ШШШ " "ОЭТИКА ГОГОЛЯ ВАРИАЦИИ К ТЕМЕ Jr JO. cyila/нж "j// CUT. оэтшш сУсжлл уэа/ишлщп ft темя /996 УДК 882.0 ББК 83 (2Рос-Рус)2 М23 М 23 Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. - М.: «Coda», 1996-474 с. ISBN 5-89344-002-1 Книга посвящена поэтологическому изучению творчества Н. В. Гоголя. Первый раздел книги представляет монография, ранее выходившая дву­ мя изданиями (1978, 1988). Во второй раздел вошли статьи, написанные и опубликованные с 1981 по 1995 г. Во всех работах исправлены техни­ ческие погрешности и опечатки, уточнены некоторые формулировки. В ряде случаев даны ссылки на новейшие публикации. ISBN 5-89344-002-1 © Ю. В. Манн, 1996 © Н. Н. Мамонтова, 1996 ОТ АВТОРА Настоящее издание включает в себя ис­ следования о Гоголе, написанные примерно за тридцатилетие. Первую часть составляет монография «Поэтика Гоголя», выходившая двумя издани-, ями (в 1978 и 1988 гг.). Вторую часть - изб­ ранные рабсЯгы, опубликованные позднее. В сущности все они развивают те или другие аспекты одной темы - поэтика Гоголя, одна­ ко мне показалось предпочтительнее не вво­ дить их в корпус монографии, но поместить отдельно - как вариации к теме. Во все работы внесены небольшие изме­ нения (исправлены технические погрешности и опечатки, уточнены некоторые формулиров­ ки). В ряде случаев даны ссылки на публика­ ции, вышедшие уже после соответствующих моих текстов. Поэтика Гоголя Гоголь и карнавальное начало «Страшная месть». Перспектива в глубь гоголевского художественного мира Реальное и фантастическое Иерархия духовных и физических способностей «Ревизор». Общая ситуация. «МираЖная интрига» «Мертвые души» Эволюция одной гоголевской формулы Некоторые общие моменты поэтики Гоголя Памяти моих родителей - Софьи Яковлевны и Владимира Яковлевича Майн ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ Литература о Гоголе, как известно, огромна и возрастает с каж­ дым годом. Исследуется биография писателя, его творческий путь, влияние на других писателей и на другие виды искусства и т. д. Автору предлагаемой книги не хотелось повторять известное, и он сосредоточил свое внимание на некоторых важных, с его точки зрения, гранях гоголевской поэтики. При этом он надеется, что чи­ тателю откроется и то, как соединяются эти грани, составляя более или менее цельный облик поэтики Гоголя. Что же касается категории «поэтика», то, как известно, бытует двоякое - более узкое и более широкое - ее понимание. Первое ограничивается проблемами поэтической речи и стиля. Второе предполагает изучение не только речевых, но и других структурных моментов художественного текста. О широком понимании поэтики говорит, в частности, В. В. Ви­ ноградов: «Поэтика как наука о формах, видах, средствах и спосо­ бах организации произведений словесно-художественного творчест­ ва, о структурных типах и жанрах литературных сочинений стре­ мится охватить... не только явления поэтической речи, но и самые разнообразные стороны строя произведений литературы и устной народной словесности» 1. И далее В. В. Виноградов называет некото­ рые проблемы такой поэтики: мотивы и сюжет, приемы и принципы сюжетосложения, художественное время, композиция как система сочетания и движения речевого, функционально-стилистического и идейно-тематического планов, сюжетно-динамическая и речевая ха­ рактеристика персонажей, жанровая специфика и т.д. В предлагаемой книге поэтика понимается в таком, широком смысле. Однако книга не дает и не может дать сплошного описания всех многообразных аспектов гоголевской поэтики, в частности, Виноградов В. В. Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика. М, 1963. С. 184. 7 проблем стиля (это потребовало бы многих книг) и лишь стремится наметить Некоторые соединяющие их линии. А это значит, что на­ ряду с обычными аспектами поэтики (композиция, сюжетосложение, принципы характеристики персонажей и т. д.) здесь рассматри­ ваются и такие, которые как бы осуществляют объединение и коор­ динацию ц#лого. Таковы проблемы реального и фантастического, со­ отношения духовных и физических способностей, проблема «общей ситуации» и т. д. Само выдвижение этих проблем подсказывается гоголевской эволюцией; иначе говоря, их последовательность в из­ вестной мере предопределена естественным движением художест­ венной системы Гоголя, хотя это движение, разумеется, отнюдь не сводится только к названным проблемам. Все то, что мы только что сказали, - это самое необходимое, предварительное разъяснение темы. Ее детализация и конкретное развитие - дело дальнейшего изложения. Надо ли в заключение оговаривать, что книга не претендует на окончательное решение поставленных вопросов? Решить их - зна­ чит в определенном смысле исчерпать творчество великого писате­ ля - задача, которая еще ни одному автору, кажется, не удавалась. Тем более по отношению к такому художнику, как Гоголь. 8 Глава первая ГОГОЛЬ И КАРНАВАЛЬНОЕ НАЧАЛО Постановка этой проблемы может послужить ключом для вхо­ ждения в поэтический мир Гоголя. Ведь как показал ряд работ - работы М. Бахтина в первую очередь, - карнавальное начало воп­ лощает в себе особый тип народной смеховой культуры, оказывав­ шей на протяжении многих веков сильнейшее влияние на искусство и художественную литературу. М. Бахтин определил печать карнавализации в творчестве Рабле, подчеркнув, что, «хотя он был кори­ феем народного хора только в эпоху Ренессанса, он с такою яснос­ тью и полнотою раскрыл своеобразный и трудный язык смеющегося народа, что его творчество проливает свет и на народную смеховую культуру других эпох» ". Логичен вопрос, как соотносится с карна­ вальным началом творчество Гоголя, отделенного от «корифея на­ родного хора» тремя веками и представляющего собою характер­ нейшего комического писателя нового времени. I. Несколько предварительных замечаний Прежде всего напомним основные черты карнавального начала. У Гоголя в этом смысле есть свидетельство, почти столь же на­ глядное, как известное описание римского карнавала в «Путешест­ вии в Италию» Гете. 2 февраля 1838 года Гоголь сообщал А. Дани­ левскому из Рима: «Теперь время карнавала: Рим гуляет напропало». И далее следовал подробный отчет, который мы приводим поч­ ти полностью. «Удивительное явление в Италии карнавал, а особенно в Ри­ ме, - всё, что ни есть, всё на улице, всё в масках. У которого же нет никакой возможности нарядиться, тот выворотит тулуп или вы­ мажет рожу сажею. Целые деревья и цветники ездят по улицам, ча­ сто протащится телега вся в листьях и гирляндах, колеса убраны листьями и ветвями и, обращаясь, производят удивительный эф­ фект, а в повозке сидит поезд совершенно во вкусе древних Церериных празднеств или той картины, которую написал Роберт. На Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренес­ санса. М, 1965. С. 518. 9 Ю.Манн Поэтика Гоголя Корсо совершенный снег от бросаемой муки. Я слышал о конфетти, никак не думал, чтобы это было так хорошо. Вообрази, что ты мо­ жешь высыпать в лицо самой хорошенькой целый мешок муки, хоть будь это Боргези, и она не рассердится, а отплатит тебе тем же... Слуги, кучера - все в маскарадном платье. В других местах один только народ кутит и маскируется. Здесь всё мешается вместе. Вольность удивительная... Можешь говорить и давать цветы реши­ тельно какой угодно. ДаЖе можешь забраться в коляску и усесться между ними... Для интриг время удивительно счастливое. При мне завязано множество историй самых романтических...» На время карнавального действа устанавливается новый строй людских отношений, возникает особый тип связей. Их исходный пункт-отступление от правил и норм, как социальных (Гоголем несколько раз отмечено, что веселое карнавальное общение и уха­ живанье, не знает пиетета перед знатностью - «хоть будь это Бор­ гези»), так и моральных, этических («вольность удивительная...»). Естественно, что перемена больше всего ощущается низшими. Го­ голевское описание все время стихийно соскальзывает к точке зре­ ния «простолюдина», вдруг радостно увидевшего открывшиеся перед ним возможности 2. Гоголем зафиксирован центральный момент карнавального превращения - изменение внешности с помощью маски, выворо­ ченного тулупа или просто обмазыванья сажей. Переодевание - «есть обновление одежд и своего социального образа» 3, оно переда­ ет ту топографическую динамику, которую Бахтин называет пере­ мещением «верха в низ» (возможным, по крайней мере, в трех пла­ нах: в космическом - земля вместо неба; социальном - низшие со­ словия и классы вместо высших; наконец, индивидуально-биологи­ ческом - органы низших человеческих функций вместо головы как органа сознания и мышления). Интересна и понравившаяся Гоголю перестрелка конфетти (то есть гипсовыми, меловыми или мучными шариками) - она осуще­ ствляет свойственное карнавалу смягчение и травестирование всего страшного, от кровопролитных битв до эсхатологических учений, Травестированная смерть входит как момент в общее безостановоч­ ное самодвижение жизни, в то сопроникновение противоположных Всеволод Миллер, исследовавший связи западноевропейского карнавала и русской масленицы, писал: «Карнавал - праздник - главным образом для слуг: еще до сих пор кое-где в Германии и России в это время толпы работников обходят с музыкой дома хозя­ ев и получают подачки, а в Грузии в прощальный вечер на масленице в прежнее время господа обязывались полным повиновением своим слугам, как и в Риме...» (Миллер Вс. Русская масленица и западноевропейский карнавал. М, 1884. С. 18). Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле... С. 91. 10 Глава первая Гоголь и карнавальное начало начал, которые М. Бахтин называет амбивалентностью: «Уничтоже­ ние и развенчание связано с возрождением и обновлением, смерть старого связана с рождением нового: все образы отнесены к проти­ воречивому единству умирающего и рождающегося мира» \ Наконец, из гоголевского описания хорошо видно, что душа карнавального мироощущения - восстанавливаемая на какое-то время цельность, нерасчлененность народной жизни. В действо вступают все без исключения («...всё что ни есть»). Римский карна­ вал, в наибольшей мере сохранивший традицию, поразил Гоголя всеобщностью празднества: «В других местах один только народ ку­ тит и маскируется. Здесь всё мешается вместе» (ср. у Гете: «Римс­ кий карнавал - празднество, которое дается* в сущности, не наро­ ду, но народом самому себе» 5). Носителем карнавального начала является «не обособленная биологическая особь и не буржуазный эгоистический индивид, а народ, притом народ, в своем развитии вечно растущий и обновляющийся» . В заключение нашего краткого - в связи с заметкой Гого­ ля - описания карнавального начала следует подчеркнуть, что тра­ диция философской интерпретации карнавала возникла не сегодня, и это само по себе уже служит подтверждением важности и устой­ чивости составляющего его смысла. Под другим именем (как начало Диониса) и в связи с другой задачей (происхождение трагедии) опи­ сывал комплекс идей карнавализации Ф. Ницше. В культе Диониса возникает новый, утраченный строй отношений: «Под магическим воздействием дионисовского начала человек не только восстанавли­ вает связи с себе подобным, но и отчужденная, враждебная или по­ рабощенная природа вновь празднует праздник примирения со сво­ им потерянным сыном - человеком. Добровольно отдает ему земля свои дары, и мирно выходят к нему из пустынь и расщелин скал хищные животные. Колесница Диониса осыпана венками и цвета­ ми 7, в ее упряжке шагают пантера и тигр» Л Подчеркнуто автором «Происхождения трагедии» и социальное перемещение «снизу - в верх», а также связанная с этим общая тенденция к амбивалентно­ сти (сопроникновению противоположных начал) и преодолению все­ го окостенелого, устойчивого, традиционного. «Раб становится сво­ бодным человеком; все неподвижные, враждебные перегородки, ко4 Там же. С. 236. Гете. Собр. соч. в 13-ти томах. Т. 11. М., 1935. С. 510. 6 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле... С. 24. Ср. отмеченное Гоголем пышное зеленое убранство повозок, напоминающих «древ­ ние Церерины празднества». Nietzsche Fr. Die Geburt der TragOdie. Oder Griechenthum und Pessimismus. Neue Ausgabe. Leipzig, S. 5. 5 11 КХ/Ланн Поэтика Гоголя торые воздвигли между людьми нужда, произвол или «грубая мода», рушатся. В евангелии мировой гармонии каждый чувствует себя со своим ближним не только соединенным, примиренным, сплавлен­ ным, но - просто одним существом... Пением и танцем человек выражает себя как член более высокой общности: он разучился хо­ дить и говорить и готов танцуя улететь ввысь. Его жестами, пове­ дением говорит сама завороженность» 9. Завороженность в культе Диониса - и это в конечном счете самое важное - есть всеподчиняющая власть общего: стихия Диониса «не только не уважает еди­ ничное, но стремится уничтожить индивидуум и освободить с по­ мощью мистического ощущения единства» 1 . «Дионисовское искус­ ство стремится убедить нас в вечной радости существования: одна­ ко эту радость следует искать не в явлениях, а за ними. Мы долж­ ны понять, как все, что возникает, должно быть готово к исполнен­ ной страданий гибели. Мы должны увидеть ужас индивидуального существования и при этом - не оцепенеть: метафизическое утеше­ ние тотчас вырывает нас из сутолоки изменяющихся образов... Несмотря на страх и страдание, мы счастливы, но не как индивиду­ умы, а как некое живущее начало, с рождающей силой которого мы слились воедино» п. В вечной, неистребимой, не знающей препят­ ствий общей жизни угасает индивидуальная боль и страдания, то­ нут песчинки индивидуального бытия. II. Элементы карнавализации у Гоголя Переходя к гоголевскому творчеству, можно уже априори быть уверенным, что мы найдем в нем многие элементы карнавали­ зации. Ведь если последняя определяла целый тип народной смеховой культуры, то, как подчеркнуто М. Бахтиным, ее влияние прос­ тирается на многие эпохи, практически вплоть до нашего времени. Весь вопрос в значении, а также в реальном удельном весе этих элементов... В ряде повестей из цикла «Вечеров» (где по понятным причи­ нам проявление народного карнавального начала должно ощущаться сильнее, чем в других гоголевских произведениях) мы прежде всего сталкиваемся с характерной установкой отступления от правил. От правил социальных, а также моральных и этических. Это уста­ новка персонажей, но она совпадает с установкой выбранного мо9 Ibid S.6. "ibid S.7. и Ibid. S.92-93. 12 Глава первая Гоголь и карнавальное начало мента времени (ярмарки, гулянья в майскую или предрождественс­ кую ночь), в которое отменяется принятый тип людских связей, возникает новый мир отношений - мир, отступающий от социаль­ ных и моральных (мы пока говорим только о них) правил. В «Майской ночи...» неистово расшалились парубки, понадела­ ли «проказ», показали себя «бог знает, какими буянами». Левко ду­ мал было утихомирить их (довольно погуляли), но, когда узнал, что отец его волочится за Ганною, вновь увлекает товарищей на про­ делки: «Постой же, старый хрен, ты у меня будешь знать... как от­ бивать чужих невест!» Тут сыновнее непочтение помножено на не­ почтение к власти (отец Левки - Голова), к тому же сопровожда­ ется все это карнавальным переодеванием («попереодевайтесь, кто во что ни попало!»), выворачиванием наизнанку тулупа, а также публичной бранью и осмеянием. Отступление от правил видно также и в том, что вышел из по­ виновения пьяный Каленик: «Ну, голова, голова. Я сам себе голо­ ва». И потом - колоритная брань в лицо самому голове: «Что мне голова? Чтобы он издохнул, собачий сын! Я плюю на него! Чтобы его, одноглазого черта, возом переехало! Что он обливает людей на морозе...» 12 В ярмарочное или предпраздничное и праздничное ночное дей­ ство вплетена любовная интрига, подчас приближающаяся - по крайней мере, в «Сорочинской ярмарке» - к истории веселых про­ делок влюбленных (мы пока оставляем в стороне все осложняющие эту историю моменты - прежде всего моменты фантастики). Тра­ диция же веселых проделок влюбленных, с преодолением различ­ ных козней, устроенных на пути любящих родителями, соперниками и т. д., с непременным торжеством влюбленных в финале, - эта традиция уходила в древние, подвергшиеся карнавализации пласты искусства, в частности в комедию дель арте. С точки зрения карна­ вального момента, очень важно и то, что три повести из «Вечеров» заканчиваются соединением любящих, сговором о свадьбе или же (как в «Ночи перед Рождеством») началом жизни новой семьи. Ведь свадьба - указание на продолжающуюся жизнь, ее новую ступень, Комментарием к последней фразе может служить комедия «Простак, или Хитрость женщины, перехитренная солдатом». Комедия сочинена отцом писателя, Василием Афанасиевичем Гоголем, автором ряда драматических произведений (из них до нас дошел только упомянутый «Простак»). В этой комедии, отвечая на реплику солдата: «Как можно продать последний хлеб?», Роман говорит: «...Тшьки що послщний хлйб продати, щоб проклят! сшаки не обливали на Mopo3i холодною водою» (Основа, 1862. № 2. Разд. 6. С. 39). Так начальство (стак - придирчивый начальник) наказывало крестьяннедоимщиков. Живая деталь украинского быта (может быть, при посредстве комедии от­ ца) вошла вгоголевскуюповесть. 13 Ю.Манн ПоэткаТоголя новый узел в вечно текущем и неостановимом общем потоке |3 (мы, опять оставляем в стороне моменты, осложняющие у Гоголя этот финал). Значит ли это, что гоголевское творчество всецело наследует карнавальную традицию? М. Бахтин, судя по его небольшой статье «Искусство слова и народная смеховая культура (Рабле и Гоголь)», представляющей собою дополнение к книге о Рабле, склонен был, кажется, отвечать на этот вопрос утвердительно 14. Говорим это с понятной осторожностью: напиши исследователь специальную боль­ шую работу о Гоголе, его точка зрения, без сомнения, была бы раз­ вита более полно и дифференцированно. Однако сегодня уже наме­ тилась тенденция сделать самые кардинальные выводы насчет кар­ навального Смеха Гоголя и сходства его с художниками Ренессанса. Вопрос достаточно принципиальный, чтобы его можно было обойти или ограничиться общим ответом. III. Два направления отхода от всеобщности действа Обратим внимание на странный, еще явно непонятый финал «Сорочинской ярмарки», первой повести «Вечеров». События увен­ чаны счастливой развязкой, молодые соединились, противодействие Хиври нейтрализовано, все веселы - и начинается всеобщий танец. «Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрителем, при виде, как от одного удара смычком музыканта... все обратилось, во­ лею и неволею, к единству и перешло в согласие. Люди, на угрю­ мых лицах которых, кажется, век не проскальзывала улыбка, при­ топывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось. Все танцева­ ло». Мы потом продолжим цитату. Пока же отметим, что это место явно соотнесено с другим- когда семейству Черевика, а вместе с ними и читателям повести впервые открылся вид ярмарки. «Вам, верно, случалось слышать где-то валящийся отдаленный водопад, когда встревоженная окрестность полна гула, и хаос чуд­ ных, неясных звуков вихрем носится перед вами. Не правда ли, не Амбивалентное значение свадьбы в карнавальном (масленичном) действе подчер­ кивает Вс. Миллер: «Указывая своими блинами на поминальный характер, масленица, с другой стороны, есть специальный праздник начала новой жизни, праздник новообвенчанных, молодых, торжество вновь сложившейся семьи, подобно тому как у римлян, пос­ ле родительских дней, справлялся праздник установления брака, Matronaliа» (Миллер Вс. Русская масленица и западноевропейский карнавал. С. 22). 14 «Положительный, «светлый», высокий смех Гоголя, выросший на почве народной смеховой культуры, не был понят (во многом он не понят и до сих пор)». (Контекст-1972: Литературно-теоретические исследования. М, 1973. С. 254; перепечатано в кн.: Бах­ тин М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.) 14 Глава первая Гоголь и карнавальное начало те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской яр­ марки, когда весь народ срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади и по тесным улицам,кричит, гогочет, гремит? Шум, брань, мычание, блеяние, рев - все сливается в один нестройный говор. Волы, мешки, сено, цыганы, горшки, бабы, пряники, шапки - всё ярко, пестро, нестройно, ме­ чется кучами и снуется перед глазами. Разноголосые речи потопля­ ют друг друга, и ни одно слово не выхватится, не спасется от этого потопа; ни один крик не выговорится ясно», Преобладающая нота этого описания - единство в пестроте и хаосе. Над мельтешением и нестройностью деталей доминирует властная, всеподчиняющая сила. Частное; не может обособиться* отделиться («,..ни одно слово не выхватится...»), оно тонет в общем. Дважды возникает вид всеувлекающей водной стихии: «валящегося водопада» - вначале и «потопа» - в конце. Между ними - куль­ минация сценки - образ сросшегося в огромное чудовище народа, шевелящегося «всем своим туловищем». В карнавальном начале срастание людей в единое существо, «физический контакт тел» - знак нерасчленимой общности народного начала. «Народ ощущает свое конкретное чувственное материально-телесное единство и об­ щность» . В заключительной сцене - та же власть всеподчиняющей стихии, та же всеобщность участия («все неслось», «все танцева­ ло»), тот же переход народного коллектива к единому действу, под­ держанному единым рисунком танца. Тем не менее, подхватывая главный мотив сцены ярмарки, финал затем резко диссонирует с ним. Финал спорит со сценой ярмарки, ограничивает и уточняет ее. «...Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глубине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах кото­ рых веяло равнодушие могилы, толкавшихся между новым, смею­ щимся, живым человеком. Беспечные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых один хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами, подтанцывая за веселящимся народом, не обращая даже глаз на моло­ дую чету». Образ подтанцывающих старушек - первая «странность» фи­ нальной сценки. М. Бахтин считает, что перед нами типичный кар­ навальный момент: «образ пляшущей старости (почти пляшущей смерти)» 16. Но это не так. Перед нами не столько пляшущая, 1б Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле... С. 277. Контекст-1972.С250. 15 Ю.Манн Поэтика Гоголя сколько имитирующая пляску старость. В ее поведение вносится момент марионеточности, безжизненного исполнения предписанной воли. И в собственно карнавальном веселье ощутим диктат универ­ сальной силы, однако он сливался со встречным импульсом индиви­ дуальной воли. У подтанцывающих старух такая воля отсутствует: действие всеобщей силы здесь подобно механическому принужде­ нию («как механик своецэ безжизненного автомата»). По другому поводу, в связи с фигурками смеющихся беремен­ ных старух из коллекции хранящихся в Эрмитаже керченских терракотов, М. Бахтин писал: «Это очень характерный выразительный гротеск. Он амбивалентен; это беременная смерть, рождающая смерть» 17. К старухам из «Сорбчинской ярмарки» эта характеристи­ ка неприменима. Они не участвуют в круговороте жизни - они ее имитируют. Они не радостны (ср. смеющаяся старость); наоборот, их стойкая безрадостность, мрачность («без детской радости, без искры сочувствия») находятся в зловещем контрасте с производи­ мыми ими движениями танца. Они не несут в себе плода новой жизни - в них лишь «равнодушие могилы». За одной «странностью» финала следует другая. Веселье и шум пляски стихают: «Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и ди­ ко внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют нако­ нец одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему». Нить к этому заключению намечена еще фразой: «Странное неизъяснимое чувство овладело бы зрителем...» 18 Ведь в собствен­ но коллективном действе танца зрителей нет: «На карнавале нет ни гостей, ни зрителей, все участники, все хозяева» 19. Иначе говоря, в повести Гоголя вводится сторонняя точка зрения - повествователя (до сих пор не участвовавшего в повести или участвовавшего очень ограниченно). Это его заинтересованно-восхищенный и в то же время остраненный взгляд на народное веселье, единство, согласие. Это его неучастие в общем действе, выливающееся в грустный вздох «оставленного». Погружается ли танцующая масса в дымку прошлого? Или буквально оставляет пришельца-наблюдателя? Во всяком случае, оставленный являет собою резкий диссонанс к нёрасчлененной цельности карнавального начала. Причем эта несли- Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле... С. 31. Курсив здесь и далее во всех случаях, кроме специально оговоренных, - мой. 19 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле... С. 271. 16 Глава первая Гоголь и карнавальное начало янность возникает уже не на основе механической безжизненности (как у подтанцывающих старушек), а под влиянием какой-то более глубокой, хотя еще не выявленной духовности («скучно оставлен­ ному» - прямое предвестие финальной фразы «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»: «...скучно на этом свете, господа»). Таким образом, можно констатировать два направления, в ко­ торых совершается отход от всеобщности и цельности народного действа. Одно - в сторону механической имитации жизни, пред­ вещающей столь значащие для зрелого Гоголя моменты мертвенно­ сти, автоматизма, омертвения - весь комплекс мотивов «мертвых душ». Другое направление - в сторону какой-то глубокой, томя­ щейся в себе и страдающей духовности. IV. Сцена танца Задержимся еще-на гоголевских описаниях танца. То, что та­ нец - знак нерасчлененности и слитности народного коллектива, объясняет пристрастие писателя к соответствующим сценам. Но при этом в гоголевском описании танца вновь проскальзывают нео­ жиданные ноты... Сцены коллективного танца, помимо «Сорочинской ярмарки», встречаются и в «Вечере накануне Ивана Купала», и в «Заколдован­ ном месте», и в «Страшной мести», и в «Тарасе Бульбе»... Приведем сцену из «Тараса Бульбы» (редакция «Миргорода») 2р: «Земля глухо гудела на всю округу, и в воздухе только отдавалось: тра-та-та, трата-та. Толпа, чем далее, росла; к танцующим приставали другие, и вся почти площадь покрылась приседающими запорожцами. Это имело в себе что-то разительно-увлекательное. Нельзя было без движения всей души видеть, как вся толпа отдирала танец самый вольный, самый бешеный, какой только видел когда-либо мир, и ко­ торый, по своим мощным изобретателям, носит название казачка. Только в одной музыке есть воля человеку. Он в оковах везде. Он сам себе кует еще тягостнейшие оковы, нежели налагает на него общество и власть везде, где только коснулся жизни. Он - раб, но он волен только потерявшись в бешеном танце, где душа его не бо­ ится тела и возносится вольными прыжками, готовая завеселиться на вечность». 0 Как известно, повесть первоначально была опубликована в сборнике «Миргород» (ч. I, 1835) и впоследствии существенно перерабатывалась (новая редакция напечатана в «Сочинениях Николая Гоголя». Т. 2, 1842). Ю.Манн Поэтика Гоголя Признаки танца: полная согласованность - все делают одно и одновременно; всеобщность действа (Тарасу Бульбе, как это специ­ ально оговорено, только конь «мешал... пуститься» в пляс), само­ забвение в бешеном, неостановимом вихре (обратим внимание на почти буквальное совпадение заключительной фразы о душе, возно­ сящейся «вольными прыжками», и замечания Ницше о человеке на празднике Диониса: «он разучился ходить и говорить и готов тан­ цуя улететь ввысь») 21. v Как же примирить в танце диктат общности с полной индиви­ дуальной свободой и нескованностью, которые так многократно подчеркнуты в сцене пляски запорожцев («он волен только поте­ рявшись в бешеном танце»; и ниже: «крики и песни, какие только могли притти в голову человеку в разгульном весельи, раздавались свободно»)? Очевидно, индивидуальное начало еще не настолько выработалось и усложнилось, чтобы стремиться к отъединению и автономии. В экстазе массового действа происходит свободное сли­ яние еще недифференцированных индивидуальных воль и мироо­ щущений, по отношению к которым, скажем, сознание повествова­ теля в финале «Сорочинской ярмарки» («скучно оставленному») являет собою уже другую ступень. Но мы сказали, что в гоголевском танце то и дело проскальзы­ вают неожиданные ноты. Порою словно что-то теснит танцующих, мешает им. В «Заколдованном месте» дед хочет увлечь гостей к танцу: «Вишь, чертовы дети! разве так танцуют? Вот как танцуют!» Но не тут-то было: «Только что дошел однако ж до половины и хотел раз­ гуляться и выметнуть ногами на вихорь какую-то свою штуку, - не подымаются ноги, да и только!» Влияние «заколдованного места» в том, что человек оказывается парализован в очень важном своем индивидуально-общественном действе. «Не вытанцывается, да и полно!» В «Вие» Хома Брут после новой неудачной попытки бежать с сотникова хутора выпил сивухи, велел позвать музыкантов «и, не дождавшись музыкантов, пустился среди двора на расчищенном ме­ сте отплясывать трепака. Он танцевал до тех пор, пока не наступи­ ло время полдника, и дворня, обступившая его, как водится в таких случаях, в кружок, наконец плюнула и пошла прочь, сказавши: «Вот это как долго танцует человек!» Перед нами вновь увлекающая, на­ вевающая забвение (то забвение, которое ищет Хома Брут) стихия Родственный забытью танца образ в «Мертвых душах» - образ «быстрой езды»: «Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда «чорт побери все!» - его ли душе не любить ее?» 18 Глава первая Гоголь и карнавальное начало танца, родственная вину или «быстрой езде». Но эта увлекающая стихия... никого не увлекла. Хома Брут танцует один - в этом есть что-то противоестественное. Для народного танца характерно пос­ ледовательное превращение зрителей в исполнителей (ср. в «Тарасе Бульбе»: «...к танцующим приставали другие»). В «Вие» же не уда­ лось растопить холодного любопытства зрителей, словно собрав­ шихся только затем, чтобы посмотреть, насколько хватит человека. И это стойкое неучастие в танце есть уже выражение той страшной межи, которая пролегла между подпавшим под действие гибельных сил Хомой Брутом и остальным миром. С другой стороны, мы сталкиваемся в произведениях Гоголя и с эпизодами, когда танцуют персонажи, воплощающие потусторон­ нюю злую силу: черти, ведьмы и т. д. (условимся называть их носи­ телями ирреальной злой силы). Функции этих эпизодов неодинако­ вы. В «Страшной мести» еще не распознанный колдун «протанцовал на славу козачка и уже успел насмешить обступившую его толпу». Здесь танец- почти знак мимикрии: колдун демонстрирует свою общность с народным коллективом, которой на самом деле нет. Но вот танец в чертовском логове, куда попал «дед» в поисках грамоты («Пропавшая грамота»): «Ведьм такая гибель, как случает­ ся иногда на Рождество выпадет снегу: разряжены, размазаны, словно панночки на ярмарке. И все, сколько ни было их там, как хмельные, отплясывали какого-то чертовского тропака. Пыль подня­ ли, Боже упаси, какую! Дрожь бы проняла крещеного человека при одном виде, как высоко скакало бесовское племя. Деда, несмотря на страх весь, смех напал, когда увидел он, как черти с собачьими мордами, на немецких ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм, будто парни около красных девушек...». Танец травестирован перенесением человеческого, украинского, сельского колорита и ан­ туража на «бесовское племя». Сцена дана глазами деда, с изумле­ нием и «смехом» наблюдающего, что и за чертями водится такое же. И что даже кое в чем они перещеголяли людей («...как высоко скакало бесовское племя»). Тут травестирование граничит с вполне серьезным тоном, ибо у «чертовского тропака» есть свой смысл. Это станет нам яснее несколько позже, после специального анализа го­ голевской фантастики (см. главу III). В связи же с настоящей темой надо заметить: у «бесовского племени» есть то общее с нерасчлененным единым коллективом, что оно обладает своей всеподчиняющей, надличной, завораживающей силой и что эта сила открывает себя в танце. Словом, танец у Гоголя по-своему обнаруживает отход от фи­ лософии и поэтики карнавальной общности - с одной стороны, в направлении индивидуализации, отпадения от «общего танца», в 19 Ю.Манн Поэтика Гоголя сторону индивидуального действа, которое по каким-либо причинам не может быть поддержано и разделено «зрителями»; с другой сто­ роны - свойства вихревой увлеченности и цельности танца оказы­ ваются перенятыми носителями злой ирреальной силы. V. Усложнение амбивалентности Все описанные выше процессы связаны подчас с изменением места действия. М. Бахтин отмечает, что условием реализации карнавального начала являются обычно «веселое место» (такова го­ родская или ярмарочная площадь) и «веселое время» (время смены времен года, сбора урожая или другого праздника). У Гоголя, как бы в подтверждение этой закономерности, дей­ ствие одной из повестей локализовано ярмарочной площадью и ее окружением. Однако потом происходят знаменательные осложне­ ния. Оказывается, заседатель «отвел для ярмарки проклятое место», где, по преданию, была разрублена на куски чертова свитка. «Веселое место» оказывается «проклятым местом». И в другом случае рядом с местом веселья, на котором дед угощал приезжих чумаков и хотел их поразить искусством танца, оказывается «заколдованное место» (повесть так и называется). Го­ голевское заколдованное место - реализация фольклорного мотива «обморочного места». «Обморочные места, по народным понятиям, обладают особой силой потемнять сознание случайно зашедшего на них человека до невозможности найти выход... На такие места чаще наводят особые полночные духи - полуничка, мара или черти в различных образах» 22. Отметим и единственный случай частичного изменения в об­ ратном направлении: в «Майской ночи...» страшный дом, обиталище русалок, обращается (во сне Левко) в нестрашный дом, таинствен­ ные силы - в дружественные силы. («Вот как мало нужно пола­ гаться на людские толки», - подумал про себя герой наш»). Но мы говорим о частичном превращении: сень таинственного, ирреально­ го скрывает и «ведьму», воплощение злого начала. Словом, «веселое место» в гоголевских произведениях посто­ янно ограничивается, ему угрожают толчки и угрозы со стороны. Кажется, что-то прячется рядом, готовя неожиданные подвохи и ос­ ложнения. Мы наблюдаем очень важный процесс изменения карнавально­ го мироощущения. В самом деле: если под амбивалентностью карна22 Петров Н. И. Южно-русский народный элемент в ранних произведениях Гоголя // Памяти Гоголя. Киев, 1902. Отд. 2. С. 68-69. 