Тюмин Александр Васильевич . Родился в 1928 г. Арестован 19 марта 1953 г. по обвинению в совершении преступления, предусмотренного ст. 58-10 ч. 1 УК РСФСР (антисоветская агитация). Приговорен к 8 годам лишения свободы. Отбывал наказание в Певеке, где и живет до сих пор.
В декабре 1948 г. был призван горвоенкоматом г. Рыбинска на действительную военную службу. Проходил ее в воинской части, располагавшейся на Чукотке.
"23 февраля 1953 г. вся наша команда, как и водилось, отмечала юбилей Красной Армии. Как полагается, выпили спирту, он тогда входил в солдатскую пайку, за нее, родную и непобедимую. Разговорились о житье - бытье на гражданке. Спирт языки развязал. Коснулись и крестьянской темы. Я кое-что знал, и высказал свои соображения, мол, с крестьян дерут шерсть, как с овец, отбирают почти все продукты. Даже частушку спел: "Бабушка, куда идешь, чего под фартучком несешь? Просят шерсти на налог, несу последний хохолок". Вроде бы все посмеялись. Но тот смех для меня вот как обернулся.
В нашей компании оказался стукач, Сенька-кок. Он побежал к командиру, все выложил, не забыл и о частушке. Утром командир выстроил нас, сурово зачитал приказ, которым объявил мне за клевету на советскую власть 20 суток гауптвахты. Отвели меня на губу. Отсидел там до 5 марта, когда слухи дошли, что Иосиф Грозный хвост откинул. Все, кто сидел на губе, стали ожидать амнистию. Пришли за мной, забрали в часть. Ну, думаю, пронесло, все закончилось.
Но не тут-то было. Примерно 12 марта во время пурги, сильно дуло, из Уреликов в нашу часть нарта приехала, а на ней старший лейтенант. Оказалось, за мной, командование части, как и полагалось, рапортовало о моей клевете на власть в особый отдел. Собрал я вещички, и меня повезли. Прибыли в контрразведку, поместили в одиночку. По ночам допросы, кто ты и что ты, кто родители, где родился, где крестился, кто еще несет, как и я антисоветчину, и так далее, и в том же духе. Вот в таком режиме прожил месяц. Врать не буду - хамства, мордобоя никто не допускал. Обращались со мной, как с обычным солдатом. Кормежка была из солдатской кухни, жить можно, на прогулку выводили регулярно, на рассвете, пока еще все спали. Но па таком морозище в шипелке без пуговиц и ремня постоишь не долго. Глотнешь, как рыба, воздуха и ныряешь в камеру.
Через месяц состоялось заседание "тройки". Главенствовал дряхлый такой полковник Петров, маленький шибздик, как Ежов, не крупнее. Ему, наверное, лет семьдесят тогда было. Сколько ни говорил, ни разу не посмотрел на меня, подсудимого. Привычка, наверное такая у него выработалась. Заседание длилось минут 12-15, не больше. Вопросы были примерно те же, что и раньше, кто ты, н так далее. После этого выпели меня и коридор - "тройке" надо было совещаться. Не успел докурить папиросу, как повели обратно.
После суда отправили в гарнизонную тюрьму. До моего прихода там произошел такой случай. Кто то из заключенных сделал подкоп под стеной н гуртом обворовали полярторговский ларек. Наутро все вышли из камер и отправились в столовую за баландой, как интеллигенты, в новеньких, с иголочки, костюмчиках, хромовых сапогах и кепочках. Конечно, всех загнали обратно - раздевайтесь, возвращайте все ворованное! Но заключенные, зайдя в тюрьму, забаррикадировались, не пускают охрану. Тогда вохровцы взобрались на крышу, бросили в трубу дымовую шашку, а трубу закрыли. Дым повалил внутрь, заключенные поняли, что больше шутить нельзя, открыли дверь. Рванулся в нее зеленый лейтенант с пистолетом в руках, страху решил нагнать на всех. Но вышло наоборот, у него пистолет отобрали и так закинули за насыпную стенку, что потом и не нашли...
Утихомирилась тюрьма. Вывезли зачинщиков, а потом и нас скоро отправили в КПЗ Провидения. Там один сокамерник, молодой парнишка умер. Непонятно отчего - на вид вроде здоровый был, да и срок у него всего полтора года. Может быть умер от того, что внутренне замучил себя? Не знаю. Похоронили мы его, нам всем разрешили пойти на кладбище. А потом в конце июля в Анадырь самолетом нас отправили. Там тюрьма на берегу Казачки была. Сидим неделю. Две сидим. Скучища! Время, кажется, замерло. Однажды, когда зашел в камеру старший сержант по фамилии, как сейчас помню, Изместьев, хороший дядька, мы и спросили у него - сколько же будем без дела сидеть? А он спрашивает: "А что вы умеете?". Я ему о себе говорю, могу плотничать, столярничать, малярить, слесарить, печки ложить. "Печки?" - переспрашивает. Да у тебя же заказов будет столько, что не отмахнешься. Пообещал сержант завтра же мне работу подыскать, посоветовал только взять себе помощника. Я выбрал Володю Шичкова, бывшего рыбинспектора из Анадыря.
С тех пор у нас с ним началась другая жизнь. В первые дни с нами ходил милиционер, но через полмесяца мы стали бесконвойными, охрана поняла, что мы и не думаем о побеге. Да и куда на Чукотке убежишь, тем более в то время? Заказов на работу нам действительно хватало, прав оказался сержант. Хозяйки оставались довольными и нас не обижали - и кормили нас, и поили, да еще и с собой в тюрьму давали. Возвращаешься, бывало, язык набок от выпитого спирта - тогда ведь н начало, и середину, и конец работы приливали. Вот так мы и жили.
После ноября начали наших трогать. Первый этап отправили в Иультин. А потом, 30 декабря, нас, восьмерых, в сопровождении милиционера посадили в самолет и доставили в Апапельгино. Приземлились, аэродром тогда находился по эту сторону реки Апапельхин. Поместили нас в комнату, а в ней ни скамейки, ни хрена не было. Разместились на полу, жрать хочется, а нечего. Прослышали мы, что в поселке есть пекарня, может, сходить туда, что-нибудь накопытим? Услышали также и то, что за сутки до нас в этой же комнате намертво вырезали шестерых освободившихся. Так что обстановка не из приятных была для нас. Но голод - не тетка. Кто пойдет в пекарню? Никто не решается. Вроде бы лапу готовы сосать. Взял я тогда одного парня, да и пошли с ним. В пекарне было два пекаря. Усадили нас за стол. Дали хлеба, шмат сала порезали, бутылку спирта поставили. Наелись мы, окосели в дым, пекари в мешок хлеба нам загрузили - подкармливайте своих! И все это бесплатно, ни копейки не взяли. Так я и не знаю, кто они были - освободившиеся или вольные.
Подкормили мы своих. Переночевали. А утром транспорта в Певек нет - дорогу накануне, сильно занесло. Жди пока расчистят ее. Я уговорил милиционера и остальных идти пешком. Пошли, прошли склады райГРУ, на автобазе "Луч" (там сейчас расположена Певекская автобаза. - И. М.), поймали машину. Шофер довез нас до райотдела милиции. Он тогда располагался в бараке из лиственницы, стоял на том месте, где после был построен кинотеатр "Чукотка". В райотделе нам пришлось побыть совсем немного. Сильно разбушевались соседи по камере: "Киньте нам парочку свеженьких, мы из них Марусек сделаем!". Начальник не рискнул оставлять нас на ночь, подальше от греха решил убрать - отправил нас в центральный лагерь, который размещался в Моргородке. Поперлись туда. Пришли, а это было 31 декабря, как раз под новый 1954 г. Нас кроме БУРа (барак усиленного режима. - И. М.) негде было размещать. Направили туда. Зашли в камеру, а там окошко выбито, на нарах косогор снега, морозяка стоит градусов 30, не меньше. Дали на ночь по паре одеял, чтобы не замерзли. Только нас завели туда, как из-за стенки стучать начали, спрашивать: "Кто вы и откуда?". Велят к стенке подойти. Я подошел, ответил, что из Анадыря. "Суки среди вас есть?", - задает новый вопрос. "Откуда суки", - отвечаю, - "одни мужики", я еще не знал ни кличек, ни того, что борьба между ворами в законе и ссученными была в разгаре...
На утро повели нас в лагерь. На проходной сержант стращать стал, мол, на растерзание уголовникам, брошу. Завели в барак на поселение, - этот барак, кстати, до сих пор стоит. Мне место недалеко от угла досталось, внизу, а надо мной вор в законе спал. Там было потеплее, вот они и занимали вторые ярусы. Через несколько дней, 4 января меня на работу на ЧЭК направили, потому что я с различной техникой был знаком еще до службы в Армии на реечных судах ходил по Волге, да и 9 классов образования имел. По тем временам это было немало. Энергокомбинат представлял из себя вот что. Он разделялся на дизельную станцию, в которой находилось 10-12 дизелей мощностью от 400 до 800 киловатт (среди них отечественные, американские и немецкие машины) и паровую станцию с пятью турбинами шведского и американского производства. Направили меня на курсы - техника. Через два месяца я был уже помощником машиниста на "Лавале" - шведской турбине. Потом перевели на американскую...
