека»?
а) Лужин
б) Разумихин
в) Соня
г) Мармеладов
7. В течение какого времени происходит действие романа?
а) год
б) три месяца
в) две недели
г) полгода
8. Какие предметы, описываемые в романе, являются символическими деталями?
а) шляпа Раскольникова
б) нательный крест Лизаветы
в) топор
г) вещи, украденные у старухи
д) храм
е) платок Сони
9. Почему Раскольников убивает старуху обухом топора?
а) в волнении не рассчитал удар
б) Ф. М. Достоевский стремился как можно более натурально описать убийство
в) действие символично Раскольников наносит удар и себе
г) из-за неординарности характера Раскольникова
10. Соотнесите сны Раскольникова и их символическое значение.
а) сон убийство лошади 1) бессмысленность убийства
б) сон, воспроизводящий убийство 2) обобщение теории Раскольникова
старухи
в) сон о моровой язве 3) истинное предназначение Раскольникова
11. В чём заключается функция снов в романе «Преступление и наказание»?
а) плавное развитие сюжета
б) изображение работы подсознания
в) предсказание дальнейших событий
г) выявление авторской позиции
д) обнаружение того, что герой в себе не понимает
12. Теория Лужина о «целом кафтане» не остается только теорией. Она воплощается в действие. В каких моментах?
а) знакомство с Раскольниковым
б) поминки по Мармеладову
в) в сцене, когда Лужин делает предложение Дуне
г) покаяние Раскольникова
13. С какой целью Ф. М. Достоевский вводит в роман двойников Раскольникова Лужина и Свидригайлова?
а) подчеркнуть человеческое начало в Раскольникове он не может принять принципы, людей, живущих по его теории
б) оттенить антигуманную суть теории Раскольникова
в) показать, что теория Раскольникова - не исключительное явление
г) заострить конфликт в романе
д) показать, что Раскольников и Свидригайлов, по сути, одинаково преступны
14. В чём состоит смысл сна Свидригайлова в ночь перед самоубийством?
а) показать искренний порыв героя к добру
б) подчеркнуть, что его совесть спокойна
в) показать, что его искупительная жертва принимается
г) показать низменность его представлений о загробной жизни
д) подчеркнуть развращённость и циничность его натуры
15. Каким предстает Петербург в романе?
а) величавая столица с прекрасной архитектурой
б) один из героев романа, наделенный собственной мрачной и мистической силой
в) город бедных кварталов, преступности, нищеты, грязных переулков и трактиров
16. Определите по характерным признакам, чью улыбку описывает Ф. М. Достоевский.
а) «плутовская улыбка» 1) Соня
б) «улыбка змеилась по его губам» 2) Свидригайлов
в) «слабо улыбнулась» 3) Раскольников
17. В чём состоит своеобразие мастерства Ф. М. Достоевского-психолога?
а) изображение героев в экстремальных жизненных ситуациях
б) своеобразие системы образов (принцип двойничества)
в) авторские комментарии к состоянию героев
г) детективный сюжет
д) использование цветописи и звукописи, описание запахов
ж) соотношение сна и бреда с явью
з) своеобразная психологическая атмосфера
18. Ф. М. Достоевский для создания образов героев романа использует библейские притчи о
а) блудном сыне
б) мытаре и фарисее
в) воскресшем Лазаре
г) первородном грехе
д) Иове
19. Чьё поведение так описывает Ф. М. Достоевский?
«...произнес он сентенциозно»
«...с каждым словом становился он все привязчивее и раздражительнее, точно во вкус входил» «...произнес он покоробившись»
«...тотчас же закуражился... сделал горький вид и осанисто примолк»
а) Разумихин
б) Свидригайлов
в) Лужин
г) Зосимов
20. Чей это портрет?
«Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными, алыми губами, со светло-белокурою бородою и с довольно еще густыми белокурыми волосами. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжёл и неподвижен...»
а) Лужин
б) Свидригайлов
в) Порфирий Петрович
г) Зосимов
21. Когда Ф. М. Достоевский впервые вводит в роман пейзаж?
а) перед сценой покаяния Раскольникова
б) во сне Раскольникова
в) перед объяснением с Соней
г) в эпилоге
Ответы к тесту «Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ. «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»
1. а, б, в, д
2. в, ж
3. г
4. б
5. а, б
6. г
7. в
8. б, в, д, е
9. в
10. а 3, б 1, в 2
11. б, г, д
12. б
13. г
14. г
15. а
16. а 2, 6 3, в 1
17. г
18. г
19. в
20. б
|
Смотрите также по произведению "Преступление и наказание"
|
Другие материалы по творчеству Достоевскоий Ф.М.
|
Главное в романах Достоевского — процессы внутренней жизни героев, их идеи, переживания, мысли и чувства. Однако писатель уделял большое внимание и описанию внешности персонажей.
Рассмотрим портреты, созданные писателем в романе «Преступление и наказание». В начале произведения Достоевский описывает внешность главного героя. О Раскольникове сказано, что он «замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темнорус, ростом выше среднего, тонок и строен». Характерно, что в описании внешности героя нет никаких дегенеративных, порочных черт. Как замечает С. Б. Белов, здесь можно увидеть намек на позитивный аспект внутреннего мира своего героя.
По натуре своей Раскольников — не злодей и не убийца. Его идея «разрешить кровь по совести» — наносная, из тех, что витали в воздухе, она не могла стать второй натурой Раскольникова. Недаром затем Достоевский упоминает о «детской улыбке» Родиона. В натуре его были черты, свойственные детям: безрассудство, впечатлительность, искренность, способность к иррациональным поступкам, и вместе с тем присущие детям жестокость, упрямство.
Однако в этом портрете стоит отметить и свойственное Достоевскому-художнику стремление к контрасту внешнего и внутреннего, желание подчеркнуть двойственную природу человека. В философии писателя эта мысль о двойственности человеческой природы занимала значительное место. Человек, по мнению Достоевского, греховен по природе своей, добро сосуществует в душе его вместе со злом. Внешнее уродство зачастую оборачивается в героях Достоевского внутренней красотой (Лизавета), под внешней же привлекательностью может скрываться убийца.
В портрете Раскольникова автор подчеркивает его ужасающую бедность и нищету: его одежда превратилась практически в лохмотья, шляпа была вся изношенная, «вся в дырах и пятнах, без полей и самым безобразнейшим углом заломившаяся на сторону». Здесь характерен контраст между внешностью героя и его костюмом.
Внешность Раскольникова дается в динамике, однако Достоевский описывает в основном спектр ощущений, состояний героя, нежели изменения выражений его лица, его мимики, походки, порожденные этими состояниями. Так, после первого посещения Родионом Алены Ивановны, так называемой «пробы», героя охватывает «чувство бесконечного отвращения». «Он шел по тротуару как пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними, и опомнился уже на следующей улице». После разговора с Мармеладовым и чтения письма от матери Раскольников вновь думает об убийстве старухи-процентщицы. Мысль эта «теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом виде». Достоевский предельно кратко передает состояние своего героя, практически не давая его портрета: «Ему стукнуло в голову и потемнело в глазах».
Более подробно внешность Раскольникова описывается при его разговоре с Ильей Петровичем. Чувства Родиона смешанны: он испуган возможными подозрениями в убийстве Алены Ивановны и одновременно испытывает «мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения». «Раскольников отвечал резко, отрывисто, весь бледный как платок и не опуская черных воспаленных глаз своих перед взглядом Ильи Петровича».