20 Глава первая Гоголь и карнавальное начало вала понимать динамику противоположных начал (печали и радос­ ти, смерти и рождения и т. д.), восходящую к «противоречивому единству умирающего и рождающегося мира» (М. Бахтин), то перед нами явное осложнение этой динамики. Двузначность, двусмыслен­ ность, обоюдовалентность остается, но ее логика становится при­ хотливее и, так сказать, непредсказуемее. «Веселое» сменяется не просто «грустным» (для того чтобы затем уступить место «весе­ лому»), но чем-то непонятным, инородным. Восходящая линия дви­ жения прерывается, давая выход сложному комплексу ощущений и чувств. Об общем эмоциональном тоне карнавала М. Бахтин пишет: «...Участники карнавала менее всего печальны: при сигнале к нача­ лу праздника все они, даже самые серьезные из них, сложили с се­ бя всякую серьезность» 23. Даже если в гоголевском художествен­ ном мире ограничиться только сценами празднеств, то хорошо вид­ но, что в них разлито другое, более сложное настроение. В «Майской ночи...» «парубки и девушки шумно собирались в кружок... выливать свое веселье в звуки, всегда неразлучные с уны­ ньем*. Потом ноту «уныния» подхватывает Ганна: «Мне все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам не видаться так часто. Недоб­ рые у вас люди: девушки все глядят так завистливо, а парубки...» Замечательно, что последняя фраза никак не обеспечена материа­ лом повести, рисующей не злых и «завистливых», а доброжелатель­ ных и веселых, и кажется отвлеченной от произведения другого на­ строения и жанра. Не зафиксировано ли подобное вторжение «чужого» жанра в передаче чувств Хомы Брута, когда тот смотрит на мертвую краса­ вицу? «Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе*. Печатавшее­ ся при жизни Гоголя окончание фразы «...песню похоронную» еще более заостряло жанровый перебив 24. Причем характерно, что в качестве основной стихии, нарушаемой вторжением инородного элемента, вновь выступает неудержимая стихия массового дей­ ства - танца. Какими бы радостными и раскованными ни были гоголевские герои, мы чувствуем, что это не всё. Словно какая-то грустная и Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле... С. 271. Комментаторы академического Полного собрания сочинений восстановили фразу по автографу, «считая слово «похоронную» цензурным искажением» (II, 735). Но это во всяком случае требовало обоснования. 21 Ю.Мани Поэтика Гоголя странная нота готова в любую минуту оборвать веселие «племени поющего и пляшущего» (А. Пушкин) . Усложнение амбивалентности - вообще довольно постоянный момент в гоголевской поэтической философии. В народных пред­ ставлениях, например (и в этом выражается восходящая логика их амбивалентности) дурная встреча (похороны) - к удаче, плохой сон к счастливому событию. Логика предзнаменований «от против­ ного» часто находит отражение в искусстве. Ограничимся одним примером - из «Векфильдского священника» (1766) О. Голдсмита: «...То ей приснится гроб и две скрещенные кости над ним - вест­ ник близкой свадьбы: то почудится, будто карманы дочерей набиты доверху медяками - верное доказательство, что вскоре они напол­ нятся золотом...» У Гоголя эта логика резко меняется: плохой сон (или точнее - странный, необычный) как правило предвещает пло­ хое в жизни. Нарушается Гоголем и традиция рекреационной амбивалентно­ сти, как это можно заметить в «Вие». В мироощущении, связанном со студенческими рекреациями (каникулами), господствовал дух не­ удержимого веселья, свободы, отказа от стесняющей моральной и сословной регламентации. Начало гоголевской повести напоминает об этой поре. «Самое торжественное для семинарии событие бы­ ло - вакансии, когда обыкновенно бурса распускалась по домам». Хома Брут с двумя товарищами пустился в путь в веселое время, предвещавшее лишь отдохновение и плотские радости. Но чем за­ кончился этот путь - хорошо известно 26. VI. Способы одоления черта Изменение амбивалентности заметно и в том, как происходит у Гоголя одоление черта - одна из основных тем «Вечеров на ху­ торе близ Диканьки». Народная смеховая культура на протяжении нескольких веков выработала устойчивые традиции опрощения, дедемонизации и одоЮ. Лотман указал, что Пушкин повторяет выражение Екатерины II (см.: Ученые записки Тартуского университета. Вып. 251, 1970. С. 34). 26 Контраст начала и последующего хода событий в «Вие» особенно выразителен на фоне повести В. Нарежного «Два Ивана, или Страсть к тяжбам». Давно замечено, что на­ чало «Двух Иванов» «живо напоминает ночное путешествие бурсаков в «Вие» (Энгельгардт Н. Гоголь и романы двадцатых годов // Исторический вестник. 1902. № 2. С. 573.). Два «полтавских философа» Коронат и Никанор отправляются из семинарии в путь, «исчерпав в том храме весь кладезь мудрости и быв выпущены на волю». Далее (в главе IV) вводится описание веселого времени - ярмарки. Но, в отличие от «Вия», собы­ тия повести Нарежного через ряд осложнений неуклонно движутся к счастливой развязке, ко всеобщему примирению и радости. 22 Глава первая Гоголь и карнавальное начало машнивания христианско-мифологических образов зла. «Почти во всех странах и во все века народ относится к черту гораздо лучше и добрее, чем учит и требует запугивающая церковь... Народ любит фамильярно приближать к себе сверхъестественные силы... Черт в народе резко отличен от черта богословов и аскетов. Народный черт нечто вроде скверного соседа... У черта есть дом, профессия, свои занятия, нужды, хлопоты... он ест, пьет, курит, носит платье и обувь» 27. Описания чертовщины у Гоголя построены на откровенной или полуприкрытой аналогичности бесовского и человеческого. «...Тут чорт, подъехавши мелким бесом, подхватил ее под руку» («Ночь пе­ ред Рождеством»). В одной же из следующих сцен Оксана говорит Вакуле: «Вы все мастера подъезжать к нам». Ведьма Солоха после путешествия по воздуху предстала в сво­ ей избе обыкновенной «сорокалетней кумушкой», «говорливой и угодливой хозяйкой», у которой можно отогреться и «поесть жир­ ных с сметаною вареников». Патетичную любовную речь Вакулы обрывает вопрос. «Правда ли, что твоя мать ведьма?» Произнесла Оксана и засмеялась». Так действительно можно спросить не о сверхъестественном существе, а самое большое - о «скверном соседе». Многие эпизоды гоголевских повестей - это явное снижение, опрощение, дедемонизация инфернальных представлений. Доста­ точно вспомнить черта в аду из «Ночи перед Рождеством», который, «надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом деле кухмистр, поджаривал... грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит на Рождество колбасу». Из семьи гоголевских чертей или их близких и дальних род­ ственников самый карнавализованный образ - это Пацюк («Ночь перед Рождеством»). Он, по версии мужиков, «немного сродни чорту», но свои чары употребляет для лечения мирян. Он чуть было не ввел в грех Вакулу, чуть было не заставил его оскоромиться в го­ лодную кутью, но с готовностью помогает ему в любовных злоклю­ чениях. Обжорство, склонность к обильным возлияниям, лень, те­ лесная избыточность представлены в пузатом Пацюке не без лука­ вого сочувствия: «...Он жил, как настоящий запорожец: ничего не работал, спал три четверти дня, ел за шестерых косарей и выпивал за одним разом почти по целому ведру; впрочем было где и помес­ титься: потому что Пацюк, несмотря на небольшой рост, в ширину был довольно увесист». В карнавале и связанных с ним формах исАмфитеатров А. Дьявол. Дьявол в быте, легенде и в литературе средних веков // Амфитеатров А. Собр. соч. Т. 18. СПб., 1913. С. 358. 23 Ю.Манн Поэтика Гоголя кусства отмечается мотив разинутого рта - этакой всегдашней го­ товности к безудержному поглощению пищи. Сравним способ расп­ равы Пацюка с варениками: «...Пацюк разинул рот; поглядел на ва­ реники и еще сильнее разинул рот. В это время вареник выплеснул из миски... и как раз попал ему в рот». Даже пошевелить рукой Па­ цюк не считает нужным; «на себя только принимал он труд жевать и проглатывать». „ Дедемонизация и опрощение злой силы вместе с тенденцией ее одоления привели к созданию особой разновидности мифологичес­ кого существа - глупого черта. Еще К. Флегель, немецкий ученый, автор первой монографии о гротеске (1788), отмечал: «Авторам ми­ стерий и народу, если он мог не опасаться костра за приветливое слово о сатане, черт всегда представлялся глупым, детски хвастли­ вым парнем (Geselle), то есть комической фигурой, при обрисовке которого мог дать себе полную волю забавный, безыскусный народ­ ный юмор» 28. Глупый черт (der dumme Teufel) - непременный персонаж немецких религиозных драм; он всеми силами стремится овладеть душой своей жертвы, но попадает впросак и посрамляется. В такой драме «злодей непременно должен был играть комическую роль; он был отдан во власть комического». Сходное амплуа он сох» 29 раняет в народных пьесах, в светской живописи. Кстати, проблему комического изображения черта трактовала переводная статья R. R. «Об изображении дьявола в живописи», опубликованная в «Телескопе» в год выхода второй части гоголевс­ ких «Вечеров». В старых религиозных драмах дьявол возбуждал «более смеху, нежели ужаса». «Отсюда произошли комические по­ нятия о нем художников и сохранившиеся в языке поговорки: бед30 ныи черт, глупый черт...» Один из собеседников «Серапионовых братьев» Гофмана, Отмар, скорбит о постепенной утрате комической традиции «глупого черта»: теперь черт является или «глупым шутом», или окружается «арсеналом самых плоских, балаганных ужасов». Вероятно, яркой иллюстрацией комической демонологии в творчестве Гофмана мо­ жет служить «Угловое окно»: Кузен представляет себе «совсем ма­ ленького, злорадного чертенка, который, подобно своему собрату, что на рисунке Хогарта... заполз под стул нашей торговки... и ко­ варно подпиливает ножки. Бац! - она падает на свой фарфор и хрусталь...». Flogel Karl Friedrich. Geschichte des Grotesk-Komischen, 1914, MUnchen, S. 50. 29 См.: WesselJ. E. Die GestaJten des Todes und des Teufels in der darstellenden Kunst. Leipzig, 1878, S. 88. 30 Телескоп, 1832. 4. 8. № 8. С. 429 (курсив R. R.). 24 Глава первая Гоголь и карнавальное начало Тенденция изображения «глупого черта» отчетливо прослежи­ вается в ранних произведениях Гоголя. Прежде всего в «Ночи перед Рождеством», где черт занят своим традиционным делом - охотой за душой - и где он также традиционно терпит полную неудачу и посрамляется. Хитрости его столь наивны, выражение чувств столь непосредственно, что «враг человеческого рода» больше походит на мелкого проказника, к тому же гораздо более неудачливого, чем «злорадный чертенок» Хогарта - Гофмана. В «Ночи перед Рождеством», кроме того, снижение демоноло­ гической традиции, посрамление черта становится собственной те­ мой. Вакула - художник, выполняющий религиозные сюжеты, а изобразить черта - со смешной или уродливой стороны - значит овладеть злом, побороть его. Поэтому черт мешает работе кузнеца, рисующего, как святой Петр в день Страшного суда изгоняет из ада злого духа. А в конце повести Вакула в церкви «намалевал... черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо...» . Но тут, в финалу повести, возникает неожиданная нота: страх перед нечистой силой. Какое для этого основание? - черт посрам­ лен и одурачен, обезврежен благочестивой кистью Вакулы, но когда мать подносила ребенка к картине, приговаривая «он бачь, яка кака намалевана!», то «дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери». По «Сорочинской ярмарке» мы уже знаем о гоголевском приеме нарочито немотивированного грустного аккорда в финале; но тут имеет значение еще образ ребенка. Почему тема страха воплощена в ребенке? В амбивалентном мироощущении - ребенок само становящееся и все преодолеваю­ щее время, .это, как говорит М. Бахтин, играющий мальчик Герак­ лита, которому принадлежит высшая власть («ребенку принадлежит господство»). У Гоголя детское восприятие также обострено и чутко настроено - но, увы, не на предощущение доброго. В «Страшной мести» едва есаул хотел произнести молитву, как вдруг закричали, перепугавшись, игравшие на земле дети, и вслед за ними попятился народ и все показывали со страхом паль­ цами на стоявшего посреди их козака» (колдуна). Дети - вестники недоброго; они первыми чувствуют присутствие злой силы. Поэтому и в повествовательном плане страшное в «Вечерах» часто опосредствовано восприятием ребенка. История Басаврюка услышана Фомой Григорьевичем, когда он был еще ребенком: героПлевок в сторону черта- это своеобразный topos (общее место) комического изображения злой силы, знак презрения к ней. Об этом говорит Курциус, анализируя ко­ мические мотивы в старохристианском библейском эпосе, в частности в житиях святых. Curtius E. R. Europaische Literatur und lateinisches Mittelalter. Achte Auflage. Bern, 1973, S. 425-428. 25 Ю./Ланн Портика Гоголя ические предания «не занимали нас так, как рассказы про какоенибудь старинное чудное дело, от которых всегда дрожь проходила по телу и волосы ерошились на голове». Амбивалентность вновь модифицируется за счет усилия (с по­ мощью реакции ребенка) моментов страшного и непонятного в пер­ спективе будущего. Теперь обратим внимание, какую роль в одолении зла играет у Гоголя благочестие. Вакула усмиряет черта и заставляет служить себе многократным наложением креста. Получается, что к Пацюку (который несколько «сродни черту») Вакула устремляется за спасе­ нием от любви, а к Богу - за спасением от черта. М. Бахтин отмечает «совершенно карнавальный образ игры в дурачки в преисподней в рассказе «Пропавшая грамота» 32. Но при этом надо отметить сложность «образа игры» в этой повести: «Вот, дед карты потихоньку под стол - и перекрестил; глядь, у него на руках туз, король, валет козырей...» С одной стороны, образ игры сохраняет легкость - поистине карнавальную легкость - победы над злом. Но, с другой стороны, характерно то, что эта победа дос­ тигается только в третьем «туре» игры, только после того, как дважды проигравший дед догадался прибегнуть к силе креста. Тут для Гоголя (особенно в «Ночи перед Рождеством») оказа­ лась важной одна традиция житийной и аскетической литературы. «Уже в житии одного из древнейших наших святых, св. Антония Новгородского, рассказывается, как черт, желая отвлечь внимание святого от молитвы, забрался к нему в рукомойник и стал там плескаться. Изловленный затем св. Антонием в этой посудине, он из страха перед крестным знамением должен был исполнить жела­ ние святого и свозить его на своей спине в течение одной ночи в Иерусалим и обратно в Новгород» 33. Это был довольно распростра­ ненный сюжет. Хорошо известна повесть и о путешествии Иоанна Новгородского на бесе в Иерусалим. Если Вакула не разделяет цели благочестивого путешествия Антония или Иоанна (кузнец летит в Петербург и за делом доволь­ но светским), то действует он той же угрозой «крестного знаме­ ния». Бес хотел «восстрашити святого», но «твердого ж адаманта не поколеба». Это напоминает непоколебимую веру Вакулы 34. 32 Контекст-1972. С. 249. Розов В. Традиционные типы малорусского театра XVII - XVIII вв. и юношеские повести Н. В. Гоголя // Памяти Н. В. Гоголя. Сборник речей и статей. Киев, 1911. С. 118. 34 Совпадают и некоторые детали. Иоанн велел бесу превратиться в коня. Ср. у Гого­ ля: «Чорт, перелетев через шлагбаум, оборотился в коня, и кузнец увидел себя на лихом бегуне середи улицы». 33 26 Глава первая Гоголь и карнавальное начало Непосредственно могла повлиять на Гоголя и «Вирша, говоренная гетьману Потемкину запорожцами на светлый праздник «воскресения», где одоление нечистой силы также происходит с по­ мощью креста («Бо бъг с хрестом чорта с хвостом прогнав, як соба­ ку»), причем отразился в «Ночи перед Рождеством» и сам эффект сочетания «креста» и «хвоста» (Вакула «сотворил крест», стаскивая черта «за хвост на землю») 35. Иногда проводят еще параллель между «Ночью перед Рожде­ ством» и украинским «Вертепом». Но эта параллель скорее показы­ вает отличие гоголевского текста. Вот соответствующее (21-е) яв­ ление из «Вертепа»: «Два чорта. Входят и хотят взять запорожца; одного из них он ловит за хвост, другой убежал. Запорожец тянет черта за хвост к свету». Осматривает его сзади, бьет булавой и зас­ тавляет с собой танцевать; потом черт в испуге убегает зе. Здесь травестирование проведено до конца; о кресте не упоминается; за­ порожец одолевает черта с помощью насквозь земных средств (у Гоголи тоже дана сцена избиения черта - но уже усмиренного другим способом). Ортодоксальность одоления злой стихии в «Вечерах» полна глубокого смысла: это оборотная сторона несмягчаемой силы чер­ товщины. Ибо последнюю можно высмеять, унизить, травестировать до уровня «глупого чорта», - но все это останется лишь полуме­ рой, паллиативом. Радикальное средство, если оно существует, мо­ жет быть найдено на принципиально ином уровне. Другими слова­ ми, в каком бы комическом или неприглядном свете ни представал «враг человеческого рода», только вмешательство противоположно направленной высшей силы способно оказать ему достаточное про­ тиводействие. Ортодоксальность Гоголя - от могущества темной стихии (и, следовательно, ее участия в амбивалентности). Причем надо подчеркнуть, что речь идет в данном случае о Гоголе периода «Вечеров»: впоследствии положение еще более осложнилось, и, скажем, Хоме Бруту из «Вия» не помогли в борьбе с темной силой ни крест, ни молитва. VII. Отношение к смерти Но, вероятно, нигде так не выразился отход Гоголя от карна­ вального начала, как в изображении смерти. Отношение к смер­ ти - важнейший критерий, позволяющий увидеть в Гоголе писате­ ля нового времени. 35 36 Отмечено В.Гиппиусом (Труды отдела новой русской литературы. М.; Л., 1948. С. 31). Маркевич И. Обычаи, поверья, кухня и напитки малороссиян. Киев, 1860. С. 59-60. 27 Ю.Манн Поэтика Гоголя В типе искусства, описываемом М. Бахтиным, смерть соотне­ сена с рождением. «Смерть здесь входит в целое жизни как ее не­ обходимый элемент, как условие ее постоянного обновления и омо­ ложения... Смерть и обновление неотделимы друг от друга в целом жизни, и это целое менее всего способно вызвать страх» 37. Иными словами, смерть теряет прерогативу высшей, необрати­ мой и неотменяемой трагичности. В мироощущении, исходящем из целого - из целого народной жизни, целого народного организ­ ма - смерть отдельных особей не больше чем отмирание одних клеток и замена их другими. Обновлением особей клеток общая жизнь развивается по восходящей линии. У Гоголя не раз повторяется ситуация: со смертью персонажа не прекращается жизнь, события идут своим ходом. Но эта ситуа­ ция словно специально возникает для того, чтобы оттенить нетра­ диционность ее решения. В «Невском проспекте» повествователь от погибшего Пискарева тотчас обращается к живущему Пирогову (переход этот зафик­ сирован именно с точки зрения антитезы: «живое - мертвое»: «но обратимся к нему. - Я не люблю трупов и покойников...» и т. д.). Но, увы, это не карнавальная амбивалентность жизни и смерти. Переход происходит при явном понижении уровня и освещен грус­ тной иронией, что хорошо почувствовал молодой Белинский: «Пискарев и Пирогов - какой контраст! Один в могиле, другой доволен и счастлив, даже после неудачного волокитства и ужасных побоев!.. Да, господа, скучно на этом свете!..» 38 Традиционной логике соответствовал бы переход от менее дос­ тойного (в моральном или физическом смысле) к более достойному. От того, что изжило себя, - к нарождающемуся и крепнущему. Но в данном случае перед нами переход от более достойного к менее достойному. Если за последним сохранен момент превосходства, то только в одном смысле: жизнестойкости (как синонима более при­ митивной организации): так сорняк более жизнестоек, чем культур­ ное растение, амеба - чем высокоразвитый организм. Переход от погибшего Пискарева к оставшемуся жить Пирогову передает не обновление и развитие, но выдержан скорее в духе контраста, за­ фиксированного Шиллером - Жуковским («Торжество победителей»): Скольких бодрых жизнь поблекла! Скольких низких рок щадит! Нет великого Патрокла! Жив презрительный Терсит! 38 28 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле... С. 58. Белинский В. Г. Лолн. собр. соч. в 13-ти томах. Т. 1. М, 1953. С. 303. Глава первая Гоголь и карнавальное начало Другой вариант гоголевской ситуации - жизнь после смер­ ти - представлен «Шинелью». Некоторые, моменты финала повести могли бы навести на мысль о карнаваЛизации: мертвый оживает, униженный становится мстителем, а обидчик - униженным и на­ казанным, то есть налицо перемещение верха и низа. Однако все это происходит на основе одной существенной посылки, вновь пе­ редвигающей всю ситуацию на другой уровень. Если в «Невском проспекте» понижение уровня состояло в пе­ реходе от более достойного к менее достойному, то в «Шинели» - от реального к проблематичному. Антитеза эта (подобно тому как в первом случае - антитеза: живое - мертвое) зафиксирована пове­ ствователем: «...бедная история наша неожиданно принимает фан­ тастическое направление». То есть продолжением реальных стра­ даний персонажа становится призрачное торжество, венцом дей­ ствительной несправедливости - проблематичная награда. Само чередование планов еще недостаточно, чтобы создать этот эффект. Нужна еще их определенная иерархичность, превос­ ходство основного плана над вторым (развернутым в финале) хотя бы в одном смысле - в смысле реальности39. Сравним внешне сход­ ный перебив планов в народной пьесе «Царь Максимилиан». Верно­ го христианина Адольфа, сына Максимилиана, заключают в темни­ цу и казнят. Но далее следуют буффонадные сцены: казненный Адольф кусает палец одного из гробовщиков, вскакивает и убегает. Буффонадным воскресением преодолевается трагизм смерти; финал несет черты озорной амбивалентности, хотя контраст планов - ос­ новного и фантастического - явный. В финале «Шинели» все бо­ лее проблематично, призрачно, эмоционально тяжелее. Отступая от хронологии гоголевского творчества, задержимся еще на финале «Вия». И здесь смертью персонажа не кончается HCLвествование. Следует еще эпизод встречи двух оставшихся прияте­ лей - Халявы и Тиберия Горобца, которые вспоминают Хому Бру­ та, и один из них, Горобець, высказывает мнение, «почему пропал он: оттого что побоялся... Нужно только перекрестившись плюнуть на самый хвост ей, то и ничего не будет. Я знаю уже все это. Ведь у нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, - все ведьмы». Плевок в сторону черта или ведьмы - это, как мы знаем, традици­ онный знак комического одоления злой силы (к тому же деталь «плюнуть на самый хвост ей» - должна, кажется, предельно уси­ лить комизм). Но функция этого знака - после всех описанных со­ бытий, после гибели Хомы Брута, изображенной как непреложный Технически это все передано с помощью завуалированной или неявной фантастики финала (см. об этом ниже, в главе III). 29 Ю.Манн Поэтика Гоголя факт, - становится несколько иной, более сложной. Есть в репли­ ке Горобца что-то от юмора висельника. Во всяком случае, после разыгравшейся трагедии предложенный Горобцом способ овладения ведьмой кажется не менее проблематичным, чем получение Акаки­ ем Акакиевичем новой шинели (обратим внимание на эффект соче­ тания креста и хвоста, который в системе мироощущения «Вия» звучит уже не так светло и безмятежно, как в «Ночи перед Рожде­ ством») 40. Финал «Вия» в отношении завершения фабулы сходен с финалом «Шинели» в том, что оба они относятся к реальному исхо­ ду действия как некие проблематично-иронические гипотезы. И они поэтому не смягчают трагического исхода, не растворяют его в дру­ гом противоположном настроении, но скорее усиливают основной тон сопутствующими контрастирующими нотами. Наряду с ситуацией: жизнь после смерти - Гоголь часто ос­ танавливается на описании того, как относятся к смерти персонажи другие. Реакция на смерть - повторяющийся момент в развитии гоголевских произведений. Таково короткое лирическое интермеццо между двумя новел­ лами «Невского проспекта» - завершение истории Пискарева: «Никто не поплакал над ним; никого не видно было возле его без­ душного трупа, кроме обыкновенной фигуры квартального надзира­ теля и равнодушной мины городового лекаря. Гроб его тихо, даже без обрядов религии, повезли на Охту; за ним идучи, плакал один только солдат-сторож и то потому, что выпил лишний штоф водки. Даже поручик Пирогов не пришел посмотреть на труп несчастного бедняка, которому он при жизни оказывал свое высокое покрови­ тельство. Впрочем ему было вовсе не до того: он был занят чрезвы­ чайным происшествием. Но обратимся к нему... Мне всегда непри­ ятно, когда переходит мою дорогу длинная погребальная процессия и инвалидный солдат, одетый каким-то капуцином, нюхает левою рукою табак, потому что правая занята факелом. Я всегда чувствую на душе досаду при виде богатого катафалка и бархатного гроба; но досада моя смешивается с грустью, когда я вижу, как ломовой из­ возчик тащит красный, ничем не покрытый гроб бедняка и только одна какая-нибудь нищая, встретившись на перекрестке, плетется за ним, не имея другого дела». Конечно, можно было бы посчитать (вместе с Тиберием Горобцом), что все дело в отсутствии у Хомы Брута внутренней стойкости: дескать, погиб он «оттого что побоялся» Вия. Но это упрощение гоголевской мысли. «Не гляди!» - шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул». Ситуация заострена таким образом: вместо не бояться или бояться - посмотреть или не посмотреть. Посмотреть - значит уже про­ играть, ибо выдержать взгляд Вия невозможно. 30 Глава первая Гоголь и карнавальное начало Это описание при внешней пестроте и разношерстности уди­ вительно однонаправленно. Гоголь накапливает разнообразные за­ рисовки, образы, детали по одному признаку: отсутствию малейше­ го сострадания к судьбе персонажа. Оно выражается или в прямом неучастии («никто не поплакал...», «никого не видно было...», «даже поручик Пирогов не пришел...»), или участии лишь по служебной обязанности (квартальный надзиратель и лекарь с «равнодушной миной») или просто за неимением другого дела (нищая, встретив­ шаяся на перекрестке). Подчеркнуто какое-то необыкновенное без­ молвие («гроб его тихо... повезли...») всего происходящего, отсут­ ствие причитаний, слез или речей, оттененное единственным пла­ чущим под действием лишнего штофа водки солдатом-сторожем (снова реализуется возникший в финале «Сорочинской ярмарки» мотив неодухотворенного движения, источник «которых один хмель только, как механик своего безжизненного автомата...»). Вообще отсутствие чего-то, вычитание - поэтический закон этой маленькой сценкйГ, где все дано с минусовым значением или со знаком неприсутствия. Отсутствует не только сострадание, отсут­ ствуют обычные вещи, обряды и действия («даже без обрядов ре­ лигии», «ничем не покрытый гроб»). Лишь один резкий мазок крас­ ки - краснее пятно гроба - оттеняет эту всеобщую голость и бесцветность, подобно тому как плач перепившего солдата оттенял всеобщую холодность и безучастие. Наконец, все увенчивается противопоставлением похорон бед­ няка и пышной погребальной процессии. Это напоминает пушкинс­ кое стихотворение «Когда за городом, задумчив, я брожу...» (1836), но в последнем случае все выдержано в духе контраста естествен­ ности и обездушенного обряда, природного и «цивилизованного», сельского и городского («молитва» и «вздох» вместо нелепых надпи­ сей и широкий дуб вместо «безносых гениев, растрепанных харит»). У Гоголя смерть тяжела и неприглядна и там и здесь, и среди бога­ тых и знатных людей, и у бедняков; но в одном случае словно все загромождено громоздкостью и оперной бутафорностью («инвалид­ ный солдат, одетый каким-то капуцином...» и т. д.), как бывает заг­ ромождена комната старинной антикварной мебелью; во втором случае ничего загромождающего и отвлекающего нет, словно перед нами только голые стены и гроб, только смерть. Перейдем к другому аналогичному описанию - из «Шинели». Акакия Акакиевича свезли и похоронили. И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было. Ис­ чезло и скрылось существо никем не защищенное, никому не доро­ гое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внима­ ние и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку 31 Ю.Мани Поэтика Гоголя обыкновенную муху и рассмотреть ее в микроскоп; - существо, переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрез­ вычайного дела сошедшее в могилу, но для которого все же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь, и на которое так же по­ том нестерпимо обрушилось несчастие, как обрушивалось на царей и повелителей мира...» * Таким образом, и в «Шинели» развернута специальная тема: реакция на смерть персонажа. И здесь разнообразные зарисовки, образы, детали накапливаются по одному признаку: полному отсут­ ствию какого-либо участия или сострадания. Но в «Шинели» дей­ ствие этих однонаправленных подробностей усилено прямым автор­ ским обобщением («скрылось существо... никому не дорогое» и т.д.) и тем, что последнему противопоставлена общепринятая шкала цен­ ностей, на которой Акакий Акакиевич помещен ниже насекомого, «обыкновенной мухи». Кажется, и сам Акакий Акакиевич принима­ ет эту иерархию, смиряется с нею. Замечательно легкое и покорное отношение персонажа (со сторонней точки зрения) к самому факту смерти, как бы продолжающее его покорность и терпимость к уни­ жениям и насмешкам в жизни («существо, переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела сошед­ шее в могилу...»); смерть уравнивается в ряду других неприятнос­ тей и бед, словно прибавляя к ним еще одну, лишнюю; смерть об­ ставляется словечками и оборотами, грозящими отобрать у нее ее экстраординарность. «Сойти в могилу» - принятая перифраза смерти (ср. у Пушкина: «И в гроб сходя, благословил», «...Я гроб­ ницы сойду в таинственную сень»), но «существо», сошедшее в мо­ гилу «без всякого чрезвычайного дела», придвигает этот акт почти к отправлению чиновничьей функции, причем в той упрощенной, примитивной форме, которая была уделом живого Акакия Акакие­ вича (так неожиданно преломляется прежний контраст - механи­ ческого переписыванья и чуть-чуть усложненного «дела», к которо­ му он оказался неспособен: «дело состояло только в том, чтобы пе­ ременить заглавный титул»). Но, пожалуй, высшая точка безучастия и облегчения того, что не должно быть облегчено - реплика департаментского сторожа. «Несколько дней после его смерти послан был к нему на квартиру из департамента сторож, с приказанием немедленно явиться: начальник-де требует; но сторож должен был возвратиться ни с чем, давши отчет, что не может больше прийти, и на вопрос: «почему?» выразился словами: «да так, уж он умер, четвертого дня похоронили». Здесь говорит не только каждое слово, но и каждая пауза между словами. Посланный к Акакию Акакиеви32 Глава первая Гоголь и карнавальное начало чу сообщает вначале только одно - «что не может больше прий­ ти», так как важно не то, что тот умер, а что не может выполнить распоряжения начальника, и если бы не спросили «почему?», то сторож счел бы себя вправе не упоминать о смерти как о вещи вто­ ростепенной. Разъяснение «да так, уж он умер» - это как указание причины - уважительной причины, - почему не может прийти, а добавление «четвертого дня похоронили» - как дополнительный, самый сильный аргумент, как будто бы если бы не похоронили, то еще можно было что-то спрашивать с неявившегося чиновника, а теперь-то уж явно нельзя. «Таким образом узнали в департаменте о смерти Акакия Ака­ киевича, и на другой день уже на его месте сидел новый чиновник, гораздо выше ростом и выставлявший буквы уже не таким прямым почерком, а гораздо наклоннее и косее». Эти строки - завершаю­ щие строки всего отрывка - концентрируют взгляд на всем проис­ ходящем с точки зрения бюрократической машины. На потерю че­ ловека бюрократическая машдана реагирует лишь как на выпадение винтика, требуя соответствующей замены, в коей ей было тотчас удовлетворено. Завершающий эффект всего отрывка в том, что кон­ статирована полная заменяемость утраченного звена (винтика), за­ меняемость по его функции в системе целого. Все то, что составля­ ло содержание «бедной жизни» Акакия Акакиевича и что несколь­ кими строками выше специально было напомнено одной фразой по­ вествователя («...мелькнул светлый гость в виде шинели...») - все это совершенно безразлично бюрократический машине, фиксирую­ щей лишь то, как новый чиновник сидит и пишет в сравнении с предыдущим («...гораздо наклоннее и косее»). Отступая вновь от хронологии гоголевского творчества, оста­ новимся еще на соответствующем описании из «Старосветских по­ мещиков» - реакции на смерть Пульхерии Ивановны. «Покойницу положили на стол, одели в то самое платье, кото­ рое она сама назначила... он на всё это гля­ дел бесчувственно. Множество народа всякого звания наполнило двор, множество гостей приехало на похороны, длинные столы рас­ ставлены были по двору, кутья, наливки, пироги лежали кучами, гости говорили, плакали, глядели на покойницу, рассуждали о ее качествах, смотрели на него; но он сам на всё это глядел странно. Покойницу понесли наконец, народ повалил следом, и он пошел за нею; священники были в полном облачении, солнце светило, груд­ ные рёбенки плакали на руках матерей, жаворонки пели, дети в рубашенках бегали и резвились по дороге. Наконец гроб поставили над ямой, ему велели подойти и поцеловать в последний раз покой2 Манн Ю. 33 Ю.