Макияж. Уход за волосами. Уход за кожей

Игорь П. – обычный з/к, не политический, не экономический. Осужден за кражу, разбой и покушение на убийство. Получил 16 лет по УК РФ. Его подруга детства, Алена Шпак, переписывается с Игорем, задавая вопросы про лагерный быт, отношение к жизни и «особенности» сидельцев.

Фото обложки: Bruce Davidson

Когда ты из Гомеля, нет ничего удивительного в том, что одна часть твоих старых знакомых – рок-музыканты, а другая – сидельцы, бывшие или нынешние. Гомель – это белорусский Брюгге, в котором можно не просто залечь на дно, на этом дне можно пролежать всю свою жизнь. Если мать уходит гулять на 9 месяцев и оставляет в закрытой квартире умирать новорождённого – это в Гомеле. Если где-то обнаружат плантацию двухметровой конопли – не удивляйтесь, это скорее всего там же. Есть в городе над Сожем такие места, как Сельмаш и Монастырёк, или озеро Бобриха. В Гомеле люди могут уйти на работу и всплыть через пару месяцев там, где Ипуть впадает в Сож. Один городской бард спел такую песню: «Если мне уготована жизнь в провинции – это лучше, чем смерть в Освенциме. Из амбиций только эрекция, знаешь, – а весной здесь почти Венеция».

С Игорем мы тоже познакомились в Гомеле, много лет назад, тогда он еще ребёнком гостил у бабушки в каждое лето. Общались, гуляли общей компанией. Тогда он был обычным гопником, таких было целое поколение: веселым и не злым. Но дети вырастают, и жизнь идёт. Через какое-то время связь пропала, мы потерялись. Недавно стало известно, что Игорь сидит в тюрьме. Через места не столь отдалённые прошли многие парни нашего района, города, общие друзья. Красной нитью зона проходит по Гомелю и затрагивает очень многие семьи. Эта история не уникальная, и не единственная в своём роде, не морально-поучительная, и всё же она имеет право на жизнь.

Игорь совершил преступление и получил срок – 16 лет строго режима в российской тюрьме. Получил заслужено, и вроде как, всё справедливо. Он не «политический» и не «экономический». Самый обычный – «уголовный» осужденный. Если он умрёт в тюрьме, никто, кроме его матери, об этом не узнает. Эта история – не исповедь и не откровение – это одно большое письмо Игоря мне, собранное из многочисленных мелких. Когда он выйдет из тюрьмы, на дворе будет 2021.

Детство Игоря

«Я начну с самого начала – с детства. Тридцать лет назад я родился в самой обычной семье. Мама, папа, все дела. Отец нас бросил, когда мне было три года, мать отвозила меня к бабушке на всё лето – в Гомель. Когда мне нужно ответить на вопрос о национальности, я всегда раздумываю – половина моей жизни прошла в Беларуси. Сейчас уже плохо помню детство: «голова отбита», сколько раз было сотрясение мозга, не могу даже точно сказать. В семье я всегда был лишним человеком, поэтому максимально старался не мешать матери жить.

Первые мои уроки «анатомии» получил от неё, будучи первоклассником. Мать водила мужиков, и особо не интересовалась, видел я там что-то, понимал… Могла уйти на два дня, оставив мне какой-то еды – сам грел, потом ел. Помню, пошёл к соседу, просил помочь свет включить, когда пробки выбило, он спросил: где мать? Я ответил: «Ушла». А он так, на синем глазу: «******** [займется сексом] и вернётся». Так я понял всё о женской душе. У меня не было детства как такового, это я уже сейчас осознал. Мать меня терпела рядом.

Я сразу стал взрослым и хулиганистым. К 5-му классу начал прогуливать школу, дрался, курил, пил. В школе обязали ходить в детскую комнату милиции, там узнал, что если «продолжу в том же духе» – попаду на «малолетку». Это такая «зона» для несовершеннолетних преступников. Боялся этого, но сильно не верил, что так может быть. С 7-го по 9-ый класс в школе бывал редко – сачковал. Чтобы от меня поскорее избавиться, мне нарисовали тройки и отпустили с чистой совестью поступать в профтехучилище.

Отрочество

В 14 лет я ушел из дома и начал водить машину без прав. Мать плакала, кричала, просила вернуться – но ничего во мне не откликалось на это. Помню, как приехал тогда к бабушке и колесил на машине друга по Гомелю. Я был тогда королём. Стащишь кошелек в очереди у девчонок на глазах – всё, ты герой. Во сколько начал воровать, не помню уже. Но к 9-му классу уже хорошо знал «за тычок»: ну, как украсть кошелек, ювелирку по мелочи, а потом пошли мобильники. Когда понял, что этого мало – переключился на угоны.

На 14-тилетие друзья подарили мне «шлюху», она была, по моим тогдашним меркам, старая и достаточная страшная. Ей было лет 30. Вся перекрашеная, без передних зубов. Я на пацанов наехал: вы чё, говорю, она ж без зубов! Они ржут, за животы держатся, говорят – зато не покусает. С ней я стал мужчиной в полном смысле этого слова. От неё пахло немытым телом, какими-то едкими духами и перегаром.

В 2000-х все хотели быть бандитами – это в воздухе было. На учёбу откровенно забивал, как-то чудом закончил училище – получил рабочую специальность. Я – «путеец» по специальности, специалист по путям. Каких только «путей» не было в моей жизни. По «основной» воровской специальности умел так много, что у меня было две насущные альтернативы – сесть в тюрьму или уйти в армию. Я выбрал пойти служить. Ведь здоровый был, не такой как сейчас, и зубы все были на месте. Прошел все медкомиссии и попал в десант.

Второе хорошее воспоминание после «старой шлюхи» – прыжки с парашютом. Хотя в армии многое было нельзя, если бы мог тогда сравнить ее с зоной, переживал бы по этому поводу меньше.

Я не умел никогда жить по уставу: ни в школе, ни в армии. Только в зоне научился.

Юность

Из армии я вернулся с твердым ощущением, что мне всё можно, и мне нужно срочно наверстать упущенное. И дальше пошло-поехало. Я хотел жить красиво, и сейчас хочу, а кто не хочет? На заводе работать мне не хотелось, но разве много заработаешь в небольшом городке Смоленской области, придя после армии? Помню, приехал к бабушке, думал, а может в Беларуси осесть? По Гомелю такие машины ездили, на которые, сразу видно, не простые рабочие, врачи или учителя заработали. И кабаки, типа «Савалан» или «Немо» (вроде так назывались), где за вечер люди пропивали и проедали месячные зарплаты «обычного» человека... Я не Робин Гуд, и то, что мы забирали у «богатых», «бедным» не раздавали, факт. Но все мои «потерпевшие» – те ещё «молодцы», по справедливости заслуживающие не меньше моего.

В 2003-2006-й годы были урожайными на посадки. Тогда сажали всех за организованную преступность – а на деле, большинство обычных ребят, не «при делах», сели для массовости. Меня «закрыли» в 2005 году. Сел я по статьям: 158, 162, 105 УК РФ… не нужно было быть ясновидящим, чтобы прикинуть срок, и все-таки когда на суде услышал приговор – не мог смириться. Мне дали много – 16 лет. Мои статьи считаются «тяжкими» и «особо тяжкими», подробности преступления – это дело следствия, не буду в них вдаваться. О преступлении хотел бы сказать одно: свобода не стоит ни денег, ни мести, ни других мотивов. Тогда этого не понимал. Чужая жизнь – пусть это жизнь бесполезной твари, мрази – она чужая, и ей нельзя распоряжаться.

«На крытке»

Понимание того «что» я сделал, пришло не в СИЗО, пока шло предварительное следствие, а уже гораздо позже – в тюрьме. До того, как попасть на зону, я почти четыре года провёл на крытке. Крытка – клетка с выходом в клетку. Ты выходишь из камеры гулять «во дворик», а над тобой сверху тоже решетки. В хате (в камере – прим. KYKY ) было четыре человека. На крытке проще жить, чем на зоне. Хоть вроде и для здоровья хуже, но гораздо проще приспособиться.

Я отсидел большую половину срока, но не раскаиваюсь в том, что сделал. Спросить любого сидельца, не для анкеты, не для протокола – каждый скажет, что сидит незаслуженно. Я не оправдываю маньяков, насильников, убийц, и разного толка беспредельщиков, но просто на большинство преступлений люди идут от безвыходности, а на другие – от больной головы. Вся «бытовуха» – это что? Водка и психозы, разве нет? А сколько «мрази» на свободе? Сколько при должностях и разного толка регалиях?