Характерен и портрет Раскольникова после его преступления, когда он первый раз выходит на улицу: «Голова его слегка было начала кружиться: какая-то дикая энергия заблистала вдруг в его воспаленных глазах и в его исхудалом, бледно-желтом лице».
Более подробно в романе описание внешности Раскольникова во время встречи с родными. «Раскольников был почти здоров... только был очень бледен, рассеян и угрюм. Снаружи он походил как бы на раненого человека или вытерпливающего какую-нибудь сильную физическую боль: брови его были сдвинуты, губы сжаты, взгляд воспаленный. Говорил он мало и неохотно, как бы через силу... и какое-то беспокойство изредка проявлялось в его движениях». Бледное и угрюмое лицо Родиона «озарилось на мгновение как бы светом, когда вошли мать и сестра, но это прибавило только к выражению его вместо прежней тоскливой рассеянности, как бы более сосредоточенной муки. Свет померк скоро, но мука осталась...».
Инстинктивно Раскольников радуется встрече с матерью и сестрой (об этом говорит свет, озаривший лицо его), однако он тут же вспоминает о своем положении и понимает, что теперь ему недоступна обычная радость родственного участия и любви, как и многое другое в жизни. Именно поэтому свет в лице его быстро меркнет, а мука остается.
Выразителен в романе и портрет старухи-процентщицы. Характерно, что, описывая Алену Ивановну, Достоевский как будто и не старался, чтобы она вызвала симпатию, сочувствие читателей. Алена Ивановна изображена не жалким, бедным созданием и не благообразной, почтенной особой. Это «крошечная сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка. Старушка поминутно кашляла и кряхтела. Должно быть, молодой человек взглянул на нее каким-нибудь особенным взглядом, потому что и в ее глазах промелькнула опять прежняя недоверчивость».
Портрет этот в известном смысле демонстративен. Уже в нем заложено авторское отрицание идеи Раскольникова. Любой человек, независимо от его внутренних качеств, положения, внешности, по Достоевскому, есть творение Божье, и никто не имеет права посягнуть на чужую жизнь. Так, портрет у Достоевского связывается с основной идеей произведения.
Другое характерное свойство портретов, созданных Достоевским, — акцентирование внимания читателей на неправильности черт лица, телосложения и т. д. при описании внешности персонажей. Как замечает Н.М. Чирков, Достоевский в описаниях внешности явно смещает понятия «красоты и безобразия», красавица в его романах может иметь неправильные черты лица. Именно таков в романе портрет Дунечки Раскольниковой. «Лицом она была похожа на брата, но ее даже можно было назвать красавицей. Волосы у нее были темнорусые, немного светлей, чем у брата; глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время иногда, минутами, необыкновенно добрые. Она была бледна, но не болезненно бледна; лицо ее сияло свежестью и здоровьем. Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, — единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность».
Подмеченное во внешности персонажа отклонение от правильности, создающее красоту, привлекательность, — это одна из вариаций мотива контраста внешности и внутреннего содержания. Зачастую это несоответствие выражается какой-либо внешностной деталью. В этом плане выразителен портрет Порфирия. «Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать».
Пухлое лицо, женская фигура Порфирия, брюшко — все это ассоциируется у нас с добродушием, «домашностью», бытом. Однако серьезный, насмешливый взгляд героя накладывается на первоначальное мнение читателя и опровергает его. Достоевский как будто намекает нам, что от этого героя можно ожидать большего, чем то, на что он кажется способным, судя по внешности.
Изображая своих героев, Достоевский использует, по замечанию В. Я. Кирпотина, «метод двукратного портретирования». Большие, подробные портреты персонажей писатель создает дважды. Другие описания внешности героев в романе — лишь фиксация их ощущений и состояний, аналогично описанию внешности Раскольникова. Суть двукратного портретирования состоит в том, что первый портрет героя представляет собой поверхностное описание его внешности, это как будто взгляд незнакомого человека со стороны. Второй портрет героя открывает уже его внутреннюю сущность. Он часто дается в субъективном восприятии других героев, что характерно также для творчества Толстого и Тургенева.
Так, например, в романе дважды дан портрет Сони Мармеладовой. В первом описании ее мы видим лишь молоденькую девочку, род занятий которой вполне определенен. «Соня была малого роста, лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка, с замечательными голубыми глазами. ...Наряд ее был грошовый, но разукрашенный по-уличному, под вкус и правила, сложившиеся в своем особом мире, с ярко и позорно выдающеюся целью»: шелковое цветное платье «с длиннейшим и смешным хвостом», светлые ботинки, зонтик, смешная соломенная шляпка «с ярким огненного цвета пером».
Совсем иной предстает Соня, когда она приходит к Раскольникову: «У нее худенькое и бледное личико, довольно неправильное, какое-то востренькое, с востреньким маленьким носом и подбородком. Ее даже нельзя было назвать и хорошенькою, но зато голубые глаза ее были такие ясные, и когда оживлялись они, выражение лица ее становилось такое доброе и простодушное, что невольно привлекало к ней. В лице ее, да и во всей фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях».
Обратим внимание, насколько различны эти два Сониных портрета. Если в первом она — довольно хорошенькая, то во втором Достоевский замечает, что ее нельзя было назвать хорошенькой. Эти два противоречащих друг другу авторских замечания весьма многозначительны. Писатель утверждает здесь не только иллюзорность пошловатой красоты Сони, но и «иллюзорность ее ремесла». В этом плане различие в портретах героини символично. Став проституткой, Соня не изменяет своей внутренней сути. Ремесло не загубило ее душевной чистоты, доброго сердца. Все, что мы видим в ней на первый взгляд, — по Достоевскому, не более чем иллюзия. Настоящее же в Соне — ее детскость, какая-то пугливость, робость, неправильное лицо, ясные голубые глаза, смешные движения. В этой героине нет ничего от вульгарной женщины, своими движениями, мимикой, жестами она напоминает ребенка. Впоследствии Достоевский заметит, что «настоящий разврат еще не прошел ни одной каплей в ее сердце».
Дважды обрисована в романе и внешность Лужина. Вначале Достоевский представляет нам первое впечатление Раскольникова и его гостей, Зосимова и Разумихина, от неизвестного господина. «Это был господин немолодых лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем, что остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивал взглядами: „Куда ж это я попал?"»
Второй портрет Лужина — впечатление Раскольникова. Это описание внешности Лужина отличается тонким психологизмом, в нем звучит авторская ирония. Достоевский здесь постоянно подчеркивает, что Петр Петрович «состоял на линии жениха». «Все платье его было только что от портного, и все было хорошо, кроме разве того только, что все было слишком новое и слишком обличало известную цель. Даже щегольская, новехонькая, круглая шляпа об этой цели свидетельствовала: Петр Петрович как-то уж слишком почтительно с ней обращался и слишком осторожно держал ее в руках. Даже прелестная пара сиреневых, настоящих жувеневских, перчаток свидетельствовала то же самое, хотя бы тем одним, что их не надевали, а только носили в руках для параду. В одежде же Петра Петровича преобладали цвета светлые и юношественные. На нем был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка, только что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек с розовыми полосками, и что всего лучше: все это было даже к лицу Петру Петровичу. Лицо его, весьма свежее и даже красивое, и без того казалось моложе своих сорока пяти лет. Темные бакенбарды приятно осеняли его с обеих сторон... Даже волосы... расчесанные и завитые у парикмахера, не представляли этим обстоятельством ничего смешного или какого-нибудь глупого вида, что обыкновенно всегда бывает при завитых волосах, ибо придает лицу неизбежное сходство с немцем, идущим под венец. Если же и было что-нибудь в этой довольно красивой и солидной физиономки действительно неприятное и отталкивающее, то происходило уж от других причин».