Что я могу сказать о Певеке? В центральном лагере, как мне представляется, было не меньше тысячи заключенных, наверное, столько же было и тогда, когда меня освобождали. Работали в основном на ЧЭКе, ЦРММ, П-4 - это были объекты, расположенные рядом с нынешней ТЭЦ. Конечно же, трудились и в морском порту. Певек тогда, казалось, состоял из сторожевых вышек, куда ни глянь, везде вышки и вышки! Все кругом огорожено. Зимой обносили колючкой пресное озеро, на берегу ставили вышки, чтобы никто не напакостил - тогда пресное озеро было единственным источником питьевой воды. Летом в том же, 1954 г., в Певеке появилась геодезическая экспедиция, которая начала вербовать рабочих. Условия в экспедиции показались заманчивыми, а самое главное было - выход на вольное поселение, то есть появлялась возможность получить некоторую свободу. Клюнули мы на эти условия с приятелем Вовкой, который сидел за убийство и имел 10 лет заключения. Он был грамотным парнем, техникум окончил, вот меня и с агитировал. Ушли в экспедицию. Занимались разбивкой объездной дороги в Певеке и трассы, ходили от поселка до поворота на Гыргычан, забивали в землю деревянные колышки. Но кончилась для нас эта жизнь. Как-то геологи Чаунского райГРУ ПОЛУЧИЛИ зарплату, но не смогли сразу выдать ее полностью и оставили в рюкзаке в одной из комнат. Дневальный подметил это, приспособился, подцепил проволокой рюкзак, нагреб денег столько, сколько мог спрятать, не покидая пост. Остальные в рюкзаке бросил на место. После этого случая всех расконвоированных в зону и загнали. А потом нас перекинули в 1955 г. на прииск "Куйвивеем". Узнав, что там есть морской порт, я попросился туда, разгружать лихтера с грузом. Быстро освоился, мне же многое с гражданки знакомым было. А потом в ту зиму случилось несчастье, во время южака два человека в нашем бараке сгорели. А мы тогда сидели в другом бараке, куда забежали легко одетыми. В окно увидели как полыхал барак, но южак такой был, что невозможно подойти, да и чем тушить? Лопатой и снегом? Отправились мы по распадку на прииск до которого было 12 километров. Пришли, рассказываем про пожар, а нам вроде неверят. Повезли обратно, провели расследование. Одного человека, обрубок без рук и ног нашли, у второго спина в чистую сгорела. Убедившись, что мы к пожару отношения в самом деле не имеем, оставили нас на зиму на прииске. Строили приборы, а когда они закрутились и море открылось ото льда, нас, учитывая опыт, снова направили в морпорт. Стал я там и за бригадира, и за начальника - работа, в общем-то не cложная. Да и не в тягость. Сообщают, бывало, что лихтер из Певека идет, мы вызываем с прииска пару бульдозеров, чтобы до прихода судна подготовить "пирс" - наваловку грунта с таким расчетом, чтобы автомашины могли подходить к борту лихтера. Так и работали. Питались не то что сносно, я бы даже сказал хорошо. Что греха таить, мужики умудрялись спереть при разгрузке и еду, и сладости, и спирт. Жаловаться кому-то, а тем более запрещать или стыдить, упаси бог, нельзя, враз прикончат. Жизнь-то дороже. Однажды еду на прииск на машине (к тому времени я научился водить автомашины, работать на тракторах), а у зоны меня останавливают - давай, мол, быстрее в бухгалтерию, получай расчет - тебя ос-во-бож-да-ют! А я ни сном, ни духом, об этом. Не верю, вдруг розыгрыш? Срок ведь мне еще не вышел. Но оказалось все правда. Побежал я, как и велели, за расчетом. Выдали мне новые сапоги кирзовые, костюм из драп-дерюги, телогрейку, кепку. Приехали в певекскую транзитку, откуда мне пришлось начать свою диссею. Вызвали на комиссию. Какая-то женщина зачитала постановление Президиума Верховного Совета об освобождении. Посоветовала больше не болтать без толку. Да я и без нее уже знал, что лучше держать язык за зубами. За незнание этой простейшей истины я отсидел 3 года и 4 месяца - вот во что обошлась мне частушка...
А то как-то на ЧЭКе понадобилось мне сходить по нужде. Позвал я сменщика, турбину нельзя было без присмотра оставлять. Проходя мимо топки, заметил группу людей, которые в матрацовке что-то длинное и толстое в топку пихают. Осенило меня - человека собираются сжигать! Меня как ветром обратно к турбине сдуло, забыл зачем и уходил. Но я скажу, что лично меня никто не трогал. Может быть, потому, что я сразу усвоил - хочешь остаться живым, надо меньше знать, видеть, и слышать. Но может, спасло и то, что я дружил с Вовкой, а такие люди в лагере большим авторитетом пользовались, так что он для меня был своеобразным прикрытием.
Но однажды все-таки и мне попало. Весной дело было, подтаивало уже. Как-то проходили мимо нас, группы заключенных, стоявших недалеко от вахты, начальник режима с молоденькой женой. Один из наших, дуралей, скатал снежок с галькой внутри, да и запустил им в молодуху. Попал ей под глаз. Она, конечно, в крик. А я громко сказал дуралею, что надо бы не ей, а ему - показываю на начальника режима. Только сказал это, как почувствовал сильнейший удар по голове. А дальше ничего не помню. Пришел в себя и узнал, что мне сломали три ребра, разбили колено, а физиономия так была разукрашена, что глаза ничего не видели. Еще крепче я усвоил правило, не слышать, не знать, не видеть...
В лагере мне приходилось слышать, что несколько лет до моего прибытия, примерно в 1950-1952 гг. заключенные в лагере так взбунтовались, что положили их много, с суши приезжала охрана с автоматами, а с моря катер с пулеметом зашел. Вот так и косили с двух сторон. Но за что - не знаю. Когда я видел, подобного, я имею ввиду в таких масштабах, не было. Хотя, конечно, приходилось видеть, как на повороте к нынешней водостанции охрана пристрелила двух заключенных. Видел трупы, которые выносило морем на берег. А однажды выбросило бочку, в которой был заварен труп. О побегах я не слышал, чтобы при мне происходили. Но говорили, что еще раньше одна бригада с рудника "Валькумей" целиком ушла, да так, что ее и не нашли. Говорили также, что дважды пытались самолет "Каталина" угнать, но оба раза неудачно. Знаю и видел не раз как хоронили заключенных, аммонитом рванут мерзлую землю, бульдозер притащит на волокуше 40-50 трупов из лагерного морга. Трупы свалят в ямку, прицепят одному-другому бирку к ноге и бульдозер загребает ямку. На том месте устанавливали знак с фамилиями только тех, кто значился на бирках. А остальные безымянными пропадали. По одиночке я не видел чтобы хоронили - аммонита бы не хватило...
Вот таким было лагерное бытие, которое, как мне казалось, никого не удивляло, не возмущало, его принимали как должное. Даже к смерти относились с равнодушием - еще не моя очередь".
Вот и весь рассказ. Хочется просить у Александра Васильевича и других невиновных, и пострадавших, прощения. Хотя лично я никому из них ничего плохого не сделал. И все же...
Хочется сказать ему, всем безвинно пострадавшим, - простите нас, практически таких же, как и вы, обездоленных, но с той лишь небольшой разницей, что нас не швыряло по лагерям и тюрьмам и нас не допрашивали следователи.
Простите, если сможете!
Простите за унижение, которое пришлось Вам испытать в дни своей сгубленной молодости, неустроенной взрослости и грядущей безрадостной старости.
Простите за то, что мы иногда верили тому, что вы, а не Система, преступили 3акон.
В бригаду Шмелева сгребали человеческий шлак - людские отходы золотого забоя. Из разреза, где добывают пески и снимают торф, было три пути: "под сопку" - в братские безымянные могилы, в больницу и в бригаду Шмелева, три пути доходяг. Бригада эта работала там же, где и другие, только дела ей поручались не такие важные. Лозунги "Выполнение плана - закон" и "Довести план до забойщиков" были не просто словами. Их толковали так: не выполнил норму - нарушил закон, обманул государство и должен отвечать сроком, а то и собственной жизнью.
И кормили шмелевцев похуже, поменьше. Но я хорошо помнил здешнюю поговорку: "В лагере убивает большая пайка, а не маленькая". Я не гнался за большой пайкой основных забойных бригад.
Я был переведен к Шмелеву недавно, недели три, и не знал его лица - была в разгаре зима, голова бригадира была замысловато укутана каким-то рваным шарфом, а вечером в бараке было темно - бензиновая колымка едва освещала дверь. Я и не помню бригадирского лица. Голос только, хриплый, простуженный голос.
Работали мы в ночной смене в декабре, и каждая ночь казалась пыткой - пятьдесят градусов не шутка. Но все же ночью было лучше, спокойней, меньше начальства в забое, меньше ругани и битья.
Бригада строилась на выход. Зимой строились в бараке, и эти последние минуты перед уходом в ледяную ночь на двенадцатичасовую смену мучительно вспоминать и сейчас. Здесь, в этой нерешительной толкотне у приоткрытых дверей, откуда ползет ледяной пар, сказывается человеческий характер. Один, пересилив дрожь, шагал прямо в темноту, другой торопливо досасывал неизвестно откуда взявшийся окурок махорочной цигарки, где и махорки-то не было ни запаха, ни следа; третий заслонял лицо от холодного ветра; четвертый стоял над печкой, держа рукавицы и набирая в них тепло.