На зоне сидит много клинических идиотов и наркоманов. «Нариков» нужно просто лечить, а «лагерь» – это не для лечения. Сел больным – выйдешь полностью непригодным к жизни. Я лично считаю, что 20% обитателей любого лагеря можно смело сразу сжечь, они всё равно бесполезные. Ну а остальные – овощи, и таковыми их вырастила не зона. Именно 80% выбирают президентов, берут ипотеку, ходят всю жизнь на бессмысленную работу, рожают детей с бабами, которых не любят и не хотят, растят внуков. Они 80% что на зоне, что вне зоны.

Короче, на зоне те же мужики, что и на воле, они ж с воли сюда приходят, и не из церковного хора.

В лагере

Я не люблю слово «зона», мне нравится слово «лагерь» – всё зависит от того, «кем» и «как» ты сидишь. Мой лагерь «красный», но при наличии хорошо подвешенного языка и денег, всегда можно найти «ноги» – того, кто будет носить передачи. Запретные передачи заходят через сотрудников, если кто-то говорит, что такого нет – просто врёт. По сути, весь бывший совок – это лагерь, с местными особенностями. Так, Беларусь – большая «красная зона», у вас Батька всех за яйца держит, а Россия – она большая, где-то показательно «красная», где-то до одури «чёрная». Я не скажу тебе, на какой зоне легче сидеть простому мужику. Легче просто не сидеть.

На современных зонах, как «красных», так и «черных», есть мобильная связь – легальная и нелегальная. Она тоже заходит «ногами». Интернет – это в целом хорошо, бывает, помогает найти старых знакомых, с которыми у тебя есть общие воспоминания, чтоб мозгу за что-то зацепиться. Это всегда приятно. Я не всем говорю, где нахожусь сейчас.

Часто просто смотрю фотки, интересно как жизнь у кого сложилась. Не каждому напишешь «Вконтакте»: «Привет, мне дали пятнаху по 105-той, а как ты?…»

Наличие телефона с интернетом наделяет тебя возможностью «подсмотреть» на волю, но не решает никаких проблем. Теперь ты уже не просто сидишь, ты боишься «шмонов», в смысле обысков. Придёт смена, которая денег не берет, и всё – пиши пропало. Твой телефон «отшманают» и продадут в другой отряд. Ты потеряешь иллюзию свободы. А больше, чем иллюзии, у многих и нет. Я стараюсь ничего не сохранять в телефоне, чтобы потом не переживать, если «отшманают». Зона научила меня не привязываться к вещам, и к людям. Каждый сам за себя.

Наш лагерь представляет собой огороженный периметр. Про тюремный пейзаж я бы сказал одно слово – «сучий», вот просто суки его сделали, по-другому не скажешь. Раньше забор, который непосредственно зону огораживал, был приемлемый. А теперь такой высокий, что я не вижу деревьев. Ничего нет. Иногда только по тому, какой ветер, снег или дождь, можно понять, какая пора года – все всегда одинаково. У нас под бараком есть большая ямина, когда дождь – там всегда грязь, уже несколько лет её не закопают никак. А так… кругом асфальт, проволока, заборы, которые огораживают «периметр», выкрашены синим. Тоска.

Быт

Практически посередине лагеря – церковь. Её видно из окна некоторых бараков. Я хожу в церковь, но верю во что-то своё. Когда мне бывает очень плохо, помогает. Еще хожу в библиотеку, тренажёрки у нас больше нет. Зато есть «лен» комната, где можно смотреть телевизор, но там идёт только два канала. Мне тоскливо от этого, я не хожу смотреть.

Вот пару дней назад был конкурс самодеятельности. Не знаю никого тупее, чем те, кто проводит эти конкурсы, или те, кто в них участвует. Зэки читают там свои стихи и поют песни, это специфическое творчество, хотя многие и на воле таким увлекаются. Когда они выйдут, никому это не будет интересно – а тут можно блеснуть. Я ненавижу это всё: четки, нарды, рисунки, картины – все эти «презенты с зоны», но это способ не сойти с ума. Многие работают на промке, просто чтобы забыться.

Я не работаю на «промке» осознано и принципиально. Западло мне, да. На промке зона производит столько всего, что мы точно могли бы жить на «самоокупаемости». На сайте колонии реклама есть: костюм зимний для сотрудников УИС, изделия из дерева, металла, ритуальные изделия. Да мы икру должны есть! А зачем мне работать в карман хозяину? Вопрос.

Сон

Самый хороший способ «ускорить» срок – спать. Все сидельцы в этом знают толк, спишь – срок идёт. Днём спать нельзя, запрещено правилами. В зависимости от смены, это может по-разному закончиться. Но все спят.

Первое время после того, как меня «закрыли», у меня сны были перемешаны с реальностью, я не понимал, что на самом деле, что нет. Сейчас часто вижу арест, потом СИЗО, суд. Иногда просто сплю без снов. Или вытягиваю из себя приятные воспоминания, думаю о них и засыпаю. Когда получаешь что-то с воли на телефон, всегда приятно, даже если это хрень типа «сладких снов». Иногда сплю стоя, с открытыми глазами, например, во время проверки – это такой сэйв-мод, пока весь лагерь пересчитают по головам. В любую погоду мы стоим на проверке – жара, мороз, а мы стоим на проверке одетые «по уставу».

Я понимаю, что сотрудники делают просто свою работу, но они её делают… с особым пристрастием… Тёплая одежда типа свитера или спортивного костюма – это «запрет», но зимой, когда холодно, я ношу это под «формой», как правило, проканывает.

Система здравоохранения в российской тюрьме работает как Спарта – больным и слабым здесь не место. Не можешь выжить – просто сдохни, вот и всё. Утрирую, сдохнуть не дадут конечно, на туберкулез проверяют раз в год, но вот если зуб болит – всё, лезь на стену, никаких лекарств не дадут. Их нет, и дело не в том, положено или нет, их физически нет в медчасти. Зубы рвут, а лечить – не лечат. «Большесрочники», вроде меня, все выходят без зубов. Температура? Насморк? Это вообще не беда. У меня язва, и это никого тут не беспокоит.

Мой самый любимый день в лагере – пятница. По пятницам у нас «баня», но это не такая баня, где веничком можно париться, это просто слово такое. Мы моемся все вместе – идёт пар, как в бане.

Секс

На зоне, как в Советском Союзе, секса как бы нет, и он как бы есть. Те, кто ходит на ДС (длительные свидания – прим. KYKY ), по закону могут заниматься сексом каждые три месяца, если нет никаких нарушений режима. Если есть, то первое чем можно шантажировать сидельца – передачи и свидания. Все это касается тех, кто имеет зарегистрированные отношения, либо может доказать факт совместного сожительства на воле.

Раз в три месяца – много это или мало для молодых мужчин? Конечно мало, но к некоторым просто никто не приезжает. И тогда – что раз в три месяца, что раз в год – никакой разницы. В моём бараке двухэтажные шконки (кровати – прим. KYKY ), если кому-то очень нужно «побыть одному», просветы между шконками завешивают одеялами и полотенцами – получается такой «танк»: тут, если фантазия богатая, то можешь ***** [заниматься сексом] кого хочешь – в своих мечтах. Туалет – тоже место для «этого».

Парни остаются парнями, у многих есть фото любимых девушек, жен, другие любят картинки из интернета, порно-ролики. Но от порно устаёшь, оно выматывает однообразием и фальшью. Десять лет смотреть порно – губительно для самой крепкой психики. Многие парни через телефон знакомятся в интернете с девчонками от скуки. Девочки в зоне ищут романтики, а какая здесь романтика? Я знаю людей, кто женился на таких «новых знакомых», есть даже слово «заоха» (от слова «заочница» – прим. KYKY ), оно многое выражает. Как правило, это «удобные браки» до конца отсидки: она дура ездит, возит ему продукты, развлечения и свою ***** [репродуктивную систему], а он заслуживает этого? Да почти всегда нет. Бывают исключения, но редко. Да и жены «ждут» по-разному, это ж понятно. Жизнь идёт, и она сейчас, а не завтра и не через десять лет. Вот я напишу кому-нибудь: «Давай приготовим вместе ужин, а потом будем есть его и до утра разговаривать, лет так через семь, подходит?» Есть биологические потребности – женщине нужен мужчина, это нормально.

Гомесексуализм на зоне не поощряется, это общеизвестно, но в семье не без урода, как говорят. И хоть сейчас «ножом и ***** [мужским половым органом]» не наказывают, но если уж кто-то сильно косячит, или если речь о «пресс-хате», то всякое бывает. Я не встречал открытых геев в зоне, но не исключаю, что и такое бывает.

