Д. В. Философов
Юбилей лицея
Пушкинский лицей. Бумаги 1-го курса, собранные академиком Я. К. Гротом. Изданы К.Я. Гротом. СПб. 1911. Ц. 2 р. 60 к. Столетний юбилей лицея отпраздновали торжественно. Помянули всех высокопоставленных лицеистов, приветствовали председателя Совета министров, тоже бывшего лицеиста, но в этих чествованиях проглядывала какая-то усталость, неуверенность в завтрашнем дне. Как ни стараются себя обмануть современные лицеисты, -- сердцем чуют они, что слава их в прошлом, что в работе над возрождением России им нет места. Слишком узок лицей, чтобы вместить грядущие задачи новой России... В начале 1810 г. император Александр Павлович поручил только что назначенному министру народного просвещения, графу А.К. Разумовскому, разработать проект основания лицея в Сарском Селе, как тогда еще называлось Царское, с целью "образования юношества, особенно предназначенного к важным частям службы государственной и составленного из отличнейших воспитанников знатных фамилий". Лицей достиг своей цели. Его питомцы заняли высшие ступени иерархической лестницы. Укажу хотя бы на барона Корфа и кн. Горчакова. Карьера последнего слишком известна, чтоб о ней распространяться. Свою жизнь он кончил в звании канцлера Российской империи. О бароне же (впоследствии графе) М.А. Корфе стоит напомнить, тем более что он имел совсем особое касательство к "литературе". Карьера его была головокружительна. На тридцать четвертом году жизни он уже государственный секретарь, на сорок третьем -- член Государственного совета. В 1848 г. он представил наследнику "докладную записку" о вредном влиянии двух журналов: "Отечественных записок" и "Современника". Того самого "Современника", который с величайшим трудом основал его товарищ по лицею, Александр Пушкин. В том же году, как раз 14 декабря, появился в 25 экземплярах знаменитый мемориал Корфа о 14 декабря 1825 г. Эти "литературные" заслуги доставили ему звание члена негласного (так называемого Бутурлинского) комитета 2 апреля 1848 г., который чуть не погубил всю русскую литературу. По смерти Бутурлина Корф занял место председателя комитета. В 1872 г. барон Корф получил графское достоинство. Скончался он в 1876 г. С точки зрения лицея и его непосредственных задач эти питомцы гораздо значительнее, нежели, например, Пушкин или Салтыков-Щедрин. Они выполнили то, что ждал от них лицей, они связаны глубокой внутренней связью со всем духом лицея, они -- его законные дети, плоть от плоти. Их работа на пользу бюрократии -- как бы проценты на тот капитал, который затратило правительство, учреждая привилегированное учебное заведение. Этого нельзя сказать про Пушкина. Кажется, никто из лицейских питомцев не причинял столько неприятностей начальству, как Пушкин, и если он уделил луч своей славы учреждению, в котором воспитывался, то для лицея это не "законные" проценты, а случайный "выигрыш" в "двести тысяч". У Корфа и у Горчакова было очень ясное сознание, что именно они, а не Пушкин -- подлинные питомцы лицея, его слава и гордость. Пушкина они не любили, не ценили и не уважали. В 1854 г. Корф составил известную свою записку о лицее. Полностью она напечатана в 1887 г., академиком Я.К. Гротом. В ней несколько страничек посвящено Пушкину. Трудно себе представить более вульгарную и презрительно грубую оценку поэта. Если бы Корф отзывался столь резко о Пушкине в своем лицейском дневнике, будучи еще юношей, никто не поразился бы. Оценить Пушкина-лицеиста было не так просто. Но записка Корфа составлена через двадцать лет после смерти поэта, когда, казалось бы, уже наступило время для более беспристрастной его оценки. Но и всесильное время не смягчило каменного сердца чиновника. "В лицее Пушкин решительно ничему не учился, -- пишет Корф. -- Между товарищами, кроме тех, которые, писав сами стихи, искали его одобрения и протекции, он не пользовался особенной приязнью... Пушкин ни на школьной скамье, ни после, в свете, не имел ничего привлекательного в своем обращении. В лицее он превосходил всех в чувственности, а после, в свете, предался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи вакханалий и оргий... Пушкин не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы... Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата..." Не лучше относился к памяти Пушкина и кн. Горчаков, второе "светило" лицея. 19 октября 1870 г. было решено по инициативе Я.К. Грота образовать из среды лицеистов комитет по устройству памятника Пушкину. Двое из членов комитета отправились к князю приглашать его в число своих сочленов. Горчаков был тогда на вершине славы. Подслуживаясь к Бисмарку, он думал, что вершит судьбы России. Ясно, что в Пушкинский комитет приглашали его не для черной работы, а для того чтобы придать комитету больший авторитет. Но князь не нашел возможным согласиться на просьбу приглашающих. Он сослался на свои занятия и свое здоровье. Отказался он через десять лет присутствовать и на открытии памятника Пушкину. Такое отношение к Пушкину и его памяти со стороны самых видных и типичных лицеистов, конечно, не случайно, и если бы сегодняшний лицей был логичен, он в свою столетнюю годовщину должен был бы чествовать не Пушкина, а именно Горчакова и Корфа. Однако люди всегда люди, и таково обаяние пушкинского гения, что оно победило лицейский дух. Репину заказано было не изображение берлинского конгресса, где "отличился" Горчаков, не Бутурлинского комитета, где заседал Корф. Репин ко дню юбилея написал, со свойственным ему талантом, картину, изображающую первый выпуск лицея, героем которого был Пушкин: Державин, сходя во гроб, благословляет поэта. Бывшие лицеисты ко дню юбилея не пишут биографии Горчакова или Корфа, а выпускают новые материалы все о том же Пушкине. Директор Публичной библиотеки, член Государственного совета, лицеист Д.Ф. Кобеко подготовил большой труд под заглавием: "Царскосельский лицей. Питомцы и наставники. 1811 -- 1842". Силою вещей Пушкин, Пущин, Дельвиг, Матюшкин, Яковлев, Вольховский, "Кюхля" играют в этом исследовании гораздо большую роль, нежели Корф и Горчаков. А бывший лицеист К.Я. Грот к самому дню юбилея издал книгу, заглавие которой я привел выше. Она вся пропитана духом Пушкина. Без Пушкина эти детские забавы, стихи и шутки юношей-лицеистов первого выпуска не имели бы ни смысла, ни интереса. Как ни старались Горчаков и Корф, их суетная слава не затмила славы "развратника" -- человека, которого, по словам Корфа, никто, кроме заискивающих в нем льстецов, не любил. В своей "записке" 1854 г. Корф смешал с грязью не только Пушкина. Досталось от него и старому лицею. Если верить Корфу, лицей был каким-то вертепом, где пьяные, невежественные люди развращали юношей. Что лицей первых годов своего существования не отличался особой строгостью, что воспитательная часть его была поставлена не блестяще, что состав его преподавателей не всегда стоял на высоте своей задачи, это, конечно, верно. Но где в те времена давалось у нас образцовое воспитание? И почему мы должны верить Корфу, а не хотя бы Пущину, одному из самых светлых людей того времени? Что в лицее были воспитатели, ясно видевшие своих воспитанников, проникавшие в их душу, -- свидетельствуют официальные документы. Многие отзывы лицейского начальства о воспитанниках уже известны в печати. К.Я. Грот дополняет их новыми материалами. В табели 1812 г. находим следующие отзывы "по нравственной части" о Пушкине, Корфе и Пущине. Пушкин. Мало постоянства и твердости, словоохотен, остроумен, приметно и добродушие, но вспыльчив с гневом и легкомыслен. Корф. Весьма благонравен, скромен, несколько робок. Пущин. Весьма благонравен, с осторожностью и разборчивостью, благороден, добродушен, рассудителен, чувствителен с мужеством. Согласитесь, что эти характеристики двенадцатилетних мальчиков оказались пророческими. В более подробных аттестациях читаем: Пущин (Иван), 14 лет. С весьма хорошими дарованиями; всегда прилежен и ведет себя благоразумно. Благородство, воспитанность, добродушие, скромность, чувствительность с мужеством и тонким честолюбием, особенно же рассудительность -- суть отличные его свойства. В обращении приятен, вежлив и искренен, но с приличною разборчивостью и осторожностью. Барон Корф (Модест), 12 лет. С хорошими дарованиями, прилежен