Манн Поэтика Гоголя ницу: он подошел, поцеловал, на глазах его показались слезы, но какие-то бесчувственные слезы...» Этот отрывок для нас особенно интересен, так как несет в се­ бе черты амбивалентности (но в усложненной форме, как мы уви­ дим). Если не пиршественные образы, то обилие еды и питья; сами поминки как явно амбивалентный момент народного быта (посмерт­ ная трапеза, продолжение жизни после смерти); ликующая природа; беготня и резвость детей в виду смерти (но тут же все по-го­ голевски осложняется: «грудные ребенки плакали на руках мате­ рей» - это явная реализация знакомого нам мотива испуганного, чующего беду ребенка); наконец, многократное движение ввысь - к поющим «жаворонкам», к «солнцу», к «чистому, безоблачному не­ бу», контрастирующее с движением вниз («гроб поставили над ямой», «гроб опустили» и т. д.). От мертвого - к ликующей, вечно живой природе; от старости, исхода жизни - к ее началу, ребенку; от земли с ее подземными норами, могилами - ввысь, к небу, - не должны ли эти многократные и однонаправленные движения без остатка растворить трагизм индивидуальной смерти, распадения и пресуществления крохотной частицы мировой жизни? Одно из обозначенных только что направлений - от земли и могилы к небу, ввысь - реализует тютчевское стихотворение «И гроб опущен уж в могилу...», кстати, датируемое тем же 1835 го­ дом - годом появления «Старосветских помещиков». И гроб опущен уж в могилу, И все столпилося вокруг... Толкутся, дышат через силу, Спирает грудь тлетворный дух... И над могилою раскрытой, В возглавии, где гроб стоит, Ученый пастор, сановитый, Речь погребальную гласит... Вещает бренность человечью, Грехопаденье, кровь Христа... И умною, пристойной речью Толпа различно занята... А небо так нетленно-чисто, Так беспредельно над землей... И птицы реют голосисто В воздушной бездне голубой;.. -» Но у Тютчева взгляд обращается от земли к небу и назад не возвращается (говоря словами другого его стихотворения, «Взор по­ степенно из долины, / / Подъемлясь, всходит к высотам»). Нечто огромное и высокое противоположно земному, ограниченному (но 34 Глава первая Гоголь и карнавальное начало не морально низкому: в описании йет активного снижения - речь у гроба «умная и пристойная», какая и должна быть). Небесное про­ тивопоставлено даже земным речам о небесном как иное - может быть, более простое, во всяком случае, таинственно-недоступное, беспредельное. Контраст однонаправлен и непреходящ. Все иначе в «Старосветских помещиках». Истинный центр от­ рывка - это, конечно, не Пульхерия Ивановна, а Афанасий Ивано­ вич. Взгляд постоянно возвращается к нему, все настроено на ожи­ дание каких-то его слов и поступков. Ведущим моментом является то, что нам, читателям (вместе с персонажами повести), непонятна его реакция; она почти механична, бесчувственна («...на все это глядел бесчувственно»), и эта механичность, казалось бы, продол­ жает механические шутки Афанасия Ивановича, механический строй его образа мыслей и поведения; но в то же время его реакция и странно сдержанна («...он сам на все это глядел странно»), слов­ но грозит чем-то неожиданным и непредусмотренным. В коллектив­ но-обрядовом действе, где каждому, в том числе родственникам умершего, предуказана определенная роль (что вовсе не исключает искренности и глубины переживания), Афанасий Иванович кажется каким-то несливаемым, инородным телом, и эта непредусмотренность сохраняется до конца, хотя в ее характере наступает реши­ тельный перелом. Эффект здесь в том, что подозреваемая было ме­ ханичность и холодность реакции мгновенно растворяется в таком неподдельно глубоком, страшном горе, которое в состоянии выра­ зить только неожиданно неуместное слово, оборванная речь и без­ молвие. «Он поднял глаза свои, посмотрел смутно и сказал: «Так вот это вы уже и погребли ее! зачем?!.» Он остановился и не до­ кончил своей речи». «Это «зачем?* - пишет Гуковский, - одна из тех кратчайших формул поэзии, по которой познается истинный ге­ ний художника... «Зачем?» - это значит, что для него, для его любви, она жива, и нет смерти для нее в его любви, и нельзя, не­ возможно зарыть в землю то, что не умирает, и он не приемлет смерти любимой» 41. К словам исследователя нужно, однако, то добавление, что не приемлющему смерти любимой пришлось осознать факт этой смер­ ти - и тогда наконец ему открылась вся непоправимость и ужас свершившегося. «...Когда возвратился он домой, когда увидел, что пусто в его комнате, что даже стул, н? котором сидела Пульхерия Ивановна, был вынесен, - он рыдал, рыдал сильно, рыдал неутеш­ но, и слезы как река, лились из его тусклых очей». 41 ,2* Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. М; Л., 1959. С. 85. 35 Ю.Манн Поэтика Гоголя Повествование все время возвращается к Афанасию Иванови­ чу, чтобы оставить за ним последнее слово в пестрой и хаотичной картине погребения. Страшная сила этого описания - в контрасте общего и индивидуального начала. Многократные движения - ввысь, к природе, к ребенку - словно стремятся увести от индиви­ дуальной смерти, но их пересиливает одна косноязычная фраза Афанасия Ивановича: «Так вот это вы уже и погребли ее! зачем?!.» Космической беспредельности противостоит индивидуализированное сознание, которое не мирится, не может мириться со смертью близкого, как бы ни уравновешивалась и ни нейтрализовалась эта смерть в естественном течении жизни. То, что в «Невском проспек­ те» и «Шинели» выражено главным образом негативно (как недол­ жное) или если позитивно, то косвенно, повествователем (его реак­ цией на смерть Пискарева или Акакия Акакиевича), в «Старосветс­ ких помещиках» воплощено в переживаниях персонажа. Воплощено с дерзкой и, может быть, программной неожиданностью, так как ре­ акцию боли и неприятия мы встретили у человека, у которого, ка­ залось, должны были встретить покорную и механическую подчи­ ненность течению бытия. Вечная обновляемость жизни, смена ее звеньев и «особей» не отменяет трагизма личной смерти, не может утешить того, кто потерял близкого и родного. Эта мысль возникает и крепнет в прямой полемике с понятием внеличного развития це­ лого, усваивая и вместе с тем изменяя многие моменты карнаваль­ ного восприятия смерти. Амбивалентность снова усложняется - может быть, на самом существенном своем направлении - в воп­ росе о личном бытии и его зависимости от системы целого. Наконец, остановимся еще на одном описании - из «Мертвых душ». Десятая глава. Смерть прокурора. «Параличом ли его или чем другим прихватило, только он как сидел, так и хлопнулся со стула навзничь. Вскрикнули, как водится, всплеснув руками: «Ах, боже мой!», послали за доктором, чтобы пустить кровь, но увидели, что прокурор был уже одно бездушное тело. Тогда только с соболезно­ ванием узнали, что у покойника была, точно, душа, хотц он по скромности своей никогда ее не показывал. А между тем появление смерти так же было страшно в малом, как страшно оно и в великом человеке: тот, кто еще не так давно ходил, двигался, играл в вист, подписывал разные бумаги и был так часто виден между чиновни­ ков с своими густыми бровями и мигающим глазом, теперь лежал на столе, левый глаз уже не мигал вовсе, но бровь одна все еще была приподнята с каким-то вопросительным выражением. О чем покойник спрашивал, зачем он умер, или зачем жил, об этом один Бог ведает». 36 Глава первая Гоголь и карнавальное начало Это описание несколько отличается от всех разобранных вы­ ше. Моменты прямого сострадания, участия в умершем здесь иск­ лючаются или сводятся до минимума - не только в реакции персо­ нажей, но и повествователя. Или, говоря точнее, эти моменты по­ лучают метафизическое, философское выражение. На первый план выступает само значение перехода от жизни к небытию, мгновение этого перехода (последний и в самом деле сведен к одному мгнове­ нию: «только он как сидел, так и хлопнулся со стула навзничь...»), сама ужасающая внезапность смерти. Смерть не сочетаема с жиз­ нью, хотя бы последняя не знала никаких высоких движений и сво­ дилась к отправлению простейших функций («...ходил, двигался, иг­ рал в вист, подписывал разные бумаги...»). Смерть страшна «в ма­ лом... как и в великом человеке». Если в «Шинели» или «Старо­ светских помещиках» смерть «малого» взывала к такому же состра­ данию, такому же участию, как смерть любого человека (в то время как официальное мышление грозит закрепить и интенсифицировать эту убывающую малость, поставив ее на самое низкое место - ни­ же «мухи»), то в «Мертвых душах» смерть "малого и смерть велико­ го уравнены как философский феномен. Уравнены в смысле абсо­ лютной нелогичности; странности, ужасности исчезновения инди­ видуально-живого. А также в связи с этим, в смысле постановки коренных вопросов бытия («...зачем он умер, или зачем жил»). Уравнены, независимо даже от конкретных ответов на эти вопросы, даже при характерно-гоголевском умолчании, отказе от определен­ ного вывода («...об этом один Бог ведает») 42 . Поясним эту особенность гоголевского изображения следующей аналогией. В «Двух физиологических очерках» (1846) А. Кульчицкого, одного из представителей так называемой «натуральной школы», рассказывается о пошлой, бессодержательной жизни «водевилиста» и «непризнанного поэта»: «...Оба эти лица жалки, пусты, никогда не могут они взглянуть прямо в свою сущность и никогда не думают об этом... Одна только смерть, прикасаясь к ним своею величественною рукою, заставляет нас верить, что и они люди...» Эти строки, завершающие произведение, явно подсказаны сценою смерти прокурора в «Мертвых душах». Смерть контрастирует с жизнью персонажа, открывает в нем нечто неожиданное, переводит его с одного уровня (механического, животного) на другой (человеческий). Но «ответ» Кульчицкого более определенный, особенно если учитывать общий контекст «натуральной школы». «Натуральная школа» заострила антитезу потен­ циальных возможностей человека и их конкретной реализации, высокого предназначения человека и его пошлого реального существования (ср. у Некрасова в неоконченном рома­ не «Жизнь и похождения Тихона Тростникова», 1843-1848 гг.: «И в один день нападает на меня хандра невыносимая, тоска смертная, сильней и сильней разгорается Божия иск­ ра, заглохнувшая под пеплом нужды и житейских забот...»). Смерть доводит эту антитезу до предела, раскрывает, так сказать, загадку жизни. У Гоголя все сложнее: во всей глуби­ не обнажена философская проблематика бытия, как некая бездонная бездна, но что в ней сокрыто - не говорится. Гоголевское: «Зачем жил, об этом один Бог ведает» - напоми­ нает строки «Медного всадника»: «И жизнь ничто, как сон пустой, // Насмешка неба над 37 Ю.Манн Поэтика Гоголя Сдвиг в философскую плоскость отвечает общему духу и строю «Мертвых душ», но его исходный пункт - та же абсолютная неп­ римиримость индивидуальной смерти и жизни целого, которую мы проследили во всех аналогичных описаниях. * * * V Переосмысление мотивов, образов и^ сцен, традиционно свя­ занных с народной карнавальной смеховой культурой, усложнение амбивалентности, зияющий контраст индивидуальной смерти и жизни целого, обостренно-трагическое ощущение этого контраста, ведущее к постановке философских проблем, - все это заставляет видеть в Гоголе характернейшего комического писателя нового вре­ мени, несводимого к традиции карнавального смехового начала (хотя и имеющего с нею точки соприкосновения) . Анализ других сторон гоголевской поэтики, мы надеемся, подтвердит и конкрети­ зирует этот вывод. землей»; но в то же время гоголевский холодный скепсис дан в форме неопределенности. Не предуказана ни разгадка «тайны», ни даже само ее наличие (или отсутствие). Добавим, что заострение в «натуральной школе» антитезы - человеческая сущность (назначение) и реальное существование - это типичный пример развития и в то же время выпрямления гоголевской сложной художественной философии. 43 Очевидны также точки соприкосновения гоголевского творчества с древними не­ карнавальными формами комического. В этих формах, которые исследовала О. Фрейденберг, а в последнее время А. Гуревич, не происходило амбивалентное снижение сакраль­ ного, высокого, страшного и т. д. Наоборот, «низовое» воспринималось «в контексте се­ рьезного, придавая последнему новое измерение»; «в этой системе сакральное не ставится смехом под сомнение, наоборот, оно упрочивается смеховым началом, которое является его двойником и спутником, его постоянно звучащим эхом» (Гуревич А. Я. К истории гро­ теска. «Верх» и «низ» в средневековой латинской литературе / Известия АН СССР. Серия литературы и языка, 1975. № 4. С. 327). Постоянство, неотменяемость страшного подчас сближают гоголевский комизм с этой некарнавальной формой комического. Однако общий эмоциональный спектр гоголевской амбивалентности сложнее, не го­ воря уже о философской постановке таких новых проблем, как контраст индивидуальной смерти и продолжающейся жизни целого. Перед нами другая, новая форма комического, в которую, однако, вплетены нити, идущие от древних форм. 38 Глава вторая «СТРАШНАЯ МЕСТЬ. ПЕРСПЕКТИВА В ГЛУБЬ ГОГОЛЕВСКОГО ХУДОЖЕСТВЕННОГО МИРА I. Предварительные замечания Среди произведений, которые наиболее ярко демонстрируют особую, гоголевскую сложность художественного письма, должна быть названа «Страшная месть». Андрей Белый даже считал эту по­ весть характернейшим произведением Гоголя «первой творческой фазы». «Всё здесь подано наиярчайше, нигде нет прописей; всё, надлежащее быть прочитанным, показано как бы под вуалью прие­ ма, единственного в «воем роде. Не осознав его, - ничего не проч­ тешь; и только ослепнешь от яркости образов. Сила достижений невероятна в «Страшной мести»; только «Мертвые души» оспари­ вают произведение это» {. «Яркость» письма в «Страшной мести» способна ввести в заб­ луждение: оно кажется простым до лубочности, до плакатности. Отсюда вошедшее и в школьный и в вузовский обиход разделение повести на два контрастных плана: с одной стороны - героика, с другой - отщепенство. Первое - приподнятое, эпически широкое, со знаком плюс; второе - сниженное, ужасное, со знаком минус. Вот типичное суждение: «Если основная патриотическая тема пове­ сти раскрывается в образах Данилы, Катерины, казаков и осуще­ ствлена стилевыми средствами народно-героического эпоса, то об­ раз предателя-колдуна разрешен Гоголем в плане романтическиужасного гротеска... Мысль о вине человека, отпавшего от коллек­ тива, изменившего своему народу, Гоголь в «Страшной мести» вы­ разил в романтически условных образах, удалившись от той реали­ стической основы, которая определяла жизненность повестей «Вечеров» 2. Обратим внимание на категорическое определение исследова­ телем вины одного из персонажей: она неизбежно вытекает из кон­ траста двух планов, из кажущейся предельной простоты манеры «Страшной мести». Поэтому, так сказать, заново зондируя эту ма1 2 Белый Андрей. Мастерство Гоголя. Исследование. М.; Л., 1934. С. 54. Степанов К Л. Н. В. Гоголь. Творческий путь. 2-е изд. М, 1959. С. 100. 39 Ю. Манн Поэтика Гоголя неру, мы должны спросить себя, в чем же конкретно вина «кол­ дуна», отца Катерины. Это будет контрольный вопрос к более глу­ бокому определению поэтики произведения. Нетрадиционный подход к ней наметил А. Белый, описавший то, что он называет «приемом» «Страшной мести». «Явленью колдуна на пире предшествует рассказ о том, как не приехал на пир отец жены Данилы Бурульбаша, живущего на том берегу Днепра: гости дивятся белому лицу пани Катерины; «но еще больше дивились тому, что не приехал... с нею старый отец...». Отец подан при помощи «не». Есаул Горобець поднимает иконы - благословить молодых: «...не богата на них утварь, не горит ни серебро, ни золото, но ни­ какая нечистая сила не посмеет прикоснуться к тому, у кого они в доме...» Колдун подан при помощи «не» 3, - заключает А. Белый. Что же представляет собою поданный таким образом колдунотец? «Наивные современники Гоголя не постигли стилистической рисовки колдуна частицами «не», прощепившими его контур не ли­ ниями, а трещинами в глубину провала, дна которого «никто не ви­ дал», - заключает исследователь. Эта рисовка, иначе говоря, об­ ступающие колдуна всевозможные отрицательные словечки, набра­ сывают на все происходящее сеть иронии - только иронии скры­ той, трудно различимой. В «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» гоголевская усмешка явна; в «Страшной мести» «не увидели этой усмешки в подаче «бреда» под формой диканьской вселенной; не увидели, что мало говорящая «фантастика» - много говорящая характеристика показанного кол­ лектива; страшит он, этот коллектив, видящий в непрочитанных действиях чужака весь позитив страшных, колдовских деяний...» 4 А. Белый, однако, не ограничивается констатацией неопреде­ ленности гоголевского рисунка и связанной с ним особой иронич­ ности; он хочет разгадать, что за всем этим скрывалось. СкрыЬалась «необъяснимость дикарям поступков личности, может, тронутой Возрождением: понятно, что колдун тянется к ляхам и братается с иностранцами». «...Сомнительно, что «легенда» о преступлениях колдуна не бред расстроенного воображения выродков сгнившего рода, реагирующих на Возрождение; мы вправе думать: знаки, пи­ санные «не русскою и не польскою грамотою», писаны... пофранцузски или по-немецки; черная вода - кофе; колдун - вегеБелый Андрей. Мастерство Гоголя. С. 57. (курсив Андрея Белого). Там же. С. 56. 40 Глава вторая «Страшная месть». Перспектива в глубь тарианец; он занимается астрономией и делает всякие опыты, как Альберт Великий, как Генрих из Орильяка...» 5 А. Белый, таким образом, перетолковывает события и факты повести - особый вид интерпретации, который уже резко отклоня­ ется от художественной основы. Ведь в произведении указанные А. Белым события и факты даны не субъективным планом одного из персонажей, а самим повествователем; поддерживаются всей собы­ тийной и повествовательной системой. Следовательно, они должны быть не дешифрованы, а поняты в самом своем «фантастическом» качестве. А. Белый словно натягивает материал повести на другую колодку. Но так можно переиначить любое произведение с элемен­ тами фантастики, особенно фольклорного типа. Реалистическое сни­ жение А. Белым фантастики «Страшной мести» до возрожденческой темы, таинственных знаков - до французского текста, неизвестно­ го черного напитка - до кофе и т. д. - в какой-то мере аналогично методологии старших мифологов (например, русского фольклориста прошлого века А. Афанасьева), распознававших в Илье Муромце модификацию бога-громовика, в пиве, которое он пьет, - «старин­ ную метафору дождя», а его стрелах - молнии и т. д. 6 II. Прием исключения и функция мифа Вероятно, основной «прием» обрисовки колдуна (мы пока ог­ раничимся только им) правильнее видеть не в системе отрицаний, но в системе исключений. Это именно прием исключения: то, что характеризует колдуна, принадлежит только ему, единственно в своем роде. При этом необязательны отрицание или неопределен­ ность признака. Иногда признак может быть очень определенным и конкретным. «Вдруг все лицо его переменилось: нос вырос и наклонился на сторону, вместо карых, запрыгали зеленые очи...» и т. д. На наших глазах колдун отчуждается от казачьей стихии. Карие (иногда чер­ ные) очи - признак родовой общности (в «Майской ночи...» Галя говорит Левко: «Я тебя люблю, чернобровый козак! За то люблю, что у тебя карие очи...»). Человек с карими очами - свой; с зеле­ ными, да еще прыгающими, выпадает из общности. «Вдруг вошел Катеринин отец... с заморскою люлькою в зу­ бах...» У старика «висела сабля с чудными каменьями». «Заморская Белый Андрей. Мастерство Гоголя. С. 67. См.: Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. I. M., 1885. С. 304-305. 41 Ю.Манн Поэтика Гоголя люлька» и «чудные каменья» выполняют ту же функцию, что зеле­ ные очи вместо карих. Прием исключения - и в описании фамильного кладбища кол­ дуна, где «гниют его нечистые деды». Не похоже оно на обычное кладбище: «Ни калина не растет меж ними (крестами), ни трава не зеленеет, только месяц греет их...» Не следует думать,*что водораздел проходит по линии: русское (украинское) - «бусурманское», православное - неверное, свое - чужое. А. Белый явно абсолютизирует эту грань, видя в старике пришельца из другого, инонационального, европейского, «возрож­ денческого» мира. Но колдун изначально чужд тому миру так же, как и православному. Прием исключения идет вширь, отделяя ста­ рика от всех и вся. Это видно, например, в перечислении того, что не хотел есть и что ел колдун, - своеобразный ассортимент блюд, который ставит в тупик Данилу, превосходя все его ожидания и предположения. «Не захотел выпить меду!, «Горелки даже не пьет!» - то есть не любит того, без чего не обходится «добрый козак». Но тут же Данило вспоминает, что «католики даже падки до водки, одни только турки не пьют». Старик бранит галушки: «Знаю, тебе"лучше жидовская лапша», подумал про себя Данило». Однако колдун не ест и лапшу. «Только одну лемишку с молоком и ел ста­ рый отец» да потягивал из фляжки «какую-то черную воду». Обра­ щает на себя внимание полная необычность еды 7. Такая же установка в описании оружия в замке колдуна. «Висит оружие, но всё странное: такого не носят ни турки, ни крымцы, ни ляхи, ни христиане, ни славный народ шведский» - то есть практически ни один «народ». Это знаки какой-то нечеловечес­ кой, запредельной силы. Заметим, что в перечне народов - и те, с которыми воюют казаки и на стороне которых выступал («ляхи») или собирался выступить («крымцы») колдун. Красноречиво, однако, уточнение, касающееся последнего случая: «...направил путь к та­ тарам прямо в Крым, сам не зная для чего». У колдуна нет общности и с теми, руку которых он держит. Особый вид приема исключения в повести - осмеяние колду­ на другими (осмеяние действительное или кажущееся ему). Одна из функций смеха в том, что осмеиваемый исключается из общности людей, между ним и ею возникает непроходимая преграда. Осмея­ ние граничит с преследованием. Эффект тут именно в несочетаемости, странности. С одной стороны, лемишка (изготовлявшаяся из ситной или гречневой муки) - блюдо неизысканное. Н. Маркевич упоминает его, описывая «простонародную кухню» {Маркевич Н. Обычаи, поверья, кухня и напитки малороссиян. С. 156). С другой стороны, какая-то неведомая «черная вода». 42 Глава вторая «Страшная месть». Перспектива в глубь Катерина пересказывает молву о колдуне: «Говорят, что он ро­ дился таким страшным... и никто из детей сызмала не хотел играть с ним... Как страшно говорят: что будто ему всё чудилось, что все смеются над ним. Встретится ли под темный вечер с каким-нибудь человеком, и ему тотчас показывалось, что он открывает рот и выскаливает зубы. И на другой день находили мертвым того чело­ века». Потом эта сцена троекратно отзовется: смехом коня, схимника (мнимым смехом) и, наконец, всадника. В двух случаях повторяется ййд смеющегося (открытый рот, белеющие зубы), но с возрастаю­ щей функцией преследования: человеческое действие оказывается принадлежащим коню или схимнику, давно удалившемуся от мира, то есть вся живая природа, а также божественная сила отступают­ ся от старика. В первом случае момент страшного усиливается еще есте­ ственной похожестью и зримостью образа: ржущий = смеющийся конь. «Вдруг конь их всем скаку остановился, заворотил к нему морду и, чудо, засмеялся! Белые зубы страшно блеснули двумя ря­ дами во мраке!.. Дико закричал он и заплакал, как исступленный. Ему чудилось, что всё со всех сторон бежало ловить его». Сравним в сцене со схимником, где момент страшного усиливается еще ас­ социациями осклабляющегося мертвого черепа: «...Ты смеешься, не говори... я вижу, как раздвинулся рот твой: вот белеют рядами твои старые зубы!..» и т. д. В этой сцене повторяется также убийство колдуном своего обидчика, преследователя (мнимого). Сложность ответа на вопрос, в чем вина колдуна, предопреде­ лена уже несовпадением субъективных планов повествователя и персонажей. Для последних, прежде всего для Данилы, колдун, как и отец Катерины (вначале Данило еще не знает, что это одно ли­ цо), - носитель злой воли. Жестокие и нечестивые дела якобы проистекают всецело из его намерения и интересов. «...Отец твой не хочет жить с нами в ладу». «Нет, у него не казацкое сердце». Колдун-старик - даже высшее воплощение злой воли; так, по крайней мере, считает Данило: «Знаешь ли, что отец твой антих­ рист?» Сложнее отношение к колдуну повествователя. Правда, в целом в повести господствует почти нерасторжимая близость автора к своим персонажам - казакам, что видно, напри­ мер, в сцене боя: «Коли, козак! гуляй, козак! Но оглянись назад: не­ честивые ляхи зажигают уже хаты и угоняют напуганный скот. И как вихорь, поворотил пан Данило назад...» Пан Данило словно ус­ лышал предостережение повествователя (или, что одно и то же, по­ вествователь своим предостережением выразил невольную догадку Данилы). 43 Ю. Манн Поэтика Гоголя Иногда кажется, что повествователь разделяет мнение Данилы о злой воле старика. В сцене колдовства: «Нечестивый грешник! уже и борода давно поседела, и лицо изрыто морщинами... а все еще творит богопротивный умысел». «Богопротивный умысел» - это недвусмысленная оценка, данная повествователем. Но вот более сложный случай. Колдун сидит в подвале, «зако­ ванный в железные цепи», ждет казни. Описывается, что он видит и чувствует. Потом подключается авторский план - возникает ти­ пично гоголевская нота: «Пусто во всем мире. Унывно шумит Днепр. Грусть залегает в сердце. Но ведает ли эту грусть колдун?» Ответа на волрос нет. Но уже то интересно, что возможно предпо­ ложение о некоторой общности переживаний автора и персонажа,8. Вернемся, однако, к сцене колдовства. Старику показалось незнакомое лицо. «И страшного, кажется, в нем мало; а непреодо­ лимый ужас напал на него... Колдун весь побелел как полотно». Та­ инственное лицо - это, вероятно, Иван, мстит.ль, незнакомый колдуну, обиженный его дальним пращуром. Все это выяснится по­ том, из эпилога. Пока же обращает на себя внимание странность поведения колдуна. До сих пор мы (вместе с Данилой) могли счи­ тать его суверенным источником зла, так сказать, его высшей ин­ станцией. Но оказалось, его сила ограничена какой-то другой, более могущественной силой. До сих пор мы могли считать его способным наводить страх на всех. Оказалось, он сам подвластен приступам непреодолимого страха. Разъяснение всему - в финале повести, в песне слепого бан­ дуриста, в мифе. Финал разъясняет, что на колдуне вина его дале­ кого предка, Петро, позавидовавшего своему названому брату Ива­ ну и убившего его. Наказание было испрошено Иваном, определено божьим решением, а это ставит великого грешника, колдуна, в но­ вую ситуацию. Миф в «Страшной мести» находится в особом, но не конфлик­ тном отношении с основным действием. Он завершает действие, от­ крывает в нем неясное, предлагает свое объяснение, но последнее ни в чем не противоречит прежде сказанному. Мы уже видели тря­ сение земли, вставание мертвецов (предков колдуна) из гроба, ви­ дели «человека с закрытыми очами» (Ивана), видели смерть колду­ на, месть колдуну его предков - все то, что будет фигурировать в мифе. Неопровергаемость мифа, его совпадение с событиями повес­ ти перевертывают перспективу: финал повести становится завязкой 8 Спустя много лет, в «Выбранных местах из переписки с друзьями», в статье «Светлое воскресенье», Гоголь уже от своего имени почти дословно повторит первую фразу: «Боже! пусто и страшно становится в твоем мире\» 44 Глава вторая * «Страшная месть». Перспектива в глубь и главным трагическим действием, а судьба колдуна, Данилы, Кате­ рины - ее реальным финалом. Взглядом из глубины по-иному ос­ вещается вина колдуна и характер «страшной мести». III. Два вывода По крайней мере, два вывода следуют из обратной перспекти­ вы, установленной финалом повести. Прежд^зсег^^е^^ ния - родового, в котором понятие индивидуальности растворяется в~понятии рода - как цёлШЪТТ^ак общего. Об STOISI уже ШсатГКкдреи^елыи"й""в последнее время ТОТ Лотман 9, но нам, со своих по­ зиций, необходимо внести дополнения и коррективы. Родовой тип сознания наиболее отчетливо выражен в мифе, обращенном к праисторическому времени. Преступление Петро, по­ завидовавшего побратиму, направлено и против Ивана, и против единственного его сына, то есть поражает в"есь род («...лишил меня честного моего рода и потомства на земле. А человек без честного рода и потомства, что хлебное семя, кинутое в землю и пропавшее даром...» - говорит Иван). Со своей стороны, Иван выспрашивает месть для всего рода Петро («Сделай же, Боже, так, чтобы все по­ томство его не имело на земле счастья!»). Род Петро пресекается на колдуне, на его дочери и зяте, а также на самой младшей его отрасли, внуке Иване, совпадающем в своем имени с главою давно погубленного рода. С другой стороны, было предопределено, что в роде Петро наказание распространялось бы не только на все потом­ ство, но и одновременно - от преступлений самого большого грешника, колдуна, на его предков, на весь вымерший уже род («от каждого его злодейства, чтобы деды и прадеды его не нашли бы по­ коя в гробах...»), и от них - на великого грешника снова. Родовая вина перекрестно увязывает всех - и живущих и умерших. Закон мести «жизнь за жизнь» расширяется до закона - потомство за потомство, род за род. Тем не менее, вопреки А. Белому, точка зрения рода не есть точка зрения всей повести. А. Белый считал, что повесть в своей первичной основе выражает именно родовое (коллективное) начало; если же она это делает неубедительно или противоречиво, то воп­ реки намерениям автора. «Адвокат родовой патриотики, Гоголь то­ пит «клиента» [род] почище прокурора»: патриархальная жизнь См.: Лошман Ю. М. Из наблюдений над структурными принципами раннего творче­ ства Гоголя // Ученые записки Тартуского государственного университета, 1970. Вып. 251. С. 17-45. 45 Ю. Манн Поэтика Гоголя «приводит к бессмыслице явления на свет без вины виноватого» Вывод соответствует общему взгляду исследователя на Гоголя как на идеолога коллективизма, исподволь изменяющего принятому на­ чалу. «Личное у Гоголя - мелко, не эстетично, не героично; лич­ ность, выписавшись из дворянства, крестьянства, казачества, гибнет телесно с Поприщиным или... прижизненно мертвенеет в мещанс­ ком сословии, в которое^ переползает дворянчик» п. Однако акцент следует резко сместить: из анализа трансформации карнавального начала (в предыдущей главе) видно, что выдвижение вперед инди­ видуальных моментов не было для Гоголя случайным и непроиз­ вольным. В этом направлении развивалась вся его поэтическая сис­ тема, и означенный сдвиг, в свою очередь, освящался особым эсте­ тизмом, вел к поэтизации и утеплению всей атмосферы, окутываю­ щей гибель индивидуального начала. Формула «адвокат родовой патриотики» слишком неточна для поэтическо-философской систе­ мы Гоголя, отражающей судьбу древних психологических пережи­ ваний и комплексов в исторически изменившееся время. Это видно и на отношении к родовой вине. Ю. Лотман считает, что в «Страшной мести» отразилась сама «сущность архаического мировоззрения» со свойственной ей «систе­ мой категорий» и, в частности, с пониманием вины (греха). «Злодей Петро, убив побратима... становится зачинателем нового и небыва­ лого зла. Преступление его не уходит в прошлое: порождая цепь новых злодейств, оно продолжает существовать в настоящем и неп­ рерывно возрастать. Выражением этого представления становится образ мертвеца, растущего под землей с каждым новым злодей­ ством» 12. Это верно лишь с той поправкой, что «архаическое миро­ воззрение» не исчерпывает точку зрения повести в целом, что пове­ ствование все время преодолевает древнюю «систему категорий», сталкивая их с новыми, современными. Казалось бы, кто как не Данило должен быть последователь­ ным «адвокатом родовой патриотики», до конца представлять родо­ вое начало (в этом качестве его и воспринимал А. Белый). Для Да­ нилы существует только общность, целое - боевых товарищей, ар­ мии, Украины. Однако нарочитая двусмысленность ситуации в том, что, будучи последовательным, он должен признать всецело винов­ ными и себя, и жену, и своего сына - как принадлежащих к прок­ лятому роду. Но этого-то он и не делает, не хочет делать. «Если бы Белый Андрей. Мастерство Гоголя. С. 67. Том же. С. 163. 12 Лотман Ю. М Звонячи в прадЬднюю славу // Ученые записки Тартуского государ­ ственного университета, 1977. Вып. 414. С. 99. 11 46 Глава вторая * «Страшная месть». Перспектива в глубь я знал, что у тебя такой отец, я бы не женился на тебе... не принял бы на душу греха, породнившись с антихристовым племенем». Но тут же Данило успокаивает жену: «...я тебя теперь знаю и не бро­ шу ни за что. Грехи все лежат на отце твоем». Личный опыт, при­ вязанность к близкому человеку решают больше, чем идея «пле­ мени». Финал родовой драмы разыгрывается уже в исторически но­ вое время. Древний тип сознания трагически противоречит разви­ вающейся индивидуализации и личной судьбе. Но это же самое противоречие имеет вторую» кажется, совсем не отмеченную еще сторону: некую неправильность в божьем ре­ шении, чьей волей установлена форма наказания. «Страшная казнь, тобою выдуманная, человече!»- сказал Бог. «Пусть будет все так, как ты сказал, но и ты сиди вечно там на ко­ не своем, и не будет тебе царствия небесного, покаместь ты будешь сидеть на коне своем!» Высшее решение не сообразовано с течением времени; оно длится вечно («...ты суди вечно там на коне своем»; так же навечно определены муки великого мертвеца под землей и всего его потом­ ства). Высшее решение не знает милосердия, не считается с пере­ ходом от родового к индивидуальному принципу. Оно надвременно и надысторично. В то время как текучесть, изменения бытия власт­ но заявляют о себе. От божьего суда идет страшная функция осмеяния как пресле­ дования, отвержения, исключения из общности (смех окружавших колдуна, смех его коня, кажущийся смех схимника). Ведь это Иван просил Бога сделать так, чтобы «повеселился бы я, глядя на его му­ ки!» (ср. перед этим смех братоубийцы: «Засмеялся Петро и толк­ нул его пикой...»; а затем смех спящего всадника: «...увидел несше­ гося к нему колдуна и засмеялся»). Бог, однако, «посмеялся» и над самим Иваном - «посмеялся» надо всеми. Ибо в своем суде он не присоединяется полностью ни к одной из сторон - ни к пострадавшему, ни к обидчику. Высшее решение непредсказуемо и надлично. Оно воздает каждому свое - и истцу, и ответчику, и потомкам последнего, и людям, вообще не причастным к «страшному, в старину случившемуся делу»: «И пош­ ло от того трясение по всей земле. И мн