Строгач

Мой день всегда одинаковый – режим же, строгач называется. Утром побудка, проверка, завтрак, проверка, обед, проверка, ужин, проверка, отбой – проверка, бывает несколько проверок ночью, бывают внеплановые «шмоны». Зона – это не пионерский лагерь, здесь всё бывает. Осуждённых бьют, я тут Америку не открою. «Наказывают», как они любят говорить. А чего нас наказывать? Мы и так уже наказание отбываем.

Мы для них не люди, мы «зэки», «шлак», «зэчьё». А на деле, между многими сидельцами и сотрудниками разницы нет, переодень и поменяй местами – всё будет так же: «чёрные» будут валить «красных».

Меня уже не пугают изоляторы: ШИЗО, ПКТ, СУС, ЕПКТ – а вот голова отбита, и она болит. Не любим мы друг друга с «мусорами» и не понимаем. Задачи у нас разные. Но если про такие вещи писать на волю и с воли «кипишить» – сидельцу будет только хуже. С теми, кто «активно борется», администрации проще всего попрощаться. Будешь создавать много проблем – быстро поедешь этапом на другую зону, где гарантированно лучше не будет.

Кормят нас невкусно. Чем именно кормят, лучше не знать. Смог проглотить – молодец. Не смог – уходишь голодный. Иногда мне кажется, что я забыл вкус нормальной человеческой еды. Я все стараюсь «закурить» чтобы вкуса не чувствовать. Хотя есть и вкусняшки – гороховый суп, например. Подозреваю, что его варят из брикетов, из которых уже не украдёшь ничего. На завтрак нам дают каши непонятные, это называется «сечка» – размазня из непонятно чего. Чай дают, но это помои. Чай, кофе, сигареты и шоколадные конфеты – вот единая тюремная валюта. Когда с воли «заходит грев» – мы шикуем.

Мы все – спецконтингент. «Блатные», «мужики» – разные, как и на воле, зона просто помогает «определиться». Каким ты был, таким и остаёшься. Козлами и суками не становятся – к этому генетическая предрасположенность: тут либо «да», либо «нет». Кто был приспособленец и разводила, таким и выйдет. Кто сел за изнасилование или педофилию, а потом записался «в козлы», чтобы «печеньки» от администрации получать, – выйдет насильником, умеющим приспосабливаться и мимикрировать.

Сотрудники – это тоже спецконтинент. Я, например, не смог бы бить человека дубинкой по голове, когда он на коленях стоит на земле, накрыв голову руками, и даже глаз не поднимает. У них это называется «обратить особое внимание» на того или другого осужденного. «Олеником, суки», «так вас всех, мрази», – для этого тоже нужен талант, призвание и поэтический слог. Я б так не смог, однозначно. Хотя сейчас, говорят, лучше стало: нет «расконвойки», если ты не совсем конченный, то жить на зоне и выжить можно.

Зону можно сравнить с армией по многим параметрам, и даже со школой и садиком, с поправкой на «особенности» сидельцев.

Напоследок

Коротко скажу: нет никаких понятий в современном лагере в том виде, как в кино показывают. Есть одно понятие – выжить. Большая половина моего срока пройдена, и чем ближе к «звонку», тем медленнее тянется время. Я стал раздражительный… осени не вижу из-за высокого забора, желтых листьев. А так – всё хорошо».

Заметили ошибку в тексте – выделите её и нажмите Ctrl+Enter

Тюмин Александр Васильевич . Родился в 1928 г. Арестован 19 марта 1953 г. по обвинению в совершении преступления, предусмотренного ст. 58-10 ч. 1 УК РСФСР (антисоветская агитация). Приговорен к 8 годам лишения свободы. Отбывал наказание в Певеке, где и живет до сих пор.

В декабре 1948 г. был призван горвоенкоматом г. Рыбинска на действительную военную службу. Проходил ее в воинской части, располагавшейся на Чукотке.

"23 февраля 1953 г. вся наша команда, как и водилось, отмечала юбилей Красной Армии. Как полагается, выпили спирту, он тогда входил в солдатскую пайку, за нее, родную и непобедимую. Разговорились о житье - бытье на гражданке. Спирт языки развязал. Коснулись и крестьянской темы. Я кое-что знал, и высказал свои соображения, мол, с крестьян дерут шерсть, как с овец, отбирают почти все продукты. Даже частушку спел: "Бабушка, куда идешь, чего под фартучком несешь? Просят шерсти на налог, несу последний хохолок". Вроде бы все посмеялись. Но тот смех для меня вот как обернулся.

В нашей компании оказался стукач, Сенька-кок. Он побежал к командиру, все выложил, не забыл и о частушке. Утром командир выстроил нас, сурово зачитал приказ, которым объявил мне за клевету на советскую власть 20 суток гауптвахты. Отвели меня на губу. Отсидел там до 5 марта, когда слухи дошли, что Иосиф Грозный хвост откинул. Все, кто сидел на губе, стали ожидать амнистию. Пришли за мной, забрали в часть. Ну, думаю, пронесло, все закончилось.

Но не тут-то было. Примерно 12 марта во время пурги, сильно дуло, из Уреликов в нашу часть нарта приехала, а на ней старший лейтенант. Оказалось, за мной, командование части, как и полагалось, рапортовало о моей клевете на власть в особый отдел. Собрал я вещички, и меня повезли. Прибыли в контрразведку, поместили в одиночку. По ночам допросы, кто ты и что ты, кто родители, где родился, где крестился, кто еще несет, как и я антисоветчину, и так далее, и в том же духе. Вот в таком режиме прожил месяц. Врать не буду - хамства, мордобоя никто не допускал. Обращались со мной, как с обычным солдатом. Кормежка была из солдатской кухни, жить можно, на прогулку выводили регулярно, на рассвете, пока еще все спали. Но па таком морозище в шипелке без пуговиц и ремня постоишь не долго. Глотнешь, как рыба, воздуха и ныряешь в камеру.

Через месяц состоялось заседание "тройки". Главенствовал дряхлый такой полковник Петров, маленький шибздик, как Ежов, не крупнее. Ему, наверное, лет семьдесят тогда было. Сколько ни говорил, ни разу не посмотрел на меня, подсудимого. Привычка, наверное такая у него выработалась. Заседание длилось минут 12-15, не больше. Вопросы были примерно те же, что и раньше, кто ты, н так далее. После этого выпели меня и коридор - "тройке" надо было совещаться. Не успел докурить папиросу, как повели обратно.

После суда отправили в гарнизонную тюрьму. До моего прихода там произошел такой случай. Кто то из заключенных сделал подкоп под стеной н гуртом обворовали полярторговский ларек. Наутро все вышли из камер и отправились в столовую за баландой, как интеллигенты, в новеньких, с иголочки, костюмчиках, хромовых сапогах и кепочках. Конечно, всех загнали обратно - раздевайтесь, возвращайте все ворованное! Но заключенные, зайдя в тюрьму, забаррикадировались, не пускают охрану. Тогда вохровцы взобрались на крышу, бросили в трубу дымовую шашку, а трубу закрыли. Дым повалил внутрь, заключенные поняли, что больше шутить нельзя, открыли дверь. Рванулся в нее зеленый лейтенант с пистолетом в руках, страху решил нагнать на всех. Но вышло наоборот, у него пистолет отобрали и так закинули за насыпную стенку, что потом и не нашли...

Утихомирилась тюрьма. Вывезли зачинщиков, а потом и нас скоро отправили в КПЗ Провидения. Там один сокамерник, молодой парнишка умер. Непонятно отчего - на вид вроде здоровый был, да и срок у него всего полтора года. Может быть умер от того, что внутренне замучил себя? Не знаю. Похоронили мы его, нам всем разрешили пойти на кладбище. А потом в конце июля в Анадырь самолетом нас отправили. Там тюрьма на берегу Казачки была. Сидим неделю. Две сидим. Скучища! Время, кажется, замерло. Однажды, когда зашел в камеру старший сержант по фамилии, как сейчас помню, Изместьев, хороший дядька, мы и спросили у него - сколько же будем без дела сидеть? А он спрашивает: "А что вы умеете?". Я ему о себе говорю, могу плотничать, столярничать, малярить, слесарить, печки ложить. "Печки?" - переспрашивает. Да у тебя же заказов будет столько, что не отмахнешься. Пообещал сержант завтра же мне работу подыскать, посоветовал только взять себе помощника. Я выбрал Володю Шичкова, бывшего рыбинспектора из Анадыря.