В этом портрете также намечен контраст внешнего и внутреннего. Всячески подчеркнутое Достоевским «благообразие», благопристойность героя противопоставлены тому неприятному и отталкивающему впечатлению, которое Лужин производит на Раскольникова. В этом плане портрет Лужина можно назвать импрессионистским.
Выразителен в романе и портрет Свидригайлова. Сначала он изображен Достоевским как «незнакомый господин», о котором читателям ничего не известно. Это довольно высокий, осанистый барин, дородный, в щегольской одежде. Лицо его довольно приятно, волосы белокуры, чуть-чуть с проседью, у него широкая, густая борода. Однако уже в этом описании Достоевский подчеркивает холодный пристальный взгляд героя: «Глаза его были голубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво; губы алые».
Второй раз Достоевский описывает внешность Свидригайлова во время его очередной встречи с Раскольниковым. Портрет этот дан уже в восприятии главного героя: «Он рассматривал с минуту его [Свидригайлова] лицо, которое всегда его поражало и прежде. Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску; белое, румяное, с румяными, алыми губами, со светло-белокурою бородой и с довольно еще густыми белокурыми волосами. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжел и неподвижен. Что-то ужасно неприятное было в этом красивом и чрезвычайно моложавом... лице. Одежда Свидригайлова была щегольская, летняя, легкая, в особенности щеголял он бельем. На пальце был огромный перстень с дорогим камнем».
Достоевский подчеркивает, что лицо героя здесь похоже на маску. В этом описании возникает мотив мертвенности, чувства и эмоции героя как будто застыли, окаменели, они не отражаются на лице. Он никого не любит, не чувствует боли, обиды, раскаяния. «Странно и смешно... — думает впоследствии Свидригайлов, — ни к кому я никогда не имел большой ненависти, даже мстить никогда особенно не желал, а ведь это дурной признак... Спорить тоже не любил и не горячился — тоже дурной признак!»
Свидригайлову кажется, что он влюблен в Дуню, что она «перемолола бы его как-нибудь», однако чувство это — не более чем иллюзия. Герой этот не способен ни к любви, ни к ненависти, душа его мертва, в жизни его ничто не занимает.
Метод двойного портретирования способствует тому, что писатель приближает читателя к герою постепенно: от внешнего, общего, поверхностного впечатления о персонаже Достоевский переходит к глубокому, верному впечатлению, порожденному внимательным изучением внешности героя. Эта манера Достоевского напоминает нам творческую манеру Лермонтова. В романе «Герой нашего времени» Лермонтов дважды описывает внешность Печорина: сначала герой обрисован в рассказе Максима Максимыча, представляющего тот самый «взгляд со стороны». Затем дан большой, подробный, психологический портрет Печорина, зарисованный проезжим офицером, литератором. Однако, отмечая характерные личностные черты героя, Лермонтов не стремится в этом портрете раскрыть суть натуры Печорина. Во многом Григорий Александрович остается для нас загадкой, разгадка которой содержится в его исповеди. Достоевский же быстрее приближает внутренний мир героя к читателю.
Вообще своей подробностью, вниманием к деталям внешности и костюма, к манерам и жестам портреты у Достоевского сближаются с описаниями внешности в романах Тургенева и в прозе Лермонтова. Вот, например, портрет Зосимова.
«Зосимов был высокий и жирный человек, с одутловатым и бесцветно-бледным, гладковыбритым лицом, с белобрысыми прямыми волосами, в очках и с большим золотым перстнем на припухшем от жиру пальце. Было ему лет двадцать семь. Одет он был в широком щегольском легком пальто, в светлых летних брюках, и вообще все на нем было широко, щегольское и с иголочки; белье безукоризненное, цепь к часам массивная. Манера его была медленная, как будто вялая и в то же время изученно-развязная; претензия, впрочем, усиленно скрываемая, проглядывала поминутно. Все его знавшие находили его человеком тяжелым, но говорили, что свое дело знает».
Иногда описания внешности у Достоевского сопровождаются его философскими замечаниями, как, например, портрет Пульхерии Александровны. «Пульхерии Александровне было уже сорок три года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости... Волосы ее уже начинали седеть, маленькие лучистые морщинки уже давно появились около глаз, щеки впали и высохли от заботы и горя, и все-таки это лицо было прекрасно».
В описании внешности Пульхерии Александровны Достоевский использует особый прием — определение частного, конкретного через общее, понятийное («она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости»). Этот прием часто использовал Тургенев и в особенности Толстой.
Таким образом, Достоевский в романе, как правило, дает один большой портрет героя, а в дальнейшем лишь фиксирует изменение его состояний и ощущений, его эмоции, практически не описывая выражений лица, глаз, улыбки и т. д. Эта манера близка творческой манере Тургенева («Отцы и дети»). Портреты, созданные Достоевским, нельзя назвать динамическими в традиционном понимании. Они не похожи на «подвижные», «всякий раз обновленные очередной деталью» описания внешности в романах Толстого. Иногда писатель прибегает к приему «двукратного портретирования», по-лермонтовски приближая героя к читателю. Портреты Достоевского подробны, детализированны, психологичны, порой символичны, глубоко связаны с внутренней жизнью героев, с основной идеей произведения, с философскими взглядами писателя.
– А вы знаете, что за мною следят? – спросил Раскольников, пытливо на него взглядывая.
– Нет, ничего не знаю, – как бы с удивлением ответил Свидригайлов.
– Ну, так и оставим меня в покое, – нахмурившись, пробормотал Раскольников.
– Хорошо, оставим вас в покое.
– Скажите лучше, если вы сюда приходите пить и сами мне назначали два раза, чтоб я к вам сюда же пришел, то почему вы теперь, когда я смотрел в окно с улицы, прятались и хотели уйти? Я это очень хорошо заметил.
– Хе! хе! А почему вы, когда я тогда стоял у вас на пороге, лежали на своей софе с закрытыми глазами и притворялись, что спите, тогда как вы вовсе не спали? Я это очень хорошо заметил.
– Я мог иметь… причины… вы сами это знаете.
– И я мог иметь свои причины, хотя вы их и не узнаете.
Раскольников опустил правый локоть на стол, подпер пальцами правой руки снизу свой подбородок и пристально уставился на Свидригайлова. Он рассматривал с минуту его лицо, которое всегда его поражало и прежде. Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными, алыми губами, с светло-белокурою бородой и с довольно еще густыми белокурыми волосами. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжел и неподвижен. Что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом, судя по летам, лице. Одежда Свидригайлова была щегольская, летняя, легкая, в особенности щеголял он бельем. На пальце был огромный перстень с дорогим камнем.
