Макияж. Уход за волосами. Уход за кожей

Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

Гоголь и Булгарин: к истории литературных взаимоотношений 598
Первый и второй разделы статьи, а также приложение были опубликованы ранее: Служил ли Гоголь в III отделении?: (К спорам вокруг биографии Гоголя) // Филологические науки. 1992. № 5/6. С. 23–30; Гоголь и Булгарин: К истории литературных взаимоотношений // Гоголь: материалы и исследования. М., 1995. С. 82–98; третий раздел печатается впервые.

В обширной литературе о Гоголе отношениям его с Ф.В. Булгариным уделено непропорционально малое место. Данной проблеме, по сути, посвящено лишь несколько работ, в которых рассматриваются либо обстоятельства их знакомства, либо влияние Булгарина на Гоголя599
См.: Кирпичников А.И. Сомнения и противоречия в биографии Гоголя // Изв. Отд. рус. яз. и словесности Академии наук. 1900. Т. 5, кн. 2. С. 612–616; Энгельгардт Н.А. Гоголь и романы двадцатых годов // Исторический вестник. 1902. № 2. С. 577–579; Ю. Ф[охт]. «Иван Выжигин» и «Мертвые души» // Русский архив. 1902. № 8. С. 594–603; Энгельгардт Н.А. Гоголь и Булгарин // Исторический вестник. 1904. № 7. С. 154–173; Документы о службе Гоголя в департаменте государственного хозяйства и публичных зданий / Публ. Вас. Гиппиуса // Н.В. Гоголь: Материалы и исследования. М.; Л., 1936. Вып. 1. С. 291–294; Золотуский И. «Записки сумасшедшего» и «Северная пчела» // Золотусский И. Поэзия прозы. М., 1987. С. 145–164; Alkire G.H. Gogol and Bulgarin’s «Ivan Vyzhigin» // Slavic review. 1969. Vol. 28. № 2. P. 289–296.

Нам представляется, что подобное положение совершенно неоправданно.

Ф.В. Булгарин – одна из ключевых фигур русской литературной жизни 1820 – 1840-х гг. В этот период он служил точкой отсчета при социально-политическом и литературном самоопределении писателей. Сложными конфликтными отношениями оказался связан с ним и Гоголь.

В данной работе мы ставим своей целью обобщить имеющиеся данные об этих отношениях, привлечь некоторые дотоле не используемые материалы, сопоставить и проанализировать их и, на этой основе, сделать ряд предварительных обобщений.

Мы выделим три основных аспекта:

1) биографический (личные контакты Гоголя и Булгарина);

2) литературной полемики (высказывания их друг о друге и участие в групповой борьбе);

3) творческий (влияние Булгарина на Гоголя и Гоголя на Булгарина).

Деятельность Булгарина слабо изучена, и нам приходится подробно документировать свои суждения, обильно цитируя его фельетоны, мало известные не только в силу редкости комплектов «Северной пчелы», но и из-за громадного объема помещенных там за 30 лет булгаринских публикаций (далее в статье при цитировании в скобках указываются год и номер газеты).

Знакомство

Начальный период жизни Н.В. Гоголя в Петербурге изучен явно недостаточно. В наших знаниях о нем много пробелов, неясностей, спорных гипотез. Особенно это касается взаимоотношений Гоголя с Ф.В. Булгариным и службы Гоголя в III отделении600
См.: Кирпичников А.И. Указ. соч.; Документы о службе Гоголя в департаменте государственного хозяйства и публичных зданий.

Основной источник сведений о знакомстве Гоголя с Булгариным, которое состоялось в конце 1829-го или начале 1830 г., – воспоминания самого Булгарина. Они были написаны в связи с выходом книги Николая М. (П.А. Кулиша) «Опыт биографии Н.В. Гоголя» (СПб., 1854) и опубликованы в составе фельетона Булгарина «Журнальная всякая всячина» (Северная пчела. 1854. № 175). Учитывая важность этого текста для данной статьи и не очень широкую его распространенность601
Он перепечатан в тексте упомянутой статьи А.И. Кирпичникова и в книге В. Вересаева «Гоголь в жизни» (М.; Л., 1933. С. 88–89; переиздана: М., 1990), но отсутствует в сб. «Гоголь в воспоминаниях современников» (М., 1952).

Процитируем полностью мемуарный фрагмент. Булгарин писал:

«Господин биограф утверждает, что Гоголь, прожив год в Петербурге, определился на службу в Департамент уделов, заняв место столоначальника, но не прослужил в этом месте даже одного года. Не знаю, по какому случаю, господин биограф Гоголя, описывая величайшие мелочи, позабыл одно важное обстоятельство, которое я ему напомню.

В конце 1829 или в начале 1830 года, хорошо не помню, один из наших журналистов, живший тогда в Почтамтской, в доме господ Яковлевых (ныне А.М. Княжевича), сидел утром за литературною работою, как вдруг зазвенел в передней колокольчик, и в комнату вошел молодой человек, белокурый, низкого роста, расшаркался и подал журналисту бумагу. Журналист, попросив посетителя присесть, стал читать поданную ему бумагу – это были похвальные стихи , в которых журналиста сравнивали с Вальтер-Скоттом, Адиссоном и так далее. Разумеется, что журналист поблагодарил посетителя, автора стихов за лестное об нем мнение, и спросил, чем он может ему служить. Тут посетитель рассказал, что он прибыл в столицу из учебного заведения искать места и не знает, к кому обратиться с просьбою. Журналист просил посетителя прийти чрез два дня, обещая в это время похлопотать у людей, которые могут определять на места. Журналист в тот же день пошел к покойному Максиму Яковлевичу Фон-Фоку, управлявшему III отделением Собственной канцелярии его императорского величества, рассказал о несчастном положении молодого человека и усердно просил спасти его и пристроить к месту, потому что молодой человек казался близким к отчаянию. Кто только знал покойного М.Я. Фон-Фока, тот умел ценить его добрую, благородную, нежную душу. Журналиста знал М.Я. Фон-Фок еще в детстве, в родительском доме, быв сам молодым человеком и офицером в Легкоконном Харьковском полку, и потому охотно согласился помочь приезжему из провинции, и дал место Гоголю в канцелярии III-го отделения. Не помню, сколько времени прослужил Гоголь в этой канцелярии, в которую он являлся только за получением жалованья; но знаю, что какой-то приятель Гоголя принес в канцелярию просьбу об отставке и взял обратно его бумаги. Сам же Гоголь исчез куда неизвестно! У журналиста до сих пор хранятся похвальные стихи Гоголя и два его письма (о содержании которых почитаю излишним извещать); но более Гоголь журналиста не навещал. Вот истина, которую можно подтвердить стихами и двумя письмами!».

Это свидетельство Булгарина, по сути дела, отвергнуто современным отечественным литературоведением. Биографы Гоголя либо вообще не упоминают о версии Булгарина602
См., например: Жданов В.В . Н.В. Гоголь. М., 1959; Степанов А.Н . Н.В. Гоголь. М.; Л., 1966.

Либо подозревают его в обмане603
См.: Золотусский И . Гоголь. М., 1984. С. 89–90.

Либо прямо пишут о «клеветническом сообщении»604
Гиллельсон М.И., Мануйлов В.А., Степанов А.Н . Гоголь в Петербурге. Л., 1961. С. 41.

Или «инсинуации»605
Машинский С. Художественный мир Гоголя. М., 1979. С. 366.

Зарубежные исследователи не столь щепетильны и нередко склонны с доверием отнестись к воспоминаниям Булгарина606
См.: Lavrin J . Nikolai Gogol. N.Y., 1962. P. 92; Lindstrom Т.S . Nikolay Gogol. N.Y., 1974. P. 30.

Попробуем непредвзято оценить степень достоверности этого мемуарного источника. Прежде всего отметим, что, с нашей точки зрения, в отношении воспоминаний, как и в сфере права, должна действовать презумпция невиновности. Это значит, что источник должен считаться достоверным, пока путем прямых или косвенных доказательств (улик) не будет доказана его недостоверность. Причем дисквалификация источника должна вестись на основе фактов (путем регистрации неверных утверждений мемуариста в этом или, по крайней мере, в других принадлежащих ему мемуарных текстах), а не на основе отказа в доверии автору из-за низких его моральных качеств, нечестности в других сферах жизненного поведения. Опыт показывает, что даже самые непорядочные, имеющие подорванную литературную репутацию мемуаристы могут оставить вполне достоверные воспоминания607
Пример этого см. в: Рейтблат А.И. Путь к истине // Рейтблат А.И. Как Пушкин вышел в гении. М., 2001. С. 256–260.

Это означает, что исходной должна быть критика мемуаров Булгарина, обнаружение в них ошибок, обмана и т. д., а отнюдь не доказательство их достоверности. В противном случае исследователь не сможет доверять громадному числу воспоминаний о Гоголе, так как значительную часть мемуарных свидетельств ничем подтвердить нельзя. Оговорим также, что со стопроцентной уверенностью нельзя, по нашему мнению, принимать ни один мемуарный текст ни за абсолютно истинный, ни за абсолютно ложный. Речь может идти о степени доверия к источнику, и, по сути дела, даже самые малодостоверные воспоминания (к которым литературоведы относят, например, мемуары П.В. Быкова или В.П. Бурнашева) при критическом использовании могут послужить источником ценной информации.

Сформулировав исходные посылки, попробуем оценить степень достоверности булгаринских воспоминаний. Прежде всего рассмотрим, на каком основании они были отведены исследователями.

В начале XX в., после долгого периода чисто идеологического, ничем не обоснованного недоверия к словам Булгарина, А.И. Кирпичников для разрешения ряда неясностей и противоречий в гоголевской биографии был вынужден принять булгаринскую версию о службе Гоголя в III отделении и привел ряд аргументов в пользу ее достоверности608
См.: Кирпичников А.И . Указ. соч. С. 612–616.

Точка зрения Кирпичникова получила широкое распространение, ей следовал такой авторитетный исследователь Гоголя, как Вас. Гиппиус609
См.: Гиппиус Вас . Гоголь. Л., 1924. С. 25; Н.В. Гоголь в письмах и воспоминаниях. М., 1931. С. 46. См. также: Воронский А . Гоголь. М., 1934. С. 51.

Однако после того, как в 1936 г. тем же Гиппиусом были опубликованы документы о службе Гоголя в Департаменте государственного хозяйства и публичных зданий и приведены аргументы против булгаринской версии610
См.: Документы о службе Гоголя в департаменте государственного хозяйства и публичных зданий. С. 291–294.

Она стала считаться недостоверной. Так ли это? Рассмотрим доказательства Гиппиуса. По его мнению, после обнаружения публикуемых им документов «для “булгаринской версии” в биографии Гоголя не остается <…> места»611
Там же. С. 294.

Но из булгаринских воспоминаний следует, что Гоголь числился на службе в III отделении очень недолго. Следовательно, все три отводимые Гиппиусом хронологические точки вполне подходят для этого. Гиппиус утверждает, что «поступление на службу до заграничной поездки невероятно. Если еще можно было допустить, что Гоголь для успокоения матери выдумывал несуществующие службы, то обратное было бы абсурдом; скрывать от матери свою службу, зная, как она ждет от него известий о поступлении, Гоголь, конечно, не стал бы»612
Документы о службе Гоголя в департаменте государственного хозяйства и публичных зданий. С. 94.

Это не совсем так. Если Гоголь, поступив в III отделение, сразу пожалел об этом и решил не служить там, то он не стал бы информировать мать о поступлении, чтобы не пускаться в сложные и малопонятные матери мотивы ухода с этой службы. Это могло происходить в апреле или мае 1829 г., до отъезда в Германию.