Результаты поиска

Нашлось результатов: 115 (0,88 сек )

Свободный доступ

Ограниченный доступ

Уточняется продление лицензии

1

Архетипы в поэтике Н.В. Гоголя монография

М.: ФЛИНТА

Монография посвящена фольклорным и литературным архетипам в поэтике Н.В. Гоголя. Впервые в гоголеведении комплексно изучается роль архетипов народной обрядовой культуры в поэтике писателя, системно рассматриваются фольклорные архетипы в позднем творчестве Н.В. Гоголя, по-новому решается вопрос о способах и приемах реализации библейских и средневековых литературных архетипов в структуре гоголевских текстов, устанавливаются принципы взаимодействия словесного и живописного дискурсов в экфрасисе Н.В.Гоголя, выявляются новые аспекты изучения проблемы дантовского архетипа в творчестве писателя. Анализ произведений Н.В.Гоголя носит многоаспектный характер, сочетающий литературоведческие, искусствоведческие, фольклористические и этнографические подходы.

О параллели между финальной сценой в «Ревизоре» и изображением Страшного суда в средневековом изобразительном искусстве см. в работе: Манн Ю.В. Поэтика Гоголя . – С. 242. 57 Аверинцев Сергей.

Предпросмотр: Архетипы в поэтике Н.В. Гоголя.pdf (0,4 Мб)

2

Хотя фантастический Двойник парадоксально проявляет себя рационалистом заметно чаще, чем Антоний, оба собеседника принимают удивительное как естественное и удивляются не самому удивительному (этим также предварялась поэтика Гоголя ).

Предпросмотр: Погорельский Антоний биобиблиографическая справка.pdf (0,1 Мб)

3

В данной работе исследуются приёмы и средства комического изображения в поэме Н. Гоголя «Мёртвые души». Выделяются основные комические мотивы миражности и абсурда в образах героев

ЛИТЕРАТУРА 1. Гоголь Н.В. Мёртвые души / Н.В. Гоголь // Собр. соч. : В 6 т. – Т. 5. – М., 1959. 2. Манн Ю.В. Поэтика Гоголя / Ю.В. Манн. – М, 1988. Inutin V.V. Voronezh State Universitet.

4

«ЭПОХИ ЖИЗНИ» НИКОЛАЯ ГОГОЛЯ * Юрий Владимирович Манн по праву имеет репутацию крупнейшего и авторитетного специалиста по творчеству Го голя; его «Поэтика Гоголя », вышедшая в 1978 году и не раз с тех пор переизданная, справедливо признана...

5

Сегодня «Дом Н.В. Гоголя» – это Государственное бюджетное учреждение культуры (ГБУК), включающее мемориальный музей и научную библиотеку. Оно находится на Никитском бульваре в доме № 7а – в здании, представляющем собой памятник истории и архитектуры Москвы

“Ганц Кюхельгартен”», «“Петербургские повести” Гоголя », «Сатира Гоголя », «Поэтика Гоголя », «Театр Гоголя » и др.

6

Сравнительный анализ повести Н.В. Гоголя «Портрет» и ряда произведений, входящих в сборники «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Миргород», позволяет увидеть движение семантики молчания, выявить круг его новых значений и установить связь, существующую между аскетическими устремлениями героев повести и религиозным мировоззрением автора

9. Манн Ю.В. Поэтика Гоголя . М., 1978. 10. Маркович В. Петербургские повести Н.В. Гоголя .

7

Автор ставит вопрос об отношении философа Алексея Лосева к концепции символизма русского романтика Владимира Одоевского, нашедшей воплощение в романе «Русские ночи». Лосева и Одоевского сближают не только философские и музыкальные интересы, но и сама идея символизма человеческой жизни, когда индивидуальная судьба оказывается алогической выраженностью логически-безупречного Божественного замысла, высшего Промысла о человеке и о человечестве в целом

13 Манн Ю.В. Поэтика Гоголя . Вариации к теме.

8

История русской литературы первой трети XIX века учеб. ...

М.: ФЛИНТА

Учебное пособие вводит студентов в пространство русской классической литературы, знакомит с творчеством Пушкина, Лермонтова, Гоголя, с Золотым веком русской поэзии. Именно в этот период русской словесной культуры формируется ее национальное своеобразие, оформляется тот комплекс идей и образов, которые определят ее последующее развитие. В книге автор пытается воссоздать поэтический мир писателя прежде всего через слово, через своеобразие его художественного мышления. Многочисленные цитаты как фрагменты и сегменты текста выполняют эту задачу. Для более активного погружения читателя в материал цитаты сопровождаются ссылками на собрания сочинений. Отбор материала и его интерпретация обусловлены интересом к проблеме авторского сознания как миромоделирующего фактора словесной культуры.

Вып. 1. М.; Л., 1934. С. 251, 336 Это понятие было введено в научный оборот Ю.В. Манном и получило свое развитие в трудах многих отечественных и зарубежных гоголеведов. См.: Манн Ю.В. Поэтика Гоголя .

Предпросмотр: История русской литературы первой трети XIX века.pdf (0,2 Мб)

9

744 с. Новая книга выдающегося исследователя творчества Гоголя включает в себя классическую монографию «Поэтика Гоголя » и три десятка примыкающих к ней статей, объединенных в раздел «Вариа ции к теме: традиции и параллели».

10

История отечественной литературы. Век XIX

РИО СурГПУ

Издание содержит методические указания по изучению базового учебного курса "История отечественной литературы" (XIX век), а также подробные рекомендации по организации всех видов контроля самостоятельной работы студентов, в том числе планы семинарских занятий, задания к коллоквиумам, аудиторным и домашним контрольным работам, мини-зачётам, критерии оценивания.

Кн. 1, 2. 7. Манн, Ю.В. Постигая Гоголя : учеб. пособие для старшеклассников и студентов вузов / Ю.В. Манн. М. : Аспект Пресс, 2005. 206 с. 8. Манн, Ю.В. Поэтика Гоголя // Манн Ю.В. Творчество Гоголя : смысл и форма.

Предпросмотр: История отечественной литературы. Век XIX.pdf (0,8 Мб)

11

Постигая Гоголя учеб. пособие для старшеклассников...

М.: Аспект Пресс

Цель предлагаемой книги - постижение Гоголя. В ней анализируются «Мертвые души», «Ревизор», «Петербургские повести» и другие произведения Гоголя. Книга состоит из двух частей. Первая - знакомит читателя с гоголевскими произведениями. Автор объясняет нюансы гоголевского замысла и особенности его реализации. Вторая часть книги - анализ комедии «Ревизор». Здесь автор во многом по-новому раскрывает идейное содержание «Ревизора», особенности художественного метода Гоголя, своеобразие комических характеров. Книга помогает читателю войти в сложный художественный мир комедии.

Текст второй части издавался в виде книги «Комедия Гоголя “Ревизор”» (М.: Художественная литература, 1966; вошла в доработанном виде в мою монографию «Поэтика Гоголя », первое издание — 1978). В настоящее издание внесены лишь мелкие стилистические...

Предпросмотр: Постигая Гоголя. Учебное пособие (1).pdf (1,3 Мб)

12

Журналистика: сборник учебных программ. Часть 1

Профили подготовки «Телевидение и радиовещание», «Международная журналистика», «Спортивная журналистика», «Музыкальная журналистика», «Журналистика в социально-культурной сфере», «Литературно-художественная критика»

Гуковский Г.А. Реализм Гоголя . М.; Л., 1959. Манн Ю.В. Поэтика Гоголя . М., 1978. Маркович В.М. Петербургские повести Н.В. Гоголя .

Предпросмотр: Журналистика. Сборник учебных программ. Часть 1 .pdf (0,9 Мб)

13

№1 [Сибирский учитель, 2009]

Научно-методический журнал. Обсуждаются проблемы образования, описываются новейшие педагогические технологии и методики. В Сибирском учителе Вы познакомитесь с опытом учителей-новаторов и их коллег за рубежом.

4. Манн Ю. В. Поэтика Гоголя .

Предпросмотр: Сибирский учитель №1 2009.pdf (0,5 Мб)

14

Романтизм vs реализм: парадигмы художественности, авторские...

Издательство Уральского университета

Сборник посвящен таким теоретико-методологическим категориям историко-литературного процесса, как творческий метод, литературное направление, тип художественного сознания. Исследование важнейших парадигм художественности классической эпохи - романтизма и реализма - сочетается с оригинальными авторскими оценками индивидуальных художественных миров и анализом персональных стратегий текстообразования русских писателей-классиков. Выпуск приурочен к 100-летию со дня рождения выдающегося уральского филолога, известного специалиста по русской классической литературе, основателя филологического факультета УрГУ профессора И. А. Дергачева (1911-1991).

Любомудров А. М. Духовный реализм в литературе русского зарубежья: Б. К. Зайцев, И. С. Шмелев. СПб., 2003. Манн Ю. В. Поэтика Гоголя . 2-е изд., доп. М., 1988.

Предпросмотр: Романтизм vs. реализм.pdf (0,1 Мб)

15

Сергей Довлатов: диалог с классиками и современниками...

ИУНЛ ПГУТИ

В монографии в контексте традиций русской литературы рассматриваются произведения раннего, зрелого и позднего периодов творчества С. Д. Довлатова. Прослеживаются многочисленные интертекстуальные связи довлатовской прозы с произведениями М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя, И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова и с прозой современных русских авторов.

Так, свойственное Гоголю карнавальное начало (это явление пристально рассматривается в первой главе неоднократно издававшейся работы Ю.В. Манна «Поэтика Гоголя ») воплощает в себе не только особый тип народной смеховой культуры, но и является одним...

Предпросмотр: Сергей Довлатов диалог с классиками и современниками.pdf (0,3 Мб)

16

265 24 Завьялова Е. Е. «Мусорная парадигма» в «Мертвых душах» Манн Ю. В. Поэтика Гоголя . Вариации к теме. М.: Coda, 1996. сухарь, остаток от кулича, привезенного дочерью Алек сандрой Степановной.

17

Статья посвящена изучению пространственно-временных отношений в светских повестях Н.А. Дуровой, в том числе их временным координатам, особенностям использования психологического времени, приема ретроспекции и географического и социального пространства

Гоголь.– М. : Просвещение, 1988.– С. 251-292. 10. Манн Ю.В. Поэтика Гоголя / Ю.В. Манн. – М. : Худож. лит., 1988.– 413 с. Быкова И.В. Харьковский национальный педагогический университет имени Г.С. Сковороды.

18

Роман американской писательницы русского происхождения Айн Рэнд «Мы живые» - первый американский роман о Советской России, в котором находят свое отражение социальные и политические реалии того времени. Предметом статьи являются бытовые, социальные и политические аспекты жизни послереволюционной России. Тема статьи - анализ оппозиции «живое - мертвое» в романе на всех уровнях поэтики (система персонажей, предметно-вещный мир, авторская позиция, психологизм и т. д.). При анализе используются следующие методы: системно-целостный, историко-сравнительный, типологический, а также элементы биографического и мифологического методов. В результате анализа автор приходит к выводу о том, что анализируемая оппозиция используется Айн Рэнд для демонстрации пагубности любой этатической системы. Данный анализ значительно углубляет понимание малоисследованного романа, а также помогает уточнить основания для критичного отношения писательницы к социализму как политической системе. Данные результаты могут быть использованы в практике преподавания зарубежной литературы в вузах.

М. : Центрполиграф, 2007. 3. Манн Ю. Поэтика Гоголя . - М. : Художественная литература, 1978. 4. Пейкофф Л. Объективизм: философия Айн Рэнд / пер.с англ.

19

Так, И. Смирнов указывает на генетическую связь знакового концепта в поэтике европейского барокко и русского футу ризма2 С. 226. 2 1 Манн Ю. В. Поэтика Гоголя . М.: Художественная литература, 1988.

20

27 мая, в Санкт-Петербурге в День города Президент РФ Дмитрий Медведев получил первый читательский билет в Президентской библиотеке имени Бориса Ельцина, которая открылась в здании Синода. В ходе посещения библиотеки Медведев опробовал электронную систему поиска документов, забив в строку поиска слово «Конституция». 39 тысяч документов, хранящихся в библиотеке в виде 43 миллионов файлов, представляются читателям именно в том разрешении, в каком были отсканированы. Благодаря этому исторические документы можно изучать в подробностях.

Одним из ее лауреатов стал литературовед Юрий Манн, автор многочисленных работ о писателе, в том числе «Поэтика Гоголя » и «Жизнь Гоголя », сообщает ИТАР-ТАСС.

21

В статье рассматриваются сущность и средства художественного выражения концепции двоемирия, характерной для творчества Н. В. Гоголя, в их органической связи с формальными и содержательными особенностями, присущими инвариантной эстетико-мировоззренческой модели пьес Н. В. Коляды. Автор приходит к выводу, что оба писателя делят бытийное пространство своих произведений на реальное и ирреальное, при этом ирреальное вторгается в условную реальность, разрушая ее, приводя в состояние беспорядка, хаоса все ее сферы, прежде всего, духовную.

Манн Ю. В. Поэтика Гоголя . Вариации к теме. М. : «Coda», 1996.

22

«ТОВАРИЩ БРУК» С.Д. КРЖИЖАНОВСКОГО И «ПОДПОРУЧИК КИЖЕ» Ю.Н. ТЫНЯНОВА: ВАРИАНТЫ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ МНИМОСТИ [Электронный ресурс] / Кубасов // Уральский филологический вестник. Серия: Русская литература XX-XXI веков: направления и течения.- 2016 .- №1 .- С. 170-181 .- Режим доступа: https://сайт/efd/570215

В статье рассматривается художественный мир рассказа С.Д. Кржижановского «Товарищ Брук» в проекции на «Подпоручика Киже» Ю.Н. Тынянова. Произведения сближает положенная в основу сюжета жизнь некоей мнимости, фантома. Заглавие повести Тынянова отсылает к историческому прошлому страны, тогда как заглавие рассказа Кржижановского декларирует современную автору советскую действительность. Кржижановский писал стихи, со стихотворной формой речи его рассказ роднит смысловая сгущенность. По аналогии с формулой Тынянова – «теснота стихового ряда», можно утверждать, что у Кржижановского есть «теснота новеллистического ряда». Сюжет его рассказа строится на развертывании и варьировании парононимической аттракции. Сюжет создается средствами языковой игры и в пространстве языка. Фантастичность достигается Кржижановским и за счет мены позиций, связанных с категорией одушевленности / неодушевленности. Принципы омонимии, паронимии, палиндрома уподобляют художественный мир Крыжижановского силлогизму. Бытие и мнимость взаимообратимы, что делает возможным бытие мнимости. У Тынянова фантастическому сюжету рассказа придается исторически правдоподобный характер. Кржижановский доводит до предела то, что в «Подпоручике Киже» имеет реальнобытовое обоснование (описка писаря). Сюжет «Товарища Брука» полностью помещен в плоскость художественной речи

URL: http://elar.urfu.ru/bitstream/10995/26464/1/978-5-7996-1134-7.pdf Манн Ю.В. Поэтика Гоголя .

23

... 200-летию со дня рождения Николая Васильевича Гоголя ...

Каталог выставки подготовлен к 200-летию со дня рождения великого русского писателя Н.В. Гоголя. Каталог разделен ина два раздела: Н.В. Гоголь и его эпоха; Мастер словесной живописи.

В этих произведениях писатель размышляет о самобытности украинской культуры, о прошлом и будущем его родины – Малороссии. Манн Ю. Поэтика Гоголя / Юрий Манн; рец. С. Г. Бочаров; оформ. Г. Шиф.