С тех пор у нас с ним началась другая жизнь. В первые дни с нами ходил милиционер, но через полмесяца мы стали бесконвойными, охрана поняла, что мы и не думаем о побеге. Да и куда на Чукотке убежишь, тем более в то время? Заказов на работу нам действительно хватало, прав оказался сержант. Хозяйки оставались довольными и нас не обижали - и кормили нас, и поили, да еще и с собой в тюрьму давали. Возвращаешься, бывало, язык набок от выпитого спирта - тогда ведь н начало, и середину, и конец работы приливали. Вот так мы и жили.

После ноября начали наших трогать. Первый этап отправили в Иультин. А потом, 30 декабря, нас, восьмерых, в сопровождении милиционера посадили в самолет и доставили в Апапельгино. Приземлились, аэродром тогда находился по эту сторону реки Апапельхин. Поместили нас в комнату, а в ней ни скамейки, ни хрена не было. Разместились на полу, жрать хочется, а нечего. Прослышали мы, что в поселке есть пекарня, может, сходить туда, что-нибудь накопытим? Услышали также и то, что за сутки до нас в этой же комнате намертво вырезали шестерых освободившихся. Так что обстановка не из приятных была для нас. Но голод - не тетка. Кто пойдет в пекарню? Никто не решается. Вроде бы лапу готовы сосать. Взял я тогда одного парня, да и пошли с ним. В пекарне было два пекаря. Усадили нас за стол. Дали хлеба, шмат сала порезали, бутылку спирта поставили. Наелись мы, окосели в дым, пекари в мешок хлеба нам загрузили - подкармливайте своих! И все это бесплатно, ни копейки не взяли. Так я и не знаю, кто они были - освободившиеся или вольные.

Подкормили мы своих. Переночевали. А утром транспорта в Певек нет - дорогу накануне, сильно занесло. Жди пока расчистят ее. Я уговорил милиционера и остальных идти пешком. Пошли, прошли склады райГРУ, на автобазе "Луч" (там сейчас расположена Певекская автобаза. - И. М.), поймали машину. Шофер довез нас до райотдела милиции. Он тогда располагался в бараке из лиственницы, стоял на том месте, где после был построен кинотеатр "Чукотка". В райотделе нам пришлось побыть совсем немного. Сильно разбушевались соседи по камере: "Киньте нам парочку свеженьких, мы из них Марусек сделаем!". Начальник не рискнул оставлять нас на ночь, подальше от греха решил убрать - отправил нас в центральный лагерь, который размещался в Моргородке. Поперлись туда. Пришли, а это было 31 декабря, как раз под новый 1954 г. Нас кроме БУРа (барак усиленного режима. - И. М.) негде было размещать. Направили туда. Зашли в камеру, а там окошко выбито, на нарах косогор снега, морозяка стоит градусов 30, не меньше. Дали на ночь по паре одеял, чтобы не замерзли. Только нас завели туда, как из-за стенки стучать начали, спрашивать: "Кто вы и откуда?". Велят к стенке подойти. Я подошел, ответил, что из Анадыря. "Суки среди вас есть?", - задает новый вопрос. "Откуда суки", - отвечаю, - "одни мужики", я еще не знал ни кличек, ни того, что борьба между ворами в законе и ссученными была в разгаре...

На утро повели нас в лагерь. На проходной сержант стращать стал, мол, на растерзание уголовникам, брошу. Завели в барак на поселение, - этот барак, кстати, до сих пор стоит. Мне место недалеко от угла досталось, внизу, а надо мной вор в законе спал. Там было потеплее, вот они и занимали вторые ярусы. Через несколько дней, 4 января меня на работу на ЧЭК направили, потому что я с различной техникой был знаком еще до службы в Армии на реечных судах ходил по Волге, да и 9 классов образования имел. По тем временам это было немало. Энергокомбинат представлял из себя вот что. Он разделялся на дизельную станцию, в которой находилось 10-12 дизелей мощностью от 400 до 800 киловатт (среди них отечественные, американские и немецкие машины) и паровую станцию с пятью турбинами шведского и американского производства. Направили меня на курсы - техника. Через два месяца я был уже помощником машиниста на "Лавале" - шведской турбине. Потом перевели на американскую...

Что я могу сказать о Певеке? В центральном лагере, как мне представляется, было не меньше тысячи заключенных, наверное, столько же было и тогда, когда меня освобождали. Работали в основном на ЧЭКе, ЦРММ, П-4 - это были объекты, расположенные рядом с нынешней ТЭЦ. Конечно же, трудились и в морском порту. Певек тогда, казалось, состоял из сторожевых вышек, куда ни глянь, везде вышки и вышки! Все кругом огорожено. Зимой обносили колючкой пресное озеро, на берегу ставили вышки, чтобы никто не напакостил - тогда пресное озеро было единственным источником питьевой воды. Летом в том же, 1954 г., в Певеке появилась геодезическая экспедиция, которая начала вербовать рабочих. Условия в экспедиции показались заманчивыми, а самое главное было - выход на вольное поселение, то есть появлялась возможность получить некоторую свободу. Клюнули мы на эти условия с приятелем Вовкой, который сидел за убийство и имел 10 лет заключения. Он был грамотным парнем, техникум окончил, вот меня и с агитировал. Ушли в экспедицию. Занимались разбивкой объездной дороги в Певеке и трассы, ходили от поселка до поворота на Гыргычан, забивали в землю деревянные колышки. Но кончилась для нас эта жизнь. Как-то геологи Чаунского райГРУ ПОЛУЧИЛИ зарплату, но не смогли сразу выдать ее полностью и оставили в рюкзаке в одной из комнат. Дневальный подметил это, приспособился, подцепил проволокой рюкзак, нагреб денег столько, сколько мог спрятать, не покидая пост. Остальные в рюкзаке бросил на место. После этого случая всех расконвоированных в зону и загнали. А потом нас перекинули в 1955 г. на прииск "Куйвивеем". Узнав, что там есть морской порт, я попросился туда, разгружать лихтера с грузом. Быстро освоился, мне же многое с гражданки знакомым было. А потом в ту зиму случилось несчастье, во время южака два человека в нашем бараке сгорели. А мы тогда сидели в другом бараке, куда забежали легко одетыми. В окно увидели как полыхал барак, но южак такой был, что невозможно подойти, да и чем тушить? Лопатой и снегом? Отправились мы по распадку на прииск до которого было 12 километров. Пришли, рассказываем про пожар, а нам вроде неверят. Повезли обратно, провели расследование. Одного человека, обрубок без рук и ног нашли, у второго спина в чистую сгорела. Убедившись, что мы к пожару отношения в самом деле не имеем, оставили нас на зиму на прииске. Строили приборы, а когда они закрутились и море открылось ото льда, нас, учитывая опыт, снова направили в морпорт. Стал я там и за бригадира, и за начальника - работа, в общем-то не cложная. Да и не в тягость. Сообщают, бывало, что лихтер из Певека идет, мы вызываем с прииска пару бульдозеров, чтобы до прихода судна подготовить "пирс" - наваловку грунта с таким расчетом, чтобы автомашины могли подходить к борту лихтера. Так и работали. Питались не то что сносно, я бы даже сказал хорошо. Что греха таить, мужики умудрялись спереть при разгрузке и еду, и сладости, и спирт. Жаловаться кому-то, а тем более запрещать или стыдить, упаси бог, нельзя, враз прикончат. Жизнь-то дороже. Однажды еду на прииск на машине (к тому времени я научился водить автомашины, работать на тракторах), а у зоны меня останавливают - давай, мол, быстрее в бухгалтерию, получай расчет - тебя ос-во-бож-да-ют! А я ни сном, ни духом, об этом. Не верю, вдруг розыгрыш? Срок ведь мне еще не вышел. Но оказалось все правда. Побежал я, как и велели, за расчетом. Выдали мне новые сапоги кирзовые, костюм из драп-дерюги, телогрейку, кепку. Приехали в певекскую транзитку, откуда мне пришлось начать свою диссею. Вызвали на комиссию. Какая-то женщина зачитала постановление Президиума Верховного Совета об освобождении. Посоветовала больше не болтать без толку. Да я и без нее уже знал, что лучше держать язык за зубами. За незнание этой простейшей истины я отсидел 3 года и 4 месяца - вот во что обошлась мне частушка...

А то как-то на ЧЭКе понадобилось мне сходить по нужде. Позвал я сменщика, турбину нельзя было без присмотра оставлять. Проходя мимо топки, заметил группу людей, которые в матрацовке что-то длинное и толстое в топку пихают. Осенило меня - человека собираются сжигать! Меня как ветром обратно к турбине сдуло, забыл зачем и уходил. Но я скажу, что лично меня никто не трогал. Может быть, потому, что я сразу усвоил - хочешь остаться живым, надо меньше знать, видеть, и слышать. Но может, спасло и то, что я дружил с Вовкой, а такие люди в лагере большим авторитетом пользовались, так что он для меня был своеобразным прикрытием.