– Да неужели же мне и с вами еще тоже надо возиться, – сказал вдруг Раскольников, выходя с судорожным нетерпением прямо на открытую, – хотя вы, может быть, и самый опасный человек, если захотите вредить, да я-то не хочу ломать себя больше. Я вам покажу сейчас, что не так дорожу собою, как вы, вероятно, думаете. Знайте же, я пришел к вам прямо сказать, что если вы держите свое прежнее намерение насчет моей сестры и если для этого думаете чем-нибудь воспользоваться из того, что открыто в последнее время, то я вас убью, прежде чем вы меня в острог посадите. Мое слово верно: вы знаете, что я сумею сдержать его. Второе, если хотите мне что-нибудь объявить, – потому что мне все это время казалось, что вы как будто хотите мне что-то сказать, – то объявляйте скорее, потому что время дорого и, может быть, очень скоро будет уже поздно.
– Да куда вы это так торопитесь? – спросил Свидригайлов, любопытно его разглядывая.
– У всякого свои шаги, – мрачно и нетерпеливо проговорил Раскольников.
– Вы сами же вызывали сейчас на откровенность, а на первый же вопрос и отказываетесь отвечать, – заметил Свидригайлов с улыбкой. – Вам все кажется, что у меня какие-то цели, а потому и глядите на меня подозрительно. Что ж, это совершенно понятно в вашем положении. Но как я ни желаю сойтись с вами, я все-таки не возьму на себя труда разуверять вас в противном. Ей-богу, игра не стоит свеч, да и говорить-то с вами я ни о чем таком особенном не намеревался.
– Зачем же я тогда вам так понадобился? Ведь вы же около меня ухаживали?
– Да просто как любопытный субъект для наблюдения. Мне понравились вы фантастичностью вашего положения – вот чем! Кроме того, вы брат особы, которая меня очень интересовала, и, наконец, от самой этой особы в свое время я ужасно много и часто слыхал о вас, из чего и заключил, что вы имеете над нею большое влияние; разве этого мало? Хе-хе-хе! Впрочем, сознаюсь, ваш вопрос для меня весьма сложен, и мне трудно на него вам ответить. Ну вот, например, ведь вы пошли ко мне теперь мало того что по делу, а за чем-нибудь новеньким? Ведь так? Ведь так? – настаивал Свидригайлов с плутовскою улыбкой, – ну представьте же себе после этого, что я сам-то, еще ехав сюда, в вагоне, на вас же рассчитывал, что вы мне тоже скажете что-нибудь новенького и что от вас же удастся мне чем-нибудь позаимствоваться! Вот какие мы богачи!
– Чем это позаимствоваться?
– Да что вам сказать? Разве я знаю чем? Видите, в каком трактиришке все время просиживаю, и это мне всласть, то есть не то чтобы всласть, а так, надо же где-нибудь сесть. Ну, вот хоть эта бедная Катя – видели?.. Ну, был бы я, например, хоть обжора, клубный гастроном, а то ведь вот что я могу есть! (Он ткнул пальцем в угол, где на маленьком столике, на жестяном блюдце, стояли остатки ужасного бифштекса с картофелем.) Кстати, обедали вы? Я перекусил и больше не хочу. Вина, например, совсем не пью. Кроме шампанского, никакого, да и шампанского-то в целый вечер один стакан, да и то голова болит. Это я теперь, чтобы подмонтироваться, велел подать, потому что я куда-то собираюсь, и вы видите меня в особом расположении духа. Я потому давеча и спрятался, как школьник, что думал, что вы мне помешаете; но, кажется (он вынул часы), могу пробыть с вами час; теперь половина пятого. Верите ли, хотя бы что-нибудь было; ну помещиком быть, ну отцом, ну уланом, фотографом, журналистом… н-ничего, никакой специальности! Иногда даже скучно. Право, думал, что вы мне скажете что-нибудь новенького.
– Да кто вы такой и зачем вы сюда приехали?
– Я кто такой? Вы знаете: дворянин, служил два года в кавалерии, потом так здесь в Петербурге шлялся, потом женился на Марфе Петровне и жил в деревне. Вот моя биография!
– Вы, кажется, игрок?
– Нет, какой я игрок. Шулер – не игрок.
– А вы были шулером?
– Да, был шулером.
– Что же, вас бивали?
– Случалось. А что?
– Ну, стало быть, вызвать на дуэль могли… да и вообще оживляет.
– Не противоречу вам и притом не мастер я философствовать. Признаюсь вам, я сюда больше насчет женщин поскорее приехал.
– Только что похоронили Марфу Петровну?
– Ну да, – улыбнулся с побеждающею откровенностью Свидригайлов. – Так что ж? Вы, кажется, находите что-то дурное, что я о женщинах так говорю?
– То есть нахожу я или нет дурное в разврате?
– В разврате! Ну вот вы куда! А впрочем, по порядку прежде отвечу вам насчет женщины вообще; знаете, я расположен болтать. Скажите, для чего я буду себя сдерживать? Зачем же бросать женщин, коли я хоть до них охотник? По крайней мере, занятие.
– Так вы здесь только на разврат один и надеетесь!
– Ну так что ж, ну и на разврат! Дался им разврат. Да люблю, по крайней мере, прямой вопрос. В этом разврате по крайней мере, есть нечто постоянное, основанное даже на природе и не подверженное фантазии, нечто всегдашним разожженным угольком в крови пребывающее, вечно поджигающее, которое и долго еще, и с летами, может быть, не так скоро зальешь. Согласитесь сами, разве не занятие в своем роде?
– Чему же тут радоваться? Это болезнь, и опасная.
– А, вот вы куда? Я согласен, что это болезнь, как и все переходящее через меру, – а тут непременно придется перейти через меру, – но ведь это, во-первых, у одного так, у другого иначе, а во-вторых, разумеется, во всем держи меру, расчет, хоть и подлый, но что же делать? Не будь этого, ведь этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы. Я согласен, что порядочный человек обязан скучать, но ведь, однако ж…
– А вы могли бы застрелиться?
– Ну вот! – с отвращением отпарировал Свидригайлов, – сделайте одолжение, не говорите об этом, – прибавил он поспешно и даже без всякого фанфаронства, которое выказывалось во всех прежних его словах. Даже лицо его как будто изменилось. – Сознаюсь в непростительной слабости, но что делать: боюсь смерти и не люблю, когда говорят о ней. Знаете ли, что я мистик отчасти?
– А! призраки Марфы Петровны! Что ж, приходить продолжают?
– Ну их, не поминайте; в Петербурге еще не было; да и черт с ними! – вскричал он с каким-то раздражительным видом. – Нет, будемте лучше об этом… да, впрочем… Гм! Эх, мало времени, не могу я с вами долго остаться, а жаль! Было бы что сообщить.
– А что у вас, женщина?
– Да, женщина, так нечаянный один случай… нет, я не про то.
– Ну, а мерзость всей этой обстановки на вас уже не действует? Уже потеряли силу остановиться?
– А вы и на силу претендуете? Хе-хе-хе! Удивили же вы меня сейчас, Родион Романыч, хоть я заранее знал, что это так будет. Вы же толкуете мне о разврате и об эстетике! Вы – Шиллер, вы – идеалист! Все это, конечно, так и должно быть, и надо бы удивляться, если б оно было иначе, но, однако ж, как-то все-таки странно в действительности… Ах, жаль, что времени мало, потому вы сами прелюбопытный субъект! А кстати, вы любите Шиллера? Я ужасно люблю.
