Федеральное агентство по образованию Российской Федерации
Нижегородский государственный педагогический университет
Филологический факультет
Кафедра русской литературы
Контрольная работа
по древнерусской литературе
Русская сатирическая повесть XVII века
В середине XVII века у московских верхов возникла иллюзия, что страна вступила в период стабилизации. Казалось, что Смута с ее идеологическим и социальным антагонизмом окончательно преодолена, что Россия вновь обрела вожделенную «тишину и покой», вновь превратилась в «святую Русь», последний оплот вселенского православия. Но скоро, очень скоро выяснилось, что единство нации – не более чем фикция. Переломным стал 1652 год.
Он начался пышными церковными торжествами, продолжавшимися весну и лето. 20 марта из Чудова монастыря в Успенский собор было перенесено тело патриарха Гермогена, который в 1612 г. погиб мученической смертью в захваченной поляками Москве. Тогда же Никон, еще не патриарх, еще новгородский владыка, с большой свитой отправился на Соловки за мощами митрополита всея Руси Филиппа Колычева, некогда задушенного Малютой Скуратовым по приказу Ивана Грозного. В главном храме Соловецкой обители Никон возложил на гроб страдальца государеву грамоту. В ней царь Алексей Михайлович молил Филиппа «разрешити прегрешения прадеда нашего» (для придания легитимного блеска своему недавнему самодержавию Романовы постоянно подчеркивали, что Алексей приходился внучатным племянником царю Федору Ивановичу, хотя это было родство по женской линии, по первой жене Ивана Грозного Анастасии). Царь «преклонял свой сан» перед церковью, публично приносил ей повинную.
Пока Никон был в отсутствии, Москва торжественно упокоила в Успенском соборе еще одного архипастыря, Иова, который был лишен престола и сослан в Старицу Лжедмитрием. Через несколько дней после этой церемонии умер престарелый патриарх Иосиф; так что 9 июля, когда столица крестным ходом и колокольным звоном встречала Никона, она встречала нового главу русской церкви. За руководство церковью после Смуты боролись две силы, две группировки. Первая – это епископат и богатые монастыри (в крепостной зависимости от них находилось восемь процентов населения России). Вторая – это приходской клир, белое духовенство, которое по достаткам и образу жизни мало отличалось от посадских мужиков и крестьян. Вторую группировку возглавляли протопопы – царский духовник Стефан Вонифатьев, Иван Неронов, Аввакум. К этому кружку «боголюбцев», «ревнителей благочестия» принадлежал и Никон.
«Когда Никон, «собинный друг» молодого царя Алексея, был возведен на патриаршество, выяснилось, что оцерковление жизни он понимал совсем не так, как его недавние сотрудники. Планы Никона предусматривали, чтобы Русь возглавила вселенское православие. Он решительно поддержал стремления Богдана Хмельницкого воссоединиться с Россией, не побоявшись неизбежной войны с Речью Посполитой. Он мечтал об освобождении балканских славян. Он дерзал думать о завоевании Царьграда.
Эта идея православной империи и вызвала церковную реформу. Никона беспокоила разница между русским и греческим обрядами: она казалась ему препятствием для вселенского главенства Москвы. Поэтому он решил унифицировать обряд, взяв за основу греческую практику, которая, кстати, недавно была введена на Украине и в Белоруссии. Перед великим постом 1653 г. патриарх разослал по московским храмам «память», предписав заменить двуперстное крестное сложение трехперстным. Затем последовала правка богослужебных текстов, вплоть до символа веры. Тех, кто отказывался подчиниться нововведениям, предавали анафеме, ссылали, заточали в тюрьмы, казнили. Так начался раскол.
Предпочтя греческий обряд, Никон исходил из убеждения, что русские, принявшие христианство из Византии, самовольно исказили его. История свидетельствует, что Никон заблуждался. Во времена Владимира Святого греческая церковь пользовалась двумя различными уставами, Студийским и Иерусалимским. Русь приняла Студийский устав, который в Византии со временем был вытеснен Иерусалимским. Таким образом, не русских, а скорее греков нужно было уличать в искажении старины.