Последних выталкивал из барака дневальный. Так поступали везде, в каждой бригаде, с самыми слабыми.
Меня в этой бригаде еще не выталкивали. Здесь были люди и слабее меня, и это вносило какое-то успокоение, нечаянную радость какую-то. Здесь я пока еще был человеком. Толчки и кулаки дневального остались в той "золотой" бригаде, откуда меня перевели к Шмелеву.
Бригада стояла в бараке у двери, готовая к выходу. Шмелев подошел ко мне.
Останешься дома, - прохрипел он.
На утро перевели, что ли? - недоверчиво сказал я. Из смены в смену переводили всегда навстречу часовой стрелке, чтоб рабочий день не терялся, и заключенный не мог получить несколько лишних часов отдыха. Эту механику я знал.
Нет, тебя Романов вызывает.
Романов? Кто такой Романов?
Ишь, гад, Романова не знает, - вмешался дневальный.
Уполномоченный, понял? Не доходя конторы живет. Придешь в восемь часов.
В восемь часов!
Чувство величайшего облегчения охватило меня. Если уполномоченный меня продержит до двенадцати, до ночного обеда и больше, я имею право совсем не ходить сегодня на работу. Сразу тело почувствовало усталость. Но это была радостная усталость, заныли мускулы.
Я развязал подпояску, расстегнул бушлат и сел около печки. Сразу стало тепло, и зашевелились вши под гимнастеркой. Обкусанными ногтями я почесал шею, грудь. И задремал.
Пора, пора, - тряс меня за плечо дневальный. - Иди - покурить принеси, не забудь.
Я постучал в дверь дома, где жил уполномоченный. Загремели щеколды, замки, множество щеколд и замков, и кто-то невидимый крикнул из-за двери:
Заключенный Андреев по вызову.
Раздался грохот щеколд, звон замков - и все замолкло.
Холод забирался под бушлат, ноги стыли. Я стал колотить буркой о бурку - носили мы не валенки, а стеганые, шитые из старых брюк и телогреек ватные бурки.
Снова загремели щеколды, и двойная дверь открылась, пропуская свет, тепло и музыку.
Я вошел. Дверь из передней в столовую была не закрыта - там играл радиоприемник.
Уполномоченный Романов стоял передо мной. Вернее, я стоял перед ним, а он, низенький, полный, пахнущий духами, подвижный, вертелся вокруг меня, разглядывая мою фигуру черненькими быстрыми глазами.
Запах заключенного дошел до его ноздрей, и он вытащил белоснежный носовой платок и встряхнул его. Волны музыки, тепла, одеколона охватили меня. Главное - тепла. Голландская печка была раскалена.
Вот и познакомились, - восторженно твердил Романов, передвигаясь вокруг меня и взмахивая душистым платком. - Вот и познакомились. Ну, проходи. - И он открыл дверь в соседнюю комнату - кабинетик с письменным столом, двумя стульями.
Садись. Ни за что не угадаешь, зачем я тебя вызвал. Закуривай.
Он порылся в бумагах на столе.
Как твое имя? Отчество?
Я сказал.
А год рождения?
Тысяча девятьсот седьмой.
Я, собственно, не юрист, но учился в Московском университете на юридическом во второй половине двадцатых годов.
Значит, юрист. Вот и отлично. Сейчас ты сиди, я позвоню кое-куда, и мы с тобой поедем.
Романов выскользнул из комнаты, и вскоре в столовой выключили музыку и начался телефонный разговор.
Я задремал, сидя на стуле. Даже сон какой-то начал сниться. Романов то исчезал, то опять возникал.
Слушай. У тебя есть какие-нибудь вещи в бараке?
Все со мной.
Ну, вот и отлично, право, отлично. Машина сейчас придет, и мы с тобой поедем. Знаешь, куда поедем? Не угадаешь! В самый Хаттынах, в управление! Бывал там? Ну, я шучу, шучу...
Мне все равно.
Вот и хорошо.
Я переобулся, размял руками пальцы ног, перевернул портянки.
Ходики на стене показывали половину двенадцатого. Даже если все это шутки - насчет Хаттынаха, то все равно, сегодня уже я на работу не пойду.
Загудела близко машина, и свет фар скользнул по ставням и задел потолок кабинета.
Поехали, поехали.
Романов был в белом полушубке, в якутском малахае, расписных торбасах.
Я застегнул бушлат, подпоясался, подержал рукавицы над печкой.
Мы вышли к машине. Полуторатонка с откинутым кузовом.
Сколько сегодня, Миша? - спросил Романов у шофера.
Шестьдесят, товарищ уполномоченный. Ночные бригады сняли с работы.
Значит, и наша, шмелевская, дома. Мне не так уж повезло, выходит.
Ну, Андреев, - сказал оперуполномоченный, прыгая вокруг меня. - Ты садись в кузов. Недалеко ехать. А Миша поедет побыстрей. Правда, Миша?
Миша промолчал. Я влез в кузов, свернулся в клубок, обхватил руками ноги. Романов втиснулся в кабину, и мы поехали.
Дорога была плохая, и так кидало, что я не застыл.
Думать ни о чем не хотелось, да на холоде и думать нельзя.
Часа через два замелькали огни, и машина остановилась около двухэтажного деревянного рубленого дома. Везде было темно, и только в одном окне второго этажа горел свет. Двое часовых в тулупах стояли около большого крыльца.
Ну, вот и доехали, вот и отлично. Пусть он тут постоит. - И Романов исчез на большой лестнице.
Было два часа ночи. Огонь был потушен везде. Горела только лампочка за столом дежурного.
Ждать пришлось недолго. Романов - он уже успел раздеться и был в форме НКВД - сбежал с лестницы и замахал руками.
Сюда, сюда.
Вместе с помощником дежурного мы двинулись наверх и в коридоре второго этажа остановились перед дверью с дощечкой "Ст. уполномоченный НКВД Смертин". Столь угрожающий псевдоним (не настоящая же это фамилия) произвел впечатление даже на меня, уставшего беспредельно.
"Для псевдонима - чересчур", - подумал я, но надо было уже входить, идти по огромной комнате с портретом Сталина во всю стену, остановиться перед письменным столом исполинских размеров, разглядывать бледное рыжеватое лицо человека, который всю жизнь провел в комнатах, в таких вот комнатах.
Романов почтительно сгибался у стола.
Тусклые голубые глаза старшего уполномоченного товарища Смертина остановились на мне. Остановились очень недолго: он что-то искал на столе, перебирал какие-то бумаги. Услужливые пальцы Романова нашли то, что было нужно найти.
Фамилия? - спросил Смертин, вглядываясь в бумаги. - Имя? Отчество? Статья? Срок?
Я ответил.
Бледное лицо поднялось от стола.
Жалобы писал?
Смертин засопел:
За хлеб?
И за хлеб, и просто так.
Хорошо. Ведите его.
Я не сделал ни одной попытки что-нибудь выяснить, спросить. Зачем? Ведь я не на холоде, не в ночном золотом забое. Пусть выясняют, что хотят.
Пришел помощник дежурного с какой-то запиской, и меня повели по ночному поселку на самый край, где под защитой четырех караульных вышек за тройной загородкой из колючей проволоки помещался изолятор, лагерная тюрьма.
В тюрьме были камеры большие, а были и одиночки. В одну из таких одиночек и втолкнули меня. Я рассказал о себе, не ожидая ответа от соседей, не спрашивая их ни о чем. Так положено, чтобы не думали, что я подсажен.
Настало утро, очередное колымское зимнее утро, без света, без солнца, сначала неотличимое от ночи. Ударили в рельс, принесли ведро дымящегося кипятка. За мной пришел конвой, и я попрощался с товарищами. Я не знал о них ничего.
Меня привели к тому же самому дому. Дом мне показался меньше, чем ночью. Пред светлые очи Смертина я уже не был допущен.
Дежурный велел мне сидеть и ждать, и я сидел и ждал до тех пор, пока не услышал знакомый голос:
Вот и хорошо! Вот и отлично! Сейчас вы поедете! - На чужой территории Романов называл меня на "вы".
Мысли лениво передвигались в мозгу - почти физически ощутимо. Надо было думать о чем-то новом, к чему я не привык, не знаю. Это новое - не приисковое. Если бы мы возвращались на свой прииск "Партизан", то Романов сказал бы: "Сейчас мы поедем". Значит, меня везут в другое место. Да пропади все пропадом!
По лестнице почти вприпрыжку спустился Романов. Казалось, вот-вот он сядет на перила и съедет вниз, как мальчишка. В руках он держал почти целую буханку хлеба.
Вот, это вам на дорогу. И еще вот. - Он исчез наверху и вернулся с двумя селедками. - Порядок, да? Все, кажется... Да, самое-то главное и забыл, что значит некурящий человек.
Романов поднялся наверх и появился снова с газетой. На газете была насыпана махорка. "Коробочки три, наверное", - опытным глазом определил я. В пачке-восьмушке восемь спичечных коробок махорки. Это лагерная мера объема.
Это вам на дорогу. Сухой паек, так сказать. Я кивнул.
А конвой уже вызвали?
Вызвали, - сказал дежурный.