– Но какой вы, однако же, фанфарон! – с некоторым отвращением произнес Раскольников.
– Ну, ей-богу же, нет! – хохоча, отвечал Свидригайлов, – а впрочем, не спорю, пусть и фанфарон; но ведь почему же и не пофанфаронить, когда оно безобидно. Я семь лет прожил в деревне у Марфы Петровны, а потому, набросившись теперь на умного человека, как вы, – на умного и в высшей степени любопытного, просто рад поболтать, да, кроме того, выпил эти полстакана вина и уже капельку в голову ударило. А главное, существует одно обстоятельство, которое меня очень монтировало, но о котором я… умолчу. Куда же вы? – с испугом спросил вдруг Свидригайлов.
Раскольников стал было вставать. Ему сделалось и тяжело, и душно, и как-то неловко, что он пришел сюда. В Свидригайлове он убедился как в самом пустейшем и ничтожнейшем злодее в мире.
– Э-эх! Посидите, останьтесь, – упрашивал Свидригайлов, – да велите себе принести хоть чаю. Ну посидите, ну, я не буду болтать вздору, о себе то есть. Я вам что-нибудь расскажу. Ну, хотите, я вам расскажу, как меня женщина, говоря вашим слогом, «спасала»? Это будет даже ответом на ваш первый вопрос, потому что особа эта – ваша сестра. Можно рассказывать? Да и время убьем.
– Рассказывайте, но я надеюсь, вы…
– О, не беспокойтесь! Притом же Авдотья Романовна даже и в таком скверном и пустом человеке, как я, может вселить только одно глубочайшее уважение.
– Вы знаете, может быть (да я, впрочем, и сам вам рассказывал), – начал Свидригайлов, – что я сидел здесь в долговой тюрьме, по огромному счету, и не имея ни малейших средств в виду для уплаты. Нечего подробничать о том, как выкупила меня тогда Марфа Петровна; знаете ли, до какой степени одурманения может иногда полюбить женщина? Это была женщина честная, весьма неглупая (хотя и совершенно необразованная). Представьте же себе, что эта-то самая ревнивая и честная женщина решилась снизойти, после многих ужасных исступлений и попреков, на некоторого рода со мною контракт, который и исполняла во все время нашего брака. Дело в том, что она была значительно старше меня, кроме того, постоянно носила во рту какую-то гвоздичку. Я имел настолько свинства в душе и своего рода честности, чтоб объявить ей прямо, что совершенно верен ей быть не могу. Это признание привело ее в исступление, но, кажется, моя грубая откровенность ей в некотором роде понравилась: «Значит, дескать, сам не хочет обманывать, коли заранее так объявляет», – ну а для ревнивой женщины это первое. После долгих слез состоялся между нами такого рода изустный контракт: первое, я никогда не оставлю Марфу Петровну и всегда пребуду ее мужем; второе, без ее позволения не отлучусь никуда; третье, постоянной любовницы не заведу никогда; четвертое, за это Марфа Петровна позволяет мне приглянуть иногда на сенных девушек, но не иначе как с ее секретного ведома; пятое, боже сохрани меня полюбить женщину из нашего сословия; шестое, если на случай, чего боже сохрани, меня посетит какая-нибудь страсть, большая и серьезная, то я должен открыться Марфе Петровне. Насчет последнего пункта Марфа Петровна была, впрочем, во вce время довольно спокойна; это была умная женщина, а следственно, не могла же на меня смотреть иначе, как на развратника и потаскуна, который серьезно полюбить не в состоянии. Но умная женщина и ревнивая женщина – два предмета разные, и вот в этом-то и беда. Впрочем, чтобы беспристрастно судить о некоторых людях, нужно заранее отказаться от иных предвзятых взглядов и от обыденной привычки к обыкновенно окружающим нас людям и предметам. На ваше суждение, более чем на чье-нибудь, я имею право надеяться. Может быть, вы уже очень много слышали о Марфе Петровне смешного и нелепого. Действительно, у ней были иные весьма смешные привычки; но скажу вам прямо, что я искренно сожалею о бесчисленных горестях, которых я был причиной. Ну, и довольно, кажется, для весьма приличного oraison fun?bre нежнейшей жене нежнейшего мужа. В случаях наших ссор я, большею частию, молчал и не раздражался, и это джентельменничанье всегда почти достигало цели; оно на нее влияло и ей даже нравилось; бывали случаи, что она мною даже гордилась. Но сестрицы вашей все-таки не вынесла. И каким образом это случилось, что она рискнула взять такую раскрасавицу в свой дом, в гувернантки! Я объясняю тем, что Марфа Петровна была женщина пламенная и восприимчивая и что просто-запросто она сама влюбилась, – буквально влюбилась, – в вашу сестрицу. Ну, да и Авдотья-то Романовна! Я очень хорошо понял, с первого взгляда, что тут дело плохо, и – что вы думаете? – решился было и глаз не подымать на нее. Но Авдотья Романовна сама сделала первый шаг – верите или нет? Верите ли вы тоже, что Марфа Петровна до того доходила, что даже на меня сердилась сначала за мое всегдашнее молчание о вашей сестре, за то, что я так равнодушен на ее беспрерывные и влюбленные отзывы об Авдотье Романовне? Сам не понимаю, чего ей хотелось! Ну, уж конечно, Марфа Петровна рассказала Авдотье Романовне обо мне всю подноготную. У нее была несчастная черта, решительно всем рассказывать все наши семейные тайны и всем беспрерывно на меня жаловаться; как же было пропустить такого нового и прекрасного друга? Полагаю, что у них и разговору иного не было, как обо мне, и, уж без сомнения, Авдотье Романовне стали известны все эти мрачные, таинственные сказки, которые мне приписывают… Бьюсь об заклад, что вы уж что-нибудь в этом роде тоже слышали?
