и немногим из смертных даётся шанс измениться
Рождество совершенно особенный праздник в году. Он пахнет ароматным дымящимся какао с корицей, хвоей и так манящим свежевыпеченным пирогом с изюмом, с аппетитной, присыпанной сахарной пудрой, корочкой, а в воздухе витает еле ощутимая дымка волшебства. Рождество пора любви и всепрощения, доброты. Духом Рождества проникаются все от мала до велика всем знакомы чувство внутреннего волнения, приятная суета, подарки, поздравления, уют, тепло и единение, гармония с миром и семьей. Для скряги Эбенезера Скруджа всё это не то, что не имеет никакой ценности, всего этого в его жизнь просто нет. Он до невозможности жаден, до неприличия вреден и очень одинок по причине на редкость скверного характера. У него и в мыслях нет потратить лишний шиллинг на подарок, на праздник, даже на себя! Он будет мёрзнуть, но не разориться на отопление конторы. Всё круто меняется, когда его посещают три призрака Призрак Прошлого Рождества, Призрак Настоящего Рождества и Призрак Грядущего Рождества и уносят его в захватывающее, поучительное путешествие во времени. Итак, всем известная сказка. В новом формате и реализации.
Рождественская история совместный, практически революционный, проект студии Walt Disney Pictures и режиссера Роберта Земекиса, имена которых всегда ассоциируются с добрыми и теплыми семейными картинами. И вот на экраны вышло нечто новое, нечто неожиданное, внезапное и нетипичное мрачная, граничащая с ужасами картина Рождественская история. С первого раза и не ответить какова же целевая аудитория фильма взрослые или дети? Поразмыслив, можно найти ответ для взрослых, которые в душе всё ещё дети, для взрослых, верящих в сказки. Однако смотреть его будет интересно и тем и тем, лишь бы быть подготовленным к тому, что собираешься увидеть. Более того, его обязаны посмотреть все. Прекрасная визуализация, фантастическая графика, превосходная игра актёров, таких как Джимм Кэрри, радующий поклонников своими непревзойдёнными кривляниями и играющий сразу четыре роли Скруджа в разном возрасте и трёх призраков, Гэрри Олдман, Колин Фёрт и Робин Райт-Пенн, которых с первого взгляда узнать практически невозможно, общее настроение фильма все это заставляет зрителей проникнуться духом Рождества, окунуться в готическую атмосферу Лондона 19 века. И учит милосердию, учит доброте и сочувствию, учит обращать внимание на мелочи и радоваться им, не быть скрягой душой в первую очередь, не скупиться на чувства и приятные слова, на улыбки и добрые дела.
Фильм необыкновенно зрелищный и красивый, временами дух захватывает от эффектов, вот Скрудж летит, а у тебя кружится голова, вот он падает, у тебя ощущение, будто ты падаешь вместе с ним Немаловажную роль, конечно, в этом играет формат 3D, но и он демонстрирует какие-то фантастические новые грани в этом фильме. Нельзя не отметить внимания создателей к деталям, благодаря чему порой забываешь, что смотришь мультфильм, а не полноценный фильм.
Неизменную ложку дёгтя добавляет дата премьеры картины. Стоит ли уточнять, что выйди она на экраны двадцать пятого декабря, имела бы больший успех, большую уместность, вписывалась бы в общее настроение. Но фильм настолько хорош, настолько необычен, что эта незначительная деталь не способна испортить впечатления от просмотра.
Вот он какой, любимый фильм Роберта Земекиса о путешествиях во времени.
Жанр рождественской повести предполагает, что речь будет идти о чем-то необычном, что могло произойти только накануне великого Праздника или на Святках, когда в мире людей появляются волшебники и сказочные духи, которые свободно действуют, помогая или, наоборот, вредя человеку.
Создание этого жанра часто приписывается английскому писателю Чарльзу Диккенсу. Хотя его «Рождественская песнь» была опубликована в 1843 году, а «Вечера на хуторе близ Диканьки», куда вошла повесть «Ночь перед Рождеством» Н.В. Гоголя, – в 1832 году. Но выяснение того, кто был первым, а кто вторым, нам не так уж интересно. Гораздо важнее другое – в каждой рождественской истории присутствует обязательный, свойственный жанру, «набор» – он встретится и у Диккенса, и у Гоголя, и у Янсон, и у современного шведского писателя Свена Нурдквиста, и в сказке «Щелкунчик», и в рождественских приключениях муми-троллей. Давайте вспомним рождественские истории разных авторов из разных стран и посмотрим, что их объединяет.
Из пяти рождественских повестей Диккенса, которые появлялись в течение пяти лет в декабре, наиболее известна первая, собственно, она и является по-настоящему «рождественской», так как действие ее разворачивается непосредственно в Сочельник и первые дни Святок.
Скряга Скрудж, которого раздражает приближение праздников, когда никто не будет работать и зарабатывать, а будет лишь веселиться и бездельничать, встречает по дороге домой дух своего компаньона Джейкоба Марли, умершего в Сочельник семь лет тому назад. Дух Марли рассказывает Скруджу о том, что был наказан за то, что при жизни не стремился творить добро и помогать нуждающимся, и теперь он хочет, чтобы Скрудж изменился, поэтому к нему будут посланы три духа, которые помогут ему исправиться.
И вот духи Рождества по очереди приходят к жадному старику. Первый, Дух прошлого, переносит его к тем картинам детства, которые Скрудж давно забыл, но сейчас, глядя на себя маленького со стороны, он немного смягчается. Второй, Дух нынешних Святок, ведет Скруджа к дому его работника Боба Крэтчита, у которого тяжело болен сын. И показывает ему ту жизнь, которую Скрудж давно уже отверг, в которой есть место невзгодам, радостям, испытаниям и надеждам. Старый скряга давно не испытывал таких эмоций, он жил в мире, в котором была лишь жажда наживы и злоба.
Третий дух переносит старика в будущее: на улицах все говорят о чьей-то смерти, и этого человека никому не жаль. Трое воров обокрали дом умершего и продали вещи скупщику в трущобах, рассуждая о том, что «наверное, он специально всех нас отваживал при жизни, чтобы мы могли нажиться на нём после его смерти». Скрудж понимает, что видит собственный конец и ему становится страшно. Он решает измениться, идет в дом своего племянника, помогает сыну Боба, жертвует деньги на благотворительные цели. Он полностью меняется.
В повести Диккенса элементы сказки, народного фольклора и реальной действительности переплетаются удивительным образом. Писатель дает герою возможность увидеть себя со стороны, увидеть то, к чему приводит корысть и страсть наживы. Скрудж страшен, но ведь даже самый великий грешник может исправиться. Еще один важный мотив, свойственный всем без исключения произведениям этого жанра – мотив семьи. Он звучит сначала как будто издалека. Скрудж одинок и чужое стремление быть вместе с любимым человеком, с детьми, приводит его в раздражение. Когда дух переносит его в прошлое, он вспоминает свою возлюбленную и то, почему она не стала его женой, увидев в нем все сжигающую алчность. В финале повести тема семьи звучит уже в полный голос, именно к племяннику Скрудж идет праздновать Рождество.
Эти мотивы звучат и в гоголевской повести, входящей в цикл «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Тут тебе и волшебные существа – и ведьма, которая крадет с неба звезды, и черт на метле, и месть нечистой силы кузнецу Вакуле за то, что тот посмел нарисовать картину Страшного Суда, и любовь Вакулы к гордой красавице Оксане, и грозный отец – казак Чуб. Именно в связи с Вакулой, Оксаной и Чубом возникает семейная тема в повести, которая собственно и является главной сюжетной линией: если кузнец сможет достать царские черевички, то Оксана согласиться стать его женой.