Наверх пришлите старшего.
И Романов исчез на лестнице.
Пришли два конвоира - один постарше, рябой, в папахе кавказского образца, другой молодой, лет двадцати, розовощекий, в красноармейском шлеме.
Вот этот, - сказал дежурный, показывая на меня. Оба - молодой и рябой - оглядели меня очень внимательно с ног до головы.
А где начальник? - спросил рябой.
Вверху. И пакет там.
Рябой пошел наверх и скоро вернулся с Романовым.
Они говорили негромко, и рябой показывал на меня.
Хорошо, - сказал наконец Романов, - мы дадим записку.
Мы вышли на улицу. Около крыльца, там же, где ночью стоял грузовичок с "Партизана", стоял комфортабельный "ворон" - тюремный автобус с решетчатыми окнами. Я сел внутрь. Решетчатые двери закрылись, конвоиры уселись в тамбуре, и машина двинулась. Некоторое время "ворон" шел по трассе, по центральному шоссе, что разрезает пополам всю Колыму, но потом свернул куда-то в сторону. Дорога вилась между сопок, мотор все время храпел на подъемах; отвесные скалы с редким лиственным лесом и заиндевевшие ветки ивняка. Наконец, сделав несколько поворотов вокруг сопок, машина, идущая по руслу ручья, вышла на небольшую площадку. Здесь была просека, караульные вышки, а в глубине, метрах в трехстах, - косые вышки и темная масса бараков, окруженных колючей проволокой.
Дверь маленькой будочки-домика на дороге отворилась, и вышел дежурный, опоясанный револьвером. Машина остановилась, не глуша мотора.
Шофер выскочил из кабины и прошел мимо моего окна.
Вишь, как кружило. Истинно "Серпантинная".
Это название было мне знакомо, говорило мне больше, чем угрожающая фамилия Смертина. Это была "Серпантинная" - знаменитая следственная тюрьма Колымы, где столько людей погибло в прошлом году. Трупы их не успели еще разложиться. Впрочем, их трупы будут нетленны всегда - мертвецы вечной мерзлоты.
Старший конвоир ушел по тропке к тюрьме, а я сидел у окна и думал, что вот пришел и мой час, моя очередь. Думать о смерти было так же трудно, как и о чем-нибудь другом. Никаких картин собственного расстрела я себе не рисовал. Сидел и ждал.
Наступали уже сумерки зимние. Дверь "ворона" открылась, старший конвоир бросил мне валенки.
Обувайся! Снимай бурки.
Я разулся, попробовал. Нет, не лезут. Малы.
В бурках не доедешь, - сказал рябой.
Рябой швырнул валенки в угол машины.
Поехали!
Машина развернулась, и "ворон" помчался прочь от "Серпантинной".
Вскоре по мелькающим мимо машинам я понял, что мы снова на трассе.
Машина сбавила ход - кругом горели огни большого поселка. Автобус подошел к крыльцу ярко освещенного дома, и я вошел в светлый коридор, очень похожий на тот, где хозяином был уполномоченный Смертин: за деревянным барьером возле стенного телефона сидел дежурный с пистолетом на боку. Это был поселок Ягодный. В первый день путешествия мы проехали всего семнадцать километров. Куда мы поедем дальше?
Дежурный отвел меня в дальнюю комнату, которая оказалась карцером с топчаном, ведром воды и парашей. В двери был прорезан "глазок".
Я прожил там два дня. Успел даже подсушить и перемотать бинты на ногах - ноги в цинготных язвах гноились.
В доме райотдела НКВД стояла какая-то захолустная тишина. Из своего уголка я прислушивался напряженно. Даже днем редко-редко кто-то топал по коридору. Редко открывалась входная дверь, поворачивались ключи в дверях. И дежурный, постоянный дежурный, небритый, в старой телогрейке, с наганом через плечо - все выглядело захолустным по сравнению с блестящим Хаттынахом, где товарищ Смертин творил высокую политику. Телефон звонил редко-редко.
Да. Заправляются. Да. Не знаю, товарищ начальник.
Хорошо, я им передам.
О ком тут шла речь? О моих конвоирах? Раз в день, к вечеру, дверь моей камеры раскрывалась, и дежурный вносил котелок супу, кусок хлеба.
Это мой обед. Казенный. И приносил ложку. Второе блюдо было смешано с первым, вылито в суп.
Я брал котелок, ел и вылизывал дно до блеска по приисковой привычке.
На третий день дверь открылась, и рябой боец, одетый в тулуп поверх полушубка, шагнул через порог карцера.
Ну, отдохнул? Поехали.
Я стоял на крыльце. Я думал, что мы поедем опять в утепленном тюремном автобусе, но "ворона" нигде не было видно. Обыкновенная трехтонка стояла у крыльца.
Я послушно перевалился через борт.
Молодой боец влез в кабину шофера. Рябой сел рядом со мной. Машина двинулась, и через несколько минут мы очутились на трассе.
Куда меня везут? К северу или к югу? К западу или к востоку?
Спрашивать было не нужно, да конвой и не должен говорить.
На другой участок передают? На какой?
Машина тряслась много часов и вдруг остановилась.
Здесь мы пообедаем. Слезай.
Мы вошли в дорожную трассовую столовую.
Трасса - артерия и главный нерв Колымы. В обе стороны беспрерывно движутся грузы техники - без охраны, продукты с обязательным конвоем: беглецы нападают, грабят. Да и от шофера и агента снабжения конвой хоть и ненадежная, но все же защита - может предупредить воровство.
В столовых встречаются геологи, разведчики поисковых партий, едущие в отпуск с заработанным длинным рублем, подпольные продавцы табака и чифиря, северные герои и северные подлецы. В столовых спирт здесь продают всегда. Они встречаются, спорят, дерутся, обмениваются новостями и спешат, спешат... Машину с невыключенным мотором оставляют работать, а сами ложатся спать в кабину на два-три часа, чтобы отдохнуть и снова ехать. Тут же везут заключенных чистенькими стройными партиями вверх, в тайгу, и грязной кучей отбросов - сверху, обратно из тайги. Тут и сыщики-оперативники, которые ловят беглецов. И сами беглецы - часто в военной форме. Здесь едет в ЗИСах начальство - хозяева жизни и смерти всех этих людей. Драматургу надо показывать Север именно в дорожной столовой - это наилучшая сцена.
Там я стоял, стараясь протискаться поближе к печке, огромной печке-бочке, раскаленной докрасна. Конвоиры не очень беспокоились, что я сбегу, - я слишком ослабел, и это было хорошо видно. Всякому было ясно, что доходяге на пятидесятиградусном морозе некуда бежать.
Садись вон, ешь.
Конвоир купил мне тарелку горячего супа, дал хлеба.
Но рябой пришел не один. С ним был немолодой боец (солдатами их еще в те времена не звали) с винтовкой и в полушубке. Он поглядел на меня, на рябого.
Ну, что же, можно, - сказал он.
Пошли, - сказал мне рябой.
Мы перешли в другой угол огромной столовой. Там у стены сидел, скорчившись, человек в бушлате и шапочке-бамлагерке, черной фланелевой ушанке.
Садись сюда, - сказал мне рябой.
Я послушно опустился на пол рядом с тем человеком. Он не повернул головы.
Рябой и незнакомый боец ушли. Молодой мой конвоир остался с нами.
Они отдых себе делают, понял? - зашептал мне внезапно человек в арестантской шапочке. - Не имеют права.
Да, душа из них вон, - сказал я. - Пусть делают, как хотят. Тебе что - кисло от этого?
Человек поднял голову.
Я тебе говорю, не имеют права...
А куда нас везут? - спросил я.
Куда тебя везут, не знаю, а меня в Магадан. На расстрел.
На расстрел?
Да. Я приговоренный. Из Западного управления. Из Сусумана.
Это мне совсем не понравилось. Но я ведь не знал порядков, процедурных порядков высшей меры. Я смущенно замолчал.
Подошел рябой боец вместе с новым нашим спутником.
Они стали говорить что-то между собой. Как только конвоя стало больше, они стали резче, грубее. Мне уже больше не покупали супа в столовой.
Проехали еще несколько часов, и в столовой к нам подвели еще троих - этап, партия, собирался уже значительный.
Трое новых были неизвестного возраста, как все колымские доходяги; вздутая белая кожа, припухлость лиц говорили о голоде, о цинге. Лица были в пятнах отморожений.
Вас куда везут?
В Магадан. На расстрел. Мы приговоренные.
Мы лежали в кузове трехтонки скрючившись, уткнувшись в колени, в спины друг друга. У трехтонки были хорошие рессоры, трасса была отличной дорогой, нас почти не подбрасывало, и мы начали замерзать.
Мы кричали, стонали, но конвой был неумолим. Надо было засветло добраться до "Спорного".
Приговоренный к расстрелу умолял "перегреться" хоть на пять минут.
Машина влетела в "Спорный", когда уже горел свет. Пришел рябой.
Вас поместят на ночь в лагерный изолятор, а утром поедем дальше.
Я промерз до костей, онемел от мороза, стучал из последних сил подошвами бурок о снег. Не согревался. Бойцы все искали лагерное начальство. Наконец через час нас отвели в мерзлый, нетопленный лагерный изолятор. Иней затянул все стены, земляной пол весь оледенел. Кто-то внес ведро воды. Загремел замок. А дрова? А печка?