Ни царь, ни бояре, ни дворянство в целом не могли смириться с притязаниями патриарха. На соборе, низложившем Никона, было заявлено: «…никто же не имеет толику свободу, да возможет противиться царскому велению…, патриарху же быти послушливу царю». Никон хотел беспредельной власти – такой же, как у римского папы. Но дворянство победило его, и дворянский царь Алексей Михайлович стал абсолютным монархом вроде Людовика XIV, который был ему почти ровесником.
В то же время дворянство поддержало церковную реформу. Она облегчала сношения с воссоединенной Украиной, да и проект объединения православных славян под эгидой Москвы занимал умы тогдашних русских политиков. В этой связи показательно, что дворянство почти не участвовало в защите старой веры. Редкие исключения прекрасно подтверждают это правило. Для знаменитой боярыни Федосьи Морозовой, дочери окольничего Прокопия Соковнина, верность старому обряду была семейным, а не сословным делом. В 1675 г. вместе с Морозовой была замучена ее сестра княгиня Евдокия Урусова, а двадцать лет спустя по делу о заговоре против Петра был казнен их брат Алексей Соковнин, «потаенный великой ереси раскольник». Семейным делом было староверие и у князей Хованских. Дворянство не хотело пойти на оцерковление русской жизни – ни в варианте Никона, ни в варианте «боголюбцев». Напротив, ограничение прав и привилегий церкви, секуляризация быта и культуры, без чего Россия как европейская держава не могла существовать, – вот идеал дворянства, который впоследствии воплотился в деятельности Петра.
Естественно поэтому, что старообрядческое движение очень скоро превратилось в движение низов – крестьян, стрельцов, казаков, бедных слоев посада, низового духовенства. Оно выдвинуло своих идеологов и писателей, которые критику реформы и апологию национальной старины сочетали с неприятием всей политики дворянской монархии.
Эти события потрясли церковь до самого основания. Однако ни уход Никона, ни соборная анафема старообрядцам не внесли успокоения в церковную верхушку, принявшую реформу.
Православная церковь всегда исходила из того, что она доказывает свою непогрешимость самим бытием своим. Отсюда преобладание катехизического способа убеждения: ставится вопрос – следует ответ. Свободное обсуждение не допускается.
В XVII в. резко повысился удельный вес авторских произведений. При этом, однако, анонимная струя, в средневековье преобладающая, также не ослабевала. Однако прежде анонимность была характерна для всей литературы. Теперь анонимной остается в первую очередь беллетристика. Это объясняется тем, что беллетристический поток был стихийным и неуправляемым. Если творчество писателей-профессионалов основывалось на жестких принципиальных критериях, диктуемых групповыми соображениями, то беллетристика в известной мере была «фольклористическим фактом».
Однако и анонимной беллетристике присуща та же художественная и идеологическая пестрота, которая свойственна авторской продукции. Связи с Европой дали переводный рыцарский роман и новеллу. Расширение социальной базы культуры вызвало к жизни смеховую литературу низов. Эти низы – площадные подьячие, грамотное крестьянство, бедное духовенство – заговорили независимым и свободным языком пародии и сатиры.
Русская действительность «бунташного» XVII столетия, активное участие в восстаниях посадского населения явились той почвой, на которой возникла демократическая сатирическая повесть второй половины XVII века. Социальная острота, антифеодальная направленность литературной сатиры сближали ее с устно-поэтической сатирой: сатирическими сказками о животных, сказками о неправедных судьях и антипоповскими сказками. Именно из народной сатиры черпала русская демократическая сатирическая повесть свои темы, образы и художественно-изобразительные средства.
Социальный протест простив «неправедных судей», взяточничества и крючкотворства, судебной волокиты звучит в сатирических повестях о Шемякином суде и о Ерше Ершовиче.