Впрочем, имеет ли смысл пересказывать историю, которую столько раз каждый из нас читал. Начало повести всегда переносят нас в другой мир, где сказка становится обычным явлением, и никого не удивляет, когда галушки сами прыгают в рот, только успевай его открывать:
«Последний день перед Рождеством прошел. Зимняя, ясная ночь поступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа. Морозило сильнее, чем с утра; но зато так было тихо, что скрып мороза под сапогом слышался за полверсты. Еще ни одна толпа парубков не показывалась под окнами хат; месяц один только заглядывал в них украдкою, как бы вызывая принаряживавшихся девушек выбежать скорее на скрыпучий снег…»
Когда читаешь об этом снеге, и скрыпе, и луне, о том, как красавица Оксана поняла, что зря дала невыполнимое поручение кузнецу, о том, как дивился он дорогому убранству петербуржского дворца и черевичкам, что были надеты на ножках царицы, о том, как разукрасил церковь и в углу написал черта в огне – «такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо», понимаешь, что это гораздо ближе к настоящей жизни, и настоящему Рождеству, чем кажется на первый взгляд. Потому что главное в этом Празднике – чудо, а у Гоголя его более, чем достаточно.
Мотивы, о которых речь шла выше, – переплетение сказки и реальности, волшебных существ – с вполне реальными и, конечно, тема семьи, теплого дома, в котором тебя всегда примут и поймут, близка рождественским повестям и Туве Янсон, и Свена Нурдквиста.
Есть две «рождествеские» истории в серии книг про Финдуса и Петсона, это – «Рождество в домике Петсона» и «Механический Дед Мороз». Для тех, кто не знаком с этими героями, кратко опишу их. Петсон – это пожилой мужчина, который живет в небольшой шведской деревушке, где-то далеко-далеко, он занимается своим домом, рыбалкой, курами, огородом и всевозможными механическими усовершенствованиями. Финдус – маленький, взбалмошный котенок, благодаря которому оба героя постоянно попадают в какие-то истории.
Детям школьного возраста будет интересна книга «Механический Дед Мороз» – там находится место и удивительным изобретениям чудака Петсона и настоящему волшебству. Дошкольникам будет ближе повесть «Рождество в домике Петсона» (эта рекомендация условна): «Наконец-то потеплело! Уже несколько дней Петсон собирается сходить в магазин, но было очень холодно, и он не решался выйти на улицу. И вот скоро уже рождественский сочельник, а в доме почти не осталось еды. Надо обязательно купить продукты, ведь завтра магазины будут закрыты. А еще надо срубить елку, испечь печенье с корицей, навести порядок в доме…».
Петсон отправляется в лес за елкой, но вот незадача – он повреждает ногу, теперь не будет никаких магазинов, праздничных украшений, подарков и вкусной еды. Но ведь Рождество – это время когда чудеса случаются сплошь и рядом. К несчастному Петсону приходят на помощь соседи. Мотив близости друг к другу, тема дружбы и взаимовыручки и обязательно счастливый конец – непременные атрибуты этого праздничного жанра.
Если вы еще не знакомы с книгами Свена Нурдквиста, отмечу удивительные иллюстрации, сделанные самим автором текста – оригинальные, занимательные, яркие, они не просто дополняют текст, но являются как бы отдельным сюжетом. Нурдквист – замечательный иллюстратор, собственно, с самого начала это и было его специальностью, писать книги он стал позже. Истории про Петсона и Финдуса популярны и на родине автора, и в Европе, по ним сняты мультфильмы. Кстати, любая из книг про этих героев –красочный и оригинальный подарок на праздник.
По-настоящему «рождественскую» историю можно прочитать и у Туве Янсон, знаменитой писательницы, создавшей серию книг о муми-троллях. «Ель» обычно не входит в самые популярные издания Янсон, тем не менее, и эта короткая повесть, и другие из сборника «Дитя-неведимка» удивительны по своей тонкости и поэтичности.
Раздраженный Хемуль залез на крышу дома муми-троллей и принялся счищать с нее снег, ему поручили разбудить муми-троллей к Рождеству:
«– Мама, проснись, – испуганно зашептал Муми-тролль. – Случилось что-то ужасное. Они называют это Рождеством.
– Что ты имеешь в виду? – высунувшись из-под одеяла, спросила мама.
– Я точно не знаю, – ответил ее сын. – Но ничего не готово, и что-то пропало, и все носятся, как угорелые. Может, опять наводнение.
Он осторожно потряс фрекен Снорк и прошептал:
– Ты не пугайся, но говорят, произошло что-то страшное.
– Спокойствие, – сказал папа. – Только спокойствие».
Итак, что же такое Рождество? Зачем нужна елка – чтобы Рождество задобрить или чтобы спрятаться от него под ней? А рождественский ужин, о котором все столько говорят? Зачем зажигать свечи, дарить подарки? И кому? Наверное тем, у кого еще ни разу не было такого праздника, и вкусной еды, и подарков. А когда ты что-то сделаешь для другого, то непонятное Рождество уже совсем не страшно.
И все таки самой «рождественской» из всех известных мне сказок я бы назвала книгу Э. Т. А. Гофмана «Щелкунчик и мышиный король», которая была написана в 1816 году.
Наверное потому, что эта сказка уже давно неотделима для нас от чудесной, праздничной музыки П.И. Чайковского. Именно постановка в декабре 1892 года в Мариинском театре дала сказке новую жизнь. Интересно, что либретто для балета писал Мариус Петипа, пользуясь не текстом Гофмана, а пересказом, который сделал в середине XIX века Александр Дюма-отец.
Невозможно не вспоминать в декабре эти красивейшие сказочные сцены – праздник в доме Штальбаумов, загадочный Дроссельмейер, встреча Мари и Щелкунчика, нападение мышей и битва, а потом путешествие героев по кукольному королевству: таинственный рождественский лес, леденцовый луг, лимонадная река и озеро миндального молока. А в балете Чайковского еще и танцы, которые исполняют куклы: испанская, индийская, китайская и русская, каждая кукла по-своему благодарит Мари за то, что она спасла им жизнь и победила страшного мышиного короля.
А столица царства – город Конфетенбург с Марципановым замком – это ли не чудо, о котором по-настоящему хочется читать еще и еще именно сейчас, в декабре, когда вечера такие длинные, за окном падает снег, в доме пахнет елкой, которая стоит уже наряженная к празднику и, как в детстве, на мгновение может показаться, что куклы оживут, и сказка окажется реальностью, потому что и Мари стала невестой Дроссельмейера: «Рассказывают, что через год он увез ее в золотой карете, запряженной серебряными лошадьми, что на свадьбе у них плясали двадцать две тысячи нарядных кукол, сверкающих бриллиантами и жемчугом, а Мари, как говорят, еще и поныне королева в стране, где, если только у тебя есть глаза, ты всюду увидишь сверкающие цукатные рощи, прозрачные марципановые замки, всякие чудеса и диковинки».