Вот здесь в эту ночь на "Спорном" я отморозил наново все десять пальцев ног, безуспешно пытаясь заснуть хоть на минуту.
Утром нас вывели, посадили в машину. Замелькали сопки, захрипели встречные машины. Машина спустилась с перевала, и нам стало так тепло, что захотелось никуда не ехать, подождать, походить хоть немного по этой чудесной земле.
Разница была градусов в десять, не меньше. Да и ветер был какой-то теплый, чуть не весенний.
Конвой! Оправиться!..
Как еще рассказать бойцам, что мы рады теплу, южному ветру, избавлению от леденящей душу тайги.
Ну, вылезай!
Конвоирам тоже было приятно размяться, закурить. Мой искатель справедливости уже приближался к конвоиру.
Покурим, гражданин боец?
Покурим. Иди на место.
Один из новичков не хотел слезать с машины. Но, видя, что оправка затянулась, он передвинулся к борту и поманил меня рукой.
Помоги спуститься.
Я протянул руки и, бессильный доходяга, вдруг почувствовал необычайную легкость его тела, какую-то смертную легкость. Я отошел. Человек, держась руками за борт машины, сделал несколько шагов.
Как тепло. - Но глаза были смутны, без всякого выражения.
Ну, поехали, поехали. Тридцать градусов. С каждым часом становилось все теплее. В столовой поселка Палатка наши конвоиры обедали последний раз. Рябой купил мне килограмм хлеба.
Возьми вот беляшки. Вечером приедем.
Шел мелкий снег, когда далеко внизу показались огни Магадана. Было градусов десять. Безветренно. Снег падал почти отвесно - мелкие-мелкие снежинки.
Машина остановилась близ райотдела НКВД. Конвоиры вошли в помещение.
Вышел человек в штатском костюме, без шапки. В руках он держал разорванный конверт.
Он выкрикнул чью-то фамилию привычно, звонко. Человек с легким телом отполз по его знаку в сторону.
В тюрьму!
Человек в костюме скрылся в здании и сейчас же явился.
В руках его был новый пакет.
Константин Иванович.
В тюрьму!
Угрицкий!
Сергей Федорович!
В тюрьму!
Симонов!
Евгений Петрович!
В тюрьму!
Я не прощался ни с конвоем, ни с теми, кто ехал вместе со мной в Магадан. Это не принято.
Перед крыльцом райотдела стоял только я вместе со своими конвоирами.
Человек в костюме показался на крыльце с пакетом.
Андреев! В райотдел! Сейчас я вам дам расписку, - сказал человек моим конвоирам.
Я вошел в помещение. Первым делом - где печка? Вот она - батарея центрального отопления. Дежурный за деревянным барьером. Телефон. Победнее, чем у товарища Смертина в Хаттынахе. А может быть, потому, что то был первый такой кабинет в моей колымской жизни.
Вверх по коридору уходила крутая лестница на второй этаж.
Недолго я ждал. Сверху спустился тот самый человек в костюме, который принимал нас на улице.
Идите сюда.
По узкой лесенке поднялись мы на второй этаж, дошли до двери с надписью: "Я. Атлас, ст. уполномоченный".
Садитесь.
Я сел. В крошечном кабинете главное место занимал стол. Бумаги, папки, списки какие-то.
Атласу было лет тридцать восемь - сорок. Полный, спортивного вида мужчина, черноволосый, чуть лысоватый.
Фамилия?
Андреев.
Имя, отчество, статья, срок?
Я ответил.
Атлас вскочил с места и обошел вокруг стола.
Прекрасно! С вами будет говорить капитан Ребров!
А кто такой капитан Ребров?
Начальник СПО. Идите вниз.
Я возвратился к своему месту около батареи. Размыслив над новостями, я решил заблаговременно съесть тот килограмм "беляшки", который мне дали конвоиры. Бак с водой и прикованная к нему кружка были тут же. Ходики на стене мерно тикали. В полудреме я слышал, как кто-то прошел мимо меня наверх быстрыми шагами, и дежурный разбудил меня.
К капитану Реброву.
Меня провели на второй этаж. Открылась дверь небольшого кабинета, и я услышал резкий голос:
Сюда, сюда!
Обыкновенный кабинет, чуть побольше того, где я был часа два назад. Стекловидные глаза капитана Реброва устремлены были прямо на меня. На углу стола стоял недопитый стакан чая с лимоном, обкусанная корочка сыра на блюдце. Телефоны. Папки. Портреты.
Фамилия?
Андреев.
Имя? Отчество? Статья? Срок? Юрист?
Капитан Ребров перегнулся через стол, приближая ко мне стеклянные глаза, и спросил:
Вы Парфентьева знаете?
Да, знаю.
Парфентьев был моим бригадиром в забойной бригаде на прииске еще до того, как я попал в бригаду Шмелева. Из Парфентьевской бригады меня перевели в бригаду Потураева, а оттуда - к Шмелеву. У Парфентьева я работал несколько месяцев.
Да. Знаю. Это мой бригадир, Дмитрий Тимофеевич Парфентьев.
Так. Хорошо. Значит, Парфентьева знаете?
Да, знаю.
А Виноградова знаете?
Виноградова не знаю.
Виноградова, председателя Далькрайсуда?
Не знаю.
Капитан Ребров зажег папиросу, глубоко затянулся и продолжал разглядывать меня, думая о чем-то своем. Капитан Ребров потушил папиросу о блюдце.
Значит, ты знаешь Виноградова и не знаешь Парфентьева?
Нет, я не знаю Виноградова...
Ах, да. Ты знаешь Парфентьева и не знаешь Виноградова. Ну, что ж!
Капитан Ребров нажал кнопку звонка. Дверь за моей спиной открылась.
В тюрьму!
Блюдечко с окурком и недоеденной корочкой сыра осталось в кабинете начальника СПО на письменном столе справа, возле графина с водой.
Глубокой ночью конвоир вел меня по спящему Магадану.
Шагай скорее.
Мне некуда спешить.
Поговори еще! - Боец вынул пистолет. - Застрелю, как собаку. Списать нетрудно.
Не спишешь, - сказал я. - Ответишь перед капитаном Ребровым.
Иди, зараза!
Магадан - город маленький. Вскоре мы добрались до "Дома Васькова", как называется местная тюрьма. Васьков был заместителем Берзина, когда строился Магадан. Деревянная тюрьма была одним из первых магаданских зданий. Тюрьма сохранила имя человека, который строил ее. В Магадане давно построена каменная тюрьма, но и это новое, "благоустроенное" здание по последнему слову пенитенциарной техники называется "Домом Васькова".
После кратких переговоров на вахте меня впустили во двор "Дома Васькова". Низкий, приземистый, длинный корпус тюрьмы из гладких тяжелых лиственничных бревен. Через двор - две палатки, деревянные здания.
Во вторую, - сказал голос сзади. Я ухватился за ручку двери, открыл дверь и вошел. Двойные нары, полные людьми. Но не тесно, не вплотную. Земляной пол. Печка-полубочка на длинных железных ногах. Запах пота, лизола и грязного тела.
С трудом я вполз наверх - теплее все-таки - и пролез на свободное место.
Сосед проснулся.
Из тайги?
Из тайги.
Со вшами?
Со вшами.
Ложись тогда в угол. У нас здесь вшей нет. Здесь дезинфекция бывает.
"Дезинфекция - это хорошо, - думал я. - А главное - тепло".
Утром кормили. Хлеб, кипяток. Мне еще хлеба не полагалось. Я снял с ног бурки, положил их под голову, спустил ватные брюки, чтобы согреть ноги, заснул и проснулся через сутки, когда уже давали хлеб и я был зачислен на полное довольствие "Дома Васькова".
В обед давали юшку от галушек, три ложки пшенной каши. Я спал до утра следующего дня, до той минуты, когда дикий голос дежурного разбудил меня.
Андреев! Андреев! Кто Андреев?
Я слез с нар.
Выходи во двор - иди вот к тому крыльцу.
Двери подлинного "Дома Васькова" открылись передо мной, и я вошел в низкий, тускло освещенный коридор. Надзиратель отпер замок, отвалил массивную железную щеколду и открыл крошечную камеру с двойными нарами. Два человека, согнувшись, сидели в углу нижних нар.
Я подошел к окну, сел.
За плечи меня тряс человек. Это был мой приисковый бригадир Дмитрий Тимофеевич Парфентьев.
Ты понимаешь что-нибудь?
Ничего не понимаю. Когда тебя привезли?
Три дня назад. На легковушке Атлас привез.
Атлас? Он допрашивал меня в райотделе. Лет сорока, лысоватый. В штатском.
Со мной он ехал в военном. А что тебя спрашивал капитан Ребров?
Не знаю ли я Виноградова.
Откуда же мне его знать?
Виноградов - председатель Далькрайсуда.
Это ты знаешь, а я - не знаю, кто такой Виноградов.
Я учился с ним.
Я начал кое-что понимать. Парфентьев был до ареста областным прокурором в Челябинске, карельским прокурором. Виноградов, проезжая через "Партизан", узнал, что его университетский товарищ в забое, передал ему деньги, попросил начальника "Партизана" Анисимова помочь Парфентьеву. Парфентьева перевели в кузницу молотобойцем. Анисимов сообщил о просьбе Виноградова в НКВД, Смертину, тот - в Магадан, капитану Реброву, и начальник СПО приступил к разработке дела Виноградова. Были арестованы все юристы-заключенные по всем приискам Севера. Остальное было делом следовательской техники.