Отводит Гиппиус и сентябрь 1829 г., так как «слова в письме от 27 октября – “в скором времени я надеюсь определиться на службу” – в общем контексте письма заставляют думать, что речь идет о первой службе»613
Там же.

Однако и здесь Гоголь, как уже пояснялось выше, мог скрывать от матери факт службы в III отделении.

Наконец, что касается месячного промежутка между увольнением из Департамента государственного хозяйства и поступлением в Департамент уделов, то, по мнению Гиппиуса, «слова письма от 2 апреля – “после бесконечных исканий, мне удалось, наконец, сыскать место”, – говорят о том, что и в марте 1830 г. Гоголь, скорее всего, нигде не служил»614
Там же.

Последнее утверждение не представляется достаточно убедительным. Если Гоголь писал о «бесконечных исканиях», среди которых и служба в Департаменте государственного хозяйства, то что мешало ему включать в число этих «бесконечных исканий» и кратковременную службу в III отделении?

Таким образом, доводы Гиппиуса гипотетичны, и, поскольку других опровержений воспоминаний Булгарина нет, отбрасывать его мемуары нет оснований. Разберем возможные «за» и «против» истинности воспоминаний в целом и отдельных их положений.

Прежде всего о степени доверия к Булгарину как мемуаристу. Он часто выступал с воспоминаниями615
См., например: Воспоминания. СПб., 1846–1849. Ч. 1–6; Встреча с Карамзиным // Альбом северных муз. СПб., 1828; Воспоминания о незабвенном А.С. Грибоедове // Сын Отечества и Северный архив. 1830. № 1; Воспоминания об И.А. Крылове и беглый взгляд на характеристику его сочинений // Северная пчела. 1845. № 8, 9, и др.

Но, несмотря на многочисленные отклики на них, никто из рецензентов не смог (а многие из них очень этого хотели) «подловить» Булгарина на сознательном обмане, отмечались лишь второстепенные ошибки и неточности, которые встречаются у всякого мемуариста.

Наш опыт изучения биографии и журналистской деятельности Булгарина свидетельствует, что он лгал, но редко, в случае крайней необходимости, когда находился в большой опасности либо мог получить значительную выгоду. Сочинить данную историю, когда живы еще многие современники описываемых (или придуманных) событий, причем «впутав» в дело такое могущественное и опасное учреждение, как III отделение, – трудно предположить, что Булгарин пошел бы на это лишь для того, чтобы дезавуировать покойного Гоголя и «насолить» своим журнальным противникам. Ведь в случае, если бы было доказано, что он лжет, Булгарин мог многим поплатиться, вплоть до потери газеты (в этот период отношение царя к нему резко ухудшилось, и он часто подвергался выговорам и цензурным репрессиям).

Показательно, что, когда Министерство народного просвещения «просигнализировало» III отделению о статье Булгарина, где «неуместно и двусмысленно говорится о службе покойного Гоголя в III отделении», то Дубельт в своем ответе, признавая, что воспоминания не должны были быть опубликованы, также мотивировал это «неуместностью», но отнюдь не их недостоверностью616
Публикацию переписки см.: Литературный музеум. Пб., 1921. С. 175–180.

Характерно, что не вызвала сомнения достоверность воспоминаний и у такого сторонника Гоголя, как И.С. Аксаков617
См.: Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. М., 1892. Ч. 1. Т. 3. С. 64–65.

Стоит отметить и тот факт, что версия о помощи Гоголю родилась у Булгарина не в 1854 г. Еще в 1852 г., в письме некоему Василию Васильевичу, предложившему для публикации в «Северной пчеле» свою статью618
После отказа Булгарина печатать статью автор выпустил ее анонимно в том же году отдельной брошюрой: «Несколько слов о Гоголе» (СПб., 1852).

Булгарин писал: «Гоголь в первое свое пребывание в Петербурге обратился ко мне, чрез меня получил казенное место с жалованием, и в честь мою писал стихи, которые мне стыдно даже объявлять!»619
Киевская старина. 1893. № 5. С. 321.

Трудно представить, что впервые Булгарин сочинил эту версию для частного письма, а через два года развил и детализировал ее печатно.

Но рассмотрим детальнее текст булгаринских воспоминаний. Он утверждает, что знакомство состоялось «в конце 1829 или в начале 1830 года». Это находит свое подтверждение в письме Гоголя матери от 2 апреля 1830 г., где он пишет, что в январе «выручил за статью, переведенную с французского: О торговле русских в конце XVI и начале XVII века, для Северного архива <…> 20 р.»620
Гоголь Н.В . Полн. собр. соч. М., 1940. Т. 10. С. 175. Далее при ссылках на это издание в скобках указывается номер тома (римскими цифрами) и страница.

Поскольку журнал «Северный архив» (или, точнее, «Сын Отечества и Северный архив») редактировал Булгарин, то они, по-видимому, должны были быть знакомы к этому времени (если, конечно, верить Гоголю, а не считать это сообщение выдумкой, которые время от времени появлялись в его письмах к матери). Эта статья в журнале не появилась. Если бы Булгарин не считал ее подходящей для журнала, он бы не оплатил труд Гоголя, трудно предполагать также, что данный материал задержала цензура. Поэтому неясно, почему в журнале нет соответствующей публикации.

Обращение Гоголя к Булгарину вполне понятно. В 1829 г. литературная карьера Булгарина достигла своего пика – именно тогда он выпустил роман «Иван Выжигин», имевший невиданный дотоле успех у читателей и интенсивно обсуждавшийся во всех периодических изданиях. Влиятельный редактор газеты «Северная пчела» и журнала «Сын Отечества и Северный архив», он занимал одну из ключевых позиций в русской литературе того времени, а в Петербурге был, бесспорно, журналистом номер один. Начинающий провинциал, каковым был Гоголь в то время, еще плохо ориентирующийся в характере литературных споров, неизбежно должен был «выйти» на Булгарина. Отметим, что даже «литературные аристократы» лишь в конце этого года узнали о сотрудничестве Булгарина с III отделением, а более широким литературным кругам это стало известно еще позже.

Первая публикация Гоголя (стихотворение «Италия») появилась в «Сыне Отечества и Северном архиве» (1829. № 12. Цензурное разрешение от 22 февраля), однако стихотворение было послано в журнал анонимно, и соответственно автор его не был известен Булгарину.

Свою вышедшую под псевдонимом Н. Алов поэму «Ганц Кюхельгартен» (СПб., 1829) Гоголь, по свидетельству Булгарина (1854. № 175), прислал на рецензию в «Северную пчелу» (отрицательный отзыв был помещен в № 87), однако и в этом случае Булгарин не узнал имени автора.

Знакомство могло произойти в конце июля 1829 г. Возможно, к службе в III отделении относятся слова Гоголя в письмах к матери от 1 августа («…я в Петербурге могу иметь должность, которую и прежде хотел, но какие-то глупые людские предубеждения и предрассудки меня останавливали» (X, с. 152)) и 13 августа («Я теперь в силах занять в Петербурге предлагаемую должность» (X, с. 155)). Трудно предполагать, что речь здесь идет о службе в Департаменте государственного хозяйства, куда Гоголь подал прошение лишь через три месяца. Тогда поступление на службу в III отделение можно предположительно датировать концом сентября – началом октября 1829 г.

Отметим еще утверждение Булгарина, что «Гоголь явился к первому ко мне с рукописью “Вечера на Диканьке”» (1855. № 244). Речь не может идти о всем сборнике, поскольку в период завершения работы над ним Гоголь уже примкнул к лагерю литературных врагов Булгарина. По-видимому, имеется в виду повесть «Вечер накануне Ивана Купала», опубликованная в «Отечественных записках» в феврале – марте 1830 г. и написанная, следовательно, не позднее января 1830 г., а скорее всего, на несколько месяцев раньше.

Архив III отделения не дает, к сожалению, возможности проверить свидетельство Булгарина. Лемке писал более 80 лет назад: «При всем моем старании отыскать что-нибудь в делах III отделения по экспедиции личного состава, не удалось найти ровно ничего – дела эти уничтожены даже и за гораздо более поздние годы… Таким образом, нет пока возможности или опровергнуть или принять рассказ Булгарина, как факт…»621
Лемке М. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг. СПб., 1909. С. 135.

Предпринятые нами разыскания в фонде III отделения в ГАРФ также не дали никакого результата. Подобная ситуация вполне понятна. Как справедливо указывал Кирпичников, «формуляр составляется не скоро и, обыкновенно, по желанию самого чиновника; ни одно учреждение не имеет выгоды тратить время на составление формуляров лиц, только что поступивших на службу, принятых только на испытание…»622
Кирпичников А.И. Указ. соч. С. 615.

Вполне достоверно выглядят и «похвальные стихи» Гоголя Булгарину. Во-первых, трудно ожидать, что Булгарин обещал их опубликовать, не располагая ими (в подобном случае лучше было бы писать, что стихи не сохранились, или вообще не упоминать об их дальнейшей судьбе). Во-вторых, мы знаем, что, стремясь достигнуть какой-либо цели (например, места профессора в Киевском университете или денежного пособия от царя), Гоголь обращался к высокопоставленным лицам или их приближенным с панегирическими высказываниями. К сожалению, мы не можем проверить и это сообщение, так как архив Булгарина не сохранился.

Далее. В многочисленных письмах Булгарина, хранящихся в архивах, содержится немалое число просьб о помощи тем или иным молодым людям. Булгарин любил покровительствовать, и подобное обращение начинающего литератора за помощью, безусловно, льстило его самолюбию. Поэтому вполне можно поверить, что он попытался помочь Гоголю. Учитывая, что он действительно находился с М.Я. Фоком в тесных, почти дружеских отношениях, вполне правдоподобно, что по поводу Гоголя он обратился именно к нему. Сомнения вызывает сообщение Булгарина, что Гоголь «являлся только за получением жалованья». Мелкий чиновник, писец (а Гоголь еще не получил классного чина) не мог бы получать жалованье, не являясь на службу (если, конечно, не пользовался высоким покровительством, а такового у Гоголя не было). Думается, что именно в этом пункте сообщение Булгарина следует отвести.

Подводя итоги нашего рассмотрения воспоминаний Булгарина, зафиксируем следующее. Вывод Гиппиуса, что «если вновь найденные документы и не могут считаться достаточными, чтобы окончательно опровергнуть версию Булгарина, то они во всяком случае существенно подрывают ее»623
Документы о службе Гоголя в департаменте государственного хозяйства и публичных зданий. С. 294.

Сделан без достаточных к тому оснований. Обозначение же ее как «гнусной клеветы»624
Там же.

Или «легенды» совершенно несправедливо.

У нас нет фактов, позволяющих отвести воспоминания Булгарина. Не принимая их за полностью достоверное свидетельство (как и многие другие мемуары), мы не можем тем не менее игнорировать их при реконструировании гоголевской биографии. Нам представляется вполне вероятным, что во второй половине 1829 г. Гоголь нанес визит Булгарину, просил его о помощи, был рекомендован в канцелярию III отделения и написал прошение о зачислении туда на службу. Однако, будучи принят, Гоголь, по-видимому, не служил и в скором времени забрал свои документы.

Участие в литературной полемике

Входя в литературу, Гоголь постепенно начал ориентироваться в литературной борьбе и столкнулся с необходимостью сделать выбор между различными литературными группами. Не чуждаясь на раннем этапе булгаринских изданий, он с конца 1830 г. связал свою судьбу с враждебными Булгарину «литературными аристократами». Хотя отношение его к Булгарину резко ухудшилось, тот продолжал сохранять для него свою значимость. Гоголь регулярно читал «Северную пчелу», внимательно изучал рецензии на свои произведения, часто упоминал Булгарина в письмах.