Предпросмотр: О, Гоголь, наш бессмертный Гоголь! к 200-летию со дня рождения Николая Васильевича Гоголя каталог выст. .pdf (0,6 Мб)

24

Актуальность и цели. Традиционно внимание гоголеведов было сосредо- точено на второй редакции повести Н. В. Гоголя «Портрет». Современные ис- следователи склоняются к необходимости изучать обе версии произведения, однако в большинстве случаев сравнительный анализ редакций нацелен на их противопоставление как двух самостоятельных повестей. Цель статьи – сопос- тавить оба варианта «Портрета» с точки зрения развития сквозного гоголев- ского сюжета. Материалы и методы. Материалом исследования являются редакции по- вести «Портрет» 1835 и 1842 гг. В статье проводится сравнительный анализ двух версий, опирающийся на изучение мотивной структуры произведения; в центре исследовательского внимания оказывается мотив странных превра- щений художественной реальности как последовательного отпадения человека и мира от божественного идеала. Результаты. Выявлены различия в реализации ключевых моментов иссле- дуемого мотива в двух редакциях повести, обусловленные сдвигом авторского внимания от причин к результатам странных превращений. На основании со- поставления двух версий «Портрета» сформулирован внутренний вектор раз- вития единого сюжета гоголевских произведений. Выводы. Во второй редакции влияние таинственного портрета на судьбу главного героя теряет свою значимость в сравнении с воздействием на него об- манчивой петербургской реальности. В сцеплении этих трансформаций не наб- людается отчетливой логики, поэтому предыстория любого предмета, явления или персонажа также теряет свою достоверность, а художественная реальность оказывается во власти хаоса, и ее превращение необратимо. Бегству из Петер- бурга как спасению от метаморфоз в ранней версии повести противопоставля- ется необходимость духовного преображения героев второй редакции.

Филология 9. Кривонос, В. Ш. Повести Гоголя : пространство смысла / В. Ш. Кривонос. – Самара: Изд-во СГПУ, 2006. 10. Манн, Ю. В. Поэтика Гоголя / Ю. В. Манн. – М. : Художественная литература, 1988.

25

Определи ли ее название: «Реализм Гоголя и проблемы гротеска» (впоследствии на основе диссертации была подготовлена книга «Поэтика Гоголя », 1е изд. - 1978 год).

26

В настоящей работе анализируется «брачный текст» русской литературы XIX в. как «сверхтекст», в котором сосредоточен основной мотив произведения или ряда произведений. «Брачный текст» (его поэтологические и идеологические особенности и функции) рассматривается на материале как классических произведений, так и литературы «второго ряда» – беллетристического уровня. Особое внимание в статье уделяется проблемам «тайнобрачия», изображенного в русской прозе вышеозначенного периода

Манн Ю. В. Поэтика Гоголя . / Ю. В. Манн. – М. : Худож. лит., 1978. – 398 с. 29.

27

Вчетвертых, мир Гоголя и, соответственно, биографии писателя - это мир зазеркалья, где законы здравого смысла переворачиваются и отменяются в гоголевском зазеркалье: правое становится левым...Ю. Поэтика Гоголя . Вариации к теме. М.: Coda, 1996.

28

4 Манн Ю. В. Поэтика Гоголя . М.: Художественная литература, 1988. С. 229, 233.

29

12 Манн Ю. В. Поэтика Гоголя . М.: Художественная литература, 1988. С. 276.

30

25 О связи замысла и поэтики комедии «Ревизор» с размышлени ями Гоголя о картине Брюллова см. подробнее: Манн Ю. В. Поэтика Гоголя . М.: Художественная литература, 1978. С. 193; Bodin P.A. The Silent Scene in...

31

Комплексная программа государственного междисциплинарного...

В программе комплексного междисциплинарного государственного экзамена отражены основные требования, предъявляемые к выпускникам данного направления. Авторы раскрывают критерии оценки знаний выпускников, перечисляют вопросы к экзамену, указывают, какие основные понятия должны быть раскрыты в каждом вопросе, предлагают списки основной и дополнительной литературы. Программа государственного междисциплинарного экзамена составлена на основе заданий текущей аттестации по дисциплинам, определяющим в совокупности основные требования к профессиональной подготовки специалиста.

– 359 с. 42. Манн, Ю. В. Поэтика Гоголя [Текст] / Ю. В. Манн. – Москва: Художеств. лит., 1988. – 413 с. 43.

Предпросмотр: Комплексная программа государственного междисциплинарного экзамена по направлению подготовки 52.05.01 (070301.65) «Актерское искусство», специализация «Артист драматического театра и кино».pdf (0,1 Мб)

32

О формировании сюжетной структуры гоголевской фантастической повести от "Вечеров" до "Вия".

Манн Ю.В. Поэтика Гоголя . 2-е изд., доп.

33

Писатель -- критики -- читатель.-- 2-е изд.-- М., 1987; Гоголь: История и современность.- М., 1985; Гоголь и литература народов Советского Союза.-- Ереван, 1986; Гоголь и мировая литература.-М., 1988; Манн Ю. Поэтика Гоголя .-- 2-е изд.,--М., 1988.

Предпросмотр: Гоголь Н. В. Биобиблиографическая справка.pdf (0,1 Мб)

34

Похождения Чичикова, или мертвые души. Поэма Н. Гоголя ...

Повторим слова наши: "Никто не сомневается в даровании г-на Гоголя и в том, что у него есть свой участок в области поэтических созданий. Его участок -- добродушная шутка, малороссийский жарт, похожий несколько на дарование г-на Основьяненки1, но...

Предпросмотр: Похождения Чичикова, или мертвые души. Поэма Н. Гоголя.pdf (0,1 Мб)

35

В статье анализируется один из самых популярных телевизионных жанров, ситком. Ценность ситкома с культурологической и даже социологической точки зрения заключается в том, что этот жанр едва ли не в большей степени, чем большинство других видов массовой коммуникации, позволяет аккумулировать знания о жизни общества

21 Манн Ю. Поэтика Гоголя : Вариации к теме. – М.: СОДА, 1996.

36

Теория и история литературы (раздел «Русская литература XIX ...

Структура лекционного курса представляет собой три блока. Это деление обусловлено общепринятым в науке о литературе делением XIX века на три периода: первая треть XIX века (1800–1840-е годы), вторая треть XIX века (1840–1860-е годы) и третья треть XIX века (1860–1890-е годы).

5. Манн, Ю. В. Поэтика Гоголя .

Предпросмотр: Теория и история литературы (раздел «Русская литература XIX века»). .pdf (0,5 Мб)

37

Русская литература XIX-XX веков: историософский текст...

М.: Издательство Прометей

В монографии предложено целостное рассмотрение историософского текста русской культуры начиная от первых летописей до литературы ХХ в. В русском историософском тексте особо выделены эсхатологическое измерение, являющееся его ключевым параметром, и скифский сюжет, в котором наиболее тесно и показательно переплелись главные темы литературы и общественной мысли России Нового времени. «Скифство» синтезировало русскую культуру Х–XIX вв., преодолело ее роковую полярность (западничество – славянофильство). Одно только это обстоятельство делает скифский сюжет магистральным в культуре первой четверти XX в. Автор исследования приходит к заключению о том, что русская литература историософична. Вплоть до XX в. русская историософия не конструируется, но составляет единый историософский текст, который является неразрывной частью христианской эсхатологии. Общая смысловая динамика историософского текста: от эсхатологической идеи богоизбранности Русской земли через историософию Третьего Рима к усилению эсхатологического напряжения к концу XIX в., которое разрешается революцией. Революция – это апокалипсис (откровение) русской истории, смысл которого предстоит еще осознать.

– 752 с. В круглых скобках указан номер страницы. Манн Ю. В. Поэтика Гоголя . – М.: Худ. лит., 1988. – 413 с. 330.

Предпросмотр: Русская литература XIX-XX веков историософский текст. Научная монография.pdf (0,1 Мб)

38

№1 [Уральский филологический вестник. Серия: Драфт: молодая наука, 2014]

В данном выпуске статьи молодых исследователей посвящены актуальным проблемам изучения русской классической литературы, вопросам поэтики модернизма и современной русской литературы. Особое внимание уделено теории и истории циклизации в литературе XX века, а также рассматриваются различные аспекты функциониро- вания литературного произведения в интермедиальном контексте.

Среди наиболее интересных работ, посвящённых творчеству писателя, хотелось бы отметить: Ю. Манн «Поэтика Гоголя », В. Подорога «Мимесис. Материалы по аналитической антропологии литературы», М. Бахтин «Рабле и Гоголь – искусство слова и народная...

Предпросмотр: Уральский филологический вестник. Серия Драфт молодая наука №1 2014.pdf (0,7 Мб)

39

Филологические сюжеты

М.: Языки славянской культуры

Книга служит продолжением предыдущей книги автора - "Сюжеты русской литературы", и тема ее, заявленная в заглавии, формулирует, собственно, ту же задачу с другой стороны, с активной точки зрения филолога. План книги объединяет работы за 40 лет, но наибольшая часть из них написана за последние годы и в прежние книги автора не входила. Тематический спектр широк и пёстр - работы о Пушкине, Гоголе, Достоевском, Боратынском, Тютчеве, Толстом, Леонтьеве, Фете, Чехове, Ходасевиче, Г.Иванове, Прусте, Битове, Петрушевской, а также о "филологах нашего времени" (название одного из разделов книги) - М.М.Бахтине, Л.Я.Гинзбург, А.В.Михайлове, Ю.Н.Чумакове, А.П.Чудакове, В.Н.Топорове, и статьи общетеоретического характера.

Достоверность истории в её истоках, но и во мно8 Ю. Манн. Поэтика Гоголя . Вариации к теме. М., 1996.

Предпросмотр: Филологические сюжеты.pdf (4,1 Мб)

40

Художественный мир чувашской прозы 1950-1990-х годов

В монографии мир прозы исследуется в контексте развития чувашской словесной культуры, анализа основных тенденций литературного процесса, выяснения эстетического облика творческих исканий отдельных писателей. Работа, написанная на привлечении обширного материала, вскрывает особенности, присущие всем ярусам художественной системы эпических форм литературы (жанру, идейному своеобразию, сюжету, повествованию, образу автора и тд.). В ходе скрупулезного изучения прозаических произведений в ней устанавливаются черты национального художественного сознания (иносказательность, мышление Словом, сюжетом, жанром и т.д.), уточняются традиционные оценки природы повествовательных жанров, образа автора и др. явлений. Книга дает определенное представление о философии творчества тех или иных писателей, большого совокупного лица всей прозы в целом (о психолог., философск., лирическ., публицист, и тд. прозе) и своеобразии их поэтики.

http://www.zipsites.ru/

Памяти моих родителей -

Софьи Яковлевны

и Владимира Яковлевича Манн

Литература о Гоголе, как известно, огромна и возрастает с каждым годом. Исследуется биография писателя, его творческий путь, влияние на других писателей и на другие виды искусства и т. д.

Автору предлагаемой книги не хотелось повторять из« вестное, и он сосредоточил свое внимание на некоторых важных, с его точки зрения, гранях гоголевской поэтики, При этом он надеется, что читателю откроется и то, как соединяются эти грани, составляя более или менее цельный облик поэтики Гоголя.

Что же касается категории «поэтика», то, как известно, бытует двоякое - более узкое и более широкое - ее понимание. Первое ограничивается проблемами поэтиче-· ской речи и стиля. Второе предполагает изучение не только речевых, но и других структурных моментов ху< дожественного текста.

О широком понимании поэтики говорит, в частности, В. В. Виноградов: «Поэтика как наука о формах, видах, средствах и способах организации произведений словесно-художественного творчества, о структурных типах и жанрах литературных сочинений стремится охватить... не только явления поэтической речи, но и самые разнообразные стороны строя произведений литературы и устной народной словесности» ". И далее В. В. Виноградов называет некоторые проблемы такой поэтики: мотивы и сюжет, приемы и принципы сюжет осложения, художественное время, композиция как система сочетания и движения речевого, функционально-стилистического и идейно-тематического планов, сюжетно-динамическая и

поэтической

"Виноградов В. В. Стилистика. Теория речи. Поэтика. М., Изд-во АН СССР, 1963, с. 184,

речевая характеристика персонажей, жанровая специ-· фика и т. д.

В предлагаемой книге поэтика понимается в таком, широком смысле. Однако книга не дает и не может дать сплошного описания всех многообразных аспектов гоголевской поэтики, в частности, проблем стиля (это потребовало бы многих книг) и лишь стремится наметить некоторые соединяющие их линии. А это значит, что наряду с обычными аспектами поэтики (композиция, сюжетосло-жение, принципы характеристики персонажей и т. д.) здесь рассматриваются и такие, которые как бы осуществляют объединение и координацию различных уровней художественного целого. Таковы проблемы реального и фантастического, соотношения духовных и физических Способностей, проблема «общей ситуации» и т. д. Само выдвижение этих проблем подсказывается гоголевской эволюцией; иначе говоря, их последовательность в изве стной мере предопределена естественным движением художественной системы Гоголя, хотя это движение, разумеется, отнюдь не сводится только к названным проблемам.

Все то, что мы только что сказали,- это самое необходимое, предварительное разъяснение темы. Ее детализация и конкретное развитие - дело дальнейшего изложения.

Надо ли в заключение оговаривать, что книга не претендует на окончательное решение поставленных вопросов? Решить их - значит в определенном смысле исчерпать творчество великого писателя - задача, которая еще ни одному автору, кажется, не удавалась. Тем более по отношению к такому художнику, как Гоголь.

Глава первая ГОГОЛЬ И КАРНАВАЛЬНОЕ НАЧАЛО

Постановка этой проблемы может послужить ключом для вхождения в поэтический мир Гоголя. Ведь как по-казал ряд работ - работы М. Бахтина в первую очередь,- карнавальное начало воплощает в себе особый тип народной смеховой культуры, оказывавшей на протяжении многих веков сильнейшее влияние на искусство и художественную литературу. М. Бахтин определил печать карнавализации в творчестве Рабле, подчеркнув, что, «хотя он был корифеем народного хора только в эпоху Ренессанса, он с такою ясностью и полнотою раскрыл своеобразный и трудный язык смеющегося народа, что его творчество проливает свет и на народную смеховую культуру других эпох» ". Логичен вопрос, как соотносится с карнавальным началом творчество Гоголя, отделенного от «корифея народного хора» тремя веками и представляющего собою характернейшего комического писателя нового времени.

I. НЕСКОЛЬКО ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫХ ЗАМЕЧАНИЙ

Прежде всего напомним основные черты карнавального начала. У Гоголя в этом смысле есть свидетельство, почти столь же наглядное, как известное описание римского карнавала в «Путешествии в Италию» Гете. 2 февраля 1838 года Гоголь сообщал А. Данилевскому из Рима: «Теперь время карнавала: Рим гуляет напропало»« И далее следовал подробный отчет, который мы приводим почти полностью.

1 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная кулы тура средневековья и Ренессанса. М., Художественная литера·· тура, 1965, с. 518.

«Удивительное явление в Италии карнавал, а особен-но в Риме,- всё, что ни есть, всё на улице, всё в масках. У которого же нет никакой возможности нарядиться, тот выворотит тулуп или вымажет рожу сажею. Целые деревья и цветники ездят по улицам, часто протащится телега вся в листьях и гирляндах, колеса убраны листьями и ветвями и, обращаясь, производят удивительный эффект, а в повозке сидит поезд совершенно во вкусе древних Церериных празднеств или той картины, которую написал Роберт. На Корсо совершенный снег от бросаемой муки. Я слышал о конфетти, никак не думал, чтобы это было так хорошо. Вообрази, что ты можешь высыпать в лицо самой хорошенькой целый мешок муки, хоть будь это Боргези, и она не рассердится, а отплатит ^тебе тем же... Слуги, кучера - все в маскарадном платье. €5 других местах один только народ кутит и маскируется. Здесь всё мешается вместе. Вольность удивительная..* Можешь говорить и давать цветы решительно какой угодно. Даже можешь забраться в коляску и усесться адежду ними... Для интриг время удивительно счастливое. При мне завязано множество историй самых романтических...»

На время карнавального действа устанавливается но-вый строй людских отношений, возникает особый тип связей. Их исходный пункт - отступление от правил и норм, как социальных (Гоголем несколько раз отмечено, что веселое карнавальное общение и ухаживанье не знает пиетета перед знатностью - «хоть будь это Боргези»),так и моральных, этических («вольность удивительная...»). Естественно, что перемена больше всего ощущается низшими. Гоголевское описание все время стихийно соскальзывает к точке зрения «простолюдина», вдруг радостно увидевшего открывшиеся перед ним возможности ",

Гоголем зафиксирован центральный момент карна-Бального превращения - изменение внешности с помощью маски, вывороченного тулупа или просто обмазы-ванья сажей. Переодевание - «есть обновление одежд и

1 Всеволод Миллер, исследовавший связи западноевропейского карнавала и русской масленицы, писал: «Карнавал - праздник - главным образом для слуг: еще до сих пор кое-где в Германии и России в это время толпы работников обходят с музыкой дома хозяев и получают подачки, а в Грузии в прощальный вечер на масленице в прежнее время господа обязывались полным повиновением своим слугам, как и в Риме...» (Миллер Вс. Русская масленица и западноевропейский карнавал, М., 1884, с. 18),

своего социального образа» Ί , оно передает ту топографи-< ческую динамику, которую Бахтин называет перемещением «верха в низ» (возможным, по крайней мере, в трех планах: в космическом - земля вместо неба; сопи-* альном - низшие сословия и классы вместо высших; наконец, индивидуально-биологическом - органы низших человеческих функций вместо головы как органа сознания и мышления).

Интересна и понравившаяся Гоголю перестрелка конфетти (то есть гипсовыми, меловыми или мучными шариками) - она осуществляет свойственное карнавалу смягчение и травестирование всего страшного, от кровопролитных битв до эсхатологических учений. Травестиро-ванная смерть входит как момент в общее безостановочное самодвижение жизни, в то сопроникновение противоположных начал, которые М. Бахтин называет амбивалентностью: «Уничтожение и развенчание связано с возрождением и обновлением, смерть старого связана с рождением нового: все образы отнесены к противоречивому единству умирающего и рождающегося мира» 2 .

Наконец, из гоголевского описания хорошо видно, что душа карнавального мироощущения - восстанавливаемая на какое-то время цельность, нерасчлененность народной жизни. В действо вступают все без исключения («...всё что ни есть»). Римский карнавал, в наибольшей мере сохранивший традицию, поразил Гоголя всеобщностью празднества: «В других местах один только народ кутит и маскируется. Здесь всё мешается вместе» (ср. у Гете: «Римский карнавал - празднество, которое дается, в сущности, не народу, но народом самому себе» 3). Носителем карнавального начала является «не обособленная биологическая особь и не буржуазный эгоистический индивид, а народ, притом народ, в сво.ем развитии вечно растущий и обновляющийся» 4 .

В заключение нашего краткого - в связи с заметкой Гоголя - описания карнавального начала следует подчеркнуть, что традиция философской интерпретации карнавала возникла не сегодня, и это само по себе уже служит подтверждением важности и устойчивости составляющего его смысла. Под другим именем (как начало Диониса)

1 Б а х т и н М. Творчество Франсуа Рабле..., с. 91,

2 Там же, с. 236.

3 Гете. Собр. соч. в 13-ти томах, т. И. М., Гослитиздат, 1935,с. 510.

4 Бахтин М, Творчество Франсуа Рабле.,., с, 24,

и в связи с другой задачей (происхождение трагедииЦ описывал комплекс идей карнавализации Ф. Ницше. В культе Диониса возникает новый, утраченный строй отношений: «Под магическим воздействием дионисовского начала человек не только восстанавливает связи с себе подобным, но и отчужденная, враждебная или порабощенная природа вновь празднует праздник примирения со своим потерянным сыном - человеком. Добровольно отдает ему земля свои дары, и мирно выходят к нему из пустынь и расщелин скал хищные животные. Колесница Диониса осыпана венками и цветами ", в ее упряжке шагают пантера и тигр» 2 . Подчеркнуто автором «Происхождения трагедии» и социальное перемещение «снизу -. в верх», а также связанная с этим общая тенденция к амбивалентности (сопроникновению противоположных на-« чал) и преодолению всего окостенелого, устойчивого, традиционного. «Раб становится свободным человеком; все неподвижные, враждебные перегородки, которые воздвигли между людьми нужда, произвол или «грубая мода», рушатся. В евангелии мировой гармонии каждый чувствует себя со своим ближним не только соединенным, примиренным, сплавленным, но - просто одним суще-* ством... Пением и танцем человек выражает себя как член более высокой общности: он разучился ходить и говорить и готов танцуя улететь ввысь. Его жестами, поведением говорит сама завороженность» 3 . Завороженность в культе Диониса - и это в конечном счете самое важное - есть всеподчиняющая власть общего: стихия Диониса «не только не уважает единичное, но стремится

УНИЧТОЖИТЬ ИНДИВИДУУМ И ОСВОбоДИТЬ С ПОМОЩЬЮ МИСТИ·*

ческого ощущения единства» 4 . «Дионисовское искусство стремится убедить нас в вечной радости существования: однако эту радость следует искать не в явлениях, а за ними. Мы должны понять, как все, что возникает, должно быть готово к исполненной страданий гибели. Мы должны увидеть ужас индивидуального существования и при этом - не оцепенеть: метафизическое утешение тотчас вырывает нас из сутолоки изменяющихся образов... Несмотря на страх и страдание, мы счастливы, но не как

1 Ср. отмеченное Гоголем пышное зеленое убранство повозок,напоминающих «древние Церерины празднества».

2 Nietzsche Fr. Die Geburt der Tragödie. Oder Griechen··thum und Pessimismus. Neue Ausgabe. Leipzig, S. 5.

3 T a m ж е, с. 6.

4 N i e t s z с h e Fr, Die Geburt der. Tragödie..., S, 7,

индивидуумы, а как некое живущее начало, с рождаю* щей силой которого мы слились воедино» ", В вечной| неистребимой, не знающей препятствий общей жизни уга-| сает индивидуальная боль и страдания, тонут песчинка индивидуального бытия.

II, элементы карнавализации у гоголя

Переходя к гоголевскому творчеству, можно уже an* риори быть уверенным, что мы найдем в нем многие эле-* менты карнавализации. Ведь если последняя определяла целый тип народной смеховой культуры, то, как подчерч кнуто М. Бахтиным, ее влияние простирается на многие эпохи, практически вплоть до нашего времени. Весь вопрос в значении, а также в реальном удельном весе этих элементов...

В ряде повестей из цикла «Вечеров» (где по понят-* ным причинам проявление народного карнавального начала должно ощущаться сильнее, чем в других гоголев-ских произведениях) мы прежде всего сталкиваемся с характерной установкой отступления от правил. От пра-< вил социальных, а также моральных и этических. Это установка персонажей, но она совпадает с установкой выбранного момента времени (ярмарки, гулянья в майскую или предрождественскую ночь), в которое отменяется принятый тип людских связей, возникает новый мир отношений - мир, отступающий от социальных и моральных (мы пока говорим только о них) правил.

В «Майской ночи...» неистово расшалились парубки, понаделали «проказ», показали себя «бог знает, какими буянами». Левко думал было утихомирить их (довольно погуляли), но, когда узнал, что отец его волочится за Ганпою, вновь увлекает товарищей на проделки: «Постой же, старый хрен, ты у меня будешь знать... как отбивать чужих невест!» Тут сыновнее непочтение помножено на непочтение к власти (отец Левки - Голова), к тому же сопровождается все это карнавальным переодеванием "(«попереодевайтесь, кто во что ни попало!»), выворачиванием йаизнанку тулупа, а также публичной бранью и осмеянием.

Отступление от правил видно также и в том, что вышел из повиновения пьяный Каленик: «Ну, голова, голова. Я сам себе голова». И потом - колоритная брань в

1 Niets z ehe Fr. Die Geburt der Tragödie..., c. 92-93,

Лицо самому голове: «Что мне голова? Чтобы он издох-нул, собачий сын! Я плюю на него! Чтобы его, одноглазого черта, возом переехало! Что он обливает людей на морозе...» "

В ярмарочное или предпраздничное и праздничное ночное действо вплетена любовная интрига, подчас приближающаяся - по крайней мере, в «Сорочинской ярмарке» - к истории веселых проделок влюбленных (мы пока оставляем в стороне все осложняющие эту историю моменты - прежде всего моменты фантастики) . Традиция же веселых проделок влюбленных, с преодолением различных козней, поставленных на пути любящих родителями, соперниками и т. д., с непременным торжеством влюбленных в финале,- эта традиция уходила в древние, подвергшиеся карнавализации пласты искусства, в частности в комедию дель арте. С точки зрения карнавального момента, очень важно и то, что три повести из;«Вечеров» заканчиваются соединением любящих, сговором о свадьбе или же (как в «Ночи перед Рождеством») на-Лалом жизни новой семьи. Ведь свадьба - указание на продолжающуюся жизнь, ее новую ступень, новый узел в вечно текущем и неостановимом общем потоке 2 (мы опять оставляем в стороне моменты, осложняющие у Го-Г.ОЛЯ этот финал),

Значит ли это, что гоголевское творчество всецело наследует карнавальную традицию? М. Бахтин, судя по его небольшой статье «Искусство слова и народная смеховая культура (Рабле и Гоголь)», представляющей собою до-

1 Комментарием к последней фразе может служить комедия«Простак, или Хитрость женщины, перехитренная солдатом». Комедия сочинена отцом писателя, Василием Афанасиевичем Гоголем, автором ряда драматических произведений (из них до насдошел только упомянутый «Простак»). В этой комедии, отвечаяна реплику солдата: «Как можно продать последний хлеб?», Роман говорит: «...Тшьки що последний xni6 продати, щоб проклят!сшаки не обливали на мороз! холодною водою» (Основа, 1862,№ 2, разд. 6, с. 39). Так начальство (сшак - придирчивый начальник) наказывало крестьян-недоимщиков. Живая деталь украинского быта (может быть, при посредстве комедии отца) вошлав гоголевскую повесть.

2 Амбивалентное значение свадьбы в карнавальном (масленичном) действе подчеркивает Вс, Миллер: «Указывая своимиблинами на поминальный характер, масленица, с другой стороны,есть специальный праздник начала новой жизни, праздник новообвенчанных, молодых, торжество вновь сложившейся семьи, подобно тому как у римлян, после родительских дней, справлялсяпраздник установления брака, Malronalia» (Миллер Вс, Русская масленица и западноевропейский карнавал, с, 22),

полнение к книге о Рабле, склонен был, кажется, отве·« чать на этот вопрос утвердительно Ч Говорим это с щи нятной осторожностью: напиши исследователь специальную большую работу о Гоголе, его точка зрения, без сомнения, была бы развита более полно и дифференцированно. Однако сегодня уже наметилась тенденция еде-лать самые кардинальные выводы насчет карнавального смеха Гоголя и сходства его с художниками Ренессанса^ Вопрос достаточно принципиальный, чтобы его можно было обойти или ограничиться общим ответом.

III. ДВА НАПРАВЛЕНИЯ ОТХОДА ОТ ВСЕОБЩНОСТИ ДЕЙСТВА

Обратим внимание на странный, еще явно непонятыйфинал «Сорочинской ярмарки», первой повести «Вече-*ров». События увенчаны счастливой развязкой, молодыесоединились, противодействие Хиври нейтрализовано, всевеселы - и начинается всеобщий танец. ;

«Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрите·* леи, при виде, как от одного удара смычком музыканта.., все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в согласие. Люди, на угрюмых лицах которых, кажется, век не проскальзывала улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось. Все танцевало». Мы потом продолжим цитату. Пока же отметим, что это место явно соотнесено с другим - когда семейству Черевика, а вместе с ними и читателям повести впервые открылся вид ярмарки.

«Вам, верно, случалось слышать где-то валящийся отдаленный водопад, когда встревоженная окрестность полна гула, и хаос чудных, неясных звуков вихрем носится перед вами. Не правда ли, не те ли самые Чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской ярмарки, когда весь народ срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади и по тесным улицам, кричит, гогочет, гремит? Шум, брань, мычание, блеяние, рев - все сливается в один нестройный говор. Волы, мешки, сено, цыганы, горшки, бабы, пряники,

1 «Положительный, «светлый», высокий смех Гоголя, выросший на почве народной смеховой культуры, не был понят (во многом он не понят и до сих пор)». (Контекст. 1972, Литературно-теоретические исследования. М., Наука, 1973, с. 254; перепечатано в кн.: Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М., Художественная литература, 1975),

шапки - всё ярко, пестро, нестройно, мечется кучами и снуется перед глазами. Разноголосые речи потопляют друг друга, и ни одно слово не выхватится, не спасется от этого потопа; ни один крик не выговорится ясно».

Преобладающая нота этого описания - единство в пестроте и хаосе. Над мельтешением и нестройностью деталей доминирует властная, всеподчиняющая сила. Частное не может обособиться, отделиться («... ни одно слово не выхватится...»), оно тонет в общем. Дважды возникает вид всеувлекающей водной стихии: «валящегося водопада» - вначале и «потопа» - в конце. Между ними - кульминация сценки - образ сросшегося в огромное чудовище народа, шевелящегося «всем своим туловищем». В карнавальном начале срастание людей в единое существо, «физический контакт тел» - знак нерасчленимой общности народного начала. «Народ ощущает свое конкретное чувственное материально-телесное единство и общность» ".

В заключительной сцене - та же власть всеподчиняю-тцей стихии, та же всеобщность участия («все неслось», «все танцевало»), тот же переход народного коллектива к единому действу, поддержанному единым рисунком танца. Тем не менее, подхватывая главный мотив сцены ярмарки, финал затем резко диссонирует с ним. Финал спорит со сценой ярмарки, ограничивает и уточняет ее. «...Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глубине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах которых веяло равнодушие могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком. Беспечные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых один хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами, подтанцывая за веселящимся народом, не обращая даже глаз на молодую чету».