А здесь мы зачем? Я был в палатке...
Нас выпускают, дурак, - сказал Парфентьев.
Выпускают? На волю? То есть не на волю, а на пересылку, на транзитку.
Да, - сказал третий человек, выползая на свет и оглядывая меня с явным презрением.
Раскормленная розовая рожа. Одет он был в черную дошку, зефировая рубашка была расстегнута на его груди.
Что, знакомы? Не успел вас задавить капитан Ребров. Враг народа...
А ты-то друг народа?
Да уж, по крайней мере, не политический. Ромбов не носил. Не издевался над трудовыми людьми. Вот из-за вас, из-за таких, и нас сажают.
Блатной, что ли? - сказал я.
Кому блатной, а кому портной.
Ну, перестаньте, перестаньте, - заступился за меня Парфентьев.
Гад! Не терплю!
Загремели двери.
Около вахты толклось человек семь. Мы с Парфентьевым подошли поближе.
Вы что, юристы, что ли? - спросил Парфентьев.
А что случилось? Почему нас выпускают?
Капитан Ребров арестован. Велено освободить всех, кто по его ордерам, - негромко сказал кто-то всеведущий.
Виктор Франкл выделил и вторую стадию. Она получила название «апатия» . Что же характерно для этой стадии? Дадим слово автору:
«Апатия, внутреннее отупение, безразличие — эти проявления второй фазы психологических реакций заключенного делали его менее чувствительным к ежедневным, ежечасным побоям. Именно этот род нечувствительности можно считать необходимейшей защитной броней, с помощью которой душа пыталась оградить себя от тяжелого урона».
Заключенные в лагере вынуждены постоянно наблюдать за садистскими наказаниями, которым подвергались их товарищи. И нормальная человеческая реакция — отгородиться от этого, не смотреть, спрятаться. Но никуда не спрячешься. Можно лишь направить взгляд в пол. Но проходят дни, недели, месяцы и реакция людей на жестокость меняется. Они столько всего видели, что внутренне их все эти зверства уже не трогают. Возникает ощущение, что душа перестает ощущать чужую боль — в ней что-то отмирает. Единственное, что чувствует заключенный, когда становится невольным свидетелем жестокости, так это некоторое чувство радости от того, что он сам не находится в положении избиваемого.
Вместе с состраданием у заключенного отмирают и такие чувства, как брезгливость, страх и возмущение. Но было одно чувство, заглушить которое было практически невозможно. Речь идет о справедливости. По свидетельствам узников, даже физическая боль не приносила столько страданий, сколько проносила боль душевная от острого ощущения несправедливости всего вокруг происходящего .
У заключенных не было имен. Был только номер, вытатуированный на коже. И в списках, составляемых нацистами, стояли одни только номера. Человек терял свою самость. Его «я» было полностью растоптано лагерной системой. Каждый понимал, что лучшая стратегия выживания — никогда и ничем не выделяться из толпы . Ни в коем случае нельзя привлекать к себе внимание СС — это было смертельно опасно.
Говоря о нечеловеческих условиях лагерной борьбы за выживание, автор особо выделяет голод . Голод — это то чувство, которое полностью порабощало человека. Навязчивые мысли о еде не давали покоя ни днем, ни ночью. И многие мечтали о нормальном питании даже не ради вкуса самой еды, а ради того, чтобы избавить человека от того недостойного состояния, при котором он вообще ни о чем кроме еды и думать-то и не может.
Автор с благодарностью вспоминает повара, который разливал жидкий суп невзирая на лица. А это означало, что любому заключенному в тарелку могла попасть лишняя картошка или несколько горошин. Прочие же повара простым заключенным разливали суп только «с верха», а со дна зачерпывали только «привилегированным» узникам или же своим друзьям.
Вопрос о том, как лучше разделить свои скудные хлебные запасы, в лагере был совсем не праздным. И здесь у заключенных не было единого мнения. Одни считали, что свой хлеб лучше съедать сразу и в момент выдачи. Так имеется хоть какая-то возможность подпитать себя энергией и пусть ненадолго, но приглушить голод. И еще один плюс — никто этот хлеб уже не украдет. Другие же, в том числе и сам Виктор Франкл, считали, что удовольствие от хлеба необходимо растягивать максимально надолго. Цитирую автора:
«Когда кругом слышались охи и стоны. Когда приходилось видеть, что сильный когда-то мужчина, плача как ребенок, с не налезающими на ноги ботинками в руках босиком выбегает на заснеженный плац… Вот тогда я и хватался за слабое утешение в виде сэкономленного, хранимого с вечера в кармане кусочка хлеба! Я жевал и сосал его и, отдаваясь этому ощущению, хоть чуть-чуть отвлекался от ужаса происходящего».
Предполагая, что у читателей неизменно возникнет вопрос о сексуальных потребностях заключенных, автор отвечает на него однозначно — никаких сексуальных фантазий у узников лагерей нет и быть не может . В условиях невозможности удовлетворения самых примитивных человеческих потребностей мысли о сексе не могут найти никакой почвы. Зато каждый заключенный ощущает сильнейшую тоску по любви и заботе.
Внутренний диалог с любимым человеком — этот простой психотерапевтический прием — позволил многим заключенным не впасть в отчаяние и не опуститься окончательно. Те, кому было ради кого продолжать жить, отчаянно боролись за свое существование. Подчас было невыносимо трудно и больно. Но они не сдавались.
Автор описывает случай, когда ночью лежащему рядом с ним человеку явно приснился кошмар. Виктор Франкл уже хотел было разбудить соседа, но потом подумал о том, что едва ли самый страшный кошмар будет хуже, чем возвращение человека в лагерную действительность . И не стал его будить. Автор с горечью отмечает, что для него самого ранние часы пробуждения (почти еще ночью) были самыми тяжелыми из всех. Ведь сон, пусть и совсем ненадолго, позволяет человеку забыться. Отрешиться от всего. Но беспощадные утренние три гудка вновь возвращают к той ужасающей атмосфере жестокости и равнодушия…
Заключенные радовались, когда у них была возможность перед сном заняться уничтожением вшей. В противном случае эти отвратительные насекомые, которыми буквально кишел барак, отнимали у узников и без того драгоценные минуты сна.
Они завидовали простым арестантам — не узникам концлагерей, а обычным преступникам. У тех, по крайней мере, были свои нары, улучшенное питание, возможность получать посылки и письма с воли. Всё это было для лагеря невозможной роскошью.
Автор отмечает еще одну особенность психологии узников. Человек в лагере становится крайне раздражительным. Всему виной голод и постоянный дефицит сна. Раздражительность, помноженная на апатию, приводила к упадку духом. Люди ощущали свою полную беспомощность в сложившейся ситуации. Они были всего лишь игрушками в руках бездушной машины смерти. А ведь когда-то, еще совсем недавно, каждый из них имел свою семью, обладал какой-то профессией, был кому-то нужен.
Но и в таких, казалось бы, совершенно невыносимых условиях, находились люди, которые вне зависимости ни от чего сохраняли человеческие чувства и имели способность к состраданию. Их можно было встретить не только в среде заключенных, но даже и в рядах СС. Но об этом — .
Приложение 2
Быт заключенных ГУЛАГа
ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА КОМИССИИ ГУЛАГА МИНИСТЕРСТВА ЮСТИЦИИ НАЧАЛЬНИКУ ГУЛАГА И. И. ДОЛГИХ О РЕЗУЛЬТАТАХ ПРОВЕРКИ УСЛОВИЙ РАЗМЕЩЕНИЯ И РЕЖИМА СОДЕРЖАНИЯ ЗАКЛЮЧЕННЫХ, ПРИБЫВАЮЩИХ В КУНЕЕВСКИЙ ИТЛ
Начальнику ГУЛАГа МЮ Союза ССР генерал-лейтенанту товарищу Долгих И. И.
В соответствии с Вашим указанием нами - ответственным инспектором ГУЛАГа подполковником Чирковым, начальником отделения по наблюдению за эшелонами подполковником медицинской службы Макеенко и старшим инспектором 2 Управления ГУЛАГа капитаном внутренней службы Чепелевым - проведена проверка возможности размещения, санитарно-бытовое обеспечение и соблюдение режима содержания заключённых, направляемых в Кунеевский ИТЛ.
Проверкой состояния жилого фонда и коммунально-бытовых объектов установлено, что Кунеевский ИТЛ имеет 75 153 кв. метра жилой площади, пригодной для заселения заключёнными и 2089 кв. метров лечебной площади. На всей жилой и лечебной площади можно разместить с соблюдением всех требований ГУЛАГа 39 тыс. заключенных.
По состоянию на 1 июня 1953 года в Кунеевском ИТЛ содержалось 23 322 чел. заключённых, по наличию жилой площади дополнительно можно завезти 16 тыс. человек.
Заключённые размещены в одноэтажных и двухэтажных бараках, за исключением двух женских лагерных пунктов 6 и 11 лагерных отделений, где заключённые женщины размещены в палатках, причём лагерный пункт одиннадцатого лагерного отделения предложено закрыть, т. к. помещения, где размещены заключённые женщины, не пригодны для жилья. Женский лагерный пункт 6 лагерного отделения не имеет коммунально-бытовых служб (столовой, бани, прачечной, кипятилки и др.).