Наиболее полно свое мнение о Булгарине Гоголь сформулировал в 1836 г. в черновых набросках к статье «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», где писал: «Г-н Булгарин явился на нашу <словесность?> как рассказчик, занявший на некоторое время публику <…>. Но г. Булгарин, как всякому известно, [нравился тем, что человек умный и сметливый, но не имеет в себе никакой сильной] поражающей оригинальности. [Ни одного не издал он критического] такого сочинения, в котором [бы был виден] эстетический вкус. Он начал писать у нас русские романы, [которые очень понравились, потому что бы<ли> новость, потому что у нас очень немного было русских романов, да и те были мало известны публике. Но в романах этих, как всякий знает, нет верного живого изображения жизни, чисто] русской природы. [Они были небольшого искусства. Они были написаны человеком умным, но не имевшим таланта. Они были длинны и скучны и лишены той живости, которую сообщает один только эстетический вкус]» (VIII, с. 547–548). Характеристика эта довольно точно воспроизводит мнение, установившееся о Булгарине в среде «литературных аристократов». Однако в окончательный текст, опубликованный в первом номере «Современника» за 1836 г. без подписи, Гоголь ее не внес. Сделав объектом своих нападок Сенковского, он задевал Булгарина главным образом из-за поддержки, оказываемой им редактору «Библиотеки для чтения». Например, отрицательно оценив статью Сенковского о скандинавских сагах, он с возмущением отмечал, что «Булгарин даже написал рецензию, в которой поставил г-на Сенковского выше Шлецера, Гумбольта и всех когда-либо существовавших ученых» (VIII, с. 159)625
Справедливости ради отметим, что в этом споре прав был Булгарин. Сенковский одним из первых в отечественной историографии писал о значении саг для изучения истории Древней Руси, используемых сейчас как важный исторический источник.

Отзывы Гоголя об изданиях Булгарина отрицательны, но не враждебны, о «Северной пчеле», например, он пишет: «В литературном смысле она не имела никакого определенного тона и не выказывала никакой сильной руки, двигавшей ее мнения. Она была какая-то корзинка, в которую сбрасывал всякой все, что ему хотелось» (VIII, с. 162), «была всегда исправная ежедневная афиша» (VIII, с. 163).

В повестях «Портрет», «Невский проспект» и «Записки сумасшедшего» Гоголь по разным поводам трижды высмеял «Северную пчелу»626
Об этом см.: Золотусский И. Указ. соч. С. 163.

В «Театральном разъезде после представления новой комедии» (1842) Булгарин был выведен в образе «Еще Литератора»627
Первым на это указал Н. Тихонравов. См. его комментарии: Гоголь Н.В. Соч. М., 1889. Т. 2. С. 781.

Высказывания которого воспроизводят не только суть булгаринских нападок на «Ревизора», но и ряд характерных для него речевых штампов («докажу математически, как дважды два», «комедийка Коцебу в сравнении с нею – Монблан перед Пулковскою горою» и т. п.).

Булгарин для Гоголя – это литератор бесталанный и беспринципный, угождающий маловзыскательным читателям. Писать о нем серьезно – значит уронить себя, поэтому в переписке Гоголь упоминает о Булгарине, как правило, в ироническом контексте. Развивая сопоставление Булгарина с низовым литератором А.А. Орловым (впервые сделанное Н.И. Надеждиным в опубликованной без подписи рецензии на их новые книги (Телескоп. 1831. № 9)), Гоголь в том же году в письме Пушкину придумывает новые аспекты подобного сравнения, высмеивая усиленную апелляцию Булгарина к православным чувствам народа, его «байроновское» направление и т. д. (X, с. 203–205). В письме к земляку А.С. Данилевскому (1833) он сетует, что «пришлось и нам терпеть» от Булгарина, который в романе «Мазепа» обратился к украинской тематике (X, с. 260). В письме к М.П. Погодину (1834) он иронизирует над Булгариным, который заявил, что правка Сенковского в «Библиотеке для чтения» является честью для него, и замечает, что «сомнительно, чтобы все были так робки, как этот почтенный государственный муж» (X, с. 293). Наконец, в 1838 г., узнав, что Булгарин кем-то избит, замечает: «Этого наслаждения я не понимаю. По мне поколотить Булгарина так же гадко, как и поцеловать его» (XI, с. 149).

Литература для Гоголя – служение высоким ценностям (Родина, народ, Бог), а Булгарин, по его мнению, превращает ее в средство наживания денег. В «Северной пчеле» Гоголь находит (1838) «все рынок и рынок, презренный холод торговли и ничтожества» (XI, с. 131). Когда М.П. Погодин в 1839 г. задумал издавать газету литературного характера, Гоголь, явно имея в виду Булгарина, отмечал, что подобное издание может иметь успех только тогда, «когда издатель пожертвует всем и бросит все для нее, когда он превратится в неумолкающего гаера, будет ловить все движения толпы, глядеть ей безостановочно в глаза, угадывать все ее желания и малейшие движения, веселить, смешить ее» (XI, с. 262). Все, что публикует Булгарин, для Гоголя представляет образец пошлости (см.: XI, с. 296; XII, с. 112).

Со временем презрительно-ироническое отношение к Булгарину переходит у Гоголя в резко враждебное. После публикации «Мертвых душ» он уже относит его к числу «несправедливейших и бранчливых» (XIII, с. 329) своих рецензентов, способных на «самую злейшую критику» (XII, с. 363). Однако мнение Булгарина о его произведениях продолжает интересовать Гоголя. В 1844 г. он из-за рубежа просит П.В. Анненкова: «Можно много довольно умных замечаний услышать от тех людей, которые совсем не любят моих сочинений. Нельзя ли при удобном случае также узнать, что говорится обо мне в салонах Булгарина, Греча, Сенковского и Полевого? В какой силе и степени их ненависть, или уже превратилась в совершенное равнодушие?» (XII, с. 255–256).

Отношение Булгарина к Гоголю определялось следующими разнонаправленными факторами. Сам юморист и сатирик, Булгарин вначале с сочувствием отзывался о его произведениях, ощущая определенную близость. Правда, с течением времени эстетические расхождения усиливались и, соответственно, отношение Булгарина к Гоголю также менялось. Однако его печатные отклики на творчество Гоголя определялись и другими обстоятельствами. Булгарин видел в Гоголе соперника, не только действующего на одном с ним поприще, но и примкнувшего к стану его литературных врагов, и потому всячески стремился преуменьшить его значение. И, наконец, как журналист, ориентирующийся на вкусы публики, Булгарин не мог игнорировать их при оценке гоголевского творчества. Отсюда тактика «борьбы за Гоголя», отделения его от поддерживающей его литературной школы, признания ряда достоинств Гоголя, но критика «преувеличений».

Вплоть до начала 1836 г. «Северная пчела» вполне положительно (если не считать негативного отклика на «Ганца Кюхельгартена», вышедшего под псевдонимом) оценивала гоголевское творчество. В.А. Ушаков с похвалой отозвался там о «Вечерах на хуторе близ Диканьки» (1831. № 219, 220), П.И. Юркевич – сочувственно о «Миргороде» (1835. № 115). В анонимной отрицательной рецензии на «Арабески», принадлежащей, возможно, Булгарину, вошедшие в сборник беллетристические произведения оценивались тем не менее положительно, причем подчеркивалось, что «карикатуры и фарсы, всегда остроумные и забавные, всегда удаются г. Гоголю» (1835. № 73). В анонимной рецензии на второе издание «Вечеров» Гоголю давалась исключительно высокая оценка. Там говорилось, что он «стал наряду с лучшими нашими литераторами. Его повести неоспоримо лучшие народные повести в нашей литературе; в них самая добродушная юмористика соединена с верным и поэтическим изображением Малороссии, с теплым чувством, с самым живым и занимательным рассказом» (1836. № 26). Однако с того же года, что связано, по-видимому, с активным участием Гоголя в начавшем выходить тогда пушкинском «Современнике», тон отзывов о Гоголе в газете резко меняется. Критические замечания по его поводу становятся лейтмотивом булгаринских литературных обзоров. Так, в статье «Настоящий момент и дух нашей литературы» (1836. № 12) он писал: «Между нами есть писатели, которые ради оригинальности коверкают и терзают русский язык, как в пытке, и ради народности низводят его ниже сельского говору <…> просим заглянуть в книгу, под названием “Миргород”, книгу, расхваленную в журналах (в том числе и в “Северной пчеле”. – А.Р .). Там есть такие фразы, что сам Эдип не разгадал бы их. Перекорчено, перековеркано донельзя». Через несколько месяцев исключительно резкой критике подвергся «Ревизор» (1836. № 97, 98). Булгарин утверждал, что литературная форма пьесы банальна (завязка «не новая и пустейшая»), а события ее неправдоподобны («Автор <…> не воспользовался всеми преимуществами этой старой сценической машины. Он основал свою пьесу не на сходстве или правдоподобии, но на невероятности и несбыточности», злоупотребления, взяточничество и т. п. в стране «являются в других формах»). Отмечает Булгарин украинизмы и «цинизм» в языке пьесы и сетует, что в ней «одни только грубые насмешки или брань; не видать ни одной благородной черты сердца человеческого!». Причину успеха пьесы у зрителей Булгарин видит в том, что «это презабавный фарс, ряд смешных карикатур, которые непременно должны заставить вас смеяться». Он признает: «[Гоголь – ] писатель с дарованием, от которого мы надеемся много хорошего, если литературный круг, к которому он теперь принадлежит, и который имеет крайнюю нужду в талантах, его не захвалит !»628
Через несколько лет в статье «Панорамический взгляд на современное состояние театров в Санкт-Петербурге, или Характеристические очерки театральной публики, драматических артистов и писателей» (Репертуар русского театра. 1840. Т. 1, кн. 3) Булгарин вновь дал характеристику «Ревизора», придя к выводу, что в нем «нет, во-первых, никакого вымысла и завязки; во-вторых, нет характеров; в-третьих, нет натуры; в-четвертых, нет языка; в-пятых, нет ни идей, ни чувства, т. е. нет ничего, что составляет высокое создание» (с. 22).

В дальнейшем произведения Гоголя неизменно встречали в «Северной пчеле», особенно в статьях Булгарина, отрицательный прием. О «Мертвых душах» Булгарин писал: «Ни в одном русском сочинении нет столько безвкусия, грязных картин и доказательств совершенного незнания русского языка, как в этой поэме…» (1842, № 119); о «Женитьбе»: «…ни завязки, ни развязки, ни характеров, ни острот, ни даже веселости – и это комедия!» (1842. № 279).

В своих фельетонах, начиная с 1841 г. еженедельно появлявшихся в «Северной пчеле», Булгарин регулярно высказывался о Гоголе. В этих откликах (список наиболее важных из них дается в приложении к статье) Булгарин варьировал те же темы и мотивы, которые намечены в рецензии на «Ревизора». По его мнению, «Гоголь искусно рисует карикатуры и комические сцены» (1842. № 7)629
Карикатуру Булгарин приравнивал к шаржу и давал ей такое определение: «Преувеличенное изображение смешного или недостатков в человеке, в обществе или даже в деле рук человеческих, или преувеличение в смешном виде характеристики какого бы ни было предмета» (1846. № 55).