В Англии имя Диккенса стало синонимом Рождества. Великий писатель оказал огромное влияние на восприятие этого праздника у себя на родине, наделив его новым смыслом, создав чисто английскую "рождественскую философию".Вплоть до 40-х годов XIX века Рождество в Англии не праздновалось. Только в царствование королевы Виктории англичане начали украшать к Рождеству елку и присоединились к странам континентальной Европы. При Виктории возник и обычай публичного исполнения рождественских духовных песнопений, которые можно услышать в рождественские дни на улицах, в торговых центрах и даже в вестибюлях станций метро. Первая рождественская открытка в Англии также появилась в викторианские времена - в 40-е годы XIX века. Однако именно "Рождественские повести" Диккенса, которые он писал с 1843 по 1848 год, придали английскому Рождеству духовный и нравственный смысл главного и самого любимого праздника.
"Рождественские повести", каждую из которых Диккенс публиковал в канун Рождества, были им задуманы как своего рода святочные притчи, как проповеди нравственного очищения. Особое влияние оказала на английскую рождественскую атмосферу первая повесть этого цикла - Christmas Carol ("Рождественская песнь"). Поводом для ее написания стала необходимость срочно выплатить денежный долг. Диккенс задолжал своему поверенному в делах 270 фунтов - изрядные деньги по тем временам, если учесть, что тогда джентльмен мог безбедно жить на сто фунтов в год. Отец Диккенса был посажен в долговую тюрьму в 20-е годы XIX века, что привело к тому, что ребенком писатель оказался на тяжелейших работах на красильной фабрике. Диккенс всю жизнь испытывал финансовые трудности и панически боялся повторить судьбу отца. Длинные романы, которые он обычно публиковал в печати с ежемесячными продолжениями, для этого не годились. Он остановил свой выбор на короткой повести. Начал он ее писать в октябре 1843 года с прицелом на публикацию накануне Рождества. Чтобы выиграть время, Диккенс решил развить образ Гэбриеля Грабба - второстепенного персонажа своих "Посмертных записок Пиквикского клуба". Так родился Эбинизер Скрудж, имя которого стало нарицательным в Англии.
"Рождественская песнь" - это история о том, как скряга и стяжатель Скрудж возрождается к новой, светлой и нравственной жизни. В повести Диккенс воспевает традиционные "рождественские ценности" - семейное тепло, бескорыстие, любовь к ближнему, сострадание. До сих пор миллионы англичан не могут без слез умиления читать эту повесть. Надо сказать, что весь шеститысячный тираж "Рождественской песни", опубликованной в середине декабря 1843 года, разошелся еще до Рождества. Однако Диккенс выручил за повесть всего 230 фунтов - меньше, чем был должен своему поверенному. И хотя последующие восемь изданий повести также разошлись очень быстро, Диккенсу не удалось разбогатеть. Писатель стал жертвой собственного успеха - пиратские издания повести в изобилии появились в Англии и Америке. Здоровье Диккенса пошатнулось, однако, испытывая финансовые трудности, он вынужден был отправиться в изматывающие лекционные турне в Америку, что в конечном итоге практически и убило его.
После "Рождественской песни" были написаны "Колокола", "Сверчок за очагом", "Битва жизни", "Гонимый человек". Эти трогательные повести и превратили Рождество в Англии в народный праздник любви, примирения, веселья и семейного единения.
В интервью "МН" куратор лондонского музея Диккенса Софи Слейд рассказывает, чем было Рождество для самого писателя.
Для него самого это была прежде всего возможность перед лицом высшего символа добра (а именно так он воспринимал христианство) задуматься над собственной жизнью и переосмыслить прошлое. В канун и день Рождества Диккенс оценивал прожитую жизнь и прежде всего свои неудачи и отношения с близкими. Это и стало для многих поколений англичан примером того восприятия Рождества, которое со временем укоренилось в национальном характере.
Сохранилось ли в Англии диккенсовское отношение к Рождеству и продолжают ли читать его "Рождественскую песнь"?
Интерес к ней в рождественские дни всегда возрастает, и издатели печатают дополнительные тиражи. В музее мы ежегодно ставим пьесу для одного актера по мотивам этой повести. После представления обсуждаем и спектакль, и идеи повести, и посетители признаются, что "Рождественская песнь" с детства служит для них нравственным ориентиром. Ежегодно в Англии происходит чудесное преображение этой повести. Уже создано четыре или пять театральных и телевизионных постановок по мотивам "Рождественской песни", которые обычно показывают в рождественские дни. - Чем объясняется, что Чарлз Диккенс до сих пор определяет для многих англичан смысл и значение Рождества?
Видите ли, Рождество, конечно, прежде всего христианский праздник, у него символическое религиозное значение. Однако по мере того, как английское общество постепенно становилось все более светским, Рождество начало утрачивать универсально христианское значение и приобретать черты национального британского праздника. И вот тут влияние Диккенса, особенно его "Рождественских повестей", приобрело огромное значение, заменив ритуальный смысл Рождества нравственным и одновременно превратив его в семейное торжество. Заметьте, мы в Британии, в отличие от стран континентальной Европы, практически не празднуем встречу Нового года. Рождество как бы заменяет нам оба эти праздника. И вот здесь Диккенс, как никто другой, пришелся ко двору. Сохраняя нравственный смысл Рождества, Диккенс с его викторианскими нравственными ценностями отсылает нас к национальным корням и одновременно модернизирует этот старинный праздник, превращая его в апофеоз любви и добра.
А как в музее Диккенса отмечается Рождество?
Наша рождественская программа обычно начинается в начале декабря и продолжается примерно две недели после Рождества. Рождественские святки празднуются у нас вплоть до 6 января. Мы начинаем их отмечать 26 ноября - в день, когда семья Диккенса обычно начинала готовиться к Рождеству, развешивая в доме традиционные рождественские украшения. Многие из них Диккенс описывал в своих книгах. Кроме того, мы устраиваем выставку, посвященную истории Рождества. Весь декабрь в музее проводятся специальные рождественские мероприятия. В эти дни за вход в музей взимается специальная плата, посетителям подаются пироги и вино, персонал музея надевает викторианские костюмы и платья эпохи Диккенса. Это очень важная для нас часть года, когда имя Диккенса становится символом нашего главного праздника.
Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)
Начать с того, что Марли был мертв. Сомневаться в этом не приходилось. Свидетельство о его погребении было подписано священником, причетником, хозяином похоронного бюро и старшим могильщиком. Оно было подписано Скруджем. А уже если Скрудж прикладывал к какому-либо документу руку, эта бумага имела на бирже вес.
Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.
Учтите: я вовсе не утверждаю, будто на собственном опыте убедился, что гвоздь, вбитый в притолоку, как-то особенно мертв, более мертв, чем все другие гвозди. Нет, я лично скорее отдал бы предпочтение гвоздю, вбитому в крышку гроба, как наиболее мертвому предмету изо всех скобяных изделий. Но в этой поговорке сказалась мудрость наших предков, и если бы мой нечестивый язык посмел переиначить ее, вы были бы вправе сказать, что страна наша катится в пропасть. А посему да позволено мне будет повторить еще и еще раз: Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.
Знал ли об этом Скрудж? Разумеется. Как могло быть иначе? Скрудж и Марли были компаньонами с незапамятных времен. Скрудж был единственным доверенным лицом Марли, его единственным уполномоченным во всех делах, его единственным душеприказчиком, его единственным законным наследником, его единственным другом и единственным человеком, который проводил его на кладбище. И все же Скрудж был не настолько подавлен этим печальным событием, чтобы его деловая хватка могла ему изменить, и день похорон своего друга он отметил заключением весьма выгодной сделки.