Растущему расслоению русского общества в XVII в. соответствовало и расслоение культуры. На одном ее полюсе возникают придворная поэзия и придворный театр, ориентированные на европейское барокко, на другом появляется оппозиционная идеологически и эстетически письменность городского плебса. Эту анонимную и близкую к фольклору посадскую струю принято обозначать термином «демократическая сатира». Если приложить к этому литературному слою общепринятые понятия о сатире (сатира всегда нечто отрицает, всегда обличает лица, институты, явления, будь то серьезно, как в античной культуре, либо смеясь, как в культуре нового времени), то окажется, что некоторые входящие в него произведения этим понятиям действительно соответствуют. Такова, например, «Калязинская челобитная», написанная в форме жалобы братии Троицкого Калязина монастыря на своего архимандрита Гавриила. Объектом сатирического обличения повесть избирает один из крупнейших монастырей России – Калязинский мужской монастырь, что позволяет автору раскрыть типичные черты жизни русского монашества XVII века. Монахи удалились от мирской суеты вовсе не для того, чтобы, умерщвляя свою плоть, предаваться молитве и покаянию. За стенами монастыря скрывается сытая и полная пьяного разгула жизнь. В пародийной форме слезной челобитной монахи жалуются архиепископу тверскому и Кашинскому Симеону на своего нового архимандрита – настоятеля монастыря Гавриила. В челобитной звучит требование немедленно заменить архимандрита человеком, гораздым, «лежа, вино да пиво пить, а в церковь не ходить», а также прямая угроза восстать против своих притеснителей. За внешним балагурством пьяных монахов в повести проступает народная ненависть к монастырям, к церковным феодалам. Основным средством сатирического обличения является язвительная ирония, скрытая в слезной жалобе чиновников.
Общая характеристика . На фоне «обмирщения» культуры и литературы в XVII столетии, т.е. постепенного освобождения от опеки церкви, постепенного вытеснения церковных жанров, появляются новые, чисто светские жанры литературы, в частности, возникают бытовые и сатирические повести.
Возникновение жанра бытовой повести и ее проблематика тесно связаны с теми изменениями, которые произошли в русской жизни XVII века: с общим подъемом русской культуры, тягой к просвещению, протестом против косного домостроевского быта, интересом к человеческой личности. Бытовая повесть запечатлела существенные стороны частной и общественной жизни человека. Впервые героем повести оказывается не исторический деятель, а лицо вымышленное. Автор проявляет большое внимание к частной жизни обычного человека.
Одним из примечательных явлений литературы второй половины XVII века является также формирование и развитие сатиры как самостоятельного литературного жанра. Бытовая и сатирическая повесть распространяется в простом народе. Эта литература противостоит литературе официальной, литературе господствующего класса, отчасти продолжающей старые традиции.
Демократическая литература оппозиционна феодальному классу: это литература, подчеркивающая несправедливость, господствующую в мире, отражающая недовольство действительностью, социальными порядками. Союз со средой, столь характерный для личности предшествующего времени, разрушен в ней. Недовольство своей судьбой, своим положением, окружающим – это черта новая, неизвестная предшествующим периодам. Для демократической литературы этого периода характерен конфликт личности со средой, жалобы этой личности на свою долю, вызов общественным порядкам, иногда же – неуверенность в себе, мольба, испуг, страх перед миром, ощущение собственной беззащитности, вера в судьбу, в рок, тема смерти, самоубийства и первые попытки противостоять своей судьбе, исправить несправедливость. В демократической литературе развивается особый стиль изображения человека: стиль резко сниженный, нарочито будничный, утверждавший право всякого человека на общественное сочувствие. Демократическая литература стремится к полному разоблачению и обнажению всех язв действительности. В этом ей помогает грубость – грубость во всем: грубость нового литературного языка, наполовину разговорного, наполовину взятого из деловой письменности, грубость изображаемого быта, грубость эротики, разъедающая ирония по отношению ко всему на свете, в том числе и к самому себе.