Выше всего Булгарин ценит «Вечера на хуторе близ Диканьки», для которых характерны «особый малороссийский юмор, свойственный только уроженцам Малороссии, верные очерки малороссийских нравов и занимательность рассказа…» (1847. № 8). Однако в произведениях Гоголя «нет философского взгляда на свет, нет познания сердца человеческого» (1842. № 7), он показывает только недостатки, плохих людей, но «не представил ни одного усладительного портрета, ни одного нежного, доброго характера!» (1851. № 277). «Мертвые души» и «Ревизор» – совершенно неправдоподобны: «Самое основание сказки “Мертвые души” – нелепость и небывальщина. Господин Гоголь предполагает, что Чичиков скупает умершие души, находящиеся в ревизских сказках до новой ревизии, или переписи, чтоб заложить их в ломбард. Но это совершенная невозможность <…>. У нас принимается в залог населенная земля, но не иначе, как со свидетельством губернского начальства. Основать сказку на том, что Чичиков разъезжает по России для покупки мертвых душ , т. е. одних имен умерших людей, и что есть дураки, которые верят Чичикову, значит записать в дураки всех действующих лиц в сказке» (1855. № 244).

Кроме того, Булгарин считает, что Гоголь «весьма плохо знает русский язык, и сверх того составил себе какое-то фигурное наречие, вопреки всех правил грамматики и логики» (1843. № 18). Он значительно уступает В.Ф. Одоевскому и В.А. Соллогубу, и для него «вовсе не будет унижением, когда мы его поставим на одну доску с Поль-де-Коком и Пиго-Лебреном, писателями талантливыми, но не имевшими притязаний на поэзию и философию» (1843. № 18). В чем же усматривал Булгарин причины успеха Гоголя? Во-первых, «наша публика любит потешное, охотница похохотать, а малороссийский юмор Гоголя точно забавен, хотя иногда и является неумытым, небритым и непричесанным» (1855. № 244); во-вторых, «новой партии натуралистов непременно нужны гении, чтоб блеском их славы помрачить всех прежних русских писателей, живых и умерших. На первых порах они хватились за г. Гоголя, человека с дарованием, рисовщика и довольно забавного рассказчика, а без его ведома и вероятно желания произвели его в гении, сравнили с Гомером» (1846. № 27).

Денисов В. Д. (Санкт-Петербург), к.ф.н., доцент РГГМУ / 2004

Читая повесть Гоголя «Невский проспект» и потешаясь над опереточными фигурами Шиллера и Гофмана, мы и не подозреваем о скрытом полемическом плане их изображения. Он был инспирирован ожесточенной литературной борьбой, которую вели Пушкин и его окружение с Булгариным и Гречем в начале 1830-х гг. По существу это была и борьба против монополии в русской журналистике. Ибо к тому времени Фаддей Венедиктович и Николай Иванович держали в своих руках журналы «Сын Отечества» и «Северный Архив» (в 1829 г. сделали их одним изданием) и первую в России частную газету «Северная Пчела» (с 1825 г.) — единственную, в которой правительство разрешило печатать политические известия; ежедневный тираж ее иногда достигал неслыханной прежде в России цифры: 10 тысяч экземпляров. Добавим к этому популярный, прежде всего, у провинциального дворянства, мелких чиновников и мещан, роман Булгарина «Иван Выжигин», изданный в 1829-1830 гг. трижды и сразу переведенный на иностранные языки, а также исторические романы Булгарина «Димитрий Самозванец» (Спб., 1830) и «Петр Иванович Выжигин» (Спб., 1831). Популярен был и роман Греча «Поездка в Германию» (Спб., 1831), который автор посвятил своему другу Булгарину.

Преследуя коммерческие цели, Булгарин встречал в штыки любое новое издание, привлекавшее внимание (и деньги!) читателей. Именно такой стала его реакция на «Литературную Газету», хотя прежде он высоко ценил Пушкина как поэта, старался поддерживать с ним деловые отношения и даже заискивал. Теперь же Фаддей Венедиктович называл Пушкина, Дельвига и Вяземского «литературными аристократами», якобы желающими писать лишь «для немногих», заявлял о полном упадке пушкинского таланта и публиковал пасквили на поэта. На это Пушкин отвечал убийственными эпиграммами, стихотворением «Моя родословная» и заметкой о творчестве «полицейского сыщика» Видока (Литературная газета, 1830. № 20. От 6 апреля).

О сотрудничестве Булгарина с тайной полицией и возглавлявшим ее генералом Бенкендорфом и прямом использовании таких связей для борьбы с конкурентами стало известно в 1829 г. Это затем косвенно подтвердил роман «Димитрий Самозванец», где Булгарин воспользовался мотивами пушкинской драмы «Борис Годунов» (1825), ранее представленной поэтом на одобрение Николаю I и возвращенной с пожеланием превратить ее в исторический роман. Согласно версии пушкинского круга, примерно в то же время некто подполковник Спечинский сообщил Пушкину о пикантных подробностях жизни Булгарина в Ревеле: якобы тот, страдая запоем, побирался и даже воровал. Не было секретом, что, уволенный с военной службы в России, Булгарин действительно служил в армии Наполеона и дошел вместе с ней до Москвы. Все это, вкупе со слухами о его личной жизни (в частности, о том, как он не спас или прямо выдал племянника-декабриста), и составило негативную подоплеку антибулгаринских выступлений. Следует признать, что портрет беспринципного литературного дельца, агента правительства Видока Фиглярина формировался с помощью и весьма сомнительных либо недостоверных сведений, которые, однако же, во многом соответствовали как его репутации, так и общественным ожиданиям. При этом нельзя сбрасывать со счета момента литературной игры.

Так, в 1831 г. литературную борьбу против Булгарина поддержал москвич Александр Анфимович Орлов - сочинитель популярных в полуобразованной среде нравоописательных повестей и романов. На волне интереса к булгаринскому «Выжигину» Орлов издал несколько повестей, пародийно развивавших сюжет романа: «Хлыновские степняки Игнат и Сидор, или дети Ивана Выжигина», «Хлыновские свадьбы Игната и Сидора, детей Ивана Выжигина», «Смерть Ивана Выжигина», «Родословная Ивана Выжигина, сына Ваньки Каина!..» (все - М., 1831). В них автор дискредитировал идею успешной карьеры героя без чести и совести, а само имя Выжигин, считая его производным от «выжига», сделал нарицательным. «Отцом» незаконнорожденного героя был объявлен Ванька Каин - грабитель, предатель и полицейский шпион (явный намек на биографию Булгарина). Естественно, «Северная Пчела» стала постоянно хулить эти произведения, автора которых тут же объявила писателем для «Толкучего рынка».

Эта баталия позволила Н. И. Надеждин заявить, что творения Булгарина и Орлова практически равноценны (Телескоп, 1831. № 9). Н. И. Греч вступился за своего друга Булгарина (Сын Отечества и Северный архив, 1831. № 27). А Пушкин под псевдонимом Феофилакта Косичкина ответил ему памфлетом «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов» (Телескоп, 1831. № 13), где высмеял претензии Булгарина на моральное и литературное превосходство, поскольку «Выжигины г. Орлова пользуются благосклонностию публики наравне с Выжигиными г. Булгарина...»

При этом сохранялись приметы литературной игры. Сам текст был создан в тяжеловесно-витиеватой манере бывшего семинариста А. А. Орлова. Ей же соответствовал и псевдоним: подобная «маска» дьячка-критика подразумевала особую объективность и щепетильность служителя церкви (в литературе того времени она соотносится с «маской» дьячка Фомы Григорьевича - рассказчика в повести «Вечер накануне Ивана Купалы», анонимно изданной Гоголем в 1830 г.). А «неумеренные» похвалы обоим соперникам («великий писатель», «бессмертная слава», «два блистательные солнца нашей словесности») напоминали читателю манеру Булгарина и Греча превозносить до небес в своих критических разборах понравившегося автора, не стесняясь самых громких выражений. При этом речь фактически шла о неискренности Булгарина и Греча, их фальшивой дружбе и порождаемой ими «литературной промышленности», чей уровень вполне сопоставим с массовой литературой «Толкучего рынка».

Между такими авторами нет особой разницы: если «Фаддей Венед. превышает Александра Анфимовича пленительною щеголеватостию выражений; Александр Анф. берет преимущество над Фад. Венедиктовичем живостию и остротою рассказа.

Романы Фаддея Венед. более обдуманы, доказывают большее терпение в авторе (и требуют еще большего терпения в читателе); повести Александра Анф. более кратки, но более замысловаты и заманчивы.

Фаддей Венед. более философ; Александр Анф. более поэт.

Фад. Венедиктович гений; ибо изобрел имя Выжигина, и сим смелым нововведением оживил пошлые подражания Совестдралу и Английскому милорду (то есть „Выжигин“ предстает наследником популярных на „Толкучем рынке“ лубочных произведений. - В. Д.); Александр Анф. искусно воспользовался изобретением г. Булгарина и извлек из оного бесконечно разнообразные эффекты!

Фаддей Венед., кажется нам, немного однообразен; ибо все его произведения не что иное, как Выжигин в различных изменениях: Иван Выжигин, Петр Выжигин, Димитрий Самозванец или Выжигин XVII столетия, собственные записки и нравственные статейки - все сбивается на тот же самый предмет. Александр Анф. удивительно разнообразен: сверх несметного числа Выжигиных сколько цветов рассыпал он на поле словесности! Встреча Чумы с Холерою; Сокол был бы сокол, да курица его съела, или Бежавшая жена; Живые обмороки, Погребение купца, и проч. и проч.

Однако же беспристрастие требует, чтоб мы указали сторону, с коей Фаддей Венед. берет неоспоримое преимущество над своим счастливым соперником: разумею нравственную цель его сочинений. В самом деле, любезные слушатели, что может быть нравственнее сочинений г. Булгарина? Из них мы ясно узнаем: сколь не похвально лгать, красть, предаваться пьянству, картежной игре...» Заметим, что ранее, когда говорилось о «странной ненависти к Москве в издателях Сына отечества и Северной Пчелы», отмечено, что «в Москве родились и воспитывались, по большей части, писатели коренные русские, не выходцы, не переметчики, для коих ubi bene, ibi patria, для коих все равно: бегать ли им под орлом французским, или русским языком позорить все русское - были бы только сыты».

Таким образом, Орлов оказывается куда выше «переметчика» Булгарина и в нравственном отношении, хотя «Александр Анф. пользуется гораздо меньшею славою нежели Фаддей Венед. Что же причиною сему видимому неравенству?» - И Феофилакт Косичкин объясняет это «оборотливостью» Булгарина, приводя примеры, как еще не существовавший роман о Выжигине уже нахваливали в «Северном Архиве», «Северной Пчеле» и «Сыне Отечества», а французский путешественник и писатель г. Ансело (в его честь гг. Булгарин и Греч устроили обед в 1826 г.), возвратившись в Париж, «провозгласил... Ивана Выжигина лучшим из русских романов», и когда роман вышел, те же почтенные издания - как то «Северная Пчела», «Сын отечества и Северный Архив» - «превознесли его до небес <...> ласково приглашали покупателей; ободряли, подстрекали ленивых читателей; угрожали местью недоброжелателям, недочитавшим Ивана Выжигина из единой низкой зависти.

Между тем какие вспомогательные средства употреблял Александр Анфимович Орлов?

Никаких, любезные читатели!

Он не задавал обедов иностранным литераторам, не знающим русского языка, дабы за свою хлеб-соль получить местечко в их дорожных записках.

Он не хвалил самого себя в журналах, им самим издаваемых.

Он не заманивал унизительными ласкательствами и пышными обещаниями подписчиков и покупателей.

Он не шарлатанил газетными объявлениями, писанными слогом афиш собачьей комедии.

Он не отвечал ни на одну критику; он не называл своих противников дураками, подлецами, пьяницами, устрицами и тому под.

<...> Ставят ему в грех, что он знает латинский язык. Конечно: доказано, что Фаддей Венедиктович (издавший Горация с чужими примечаниями) не знает по-латыни; но ужели сему незнанию обязан он своею бессмертною славою?

Уверяют, что г. Орлов из ученых. Конечно: доказано, что г. Булгарин вовсе не учен, но опять повторяю: разве невежество есть достоинство столь завидное?