Но однажды все-таки и мне попало. Весной дело было, подтаивало уже. Как-то проходили мимо нас, группы заключенных, стоявших недалеко от вахты, начальник режима с молоденькой женой. Один из наших, дуралей, скатал снежок с галькой внутри, да и запустил им в молодуху. Попал ей под глаз. Она, конечно, в крик. А я громко сказал дуралею, что надо бы не ей, а ему - показываю на начальника режима. Только сказал это, как почувствовал сильнейший удар по голове. А дальше ничего не помню. Пришел в себя и узнал, что мне сломали три ребра, разбили колено, а физиономия так была разукрашена, что глаза ничего не видели. Еще крепче я усвоил правило, не слышать, не знать, не видеть...

В лагере мне приходилось слышать, что несколько лет до моего прибытия, примерно в 1950-1952 гг. заключенные в лагере так взбунтовались, что положили их много, с суши приезжала охрана с автоматами, а с моря катер с пулеметом зашел. Вот так и косили с двух сторон. Но за что - не знаю. Когда я видел, подобного, я имею ввиду в таких масштабах, не было. Хотя, конечно, приходилось видеть, как на повороте к нынешней водостанции охрана пристрелила двух заключенных. Видел трупы, которые выносило морем на берег. А однажды выбросило бочку, в которой был заварен труп. О побегах я не слышал, чтобы при мне происходили. Но говорили, что еще раньше одна бригада с рудника "Валькумей" целиком ушла, да так, что ее и не нашли. Говорили также, что дважды пытались самолет "Каталина" угнать, но оба раза неудачно. Знаю и видел не раз как хоронили заключенных, аммонитом рванут мерзлую землю, бульдозер притащит на волокуше 40-50 трупов из лагерного морга. Трупы свалят в ямку, прицепят одному-другому бирку к ноге и бульдозер загребает ямку. На том месте устанавливали знак с фамилиями только тех, кто значился на бирках. А остальные безымянными пропадали. По одиночке я не видел чтобы хоронили - аммонита бы не хватило...

Вот таким было лагерное бытие, которое, как мне казалось, никого не удивляло, не возмущало, его принимали как должное. Даже к смерти относились с равнодушием - еще не моя очередь".

Вот и весь рассказ. Хочется просить у Александра Васильевича и других невиновных, и пострадавших, прощения. Хотя лично я никому из них ничего плохого не сделал. И все же...

Хочется сказать ему, всем безвинно пострадавшим, - простите нас, практически таких же, как и вы, обездоленных, но с той лишь небольшой разницей, что нас не швыряло по лагерям и тюрьмам и нас не допрашивали следователи.

Простите, если сможете!

Простите за унижение, которое пришлось Вам испытать в дни своей сгубленной молодости, неустроенной взрослости и грядущей безрадостной старости.

Простите за то, что мы иногда верили тому, что вы, а не Система, преступили 3акон.

22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война. В этот день сайт публикует монолог Марии Семеновны Шинкаренко, бывшей узницы двух концлагерей – Освенцима и Берген-Бельзена. За колючей проволокой она провела почти три года..

С бабушкой Маней, как она сама себя называет, мы познакомились на автобусной остановке, разговорились. Она была в платье с коротким рукавом, так что не заметить цифры 75490, вытатуированные на ее руке, было трудно. Эсэсовская метка с номером, полученная девочкой Машей в концлагере Освенцим, с тех пор стала еще одним ее именем. Спустя какое-то время я оказался у нее в гостях. Я задавал вопросы, она отвечала, но, как мне кажется, лучше всего ее рассказ будет выглядеть как монолог. Прочитайте его до конца. Возможно, он покажется вам длинным, но все, что она рассказывает о своем страшном прошлом, важно знать сегодня.

Начало войны и отправка в лагерь

Я родилась в Курской области в семье рабочих. Жили мы бедно. Нас, детей, было шестеро, трое умерли. Когда началась война, я только перешла в шестой класс, но ходить в школу мне пришлось совсем мало. Когда война началась, все школы закрыли под лазареты. А отца через неделю забрали на фронт.

Комсомольцев призвали работать – разгружать боеприпасы. Я прихожу в воинскую часть, говорю: "Возьмите меня на работу". Меня спросили, с кем живу, начальник сжалился, и меня взяли. За работу выдавали 500 граммов хлеба. В сарае, где мы работали, было очень холодно, все инеем покрыто. Я же малолетка совсем была, все боялась что-нибудь зацепить и взорваться. Меня перевели в столовую – солдатам котелки подавать.

Так и работала до июня 1942 года, кода немец прорвал оборону и занял нашу местность. В начале нас гоняли восстанавливать железную дорогу, а потом стали вывозить молодежь. 3 декабря мне исполнилось 15 лет, а 10 декабря меня увезли последним эшелоном. В вагоне были три солдата военнопленных, остальные ребята, девчата – все взрослые, всем по 18 лет и больше. С моей улицы была Надя Пронькина. Она 1923 года рождения, а я 1927-го.

На одной из станций поезд остановился. Когда немец стал закрывать дверь, я подложила палец, чтобы его прищемило (видишь, какой кривой). Думала, что меня высадят. Какое там! Проойкала, проплакала всю дорогу. Я же сроду поездом не ездила. До войны я и машин-то никаких – ни комбайнов, ни тракторов не видела. Меня угнали 10 декабря 1942 года, в 1943-м в январе – Курская дуга. Наши пришли, а я уже была в концлагере.

Привезли в какой-то пересылочный пункт, всех на работу расправили, а Надя Пронькина еще в пути ноги случайно кипятком обварила – поезд дернулся, кипяток ей, который мы из собранного снега готовили, выплеснулся на ноги, чулки с кожей снимали. Как только удалось чуть подлечить ее, мы совершили побег. Было это под городом Бреслау. Нас поймали, пытали, все непонятно что хотели, ну и как саботажников отправили в концлагерь Освенцим.

Конечно, мы не знали, что это такое. Оказались мы там зимой 1943 года. Сам лагерь обнесен колючей проволокой под током, подходить к проволоке ближе, чем на три метра, нельзя. Высадили нас человек 60 со всех тюрем. А я смотрю: "Ой, какой город красивый, весь в огнях". Ночью кругом же огни горят. Нас сразу окружили немцы с собаками – лают, чуть за ноги не хватают! – и погнали пешком. Подошли к лагерю – видим, за проволокой люди ходят полосатой одежде, только глаза видны. Нас ввели не через центральные ворота, а сбоку, потому что был вечер и лагерная администрация уже отдыхала. Я этот ключ, которым отпирали ворота, сроду не забуду. Я тогда подумала: "Наверное, никогда отсюда уже не выйдем".

Ночь провели в бараке, утром приходит немка-айвазерка (не знаю, как это перевести), с ней еще несколько человек заключенных. Сначала накололи нам номера. Видишь, у меня какой аккуратный номер, как будто бы штампиком – 75490. Надя вперед меня шла, у нее 75489. Номера колоть заставляли узников. Мне, наверное, грамотная узница колола, она сначала натянула кожу, а у Нади номер вышел крупно. Накололи, тушь с кровью смешалась, у нас одежку отобрали, обстригли, погнали в душ. Кто успел, вымылся, кто нет – значит, нет.

Пол цементный, холодно. Мы как овечки друг к другу прижались, друг друга не узнаем. У Нади коса была по пояс, а теперь волос нет. Плачем. Принесли, одежку нам дали: полосатое платье, полосатая куртка, косынка, колодки – подошва деревянная, а верх брезентовый. Были колодки и деревянные, а нам вот такие достались. Номер этот на тесемочке, написанный на белом, и тут треугольник красный и вот на рукаве такой номер был нашит на куртке. Это значит: политическая заключенная.

Лагерный быт

В концлагере были все нации: и евреи, и цыгане, и русские. Эшелонами привозили наших военнопленных, им даже номера не накалывали, а прямо гнали в крематорий. Вокруг лагеря было четыре крематория. С июня 1944 года уже эшелонами привозили семьи. Им уже номера не накалывали, а прямо в крематорий гнали. В крематории работали тоже узники, только мужчины.