Человек, изображенный в произведениях этой литературы, не занимает никакого официального положения, либо его положение очень низкое. Это – просто страдающий человек, страдающий от голода, холода, от общественной несправедливости, от того, что ему некуда приклонить голову. Новый герой окружен горячим сочувствием автора и читателей. Его положение такое же, какое может иметь любой из читателей. Он не поднимается над читателями ни своим официальным положением, ни какой бы то ни было ролью в исторических событиях, ни своей моральной высотой. Он лишен всего того, что отличало и возвышало действующих лиц в предшествующем литературном развитии. Человек этот отнюдь не идеализирован. Напротив! Если во всех предшествующих средневековых стилях изображения человека этот последний чем-то непременно был выше всех своих читателей, представлял собой в известной мере отвлеченный персонаж, витавший в каком-то своем, особом пространстве, куда читатель, в сущности, не проникал, то теперь действующее лицо выступает вполне ему равновеликим, а иногда даже униженным, требующим не восхищения, а жалости и снисхождения. Герой изображен в самых непривлекательных положениях. Это опрощение героя, доведенное до пределов возможного. Именно в этом способе изображения человека больше всего выступает сознание ценности человеческой личности самой по себе: нагой, голодный, босой, грешный, без всяких надежд на будущее, без всяких признаков какого бы то ни было положения в обществе. Взгляните на человека, – как бы приглашают авторы этих произведений, посмотрите, как ему тяжело на этой земле! Он затерян среди нищеты одних и богатств других. Сегодня он богат, завтра беден; сегодня он нажил себе денег, завтра прожил. Он скитается «меж двор», питается подаянием от случая к случаю, погряз в пьянстве, играет в кости. Он бессилен побороть себя, выйти на «спасенный путь». И тем не менее он достоин сочувствия.
В этих произведениях есть учительный голос, но это не голос уверенного в себе проповедника, как в произведениях предшествующего времени. Это голос обиженного жизнью автора или голос самой жизни. Действующие лица воспринимают уроки действительности, под их влиянием они меняются, принимают решения. Герой принимает решение не под влиянием наития христианских чувств или предписаний и норм феодального поведения, а вследствие ударов жизни, ударов судьбы.
Древняя русская литература не знала открыто вымышленного героя. Все действующие лица произведений XI – начала XVII в. – исторические или претендующие на историчность. Если в древнерусских произведениях и встречаются вымышленные лица, то древнерусский писатель стремится уверить своего читателя в том, что эти лица все же были. Вымысел – чудеса, видения, сбывающиеся пророчества – писатель выдает за реальные факты и сам верит в их реальность.
В XVII писатели стремятся избавиться от исторического имени действующего лица, однако преодолеть веками сложившееся убеждение, что в литературном произведении интересно только подлинное, реально происшедшее и исторически значительное, было не так-то легко. Еще труднее было вступить на путь открытого вымысла. Начинается полоса поисков выхода из затруднительного положения, поисков, которые, в конце концов, привели к созданию воображаемого героя литературы нового времени, героя с вымышленным именем, с вымышленной биографией. Это средний, не исторический, «бытовой» человек, о котором можно писать все, подчиняясь лишь внутренней логике самого образа, воссоздавая этот образ в наиболее типичных для него положениях.
Одним из самых значительных переходных явлений было появление безымянности действующих лиц. Героями становятся безымянные люди – люди, которых называют просто «молодец» или «бедный», «богатый», «голый и небогатый человек», «бражник», «крестьянский сын», «девица», «купец некий», «ревнивый муж» и т.д. Безымянность героя уже сама по себе означала, что произошло открытие новых, совсем иных, чем прежде, путей художественного обобщения. Но следует отметить, что безымянность героя облегчала путь вымыслу, путь к созданию типических, вовсе не идеализированных героев.