Этого недовольно: грозно требуют ответа от моего друга: как дерзнул он присвоить своим лицам имя, освященное самим Фаддеем Венедиктовичем? - Но разве А. С. Пушкин не дерзнул вывести в своем Борисе Годунове все лица романа г. Булгарина и даже воспользоваться многими местами в своей трагедии (писанной, говорят, пять лет прежде и известной публике еще в рукописи)?

Смело ссылаюсь на совесть самих издателей Северной Пчелы: справедливы ли сии критики? виноват ли Александр Анфимович Орлов?»

Этот памфлет Н. В. Гоголь знал еще в рукописи и напомнил о нем Пушкину в письме от 21 августа 1831 г. Любопытно, что молодой автор, занятый изданием «Вечеров», в начале письма иронически аттестует себя как писателя «для черни» в духе Орлова. Описывая случай в типографии, когда наборщики потешались над «Вечерами», он делает вывод, что пишет «совершенно во вкусе черни. Кстати о черни - знаете ли, что вряд ли кто умеет лучше с нею изъясняться, как наш общий друг Александр Анфимович Орлов. В предисловии к новому своему роману: „Церемониал погребения Ивана Выжигина, сына Ваньки Каина“ он говорит, обращаясь к читателям: „Много, премного у меня романов в голове (его собственные слова), только все они сидят еще в голове; да такие бойкие ребятишки эти романы, так и прыгают из головы. Но нет, не пущу до время; а после извольте, полдюжинами буду поставлять. Извольте! извольте! Ох вы, мои други сердечные! Народец православный!“ Последнее обращение так и задевает за сердце русской народ. Это совершенно в его духе, и здесь-то не шутя решительный перевес Александра Анфимовича над Фадеем Бенедиктовичем» .

На основе пушкинского памфлета Гоголь предлагает своего рода программу литературной игры-полемики с различными планами восприятия и некой избыточностью выразительных средств: «Еще о черни. Знаете ли, как бы хорошо написать эстетический разбор двух романов, положим: «Петра Ивановича Выжигина» и «Сокол был бы сокол, да курица съела». Начать таким образом, как теперь начинают у нас в журналах: «Наконец, кажется, приспело то время, когда романтизм решительно восторжествовал над классицизмом и старые поборники французского корана на ходульных ножках (что-нибудь вроде Надеждина) убрались к черту. В Англии Байрон, во Франции необъятный великостью своею Виктор Гюго, Дюканж и другие, в каком-нибудь проявлении объективной жизни, воспроизвели новый мир ее нераздельно-индивидуальных явлений. Россия, мудрости правления которой дивятся все образованные народы Европы и проч. и проч., не могла оставаться также в одном положении. Вскоре возникли и у ней два представителя ее преображенного величия. Читатели догадаются, что я говорю о г. г. Булгарине и Орлове. На одном из них, то есть на Булгарине, означено направление чисто байронское (ведь это мысль недурна сравнить Булгарина с Байроном). Та же гордость, та же буря сильных, непокорных страстей, резко означившая огненный и вместе мрачный характер британского поэта, видна и на нашем соотечественнике; то же самоотвержение, презрение всего низкого и подлого принадлежит им обоим. Самая даже жизнь Булгарина есть больше ничего, как повторение жизни Байрона; в самых даже портретах их заметно необыкновенное сходство. Насчет Александра Анфимовича можно опровергать мнение Феофилакта Косичкина; говорят, что скорее Орлов более философ, что Булгарин весь поэт. Тут не дурно взять героев романа Булгарина: Наполеона и Петра Ивановича, и рассматривать их обоих как чистое создание самого поэта; натурально, что здесь нужно вооружиться очками строгого рецензента и приводить места (каких, само по себе разумеется, не бывало в романе). Не худо присовокуплять: «Почему вы, г. Булгарин, заставили Петра Ивановича открыться в любви так рано такой-то, или почему не продолжили разговора Петра Ивановича с Наполеоном, или зачем в самом месте развязки впутали поляка (можно придумать ему и фамилию даже)?» Все это для того, чтобы читатели видели совершенное беспристрастие критика. Но самое главное - нужно соглашаться с жалобами журналистов наших, что действительно литературу нашу раздирает дух партий ужасным образом, и оттого никак нельзя подслушать справедливого суждения. Все мнения разделены на две стороны: одни на стороне Булгарина, а другие на стороне Орлова, и что они, между тем как их приверженцы нападают с таким ожесточением друг на друга, совершенно не знают между собою никакой вражды и внутренно, подобно всем великим гениям, уважают друг друга«.

На все это Пушкин отвечал уклончиво: «Проект вашей ученой критики удивительно хорош. Но вы слишком ленивы, чтоб привести его в действие» . Вероятнее всего, поэт не разделял эстетический и этический планы полемики и даже в пародийных целях не мог бы сопоставить Байрона с Видоком Флюгариным: в глазах Пушкина Булгарин был подлецом, которого нельзя сравнивать с честными людьми, тем более - великими писателями (примечательно, что в своем отзыве о «Вечерах» Пушкин поставит Гоголя наравне с Мольером и Филдингом).

Мы не знаем, как принял Гоголь пушкинское замечание, однако он продолжил полемику позже и в ином плане, а вместо прямых сравнений или метафор использовал метонимию. Антибулгаринскими выпадами будут пронизаны петербургские повести Гоголя, создававшиеся в 1834 г. Так в повести «Невский проспект» рассказчик иногда то ли подражает слогу и духу современных ему фельетонов, то ли пародирует их, причем в основном ориентируется на нравоописательные очерки Булгарина . Есть и прямая ссылка на известную нам полемику. Пошлые герои типа поручика Пирогова разделяют мнения «Северной Пчелы»: они «хвалят Булгарина, Пушкина и Греча и говорят с презрением и остроумными колкостями об А. А. Орлове» (после того как издание «Литературной Газеты» прекратилось, «Северная Пчела» вновь стала величать Пушкина «автором бессмертных творений», «первым нашим поэтом», «счастливцем-гением» и даже исподволь сравнивала его с Булгариным ).

На этом фоне немецкие ремесленники в определенном ракурсе обретают неожиданное сходство с Булгариным и Гречем. Ведь это «не тот Шиллер, который написал „Вильгельма Телля“ и „Историю Тридцатилетней войны“, но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера» (III, 37). То есть петербургские Шиллер и Гофман - вовсе не писатели, а только ремесленники! Подобное сопоставление великих и незначимых однофамильцев имело реальную основу: судя по справочникам, в 1830-х гг. в Петербурге проживали немецкие мастеровые и Гофманы, и Шиллеры. С другой стороны, указание на Гофмана и Шиллера напоминает обыкновение Булгарина и Греча раздавать понравившимся авторам и друг другу такие титулы, как «русский Гете». Оба литератора имели иноземные корни (как известно, всех иностранцев в России называли «немцами»), а жена Булгарина действительно была немкой. Кроме того, адрес Шиллера и поведение его жены, которую Пирогов принял за проститутку «в Мещанской улице», соотносится со слухами о связях жены Булгарина с притонами на Мещанской (этим объясняется в стихотворении Пушкина «Моя родословная» намек на то, что Булгарин «в Мещанской дворянин»). Дом Греча действительно находился между набережной Мойки и ул. Офицерской. А дружеские пирушки приятелей, вроде вышеупомянутого приснопамятного обеда, широко обсуждались петербургской публикой.

В этой связи добавление третьего «литературного» ремесленника немца - столяра Кунца (это фамилия издателя и друга Э. Т. А. Гофмана), вероятно, метило в поляка Осипа Сенковского - писателя, журналиста, востоковеда, издателя журнала «Библиотека для Чтения», а фактически его редактора и такого же монополиста, как Булгарин и Греч. Все трое составляли пресловутый «журнальный триумвират», против которого Гоголь в 1836 г. открыто выступил в журнале «Современник».

Метонимическое сопоставление Булгарина с Шиллером, вероятно, обусловлено историческими романами Булгарина «Димитрий Самозванец», «Петр Иванович Выжигин», «Мазепа» (Спб., 1833-1834) и его Собранием сочинений 1827-1828 гг., переизданным в 1830 (!) г. А параллель Греч - Гофман, видимо, объясняют авантюрно-фантастический роман Греча «Черная женщина» (Спб., 1834) и преувеличенно восторженный отзыв Сенковского о нем в журнале «Библиотека для Чтения» (1834. Т. 4. Отд. VI), где Греч был редактором. При этом Гоголь обыгрывает немецкие фамилии Кунц (der Kunst - искусство) и Гофман (der Hoffman - придворный; возможно, потому, что Гречу за его роман был пожалован бриллиантовый перстень от императрицы).

«Немецкие» мотивы в повести усилены литературными параллелями. По наблюдению Г. П. Макогоненко, характеристика Шиллера близка к характеристике Германна из повести Пушкина «Пиковая дама» , опубликованной в т. 2 «Библиотеки для Чтения» 1834 г. А эпизод, когда пьяный Гофман намерен, по настоянию не менее пьяного Шиллера, отрезать тому нос, восходит к «Фаусту» Гете. Там, в сцене «Погреб Ауэрбаха в Лейпциге», Мефистофель околдовывает пьяных студентов, они принимают носы друг друга за виноградные гроздья и намерены их срезать ножами (кстати, в повести Гоголя «Нос», создаваемой примерно в то же время, что и «Невский проспект», обыгрывались последствия утраты носа героем-филистером).

Таким образом, первоначальный гоголевский «проект ученой критики» получил в повести «Невский проспект» несколько иное воплощение.

Однако в его произведениях фигурируют волынские города и местечки. Прежде всего это касается Дубно. Ведь главные события повести «Тарас Бульба» происходят почему-то именно в этом городе. Тарас Бульба вместе с казаками пытается взять штурмом Дубно. Правда, это ему не удается. Но под стенами этого города он убивает своего младшего сына Андрия.

При случае стоит отметить, что нет никаких сведений о том, что Дубно штурмовали казацкие войска где-то в канун восстания Острянина и Гуни, как это подается в «Тарасе Бульбе». Нет сведений и о наездах казаков на этот город в XVI, а тем более в XV ст. (а именно такая хронология событий приводится в этой повести). Известны разве что татарские нападения на Дубно. Правда, во времена Хмельнитчины волна казацких восстаний докатилась до этого города. Летом 1648 г. сюда временно вошли отряды Максима Кривоноса. Под Дубно произошли столкновения полковника Крысы с королевскими войсками. 5 июня 1651 г. один из казацких отрядов внезапным ударом выбил польские войска из города. Позже под ним происходили мелкие столкновения между казаками и польскими войсками. То есть чего-то такого, что описано в повести «Тарас Бульба», под Дубно в действительности не происходило.

О каком-либо штурме казаками Дубно не говорят и казацкие летописи, к которым мог обращаться Гоголь. А то, что Гоголь работал с ними, можно не сомневаться. Он даже сам об этом говорит в «Тарасе Бульбе». Но почему именно Дубно выбирает Гоголь для своего эпического повествования?

Кстати, стоит отметить, что описания некоторых деталей в повести, касающихся Дубно, дают основания говорить о возможном пребывании писателя в городе. В произведении идет речь о мощной Дубенской крепости. А Дубенский замок во времена Гоголя производил сильное впечатление. Упоминаются в повести и подземные ходы. Действительно, в замке существовали большие подземелья. Гоголь мог их увидеть. Говорится в «Тарасе Бульбе» и о большом католическом костеле в Дубно. Вероятно, имелся в виду костел бернардинцев. По крайней мере описания, приведенные в повести, вроде бы указывают на это культовое сооружение.