Подъем был в три часа утра. В бараке находилось по тысяче человек. Барак кирпичный, и крыша шифером, пол из плиты – прессованная стружка и трехъярусные нары. По 12 человек, нас на третью полку, на вторую и внизу, по 12 человек. Матрасы, набитые стружкой, и два одеяла байковых. Ложились по очереди: сегодня я с краю, завтра в серединке.

Утром встаешь – кто-нибудь среди нас мертвый. И все равно начинается работа. Выносили параши, а потом выходили перед бараком на проверку. Стояли по пятеркам. Старшие барака поляки были, русских не было.

Я с Надей говорила по-русски, с чехами – по-чешски, языки похожие. Когда услышала польский язык, думаю, что они шокают-цокают? А потом уже мне объяснили, что это поляки. Стоим по пятерке, как солдаты, и старшая барака считает. Мы, как новенькие, впереди. Зима, холодно, я руки в рукава спрятала. А полячка, которая считала, ударила меня по рукам, я и не поняла, за что. Прошла – я опять руки спрятала. Она посчитала: столько-то живых, столько-то мертвых. Опять меня по рукам ударила, еще сильнее. Тогда уже мне объяснили, чтобы я руки опустила. Пришла немка-айвазерка. Стали проверять, кто утонул в туалете, пока проверяют, мужской и женский лагерь стоят.

Стояли по три часа. После этого давали нам пол-литра теплого "кофе", сваренного непонятно из чего. Потом гнали на работу по центральной улице, лагерштрассе. Шли через площадку, на которой оркестр из узников играл марш. Барабан, контрабас и скрипка их марши играли, а эти командовали: "Левой, левой". Я один раз ошиблась, меня вытащили и стали бить костылем. Уж не знаю сколько – я потеряла сознание, до вечера лежала. Вечером опомнилась, на карачках доползла до своего барака. Потом уже не ошибалась.

Международный красный крест всем помогал, посылки передавал, а русским – нет. Освенцим на польской территории находился, полякам даже посылку передавали. Вечером, когда приходишь с работы, с пяти часов до восьми стоишь на разводе и потом дают "гербату" (по-польски – чай), и буханку хлеба на 12 человек, твой кусочек тебе на вечер и на утро. Хочешь – ешь сразу, хочешь – дели, хочешь – оставляй на утро. Ну, мы, русские, ели сразу: кто знает, доживешь до утра или нет. Утром пили пустой кофе, днем ели баланду, а вечером – чай с хлебом.

Перед музыкантами был детский барак. Женщин же забирали и беременных, и с детьми, детей отбирали для доктора Менгеле. Он всякие опыты на них делал. У детей постарше кровь брали для солдат. Менгеле, сволочь, сбежал, в 1974 году умер трагически. Ему легкая смерть была. Я слышала по телевизору передавали, что он утонул, а сын его говорит: "Слава богу, у меня камень сошел с души".

У работавших на химической фабрике специальный барак был. Они ходили в красных косынках, что они там делали – не знаю, но у них лица такие желтые-желтые были. Нас охраняли солдаты СС с собаками, командовала немка, на руке черная повязка, на ней желтым написано "каппа", она только кричала: "Работайте быстрей!" Мы рвы копали, камни таскали, укладывали, деревья сажали. Вот сейчас там лес, это я его сажала кустиками. Тогда было там болото. Идешь в туалет, чуть нога по колено в грязи, и все. Полька один раз кричит "Пани, вытащи!" Ну дала ей руку, вытащили, а колодка там осталась – тут уж разбирайся сама, ни у кого сил нет.

На работу привозили баланду с брюквой, цветом как репа, желтая, и по форме как сахарная свекла. Порезана кубиками. Брюква и вода – и все, вот такая баланда. По пол-литра привозили на работу. С работы, на работу пешком 1,5–2 километра. Еле ноги тащишь, не приходишь, а приползаешь.

Меня в лагере с Надей разлучили, ее отправили в другой барак, а к нам привели Реню и Эмму – новеньких. Их мать и за связь с партизанами расстреляли, а их троих – две сестры и брата – в минскую тюрьму, а из тюрьмы – в Освенцим. У Эммы был номер 81460 – у Эммы, а ренин уже забыла. Царство небесное, обе умерли. Реня, Эмма, Валя из Таганрога, Эмма из Николаева и я из Курска. Вот наша пятерка.

Дорога смерти

Освенцим наши советские войска освободили 27 января 1945 года, но нас, кто был трудоспособен, накануне ночью подняли и погнали куда-то. Если приотстаешь – сил нет, два шага в сторону – выстрел в висок, а колонна дальше гонит, мы шли – трупы лежали. Как я все это вынесла? Господь силы дал. Я верующая с пяти лет, молилась, Реня с Эммой тоже. Они католички, по-своему молились.

Нас гонят, а я колодками ноги растерла, не могу идти, прошу: "Реня, оставьте меня! Ну будет выстрел в висок, и все". Реня мне: "Может, где-нибудь привал будет". А привала нет трое суток! Гонят куда-то, разведка докладывает, что это место русские заняли, и они, как мыши, не знают, куда бежать. Наконец, привели в какое-то поместье, сказали: "Располагайтесь, где хотите". В каком-то курятнике легли. Потом нашли в доме обувь гражданскую, достали мужские туфли, надели. А Надя моя с подругами на сеновале закопались в сено. Когда утром все ушли, немцы с собаками сено на сеновале штыками истыкали, собаки тянут туда, мол, там человек. А девочки трое суток сидели под сеном и не выходили. Вышли, только когда услышали русскую речь.

В дорогу нам дали по буханке хлеба – и все, конечно, голодные, все съели в первые сутки. А мы нашли маленький горшок с топленым салом, видно, хозяин спрятал. Ну, а есть-то как? Хлеба нет. А у некоторых оставались кусочки. Мы, значит, им вот такой кусок сала, они нам вот такусенький – хлебушка. Обменивались.

Берген-Бельзен

Пригнали на какую-то станцию, загнали в открытые вагоны – пульманы. Мы так плотно были прижаты друг к другу – поезд остановится, начинается давка. Нас привезли куда-то под Гамбург в концлагерь Берген-Бельзен. Это был лазарет для наших военнопленных, пустой. Пришел комендант Йозеф Крамер и вся его лагерная администрация. Ну, тут, уже конечно, не по 1000 человек было в бараке, а режим такой же.

Крематория нет, а люди умирали каждый день. Там живых сжигали, а тут мертвых некуда деть. Складывали в кучу. Февраль, март, апрель – самая весна, потепление. Умрет человек – в кучу. А до того были обессиленные, что труп крючком цепляли ниже пупка и вдвоем тащили.

Я еще тут вдобавок заболела тифом. В Освенциме меня бы, конечно, сожгли, а тут пока сам не подохнешь. 10 суток без сознания лежала, пить хочется, а воды нет. Реня и Эмма свои порции хлеба за стакан чая-гербаты отдавали и молились, когда айвазерка делает проверку, я лежала спокойно. Рассказывали, что иногда я доску брала из-под себя – и доской размахивала, буровила бог знает кого. Если бы при айзерке это, она бы меня пристрелила. Бог дал, выкарабкалась! Очнулась, пришла в сознание.

А до этого союзные войска Второй уже фронт открыли, когда наши уже, считай, чуть ли не заняли всю Германию. Стали доноситься залпы. Мы соберемся и мечтаем: "Если освободят лагерь, накормят нас хоть картошкой в мундире?". А потом уже я заболела тифом, поднялась, а на работу ходить не могу. На работе заставляли для площадки под крематорий пни выкорчевывать. Я говорю: "Реня, а вдруг их освободят, а я в лагере останусь. Возьмите меня с собой на работу. Поставьте в середине и как-нибудь локтями поддержите, чтобы не шаталась". Согласились, взяли.

Вышли мы, простояли до 10 часов утра, нас никого из лагеря не выпустили. Вернули опять в бараки, и тут администрация вывесила белый флаг, нас решили отравить. Вечером только гербату давали, а тут приготовили баланду. Рассчитывали, что союзные войска придут вечером, и они нам дадут эту баланду. А союзные войска опередили их планы.

В три часа дня между бараками проехал союзный танк, и на танке комендант Йозеф сидит. Евреи бросались на него, готовы танк были разорвать, кричали: "Ты мою мать, мою семью сжег!" На всех языках по рупору передали, что с сегодняшнего дня мы свободны, и в скором времени каждый будет отправлен на свою родину. У некоторых, наверное, от радости разрыв сердца был. Господи боже! Тут и радость, и слезы, и крик! Это передать и представить невозможно.