Все заключённые обеспечены спальными местами на одно-двухъярусных железных койках и комплектом постельных принадлежностей, за исключением заключённых, размещённых в палатках, оборудованных сплошными деревянными нарами.
Лагерные подразделения обеспечены коммунально-бытовыми помещениями, вполне обеспечивающими санитарно-бытовые и культурные нужды лагерного населения.
Санитарное состояние территорий зон удовлетворительное, произведено озеленение зон, за исключением 14 и 16 лагерных отделений, где зоны частично не очищены от строительного мусора.
В значительной части лагерных подразделений и объекта работ состояние водоснабжения неудовлетворительное. Особенно плохо с водоснабжением в лагерных отделениях 3, 13, 14 и 16: в этих подразделениях вода поступает с большими перебоями, так 8, 9, 10 и 14 июня 1953 года в 3, 13 и 14 лагерные подразделения вода не подавалась, были вынуждены пользоваться из пожарных водоёмов водой сомнительной чистоты; в 16 лагерном подразделении вода привозится автоцистернами.
Пищеблоки и коммунально-бытовые объекты содержатся в удовлетворительном состоянии, полностью обеспечены необходимыми помещениями. Кухни, столовые, хлеборезки обеспечены необходимым инвентарём.
В большинстве лагерных подразделений, кроме кухонь и столовых основного питания, имеются кухни индивидуального приготовления пищи.
В лагерных подразделениях организовано платное питание для заключённых, в жилых зонах работают ларьки и магазины.
Медицинское обслуживание лагерного населения и снабжение медикаментами удовлетворительное. Лагерь в настоящее время имеет достаточное количество лечебной коечной сети. В каждом лагерном пункте есть больница или приёмный покой; в 6, 16, и 17 лагерных отделениях стационары и амбулатории заканчиваются строительством.
Обеспеченность жилой площадью и коммунально-бытовыми помещениями стрелков военизированной охраны не полностью удовлетворяет требования, предъявленные ГУЛАГом.
Средняя жилая площадь на одного стрелка военизированной охраны по Кунеевскому ИТЛ составляет 3,3 кв. метра. По отдельным подразделениям жилая площадь на одного стрелка охраны доходит до 2,6 кв. метра.
В отдельных подразделениях стрелки военизированной охраны обеспечиваются спальными местами на двухъярусных железных койках. Не все подразделения охраны обеспечены коммунально-бытовыми помещениями. Так, подразделение военизированной охраны шестого лагерного отделения не имеет кухни и столовой; временно используемые для этой цели помещения к дальнейшей эксплуатации непригодны. В 3 и 4 отрядах военизированной охраны пищеблок мал, приём пищи стрелками проходит в несколько очередей. В 17 лагерном пункте стрелки охраны проживают в утеплённых палатках.
Большое количество офицерского состава не обеспечено жилой площадью.
В период нашей работы в Кунеевском ИТЛ по нарядам ГУЛАГа прибыло из Ахтубинского ИТЛ 10 тысяч заключённых. Прибывающие заключённые из Ахтубинского ИТЛ из эшелонов направлялись в специально выделенные лагерные пункты для санитарной и оперативной обработки. Кроме указанных лагерных пунктов, были подготовлены к приёму два пересыльных пункта в г. Сызрани и Красной Глинке.
Заключённые, прибывшие эшелонами, подвергались санитарной обработке и 4 - 5-дневному карантину, после чего распределялись с учётом специальностей по действующим лагерным подразделениям.
Состоящий на оперативном учёте уголовно-бандитствующий состав из общей среды заключённых изымался и водворялся в штрафные изоляторы, впоследствии главари направлялись в штрафной лагерный пункт, остальные, также с учётом специальностей, направлялись в лагерные подразделения. […]
Ответственный инспектор, подполковник вн[утренней] службы Чирков
И.о. нач. отделения по наблюдению за эшелонами, подполковник мед[ицинской] службы Макеенко
Ст. инспектор 2 Управления ГУЛАГа МЮ, капитан внутренней службы Чепелев
Резолюции: т. Чиркову. Долгих. 18/IX. В дело Кунеевского ИТЛ. Чирков. 25/IX.
Из книги Берия, последний рыцарь Сталина автораУжасы ГУЛАГа Писатель Николай Кочин, автор романа «Девки», просидел десять лет. Был в Средней Азии, где-то на медных рудниках. Лагерь средний – тысяч двести (большие – миллиона полтора). Юрий Борев. «Краткий курс истории ХХ века» Главное управление лагерей придумал не
Из книги Берия, последний рыцарь Сталина автора Прудникова Елена АнатольевнаНовости ГУЛАГа Берия не любил бросать деньги на ветер. И едва придя в МВД, принялся всерьез разбираться с хозяйственным механизмом ГУЛАГа. Первым делом он решил избавиться о тех проектов, которые явно не нужны были сегодня и наверняка не понадобятся завтра.Сметная
Из книги История России от Рюрика до Путина. Люди. События. Даты автора Анисимов Евгений ВикторовичСоздание ГУЛАГа Система Главного управления лагерей НКВД выросла из опыта первых концлагерей 1918-1920 гг., но более всего из СЛОНа – основанного в 1920-е гг. «Соловецкого лагеря особого назначения» в бывшем Соловецком монастыре. Идеологической основой лагерной системы
автора Лысков Дмитрий ЮрьевичПриложение 2 Быт заключенных ГУЛАГа ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА КОМИССИИ ГУЛАГА МИНИСТЕРСТВА ЮСТИЦИИ НАЧАЛЬНИКУ ГУЛАГА И. И. ДОЛГИХ О РЕЗУЛЬТАТАХ ПРОВЕРКИ УСЛОВИЙ РАЗМЕЩЕНИЯ И РЕЖИМА СОДЕРЖАНИЯ ЗАКЛЮЧЕННЫХ, ПРИБЫВАЮЩИХ В КУНЕЕВСКИЙ ИТЛ27 июня 1953 г. СекретноНачальнику ГУЛАГа
Из книги «Сталинские репрессии». Великая ложь XX века автора Лысков Дмитрий ЮрьевичПриложение 3 Военнопленные в лагерях ГУЛАГа ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА ЗАМЕСТИТЕЛЯ НАРКОМА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР В. В. ЧЕРНЫШОВА СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(Б) Г. М. МАЛЕНКОВУ ОБ ИСПОЛЬЗОВАНИИ ВОЕННОПЛЕННЫХ НА ВОССТАНОВЛЕНИИ ЭЛЕКТРОСТАНЦИЙ ДОНБАССА26 августа 1944 г. СекретноСекретарю ЦК ВКП
автора Пыхалов Игорь Васильевич Из книги Великий оболганный Вождь. Ложь и правда о Сталине автора Пыхалов Игорь Васильевич автора Пыхалов Игорь ВасильевичКоличество заключённых «А вы уверены, что информация из этой докладной записки соответствует действительности?», - воскликнет скептически настроенный читатель, который благодаря многолетней промывке мозгов твердо «знает» о миллионах расстрелянных и десятках
Из книги Время Сталина: факты против мифов автора Пыхалов Игорь ВасильевичСмертность среди заключенных Имеющиеся архивные документы позволяют осветить и этот вопрос.Смертность заключенных в лагерях ГУЛАГа Год Среднее количество
Из книги Запретная правда о «сталинских репрессиях». «Дети Арбата» лгут! автора Лысков Дмитрий ЮрьевичПриложение 3 ВОЕННОПЛЕННЫЕ В ЛАГЕРЯХ ГУЛАГА ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА ЗАМЕСТИТЕЛЯ НАРКОМА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР В. В. ЧЕРНЫШОВА СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(Б) Г. М. МАЛЕНКОВУ ОБ ИСПОЛЬЗОВАНИИ ВОЕННОПЛЕННЫХ НА ВОССТАНОВЛЕНИИ ЭЛЕКТРОСТАНЦИЙ ДОНБАССА26 августа 1944 г.СекретноСекретарю ЦК ВКП
Из книги Пять лет рядом с Гиммлером. Воспоминания личного врача. 1940-1945 автора Керстен ФеликсВопрос об освобождении заключенных Харцвальде13 марта 1945 годаСегодня я попросил Гиммлера освободить француженок из лагеря Равенсбрюк, что он уже обещал мне в декабре 1944 года. Я указал Гиммлеру, что держать их в заключении больше нет никаких причин, так как Франция
Из книги Лагери смерти в СССР автора Киселев-Громов Николай ИгнатьевичII. Категории заключенных Нэпманы. Крестьяне. Каэры. Мелкие группы. Нэпманы. Первыми среди заключенных СЛОН а назову «нэпманов», т. е. частных предпринимателей, открыто появившихся на арене русской жизни после объявления коммунистами в 1921 г. Новой Экономической Политики
Из книги За Уралом. Американский рабочий в русском городе стали автора Скотт ДжонТруд заключенных 28 января 1938 года Категории заключенныхГоворя об использовании принудительного труда в Магнитогорске, необходимо помнить, что среди всех заключенных или бывших заключенных можно четко выделить следующие четыре категории.1. Колония так называемых
автора Николаев Владимир Из книги Антисемитизм как закон природы автора Бруштейн Михаил Из книги Сталин, Гитлер и мы автора Николаев ВладимирДва ГУЛАГа Да, только так можно охарактеризовать оба режима - сталинский и гитлеровский. В Советской России инициатором создания концентрационных лагерей выступил Ленин. Тогда жертвами так называемого революционного террора стали не только «классовые враги», имевшие
Становление сетей Гулага началось ещё в 1917 году. Известно, что Сталин был большим поклонником лагерей этого типа. Система Гулаг была не просто зона, где заключённые отбывали положенное наказание, она являлась главным двигателем экономики той эпохи. Все грандиозные стройки 30-40-х годов велись руками заключённых. За время существования Гулаг там побывало множество категорий населения: от убийц и бандитов, до учёных и бывших членов правительства, которых Сталин заподозрил в измене родины.