Кроме Дубно, в произведениях Гоголя фигурируют еще два волынских местечка - Шумск и Радивилов. Упоминание о Шумске встречается в повести «Страшная месть», вошедшей в состав второй книги «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Там читаем: «Вдали блеснули верхушки церквей. Но это не Канев, а Шумск. Изумился колдун, видя, что он заехал совсем в другую сторону. Погнал коня назад к Киеву, и через день показался город; но не Киев, а Галич, город еще далее от Киева, чем Шумск, и уже недалеко от венгров». Шумск возникает как-то немотивированно. Это было небольшое местечко. По крайней мере между Каневом и Киевом, с одной стороны, и Галичем, с другой, существовало немало других интересных городов, где бросались в глаза православные церкви, - Заслав, Острог, Кременец и т.п. А выбирается почему-то неприметный Шумск.

Но дело в том, что это местечко находилось близ Дубно - на расстоянии каких-то сорока километров. Гоголь мог ехать в Дубно через Шумск. В этом городке была почтовая станция. Соответственно, через него проходил почтово-гужевой тракт, который из Киева тянулся вплоть до границы в Радивилове. Что касается «верхушек церквей», которые блестели в Шумске, то, вероятно, это были купола старинного храма Святой Троицы (сначала православного, потом униатского). Вскоре эту церковь разобрали. Православный приход перебрался в помещение францисканского костела, построенного в 1715 г. А на месте Троицкой церкви построили неоготический костел. Во времена советской власти этот костел разрушили. Потом восстановили уже в независимой Украине. Находится он на возвышении, и его было видно с разных концов Шумска. Можно только представить, как выглядели здесь когда-то купола Троицкой церкви - они виднелись издалека. Похоже, это врезалось в память Гоголю. И нашло отражение в «Страшной мести».

Упоминается у Гоголя, как уже отмечалось, еще одно волынское местечко - Радивилов (или Радзивиллов). О нем говорится в первой редакции «Тараса Бульбы». Здесь речь идет о каком-то католическом Радзивиловском монастыре: «Запорожцы, как бы пируя, протекали путь свой, оставляя за собою пустые пространства. Нигде не смел остановить их отряд польских войск: они были рассеваемы при первой схватке. Ничто не могло противиться азиатской атаке их. Прелат, находившийся тогда в Радзивиловском монастыре (выделение наше. - П. К.), прислал от себя двух монахов с представлением, что между запорожцами и правительством существует согласие и что они явно нарушают свою обязанность к королю, а вместе с тем и народные права».

Вообще первое упоминание о Радивилове относится к 1564 г. Тогда этот населенный пункт упоминается как имение виленского воеводы Николая Хритофора Радзивилла Черного.

В 1672 г. местечко проездом осмотрел французский дипломат, немец по происхождению Ульрих фон Вердум, который записал в своем дневнике такое: «...Через равнину, на которой расположены Броды, а дальше через холм и красивый еловый лес до Радзивилова одна миля. Этот маленький городок также принадлежит пану Конецпольскому. Расположен в поле, окружен со всех сторон еловым лесом, на берегу озера, образованного маленькой речкой, которая здесь протекает. В местечке есть папский костел и русская церковь, но всего 50 или 60 домов».

Во времена Гоголя в Радивилове проживало немало польских шляхтичей. Некоторые из них стали участниками польского Ноябрьского восстания 1830-1831 гг., погибли и были похоронены на местном кладбище. Здесь был католический костел. Писатель мог трактовать город как ячейку польскости и, додумывая, выдумал какой-то католический Радивиловский монастырь, настоятель которого вроде бы захотел вступить в переговоры с казаками.

Более широкое упоминание о Радивилове, точнее его таможне, встречаем в сохраненных фрагментах второго тома «Мертвых душ»: «В то самое время, когда Чичиков в персидском новом халате из золотистой термаламы, развалясь на диване, торговался с заезжим контрабандистом-купцом жидовского происхождения и немецкого выговора, и перед ними уже лежали купленная штука первейшего голландского полотна на рубашки и две бумажные коробки с отличнейшим мылом первостатейнейшего свойства (это мыло было то именно, которое он некогда приобретал на радзивиловской таможне (выделение наше. - П. К.); оно имело, действительно, свойство сообщать непостижимую нежность и белизну щекам изумительную), в то время, когда он, как знаток, покупал эти необходимые для воспитанного человека продукты, раздался гром подъехавшей кареты, отозвавшийся легким дрожаньем комнатных окон и стен, и вошел его превосходительство Алексей Иванович Леницын». Как видим, упоминание о Радивиловской таможне имело конкретный характер. Радивилов находился на границе между Российской и Австрийской империями. Здесь была таможня, о которой и писал Гоголь.

Но, похоже, что еще до заграничных поездок Гоголь посетил Волынь. Должно было это произойти в конце 20-х или начале 30-х годов ХІХ ст., до того, как он написал «Страшную месть» (1831) и «Тараса Бульбу» (1834).

В петербуржских адресах Гоголя в указанный период есть несколько «разрывов» - с июля до конца 1829 г., с мая по август 1831 г., а также с мая 1832-го по лето 1833 г. В отмеченные промежутки времени у Гоголя не было постоянного жилья в Петербурге. И он вполне мог оказаться в то время на Волыни.

Что привело писателя в этот край - можно только догадываться. Вообще говоря, это было интересное время в жизни Гоголя. Писатель пытался сделать столичную карьеру. Сначала надеялся стать знаменитым литератором. Опубликованная им в 1829 г. поэма «Ганц Кюхельгартен» имела негативные отзывы. Гоголь даже скупил в книжных магазинах ее экземпляры и сжег. При этом вынужден был выложить немало денег. Не исключено, залез в долги.

Не удалось ему и стать актером. Гоголь надеялся, что именно такая карьера обеспечит ему безбедное существование. Тем более что у него был определенный актерский опыт еще со школьных лет. Да и отец его писал и ставил пьесы в домашнем театре Дмитрия Трощинского. Однако пробы, которые организовали Гоголю в Большом театре, показали его непригодность к актерской профессии. Будущий классик это осознал и отказался выступать на сцене.

Единственное, что «светило» Гоголю, - карьера мелкого чиновника. Но это не давало больших денег, не говоря уже о славе. Поневоле вспоминается гоголевская повесть «Шинель», где писатель изобразил неприглядную чиновническую жизнь.

Летом 1829 г. Гоголь отправляется в Германию, в Любек. Но уже в сентябре возвращается в Петербург. Этот поступок он объяснял очень путано: то будто бы Бог указал ему путь в чужую землю, или что причиной этого была безнадежная любовь. Путешествие, соответственно, требовало денег, которых у Гоголя не было. Единственное, на что он мог рассчитывать, - это помощь матери. Правда, последняя уже и так много потратила на своего непутевого сына Никошу.

Именно к тому времени относится «странное» свидетельство Фаддея Булгарина о начале чиновнической карьеры Гоголя. Незадолго после смерти писателя, 21 марта 1852 г., Булгарин писал неизвестному адресату такое: «Гоголь в первое свое пребывание в Петербурге обратился ко мне, через меня получил казенное место с жалованьем и в честь мою писал стихи, которые мне стыдно даже объявлять». А через два года он «разродился» такими воспоминаниями в издании «Северная пчела» (1854 р., № 175): «В конце 1829 или 1830 г., хорошо не помню, один из наших журналистов (имелся в виду сам Булгарин. - П. К.) сидел утром за литературною работою, когда вдруг зазвенел в передней колокольчик и в комнату вошел молодой человек, белокурый, низкого роста, расшаркался и подал журналисту бумагу. Журналист, попросив посетителя присесть, стал читать поданную ему бумагу - это были похвальные стихи, в которых журналиста сравнивали с Вальтер Скоттом, Адиссоном и т. д. Разумеется, что журналист поблагодарил посетителя, автора стихов, за лестное об нем мнение, и спросил, чем он может ему служить. Тут посетитель рассказал, что он прибыл в столицу из учебного заведения искать места и не знает, к кому обратиться с просьбою. Журналист просил посетителя прийти через два дня, обещая в это время похлопотать у людей, которые могут определять на места. Журналист в тот же день пошел к М. Я. фон-Фоку, управляющему III Отделением собств. канцелярии его имп. величества, рассказал о несчастном положении молодого человека и усердно просил спасти его и пристроить к месту, потому что молодой человек оказался близким к отчаянию. М. Я. фон-Фок охотно согласился помочь приезжему из провинции и дал место Гоголю в канцелярии III Отделения. Не помню, сколько времени прослужил Гоголь в этой канцелярии, в которую он являлся только за получением жалованья; но знаю, что какой-то приятель Гоголя принес в канцелярию просьбу об отставке и взял обратно его бумаги. Сам же Гоголь исчез куда неизвестно! У журналиста до сих пор хранятся похвальные стихи Гоголя и два его письма (о содержании которых почитаю излишним извещать); но более Гоголь журналиста не навещал!»

Это свидетельство Булгарина воспринималось неоднозначно. Например, советские авторы считали его грубой клеветой. Ведь ІІІ Отделение царской канцелярии - это тайная полиция, которая должна была выявлять и бороться против «врагов отечества». Особенно активизировалось это Отделение после восстания декабристов. Работа Гоголя в таком учреждении, с точки зрения советских авторов, бросала пятно на биографию Гоголя.

Сам же Булгарин был платным агентом ІІІ Отделения. В то же время пользовался большой популярностью как писатель и журналист. Именно в 1829 г. Булгарин опубликовал роман «Иван Выжигин», который стал первым российский бестселлером.

Правда, каких-то контактов между Гоголем и Булгариным не зафиксировано. Но если последний завербовал Гоголя для работы в ІІІ Отделении, то ни первый, ни второй не были заинтересованы в демонстрации этих контактов. Тем более что Булгарин успел себя «засветить», и о его работе в ІІІ Отделении знали представители российского культурного истеблишмента, в частности Пушкин.

Действительно, между Гоголем и Булгариным было много общего. И один, и другой не были россиянами. Первый - украинец, второй - поляк. Хотя говорить о польском происхождении Булгарина несколько проблематично. Род его по родительской линии был албанского происхождения, родился он на территории Беларуси. Польский литератор Осип Пшецлавский, который хорошо знал Булгарина, считал его белорусом. И Булгарин, и Гоголь хотя и стали русскими писателями, но далеко неблестяще владели русским языком. И один, и другой демонстрировали «двоедушие»: шатание между российской имперскостью и своим национальным происхождением. Можно найти немало общих моментов в творчестве этих двух писателей. Например, упоминавшийся роман Булгарина «Иван Выжигин» считают предтечей «Мертвых душ». Гоголь интересовался личностью Ивана Мазепы, даже написал небольшое произведение «Размышления Мазепы». Вместе с тем Булгарину принадлежит роман «Мазепа», где он в достаточно позитивном свете изобразил украинского гетмана. В 1829 г. Булгарин напечатал негативную рецензию на антипольский роман «Юрий Милославский», за что был посажен на гауптвахту по указанию самого царя. А Гоголь в «Ревизоре» иронично говорит об этом произведении.

На агентурную работу Гоголя указывает «странное» поведение писателя за рубежом, в частности в 1836-1639 гг. Там он получал неплохие денежные дотации от царского двора. Например, 30 октября Гоголь пишет Василию Жуковскому: «Я получил данное мне великодушным нашим государем вспоможение. Благодарность сильна в груди моей, но излияние ее не достигнет к его престолу. Как некий бог, он сыплет полною рукою благодеяния и не желает слышать наших благодарностей; но, может быть, слово бедного поэта дойдет до потомства и прибавит умиленную черту к его царственным доблестям». Это «воспоможение» составляло 5000 рублей - достаточно значительная на то время сумма. Для сравнения - гимназический учитель в то время получал в год около 300 рублей. Кроме того, Гоголь имел еще дотации от государыни-императрицы. Было ли это «воспоможение» за литературную деятельность? Формально - да. Но деньги могли даваться совсем за другие дела. Например, в разгар польского восстания 1830-1831 гг. Булгарин получил бриллиантовый перстень от царя (вроде бы за «Ивана Выжигина»). При этом в письме Александра Бенкендорфа, шефа ІІІ Отделения, отмечалось: «При сем случае государь император изволил отозваться, что его величеству весьма приятны труды и усердие ваше к пользе общей и что его величество, будучи уверен в преданности вашей к его особе, всегда расположен оказывать вам милостивое свое покровительство». Не напоминает ли это чем-то ситуацию с Гоголем, которому дают серьезное «воспоможение»?