Образ подтанцывающих старушек - первая «странность» финальной сценки. М. Бахтин считает, что перед нами типичный карнавальный момент: «образ пляшущей старости (почти пляшущей смерти)» 2 . Но это не так. Перед нами не столько пляшущая, сколько имитирующая пляску старость. В ее поведение вносится момент марио-неточности, безжизненного исполнения предписанной

1 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле,.., с. 277.

2 Контекст. 1972, с. 250.

воли. И в собственно карнавальном веселье ощутим дик"·* тат универсальной силы, однако он сливался со встречным потоком индивидуальной воли. У подтанцывающих; старух такая воля отсутствует: действие всеобщей силы здесь подобно механическому принуждению («как меха·" ник своего безжизненного автомата»).

По другому поводу, в связи с фигурками смеющихся беременных старух из коллекции хранящихся в Эрмита^ же керченских терракотов, М. Бахтин писал: «Это очень характерный выразительный гротеск. Он амбивалентен; это беременная смерть, рождающая смерть» ". К стару^ хам из «Сорочинской ярмарки» эта характеристика не-применима. Они не участвуют в круговороте жизни - они ее имитируют. Они не радостны (ср. смеющаяся ста* рость) ; наоборот, их стойкая безрадостность, мрачность («без детской радости, без искры сочувствия») находятся в зловещем контрасте с производимыми ими движениями танца. Они не несут в себе плода новой жизни - в них лишь «равнодушие могилы».

За одной «странностью» финала следует другая. Ве^ селье и шум пляски стихают: «Не так ли и радость, пре* красная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрас-i но одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют наконец одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему».

Нить к этому заключению намечена еще фразой; «Странное неизъяснимое чувство овладело бы зрите лем...» 2 Ведь в собственно коллективном действе танца зрителей нет: «На карнавале нет ни гостей, ни зрителей, все участники, все хозяева» 3 . Иначе говоря, в повести Гоголя вводится сторонняя точка зрения - повествователя (до сих пор не участвовавшего в повести или участво^ вавшего очень ограниченно). Это его заинтересованно-восхищенный и в то же время остраненный взгляд на народное веселье, единство, согласие. Это его неучастие в общем действе, выливающееся в грустный вздох

1 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле..., с. 31.

3 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле..., с, 271,

«оставленного». Погружается ли танцующая масса в дымку прошлого? Или буквально оставляет пришельца-наблюдателя? Во всяком случае, оставленный являет собою резкий диссонанс к нерасчлененной цельности карнавального начала. Причем эта неслиянность возникает уже не па основе механической безжизненности (как у под-танцывающих старушек), а под влиянием какой-то более глубокой, хотя еще не выявленной духовности («скучно оставленному» - прямое предвестие финальной фразы «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»: «...скучно на этом свете, господа»). Таким образом, можно констатировать два направления, в которых совершается отход от всеобщности и цельности народного действа. Одно - в сторону механической имитации жизни, предвещающей столь значащие для зрелого Гоголя моменты мертвенности, автоматизма, омерт* вения - весь комплекс мотивов «мертвых душ». Другое направление - в сторону какой-то глубокой, томящейся в ребе и страдающей духовности.

«Правмир» продолжает публикацию серии интервью с теми, кто сегодня создает русскую культуру в самом широком смысле слова. Это ученые, художники, писатели, философы, поэты, священнослужители. Среди них есть и те, кто помнит почти весь XX век, и молодые люди. Жанр неспешной беседы позволяет близко познакомить читателя с собеседником. Этот проект, подготовленный совместно с Министерством культуры РФ, станет нашим вкладом в формирование корпуса устной истории России и ее культуры, истории, имеющей голоса и лица. Каждое интервью сопровождается видеозаписью, фотографиями и другими иллюстрациями. Сегодня наш собеседник – Юрий Владимирович Манн.

Юрий Владимирович Манн – один из крупнейших отечественных литературоведов, специалист по культуре романтизма и творчеству Николая Васильевича Гоголя. Доктор филологических наук (1973 год). Автор монографии «Поэтика Гоголя» и многих других.

О страхах: Сталин, государственные секреты, «слом» и санпропускники

Я – урожденный москвич, и, в основном, прожил всю жизнь в этом городе. Родители мои – люди, как говорится, невысокого ранга. Отец – инженер-экономист, мама была машинистка-стенографистка. Эта профессия считается не очень престижной, но она была мастер своего дела.

Не знаю, как сейчас, но в довоенное время семью из трех человек инженер обеспечить не мог, поэтому мама решила подрабатывать и пошла на курсы стенографисток. До этого она поступала в медицинский институт, и я помню, что профессор Каблуков, химик, обратил на нее внимание и всячески призывал учиться. Вообще у меня все предки музыканты или медики. Но пришлось оставить институт и заняться стенографией.

И она была машинистка-стенографистка высокого класса, таких называли «парламентскими». Как вы понимаете, к парламенту это никакого отношения не имело – его в то время у нас и в помине не было. Просто парламентская – это особая квалификация: машинистки на заседании пять минут пишут, а затем тут же расшифровывают. Потом опять пишут и расшифровывают, с тем, чтобы в конце заседания был уже готовый текст. Поэтому они называются парламентские – это высший пилотаж в стенографии.

Родители у меня беспартийные, хотя не могу сказать, чтобы они были против советской власти. Обыкновенная семья, о политике у нас не рассуждали, если что-то говорилось, то, наверное, тайком от меня.

Семья репрессиям не подверглась, хотя дальние родственники все-таки угодили в лагеря, но это были дальние родственники, а отец и мать были просто маленькие люди, их никто не трогал.

Хотя маму как стенографистку очень высокого разряда пригласили работать в Министерство танковой промышленности, и не к кому-нибудь, а к министру. Сначала это был Зальцман, а потом Малышев. И я помню, мама рассказывала, что у него были выдающиеся организаторские способности.

Часто работали ночью, потому что все время ждали звонка Сталина – он любил звонить по ночам и действительно иногда звонил. Но даже независимо от этих звонков, работали круглые сутки – и секретари-стенографистки обычно трудились по такому графику – сутки работают, двое суток отдыхают. Этой ночной работой мама нажила сильнейшую гипертонию, лечить которую тогда не умели, и она умерла от инсульта, не дожив до шестидесяти лет.

Когда я сравниваю современную жизнь с прошлой, и когда все говорят, что жили все время в страхе, это, конечно, было. Но в то же время, тут много факторов. С одной стороны все боялись, а с другой стороны очень много вещей, которые с современной точки зрения должны были бы испугать, никого не пугали.

Например, мама, работала секретарем, стенографисткой министра танковой промышленности. Жили мы недалеко отсюда в коммунальной квартире, и у нас не было центрального отопления – его провели только после войны. А до этого была печка «голландка» и к ней, соответственно, дрова.

Но во время войны дров не было. Комнатка была маленькая и ещё одна чуть-чуть побольше. Как обогревались? Закрыли дверь, и жили в этой темной комнатке. Там же и готовили на керосинке или примусе. Таким образом, комната нагревалась примерно до восьми или десяти градусов тепла. Потом купили железную печку «буржуйку», которую поставили в комнате, тут же выходила труба, и на этой печке кипятили чай.

Дров нет. Что делать? И мама приносила полные авоськи черновой бумаги, подумайте только, из кабинета министра танковой промышленности. И ни маме, ни охранникам, которые её пропускали, в голову не приходило посмотреть, что же там такое. А ведь там могли содержаться какие-то военные секреты.

То есть, с одной стороны боялись, а, с другой, совершенно ничего не понимали, и те критерии, которые сегодня порождают страх, опасение, тогда не действовали.

По аналогии, тоже к вопросу о страхе, я припоминаю другой эпизод. Я ученик девятого или восьмого класса, нас принимают в комсомол. Что для этого нужно? Для этого нужно прослушать одну, две лекции о комсомоле, потом мы выучили устав, сдали соответствующий, если не экзамен, то зачет. Вот и все.

И тут я возьми, да и брякни: «Ну, мы все сделали, нам осталось пройти только санпропускник».

Сейчас это ни о чём не говорит, а тогда было очень актуально. Потому что всех, кто приезжал в Москву из эвакуации, проводили через санпропускник и искали вшей. Блохи – это еще ничего. Самое опасное – вши. Прошел – значит, все, можешь жить спокойно.

И я возьми да и брякни эту, так сказать, “шутку”. Ну и что? Я ничего не боялся. Представляете, если бы на меня донесли за такие антисоветские высказывания, что бы со мной было? Но ведь никто не донес. Я благополучно выжил.

Я сам не понимал, чего мне бояться? Я за советскую власть. Ну, подумаешь, это же невинная шутка. И только когда меня утверждал комитет комсомола школы, то секретарь комсомольской организации, Бондарчук (он потом поступил на исторический факультет МГУ и стал крупным ученым, занимался Италией) сказал: «Юрка, а что ты там болтаешь насчет санпропускника?» Все знали, и все члены бюро рассмеялись. Вот и все.

А ещё у нас был старый дом. Сейчас, кстати, там банк, никто не живет уже. И, несмотря на то, что дом наш подлежал слому, мы все время ждали этого события с ужасом. Ведь что означало в Москве сломать дом? Квартиры не давали, а давали две тысячи рублей в зубы – иди и стройся где-нибудь под Москвой. Отчасти это даже был план освобождения Москвы от лишних людей, не проверенных и не номенклатурных.

Но в итоге никуда нас не переселили. Мама все время бегала в исполком, узнавала, не находится ли наш дом «на красной черте». Это особое выражение означало, что дом подлежит сносу. Я не помню, что ей говорили: то ли находится, то ли будет туда помещён.

Но началась война, и было уже не до того. А после войны, представьте себе, я обнаружил, что этот дом реставрировали. Его перестроили: теперь там длинные коридоры и это банк. И если вы поедете по Садовому кольцу, то увидите, там даже написано: Уланский переулок, дом 13, банк.

«Выковырянные»

Эвакуация у нас оказалась очень недолгая и своеобразная. Ещё до министерства мама работала в Управлении Московско-Рязанской железной дороги, тогда она называлась Ленинская. И, поскольку она работала в Управлении дороги, то вывезли нас недалеко от Москвы.

Вначале в Земетчино Пензенской области, а потом в Сасово Рязанской области. Жили мы в товарных вагонах, в так назыаемых теплушках. Почему в Сасово? Потому что в Управление – необходимое учреждение, и все ждали момента, когда его можно будет вернуть в Москву.

Примерно месяц мы жили в теплушках, потом нас поместили в какую-то семью, конечно, в порядке принуждения. Потом, только-только немцев немного отогнали от Москвы, нас опять поселили в теплушки, мы прожили там какое-то количество дней и отправились в Москву. В теплушках стояли буржуйки, но было холодно, везде, и в Москве тоже.

Положение у нас было такое же, как в столице: полное затемнение, все строгости военного времени. Если бы немцы как-то изменили направление, то они могли бы вполне захватить и Сасово.

Помню, местные жители, которые не очень любили эвакуированных, называли, нас «выковырянные». И вот группа таких «выковырянных» собиралась, и этот совет обсуждал проблему отъезда в Ташкент.

Моя мама сразу сказала: «Нет, ни в какой Ташкент я не поеду, будем сидеть здесь». И действительно, едва немцев отогнали буквально на сто-двести километров, как нас возвратили в Москву. Это было начало 1942-го года.

Война: ночи в метро, шахматы и глобус

Я прекрасно помню заснеженную Москву, город не убирали, везде висели приказы верховного главнокомандующего. В этих приказах на меня произвели особое впечатление первая и последняя строка. Первая строка была такая: «Сим объявляется в Москве осадное положение». На меня произвело впечатление слово «сим», то есть «настоящим», я такого слова еще никогда не слышал и смотрел с уважением.

Последняя строка тоже вполне отвечала обстановке: «Паникеров и провокаторов расстреливать на месте» И подпись: Верховный главнокомандующий маршал (тогда еще маршал, а не генералиссимус) Советского союза Сталин.

И вот, Москва, школы не работали. Что мы делали? Собирали осколки снарядов и бомб, они у меня даже хранились до недавнего времени. Бомбили немцы, но ещё до начала бомбёжки мы уходили в бомбоубежище.

Двадцать второго июня началась война, двадцать второго июля – бомбежки. Причём у немцев все было так точно и аккуратно, что можно было сверять часы. «Граждане, воздушная тревога, граждане, воздушная тревога!» – все ждали этого сообщения, и потом бежали в бомбоубежище.

Мама брала меня за руку, а в другой несла пишущую машинку, она у меня до сих пор сохранилась, «Remington Portable». Эту машинку купили ценой невероятной экономии, маме нужно было это орудие производства. Это была самая дорогая вещь у нас в доме.

И вот мама брала в одну руку машинку, в другую меня, и тащила в метро «Красные ворота», потом она называлась «Лермонтовская». Ближе к нам была Кировская, но она была закрыта: там было подземное помещение генерального штаба.

Зал был отделен специальными щитами, не видно было, что там делается. Поезда проезжали мимо, не останавливались. Кто-то говорил, что слышал, как в метро вошел Сталин. Ну, Сталина часто видели – как галлюцинация такая возникала; может быть и так, а может быть – нет.

В метро мы некоторое время ходили каждый вечер. С собой брали какие-то подушки, легкие одеяла, в туннеле были сделаны деревянные настилы, там мы спали или дремали до тех пор, пока не звучало тем же голосом Левитана: «Угроза военного нападения миновала, отбой».

Однажды к нам пришла группа детских писателей, чтобы поддержать малышню. И я до сих пор помню выступление Маршака.

А мой отец тушил зажигательные бомбы. Он работал в проектной организации, и был белобилетник – его не взяли в армию. Он оставался в Москве, но в метро с нами не ходил. Они находили бомбы, нужно было их класть в ящики с песком, чтобы не возник пожар.

А в конце 1942-го – в 1943-м году все уже надоело, и никто в бомбоубежище не ходил. За всех я не ручаюсь, но мы точно не ходили, оставались дома и ждали. Надо сказать, что Москву бомбили не сильно, очень хорошо защищали. И поэтому я, например, помню только два или три случая попадания.

Один раз это случилось на улице Кирова, где была телефонная станция. Представляете, такое огромное серое здание, тогда это была чуть ли не единственная станция, и лётчики, видимо, метили именно в неё, но попали в какой-то дом.

В другой раз бомба упала в Сретенский бульвар, причем это была тонная бомба, то есть самая большая, она не разорвалась, но был вырыта огромная яма; и мы, мальчишки не боялись и бегали на неё смотреть.

Ещё во время войны я бегал в Тургеневскую читальню. Сейчас она в другом месте, а раньше была на площади, которая идет к метро «Кировская». Старинное такое здание. Я помню, обращал внимание, как ужасно были одеты библиотекари. Мы тоже не могли похвастаться достатком, да и учителя наши бедствовали, но эти библиотечные работники отличались особенно. Я помню одного библиотекаря, старика, он все время ходил в галошах, причем, по-моему, на босу ногу.

Продукты все были по карточкам, других источников не было, хотя что-то покупали на рынке. Причем покупали, конечно, в обмен на вещи.

Например, до войны, мальчишкой, я играл в шахматы, и для своего возраста играл, наверное, неплохо. Как раз перед самым началом войны мы решили устроить официальный турнир для того, чтобы получить разряд.

Самый низший разряд был пятый. И вот мы должны были официально проиграть какое-то количество партий, чтобы победитель получил этот пятый разряд. Мы договорились с Домом Пионеров, который был тогда рядом, на улице Стопани (это рядом с улицей Кирова, как тогда называлась Мясницкая), но уже началась война, и до этих кружков никакого дела не стало.

А шахматы мои сменяли на буханку хлеба. И на этом, вообще, моя шахматная карьера закончилась. Больше я уже к шахматам не прикасался.

Помню еще одну дорогую для меня вещь: у меня был глобус. Так вот этот глобус тоже сменяли, я не помню, на одну или на две буханки хлеба; я даже до сих пор помню фамилию семьи, куда он ушёл.

Конечно, жаловаться нельзя, потому что все-таки не Ленинград, мы тут с голода не умирали. Но все время хотелось есть. Норма была такая: иждивенец, в том числе дети, – 400 грамм хлеба, служащие – 600 грамм, а рабочие – 800 грамм хлеба.

Сейчас я не съедаю даже ста грамм хлеба, но тогда это была основная еда, тем более, такая лимитированная. Так что, конечно, я все время мечтал: кончится война, я куплю себе батон один – 400 грамм, и съем от начала до конца сам.

Об итальянской фамилии, еврейском погроме и семейном Штирлице

Я сказал, что у меня предки – или врачи, или музыканты. Моя бабушка окончила берлинскую консерваторию, фамилия ее Пинетти – Клара Матвеевна Пинетти. Фамилия у нее была итальянская, но она была еврейка.

Когда я был в Венеции у Витторио Страда, то спросил: вот у бабушки была итальянская фамилия, хотя, кажется, у нас итальянской крови не было. Он ответил: да, да, у нас на севере Италии существует еврейская фамилия – именно Пинетти.

А потом произошёл случай совершенно фантастический…

Бабушка, хотя и окончила Берлинскую консерваторию, никогда не музицировала. Она вышла замуж за доктора, – это другая ветвь нашей фамилии, – врача Дунаевского.

Яков Дунаевский был крупный врач, и они приехали в Россию, и поскольку он был дипломированный врач, и очень крупный специалист, семье разрешили жить не за чертой оседлости, а в Орле.

Тогда это был типичный дворянский город и типично русский город, но, тем не менее, они прожили там до начала революции.

У Дунаевского была своя водолечебница, но они все потеряли во время Деникинского похода. У нас сейчас белых идеализируют, все валят на красных, но хороши были, конечно, и те и другие.

Когда в Орле был Деникин, произошел еврейский погром. Красные не устраивали, а белые устроили. И вот мой дедушка, соответственно, отец мамы остался без всего, водолечебницу отобрали. И потом мама приехала в Москву, я родился в Москве, и дедушку я никогда не видел: он умер.

Так вот, невероятная, почти детективная, история: когда вышли мои мемуары, я вдруг получаю письмо из Израиля.. Оказывается, нашелся мой родственник, троюродный брат, Виктор Моисеев.

Его бабушка и моя бабушка – родные сестры. Это довольно близкая родня. И он, в отличие от меня, очень интересуется нашей родословной.

И, в частности, он сообщил мне: «Ваша бабушка считалась в нашем роду среди четырех сестер самой умной. А моя бабушка считалась самой глупой», – он не побоялся это сказать.

И ещё он написал, что в нашем роду были разные люди. И среди этих людей – один из крупнейших разведчиков XX века. Его фамилия Пинто, видоизмененная форма Пинетти. Он был голландский подданный, потому его заслали в Англию, и он занимался разоблачением немецких шпионов.

Больше того, существует посвященная ему книга, которая так и называлась «Охотники за шпионами», она была переведена на русский язык, и я ее нашел по Интернету. Вы можете тоже ее найти, ее переиздали еще при советской власти, просто, как эпизод военных лет.

Про эту историю я рассказал своему знакомому:

– Знаешь, я все-таки очень плохо верю, что это действительно был наш родственник.
–Почему?.
– Потому что ни у своих близких, которых знал, – маму, папу, ни, тем более, у себя – я качеств для такой работы не вижу.

Ответ был таков: прости, во-первых, ты не всех своих родственников знаешь. А, во-вторых, в каждой семье может скрываться свой Штирлиц.

О немецкой бабушке, дяде и о том, что мир тесен

Бабушку со стороны мамы я знал, это была очень колоритная фигура. Она окончила берлинскую консерваторию, прекрасно знала немецкую литературу, и я часто видел ее с немецкой книжкой в руках.

Кстати, когда началась война, еще до нападения на нас, она переживала за Германию. Мол, фашисты – это только небольшая кучка, а народ тут ни при чем. Потом, конечно, от этих радужных представлений не осталось и следа.

Обычно бабушка жила у своего сына, дяди Лени. Или летом она жила у сына, а зимой приезжала к нам в Москву, на Уланский переулок. А дядя мой был врачом, потом его призвали в армию, и он дослужился до главного врача госпиталя.

Вначале он был в Тихвине, а потом случилась знаменитая тихвинская операция и госпиталь переместили в Череповец Вологодской области, где он и жил со своей семьей. Тетя Авруся – его жена, Галя – дочка, которую я никогда не видел, моя двоюродная сестра, и все.

И вот, насчет того, что мир тесен: однажды у меня дома был Леонид Парфенов. Он снимал картину о Гоголе, был большой юбилей, 200 лет со дня рождения. И он пришел ко мне, чтобы проконсультироваться, обговорить какие-то вещи по сценарию.

И вот после разговора мы сидели за кофе, и я ему говорю:

– Скажите, пожалуйста, вы из Череповца?
– Да, говорит, у меня там до сих пор живет мама.

И я говорю: Мой дядя был в Череповце главврачем госпиталя.

– А как его фамилия?
– Дунаевский.

И Леонид Парфенов говорит: Если бы вы мне не назвали эту фамилию, я бы сам ее назвал. Потому что моя семья раньше жила рядом с ними, и он был очень известным человеком.

И действительно, мне прислали вырезку из череповецкой газеты, я её, к сожалению, потерял… Там была огромная статья с портретом дяди, а название такое: «Спасибо, доктор». Далее следовали письма людей, которых лечил Леонид Дунаевский.

Рассказывали и такой эпизод: после войны его больницу превратили в госпиталь для военнопленных немцев. Главрач остался, врачи те же. И однажды один из немцев спас его от верной смерти.

Дядя склонился над постелью какого-то больного, и в этот момент один больной костылем со всей силы взмахнул у него над головой, а другой под этот костыль подставил руку. Руку ему сломали, но он спас моего дядю.

Так вот, Леонид Парфенов говорит: «Я бы сам вам все рассказал. Я запомнил, когда ваша бабушка уже не могла ходить, её выносили в кресле во двор, и к ней приходили военнопленные немцы, для того, чтобы поговорить по-немецки».

Ещё есть трагические страницы и эпизоды… Свою единственную двоюродную сестру я фактически не знал. Мы в Череповце не бывали, а у нее как-то неудачно сложилась жизнь. Она родила ребенка неизвестно, от кого – мать-одиночка, и это служило каким-то моральным раздражителем.

Короче говоря, Парфенов берет мобильный телефон и при мне прямо из кухни звонит маме в Череповец и спрашивает: «Скажи, пожалуйста, что последнее ты слышала о Гале Дунаевской?» Оказалось, что, к тому времени сестра семь лет как умерла.

Про школу

Моя первая школа, ещё до войны, была в Уланском переулке, 281-ая. Образование тогда было смешанное. А напротив нашей школы был знаменитый, как говорили, «армяшкин дом». Но на самом деле там жили ассирийцы, которые чистили сапоги по всей Москве.

Там было страшно бедно и скученно, но я, как семейный мальчишка, сразу попал под влияние хулигана Данилы Зумаева: он сразу меня взял в свой оборот. Он хулиганил, срывал уроки, а я с ним вместе. И я помню, как мама приходила с родительских собраний смертельно расстроенная, потому что меня, как говорится, склоняли.

Но, слава Богу, все кончилось потому, что он остался в первом классе на второй год, а потом даже на третий, поэтому благополучно исчез из моего поля зрения, и я был спасен.

И вот один эпизод произошел через много лет после войны. Я жил тогда на станции Лосиноостровской, и каждый день проходил мимо киоска, где чистили сапоги вот эти ассирийцы. И однажды чистильщица сапог узнала меня, скорее, даже угадала, и говорит: «Ты, небось, выучился, инженером стал. А мой Зумайка до сих пор сапоги чистит» Я к тому времени действительно выучился, хотя инженером не стал. Но больше ничего про эту семью не знаю.

В 1941 и 42 годах школы не работали, и все мои одногодки пропустили класс, а я нет. Тогда всё это почти не контролировали, и мама записала меня в пятый класс, хотя четвёртый я не проходил. Так я не потерял год, но вначале было очень трудно.

Потому что началась алгебра, а я ничего в ней не понимал. И еще все время хотелось есть. Хотя грех жаловаться: положено было мне 400 грамм, маме 600, папе 800 грамм хлеба в день.

Хуже было тем, кто стоял в булочной. Хлеб всегда резали строго по карточкам с довесочками. А около продавца всегда стояла бабушка или дедушка, они собирали в мешочек довесочки. Причем иногда объявляли, что потеряна карточка, иногда просто собирали на пропитание.

Как я уже сказал, обучение тогда еще было совместное, и в моем классе было немало очень привлекательных девочек. Одна девочка – поразительной красоты, Лера Васильева. Она была рано созревшая, на нас, мелюзгу, никакого внимания не обращала и, кажется, даже еще не окончив школу, вышла замуж за знаменитого футболиста Константина Бескова.

И не очень давно, когда были похороны Бескова, «Московский комсомолец» поместил ее фотографию в профиль под траурной вуалью. Это именно она, я узнал в этой женщине Леру Васильеву.

И еще вспоминается другая девочка – Женя Танасчишина. Она была немножко другого типа, полненькая, мы сидели с ней за одной партой. По-моему, она мне симпатизировала, и я ей тоже.

Однажды она пришла в школу заплаканная. Её отец – Танасчишин, генерал-лейтенант танковых войск, не раз упоминался в приказах Сталина. Эти приказы звучали по радио, печатались в газетах. Заканчивались они обычно словами: «Вечная память героям, смерть немецким оккупантам». И вот однажды пришло известие, что генерал Танасчишин погиб.

Победа: радостный день с горчинкой

Весной 1945 года, когда уже чувствовали, что наступает победа, настроение было совершенно другое.

Во время войны приемников не было, их в начале войны забрали, чтобы по радио не слушали вражеские голоса. Вообще-то приемники в то время – это роскошь, они были только у состоятельных людей, и я помню, как с началом войны их привозили отовсюду на колясках и сдавали на главпочтамт на Кировской. (После войны приемники, конечно, вернули).

А у нас не было приемника, имелась только радиоточка. Причем радиоточки были двух размеров – одна большая, величиной в столовую тарелку, а другая маленькая, по величине чуть больше блюдца. Но и та и другая тарелка принимали только одну программу. Ночью радио не выключали, чтобы услышать объявление воздушной тревоги, а в конце войны ждали известия о победе.

Все ликовали, многие выбежали на улицу, некоторые, в том числе, я, побежали на Красную площадь. Народу было много, но она не была заполнена совсем – были такие кучки. Причем было два таких любимых занятия: когда к Спасским воротам подъезжала машина, все стремглав бежали к ней, потому что думали, что увидят Сталина. Сталина мы не дождались. И еще любимое занятие – когда встречали военного, то его начинали качать. И таких качаний на Красной площади было с десяток, если не больше.

Я сам не принимал участия в качании – просто не дотянулся бы. В той группе, в которой я стоял, качали морского офицера, а потом, когда он приземлился, огляделся, ощупался, оказалось, что у него срезали и стащили кортик. От досады и от горя он даже сел на брусчатку. Я тогда не понял, что это такое: что это личное оружие, и чем ему грозила его потеря.

Московский университет: привычка думать, национальный вопрос и общественная работа

В университет я поступил в 1947 году. В школе я учился по-разному, потому что, как я уже сказал, пропустил один класс и был не очень прилежен, но в девятом классе взялся за ум и решил заработать медаль, что мне в конце концов и удалось.

Уже тогда я решил, что пойду на филологический факультет. Тут было несколько причин. Я ходил на платные лекции для школьников, поступающих в МГУ. Их читали известные ученые, Николай Кирьякович Пиксанов, Абрам Александрович Белкин, Дмитрий Дмитриевич Благой и другие.

На меня это все произвело большое впечатление, при том и сама манера чтения: не заученные формулировки, а когда человек стоит перед тобой, иногда отходит от кафедры и возвращается – и размышляет. Я тогда понял, что тоже могу думать, в конце концов. Чем я хуже?

Но не всем нравилась такая манера. Я помню: Пиксанов, член-корреспондент Академии Наук, крупнейший специалист по Грибоедову, получил такую записку: «Скажите, сколько вы готовились к этой лекции?». Те, кто ждали эту лекцию, привыкли к заученным фразам, а тут человек поправляет сам себя, думает на ходу. Мне это нравилось, но не всем.

Тут Пиксанов встал, выпрямился и сказал: «К сегодняшней лекции профессор Пиксанов готовился всю жизнь». И ему захлопали, поддержали. Эти лекции были одним из факторов, повлиявших на меня: я решил поступать на филологический факультет.

Тогда я не знал, что уже начинался набор по национальному признаку. Он еще был не таким строгим, но уже начинался. И вот со мной сдавало экзамен два человека, я, Владислав Зайцев, который потом стал профессором МГУ, и Островский. У нас двоих были золотые медали, у Островского – серебряная.

Как медалисты мы проходили только собеседование. Мне задали несколько вопросов по философии, по Гегелю, я ответил. Экзаменовал Архипов, фигура одиозная. В то время он был просто аспирант, а потом обличал Эренбурга и Тургенева за непонимание революции.

Зайцева тоже поспрашивали и дали понять, что он принят. А вот Островского, у которого медаль была серебряная, не приняли. Правда, он потом поступил в институт иностранных языков имени Мориса Тореза. Он его благополучно окончил и потом преподавал английский язык в школе, только попросили сменить отчество: он был Даниил Израилевич, а ученикам представлялся как Даниил Ильич.

Я был именной стипендиат: у меня была стипендия Маяковского. Кроме того, после первого семестра второго курса я стал активно заниматься общественной работой, о чем сейчас жалею, потому что играл явно не свою роль – у меня не было и нет никаких организационных способностей.