Люди голодные, особенно мужчины, кухня у них на лагере была, женщины тоже разорвали проволоку, кто мог. Я Рене с Эммой говорю: "Я тоже пойду, может, что-нибудь возьму на кухне". А после тифа у меня перед глазами как сетка. "Ну куда ты пойдешь, завалишься!" – говорят девочки. «Но я пролезла, пошла. А там… Мужчины первые пришли и всю эту отраву съели, одни только трупы валяются. Я так плакала. Господь бог не допустил, чтобы я не отравилась. Одну большую брюквину, землей засыпанную, я нашла, схватила, к груди прижала. Мы ее вымыли и съели.

И американцы, союзные войска, хотели как лучше, приготовили нам суп картофельный, дали такую баночку тушенки с ключиком, и полукилограммовую буханку хлеба на двоих дали. А народ-то тощий, кишки как папиросная бумага. Реня в нашей пятерке была старшая, мы ее слушали как мать. Съели мы по ложке, она говорит: "Положите". А мы на нее смотрим, нас как алкоголиков затрясло: "Положите?! Вот она – пища, есть хотим!" Она говорит: "Положите". Ну, мы не могли ослушаться, положили ложки. Через минуту она: "Еще по ложке". И так она и себя спасла, и нас, у нас ни заворота кишок, ничего не было.

На второй день все вокруг лежат наповал. Солдаты бегают, дают какие-то таблетки. На третий день здоровых решили вывезти из лагеря в военный городок, видно, какой-то немецкий, в лесу, кругом лес, двухэтажные дома.

Нас спрашивали: "Что вы хотите?" Ну мы что хотели? Зеленого луку. Так они там, наверное, все поля у немцев оборвали. Что только мы ни попросим, все давали. Вот я сейчас вспоминаю, я килограмм песка сахарного ложкой съела, без воды, глотала, как суп! Нас подкормили, подкрепили, одежду гражданскую дали. А мы еще по привычке пятеркой так и ходили, машинально, назад оглядываясь, чтобы собака не укусила.

В День Победы на площадку эти союзные солдаты зенитки, пулеметы – все стаскивают, начали стрелять, а мы – головы под кровать, куда бежать, не знаем. Мы думали, они отстреливаются, а потом наш полковник пришел и говорит: "Кончилась война!".

Путь домой

Наше правительство требовало от союзников, чтобы нас всех вернули на нашу Родину. Нам там предлагали, если кто не хочет поехать в Советский Союз, может куда угодно – кто в Англию, кто в Америку. Да какое там? Все домой хотят! В конце мая дали нам по три плитки шоколада в дорогу, посадили в машины и повезли. Вывезли из этого лагеря, везли по Эльбе. На этой стороне союзные войска, а той стороне – наши! Мы своих солдатиков увидели! Они в гимнастерках, – соль аж выступила, пропотели так. Кричат: "Ура!".

А нас везут и везут, все мосты взорваны. Перевезли в Кёльн, передавали нас в этом городе. Утром нас собрали, подали вагоны пассажирские и привезли в город Фюрстенберг. Сюда была прислана наша воинская часть, которая занималась приемом репатриированных граждан. Там тоже какой-то пересылочный пункт – бараки, грязь. Майор Мезин собрал нас среди этих бараков, сказал, что с сегодняшнего дня можно писать письма на родину, но отправить нас домой не могут, потому что мы приехали первыми, и надо подготовить место для тех, кто приедет следом.

Надо – значит надо. Я была старшая по бараку, в свой барак взяла три области – Курскую, Воронежскую и Орловскую. Реня с Эммой взяли Минскую, Могилевскую и еще какую-то.

Там у меня еще и приступ аппендицита случился. Сделали операцию под местным наркозом. Кожу разрезали – не больно, а кишки-то – я ж слышу. Как начал булькать на живот, я говорю: "Доктор, ну вы хоть все кишки не вытаскивайте!" Он говорит: "Оставлю половину тебе, оставлю". Зашили, положили в бараке. Реня мне куриный бульон доставала в офицерской столовой. Потом, как начала вставать, зажму шов – и иду. Доктора встретила, он мне: "А что ты, деточка, так ходишь?" А я говорю: "Да боюсь, распрямлюсь – шов мой лопнет и кишки вывалятся". А он засмеялся, головой покачал и говорит: "Будешь так ходить, тебя замуж никто не возьмет". Ну тут уж я, конечно, стала выпрямляться – испугалась!

Домой я приехала только в декабре. Эмма с Реней высадились в Минске, а они жили в Минской области, Крупский район, деревня Шинки. Снегу по колено, зимы морозные, они нашли какого-то дедулю на санях, и они поехали. А нас повезли дальше. Меня высадили в Харькове. Куда эшелон ехал, какой у него маршрут – не говорили. В Харькове станция разбита, барак какой-то, все на улице. А жуликов было!.. У меня-то и красть нечего было – вещевая сумка, в вещевой сумке одеяло, таким немцы лошадей накрывали.

Из Харькова я доехала до Валуек, а потом до Чернянки. Какой-то солдат ездил на Донбасс за солью, соль тогда стоила 120 рублей стакан. Он выпрыгнул, свои вещи бросил, потом мои, помог мне донести. Сходил за матерью. Мы жили в третьем доме от базара, и от станции недалеко.

Пришла домой. Брат и сестра у матери. Дом – ни кола, ни двора. Три курицы на лестнице в сенках. Мать пошла резать курицу. Брат кричит: «Мама, не мою!» Сестра кричит: «Мама, не мою!» В шесть часов, когда пришли гости, курица была готова. Не знаю уж, какую она там зарубила. Свое 18-летие я отмечала дома, на своей Родине. Мать во мне души не чает. За отца с фронта пришла похоронка, мама сама была контужена, и руки у нее были поломанные, у нее была инвалидность третьей группы.

Мария Семеновна после войны. Фото из личного архива М.С. Шинкаренко

В 1946 году Реня мне прислала письмо: "Тебе надо учиться, чтобы приобрести специальность". Я ей: "Как же я могу учиться, дылда такая!" Она мне посоветовала поступать в школу рабочей молодежи. Я пошла к директору школы (он вернулся с фронта), он мне дал справку, что я окончила шесть классов. Собрала я документы и повезла в школу рабочей молодежи в Старый Оскол. Приехала, а директор школы, Стебелева Фаина Григорьевна, говорит: "Я тебя не могу принять. У нас школа рабочей молодежи, а ты нигде не работаешь". Я расплакалась. Когда она узнала, что я в концлагере была, похлопотала за меня, и меня приняли, и даже хлебную карточку выдали.

После войны

Муж вот – инвалид войны. Он тоже до войны закончил шесть классов, а работал в часовой мастерской. Познакомились, поженились. Кончила школу и курсы машинисток одновременно. Пошла работать в Народный суд Чернянского района, делопроизводителем-машинисткой, приговоры печатала.

Дочь у меня родилась. На работу кинулась устраиваться, а не так-то просто. Когда замуж вышла, паспорт стала менять, в паспорте вместо "рабочая" мне поставили "служащая", я же секретарем работала. Думаю, какая разница. А в Москву приехала и поняла, что разница большая. Пришла на стройку домов в Чертаново, а меня не принимают, я служащая, а берут рабочих. Ну, устроилась как-то.

Нам, говорят, по штатному расписанию нужна машинистка, но сейчас машинки у нас нет. Я говорю: "Возьмите меня путевой рабочей". Вот меня временно и взяли. Потом открыли Московскую окружную железную дорогу, сейчас метро сделали, а тогда была Московская окружная железная дорога по ремонту путей. Четыре вагона – общежитие. Товарные вагоны, в каждом купе по четыре человека: с одной стороны четыре человека и с другой стороны. Печка – углем топили. Рукомойник. 10 лет прожила в этом товарном вагоне! Топишь – тепло, печка погасла, ночью спишь, утром проснешься – дерг-дерг! – волосы примерзли.

Во время работы в Министерстве обороны. На переднем плане – космонавт Андриян Николаев. Фото из личного архива М.С. Шинкаренко

Я три месяца путевой рабочей поработала в 1953 году, январь, февраль, март, в марте получили они машинку. Машинка тяжелая – "Башкирия", до сих пор, наверное, поэтому пальцы онемевшие. Ну, а я потом в Министерстве обороны с 1971 года по 1994 год работала. Всех-всех там видела. Министра маршала Гречко, космонавтов – Гагарина, Терешкову.

Надя, когда их наши нашли, пошла санитаркой в госпиталь, а потом и в действующую армию до конца войны. А Рена с Эммой – я к ним ездила в гости. У них дом большой был в деревне. Реня потом учительницей работала, замуж не вышла. Эмма пошла в институт учиться, вырастила двоих ребят – Сашу и Виталика.