Кстати, именно по получении «воспоможения» от царя Гоголь резко начал входить в доверие к польским эмигрантам, которые выступали против российского самодержавия, - сближается с Петром Семененко и Иеронимом Кайсевичем, католическими ксендзами, которые были участниками восстания 1830-1831 гг. и эмигрировали за границу. Осенью 1837 г. они нелегально прибыли в Рим, чтобы вербовать сторонников для своего наставника Богдана Янского, друга Адама Мицкевича. Там же оказался и Гоголь. Так совпало?

И Семененко, и Кайсевич считали Гоголя своим, сторонником Польши и католицизма. Кайсевич писал в своем дневнике: «Познакомились с Гоголем, одаренным великорусским писателем, который выразил большое расположение к католицизму и к Польше, осуществил даже успешное путешествие в Париж, чтобы познакомиться с Мицкевичем и Богданом Залеским». Также Кайсевич и Семененко 7 апреля 1838 г. писали Янскому по поводу Гоголя: «Гоголь недавно посетил нас, назавтра - мы его. Мы беседовали у него на славянские темы. Что за чистая душа! Можно про него сказать с Господом: «Недалек ты от царства Божьего!» Много говорили об общей литературе. Мы обстоятельнее высказались о том, о чем в той прогулке на виллу говорили друг с другом лишь намеками. Удивительное он нам сделал признание. В простоте своего сердца признался, что польский язык звучит лучше, чем русский». На фоне антипольских высказываний, которые мы встречаем в повестях «Страшная месть» и «Тарас Бульба», такие рассуждения кажутся, мягко говоря, необычными. Или вот еще один отрывок из письма Кайсевича и Семененко к Янскому от 12 мая 1838 г.: «С божьего соизволения, мы с Гоголем очень хорошо столковались. Удивительно: он признал, что Россия - это розга, которою отец наказывает ребенка, чтоб потом ее сломать. И много-много других очень утешительных речей». Такие высказывания совсем не отвечают тому, что Гоголь писал о России во второй редакции «Тараса Бульбы» и «Мертвых душах». Сомнительно, что Кайсевич и Семененко это выдумали. Ведь указанные факты приводились ими в деловой переписке, где корреспондентам не было смысла фантазировать.

Где же Гоголь был искренним - в беседах с польскими эмигрантами или в своих произведениях? Похоже, все-таки в произведениях. А раз так, для чего же Гоголь входил в доверие к польским эмигрантам и говорил вещи, которые им импонировали? Не выполнял ли он здесь роль информатора ІІІ Отделения?

Но вернемся к концу 1829 г. Гоголь тогда, как уже говорилось, оказался без денег. О нем, вероятно, знали в ІІІ Отделении - ведь еще в Нежинской гимназии он проходил по «делу о свободомыслии». Вероятно, сотрудники тайной полиции имели информацию, что Гоголь склонен к штукарству; а если надо, умеет умело скрывать свои намерения. По крайней мере так часто характеризовали писателя люди, которые знали его. То есть он был почти идеальным объектом для вербовки.

Гоголя, вероятно, использовали для сбора информации относительно «польских дел». Ведь Булгарин, который привел писателя в ІІІ Отделение, хорошо ориентировался в них. Сам же Гоголь мог выдавать себя за потомка польских шляхтичей. Еще его дед, Афанасий Яновский, чтобы получить дворянство, начал доказывать, что будто бы происходит от наказного гетмана Правобережной Украины, которому польский король Ян Собеский за службу дал поместье, а следовательно, и наделил шляхетством. Соответственно, он начал писаться Гоголь-Яновский. Николай Гоголь незадолго после того, как оказался на работе в ІІІ Отделении, отбросил аутентичную часть своей фамилии Яновский и начал именоваться просто Гоголем. То есть сохранил вымышленную благородную часть фамилии. Здесь также стоит отметить, что настоящий род Гоголей корнями уходит на Волынь. Его представители занимали в этом крае высокие положения. Конечно, об этом знала местная шляхта и могла воспринимать писателя как «своего».

Информация о том, что происходит в среде польской шляхты, царскому режиму была очень нужна. Ведь эта шляхта была «инородным телом» в составе Российской империи. Имея широкие права, она проявляла при этом недовольство царским режимом. В ее среде вызревала идея восстания.

Одним из мощных центров польского шляхетского движения была Волынь. Здесь в Кременце действовало созданное поляками высшее учебное заведение - Высшая Волынская гимназия. Польские культурные влияния, инспирировавшиеся этим заведением, давали знать о себе и на Волыни, и за ее пределами. В соседнем Дубно действовали польские масонские организации.

Вероятно, осенью 1829 г. Гоголь оказался на Волыни и пытался выведать планы крамольных поляков. Об этом он «проболтался» в «Страшной мести». Одно из первых предложений произведения звучит так: «Приехал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхтичей красным вином». Микитка является эпизодическим персонажем произведения. Закономерно возникает вопрос: почему Микитке такая честь? Фактически с него начинается произведение. Нет ли здесь намека, что самому Гоголю пришлось поить вином польских шляхтичей, входя к ним в доверие. А выпить вина писатель любил.

Антигероем повести является колдун, совершающий разные злодеяния. Но, оказывается, что не наибольшим ли грехом является его «тайное предательство», которое заключается в заговоре с врагами православной веры: «Не за колдовство и не за богопротивные дела сидит в глубоком подвале колдун. Им судия Бог. Сидит он за тайное предательство, за сговоры с врагами православной русской земли продать католикам украинский народ и выжечь христианские церкви».

Гоголь мог рассматривать поляков как «изменников», которые хотят погубить «землю русскую», в частности украинский народ. Среди волынских шляхтичей, которые стремились восстановить независимость Польши, было немало «оборотней» - людей украинского происхождения, которые «стали поляками». Таким, собственно, и предстает колдун в «Страшной мести».

Есть в повести один откровенно антипольский эпизод - и хотя он небольшой по размеру, но Гоголь приводит его как отдельную восьмую главу. Автор будто хотел подчеркнуть важность этого эпизода. Хотя в действительности он не играет какого-то большого значения в сюжетной канве повести - по крайней мере без него можно было обойтись. Не является ли этот эпизод определенным намеком? Вот как он звучит у Гоголя:

«На пограничной дороге, в корчме, собрались ляхи и пируют уже два дни. Что-то немало всей сволочи. Сошлись, верно, на какой-нибудь наезд: у иных и мушкеты есть; чокают шпоры; брякают сабли. Паны веселятся и хвастают, говорят про небывалые дела свои, насмехаются над православьем, зовут народ украинский своими холопьями и важно крутят усы, и важно, задравши головы, разваливаются на лавках. С ними и ксенз вместе. Только и ксенз у них на их же стать: и с виду даже не похож на христианского попа. Пьет и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим срамные речи. Ни в чем не уступает им и челядь: позакидали назад рукава оборванных жупанов своих, и ходят козырем, как будто бы что путное. Играют в карты, бьют картами один другого по носам. Набрали с собою чужих жен. Крик, драка!.. Паны беснуются и отпускают штуки: хватают за бороду жида, малюют ему на нечестивом лбу крест; стреляют в баб холостыми зарядами и танцуют краковяк с нечестивым попом своим. Не бывало такого соблазна на русской земле и от татар. Видно, уже ей Бог определил за грехи терпеть такое посрамление! Слышно между общим содомом, что говорят про заднепровский хутор пана Данила, про красавицу жену его... Не на доброе дело собралась эта шайка!»

Если отбросить карикатурность этого повествования, то поневоле возникает вопрос, не является ли это изображением «крамольных разговоров», которые вели польские шляхтичи, готовясь к «наезду» - Ноябрьскому восстанию. В его подготовке и организации заметную роль играли католические священнослужители. Поэтому и Гоголь изображает ксендза как одного из организаторов наезда.

Надо отметить, что «Страшная месть» писалась во время этого восстания или незадолго после него. Отсюда антипольская направленность произведения. И в то же время впечатление от волынского путешествия писателя, когда ему приходилось общаться с местными шляхтичами. Наиболее непосредственно эти впечатления отразились в «Страшной мести», потом «переосмыслено» - в «Тарасе Бульбе». Кстати, известный критик Виссарион Белинский совмещал эти два произведения. И был прав.

Еще один возможный намек на волынское путешествие Гоголя содержится в «Тарасе Бульбе» - это упоминания о т. н. ковенском воеводе, который был отцом польской панночки, в которую влюбился Андрий. В действительности никаких ковенских воевод никогда не существовало. А Ковно (Каунас) было небольшим местечком на поприщах Литвы. Но, направляясь из Петербурга на Волынь и назад, Гоголь, возможно, проезжал через Ковно. У него могли появиться определенные впечатления от этого города, и он решил по-своему отразить их в «Тарасе Бульбе».

Во время Ноябрьского восстания вероятный вербовщик Гоголя для работы в ІІІ Отделении Булгарин был обласкан царем. Уже говорилось, что ему был подарен дорогой бриллиантовый перстень. Хотя перед этим Булгарин оказался в опале и его даже хотели отправить служить в казацкие войска. Похоже, в этой ситуации он оказался ценным кадром. Гоголь в этот период тоже резко идет вверх. Он из никому неизвестного пришельца в Петербург, эдакого «гадкого утенка», становится лебедем - оказывается на государственной службе, знакомится с представителями петербуржской культурной элиты. Впоследствии появляются «Вечера на хуторе близ Диканьки», благодаря которым Гоголь становится звездой тогдашней русской литературы. Не посодействовали ли этому его шефы из ІІІ Отделения? Гоголь мог стать для них ценным информатором, донося о том, что происходит в среде российской культурной элиты. Агентурную работу Гоголя «выдают» его знаковые произведения - «Ревизор» и «Мертвые души». Там описываются вещи, которыми занималась тайная полиция в Российской империи.

Вообще вокруг «Ревизора» происходило немало удивительных вещей. Произведение, в котором критиковались имперские порядки и которое негативно воспринимался в правительственных кругах, почему-то было поддержано самим царем Николаем. И именно после появления «Ревизора» Гоголь выезжает за границу, получая пособие от государыни-императрицы и царя-батюшки. Не «засветил» ли себя писатель «Ревизором» в среде петербуржского истеблишмента? Поэтому в 1836 г. его отправляют в Европу поработать в среде польских эмигрантов. То, что он общался с ними, не было большим секретом. Если бы такие вещи делал простой обыватель Российской империи, не агент ІІІ Отделения, к нему, вероятно, со стороны царской власти были бы большие претензии. Но к Гоголю претензий не было.

Конечно, царская охранка, как и любая тайная полиция, пыталась не «светить» своих агентов - особенно агентов ценных. Поэтому найти прямые доказательства сотрудничества Гоголя с ІІІ Отделением проблематично. Но есть свидетельство Булгарина, есть немало загадочных моментов биографии писателя. В конце концов, есть его произведения. Последние - это зашифрованная биография автора. Просто их надо расшифровать.

ГОГОЛЬ - А. С. ПУШКИНУ

СПб. Августа 21.