А произошло это все таким образом. Я сдал первую сессию на все отлично, к большому своему удивлению. На семинарах я был не очень активен, и вообще видел, что многие лучше меня. Но оказалось, что на экзаменах я был даже отмечен, и ко мне подошел однокурсник Ремир Григоренко, участник войны. Ему поручили создать комсомольское бюро, он подошел ко мне и говорит: «Мне надоели в членах бюро троечники, я хочу, чтобы были успешные люди». И меня выбрали в комсомольское бюро курса, поручили мне шефский сектор.

Что это такое? Это шефство над ремесленными училищами, ФЗО. Что мы там делали? Организовывали разные кружки, проводили политинформации, организовывали художественную самодеятельность. И я, не обладая никакими организационными способностями, много сил и времени отдавал этой работе.

Что мною руководило? Конечно, тут была и доля тщеславия, и самоутверждения, но были – многие ли теперь в это поверят? – искренность, комсомольская увлеченность и вера, да только ли мной владело это чувство?

Вот дарственная надпись, сделанная моим однокурсником Геннадием Гачевым на книге «Семейные комедии»: «Дорогому Юрию Манну на память о студенческих годах, когда мы были не учеными коллегами, а комсомольцами, беспокойными сердцами. Улыбаюсь, и тебе того желаю. Твой Гена Гачев». И я улыбаюсь, но не без оттенка грусти и сожаления. Вот так.

Московский университет: профессора и власть

Очень сильное впечатление на меня произвел Леонид Ефимович Пинский. Он преподавал западную литературу, только один семестр. Очень крупный ученый, отчасти единомышленник Бахтина. Он ездил к нему, когда тот еще жил в Саранске.

Пинский произвел на меня сильнейшее впечатление: мне очень нравятся люди, которые размышляют. Он так и делал: ходил от стенки к стенке, размышлял, поправлял сам себя, и перед тобой раскрывалась школа мысли. Потом он стал автором фундаментальных трудов – о Шекспире, о реализме эпохи Возрождения, тогда их ещё не было.

А через год его посадили, репрессировали. Причем посадил его не кто иной как Яков Ефимович Эльсберг, профессор. Меньше всего мы думали, что он способен это сделать. Чистый такой интеллигент, удивительно деликатный, в институт, где он работал, он приносил с собой коробки конфет и угощал вахтерш. Но оказалось, что он на Пинского написал донос. Я не берусь его судить, я не был в таком положении.

У нас с Пинским была общая знакомая, Розалия Наумовна Штильман, она работала в журнале «Советская литература на иностранных языках». И после освобождения Пинского, когда выяснилось, кто на него донес, она, встретив Эльсберга в Доме литераторов, дала ему пощечину.

А с Пинским потом я встречался уже в домашней обстановке. Розалия Наумовна была с ним дружна, и мы с ним некоторое время даже сидели в Доме творчества в Переделкино за одним столом. Я помню его остроты, они были такого едкого свойства. Он, например сказал, чем отличается советский журналист от советского писателя: писатель – это проститутка, которая отдается в роскошной обстановке, нужен обед, ухаживание, подарки и т.д., а журналист – это проститутка, которая стоит на панели. Вот так.

Ещё нравился Дмитрий Дмитриевич Благой. Правда, Благой у нас не преподавал. У него были колоссальные знания, хотя он конъюнктурил – на него повлияла обстановка. Его второй том биографии Пушкина (надо сказать, в отличие от первого), привлекает замечательной обстоятельностью и добротностью.

Многих я вам назвать не могу. Абрам Александрович Белкин – яркая фигура, но к сожалению, подвластный всяким влияниям. Он занимался Достоевским и всячески его превозносил. А потом началась кампания против Достоевского, он стал его ругать. Но что тут поделаешь.

В знаменитой стенгазете филфака МГУ «Комсомолия» появилась огромная статья, которая изобличала Белкина в ревизионизме, космополитизме и т.д. Статья называлась «О чем думает доцент Белкин?». Статью эту написал один из критиков, который впоследствии стал видным критиком-либералом. Ясно же, из заголовка видно, что думает он о чем-то не очень хорошем.

Белкина не арестовали, Слава Богу, не успели. И потом я встретил его уже в редакции Энциклопедии, где устроился на работу.

После университета: «не наш человек».

После университета я работал в школе – не мог устроиться в аспирантуру, хотя меня рекомендовали. Я даже несколько раз пробовал сдать экзамены заочно, один раз в городской педагогический Потемкинский институт. Как учитель школы я имел право сдать кандидатский минимум, а потом уже в таком заочном порядке писать диссертацию.

Я пришел на экзамен, комиссию возглавлял профессор Ревякин. Он задал мне несколько вопросов – я ответил, он еще несколько вопросов – я ответил, он еще несколько вопросов. И стал задавать такие вопросы, на которые, я думаю, он не ответил бы сам. Короче говоря, он сказал «Ну, что же вы? Больше двойки я вам поставить не могу».

Это делалось специально: просто я был неугодным по «пятому пункту». Причем одному из членов комиссии – Леониду Гроссману, тоже, как тогда говорили, инвалиду пятой группы, Ревякин сказал до начала экзамена: «Можете идти домой».

Но я Ревякина не осуждаю: я узнал потом, что он всеми силами оберегал Гроссмана. От него требовали, чтобы он уволил того, но он держал. Ну, а я никому неизвестный мальчишка. Вот так, двойку поставили.

А потом, в завершение эпизода, когда я защищал докторскую в Институте мировой литературы, мне там не давали защищаться, но уже по другой причине. Потому что я был ревизионист, автор «Нового мира» и вообще сомнительный человек.

Это уже была кампании против Твардовского, конечно . Короче, нет, нет, не наш человек.

И тогда, независимо от меня, люди, прежде всего, покойный Ульрих Фохт и Георгий Пантелеимонович Макагоненко, договорились, что я буду защищаться в Петербургском университете, он тогда был Ленинградский. Я защищался там.

И потом, чтобы закончить этот сюжет с Ревякиным… Ревякин был членом ВАКа, и Фохт его, видимо, попросил проследить, чтобы я там прошел нормально. Ревякин сам мне позвонил: «Вот, я сообщаю, что вчера вас единогласно утвердили». Все прошло замечательно. Я не стал ему напоминать, да и он забыл, что прежде мне как-то не очень повезло с ним.

А вообще интересно, что кандидатскую диссертацию мою держал ВАК чуть ли не одиннадцать месяцев. Не утверждали.

Трудовая биография: «Новый мир» и далее…

В «Новом мире» я сотрудничал работал, как автор, тут не надо было утверждаться. Я принес статью «Новый мир», они сказали: «Вы наш». И я с удовольствием писал им.

Я помню Аскольдова, впоследствии известного кинорежиссера, он подписал это письмо как студент. Его исключили из студентов, а от нас требовали, чтобы мы покаялись. Потому что Алексей Сурков выступал в актовом зале МГУ с докладом о идейных шатаниях литераторов, и мы должны были выступить, сказать, что вот мы ошиблись и так далее.

Мы отказались, кроме одного. Тот выступил, это было помещено в газете, в «Литературке». Слава Богу, только от своего имени он сказал, что не понял всю пагубность вот этого самого явления.

Я его не осуждаю, это очень порядочный, одаренный человек, просто ему пригрозили, что исключат из аспирантуры. Получилось же так, что мое положение было самое безопасное. Я работал в школе рабочей молодёжи, и мой знакомый, очень известный в ту пору учитель-словесник Семен Гуревич сказал мне: не бойтесь, дальше фронта вас не пошлют.

(Буквально на днях я узнал, что на наше письмо обратил внимание Александр Твардовский. Вышла замечательная книга: Александр Твардовский. Дневник. 1950-1959. М. 2013; составители и комментаторы – дочери Твардовского, Ольга Александровна и Валентина Александровна. И здесь на страницах 140, 469 говорится об этом эпизоде).

А в школе рабочей молодёжи я оказался потому, что меня никуда не брали. Я был в десяти, если не больше, организациях, школах или литературных музеях, заполнял анкету, мне говорили: нет. А в школу рабочей молодежи я пришел – и меня взяли. Одна женщина там сказала: «Вы пока посидите у нас, все успокоится». И там я проработал четыре года, последний год совмещал – меня позвали в Дом детской книги при Детгизе, младшим редактором.

Ученики в школе были разные – те, кто по каким-то причинам не учились в обыкновенной школе. Кто-то хотел меньше учиться, кто-то хотел работать, кто-то – потому что знали, что требования в школе рабочей молодежи не такие высокие. Кроме того, было много переростков: у них не было аттестатов и они могли с параллельной службой приобрести аттестат у нас.

Я был учителем литературы, причем, учил только десятые классы. Поставили меня, чтобы я их готовил к выпуску, то есть экзаменам.

Вот так. Школа, Дом детской книги, журнал «Советская литература», аспирантура, потом Институт мировой литературы – научный сотрудник младший до главного, и потом Российский государственный гуманитарный университет.

Школа рабочей молодёжи: жулики и либералы

– Итак, я работал в Школе рабочей молодежи, которая, кстати, была недалеко от моего дома на Домниковке. Переулочек Вокзальный, Вокзальный район.

Ученики мои были разные. Некоторые просто ушли из школы, чтобы получить лучшую отметку – потому что считалось, что тут требования не такие серьезные, как в обычной школе. Были и такие, которые работали. Были, наконец, такие, которых необходимость заставляла получить аттестат зрелости.

Поэтому в моих классах было очень много милиционеров – им для продолжения карьеры надо было иметь аттестат зрелости, который был не у всех. Вот они учились.

Но самое интересное в том, что в моем же классе были и жулики, это громкое слово, но все-таки народ, нечестный на руку и за то поплатившийся, в частности, исключением из школы. Они были несовершеннолетние, поэтому их не преследовали в уголовном порядке.

Надо сказать, что я не очень наблюдательный – не отличал тех, кто должен ловить жуликов от тех, кто были жуликами. Ну и, кроме того, в пределах школы они вели себя очень толерантно, как сейчас говорят. Терпели друг друга, и все было нормально.

Однако было немало занятных эпизодов. Например, такой. Надо сказать, что занятия в школе заканчивались в полдвенадцатого ночи. Начинались в 7 часов с небольшим, в полдвенадцатого завершался последний урок. Школа на Домниковке, я уже сказал, – воровской район. Три вокзала.

И вот я возвращаюсь ночью, и слышу: вдали стоит несколько подростков и девочек, и бранятся таким матом, какого я еще никогда не слышал, не знаю, на каком этаже. Хотя я к этому привык, потому что Уланский переулок, где жил, тоже был район не элитный, как сейчас бы сказали. И я, конечно, с детства, знал все эти слова. Но тут я даже немножко растерялся, потому такая изощренная ругань, такое совершенство мне не снилось.

Я с некоторой опаской решил перейти на другую сторону, чтобы не столкнуться с ними лицом к лицу. И когда уже занес ногу на тротуар, вдруг слышу возглас: «Юрий Владимирович, не бойтесь! Это мы, ваши ученики!»

Кстати, надо сказать, что народ, в общем, был довольно добродушный, и мне с ними было легко. Может, это не говорит в мою пользу, но я говорю честно, и они ко мне тоже относились хорошо.

Особенно их, видимо, расположило в мою пользу такое обстоятельство: во время занятий я был довольно строг, а во время экзаменов – либерал, совершенно гнилой либерал. И это, видно, произвело на них впечатление. Они ждали от меня расправы, а я её не устраивал.

Я, кстати, и сейчас терпеть не могу экзаменов, поэтому я стараюсь от них увильнуть. Так что, когда я пришел в РГГУ, и нужно было принимать экзамены, я попросил дать мне какую-нибудь альтернативную службу. Может быть, мыть стекла, что угодно.

Терпеть не могу эти экзамены. Потому с одной стороны они тебе говорят то, что ты им говорил, и в таком стиле, что тебе это становится неудобно: как будто это говоришь ты.

А, во-вторых… Я никогда не умел следить, кто пользуется шпаргалками, кто нет. Просто это, как бы, не мое. И поэтому у меня всегда были некоторые сомнения: вдруг он списал; или вдруг не списал, – и я буду несправедлив. Поэтому я предпочитал быть либералом.

По аналогии, я могу вспомнить случай в университете, в МГУ, где на филфаке я учился. И там был Кузнецов, профессор по истории русского языка. Такой немножко не от мира сего, рассеянный, не обращавший внимания на то, списывают студенты или не списывают, подсказывают или не подсказывают. И ему можно было сдавать, как угодно – один человек сдавал за нескольких. Он этого не замечал совершенно и ставил соответствующую отметку.

И надо еще пояснить, что дело было сразу вскоре после войны. Однажды профессор Кузнецов, не поднимая глаз от стола, сказал: «Если я еще раз увижу вот эти валенки, я поставлю двойку». То есть он приметил по валенкам, что этот самый студент приходил много раз. Это конечно не могло не обратить на него внимания профессора Кузнецова. Хотя можно было бы сменить валенки – и все получилось.
Так что, я немножко близок к этому типу.

Про антисемитизм и сотрясение мозга

Интересная подробность: я преподавал в этой школе, когда набирала силу так называемая космополитическая компания. Тогда она имела даже более определенное обозначение – «Дело врачей», которые хотели убить Сталина, и там поубивали массу партийных деятелей.

Уже готовились списки тех, кого должны были выселить из Москвы. Уже стояли на подходе теплушки. Правда, я сам этого не видел. Я только знаю одно: мы тогда жили в коммунальной квартире и ответственная съемщица, ее фамилию я сейчас могу уже назвать, поскольку её нет в живых, – Покровская Татьяна Федоровна…

Она была близка к управлению домом и каждое утро начинала с того, что обзванивала своих друзей и сообщала: «Очень скоро освободится много-много квартир и комнат» – имея в виду предстоящую высылку. Но этого не произошло.

К чему я это говорю? В своей школе я не чувствовал ни малейшего антисемитского духа. Говорят, что вообще на зоне среди осужденных людей антисемитизма нет. Я не знаю, я, слава Богу, не был в зоне. И вот то, что в нашей школе, поскольку она просто выпадала из общей системы, там воспитательная работа велась другая, или вообще не велась, не было никакой тогда другой. Но была такая, если употреблять старый термин, дружба народов.

Вот еще один характерный пример. Получилось так, что во время своего учительства, я с приятелем очень увлекались лыжами. И каждое воскресенье – по Домниковке вниз, к трем вокзалам, затем на поезд, и в какой-нибудь такой недалекий район, где были горы.

И вот я помню: в Сходне были такие высокие горы, и я очень неудачно приземлился. То есть, как приземлился? Я поехал с горы, там был трамплин, который я не заметил. Упал, потерял сознание.

Вечером пришел домой. К тому времени все прошло, я не обратил на это внимание. Единственное: у меня была здоровая царапина на лбу. И я решил: как же я пойду завтра в школу? Мои ученики подумают, что я подрался! Значит, надо это как-то заделать. И отправился в Склифосовского (мы рядом жили) в приемный покой.

А в приемном покое врач показал мне палец: так, так, так. И сказал: «Нет. Мы вас не выпустим. У вас сотрясение мозга». И я пролежал две недели в Склифосовского. Это рядом с тем домом, где я жил, и рядом со школой, где работал, недалеко.

И представьте себе, я совершенно это не ожидал: каждый день ко мне ходил чуть не весь класс. Они еще могли проходить, потому что одна из моих учениц, я даже помню фамилию, – Сенатова – была медсестрой в Склифосовского. Она устроила им пропуск, и они все проходили.

Я был чрезвычайно тронут, конечно.

Это просто, для того чтобы вы оценили степень отзывчивости и даже в данном случае можно сказать интернационализма моих учеников.

Литературный труд…в шестьсот знаков

Тем не менее, я школе очень благодарен, потому что у меня было много свободного времени. Только вечером занятия. Причем домашних заданий я не применял, один раз попробовал сделать домашнее сочинение, а они говорят: «Мы дома-то не бываем: или на работе, или гуляем». И я понял, что им не нужны никакие домашние задания. Все равно они спишут и поэтому писали только в школе, в основном, в школе.

И поэтому свободного времени у меня было очень много. Я тогда думал, чем мне заняться, потому что как я уже сказал, в аспирантуру меня рекомендовали, но не взяли.

Рекомендация была вынесена специальной выпускной комиссией. Возглавлял эту комиссию доцент по фамилии Почекуев. Занималась эта комиссия тем, что строго разделяла верных от неверных. Даже название пошло «почекуция». Но школа рабочей молодежи меня устроила тем, что было много времени. Я стал потихоньку заниматься сам – ну, что-то надо было делать.

И тут у меня возникла такая идея: очень часто я проходил мимо редакции «Большой Советской Энциклопедии» – это на Покровке, немножко ниже, она и сейчас существует там. Я все время проходил мимо и думал: «Кто-то пишет эти статьи в энциклопедии. Они же не сами создаются». Я решил, не попробовать ли применить свои силы в этой области. И пошел без всяких рекомендаций.

Был уже вечер, в одной из комнат сидел пожилой мужчина, как я потом узнал Виктор Владимирович Жданов, заведующий редакцией литературы и языка. «Что хотите?» Я сказал, что работаю в школе и вот хотел бы предложить вам свои услуги. Он посмотрел на меня и сказал: «Ну, вы знаете, мы очень мало платим денег». Я хотел сказать, что готов работать и бесплатно, но я сказал: «Это ничего». Потом он посмотрел на меня и сказал: «Вы знаете, мы очень медленно выходим». Я говорю: «Я могу ждать, у меня много времени». – «Ну, хорошо, что делать».

Он взял словник. Я не знал тогда, что это называется словник. Стал листать и нашел одну фамилию – Дмитрий Тимофеевич Ленский. «Знаете такого?» Я что-то слышал. Знаменитый водевилист и актер, первый исполнитель роли Хлестакова в Московском театре; в Петербурге – Дюр, в Москве – Ленский. А ещё Дмитрий Тимофеевич – автор замечательных водевилей, в том числе, «Лев Гурович Синичкин». Персонаж известный. Я о нем тогда кое-что знал, но, откровенно говоря, немного.

И вот Жданов сказал: «Ну, напишите статью о Ленском, только учтите – не больше 600 знаков». И потом, когда я уже выходил из комнаты, был в дверях, он мне крикнул: «Не больше шестисот знаков!»

На меня эти «шестьсот знаков» произвели такое впечатление, что дома, когда я писал статью, то сам считал знаки, и некоторые слишком длинные слова заменял на те, что покороче; я почему-то решил, что, если у меня будет больше, то просто статью не будет никто смотреть.

Я принес эту статью, Жданов посмотрел, кивнул головой, говорит: «Хорошо. Хорошо». Читать Жданов не стал, но сразу поручил мне следующую статью – о Николае Ивановиче Надеждине.

Это замечательный критик, я занимался им в университетские годы, писал о нём курсовую работу, так что с радостью согласился написать предложенную Ждановым статью.

И надо сказать, что это получилась практически первая моя публикация. Вы можете посмотреть ее в «Большой Советской Энциклопедии», синенькая такая, большие толстые тома; предыдущие, по-моему, красные, а это синяя. «Ленский» написан мной и «Надеждин» тоже. Так я попал, так сказать, не в науку, но, во всяком случае, близко подошел к этой профессии. Как говорил Хлестаков: «Почему далеко? Когда можно поближе?»

Правда, всё это вышло позднее, но фактически это был первый мой, если можно применить такое громкое слово – литературный труд, который я вынашивал очень долго, потому что, главным образом, считал знаки.

По журналам

Вообще надо сказать, что все мои литературные начинания, обходились абсолютно без чьей бы то ни было помощи, то есть протежирования. У меня даже не было людей, к которым я бы мог обратиться с подобной просьбой, да мне и в голову не приходило. И я не знал, что так бывает. Я думал, что все ценится по собственной стоимости. Ну и не знаю, о стоимости я говорить не буду, но со мной произошло именно так – без всяких, так сказать, без поручительства, без проталкивания, без протеже и так далее.

Поскольку я был учитель, то сам пришел в журнал «Литература в школе», там написал одну-две рецензии. Потом пришел в «Огонек», и заведующий отделом там был Андрей Михайлович Турков, замечательный критик. Литературовед, автор книг о Твардовском, о Блоке. Кстати, он поражает своей творческой энергией – ему скоро 90 лет, а он полон энергии, пишет, как молодой человек.

Мы не были знакомы, я пришёл, что называется, «с улицы» и предложил статью о Батюшкове. Был какой-то юбилей. Андрей Михайлович говорит: «Напишите». Я написал, и она была напечатана. Недавно, когда я подбирал для сборника свои старые работы, я наткнулся на эту публикацию в журнале «Огонек». Прочитал, и хотя я сейчас бы написал, не сочтите за наглость, лучше, но мне не было стыдно ни за одно слово. Там не было никаких конъюнктурных вещей, просто, как мне хотелось, так я и написал. Притом что повторяю еще раз, сейчас написал бы лучше.

Затем я печатался в «Октябре», но еще до Кочетова. Потому что, когда началась война «Нового мира» с «Октябрем», конечно, путь тут стал мне заказан, но я бы и сам не пошел. В «Знамени» опубликовал одну статью. Но больше всего я печатался в «Новом мире».

С «Новым миром» очень много связано в моей жизни. Я с теплотой вспоминаю об этом коллективе, о сотрудниках. Конечно, Твардовский, Дементьев – заместитель редактора, Лакшин – член редколлегии. И многие другие.

Забегаю немножко вперед, я помню, когда «Новый мир» закрыли, его фактически разгромили. Тогда я буквально поздней ночью побежал в редакцию, потому что мне казалось, что там происходит что-то неожиданное, страшное. Обстановка была очень тяжелая.

Помню, в редакции была Калерия Николаевна Озерова, заведующая отделом критики, сидел еще кто-то, два-три человека и разбирали бумаги. Что-то выбрасывали, как перед каким-то отъездом, ожидая какое-то бедствие, что собственно, и произошло. Но до той поры я очень рад, что мне удалось опубликовать несколько статей в «Новом мире», и это очень приятно сейчас.

Вот вы знаете, я по аналогии вспоминаю такой эпизод: у Ивана Сергеевича Аксакова, сына Сергея Тимофеевича, есть такое замечание – я передам своими словами. «Когда приезжаю в провинцию, какой-нибудь уездный город России, то присматриваюсь к местной интеллигенции. И я точно знаю: если человек уважает, любит читает Белинского, то это наверняка честный, порядочный человек. И он против взяточников, против там всяких ублюдков и так далее».

Таким образом, увлечение Белинским стало для Аксакова показателем порядочности человека. И это притом, что взгляды у Аксакова и Белинского были разные. Один – западник, другой – славянофил, сейчас Белинского уже принято топтать, такая сейчас уже мода. В то время как забывают, что это действительно огромная фигура. У него были свои недостатки, это понятно, он не во всем был прав…

Это такое à propos отступление. Так вот почему я это говорю? Потому что то же самое можно было сказать относительно «Нового мира». Когда вы приезжали в провинцию, то вы могли сказать точно: если человек читает «Новый мир» – это человек порядочный.

И то же самое вы могли бы сказать и применительно к так называемым странам народной демократии, мне приходилось это видеть своими глазами. Правда, я встречался только с литературоведами с филологами, но это довольно показательно в своем роде. Если они узнавали, что я сотрудничаю в «Новом мире», ко мне уже заранее было хорошее отношение.
Потому что они знали, что это либеральный журнал. Они сами стояли на позициях социализма с человеческим лицом, они верили в это, я думаю, многие верили. И для этого журнал был в этом смысле ориентиром, что вот можно в условиях социализма, вопреки всем наступлениям и выходкам, все-таки держаться гуманистических требований и позиций.

О «Новом мире» и Твардовском

Один эпизод, связанный с «Новым миром», имеет личный характер.

В это время в журнале «Октябре» появилась статья Смирновой-Чикиной «Легенда о Гоголе», в которой она доказывала, что второй том «Мертвых душ» писатель не сжег, не уничтожил. Что его якобы похитили формально близкие к Гоголю люди, то есть Александр Петрович Толстой, в доме которого писатель жил, и прочие реакционеры.

А почему они это сделали? Потому что после получения знаменитого «зальцбруннского письма» Белинского Гоголь исправился. И стал писать второй том в духе борьбы с крепостным правом, с самодержавием и так далее. В том духе, в каком, по мнению Смирновой-Чикиной, Гоголя призывал писать Белинский.

Хотя это не совсем точно, потому что Белинский в это время уже не был никаким революционером. Его волновали самые главные вопросы в России: устранение крепостного права, соблюдение хотя бы тех законов, которые уже есть, – тут ничего нет революционного. Если бы эта программа была выполнена, Россия более успешно пошла бы по пути буржуазного развития, по которому в реальности она шла трудно и медленно.

Поздравлени из “Нового мира”. На открытках среди прочих – автограф А.Т.Твардовского

И недаром Белинский – это вождь, и предтеча не революционного, но, прежде всего, либерального направления. Тургенев не был революционером, тем не менее, считал Белинского своим вождем, своим кумиром. Аполлон Григорьев…

К чему я это все говорю? Значит, вот Смирнова-Чикина написала такую статью – и они похитили рукопись второго тома, похитили и спрятали. То есть, иначе говоря, они совершили уголовное преступление. В тексте статьи так и было сказано: «Уголовное преступление». А для того чтобы скрыть свое преступление, они выдумали легенду о сожжении второго тома. Мол, эта легенда до сих пор имеет хождение, и все в нее верят.

А вот, Смирнова-Чикина наконец-то, разоблачила преступников и вывела на чистую воду. Показала, что на самом деле Гоголь вовсе не столкнулся с реакционерами – с тем же Погодиным, Шевырёвым, Александром Петровичем Толстым, у которого он жил, у которого он умер, где сейчас музей Гоголя.

Эта статья появилась в «Октябре», и она имела такой довольно шумный, громкий резонанс. Я тогда работал в журнале «Советская литература на иностранных языках». Я прочитал её, она меня очень возмутила. И я написал ответную статью, она называлась «Пафос упрощения».

Эта статья появилась в том же году, буквально через два-три месяца после публикации в «Октябре» и получила полное одобрение Твардовского и Александра Григорьевича Дементьева, который был заместителем Твардовского. Лично с Твардовским по этому поводу я не говорил, но Дементьев мне пересказал его реакцию.

Правда, Твардовский говорил не «окая», а Дементьев «окал», поэтому выглядело это так: «Ишь, чего придумала. Что бумагу рукопись стощили. Дак, они же были люди честные, они были дворяне. Они писем чужих не читали», – сказал Твардовский.

Ну, конечно, разные были дворяне. Некоторые читали письма, фигурально говоря, чужие, и другие. Но, те, которые окружали Гоголя, действительно, фигурально говоря, писем чужих не читали. Это было высшей степени порядочные люди и, кроме того, они имели совершенно другое представление о направлении творчества Гоголя, и вовсе не считали, что это революционер, бунтовщик.

Они считали, что все творчество пронизано гуманными христианскими идеями, и незачем было его уничтожать. Так что вот, первый случай разговора с Твардовским, при котором я не присутствовал, но который я слышал, как говорят, из достоверных источников.

В другом случае я, может быть, буду несколько осторожен. Во всяком случае, это мои интерпретации, поэтому, может быть, меня простят, если я что-то такое скажу не очень точно.

Говорят, что Твардовский довольно критически относился к творчеству Андрея Вознесенского. В какой степени, как – не знаю. Но, говорят, что все-таки тот не был любимым поэтом его души. И тут, вдруг в печати началась кампания против Вознесенского: его стали ругать по разным поводам.

И в это время Исаковский принес в «Новый мир», статью, которая содержала критические замечания в адрес Вознесенского. Твардовский сказал: «Нет, мы печатать эту статью не будем». Исаковский говорит: «Да почему? Вы же первый, вы же говорили, что вам не нравятся стихи Вознесенского». И тогда Твардовский произнес такую фразу: «Да, это верно, но не надо подлаивать». Хорошо? По-моему – замечательно. Ну, что тут скажешь?

О цензуре и «народных мстителях»

Вспоминая цензуру, надо сказать, что с цензурой каждый сталкивался по-своему, и непременно, хотя бы несколько раз, в течение своей творческой деятельности. Причем, эти встречи были такими, почти виртуальными, употребляя современный язык. Потому что лично автор, например, вот я, никогда с цензурой не общался, и даже ни разу не видел цензора своими глазами.

Существовала, так называемая система Главлита, когда буквально все, что печаталось, проходило цензуру. То есть, должно было быть «залитировано», иметь соответствующее разрешение.

Цензура осуществлялась, но при этом сами вот эти вот главлитчики оставались в тени. То есть, они сидели, и никто их не видел. В больших издательствах у Главлита были даже свои комнаты – «Художественной литературе», в «Советском Писателе», в издательстве «Искусство», «Книга» даже. И мы не общались с ними, мы авторы, не общались. Я не знаю, общался ли даже редактор. С ними общение проходило на каком-то высшем уровне.

Вообще, надо сказать, что цензура была разного рода. В научных институтах – я работал в Институте мировой литературы – её фактически осуществляли многие люди. Некоторые по должности, а некоторые – просто в порядке удовлетворения собственных желаний и амбиций.

Любые начальники выдвигали какие-то свои требования, и нужно было провести публикацию через их недреманное око. В Институте мировой литературы тоже были такие люди – директор, заместитель, заведующий отделом, не буду называть его фамилию. Он очень добрый человек, известный, занимался Толстым.

Человек очень добрый, но, тем не менее, всего боялся и когда во время одного заседания сотрудница отдела Лира Михайловна Долотова, спросила: «А чего нам бояться-то?» Он говорит: «Бояться надо всего». Вот так он и поступал, всего боялся.