Вот я упомянул о похоронах Марли, и это возвращает меня к тому, с чего я начал. Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что Марли мертв. Это нужно отчетливо уяснить себе, иначе не будет ничего необычайного в той истории, которую я намерен вам рассказать. Ведь если бы нам не было доподлинно известно, что отец Гамлета скончался еще задолго до начала представления, то его прогулка ветреной ночью по крепостному валу вокруг своего замка едва ли показалась бы нам чем-то сверхъестественным. Во всяком случае, не более сверхъестественным, чем поведение любого пожилого джентльмена, которому пришла блажь прогуляться в полночь в каком-либо не защищенном от ветра месте, ну, скажем, по кладбищу св. Павла, преследуя при этом единственную цель – поразить и без того расстроенное воображение сына.
Скрудж не вымарал имени Марли на вывеске. Оно красовалось там, над дверью конторы, еще годы спустя: СКРУДЖ и МАРЛИ. Фирма была хорошо известна под этим названием. И какой-нибудь новичок в делах, обращаясь к Скруджу, иногда называл его Скруджем, а иногда – Марли. Скрудж отзывался, как бы его ни окликнули. Ему было безразлично.
Ну и сквалыга же он был, этот Скрудж! Вот уж кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать… Умел, умел старый греховодник! Это был не человек, а кремень. Да, он был холоден и тверд, как кремень, и еще никому ни разу в жизни не удалось высечь из его каменного сердца хоть искру сострадания. Скрытный, замкнутый, одинокий – он прятался как устрица в свою раковину. Душевный холод заморозил изнутри старческие черты его лица, заострил крючковатый нос, сморщил кожу на щеках, сковал походку, заставил посинеть губы и покраснеть глаза, сделал ледяным его скрипучий голос. И даже его щетинистый подбородок, редкие волосы и брови, казалось, заиндевели от мороза. Он всюду вносил с собой эту леденящую атмосферу. Присутствие Скруджа замораживало его контору в летний зной, и он не позволял ей оттаять ни на полградуса даже на веселых святках.
Жара или стужа на дворе – Скруджа это беспокоило мало. Никакое тепло не могло его обогреть, и никакой мороз его не пробирал. Самый яростный ветер не мог быть злее Скруджа, самая лютая метель не могла быть столь жестока, как он, самый проливной дождь не был так беспощаден. Непогода ничем не могла его пронять. Ливень, град, снег могли похвалиться только одним преимуществом перед Скруджем – они нередко сходили на землю в щедром изобилии, а Скруджу щедрость была неведома.
Никто никогда не останавливал его на улице радостным возгласом: "Милейший Скрудж! Как поживаете? Когда зайдете меня проведать?" Ни один нищий не осмеливался протянуть к нему руку за подаянием, ни один ребенок не решался спросить у него, который час, и ни разу в жизни ни единая душа не попросила его указать дорогу. Казалось, даже собаки, поводыри слепцов, понимали, что он за человек, и, завидев его, спешили утащить хозяина в первый попавшийся подъезд или в подворотню, а потом долго виляли хвостом, как бы говоря: "Да по мне, человек без глаз, как ты, хозяин, куда лучше, чем с дурным глазом".
А вы думаете, это огорчало Скруджа? Да нисколько. Он совершал свой жизненный путь, сторонясь всех, и те, кто его хорошо знал, считали, что отпугивать малейшее проявление симпатии ему даже как-то сладко.
И вот однажды – и притом не когда-нибудь, а в самый сочельник, – старик Скрудж корпел у себя в конторе над счетными книгами. Была холодная, унылая погода, да к тому же еще туман, и Скрудж слышал, как за окном прохожие сновали взад и вперед, громко топая по тротуару, отдуваясь и колотя себя по бокам, чтобы согреться. Городские часы на колокольне только что пробили три, но становилось уже темно, да в тот день и с утра все, и огоньки свечей, затеплившихся в окнах контор, ложились багровыми мазками на темную завесу тумана – такую плотную, что, казалось, ее можно пощупать рукой. Туман заползал в каждую щель, просачивался в каждую замочную скважину, и даже в этом тесном дворе дома напротив, едва различимые за густой грязно-серой пеленой, были похожи на призраки. Глядя на клубы тумана, спускавшиеся все ниже и ниже, скрывая от глаз все предметы, можно было подумать, что сама Природа открыла где-то по соседству пивоварню и варит себе пиво к празднику.
Скрудж держал дверь конторы приотворенной, дабы иметь возможность приглядывать за своим клерком, который в темной маленькой каморке, вернее сказать чуланчике, переписывал бумаги. Если у Скруджа в камине угля было маловато, то у клерка и того меньше, – казалось, там тлеет один-единственный уголек. Но клерк не мог подбросить угля, так как Скрудж держал ящик с углем у себя в комнате, и стоило клерку появиться там с каминным совком, как хозяин начинал выражать опасение, что придется ему расстаться со своим помощником. Поэтому клерк обмотал шею потуже белым шерстяным шарфом и попытался обогреться у свечки, однако, не обладая особенно пылким воображением, и тут потерпел неудачу.
– С наступающим праздником, дядюшка! Желаю вам хорошенько повеселиться на святках! – раздался жизнерадостный возглас. Это был голос племянника Скруджа. Молодой человек столь стремительно ворвался в контору, что Скрудж не успел поднять голову от бумаг, как племянник уже стоял возле его стола.
– Вздор! – проворчал Скрудж. – Чепуха!
Племянник Скруджа так разогрелся, бодро шагая по морозцу, что казалось, от него пышет жаром, как от печки. Щеки у него рдели – прямо любо-дорого смотреть, глаза сверкали, а изо рта валил пар.
– Это святки – чепуха, дядюшка? – переспросил племянник. – Верно, я вас не понял!
– Слыхали! – сказал Скрудж. – Повеселиться на святках! А ты-то по какому праву хочешь веселиться? Какие у тебя основания для веселья? Или тебе кажется, что ты еще недостаточно беден?
– В таком случае, – весело отозвался племянник, – по какому праву вы так мрачно настроены, дядюшка? Какие у вас основания быть угрюмым? Или вам кажется, что вы еще недостаточно богаты?
На это Скрудж, не успев приготовить более вразумительного ответа, повторил свое «вздор» и присовокупил еще "чепуха!".
– Не ворчите, дядюшка, – сказал племянник.
– А что мне прикажешь делать. – возразил Скрудж, – ежели я живу среди таких остолопов, как ты? Веселые святки! Веселые святки! Да провались ты со своими святками! Что такое святки для таких, как ты? Это значит, что пора платить по счетам, а денег хоть шаром покати. Пора подводить годовой баланс, а у тебя из месяца в месяц никаких прибылей, одни убытки, и хотя к твоему возрасту прибавилась единица, к капиталу не прибавилось ни единого пенни. Да будь моя воля, – негодующе продолжал Скрудж, – я бы такого олуха, который бегает и кричит: "Веселые святки! Веселые святки!" – сварил бы живьем вместе с начинкой для святочного пудинга, а в могилу ему вогнал кол из остролиста*.
– Дядюшка! – взмолился племянник.
– Племянник! – отрезал дядюшка. – Справляй свои святки как знаешь, а мне предоставь справлять их по-своему.
– Справлять! – воскликнул племянник. – Так вы же их никак не справляете!
– Тогда не мешай мне о них забыть. Много проку тебе было от этих святок! Много проку тебе от них будет!