Большинство информации про Гулаг относится к концу двадцатых началу 30-х годов двадцатого века. На самом деле эта система стала зарождаться сразу после прихода к власти большевиков. Программа «красного террора» предусматривала изоляцию неугодных классов общества в специальных лагерях. Первыми обитателями лагерей стали бывшие помещики, фабриканты и представители богатой буржуазии. Поначалу лагерями руководил вовсе не Сталин, как принято думать, а Ленин и Троцкий.
Когда лагеря заполнились заключёнными, они были переданы ВЧК , под руководство Дзержинского, который ввёл практику использования труда заключённых для восстановления разрушенной экономики страны. К концу революции стараниями «железного» Феликса число лагерей возросло с 21 до 122.
В 1919 году уже сложилась система, которой суждено было стать основой Гулага. Военные годы привели к полному беззаконию, которое творилось на территориях лагерей. В том же году были созданы Северные лагеря в Архангельской губернии.
В 1923 году были созданы знаменитые «Соловки». Чтобы не строить бараки для заключённых, в их территорию был включён древний монастырь. Знаменитый Соловецкий лагерь особого назначения был главным символом системы Гулаг в 20-е годы. Проект этого лагеря предложил Уншлихтом (один из руководителей ГПУ), которого расстреляли в 1938 году.
Вскоре число заключённых на Соловках расширилось до 12 000 человек. Условия содержания были настолько суровые, что за всё время существования лагеря только по официальной статистике умерло более 7 000 человек. Во время голода 1933 года погибло более половины от этого числа.
Несмотря на царящую жестокость и смертность в Соловецких лагерях, информацию об этом старались скрывать от общественности. Когда в 1929 на архипелаг приехал знаменитый советский писатель Горький, который считался честным и идейным революционером, руководство лагеря постаралось скрыть все неприглядные стороны жизни заключённых. Надежды обитателей лагеря на то, что известный писатель расскажет общественности об нечеловеческих условиях их содержания, не оправдались. Начальство пригрозило всем проговорившимся суровой карой.
Горький был поражён тем, как труд превращает преступников в законопослушных граждан. Только в детской колонии один мальчик рассказал писателю всю правду о режиме лагерей. После отъезда писателя этого мальчика расстреляли.
Для новых глобальных строек требовались всё больше рабочих рук. Следователи получали задание, обвинить как можно больше невинных людей. Доносы в этом деле были панацеей. Множество необразованных пролетариев воспользовались случаем избавиться от неугодных соседей. Существовали стандартные обвинения, которые могли быть применены практически к любому:
Кроме этого, любое использование советских газет, особенно с портретами руководителей каралось сроком в 10 лет. Достаточно было завернуть в газету с изображением вождя завтрак, и любой бдительный товарищ по работе мог сдать «врага народа».
Лагерная система Гулаг достигла пика своего развития в 30 годы. Посетив музей истории Гулага, можно убедиться, какие ужасы творились в лагерях в эти годы. В исправительно-трудовом кодексе РСФС был законодательно утверждён труд в лагерях. Сталин постоянно заставлял проводить мощные агитационные компании, чтобы убедить граждан СССР в том, что в лагерях содержатся только враги народа, и Гулаг это единственный гуманный способ реабилитировать их.
В 1931 году началась самая масштабная стройка времён СССР – строительство Беломорканала. Общественности эта стройка была преподнесена как великое достижение советского народа. Интересен факт, что пресса положительно отзывалась о преступниках, занятых на строительстве БАМА. При этом заслуги десятков тысяч политических заключённых умалчивались.
Часто уголовники сотрудничали с администрацией лагерей, представляя собой ещё один рычаг для деморализации политических заключённых. Хвалебные оды ворам и бандитам, которые делали на стройке «стахановские» нормы, постоянно звучали в советской прессе. На самом деле уголовники заставляли трудиться за себя простых политических заключённых, жестоко и показательно расправляясь с непокорными. Попытки бывших кадровых военных навести порядки в лагерной среде пресекались администрацией лагерей. Появлявшихся лидеров расстреливали или натравливали на них матёрых уголовников (для них была разработана целая система поощрений за расправу с политическими).
Единственным доступным способом протеста для политических заключённых были голодовки. Если одиночные акты не приводили ни к чему хорошему, кроме новой волны издевательств, то массовые голодовки считались контрреволюционной деятельностью. Зачинщики быстро вычислялись и расстреливались.
Главной проблемой Гулагов была огромная нехватка квалифицированных рабочих и инженеров. Сложные строительные задачи должны были решать специалисты высокого уровня. В 30 годы вся техническая прослойка состояла из людей, учившихся и работающих ещё при царской власти. Естественно, обвинить их в антисоветской деятельности не составляло труда. Администрации лагерей отправляла списки следователям, какие именно специалисты требовались для масштабных строек.
Положение технической интеллигенции в лагерях практически ничем не отличалось от положения других заключённых. За честный и ударный труд они могли только надеяться на то, что их не будут подвергать издевательствам.
Больше всего повезло специалистам, которые работали в закрытых секретных лабораториях на территории лагерей. Уголовников там не было и условия содержания таких заключённых сильно отличались от общепринятых. Самый известный учёный, прошедший через Гулаг, – это Сергей Королёв, который стал у истоков советской эпохи покорения космоса. За свои заслуги был реабилитирован и выпущен на свободу вместе со своей командой учёных.
Все масштабные довоенные стройки были завершены при помощи рабского труда зеков. После войны потребность в этой рабочей силе только увеличилась, так как для восстановления промышленности требовалось множество рабочих рук.
Ещё до войны Сталин отменил систему условно-досрочного освобождения за ударный труд, что привело к лишению мотивации заключённых. Раньше за ударный труд и примерное поведение они могли надеяться на сокращение срока заключения. После отмены системы, рентабельность лагерей резко упала. Несмотря на все зверства. Администрация не могла заставить людей качественно выполнять работы, тем более, что скудные рационы и антисанитария в лагерях подрывала здоровье людей.
Жёны изменников родины содержались в «АЛЖИРЕ» — Акмолинском лагере Гулага. За отказ от «дружбы» с представителями администрации легко можно было получить «прибавку» к сроку или, что ещё хуже, «путёвку» в мужскую колонию, откуда редко возвращались.
АЛЖИР был основан в 1938 году. Первыми женщинами, которые туда попали, были жёны троцкистов. Часто вместе с жёнами в лагеря попадали и другие члены семьи заключённых, их сёстры, дети и другие родственники.
Единственным методом протеста женщин были постоянные прошения и жалобы, которые они писали в различные инстанции. Большинство жалоб не доходило до адресата, зато начальство безжалостно расправлялось с жалобщицами.
В 30-е годы всех бездомных детей поместили в лагеря Гулага. Хотя первые детские трудовые лагеря появились ещё в 1918 году, после 7 апреля 1935 года, когда было подписано постановление о мерах борьбы с подростковой преступностью, это приняло массовый характер. Обычно дети должны были содержаться отдельно, часто они оказывались вместе с взрослыми преступниками.
К подросткам применялись все меры наказаний, включая расстрел. Часто 14-16летних подростков расстреливали только за то, что они были детьми репрессированных и «прониклись контрреволюционными идеями».
Музей истории гулага – уникальный комплекс, не имеющий аналогов в мире. В нём представлены реконструкции отдельных фрагментов лагеря, а так же огромная коллекция художественных и литературных произведений, созданных бывшими заключёнными лагерей.
Огромный архив фотографий, документов и вещей обитателей лагеря даёт возможность посетителям оценить все ужасы, которые творились на территории лагерей.
После смерти Сталина в 1953 началась постепенная ликвидация системы Гулаг. Через несколько месяцев была объявлена амнистия, после чего население лагерей сократилось в два раза. Почувствовав послабление системы, заключённые начали массовые бунты, добиваясь дальнейших амнистий. Огромную роль в ликвидации системы сыграл Хрущёв, который резко осудил культ личности Сталина.
Последний начальник главного управления трудовых лагерей Холодов был уволен в запас в 1960 году. Его уход ознаменовал завершение эпохи Гулаг.
Если у вас возникли вопросы - оставляйте их в комментариях под статьей. Мы или наши посетители с радостью ответим на них
Увлекаюсь единоборствами с оружием, историческим фехтованием. Пишу про оружие и военную технику, потому что это мне интересно и хорошо знакомо. Часто узнаю много нового и хочу делиться этими фактами с людьми, неравнодушными к военной тематике.