Средством типизации жизненных явлений в этот период служит пародия и форма «открытой лжи» – небылица. Возникновение пародии связано с тем, что в вымысле средневекового читателя пугала ложь: все, что не «исторично», чего не было в действительности, – обман, а обман – от дьявола. Но открыто признанный вымысел – не ложь, тем более, если этот вымысел прикрыт шуткой. Помимо того, пародия давала выход народному недовольству – недовольству не отдельными историческими лицами, а самим социальным укладом. Она позволяла широко обобщать жизненные явления, в чем особенно нуждались представители посада и крестьянства. Небылица, в свою очередь, излагала как обычное то, что как раз было необычным в жизни, и тем самым подчеркивала ненормальность обычного положения вещей. Наряду с пародией и небылицей в литературу XVII века из фольклора проникает животный эпос. Это – откровенно признанный вымысел, о котором читатель как бы заранее предупреждается.
В XVII веке с развитием индивидуализма судьба человека оказывается его «личной» судьбой. Судьба человека воспринимается как нечто навеянное со стороны, «приставшее» к человеку, как его второе бытие и часто отделяется от самого человека, персонифицируется. Это персонификация происходит тогда, когда внутренний конфликт в человеке – конфликт между страстью и разумом – достигает наивысшей силы. Судьба отнюдь «не прирождена» человеку. Например, в «Повести о Савве Грудцыне» судьба Саввы предстает в образе Беса, соблазняющего его на разные губительные поступки; в «Повести о Горе – Злочастии» судьба молодца воплощается в образе Горя, неотвязно его преследующего.
Для литературы XVII века характерен принцип широкого обобщения жизненных явлений. Широты обобщения авторы достигают тем, что лишают свои произведения и своих героев всех исторических упоминаний, имен и названий. Безымянность действующих лиц находится в связи еще с одной чертой, характерной для демократической литературы XVII века – с элементами своеобразного автобиографизма, в той или иной мере присущего многим произведениям этого времени. Автобиографизм позволяет избавиться от тормозившего развитие художественного обобщения исторического имени действующего лица, ввести в литературу простого, обычного «неисторического» героя.
Для литературы XVII века характерен способ составления произведений от лица многих лиц, где выступает как бы коллективный автор, произведение составлено от лица целой группы людей, описываются злоключения всей этой группы. Появляются также произведения, действующие лица которых выступают уже под вымышленными именами: Фома, Ерема, Сава и др., которые, как и названия некоторых повестей, например «Сказание о попе Саве и о великой славе», заимствованы из русских пословиц: «Был Сава, была и слава», «От Савы слава», «От Савы хочешь славы» и т.д. Пословичные имена – это прозвища, ими наделяются конкретные живые лица, к которым пословица применима.
В древнерусских литературных произведениях предшествующего времени всегда и во всем проявлялась авторская точка зрения, всегда был слышен голос автора, интерпретировавшего события и явления. Мнение автора всегда было на виду, его отношение к изображаемому было всегда отчетливым. Действующие лица произведений были подчинены идеологической схеме автора, они являлись иллюстрацией к его общей мысли. С развитием чисто литературных жанров в XVII веке, литературное произведение перестает быть монологом автора. Появляются драматические произведения, типичной особенностью которых становится полная отдаленность изображения от изображающего. В литературе появляются симпатичные читателю авантюристы, ловкие люди (Фрол Скобеев), люди «пропащие» (герой «Повести о Горе – Злочастии»), продавшие душу дьяволу (Савва Грудцын), обиженные судьбой, непризнанные, предавшиеся какой-либо страсти и т.д. Появление всех этих героев стало возможным, так как авторская точка зрения на них перестала проявляться открыто.
В литературе XVII века развивается особый стиль изображения человека: стиль резко сниженный, нарочито будничный, утверждавший право всякого человека на общественное сочувствие. Отделение авторской точки зрения от преподносимых в произведении нравоучений, оправдание человека, который с церковной точки зрения был «грешником», означало гибель средневекового нормативного идеала и постепенный выход литературы на новый путь индуктивного художественного обобщения – обобщения, опирающегося на действительность, а не на нормативный идеал. Происходит открытие ценности человеческой личности самой по себе, открытие ценности авторской личности. Так появляется новый тип профессионального писателя, происходит осознание ценности авторского текста, появляется понятие авторской собственности, не допускающее простого заимствования текста у предшественников, проявляется интерес к автобиографиям, к личным запискам.