– Мало ли есть на свете хороших вещей, от которых мне не было проку, отвечал племянник. – Вот хотя бы и рождественские праздники. Но все равно, помимо благоговения, которое испытываешь перед этим священным словом, и благочестивых воспоминаний, которые неотделимы от него, я всегда ждал этих дней как самых хороших в году. Это радостные дни – дни милосердия, доброты, всепрощения. Это единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних, – даже в неимущих и обездоленных, – таких же людей, как они сами, бредущих одной с ними дорогой к могиле, а не каких-то существ иной породы, которым подобает идти другим путем. А посему, дядюшка, хотя это верно, что на святках у меня еще ни разу не прибавилось ни одной монетки в кармане, я верю, что рождество приносит мне добро и будет приносить добро, и да здравствует рождество!
Клерк в своем закутке невольно захлопал в ладоши, но тут же, осознав все неприличие такого поведения, бросился мешать кочергой угли и погасил последнюю худосочную искру…
– Эй, вы! – сказал Скрудж. – Еще один звук, и вы отпразднуете ваши святки где-нибудь в другом месте. А вы, сэр, – обратился он к племяннику, вы, я вижу, краснобай. Удивляюсь, почему вы не в парламенте.
– Будет вам гневаться, дядюшка! Наведайтесь к нам завтра и отобедайте у нас.
Скрудж отвечал, что скорее он наведается к… Да, так и сказал, без всякого стеснения, и в заключение добавил еще несколько крепких словечек.
– Да почему же? – вскричал племянник. – Почему?
– А почему ты женился? – спросил Скрудж.
– Влюбился, вот почему.
– Влюбился! – проворчал Скрудж таким тоном, словно услышал еще одну отчаянную нелепость вроде "веселых святок". – Ну, честь имею!
– Но послушайте, дядюшка, вы же и раньше не жаловали меня своими посещениями, зачем же теперь сваливать все на мою женитьбу?
– Честь имею! – повторил Скрудж.
– Да я же ничего у вас не прошу, мне ничего от вас не надобно. Почему нам не быть друзьями?
– Очень жаль, что вы так непреклонны. Я ведь никогда не ссорился с вами, и никак не пойму, за что вы на меня сердитесь. И все-таки я сделал эту попытку к сближению ради праздника. Ну что ж, я своему праздничному настроению не изменю. Итак, желаю вам веселого рождества, дядюшка.
– Честь имею! – сказал Скрудж.
– И счастливого Нового года!
– Честь имею! – повторил Скрудж. И все же племянник, покидая контору, ничем не выразил своей досады. В дверях он задержался, чтобы принести свои поздравления клерку, который хотя и окоченел от холода, тем не менее оказался теплее Скруджа и сердечно отвечал на приветствие.
– Вот еще один умалишенный! – пробормотал Скрудж, подслушавший ответ клерка. – Какой-то жалкий писец, с жалованием в пятнадцать шиллингов, обремененный женой и детьми, а туда же – толкует о веселых святках! От таких впору хоть в Бедлам сбежать!
А бедный умалишенный тем временем, выпустив племянника Скруджа, впустил новых посетителей. Это были два дородных джентльмена приятной наружности, в руках они держали какие-то папки и бумаги. Сняв шляпы, они вступили в контору и поклонились Скруджу.
– Скрудж и Марли, если не ошибаюсь? – спросил один из них, сверившись с каким-то списком. – Имею я удовольствие разговаривать с мистером Скруджем или мистером Марли?
– Мистер Марли уже семь лет как покоится на кладбище, – отвечал Скрудж. – Он умер в сочельник, ровно семь лет назад.
– В таком случае, мы не сомневаемся, что щедрость и широта натуры покойного в равной мере свойственна и пережившему его компаньону, – произнес один из джентльменов, предъявляя свои документы.
И он не ошибся, ибо они стоили друг друга, эти достойные компаньоны, эти родственные души. Услыхав зловещее слово «щедрость», Скрудж нахмурился, покачал головой и возвратил посетителю его бумаги.
– В эти праздничные дни, мистер Скрудж, – продолжал посетитель, беря с конторки перо, – более чем когда-либо подобает нам по мере сил проявлять заботу о сирых и обездоленных, кои особенно страждут в такую суровую пору года. Тысячи бедняков терпят нужду в самом необходимом. Сотни тысяч не имеют крыши над головой.
– Разве у нас нет острогов? – спросил Скрудж.
– Острогов? Сколько угодно, – отвечал посетитель, кладя обратно перо.
– А работные дома? – продолжал Скрудж. – Они действуют по-прежнему?
– К сожалению, по-прежнему. Хотя, – заметил посетитель, – я был бы рад сообщить, что их прикрыли.
– Значит, и принудительные работы существуют и закон о бедных остается в силе?
– Ни то, ни другое не отменено.
– А вы было напугали меня, господа. Из ваших слов я готов был заключить, что вся эта благая деятельность по каким-то причинам свелась на нет. Рад слышать, что я ошибся.
– Будучи убежден в том, что все эти законы и учреждения ничего не дают ни душе, ни телу, – возразил посетитель, – мы решили провести сбор пожертвований в пользу бедняков, чтобы купить им некую толику еды, питья и теплой одежды. Мы избрали для этой цели сочельник именно потому, что в эти дни нужда ощущается особенно остро, а изобилие дает особенно много радости. Какую сумму позволите записать от вашего имени?
– Никакой.
– Вы хотите жертвовать, не открывая своего имени?
– Я хочу, чтобы меня оставили в покое, – отрезал Скрудж. – Поскольку вы, джентльмены, пожелали узнать, чего я хочу, – вот вам мой ответ. Я не балую себя на праздниках и не имею средств баловать бездельников. Я поддерживаю упомянутые учреждения, и это обходится мне недешево. Нуждающиеся могут обращаться туда.
– Не все это могут, а иные и не хотят – скорее умрут.
– Если они предпочитают умирать, тем лучше, – сказал Скрудж. – Это сократит излишек населения. А кроме того, извините, меня это не интересует.
– Это должно бы вас интересовать.
– Меня все это совершенно не касается, – сказал Скрудж. – Пусть каждый занимается своим делом. У меня, во всяком случае, своих дел по горло. До свидания, джентльмены!
Видя, что настаивать бесполезно, джентльмены удалились, а Скрудж, очень довольный собой, вернулся к своим прерванным занятиям в необычно веселом для него настроении.
Меж тем за окном туман и мрак настолько сгустились, что на улицах появились факельщики, предлагавшие свои услуги – бежать впереди экипажей и освещать дорогу. Старинная церковная колокольня, чей древний осипший колокол целыми днями иронически косился на Скруджа из стрельчатого оконца, совсем скрылась из глаз, и колокол отзванивал часы и четверти где-то в облаках, сопровождая каждый удар таким жалобным дребезжащим тремоло, словно у него зуб на зуб не попадал от холода. А мороз все крепчал. В углу двора, примыкавшем к главной улице, рабочие чинили газовые трубы и развели большой огонь в жаровне, вокруг которой собралась толпа оборванцев и мальчишек. Они грели руки над жаровней и не сводили с пылающих углей зачарованного взора. Из водопроводного крана на улице сочилась вода, и он, позабытый всеми, понемногу обрастал льдом в тоскливом одиночестве, пока не превратился в унылую скользкую глыбу. Газовые лампы ярко горели в витринах магазинов, бросая красноватый отблеск на бледные лица прохожих, а веточки и ягоды остролиста, украшавшие витрины, потрескивали от жары. Зеленные и курятные лавки были украшены так нарядно и пышно, что превратились в нечто диковинное, сказочное, и невозможно было поверить, будто они имеют какое-то касательство к таким обыденным вещам, как купля-продажа. Лорд-мэр в своей величественной резиденции уже наказывал пяти десяткам поваров и дворецких не ударить в грязь лицом, дабы он мог встретить праздник как подобает, и даже маленький портняжка, которого он обложил накануне штрафом за появление на улице в нетрезвом виде и кровожадные намерения, уже размешивал у себя на чердаке свой праздничный пудинг, в то время как его тощая жена с тощим сынишкой побежала покупать говядину.