1. Как звучит имя, отчество и фамилия главного героя? (Родион Романович Раскольников)
2. Какой сон видит Родион накануне убийства? (Сон о жестоком избиении и убийстве лошади)
3. Кто говорит: «Ужасно высоко себя ценит и, кажется, не без некоторого права на это»? (Разумихин)
4. Что сделал Раскольников, говоря: «Я не тебе …, я всему страданию человеческому …»? («…поклонился». Встал на колени перед Соней и поцеловал ей ноги)
5. Если предшественники Достоевского изображали Петербург зимой и осенью как город холода и мороза, тумана и слякоти, то каким предстаёт он в «Преступлении и наказании»? (В июле, в «чрезвычайно жаркое время» – жара, духота, вонь, грязь, пыль)
6. В течение какого времени длится действие романа? (Тринадцать дней, а эпилог через полтора года)
7. Как погиб Мармеладов? (Был раздавлен пустой коляской)
8. Всё человечество Раскольников подразделяет на два разряда: «собственно люди» и … («Собственно люди» и «вши», властители и подвластные, угнетатели и угнетённые, «пророки» и «твари дрожащие», творцы истории и «материал»)
9. На что была похожа комната Раскольникова? (Гроб)
10. Из первой фразы мы узнаём, что герой живет в С-м переулке. В этом переулке жил и сам автор. Расшифруйте его название. (Столярный переулок)
11. Какой дар от Сонечки Мармеладовой принимает Раскольников? (Крестик на шею как символ христианской веры и нравственности)
12. Кто из героев романа кончил жизнь самоубийством? (Свидригайлов)
13. Чей это портрет: «Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными, алыми губами, с светло-белокурой бородой и довольно ещё густыми белокурыми волосами. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжёл и неподвижен» (Свидригайлова)
14. Кто утверждает, что ему «некуда больше идти», а «надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти»? (Мармеладов)
15. Сколько лет Родиону Раскольникову при встрече с ним в романе? (23 года)
16. «Сибирь. На берегу широкой пустынной реки… крепость, в крепости острог». Какой автобиографический факт описывает в романе Достоевский? (Автор рисует картину Омского острога, расположенного на берегу Иртыша, где он провел четыре года)
В статье использованы кадры из фильма «Преступление и наказание» 1969 года (режиссер Лев Кулиджанов)
Он спешил к Свидригайлову. Чего он мог надеяться от этого человека он и сам не знал. Но в этом человеке таилась какая-то власть над ним. Сознав это раз, он уже не мог успокоиться, а теперь к тому же и пришло время. Дорогой один вопрос особенно мучил его: был ли Свидригайлов у Порфирия? Сколько он мог судить и в чем бы он присягнул нет, не был! Он подумал еще и еще, припомнил всё посещение Порфирия, сообразил: нет, не был, конечно, не был! Но если не был еще, то пойдет или не пойдет он к Порфирию? Теперь покамест ему казалось, что не пойдет. Почему? Он не мог бы объяснить и этого, но если б и мог объяснить, то теперь он бы не стал над этим особенно ломать голову. Всё это его мучило, и в то же время ему было как-то не до того. Странное дело, никто бы, может быть, не поверил этому, но о своей теперешней, немедленной судьбе он как-то слабо, рассеянно заботился. Его мучило что-то другое, гораздо более важное, чрезвычайное, о нем же самом и не о ком другом, но что-то другое, что-то главное. К тому же он чувствовал беспредельную нравственную усталость, хотя рассудок его в это утро работал лучше, чем во все эти последние дни. Да и стоило ль теперь, после всего, что было, стараться побеждать все эти новые мизерные затруднения? Стоило ль, например, стараться интриговать, чтобы Свидригайлов не ходил к Порфирию; изучать, разузнавать, терять время на какого-нибудь Свидригайлова! О, как ему всё это надоело! А между тем он все-таки спешил к Свидригайлову; уж не ожидал ли он чего-нибудь от него нового , указаний, выхода? И за соломинку ведь хватаются! Не судьба ль, не инстинкт ли какой сводит их вместе? Может быть, это была только усталость, отчаяние; может быть, надо было не Свидригайлова, а кого-то другого, а Свидригайлов только так тут подвернулся. Соня? Да и зачем бы он пошел теперь к Соне? Опять просить у ней ее слез? Да и страшна была ему Соня. Соня представляла собою неумолимый приговор, решение без перемены. Тут или ее дорога, или его. Особенно в эту минуту он не в состоянии был ее видеть. Нет, не лучше ли испытать Свидригайлова: что это такое? И он не мог не сознаться внутри, что и действительно тот на что-то ему давно уже как бы нужен. Ну, однако ж, что может быть между ними общего? Даже и злодейство не могло бы быть у них одинаково. Этот человек очень к тому же был неприятен, очевидно чрезвычайно развратен, непременно хитер и обманчив, может быть, очень зол. Про него ходят такие рассказы. Правда, он хлопотал за детей Катерины Ивановны; но кто знает, для чего и что это означает? У этого человека вечно какие-то намерения и проекты. Мелькала постоянно во все эти дни у Раскольникова еще одна мысль и страшно его беспокоила, хотя он даже старался прогонять ее от себя, так она была тяжела для него! Он думал иногда: Свидригайлов всё вертелся около него, да и теперь вертится; Свидригайлов узнал его тайну; Свидригайлов имел замыслы против Дуни. А если и теперь имеет? Почти наверное можно сказать, что да. А если теперь, узнав его тайну и таким образом получив над ним власть, он захочет употребить ее как оружие против Дуни? Мысль эта иногда, даже во сне, мучила его, но в первый еще раз она явилась ему так сознательно ярко, как теперь, когда он шел к Свидригайлову. Одна уже мысль эта приводила его в мрачную ярость. Во-первых, тогда уже всё изменится, даже в его собственном положении: следует тотчас же открыть тайну Дунечке. Следует, может быть, предать самого себя, чтоб отвлечь Дунечку от какого-нибудь неосторожного шага. Письмо? Нынче утром Дуня получила какое-то письмо! От кого в Петербурге могла бы она получать письма? (Лужин разве?) Правда, там стережет Разумихин; но Разумихин ничего не знает. Может быть, следует открыться и Разумихину? Раскольников с омерзением подумал об этом. «Во всяком случае Свидригайлова надо увидать как можно скорее, решил он про себя окончательно. Слава богу, тут не так нужны подробности, сколько сущность дела; но если, если только способен он, если Свидригайлов что-нибудь интригует против Дуни, то...» Раскольников до того устал за всё это время, за весь этот месяц, что уже не мог разрешать теперь подобных вопросов иначе, как только одним решением: «Тогда я убью его», подумал он в холодном отчаянии. Тяжелое чувство сдавило его сердце; он остановился посредине улицы и стал осматриваться: по какой дороге он идет и куда он зашел? Он находился на ском проспекте, шагах в тридцати или в сорока от Сенной, которую прошел. Весь второй этаж дома налево был занят трактиром. Все окна были отворены настежь; трактир, судя по двигавшимся фигурам в окнах, был набит битком. В зале разливались песенники, звенели кларнет, скрипка и гремел турецкий барабан. Слышны были женские взвизги. Он было хотел пойти назад, недоумевая, зачем он повернул на ский проспект, как вдруг, в одном из крайних отворенных окон трактира, увидел сидевшего у самого окна, за чайным столом, с трубкою в зубах, Свидригайлова. Это страшно, до ужаса поразило его. Свидригайлов наблюдал и рассматривал его молча и, что тоже тотчас же поразило Раскольникова, кажется, хотел было вставать, чтобы потихоньку успеть