Насилу теперь только управился я с своими делами и получил маленькую оседлость в Петербурге. Но и теперь еще половиною - что я, половиною? - целыми тремя четвертями нахожусь в Павловске и Царском Селе. В Петербурге скучно до нестерпимости. Холера всех поразгоняла во все стороны. И знакомым нужен целый месяц антракта, чтобы встретиться между собою. У Плетнева я был, отдал ему в исправности ваши посылку и письмо . Любопытнее всего было мое свидание с типографией . Только что я просунулся в двери, наборщики, завидя меня, давай каждый фиркать и прыскать себе в руку, отворотившись к стенке. Это меня несколько удивило. Я к фактору, и он, после некоторых ловких уклонений, наконец сказал, что: штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву . Из этого я заключил, что я писатель совершенно во вкусе черни . Кстати о черни - знаете ли, что вряд ли кто умеет лучше с нею изъясняться, как наш общий друг Александр Анфимович Орлов. В предисловии к новому своему роману: «Церемониал погребения Ивана Выжигина, сына Ваньки Каина» он говорит, обращаясь к читателям: «Много, премного у меня романов в голове (его собственные слова), только все они сидят еще в голове; да такие бойкие ребятишки эти романы, так и прыгают из головы. Но нет, не пущу до время; а после извольте, полдюжинами буду поставлять. Извольте! извольте! Ох вы, мои други сердечные! Народец православный!» Последнее обращение так и задевает за сердце русской народ. Это совершенно в его духе, и здесь-то не шутя решительный перевес Александра Анфимовича над Фадеем Бенедиктовичем. Другой приятель наш, Бестужев-Рюмин, здравствует и недавно еще сказал в своей газете: «Должно признаться, что «Северный Меркурий» побойче таки иных «Литературных прибавлений». Как-то теперь должен беситься Воейков! а он, я думаю, воображал, что бойче «Литературных прибавлений» нет ничего на свете. Еще о черни. Знаете ли, как бы хорошо написать эстетический разбор двух романов, положим: «Петра Ивановича Выжигина» и «Сокол был бы сокол, да курица съела». Начать таким образом, как теперь начинают у нас в журналах: «Наконец, кажется, приспело

то время, когда романтизм решительно восторжествовал над классицизмом и старые поборники французского корана на ходульных ножках (что-нибудь вроде Надеждина) убрались к черту. В Англии Байрон, во Франции необъятный великостью своею Виктор Гюго, Дюканж и другие, в каком-нибудь проявлении объективной жизни, воспроизвели новый мир ее нераздельно-индивидуальных явлений. Россия, мудрости правления которой дивятся все образованные народы Европы и проч. и проч., не могла оставаться также в одном положении. Вскоре возникли и у ней два представителя ее преображенного величия. Читатели догадаются, что я говорю о г.г. Булгарине и Орлове. На одном из них, то есть на Булгарине, означено направление чисто байронское (ведь это мысль недурна сравнить Булгарина с Байроном). Та же гордость, та же буря сильных, непокорных страстей, резко означившая огненный и вместе мрачный характер британского поэта, видна и на нашем соотечественнике; то же самоотвержение, презрение всего низкого и подлого принадлежит им обоим. Самая даже жизнь Булгарина есть больше ничего, как повторение жизни Байрона; в самых даже портретах их заметно необыкновенное сходство. Насчет Александра Анфимовича можно опровергать мнение Феофилакта Косичкина; говорят, что скорее Орлов более философ, что Булгарин весь поэт». Тут не дурно взять героев романа Булгарина: Наполеона и Петра Ивановича, и рассматривать их обоих как чистое создание самого поэта; натурально, что здесь нужно вооружиться очками строгого рецензента и приводить места (каких, само по себе разумеется, не бывало в романе). Не худо присовокуплять: «Почему вы, г. Булгарин, заставили Петра Ивановича открыться в любви так рано такой-то, или почему не продолжили разговора Петра Ивановича с Наполеоном, или зачем в самом месте развязки впутали поляка (можно придумать ему и фамилию даже)?» Все это для того, чтобы читатели видели совершенное беспристрастие критика. Но самое главное - нужно соглашаться с жалобами журналистов наших, что действительно литературу нашу раздирает дух партий ужасным образом, и оттого никак нельзя подслушать справедливого суждения. Все мнения разделены на две стороны: одни на стороне Булгарина, а другие на стороне Орлова, и что они, между тем как их приверженцы нападают с таким ожесточением друг на друга, совершенно не знают между собою никакой вражды и внутренно, подобно всем великим гениям, уважают друг друга.

У нас бывают дожди и необыкновенно сильные ветры; вчерашнюю ночь даже было наводнение. Дворы домов по Мещанской, по Екатерининскому каналу и еще кое-где, а также и много магазинов были наполнены водою. Я живу на третьем этаже и не боюсь наводнений; а кстати, квартира моя во 2 Адмиральтейской части, в Офицерской улице, выходящей на Вознесенский проспект, в доме Брунста .

Прощайте. Да сохранит вас бог вместе с Надеждою Николаевною от всего недоброго и пошлет здравие навеки. А также да будет его благословение и над Жуковским.

Ваш Гоголь .

РА , 1880, № 2, с. 509-511; Акад. , X, № 114.

1 Рукопись «Повестей Белкина» и письмо от середины августа 1831 г.

2 В типографии департамента народного просвещения печаталась первая часть «Вечеров на хуторе близ Диканьки» (вышла в сентябре 1831 г.). Следующий ниже рассказ о посещении типографии был использован Пушкиным в его отзыве о гоголевском сборнике (Лит. прибавл. к РИн , 1831, № 79, 3 октября).

3 Гоголевская фраза имеет иронический характер, раскрывающийся в контексте последующих рассуждений об А. А. Орлове. Плодовитый московский литератор А. А. Орлов имел устойчивую репутацию лубочного писателя, поставщика низкосортной литературы. В 1831-1832 гг. главным образом из полемических соображений он выпустил серию «нравственно-сатирических романов» (практически же небольших по объему брошюрок), как бы продолжающих известные романы Фаддея Венедиктовича Булгарина «Иван Выжигин» (1829) и «Петр Иванович Выжигин» (1831). Это вызвало негодование Булгарина и его союзника Н. И. Греча, ославивших Орлова как любимца «толкучего рынка, лавочников и деревенских любителей словесности, равных им по просвещению» (СПч , 1831, № 152), а литературным противникам Булгарина дало возможность пародийно сопоставить творчество обоих авторов, таким образом уравнивая их. Впервые это развернуто сделал Н. И. Надеждин (Т , 1831, № 9), а затем А. С. Пушкин, развивший предложенный Надеждиным принцип иронического сопоставления в памфлете «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов», который послужил ответом на предпринятую Гречем (Сын отечества, 1831, № 27) попытку защиты Булгарина. Статья Пушкина вышла из печати в последних числах августа (Т, 1831, № 13; подписана псевдонимом «Феофилакт Косичкин»), однако, как видно, была знакома Гоголю еще до публикации. Далее в письме речь идет о романах Орлова «Церемониал погребения Ивана Выжигина, сына Ваньки Каина» (М., 1831) и «Сокол был бы сокол, да курица съела, или Бежавшая жена» (М., 1831).

Но должно при сем сказать, что характер его не соответствует его необыкновенному уму и познаниям. Он человек беспокойного нрава, честолюбив и самолюбив до крайности, спорщик с гордости и неуживчив с людьми. Во время своего деканства в университете он надоел товарищам и подчиненным строптивостию своего характера и для выказания своего усердия делал самые пустые и вздорные доносы. Сенковский не любит хорошо говорить о людях, даже оказавших ему благодеяния, и если знает, что может возвыситься или приобресть выгоды по службе, то не пожалеет лучшего приятеля. Он вкрадчив, скоро входит в фамилиарность и любит вредить людям, чтоб дать почувствовать свое могущество. Как драгоман, он может быть употреблен с величайшею пользою для службы. Но, награждая его за службу, его надобно всегда держать в отдалении и не употреблять ни для каких дел, где только участь человека зависит от его свидетельства. Если следовать правилу, что из каждого человека надобно извлекать для пользы службы то, что составляет главное его качество, Сенковский единственный человек как драгоман – но лишь позволить ему действовать нравственно в делах – он тотчас употребит во зло малейшую частичку власти или доверенности. – Он чрезвычайно остроумен и весьма искусен в диалектах" .

Как видим, у Булгарина и у Сенковского были серьезные претензии друг к другу. Однако это не мешало тесному общению. Из дневника М. Малиновского, который в 1827–1828 гг. жил на квартире Булгарина, мы знаем, что Булгарин и Сенковский встречались несколько раз в неделю, обедали друг у друга (нередко в обществе других поляков), обменивались мнениями и информацией о литературной и общественной жизни, о Вильно и Польше . Во время своего пребывания в Петербурге в этих встречах нередко принимал участие и А. Мицкевич. Так, 27 февраля 1827 г. Булгарин дал обед в честь Мицкевича, на котором присутствовали Сенковский, Малиновский, художник А. Орловский и ряд других членов польской колонии в Петербурге .

Долгое время, пока Булгарин и Сенковский не были соперниками, отношения их, несмотря на внутреннюю конфликтность, внешне продолжали оставаться дружелюбными. Однако в 1834 г. начал выходить редактируемый Сенковским журнал "Библиотека для чтения". В этом году его соредактором числился Греч, а Булгарин активно печатался в журнале. В конце года Сенковский вытеснил Греча из редакции, в 1835 г. Булгарин еще печатался в "Библиотеке для чтения", но с этого года постепенно издания Булгарина и Греча стали довольно остро нападать на журнал Сенковского. Булгарин и Греч завидовали и материальному успеху Сенковского, и его быстро растущей славе. Этот период, когда преобладало соперничество в отношениях Сенковского и Булгарина, нуждается в специальном тщательном изучении . Мы же здесь отметим, что и тогда, по крайней мере в глазах поляков, они стояли рядом, как два литератора польского происхождения, занимающие ключевые позиции в русской журналистике. Например, когда в 1840 г. Мицкевич общался в Париже с Ф. Чижовым, он сравнивал их (отзываясь о Булгарине значительно лучше, чем о Сенковском) , а в 1843 г. в львовском издании была опубликована статья о них под названием "Два из лучших современных писателей русских – поляки" .

Гоголь и Булгарин: к истории литературных взаимоотношений

В обширной литературе о Гоголе отношениям его с Ф.В. Булгариным уделено непропорционально малое место. Данной проблеме, по сути, посвящено лишь несколько работ, в которых рассматриваются либо обстоятельства их знакомства, либо влияние Булгарина на Гоголя . Нам представляется, что подобное положение совершенно неоправданно.

Ф.В. Булгарин – одна из ключевых фигур русской литературной жизни 1820 – 1840-х гг. В этот период он служил точкой отсчета при социально-политическом и литературном самоопределении писателей. Сложными конфликтными отношениями оказался связан с ним и Гоголь.

В данной работе мы ставим своей целью обобщить имеющиеся данные об этих отношениях, привлечь некоторые дотоле не используемые материалы, сопоставить и проанализировать их и, на этой основе, сделать ряд предварительных обобщений.

Мы выделим три основных аспекта:

1) биографический (личные контакты Гоголя и Булгарина);

2) литературной полемики (высказывания их друг о друге и участие в групповой борьбе);

3) творческий (влияние Булгарина на Гоголя и Гоголя на Булгарина).

Деятельность Булгарина слабо изучена, и нам приходится подробно документировать свои суждения, обильно цитируя его фельетоны, мало известные не только в силу редкости комплектов "Северной пчелы", но и из-за громадного объема помещенных там за 30 лет булгаринских публикаций (далее в статье при цитировании в скобках указываются год и номер газеты).