с успехом, любит порядок и опрятность. Весьма благонравен, скромен и вежлив. В обращении столь нежен и благороден, что во все время нахождения его в лицее ни разу не провинился, но осторожность и боязливость препятствуют ему быть совершенно открытым и свободным. Вот две характеристики, сделанные "пьяными", "невежественными" воспитателями. Но разве биографии декабриста Пущина и автора "мемориала" о 14 декабря не оправдали пророческой точности этих характеристик, противопоставлявших благородного, мужественного и чувствительного декабриста опрятному, трусливому, неискреннему бюрократу? И прав был Пушкин, так искренно любивший и уважавший Пущина. Мой первый друг, мой друг бесценный! -- писал он 13 декабря 1826 г. Пущину. Он молил Провидение, чтобы его голос озарил заточение друга Лучом лицейских ясных дней. "Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом, -- рассказывает Пущин в своих воспоминаниях. -- В самый день приезда моего в Читу призывает меня А.Г. Муравьева (супруга Никиты Михайловича, урожденная графиня Чернышева) и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукою написано было это стихотворение. Отрадно отозвался во мне голос Пушкина". К "опрятному" Корфу Пушкин никак не относился. Просто не замечал его. Довольствовался кличкой "Мордан-дьячок", данной Корфу его товарищами. Но что окончательно уничтожает отзыв Корфа о Пушкине, это краткая записка Матюшкина к Яковлеву, факсимиле которой опубликовано К.Я. Гротом: "Пушкин убит. Яковлев, как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев, Яковлев, как ты мог это допустить? Наш круг редеет, пора и нам убираться". 14 февраля 1837 г. Севастополь. Любопытно сопоставить с запиской Матюшкина слова Пущина: "Если б я был на месте Дантеса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России..." Книга К.Я. Грота не дает особенно нового материала. Напечатанные Гротом "бумаги первого курса" уже использованы пушкинистами и в особенности покойным академиком Я.К. Гротом. "Это не есть новый материал или новое изыскание собственно о Пушкине в лицее, а это есть снабженный необходимым комментарием сборник, по счастью, уцелевших и сохраненных в гротовском архиве бумаг пушкинского курса, этих документальных свидетельств о той умственной и душевной жизни, которая окружала нашего гениального юношу-поэта в лицее". Так говорит издатель в своем предисловии к сборнику. Его скромность доходит до того, что он даже как бы извиняется в опубликовании "ребяческих проб пера", "грубоватых и не всегда остроумных выходок и шуток лицейских авторов". Но эти извинения, конечно, излишни. Почтенный лицеист сделал хороший культурный подарок не только "юбиляру", но и всему русскому обществу, которому слишком дорога память Пушкина, чтобы брезгать таким, с виду незначительным, но по существу ценным материалом. Нечего себя обманывать. Если сохранится в России добрая память о лицее, то, главным образом, потому, что он озарен славой Пушкина. Впервые опубликовано: "Русское слово". 1911. No 247. 27 окт. С. 2. Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_ubiley_licea.htmlВо время пребывания Чаадаева с лейб-гусарским полком в Царском Селе между офицерами-полка и воспитанниками царскосельского лицея образовались непрестанные, ежедневные и очень веселые отношения. То было, как известно, золотое время лицея . .. Воспитанники поминутно пропадали в садах державного жилища, промежду его живыми зеркальными водами, в тенистых вековых аллеях, иногда даже в переходах и различных помещениях самого царского дворца .. . Шумные скитания щеголеватой, утонченной, богатой самыми драгоценными надеждами молодежи очень скоро возбудили внимательное, бодрствующее чутье Чаадаева и еще скорее сделались целью его верного, меткого, исполненного симпатического благоволения охарактеризования. Юных, разгульных любомудрцов он сейчас же прозвал «философами-перипатетиками». Прозвание было принято воспитанниками с большим удовольствием, но ни один из них не сблизился столько с его творцом, сколько Пушкин . М. И. Жихарев . П. Я. Чаадаев. Из воспоминаний современников. – Вестн. Европы, 1871, № 7, с. 192.