уйти, пока его не заметили. Раскольников тотчас сделал вид, что как будто и сам не заметил его и смотрит, задумавшись, в сторону, а сам продолжал его наблюдать краем глаза. Сердце его тревожно билось. Так и есть: Свидригайлов очевидно не хочет, чтоб его видели. Он отвел от губ трубку и уже хотел спрятаться; но, поднявшись и отодвинув стул, вероятно, вдруг заметил, что Раскольников его видит и наблюдает. Между ними произошло нечто похожее на сцену их первого свидания у Раскольникова, во время сна. Плутовская улыбка показалась на лице Свидригайлова и всё более расширялась. И тот и другой знали, что оба видят и наблюдают друг друга. Наконец Свидригайлов громка расхохотался. Ну, ну! входите уж, коли хотите; я здесь! крикнул он из окна. Раскольников поднялся в трактир. Он нашел его в очень маленькой задней комнате, в одно окно, примыкавшей к большой зале, где на двадцати маленьких столиках, при криках отчаянного хора песенников, пили чай купцы, чиновники и множество всякого люда. Откуда-то долетал стук шаров на биллиарде. На столике пред Свидригайловым стояла початая бутылка шампанского и стакан, до половины полный вина. В комнатке находились еще мальчик-шарманщик, с маленьким ручным органчиком, и здоровая, краснощекая девушка в подтыканной полосатой юбке и в тирольской шляпке с лентами, певица, лет восемнадцати, которая, несмотря на хоровую песню в другой комнате, пела под аккомпанемент органщика, довольно сиплым контральтом, какую-то лакейскую песню... Ну и довольно! прервал ее Свидригайлов при входе Раскольникова. Девушка тотчас же оборвала и остановилась в почтительном ожидании. Пела она свою рифмованную лакейщину тоже с каким-то серьезным и почтительным оттенком в лице. Эй, Филипп, стакан! крикнул Свидригайлов. Я не стану пить вина, сказал Раскольников. Как хотите, я не для вас. Пей, Катя! Сегодня ничего больше не понадобится, ступай! Он налил ей целый стакан вина и выложил желтенький билетик. Катя выпила стакан разом, как пьют вино женщины, то есть не отрываясь, в двадцать глотков, взяла билетик, поцеловала у Свидригайлова руку, которую тот весьма серьезно допустил поцеловать, и вышла из комнаты, а за нею потащился и мальчишка с органом. Оба они были приведены с улицы. Свидригайлов и недели не жил в Петербурге, а уж всё около него было на какой-то патриархальной ноге. Трактирный лакей, Филипп, тоже был уже «знакомый» и подобострастничал. Дверь в залу запиралась; Свидригайлов в этой комнате был как у себя и проводил в ней, может быть, целые дни. Трактир был грязный, дрянной и даже не средней руки. Я к вам шел и вас отыскивал, начал Раскольников, но почему теперь я вдруг поворотил на ский проспект с Сенной! Я никогда сюда не поворачиваю и не захожу. Я поворачиваю с Сенной направо. Да и дорога к вам не сюда. Только поворотил, вот и вы! Это странно! Зачем же вы прямо не скажете: это чудо! Потому что это, может быть, только случай. Ведь какая складка у всего этого народа! захохотал Свидригайлов, не сознается, хоть бы даже внутри и верил чуду! Ведь уж сами говорите, что «может быть» только случай. И какие здесь всё трусишки насчет своего собственного мнения, вы представить себе не можете, Родион Романыч! Я не про вас. Вы имеете собственное мнение и не струсили иметь его. Тем-то вы и завлекли мое любопытство. Больше ничем? Да и этого ведь довольно. Свидригайлов был, очевидно, в возбужденном состоянии, но всего только на капельку; вина выпил он всего только полстакана. Мне кажется, вы пришли ко мне раньше, чем узнали о том, что я способен иметь то, что вы называете собственным мнением, заметил Раскольников. Ну, тогда было дело другое. У всякого свои шаги. А насчет чуда скажу вам, что вы, кажется, эти последние два-три дня проспали. Я вам сам назначил этот трактир и никакого тут чуда не было, что вы прямо пришли; сам растолковал всю дорогу, рассказал место, где он стоит, и часы, в которые можно меня здесь застать. Помните? Забыл, отвечал с удивлением Раскольников. Верю. Два раза я вам говорил. Адрес отчеканился у вас в памяти механически. Вы и повернули сюда механически, а между тем строго по адресу, сами того не зная. Я, и говоря-то вам тогда, не надеялся, что вы меня поняли. Очень уж вы себя выдаете, Родион Романыч. Да вот еще: я убежден, что в Петербурге много народу, ходя, говорят сами с собой. Это город полусумасшедших. Если б у нас были науки, то медики, юристы и философы могли бы сделать над Петербургом драгоценнейшие исследования, каждый по своей специальности. Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге. Чего стоят одни климатические влияния! Между тем это административный центр всей России, и характер его должен отражаться на всем. Но не в том теперь дело, а в том, что я уже несколько раз смотрел на вас сбоку. Вы выходите из дому еще держите голову прямо. С двадцати шагов вы уже ее опускаете, руки складываете назад. Вы смотрите и, очевидно, ни пред собою, ни по бокам уже ничего не видите. Наконец, начинаете шевелить губами и разговаривать сами с собой, причем иногда вы высвобождаете руку и декламируете, наконец, останавливаетесь среди дороги надолго. Это очень нехорошо-с. Может быть, вас кое-кто и замечает, кроме меня, а уж это невыгодно. Мне, в сущности, всё равно, и я вас не вылечу, но вы, конечно, меня понимаете. А вы знаете, что за мною следят? спросил Раскольников, пытливо на него взглядывая. Нет, ничего не знаю, как бы с удивлением ответил Свидригайлов. Ну так и оставим меня в покое, нахмурившись, пробормотал Раскольников. Хорошо, оставим вас в покое. Скажите лучше, если вы сюда приходите пить и сами мне назначали два раза, чтоб я к вам сюда же пришел, то почему вы теперь, когда я смотрел в окно с улицы, прятались и хотели уйти? Я это очень хорошо заметил. Хе-хе! А почему вы, когда я тогда стоял у вас на пороге, лежали на своей софе с закрытыми глазами и притворялись, что спите, тогда как вы вовсе не спали? Я это очень хорошо заметил. Я мог иметь... причины... вы сами это знаете. И я мог иметь свои причины, хотя вы их и не узнаете. Раскольников опустил правый локоть на стол, подпер пальцами правой руки снизу свой подбородок и пристально уставился на Свидригайлова. Он рассматривал с минуту его лицо, которое всегда его поражало и прежде. Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными, алыми губами, с светло-белокурою бородой и с довольно еще густыми белокурыми волосами. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжел и неподвижен. Что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом, судя по летам, лице. Одежда Свидригайлова была щегольская, летняя, легкая, в особенности щеголял он бельем. На пальце был огромный перстень с дорогим камнем. Да неужели же мне и с вами еще тоже надо возиться, сказал вдруг Раскольников, выходя с судорожным нетерпением прямо на открытую, хотя вы, может быть, и самый опасный человек, если захотите вредить, да я-то не хочу ломать себя больше. Я вам покажу сейчас, что не так дорожу собою, как вы, вероятно, думаете. Знайте же, я пришел к вам прямо сказать, что если вы держите свое прежнее намерение насчет моей сестры и если для этого думаете чем-нибудь воспользоваться из того, что открыто в последнее время, то я вас убью, прежде чем вы меня в острог посадите. Мое слово верно: вы знаете, что я сумею сдержать его. Второе, если хотите мне что-нибудь объявить, потому что мне всё это время казалось, что вы как будто хотите мне что-то сказать, то объявляйте скорее, потому что время дорого и, может быть, очень скоро будет уже поздно. Да куда вы это так торопитесь? спросил Свидригайлов, любопытно его разглядывая. У всякого свои шаги, мрачно и нетерпеливо проговорил Раскольников. Вы сами же вызывали сейчас на откровенность, а на первый же вопрос и отказываетесь отвечать, заметил Свидригайлов с улыбкой. Вам всё кажется, что у меня какие-то цели, а потому и глядите на меня подозрительно. Что ж, это совершенно понятно в вашем положении. Но как я ни желаю сойтись с вами, я все-таки не возьму на себя труда разуверять вас в противном. Ей-богу, игра не стоит свеч, да и говорить-то с вами я ни о чем таком особенном не намеревался. Зачем же я тогда вам так понадобился? Ведь вы же около меня ухаживали? Да просто как любопытный субъект для наблюдения. Мне понравились вы фантастичностью вашего положения вот чем! Кроме того, вы брат особы, которая меня очень интересовала, и, наконец, от самой этой особы в свое время я ужасно много и часто слыхал о вас, из чего и заключил, что вы имеете над нею большое влияние; разве этого мало? Хе-хе-хе! Впрочем, сознаюсь, ваш вопрос для меня весьма сложен, и мне трудно на него вам ответить. Ну вот, например, ведь вы пошли ко мне теперь мало того что по делу, а за чем-нибудь новеньким? Ведь так? Ведь так? настаивал Свидригайлов с плутовскою улыбкой, ну, представьте же себе после этого, что я сам-то, еще ехав сюда, в вагоне, на вас же рассчитывал, что вы мне тоже скажете что-нибудь новенького и что от вас же удастся мне чем-нибудь позаимствоваться! Вот какие мы богачи! Чем это позаимствоваться? Да что вам сказать? Разве я знаю чем? Видите, в каком трактиришке всё время просиживаю, и это мне всласть, то есть не то чтобы всласть, а так, надо же где-нибудь сесть. Ну, вот хоть эта бедная Катя видели?.. Ну был бы я, например, хоть обжора, клубный гастроном, а то ведь вот что я могу есть! (Он ткнул пальцем в угол, где на маленьком столике, на жестяном блюдце, стояли остатки ужасного бифштекса с картофелем). Кстати, обедали вы? Я перекусил и больше не хочу. Вина, например, совсем не пью. Кроме шампанского, никакого, да и шампанского-то в целый вечер один стакан, да и то голова болит. Это я теперь, чтобы подмонтироваться, велел подать, потому что я куда-то собираюсь, и вы видите меня в особом расположении духа. Я потому давеча и спрятался, как школьник, что думал, что вы мне помешаете; но, кажется (он вынул часы), могу пробыть с вами час; теперь половина пятого. Верите ли, хотя бы что-нибудь было; ну, помещиком быть, ну, отцом, ну, уланом, фотографом, журналистом... н-ничего, никакой специальности! Иногда даже скучно. Право, думал, что вы мне скажете что-нибудь новенького. Да кто вы такой и зачем вы сюда приехали? Я кто такой? Вы знаете: дворянин, служил два года в кавалерии, потом так здесь в Петербурге шлялся, потом женился на Марфе Петровне и жил в деревне. Вот моя биография! Вы, кажется, игрок? Нет, какой я игрок. Шулер не игрок. А вы были шулером? Да, был шулером. Что же, вас бивали? Случалось. А что? Ну, стало быть, вызвать на дуэль могли... да и вообще, оживляет. Не противоречу вам и притом не мастер я философствовать. Признаюсь вам, я сюда больше насчет женщин поскорее приехал. Только что похоронили Марфу Петровну? Ну да, улыбнулся с побеждающею откровенностию Свидригайлов. Так что ж? Вы, кажется, находите что-то дурное, что я о женщинах так говорю? То есть нахожу я или нет дурное в разврате? В разврате! Ну вот вы куда! А впрочем, по порядку прежде отвечу вам насчет женщины вообще; знаете, я расположен болтать. Скажите, для чего я буду себя сдерживать? Зачем же бросать женщин, коли я хоть до них охотник? По крайней мере, занятие. Так вы здесь только на разврат один и надеетесь? Ну так что ж, ну и на разврат! Дался им разврат. Да люблю, по крайней мере, прямой вопрос. В этом разврате, по крайней мере, есть нечто постоянное, основанное даже на природе и не подверженное фантазии, нечто всегдашним разожженным угольком в крови пребывающее, вечно поджигающее, которое и долго еще, и с летами, может быть, не так скоро зальешь. Согласитесь сами, разве не занятие в своем роде? Чему же тут радоваться? Это болезнь, и опасная. А, вот вы куда! Я согласен, что это болезнь, как и всё переходящее через меру, а тут непременно придется перейти через меру, но ведь это, во-первых, у одного так, у другого иначе, а во-вторых, разумеется, во всем держи меру, расчет, хоть и подлый, но что же делать? Не будь этого, ведь этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы. Я согласен, что порядочный человек обязан скучать, но ведь, однако ж... А вы могли бы застрелиться? Ну вот! с отвращением отпарировал Свидригайлов, сделайте одолжение, не говорите об этом, прибавил он поспешно и даже без всякого фанфаронства, которое выказывалось во всех прежних его словах. Даже лицо его как будто изменилось. Сознаюсь в непростительной слабости, но что делать: боюсь смерти и не люблю, когда говорят о ней. Знаете ли, что я мистик отчасти? А! призраки Марфы Петровны! Что ж, приходить продолжают? Ну их, не поминайте; в Петербурге еще не было; да и черт с ними! вскричал он с каким-то раздражительным видом. Нет, будемте лучше об этом... да впрочем... Гм! Эх, мало времени, не могу я с вами долго остаться, а жаль! Было бы что сообщить. А что у вас, женщина? Да, женщина, так, нечаянный один случай... нет, я не про то. Ну, а мерзость всей этой обстановки на вас уже не действует? Уже потеряли силу остановиться? А вы и на силу претендуете? Хе-хе-хе! Удивили же вы меня сейчас, Родион Романыч, хоть я заранее знал, что это так будет. Вы же толкуете мне о разврате и об эстетике! Вы Шиллер, вы идеалист! Всё это, конечно, так и должно быть и надо бы удивляться, если б оно было иначе, но, однако ж, как-то все-таки странно в действительности... Ах, жаль, что времени мало, потому вы сами прелюбопытный субъект! А кстати, вы любите Шиллера? Я ужасно люблю. Но какой вы, однако же, фанфарон! с некоторым отвращением произнес Раскольников. Ну, ей-богу же, нет! хохоча отвечал Свидригайлов, а впрочем, не спорю, пусть и фанфарон; но ведь почему же и не пофанфаронить, когда оно безобидно. Я семь лет прожил в деревне у Марфы Петровны, а потому, набросившись теперь на умного человека, как вы, на умного и в высшей степени любопытного, просто рад поболтать, да, кроме того, выпил эти полстакана вина и уже капельку в голову ударило. А главное, существует одно обстоятельство, которое меня очень монтировало, но о котором я... умолчу. Куда же вы? с испугом спросил вдруг Свидригайлов. Раскольников стал было вставать. Ему сделалось и тяжело, и душно, и как-то неловко, что он пришел сюда. В Свидригайлове он убедился как в самом пустейшем и ничтожнейшем злодее в мире. Э-эх! Посидите, останьтесь, упрашивал Свидригайлов, да велите себе принести хоть чаю. Ну посидите, ну я не буду болтать вздору, о себе то есть. Я вам что-нибудь расскажу. Ну, хотите, я вам расскажу, как меня женщина, говоря вашим слогом, «спасала»? Это будет даже ответом на ваш первый вопрос, потому что особа эта ваша сестра. Можно рассказывать? Да и время убьем. Рассказывайте, но я надеюсь, вы... О, не беспокойтесь! Притом же Авдотья Романовна даже и в таком скверном и пустом человеке, как я, может вселить только одно глубочайшее уважение.