Все гуще туман, все крепче мороз! Лютый, пронизывающий холод! Если бы святой Дунстан* вместо раскаленных щипцов хватил сатану за нос этаким морозцем, вот бы тот взвыл от столь основательного щипка!
Некий юный обладатель довольно ничтожного носа, к тому же порядком уже искусанного прожорливым морозом, который вцепился в него, как голодная собака в кость, прильнул к замочной скважине конторы Скруджа, желая прославить рождество, но при первых же звуках святочного гимна:
Да пошлет вам радость бог.
Пусть ничто вас не печалит…
Скрудж так решительно схватил линейку, что певец в страхе бежал, оставив замочную скважину во власти любезного Скруджу тумана и еще более близкого ему по духу мороза.
Наконец пришло время закрывать контору. Скрудж с неохотой слез со своего высокого табурета, подавая этим безмолвный знак изнывавшему в чулане клерку, и тот мгновенно задул свечу и надел шляпу.
– Вы небось завтра вовсе не намерены являться на работу? – спросил Скрудж.
– Если только это вполне удобно, сэр.
– Это совсем неудобно, – сказал Скрудж, – и недобросовестно. Но если я удержу с вас за это полкроны, вы ведь будете считать себя обиженным, не так ли?
Клерк выдавил некоторое подобие улыбки.
– Однако, – продолжал Скрудж, – вам не приходит в голову, что я могу считать себя обиженным, когда плачу вам жалование даром.
Клерк заметил, что это бывает один раз в году.
– Довольно слабое оправдание для того, чтобы каждый год, двадцать пятого декабря, запускать руку в мой карман, – произнес Скрудж, застегивая пальто на все пуговицы. – Но, как видно, вы во что бы то ни стало хотите прогулять завтра целый день. Так извольте послезавтра явиться как можно раньше.
Клерк пообещал явиться как можно раньше, и Скрудж, продолжая ворчать, шагнул за порог. Во мгновение ока контора была заперта, а клерк, скатившись раз двадцать – дабы воздать дань сочельнику – по ледяному склону Корнхилла вместе с оравой мальчишек (концы его белого шарфа так и развевались у него за спиной, ведь он не мог позволить себе роскошь иметь пальто), припустился со всех ног домой в Кемден-Таун – играть со своими ребятишками в жмурки.
Скрудж съел свой унылый обед в унылом трактире, где он имел обыкновение обедать, просмотрел все имевшиеся там газеты и, скоротав остаток вечера над приходно-расходной книгой, отправился домой спать. Он проживал в квартире, принадлежавшей когда-то его покойному компаньону. Это была мрачная анфилада комнат, занимавшая часть невысокого угрюмого здания в глубине двора. Дом этот был построен явно не на месте, и невольно приходило на ум, что когда-то на заре своей юности он случайно забежал сюда, играя с другими домами в прятки, да так и застрял, не найдя пути обратно. Теперь уж это был весьма старый дом и весьма мрачный, и, кроме Скруджа, в нем никто не жил, а все остальные помещения сдавались внаем под конторы. Во дворе была такая темень, что даже Скрудж, знавший там каждый булыжник, принужден был пробираться ощупью, а в черной подворотне дома клубился такой густой туман и лежал такой толстый слой инея, словно сам злой дух непогоды сидел там, погруженный в тяжелое раздумье.
И вот. Достоверно известно, что в дверном молотке, висевшем у входных дверей, не было ничего примечательного, если не считать его непомерно больших размеров. Неоспоримым остается и тот факт, что Скрудж видел этот молоток ежеутренне и ежевечерне с того самого дня, как поселился в этом доме. Не подлежит сомнению и то, что Скрудж отнюдь не мог похвалиться особенно живой фантазией. Она у него работала не лучше, а пожалуй, даже и хуже, чем у любого лондонца, не исключая даже (а это сильно сказано!) городских советников, олдерменов и членов гильдии. Необходимо заметить еще, что Скрудж, упомянув днем о своем компаньоне, скончавшемся семь лет назад, больше ни разу не вспомнил о покойном. А теперь пусть мне кто-нибудь объяснит, как могло случиться, что Скрудж, вставив ключ в замочную скважину, внезапно увидел перед собой не колотушку, которая, кстати сказать, не подверглась за это время решительно никаким изменениям, а лицо Марли.
Лицо Марли, оно не утопало в непроницаемом мраке, как все остальные предметы во дворе, а напротив того – излучало призрачный свет, совсем как гнилой омар в темном погребе. Оно не выражало ни ярости, ни гнева, а взирало на Скруджа совершенно так же, как смотрел на него покойный Марли при жизни, сдвинув свои бесцветные очки на бледный, как у мертвеца, лоб. Только волосы как-то странно шевелились, словно на них веяло жаром из горячей печи, а широко раскрытые глаза смотрели совершенно неподвижно, и это в сочетании с трупным цветом лица внушало ужас. И все же не столько самый вид или выражение этого лица было ужасно, сколько что-то другое, что было как бы вне его.
Скрудж во все глаза уставился на это диво, и лицо Марли тут же превратилось в дверной молоток.
Мы бы покривили душой, сказав, что Скрудж не был поражен и по жилам у него не пробежал тот холодок, которого он не ощущал с малолетства. Но после минутного колебания он снова решительно взялся за ключ, повернул его в замке, вошел в дом и зажег свечу.
Правда, он помедлил немного, прежде чем захлопнуть за собой дверь, и даже с опаской заглянул за нее, словно боясь увидеть косицу Марли, торчащую сквозь дверь на лестницу. Но на двери не было ничего, кроме винтов и гаек, на которых держался молоток, и, пробормотав: "Тьфу ты, пропасть!", Скрудж с треском захлопнул дверь.
Стук двери прокатился по дому, подобно раскату грома, и каждая комната верхнего этажа и каждая бочка внизу, в погребе виноторговца, отозвалась на него разноголосым эхом. Но Скрудж был не из тех, кого это может запугать. Он запер дверь на задвижку и начал не спеша подниматься по лестнице, оправляя по дороге свечу.
Вам знакомы эти просторные старые лестницы? Так и кажется, что по ним можно проехаться в карете шестерней и протащить что угодно. И разве в этом отношении они не напоминают слегка наш новый парламент? Ну, а по той лестнице могло бы пройти целое погребальное шествие, и если бы даже кому-то пришла охота поставить катафалк поперек, оглоблями – к стене, дверцами – к перилам, и тогда на лестнице осталось бы еще достаточно свободного места.
Не это ли послужило причиной того, что Скруджу почудилось, будто впереди него по лестнице сами собой движутся в полумраке похоронные дроги? Чтобы как следует осветить такую лестницу, не хватило бы и полдюжины газовых фонарей, так что вам нетрудно себе представить, в какой мере одинокая свеча Скруджа могла рассеять мрак.
Но Скрудж на это плевать хотел и двинулся дальше вверх по лестнице. За темноту денег не платят, и потому Скрудж ничего не имел против темноты. Все же, прежде чем захлопнуть за собой тяжелую дверь своей квартиры, Скрудж прошелся по комнатам, чтобы удостовериться, что все в порядке. И не удивительно – лицо покойного Марли все еще стояло у него перед глазами.