В изобразительном искусстве открытие ценности человеческой личности проявляется весьма разнообразно: появляются парсуны (портреты), развивается линейная перспектива, предусматривающая единую индивидуальную точку зрения на изображение, появляются иллюстрации к произведениям демократической литературы с изображением «среднего» человека, зарождается лубок.
Демократическая сатира – новый жанр, возникший и получивший развитие в XVII веке. Произведения этого жанра отражали настроения народных масс и обличали несправедливость общественного строя. Антифеодальная направленность сближала сатиру с устным народным творчеством, откуда она черпала сюжеты и художественно-изобразительные средства. В свою очередь, многие сатирические повести становились достоянием фольклора.
«ШЕМЯКИН СУД»
Во второй половине XVII в. жанр повести занял ведущее положение в системе литературных жанров. Если древнерусская традиция обозначала этим словом любое "повествование", то, что в принципе рассказывается, повесть как новый литературный жанр наполняется качественно иным содержанием. Его предметом становится индивидуальная судьба человека, выбор им своего жизненного пути, осознание своего личного места в жизни. Уже не так однозначно, как раньше, решается вопрос об авторском отношении к описываемым событиям: голос автора явно уступает место сюжету как таковому, а читателю предоставляется самому сделать вывод из этого сюжета.
"Повесть о Горе-Злочастии" – первая в группе бытовых повестей XVII в., открывающая тему молодого человека, не желающего жить по законам старины и ищущего свой путь в жизни. Эти традиционные законы олицетворяют его родители и "добрые люди", дающие герою разумные советы: не пить "двух чар за едину", не заглядываться "на добрых красных жен", бояться не мудреца, а глупца, не красть, не лгать, не лжесвидетельствовать, не думать о людях плохо. Очевидно, что перед нами – вольное переложение библейских десяти заповедей. Однако Молодец, который "был в то время се мал и глуп, не в полном разуме и несовершен разумом", отвергает эту традиционную христианскую мораль, противопоставляет ей свой путь: "хотел жити, как ему любо". Этот мотив жизни в свое удовольствие усиливается в повести, когда "названой брат" подносит Молодцу чару вина и кружку пива: выпить "в радость себе и веселие". Именно стремление к удовольствию приводит Молодца к краху, что очень иронично констатирует анонимный автор, рассказывая, как Горе "научает молодца богато жить – убити и ограбити, чтобы молодца за то повесили, или с камнем в воду посадили". Жизнь по новым правилам не складывается, забвение родительских советов приводит к катастрофе, соответственно, единственным возможным выходом оказывается возвращение к традиционным христианским ценностям: "спамятует молодец спасенный путь – и оттоле молодец в монастыр пошел постригатися". Появление образа монастыря в финале "Повести о Горе-Злочастии" важно прежде всего именно как показатель традиционного решения проблемы выбора своего пути: Молодец, как и Блудный сын Симеона Полоцкого, в итоге возвращается к родительскому укладу. Заповеди в начале пути и монастырь в конце – знаковые точки этого уклада.
Принципиально новой чертой "Повести о Горе-Злочастии" можно считать образ главного героя – безымянного Молодца. Молодец – фольклорный герой по происхождению, обобщенный представитель молодого поколения. Отсутствие имени – существенная характеристика, т. к. именно это отсутствие является показателем начального этапа перехода от традиционного древнерусского героя к герою нового времени. Автору важно подчеркнуть именно обобщенность, принципиальную неконкретность этого образа, и он прибегает для этого к традиционному фольклорному взгляду на героя. Мы не знаем многих внешний обстоятельств его жизни. Где он научился пить и играть, при каких обстоятельствах ушел из родного дома – все это остается неизвестным читателю. Мы не знаем, откуда и куда бредет Молодец, как он был в конце концов принят в монастыре, какова была там его дальнейшая судьба. Единственной характеристикой Молодца в "Повести" оказывается его социальная характеристика – он происходит из купеческой среды. "Люди добрые" на честном пиру
Посадили ево за дубовой стол,
Не в болшее место, не в меншее, -
Садят ево в место среднее,
Где седят дети гостиные.