Но в то же время, надо сказать, что в эпоху оттепели или более позднюю эпоху застоя все-таки можно было жить. Почему? Потому что цензура была строго формальной. Они не понимали сути проблемы и смысла содержания. Они ловили слова. И как говорили, в издательстве «Художественная литература»: «Наш зам главного редактора спикировал на такое-то слово».

Смысла они не понимали, и поэтому можно было сказать то же самое, употребляя другие слова. И это даже в какой-то степени шло на пользу, потому что мы находили соответствующие обороты, синонимы, и наши краски обогащались. Кроме того, устанавливался такой род взаимопонимания между читателем и автором: Вы понимали то, что хочет сказать автор. Автор понимал то, что понимает читатель. И при этом все были рады, что этого не заметил цензор.

Это тоже особое чувство, тот самый эзопов язык, на котором говорил Салтыков-Щедрин, и без которого конечно, надо сказать, он бы очень много проиграл. Так что, нет худа без добра, а добра без худа.

Конечно это признак особый, потому что время было уже после сталинской эпохи. При Сталине в любой публикации видели не то, что скрывают, а то, чего там вообще нет, в ту пору никакой бы эзопов язык вас бы не спас. А тут спасал.

Примеры? Одно время в загоне, не в моде было почему-то слово «гуманизм». Дескать, это понятие не классовое, буржуазное. Но если вы это понятие выразите в каких-то других словах, даже более красочных – всё, цензор ничего не видит.

И «общечеловеческие ценности» – это тоже было выражение, которое попадало под подозрение. Что значит «общечеловеческие ценности»? Существуют ценности классовые, буржуазные. Это не ценности, лжеценности, или ложные ценности. Существуют ценности пролетарские – это настоящие ценности. Какие могут быть общечеловеческие ценности? Но если вы ту же самую мысль выразите без помощи слова «общечеловеческие»– все, проходит.

И авторы это уже знали, и старались выразить свою мысль, как можно живописнее и красочнее. И в этом, надо сказать, величайшая сила – с одной стороны, цензуры, а с другой стороны эзопова языка, который цензуре соответствовал.

У меня было несколько случаев такого не прямого столкновения с цензурой, потому что, повторяю, я как автор никогда непосредственно до цензоров не допускался. Вот такого рода случай. Это было, кажется, в восемьдесят шестом году, когда вышло первое издание моей книжки «В поисках живой души».

Выходила она в издательстве «Книга». У меня был замечательный редактор Громова. (Я должен сказать, что у меня были замечательные редакторы, которые полностью вставали на мою сторону. Редакторы бывают разные – одни принимают сторону начальства, другие – сторону автора. Вот мне попадались такие, с которыми мы вместе обдумывали, как бы нам провести начальство. Большей частью это удавалось).

Такой случай. В работе моя книга «В поисках живой души», и надо же случиться тому, что в это время, как раз какой-то пенсионер написал в ЦК КПСС письмо по поводу книги Натана Эйдельмана, посвящённой эпохе Павла I. Натан Эйдельман – замечательный историк, очень талантливый писатель. И автор этого письма увидел пропаганду идей монархизма в этой книге.

Надо сказать, что монархические стремления довольно ощутимы, а в то время я не встречал, не слышал ни об одном человеке, который бы хотел восстановления монархии. Может, он и хотел, но как-то публично не выражал. Но, тем не менее, почему-то власти тогда испугались именно этой тенденции, как сейчас сказали бы, тренда восстановления монархии. И что же?

Цензоры получили соответствующее указание. Книга эта выходила в том же издательстве «Книга», простите за тавтологию. И вот меня вызывает мой редактор Громова и говорит: «Посмотрите ваш текст, это уже верстка и там подчеркнуты все имена царей – Александр I, Николай I и так далее». Я говорю: «А как же я без них обойдусь? Гоголь имел с ними отношение, был знаком даже. Как же тут? Николай I даже благословил «Ревизора». Без его разрешения «Ревизор» не был бы поставлен. Как я буду?» – «Вы ей не докажете». – «Давайте я пойду, объясню, в чем дело». – «Нельзя».

“Поэтика Гоголя” (японское издание)

Я уже сказал, что автор не имел никакого выхода, и редактор не имел. Каким-то образом общение там происходило в высших слоях. Ну что делать? Пришлось совершить такой поступок: из именного указателя убрали всех царствующих особ, просто изничтожили. Александр I полетел, и Николай I. Но, слава Богу, года через четыре или забыли про это письмо пенсионера, или угроза восстановления монархии исчезла, но появилась возможность издать книгу в полноценном виде.

Она вышла, можно сравнить два издания. Во втором издании все на месте – и Николай I, и Александр I.

Еще один, может, два эпизода таких личных переживаний. Снимали фильм по «Мертвым душам». А надо сказать, что этого пенсионера, который писал письмо в ЦК, причисляли к «народным мстителям»…

Почему народные мстители? Я сейчас объясню. Была первая студия в Останкино, в главном здании. Снимали первый фильм «Мертвые души». Меня попросили перед началом фильма выступить с вступительным словом, рассказать об этом фильме, что я и сделал. Но пока я там был, много чего узнал и наслушался. В частности, именно там я впервые услышал это выражение – «народные мстители».

Я поинтересовался: «Что это такое? Какие сейчас могут мстители, да еще в Москве, да еще на телевидении?» Мне сказали: «Это те пенсионеры или старые большевики, которым нечего делать, и они беспрестанно пишут в ЦК КПСС или еще в другой орган – параллельный – и обличают, находят всяческие недостатки и попытки вредительства – скрытые или более-менее открытые. Мы их и называем народными мстителями».

«Что они пишут?» – «Всё пишут. Но особенно нас достал (современным языком говоря) один народный мститель, который пишет все время в ЦК, что «вы в программе «Время» показываете на Красной площади дом за мавзолеем, и там купол, и на куполе снег все время лежит. Поясняю, ведь это же главная площадь страны и, собственно, главный дом страны. Что же, там снег не убирают, вы хотите сказать? Как вы это всё допускаете?»

Я тогда решил пошутить, я говорю: «Вы знаете, если он пишет так, вы ответьте ему, напишите: это главная площадь страны, и тот снег, который там лежит, тоже главный снег в стране и его нельзя убрать». Я не помню, смог ли утешить людей своей шуткой, потому что они, конечно, были замучены этим народным мстителем, который преследовал их изо дня на день.

К тому же, тогда вышло такое постановление, что на все письма трудящихся нужно было отвечать в течение какого-то времени. Вы представляете: вместо того, чтобы заниматься творческой работой, люди писали эти ответы.

Сейчас я расскажу про то, как сейчас в министерство образования или науки учебные заведения заваливает инструкциями и отчетами, формами отчетов. Вместо того чтобы работать, бедные заведующие кафедрой и профессора, (я, слава богу, немножко спасаюсь от этой беды) они с утра до вечера пишут отчеты. Что это такое? То же самое – народные мстители, только в другом месте.

Любовь к Гоголю: горе-спекулянты и горе-военные

Сфера моих занятий довольно широка – это и русская литература, и западная, и русский театр, и западный. Но Гоголю я посвятил больше всего времени. Наверное, тут у каждого есть какая-то психологическая предрасположенность, биографические моменты.

Помню, ещё в школе я проявлял некую склонность к пародированию; конечно, это все было очень беспомощно, но какое-то тяготение было. Так что, произведения Гоголя нашли во мне если не подготовленного читателя, то читателя, который желал бы быть соответствующим образом подготовленным.

Я помню, какое впечатление на меня произвел спектакль Художественного театра «Мертвые души». Правда, попали мы на него довольно своеобразно.

Это было вскоре после войны. Я – ученик девятого класса средней школы; обучение тогда уже было раздельное – ученик мужской школы.

Мой товарищ, помню его фамилию, Казаровицкий сделал мне такое предложение: «Пойдем, купим билеты на всю декаду в Художественный театр, потом продадим и заработаем». Сейчас это называется бизнес, тогда это называлось…

– Спекуляция.

И ничего плохого в этом мы не видели. Решили немножко подзаработать. Повторяю, это последние годы войны. В Москве еще военное положение. Мы встали в очередь, чтобы получить билеты. Встали первыми, когда еще был комендантский час, пошли в Камергерский переулок. Я помню, что нас один или два раза останавливал милиционер. У меня был уже паспорт, я показывал, и он нас отпускал.

И вот мы пришли в кассу предварительной продажи Художественного театра, постояли, потом касса открылась, мы купили по десять, может быть, даже больше билетов.

Но бизнес у нас был очень неудачный. Потому что, оказывается, для того чтобы продать билет, мало того, чтобы ты хотел его продать. Надо ещё, чтобы у кого-то было желание его купить, а никто такого желания не обнаруживал.

Может, мы не очень походили на перекупщиков, нам не доверяли, потому что свяжешься с какой-нибудь шпаной, они тебе что-нибудь подложат. Словом, ни одного билета мы не продали, ни одного.

Ну, что делать? Мне было жаль, что билеты пропадают. И мы в течение декады день за днем ходили на все спектакли Московского Художественного Академического Театра.

Надо сказать, нам повезло: мы пересмотрели чуть ли не весь репертуар или, по крайней мере, его большую часть. А «Мертвые души» я видел два раза, так совпало.

Скажу точно, что впечатление у меня было огромное, потому что актеры были гениальные – Качалов, Ливанов (Чичиков), потом, по-моему Собакевич – Грибов. В общем, актеры гениальные. Это оставило во мне такое сильное впечатление, что на другой день я стал про себя проигрывать отдельные сценки, конечно, не имея никакого артистического стремления, способностей. Просто проигрывал, как каждый делал, когда ему что-то нравится.

Более того, я извлек из этого еще другой полезный сюжет: присвоил всем своим друзьям по классу имена гоголевских персонажей. Один стал, допустим, Собакевичем, другой – Чичиковым, третий… Дамы, нет… Дам не было, потому что это была мужская школа.

Третий стал Плюшкиным и так далее. А одного, тоже слушателя, Каспарова, его звали Рубик Каспаров… Его я назвал Мижуев, зять Мижуев. Почему? При этом мне как-то не очень нравилась фраза Ноздрёва, который (это было отличие постановки от гоголевского текста), как только приходил какой-то новый персонаж, подводил его и говорил: «Познакомься, это мой зять Мижуев».

“Поэтика Гоголя” (итальянское издание)

Эту фразу я все время, повторял: «Познакомься, мой зять Мижуев». «А это, познакомься, мой зять Мижуев». Тут существовала какая-то предрасположенность у моего друга Каспарова, он как-то очень подходил для этого типа – некоторая такая же наивность, простодушие, доходящее даже до некоего упорства, до того, что сейчас называют «заклинился». Словом, ему так это подошло, что не только я, но все его стали называть «зять Мижуев» или просто «Мижуев», Мижуев и все.

Он не обижался, он согласился с тем, что он Мижуев, а я стал тестем – он зять, я тесть. Правда, «Ноздрёвым» он меня не называл, потому что я не очень походил на Ноздрёва. Тот здоровенный, кулаки здоровые, кровь с молоком, и по шутке подошел. Но тестем меня нигде не называли и другие, а он звал тестем. А другие меня спрашивали: «А где твой зять?» Я говорил: «Зять там, за тем углом». Вот так.

История эта имеет поистине гоголевский финал, я его расскажу. Нас послали в военный лагерь в университете один раз, и в школе один раз между девятым и десятым классом.

Знаете, где станция Челюскинская? Там был военный лагерь. Жили мы в палатках. Отрабатывали винтовку Мосина – разбирали, собирали – к концу семестра в университете, наконец, освоили это искусство. А на другой день снова забывали, и снова, и далее весь год: затвор и так далее…

Так вот, конец смены, мы живем в палатках, в этот день надо было уезжать, нас везут в Москву. И вдруг, когда еще все спят или проснулись, но лежат в палатках, выбегает взволнованный посланник от командира роты и говорит нервным голосом: «Рядовых Зятева и Мижуева немедленно к командиру роты!»

Понимаете, в чем дело? Командир роты так часто слышал эти выражения – зять и Мижуев, что он решил, что у него есть какие-то неучтенные бойцы, которых он не может найти – какие-то самозванцы или даже неизвестные враги, которые прокрались в военный лагерь школьников? Он очень был взволнован.

Я не помню, как удалось его успокоить, я думаю, это было легко, помню, что никаких осложнений не было. Вот гоголевский финал. Как тут после этого не полюбить Гоголя!

О друзьях

– В младших классах я не очень дружил, кроме того, война, все расстроилось. Кроме того, я попал под влияние хулиганов, я даже упоминал Зумаева. А вот в старших классах я действительно обрел вот это драгоценное состояние дружбы.

У нас сложился кружок. Мы не считали, что это кружок, так, стихийно. Мы никогда не называли себя ни кружком, ни еще как-то. Несколько человек, одноклассники. Я назову их всех по имени, потому что все они стали очень известными, (может быть, один – исключение) знаменитыми людьми.

Это Сережа Курдюмов, Сергей Павлович Курдюмов – физик, член-корреспондент академии наук, директор Института прикладной математики имени Келдыша, того самого института, который находится рядом с РГГУ, институт академии наук. Там был начальник Келдыш, потом Самарский, потом кто-то еще, Тихонов, кажется, а потом Курдюмов возглавлял институт, был членом-корреспондентом академии наук. Вот один очень примечательный человек.

Другой – Коля Васильев. Генерал-лейтенант, лауреат Государственной премии, заслуженный деятель науки, доктор химических наук. Это тоже мой одноклассник, и тоже входил в нашу компанию. Когда мы дружили вместе, а потом уже каждый устроился на работу, он не говорил, где он работает, и мы не знали, не стали спрашивать. Только потом, уже значительно позже, после его смерти, я узнал, что он работал над созданием советского бактериологического оружия.

Статья о Николае Васильеве в справочнике “Достойны известности”

Третий замечательный персонаж, тоже такой член нашего кружка – Ершов, Валентин Гаврилович Ершов – космонавт. Правда, не состоявшийся космонавт.

Почему не состоявшийся? Потому он работал в институте прикладной математики у Сережи, Сережа был его главным начальником, и его готовили к полету на спутнике. Он прошел все испытания. У него был идеальный вестибулярный аппарат, что очень важно в этих случаях. Зубы ему лечил главный стоматолог Советского Союза, вылечил зубы прекрасно. Мы знали, что он космонавт.

Мы все ждали, когда он полетит, потому что в наших рядах еще никогда не было космонавта. И мы все его спрашивали… А он все не летит и не летит. Я со своей склонностью подтруниваю, я ему говорю: «Князь – у неё была кличка Князь, – спой песню «Осталось нам до старта 14 минут»». Песню он не пел, но так и не полетел.

А почему не полетел? Он нам сказал – потому что отказался вступать в партию. А потом в годы перестройки в журнале то ли «Коммерсантъ Деньги», то ли «Коммерсантъ Власть» появилась статья о космонавтах, которые не состоялись.

Один не состоялся, потому что заболел, второй космонавт не состоялся, потому что совершил какую-то провинность дисциплинарную, а третий – потому что отказался вступать в партию. Причем он говорил: «Я бы вступил в партию, но я не хочу такой ценой». И все. Он, может быть, мог бы прислать… Помните, как кто-то прислал телеграмму со спутника или еще откуда-то с просьбой вступить в партию? Но он этого не хотел сделать, поэтому остался на Земле.

Почему Князь? Это было его прозвище. Он из простой семьи, вкусы у него были своеобразные – сначала глух был к произведениям искусства, литературы, театру, но зато поразительно талантлив в области математики, физики, в технических науках. Он вначале поступил, закончил МАИ, готовился быть летчиком, то есть, не летчиком, а конструктором самолетов. Потом поступил в университет, и там конструировал наши летательные аппараты.

Его хотели послать в космос еще по той причине, что он был ученый. А там, среди космонавтов, мне кажется, только Феоктистов в то время был одновременно и космонавт, и ученый. Его тоже хотели послать, но не вышло.

Я, кажется, не сказал, почему Князь. Повторяю, он был из очень простой семьи, но с такими именно княжескими манерами – очень важный такой, церемонный. Кроме того, у него были голубые жилы или голубые ноги. Я не знаю, как это удалось установить, я не присутствовал при этом акте по установлению. Но вот его называли Князь, Князь-космонавт. И он не возражал, он был и князем, правда, не настоящим, и космонавтом, правда, не состоявшимся. Третий человек.

Четвертый – вы, наверное, тоже знаете его, – это Владислав Алексеевич Зайцев, профессор Московского университета, доктор филологических наук на советской кафедре. Он занимался преимущественно Маяковским.

Наконец, последний – Даниил Островский, Даня. Он тоже окончил школу с медалью, серебряной. Потом мы его потеряли из виду. Что с ним стало, что случилось, неизвестно. А с другими мы до последнего дружили.

К сожалению, из всей этой группы остался я один.

О нерасшифрованном Гоголе, чувстве юмора, борьбе с формализмом и публикациях Гомера

Гоголь поразительно современный писатель, причем это чувствуется с каждым годом все больше и больше. Писатель колоссальной, огромной силы обаяния и воздействия на других. Современный писатель. То, что казалось раньше проявлением бесцельного и легкого смеха, на самом деле обнаружило в себе такие глубинные смыслы, что Гоголя разгадывали и будут разгадывать всегда, пока он есть.

Есть такая книжка, называется «Расшифрованный Гоголь», расшифрованный уже, совершенно. Не «расшифровывая Гоголя», хотя это не очень звучит, а просто «расшифрованный». Так вот, когда он будет расшифрованный до конца? Никогда.

Гоголя вспоминают сейчас, как одного из самых актуальных писателей не только у нас, но и на Западе. В то же время вот это различие понимания и подхода к литературе на Гоголе, с помощью Гоголя, мне чувствуется, можно достичь всего.

Потому что был Нос, убежал Нос – анекдот. Кто-то будет смеяться, кто-то даже не засмеется. А что тут смешного?

Воспринять Гоголя можно по-разному. Шутка? Пушкин писал, что это шутка, хотя, наверное, все-таки он вкладывал в это понятие не то содержание, которое вкладывают современные шутники.

Потом открылось, что это одно из величайших произведений мирового искусства. Это предвестие Кафки, это предвестие Набокова – величайших писателей уже XX века. Это все совмещается в одном.

Конечно, Гоголь в этом смысле такой оселок, знаете, на котором происходит размежевание. Да, меня огорчает: я часто встречаюсь с людьми, которые его не понимают. Когда рассказываешь что-то смешное, они не понимают, что в этом смешного, не видят ничего.

Те, кто Гоголя понимает, к сожалению, их меньшинство. Что же поделаешь? С этим приходится мириться. Дай Бог, чтобы их становилось все больше и больше. Но такое расслоение – это реальный факт, ничего тут не сделаешь. Это зависит от общей культуры, общего умонастроения, склада психики, даже развития этой психики. Поэтому с этим можно сталкиваться постоянно.

Тут нужно просто, как говорят, работать на верхнюю планку. Верхняя планка – это для тех, кто очень глубоко, тонко, творчески, душевно воспринимает искусство и чувствует его. Это тоже великое искусство.

Я вам расскажу такой случай, это мое сугубо личное. Я иногда устраиваю маленький эксперимент. Я предложил такое сравнение, которое не я сам придумал, не хочу заниматься плагиатом. Я спрашиваю: «Что такое хирург?» – «Это, – отвечаю я, – вооруженный терапевт». Говорю это четырём-пяти людям; четверо улыбнутся, но пятый посмотрит на меня и скажет: «Это не совсем точно».

Ну, что ты скажешь после этого? Ничего, правда? Поэтому я хочу сказать вот что: мне посчастливилось, я встречал в жизни поразительно талантливых юмористов. Тот же Ираклий Луарсабович Андроников, замечательный, талантливый человек. Зиновий Самойлович Паперний. В Америке – Алешковский.

Это великое счастье, когда ты общаешься с людьми, которые понимают юмор, потому что есть такое социологическое объяснение и утверждение, что люди, которые понимают юмор, легче находят общий язык между собой. Таким образом, когда мы стремимся развивать чувство юмора, мы укрепляем единство нашего общества.

О трёх родах шутников и Ираклии Андроникове

В той книге, которую я вам показывал, есть несколько писем Андроникова ко мне. Каким образом произошло это знакомство? Я некоторое время работал в журнале «Советская литература (на иностранных языках)», это на улице Кирова (Мясницкая), и в этом же доме жил Андроников. Он часто заходил к нам редакцию, потому что, во-первых, мы его печатали. А, во-вторых, потому что его всегда встречали очень тепло, он был человек, который вызывал симпатию.

Когда приходил, он обычно, начинал рассказывать разного рода смешные истории. Причем все собирались вокруг него, стоял беспрерывный хохот, он даже говорил: «Я пришел к вам развалить работу». И действительно это ему удавалось часа на два, на три, в зависимости от того, сколько было времени.

По моим наблюдениям, существует три рода комических исполнителей и авторов. Первая категория лиц – это те, которые заставляют смеяться, и сами смеются. Ты смеешься, и они смеются, и вы смеетесь, что называется, наперебой, соревнуясь друг с другом и усиливая комическую реакцию.

В русской литературе и истории таким искусством обладал Александр Сергеевич Пушкин. Один из современников по этому поводу даже произнес такое, может быть, не очень деликатное сравнение, осторожное, но, тем не менее, оно реальное: «Когда Пушкин смеется, – говорил он, – у Пушкина кишки видать». Это один род смеющихся и смешащих.

Другой род таков: когда человек сам смеется, а ты не смеешься. Причем иногда встречаются даже люди, которые начинают смеяться тогда, когда еще ничего не произнесли – ни одного слова, а они уже смеются.

Это понятно, почему. Потому что ты не знаешь, что он скажет, а ему уже известно, что он скажет, он заранее смеется. Но рассмешить он не сможет, потому что тут смешное есть только для него самого.

И третий род, когда все смеются, а виновник этого торжества смеха не смеется. Он сохраняет полную серьезность, он даже несколько безразличен или удивлен, не может понять, что тут смешного. Вы смеетесь, но тут ничего смешного нет – и он продолжает с той же серьезностью и невозмутимостью вести свою партию.

Таким юмором, такой позицией обладал…Не подскажете? Николай Васильевич Гоголь. Он смешил до того, что люди хватались за животики, не могли удержаться. А он не смеялся, только удивленно посматривал: «Надо же, почему они смеются?» И не смеялся.

Иногда, правда, это был смех без свидетелей, он смеялся про себя. Из его письма к Жуковскому: «Я написал три страницы. До этого смеялся, но этого смеха было достаточно, чтобы украсить целый день мой».
Это смех про себя, может быть, так и было. А читал он необычайно серьезно, и вот этот контраст действовал сильнейшим образом. Он позволял обнаружить все комическое в реальной жизни. Это связано с целой философией – гоголевское поведение, его смех, его комическое.

Например, Гоголь говорил, что у нас актер или артист совершенно не умеют врать. Почему не умеют врать? Кажется, что все умеют врать актеры. Потому что они думают, что врать – это заранее нести какую-то бессмыслицу.

Нет, врать – это говорить бессмысленные вещи таким тоном (я немножко вольно передаю) как будто это истинная правда, в этом заключается эффект той самой комической лжи. Вот этот гоголевский юмор и в поведении, и в тексте раскрывает глубины смысла.

А Андроников мне лично очень помог, потому что он был один из тех, кто рекомендовал меня в Союз писателей.

Надо сказать, что вступление в Союз писателей было так же, как поступление в аспирантуру, несколько драматично для меня, хотя и не настолько.

В это время в «Новом мире» вышла моя статья «Художественная условность и время». А в это время у нас было такое гонение на условность, гротеск, фантастику. Может быть, вы помните этот эпизод, когда Никита Сергеевич посетил знаменитую выставку в Манеже. Увидел там современных кубистов. «Для кого это они рисуют, что это такое?»

После этого началось преследование формалистов, символистов, кого хотите, и поехали. Кстати, вовсе не всегда преследование осуществлялось по идеологическим мотивам, ничего подобного. Преследовалось то, что было непонятно. Если непонятно, это уже плохо, это уже, значит, враждебное. Черт его знает, что там скрывается. Вот началась эта компания.

Моя статья имела большой резонанс. Мне приписали, что я пропагандирую идеи Роже Гароди, французского писателя, теоретика, книга его называется «Реализм без берегов».

Как же может быть реализм без берегов, что может быть без берегов? Все ограничено. Его стали ругать, а заодно стали ругать и меня – потому, что я, оказывается, его агент. Из-за этого отложили мое вступление в Союз.

Петр Николаев, академик, член-корреспондент академии наук, главный редактор «Филологические науки», профессор Московского университета. Защита докторской диссертации в Московском университете, в 66-й аудитории.

Идет защита. Защищается диссертация, посвященная Плеханову. От Плеханова докладчик переехал к современным философам, и не очень одобрительно высказывался, делая выводы, о том же самом Роже Гароди. Не обо мне, о Роже Гароди.

А оппонентом был Щербина, замдиректора Института мировой литературы. Конечно, он хвалит Петра Николаева за то, что тот придерживается марксистских позиций, и дал по зубам, что называется, ревизионисту Роже Гароди и таким же, как Гароди.

Он не знает, что я в зале, но потом вдруг делает такое отступление: «Что там Роже Гароди! У нас тут есть Юрий Манн, так он сказал это все значительно раньше и лучше». Представляете? В его фразе звучала некоторая гордость, потому что он хотел сказать, что даже по части ревизионизма мы обогнали наших идеологических врагов и сказали это все лучше. Хотя мне было не очень легко, потому что в это время, как раз утверждалась моя кандидатская диссертация.

За Союз писателей я меньше волновался, потому что кто-то из членов комиссии сказал Дементьеву, который был другой мой рекомендатель (у меня было три рекомендателя – Андроников, затем Турков и Дементьев: «Не волнуйтесь, успокоится кампания борьбы с формализмом, мы его примем». Действительно, кампания сошла на нет, но возникла другая кампания.

Было принято постановление принимать в Союз писателей только тех, у кого есть книги. У меня в ту пору книг не было. В 1966 году вышли первые две книги «О гротеске в литературе» и «Комедия Гоголя «Ревизор»». Это было двумя годами позже. А тогда книг у меня не было, были только статьи. Это относилось не только ко мне, это относилось ко всем, в том числе, и к рассказчикам, не только к критикам. Если только рассказы отдельные, то подождем книги. Вот так.

Однажды в моём присутствии в своей квартире на Мясницкой Ираклий Луарсабович разговаривал по телефону с каким-то членом комиссии, важным. Он с ним говорил и очевидно, этот человек сказал то же самое: что нужна книга.

Андроников сказал буквально следующее: «А что это так важно? У Гомера не было не только книг, но не было даже публикаций». Согласитесь, что это была острота именно в духе Ираклия Луарсабовича. Я после этого должен был впасть в манию величия, но не впал, честно скажу. Вот эту фразу я запомнил на всю жизнь.

Об объединяющей роли Гоголя: Баяра Арутюнова и Богдан Ступка

Одно неожиданное явление. Обычно считают, что Гоголь – это фактор, который не способствует сближению, который не сглаживает, а обостряет противоречия. Даже такой существует тезис: Пушкин – это гармония, Гоголь – дисгармония. Для этого есть основания, я не опровергаю все это.

Но в то же время необычайное явление, с которым мне пришлось часто сталкиваться, особенно в нашем мире, – когда Гоголь начинает объединять, по крайней мере, ученых, специалистов.

Я хочу продемонстрировать это одним примером. Вот работа, написанная Баярой Арутюновой. Это знаменитый ученый, сотрудница Романа Якобсона, она сделала замечательную, ценную публикацию в одном из американских журналов, и я хочу прочитать ту дарственную надпись, которую она оставила.

И еще одно, то, что звучит особенно актуально. Великий украинский актер – Богдан Ступка, мы встречались с ним несколько раз в Риме, в связи с присуждением гоголевской премии в Италии. И сейчас с особенным волнением я прочитаю его дарственную надпись (там есть есть некоторые эпитеты, относящиеся ко мне, вы можете их опустить):

«Великому ученому, литературоведу, другу Гоголя с нижайшим поклоном, почтением, глубоким уважением, Ступка».

Я помню, какое чувство симпатии питал он к другим членам нашей российской делегации, и как любили его все. К сожалению, его уже нет в живых.

Речь идёт о философе и литературоведе Георгии Дмитриевиче Гачеве. Как следует из писем его отца музыковеда Дмитрия Гачева, в семье маленького Георгия в детстве называли «Геной». Впоследствии это же имя употреблялось в кругу друзей.

Александр Трифонович Твардовский, автор поэмы «Василий Тёркин» в 1950–1954 и 1958–1970 годах был также главным редактором журнала «Новый мир». В начале 1960-х журнал стал центром общественного пересмотра отношения к сталинизму. В частности, по разрешению Н.С. Хрущёва там был опубликован рассказ А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича».
В 1961-1973 годах главным редактором журнала «Октябрь» был Всеволод Кочетов, автор позднее экранизированного романа «Журбины» (1952). После того, как в 1969 году в «Октябре» был опубликован роман Кочетова «Чего же ты хочешь?», в котором автор выступал за реабилитацию И.В.Сталина, ряд представителей интеллигенции выступил с коллективным письмом против этой публикации. Издательская позиция «Октября» этого времени находилась в конфронтации с политикой «Нового мира», главный редактор которого А.Т.Твардовский добился разрешения на публикацию двух рассказов А.И.Солженицына.

Если каждый, кто читает Правмир, подпишется на 50 руб. в месяц, то сделает огромный вклад в возможность нести слово о Христе, о православии, о смысле и жизни, о семье и обществе.