Немцы выплачивали нам компенсацию, кто был в концлагере, выплатили компенсацию – марками, потом – евро платили, выплатили полностью. А наши – по 1000 рублей! Я была в концлагере, может быть, можно ну хотя бы чуточку больше?

Медицина сейчас провалилась. Ну кто это придумал: 10-12 дней – и выписывают из больницы на долечивание по месту жительства, а по месту жительства эти поликлиники объединили, еле запишешься. Дочка умерла два года как, – за три дня упустили с воспалением легких. Я лежала в больнице, кашляла-кашляла, никто не приходил, сама пошла, посмотрели на флюорографии, а у меня отек легких! Еще бы немножко – и я бы концы отдала. В поликлинике дочке врач лекарство выписала, а ей от него еще хуже стало, привезли в больницу, в то же отделение, где я лежала, и вечеру же скончалась. Осталась внучка, Юля. Она хотела судиться, я говорю: "Юля, не трепли нервы ни себе, ни мне, ты не добьешься и маму не вернешь".

А недавно я Путину письмо написала. Вот эта брехня украинская, что нам по телевизору говорят – мне противно ее слушать. У меня сын на Украине живет женатый, с Донбасса. А мы тут слышим "Россия – враги! Россия – агрессоры, оккупировали Донбасс, Крым забрали!" Почему они вот эту антироссийскую пропаганду ведут по телевизору. Сейчас там на каком-то ток-шоу появился один усатый, Ковтун, что ли? Злой, аж скулы ходуном ходят. А взгляд – как у эсэсовца. Я такие глаза раньше видела.

Фильмы о войне все правдивые. День Победы для меня и правда радость со слезами на глазах. Да, его нужно отмечать. Я всегда говорю: "Люди, берегите мир! Какой бы он ни был". День начала войны трудно забыть, и День Победы никогда не забудешь. Спасибо нашим солдатам – и бойцам, и офицерам, которые нас освободили!

Жили трудно, тяжело, слава богу, дожила, уже в этом году будет юбилей у меня – 90 лет. Надеюсь, что доживу.

Приложение 2

Быт заключенных ГУЛАГа

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА КОМИССИИ ГУЛАГА МИНИСТЕРСТВА ЮСТИЦИИ НАЧАЛЬНИКУ ГУЛАГА И. И. ДОЛГИХ О РЕЗУЛЬТАТАХ ПРОВЕРКИ УСЛОВИЙ РАЗМЕЩЕНИЯ И РЕЖИМА СОДЕРЖАНИЯ ЗАКЛЮЧЕННЫХ, ПРИБЫВАЮЩИХ В КУНЕЕВСКИЙ ИТЛ

Начальнику ГУЛАГа МЮ Союза ССР генерал-лейтенанту товарищу Долгих И. И.

В соответствии с Вашим указанием нами - ответственным инспектором ГУЛАГа подполковником Чирковым, начальником отделения по наблюдению за эшелонами подполковником медицинской службы Макеенко и старшим инспектором 2 Управления ГУЛАГа капитаном внутренней службы Чепелевым - проведена проверка возможности размещения, санитарно-бытовое обеспечение и соблюдение режима содержания заключённых, направляемых в Кунеевский ИТЛ.

Проверкой состояния жилого фонда и коммунально-бытовых объектов установлено, что Кунеевский ИТЛ имеет 75 153 кв. метра жилой площади, пригодной для заселения заключёнными и 2089 кв. метров лечебной площади. На всей жилой и лечебной площади можно разместить с соблюдением всех требований ГУЛАГа 39 тыс. заключенных.

По состоянию на 1 июня 1953 года в Кунеевском ИТЛ содержалось 23 322 чел. заключённых, по наличию жилой площади дополнительно можно завезти 16 тыс. человек.

Заключённые размещены в одноэтажных и двухэтажных бараках, за исключением двух женских лагерных пунктов 6 и 11 лагерных отделений, где заключённые женщины размещены в палатках, причём лагерный пункт одиннадцатого лагерного отделения предложено закрыть, т. к. помещения, где размещены заключённые женщины, не пригодны для жилья. Женский лагерный пункт 6 лагерного отделения не имеет коммунально-бытовых служб (столовой, бани, прачечной, кипятилки и др.).

Все заключённые обеспечены спальными местами на одно-двухъярусных железных койках и комплектом постельных принадлежностей, за исключением заключённых, размещённых в палатках, оборудованных сплошными деревянными нарами.

Лагерные подразделения обеспечены коммунально-бытовыми помещениями, вполне обеспечивающими санитарно-бытовые и культурные нужды лагерного населения.

Санитарное состояние территорий зон удовлетворительное, произведено озеленение зон, за исключением 14 и 16 лагерных отделений, где зоны частично не очищены от строительного мусора.

В значительной части лагерных подразделений и объекта работ состояние водоснабжения неудовлетворительное. Особенно плохо с водоснабжением в лагерных отделениях 3, 13, 14 и 16: в этих подразделениях вода поступает с большими перебоями, так 8, 9, 10 и 14 июня 1953 года в 3, 13 и 14 лагерные подразделения вода не подавалась, были вынуждены пользоваться из пожарных водоёмов водой сомнительной чистоты; в 16 лагерном подразделении вода привозится автоцистернами.

Пищеблоки и коммунально-бытовые объекты содержатся в удовлетворительном состоянии, полностью обеспечены необходимыми помещениями. Кухни, столовые, хлеборезки обеспечены необходимым инвентарём.

В большинстве лагерных подразделений, кроме кухонь и столовых основного питания, имеются кухни индивидуального приготовления пищи.

В лагерных подразделениях организовано платное питание для заключённых, в жилых зонах работают ларьки и магазины.

Медицинское обслуживание лагерного населения и снабжение медикаментами удовлетворительное. Лагерь в настоящее время имеет достаточное количество лечебной коечной сети. В каждом лагерном пункте есть больница или приёмный покой; в 6, 16, и 17 лагерных отделениях стационары и амбулатории заканчиваются строительством.

Обеспеченность жилой площадью и коммунально-бытовыми помещениями стрелков военизированной охраны не полностью удовлетворяет требования, предъявленные ГУЛАГом.

Средняя жилая площадь на одного стрелка военизированной охраны по Кунеевскому ИТЛ составляет 3,3 кв. метра. По отдельным подразделениям жилая площадь на одного стрелка охраны доходит до 2,6 кв. метра.

В отдельных подразделениях стрелки военизированной охраны обеспечиваются спальными местами на двухъярусных железных койках. Не все подразделения охраны обеспечены коммунально-бытовыми помещениями. Так, подразделение военизированной охраны шестого лагерного отделения не имеет кухни и столовой; временно используемые для этой цели помещения к дальнейшей эксплуатации непригодны. В 3 и 4 отрядах военизированной охраны пищеблок мал, приём пищи стрелками проходит в несколько очередей. В 17 лагерном пункте стрелки охраны проживают в утеплённых палатках.

Большое количество офицерского состава не обеспечено жилой площадью.

В период нашей работы в Кунеевском ИТЛ по нарядам ГУЛАГа прибыло из Ахтубинского ИТЛ 10 тысяч заключённых. Прибывающие заключённые из Ахтубинского ИТЛ из эшелонов направлялись в специально выделенные лагерные пункты для санитарной и оперативной обработки. Кроме указанных лагерных пунктов, были подготовлены к приёму два пересыльных пункта в г. Сызрани и Красной Глинке.

Заключённые, прибывшие эшелонами, подвергались санитарной обработке и 4 - 5-дневному карантину, после чего распределялись с учётом специальностей по действующим лагерным подразделениям.

Состоящий на оперативном учёте уголовно-бандитствующий состав из общей среды заключённых изымался и водворялся в штрафные изоляторы, впоследствии главари направлялись в штрафной лагерный пункт, остальные, также с учётом специальностей, направлялись в лагерные подразделения. […]

Ответственный инспектор, подполковник вн[утренней] службы Чирков

И.о. нач. отделения по наблюдению за эшелонами, подполковник мед[ицинской] службы Макеенко

Ст. инспектор 2 Управления ГУЛАГа МЮ, капитан внутренней службы Чепелев

Резолюции: т. Чиркову. Долгих. 18/IX. В дело Кунеевского ИТЛ. Чирков. 25/IX.

Ужасы ГУЛАГа Писатель Николай Кочин, автор романа «Девки», просидел десять лет. Был в Средней Азии, где-то на медных рудниках. Лагерь средний – тысяч двести (большие – миллиона полтора). Юрий Борев. «Краткий курс истории ХХ века» Главное управление лагерей придумал не