Гостиная, спальня, кладовая. Везде все как следует быть. Под столом никого, под диваном – никого, в камине тлеет скупой огонек, миска и ложка ждут на столе, кастрюлька с жидкой овсянкой (коей Скрудж пользовал себя на ночь от простуды) – на полочке в очаге. Под кроватью – никого, в шкафу никого, в халате, висевшем на стене и имевшем какой-то подозрительный вид, тоже никого. В кладовой все на месте: ржавые каминные решетки, пара старых башмаков, две корзины для рыбы, трехногий умывальник и кочерга.
Удовлетворившись осмотром, Скрудж запер дверь в квартиру – запер, заметьте, на два оборота ключа, что вовсе не входило в его привычки. Оградив себя таким образом от всяких неожиданностей, он снял галстук, надел халат, ночной колпак и домашние туфли и сел у камина похлебать овсянки.
Огонь в очаге еле теплился – мало проку было от него в такую холодную ночь. Скруджу пришлось придвинуться вплотную к решетке и низко нагнуться над огнем, чтобы ощутить слабое дыхание тепла от этой жалкой горстки углей. Камин был старый-престарый, сложенный в незапамятные времена каким-то голландским купцом и облицованный диковинными голландскими изразцами, изображавшими сцены из священного писания. Здесь были Каины и Авели, дочери фараона и царицы Савские, Авраамы и Валтасары, ангелы, сходящие на землю на облаках, похожих на перины, и апостолы, пускающиеся в морское плавание на посудинах, напоминающих соусники, – словом, сотни фигур, которые могли бы занять мысли Скруджа. Однако нет – лицо Марли, умершего семь лет назад, возникло вдруг перед ним, ожившее вновь, как некогда жезл пророка *, и заслонило все остальное. И на какой бы изразец Скрудж ни глянул, на каждом тотчас отчетливо выступала голова Марли – так, словно на гладкой поверхности изразцов не было вовсе никаких изображений, во зато она обладала способностью воссоздавать образы из обрывков мыслей, беспорядочно мелькавших в его мозгу.
– Чепуха! – проворчал Скрудж и принялся шагать по комнате. Пройдясь несколько раз из угла в угол, он снова сел на стул и откинул голову на спинку. Тут взгляд его случайно упал на колокольчик. Этот старый, давным-давно ставший ненужным колокольчик был, с какой-то никому неведомой целью, повешен когда-то в комнате и соединен с одним из помещений верхнего этажа. С безграничным изумлением и чувством неизъяснимого страха Скрудж заметил вдруг, что колокольчик начинает раскачиваться. Сначала он раскачивался еде заметно, и звона почти не было слышно, но вскоре он зазвонил громко, и ему начали вторить все колокольчики в доме.
Звон длился, вероятно, не больше минуты, но Скруджу эта минута показалась вечностью. Потом колокольчики смолкли так же внезапно, как и зазвонили, – все разом. И тотчас откуда-то снизу донеслось бряцание железа словно в погребе кто-то волочил по бочкам тяжелую цепь. Невольно Скруджу припомнились рассказы о том, что, когда в домах появляются привидения, они обычно влачат за собой цепи.
Тут дверь погреба распахнулась с таким грохотом, словно выстрелили из пушки, и звон цепей стал доноситься еще явственнее. Вот он послышался уже на лестнице и начал приближаться к квартире Скруджа.
– Все равно вздор! – молвил Скрудж. – Не верю я в привидения.
Однако он изменился в лице, когда увидел одно из них прямо перед собой. Без малейшей задержки привидение проникло в комнату через запертую дверь и остановилось перед Скруджем. И в ту же секунду пламя, совсем было угасшее в очаге, вдруг ярко вспыхнуло, словно хотело воскликнуть: "Я узнаю его! Это Дух Марли!" – и снова померкло.
Да, это было его лицо. Лицо Марли. Да, это был Марли, со своей косицей, в своей неизменной жилетке, панталонах в обтяжку и сапогах. Кисточки на сапогах торчали, волосы на голове торчали, косица торчала, полы сюртука оттопыривались. Длинная цепь опоясывала его и волочилась за ним по полу на манер хвоста. Она была составлена (Скрудж отлично ее рассмотрел) из ключей, висячих, замков, копилок, документов, гроссбухов и тяжелых кошельков с железными застежками. Тело призрака было совершенно прозрачно, и Скрудж, разглядывая его спереди, отчетливо видел сквозь жилетку две пуговицы сзади на сюртуке.
Скруджу не раз приходилось слышать, что у Марли нет сердца, но до той минуты он никогда этому не верил.
Да он и теперь не мог этому поверить, хотя снова и снова сверлил глазами призрак и ясно видел, что он стоит перед ним, и отчетливо ощущал на себе его мертвящий взгляд. Он разглядел даже, из какой ткани сшит платок, которым была окутана голова и шея призрака, и подумал, что такого платка он никогда не видал у покойного Марли. И все же он не хотел верить своим глазам.
– Что это значит? – произнес Скрудж язвительно и холодно, как всегда. Что вам от меня надобно?
– Очень многое. – Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что это голос Марли.
– Кто вы такой?
– Спроси лучше, кем я был?
– Кем же вы были в таком случае? – спросил Скрудж, повысив голос. – Для привидения вы слишком приве… разборчивы. – Он хотел сказать привередливы, но побоялся, что это будет смахивать на каламбур.
– При жизни я был твоим компаньоном, Джейкобом Марли.
– Не хотите ли вы… Не можете ли вы присесть? – спросил Скрудж, с сомнением вглядываясь в духа.
– Так сядьте.
Задавая свой вопрос, Скрудж не был уверен в том, что такое бестелесное существо в состоянии занимать кресло, и опасался, как бы не возникла необходимость в довольно щекотливых разъяснениях. Но призрак как ни в чем не бывало уселся в кресло по другую сторону камина. Казалось, это было самое привычное для него дело.
– Ты не веришь в меня, – заметил призрак.
– Нет, не верю, – сказал Скрудж.
– Что же, помимо свидетельства твоих собственных чувств, могло бы убедить тебя в том, что я существую?
– Не знаю.
– Почему же ты не хочешь верить своим глазам и ушам?
– Потому что любой пустяк воздействует на них, – сказал Скрудж. – Чуть что неладно с пищеварением, и им уже нельзя доверять. Может быть, вы вовсе не вы, а непереваренный кусок говядины, или лишняя капля горчицы, или ломтик сыра, или непрожаренная картофелина. Может быть, вы явились не из царства духов, а из духовки, почем я знаю!
Скрудж был не очень-то большой остряк по природе, а сейчас ему и подавно было не до шуток, однако он пытался острить, чтобы хоть немного развеять страх и направить свои мысли на другое, так как, сказать по правде, от голоса призрака у него кровь стыла в жилах.
Сидеть молча, уставясь в эти неподвижные, остекленелые глаза, – нет, черт побери, Скрудж чувствовал, что он этой пытки не вынесет! И кроме всего прочего, было что-то невыразимо жуткое в загробной атмосфере, окружавшей призрака. Не то, чтоб Скрудж сам не ощущал, но он ясно видел, что призрак принес ее с собой, ибо, хотя тот и сидел совершенно неподвижно, волосы, полы его сюртука и кисточки на сапогах все время шевелились, словно на них дышало жаром из какой-то адской огненной печи.
Начать с того, что Марли был мертв. Сомневаться в этом не приходилось. Свидетельство о его погребении было подписано священником, причетником, хозяином похоронного бюро и старшим могильщиком. Оно было подписано Скруджем. А уже если Скрудж прикладывал к какому-либо документу руку, эта бумага имела на бирже вес.
Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.
Учтите: я вовсе не утверждаю, будто на собственном опыте убедился, что гвоздь, вбитый в притолоку, как-то особенно мертв, более мертв, чем все другие гвозди. Нет, я лично скорее отдал бы предпочтение гвоздю, вбитому в крышку гроба, как наиболее мертвому предмету изо всех скобяных изделий. Но в этой поговорке сказалась мудрость наших предков, и если бы мой нечестивый язык посмел переиначить ее, вы были бы вправе сказать, что страна наша катится в пропасть. А посему да позволено мне будет повторить еще и еще раз: Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.
Знал ли об этом Скрудж? Разумеется. Как могло быть иначе? Скрудж и Марли были компаньонами с незапамятных времен. Скрудж был единственным доверенным лицом Марли, его единственным уполномоченным во всех делах, его единственным душеприказчиком, его единственным законным наследником, его единственным другом и единственным человеком, который проводил его на кладбище. И все же Скрудж был не настолько подавлен этим печальным событием, чтобы его деловая хватка могла ему изменить, и день похорон своего друга он отметил заключением весьма выгодной сделки.
Вот я упомянул о похоронах Марли, и это возвращает меня к тому, с чего я начал. Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что Марли мертв. Это нужно отчетливо уяснить себе, иначе не будет ничего необычайного в той истории, которую я намерен вам рассказать. Ведь если бы нам не было доподлинно известно, что отец Гамлета скончался еще задолго до начала представления, то его прогулка ветреной ночью по крепостному валу вокруг своего замка едва ли показалась бы нам чем-то сверхъестественным. Во всяком случае, не более сверхъестественным, чем поведение любого пожилого джентльмена, которому пришла блажь прогуляться в полночь в каком-либо не защищенном от ветра месте, ну, скажем, по кладбищу св. Павла, преследуя при этом единственную цель - поразить и без того расстроенное воображение сына.
Скрудж не вымарал имени Марли на вывеске. Оно красовалось там, над дверью конторы, еще годы спустя: СКРУДЖ и МАРЛИ. Фирма была хорошо известна под этим названием. И какой-нибудь новичок в делах, обращаясь к Скруджу, иногда называл его Скруджем, а иногда - Марли. Скрудж отзывался, как бы его ни окликнули. Ему было безразлично.
Ну и сквалыга же он был, этот Скрудж! Вот уж кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать… Умел, умел старый греховодник! Это был не человек, а кремень. Да, он был холоден и тверд, как кремень, и еще никому ни разу в жизни не удалось высечь из его каменного сердца хоть искру сострадания. Скрытный, замкнутый, одинокий - он прятался как устрица в свою раковину. Душевный холод заморозил изнутри старческие черты его лица, заострил крючковатый нос, сморщил кожу на щеках, сковал походку, заставил посинеть губы и покраснеть глаза, сделал ледяным его скрипучий голос. И даже его щетинистый подбородок, редкие волосы и брови, казалось, заиндевели от мороза. Он всюду вносил с собой эту леденящую атмосферу. Присутствие Скруджа замораживало его контору в летний зной, и он не позволял ей оттаять ни на полградуса даже на веселых святках.
Жара или стужа на дворе - Скруджа это беспокоило мало. Никакое тепло не могло его обогреть, и никакой мороз его не пробирал. Самый яростный ветер не мог быть злее Скруджа, самая лютая метель не могла быть столь жестока, как он, самый проливной дождь не был так беспощаден. Непогода ничем не могла его пронять. Ливень, град, снег могли похвалиться только одним преимуществом перед Скруджем - они нередко сходили на землю в щедром изобилии, а Скруджу щедрость была неведома.
Никто никогда не останавливал его на улице радостным возгласом: "Милейший Скрудж! Как поживаете? Когда зайдете меня проведать?" Ни один нищий не осмеливался протянуть к нему руку за подаянием, ни один ребенок не решался спросить у него, который час, и ни разу в жизни ни единая душа не попросила его указать дорогу. Казалось, даже собаки, поводыри слепцов, понимали, что он за человек, и, завидев его, спешили утащить хозяина в первый попавшийся подъезд или в подворотню, а потом долго виляли хвостом, как бы говоря: "Да по мне, человек без глаз, как ты, хозяин, куда лучше, чем с дурным глазом".
А вы думаете, это огорчало Скруджа? Да нисколько. Он совершал свой жизненный путь, сторонясь всех, и те, кто его хорошо знал, считали, что отпугивать малейшее проявление симпатии ему даже как-то сладко.
И вот однажды - и притом не когда-нибудь, а в самый сочельник, - старик Скрудж корпел у себя в конторе над счетными книгами. Была холодная, унылая погода, да к тому же еще туман, и Скрудж слышал, как за окном прохожие сновали взад и вперед, громко топая по тротуару, отдуваясь и колотя себя по бокам, чтобы согреться. Городские часы на колокольне только что пробили три, но становилось уже темно, да в тот день и с утра все, и огоньки свечей, затеплившихся в окнах контор, ложились багровыми мазками на темную завесу тумана - такую плотную, что, казалось, ее можно пощупать рукой. Туман заползал в каждую щель, просачивался в каждую замочную скважину, и даже в этом тесном дворе дома напротив, едва различимые за густой грязно-серой пеленой, были похожи на призраки. Глядя на клубы тумана, спускавшиеся все ниже и ниже, скрывая от глаз все предметы, можно было подумать, что сама Природа открыла где-то по соседству пивоварню и варит себе пиво к празднику.
Скрудж держал дверь конторы приотворенной, дабы иметь возможность приглядывать за своим клерком, который в темной маленькой каморке, вернее сказать чуланчике, переписывал бумаги. Если у Скруджа в камине угля было маловато, то у клерка и того меньше, - казалось, там тлеет один-единственный уголек. Но клерк не мог подбросить угля, так как Скрудж держал ящик с углем у себя в комнате, и стоило клерку появиться там с каминным совком, как хозяин начинал выражать опасение, что придется ему расстаться со своим помощником. Поэтому клерк обмотал шею потуже белым шерстяным шарфом и попытался обогреться у свечки, однако, не обладая особенно пылким воображением, и тут потерпел неудачу.
С наступающим праздником, дядюшка! Желаю вам хорошенько повеселиться на святках! - раздался жизнерадостный возглас. Это был голос племянника Скруджа. Молодой человек столь стремительно ворвался в контору, что Скрудж не успел поднять голову от бумаг, как племянник уже стоял возле его стола.
Вздор! - проворчал Скрудж. - Чепуха!
Племянник Скруджа так разогрелся, бодро шагая по морозцу, что казалось, от него пышет жаром, как от печки. Щеки у него рдели - прямо любо-дорого смотреть, глаза сверкали, а изо рта валил пар.
Это святки - чепуха, дядюшка? - переспросил племянник. - Верно, я вас не понял!
Слыхали! - сказал Скрудж. - Повеселиться на святках! А ты-то по какому праву хочешь веселиться? Какие у тебя основания для веселья? Или тебе кажется, что ты еще недостаточно беден?
В таком случае, - весело отозвался племянник, - по какому праву вы так мрачно настроены, дядюшка? Какие у вас основания быть угрюмым? Или вам кажется, что вы еще недостаточно богаты?
На это Скрудж, не успев приготовить более вразумительного ответа, повторил свое «вздор» и присовокупил еще "чепуха!".