В большинстве древнерусских литературных произведений личность раскрывается статично, а не динамично. Человек действует в зависимости от обстоятельств и единственное возможное изменение - это поворот человеческого сознания от зла к добру, чаще всего – в результате чуда, которое свидетельствовало о божественном замысле о человеке. В беллетристических произведениях нового времени личность героя оказывается способной к саморазвитию, причем это саморазвитие может совершаться как от зла к добру, так и от добра ко злу, а кроме того, и это очень важно, развитие человеческой личности может совершаться безотносительно к добру и злу.
"Повесть о Горе-Злочастии" имеет своим героем только одного человека. Это монодрама. Все остальные действующие лица отодвинуты в тень и характеризуются автором через множественное число, которое наиболее отчетливо противопоставляется хоть и обобщенной, но в то же время принципиальной "единственности" главного героя ("отец и мать", "други", "добрые люди", "нагие-босые", "перевощики"). Только в начале повести говорится об одном "милом друге", который его обманул и обокрал. Но этот единственный, кроме Молодца, конкретный человеческий персонаж повести выведен так обобщенно, что скорее воспринимается как некий символ всех его собутыльников, чем как конкретная личность. В повести только один ярко освещенный персонаж – это неудачливый и несчастный Молодец.
Правда, в "Повести", кроме Молодца, есть и другой ярко обрисованный персонаж – это само Горе-Злочастие. Но персонаж этот представляет собой alter ego самого Молодца. Это его индивидуальная судьба, своеобразная эманация его личности. Горе неотделимо от самой личности Молодца. Это судьба его, личная, выбранная им по доброй воле, хотя и подчинившая его себе, неотступно за ним следующая, прилепившаяся к нему. Она не переходит к Молодцу от родителей и не появляется у него при рождении. Горе-Злочастие выскакивает к Молодцу из-за камня тогда, когда он уже сам выбрал свой путь, уже ушел из дома, стал бездомным пропойцей, свел дружбу с "нагими-босыми", оделся в "гуньку кабацкую".
Непредвиденные события жизни Молодца развиваются под воздействием изменений в самой его личности. Эти изменения подчиняются одной главной мысли повести: "человеческое сердце несмысленно и неуимчиво". Человек вступает на опасный путь соблазнов вовсе не потому, что в мире есть зло и дьявол не дремлет, а потому, что независимо от существования вне человека начал добра и зла само сердце человеческое способно избирать тот или иной путь, а при "неполном уме" и "несовершенном разуме" неизбежно склоняется ко злу, к непокорству, к соблазнам и прельщениям.
В целом развитие Молодца идет скорее ко злу, чем к добру, хотя в конце концов он и является в монастырь, чтобы постричься. Но постриг его вынужденный – это не душевное возрождение к добру, а простая попытка убежать от Горя. Горе остается сторожить его у ворот монастыря, и еще неизвестно, не овладеет ли оно им вторично.
Впрочем, вопросы добра и зла отступают в повести со своего традиционно первого места на второй план. Автор повести не столько оценивает действия Молодца с точки зрения религиозно-этической, сколько по-человечески жалеет Молодца, сопереживает его неудачам, несчастью. Он не осуждает Молодца, он горюет по нем, внутренне ему симпатизируя. Поэтому лирическая стихия повести, столь ярко в ней проявляющаяся, отнюдь не случайна. Народная лирика – лирика песни, причитания, жалобы на судьбу и на долю – явилась формой выражения эмансипированных от церковной дидактики чувств по отношению к эмансипированной же личности человека.
Исследователи отмечали, что "Повесть о Горе-Злочастии" стоит на грани автобиографии, она переполнена личной заинтересованностью автора в судьбе своего героя и от нее один шаг до жалобы на свою собственную судьбу. И как это ни парадоксально, она очень близка к автобиографии Аввакума по своему лирическому тону.
Начало XVII века осталось в памяти русского народа как «смутное время»:
Литература 17 века — исторические предпосылки
привели к тому, что страны-соседи попытались воспользоваться слабостью огромной державы. В этот период русская литература становится на службу интересам своей страны, и именно слово помогло способствовать консолидации разрозненного общества.
В это время актуальной стала литература, содержащая:
Эти идеи были главными в таких произведениях, как «Повесть 1606 года», «Повесть о преставлении и погребении М.В. Скопина-Шуйского», «Летописная книга», «Новая повесть о преславном Российском царстве и великом государстве Московском».
И как знать, сохранилась бы государственность в России, если бы не пламенные речи патриарха Гермогена и таких же , как он, разосланные в виде грамот по всему царству. Ведь именно после получения такой грамоты новгородцы Минин и Пожарский собрали народное ополчение и в 1612 году освободили Москву от поляков.
Такой жанр, как историческая повесть , в это время трансформируется.
Теперь в повестях описываются не только конкретные события общегосударственного значения, но и факты из жизни отдельно взятых людей, используется художественный вымысел, развивается сюжетная линия и система образов. Донские казаки, по своей инициативе захватившие крепость Азов и открывшие выход к морю, становятся главными героями «Повести об Азовском сидении донских казаков». В центре повести – простые по происхождению, но смелые и отважные герои, рискнувшие своей жизнью ради блага Отечества.
Такая, казалось бы, важная для государства тема, как основание Москвы, в «Повести о начале Москвы» подается в форме любовно-приключенческой новеллы.
В центре внимания писателя – не только значимое событие, но и личная жизнь персонажей, их психологический портрет, любовная интрига. Другими примерами зарождения беллетристики на основе исторической повести в русской литературе этого периода являются:
Традиционное житие как жанр в это время тоже впитывает в себя мирские мотивы.
Трансформация жанра жития в 17 веке
В житие упоминаются факты из быта, прослеживается связь с фольклором. Все это превращает его в автобиографическую исповедь. Это можно сказать о житиях Иоанна Новгородского и Михаила Клопского. Они уже больше напоминают бытовые повести, чем строго канонизированные церковные произведения. А «Повесть о Юлиании Лазаревской» впервые описывает факты биографии русской женщины-дворянки, ее характер и нравственные черты.
Во второй половине XVII в. появляются бытовые повести («Повесть о Савве Грудцыне», «Повесть о Горе и Злосчастии», «Повесть о Фроле Скобееве» и др.).
Общечеловеческие мотивы, борьба нового со старым, задушевность самого автора проявляются в обобщенном рассказе о судьбе молодого поколения – «Повести о Горе и Злосчастии». Ее герой, выходец из купеческой семьи, пытается найти свою дорогу в жизни. И хоть Молодец и является плодом фантазии автора, он олицетворяет трагическое положение всего молодого поколения, которое пытается вырваться за установленные рамки. У одних ничего не выходит, другие, как вот Фрол Скобеев, наоборот добиваются успеха. Судьба конкретного человека, его поиски и жизненный путь становятся темой и для других бытовых повестей.
Таким образом, в XVII веке в русской литературе:
Драматическая сатира в литературе XVII века представлена такими повестями: «Повесть о Карпе Сутулове», «Повесть о Шемякином суде», «Повесть о Ерше Ершовиче сыне Щетинникове», «Азбука о голом и небогатом человеке». Авторы того времени смелее стали смотреть на происходящие события и, высмеивая, обличать зло. Объектами сатиры стали и все феодально-крепостническое общество, и социальное неравенство, господствующее в нем, и несправедливый суд, и лицемерие духовного сословия.
Именно в сатире впервые для русской литературы был изображен убогий быт нищих и голодных.