В свободное время Пушкин любил навещать Н. М. Карамзина, проводившего ежегодно летнее время в Царском Селе. Карамзин читал ему рукописный труд свой и делился с ним досугом и суждениями. От Карамзина Пушкин забегал в кружок лейб-гусарских офицеров и возвращался к лицейским друзьям с запасом новых впечатлений. Л. С. Пушкин. Биограф. изв. об А. С. Пушкине. – Л. Н. Майков, с. 5.
Если верить дошедшему до нас, позднейших лицеистов, преданию, Пушкин не был любим большинством своих товарищей: причиною тому был несколько задорный характер его и остроумие, которое иногда разыгрывалось насчет других. Я. К. Грот, с. 13.
В лицее Пушкин решительно ничему не учился, но как и тогда уже блистал своим дивным талантом и, сверх того, начальников пугали его злой язык и едкие эпиграммы, то на его эпикурейскую жизнь смотрели сквозь пальцы. Между товарищами, кроме тех, которые, писав сами стихи, искали его одобрения и протекции, – он не пользовался особенно приязнью. Вспыльчивый до бешенства, вечно рассеянный, вечно погруженный в поэтические свои мечтания, с необузданными африканскими страстями, избалованный с детства похвалою и льстецами, Пушкин ни на школьной скамье, ни после, в свете, не имел ничего любезного и привлекательного в своем обращении. Беседы, ровной, систематической, сколько-нибудь связной, – у него совсем не было, как не было и дара слова, были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль, но все это лишь урывками, иногда, в добрую минуту; большею же частью или тривиальные общие места или рассеянное молчание. В лицее он превосходил всех в чувственности. Гр. М. А. Корф . Записка. – Я. К. Грот, с. 249.
Был он вспыльчив, легко раздражен – это правда: но со всем тем, он, напротив, в общем обращении своем, когда самолюбие его не было задето, был особенно любезен и привлекателен, что и доказывается многочисленными приятелями его. Беседы систематической, может быть, и не было, но все прочее, сказанное о разговоре его, – несправедливо или преувеличено. Во всяком случае не было тривиальных общих мест; ум его вообще был здравый и светлый .
Кн. П. А. Вяземский . Примечания к Записке М. А. Корфа. – Кн. П. П. Вяземский. Соч., с. 491.
У дворцовой гауптвахты, перед вечерней зарей, обыкновенно играла полковая музыка. Это привлекало гулявших в саду, разумеется, и нас L’inévitable Lycèe , как называли иные нашу шумную, движущуюся толпу. Иногда мы проходили к музыке дворцовым коридором, в который, между другими помещениями, был выход и из комнат, занимаемых фрейлинами императрицы Елизаветы Алексеевны. Этих фрейлин было тогда три: Плюскова, Валуева и княжна Волконская. У фрейлины Валуевой была премиленькая горничная Наташа. Случалось, встречаясь с нею в темных переходах коридора, и полюбезничать: она многих из нас знала, да и кто же не знал лицея, который мозолил глаза всем в саду? Однажды идем мы, растянувшись по этому коридору маленькими группами. Пушкин на беду был один, слышит в темноте шорох платья, воображает, что непременно Наташа, бросается поцеловать ее самым невинным образом. Как нарочно, в эту минуту отворяется дверь из комнаты и освещает сцену, перед ним сама княжна Волконская – Пушкин тотчас рассказал мне про это, присоединясь к нам, стоявшим у оркестра. Он хотел написать княжне извинительное письмо. Между тем она успела пожаловаться брату своему П. М. Волконскому, а тот – государю. Государь на другой день приходит к Энгельгардту. «Что ж это будет? – говорит царь. – Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника, но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей». (Энгельгардту удалось уладить дело. ) И. И. Пущин. Записки. – Л. Н. Майков, с. 63.
Столетний юбилей лицея отпраздновали торжественно. Помянули всех высокопоставленных лицеистов, приветствовали председателя Совета министров, тоже бывшего лицеиста, но в этих чествованиях проглядывала какая-то усталость, неуверенность в завтрашнем дне. Как ни стараются себя обмануть современные лицеисты, - сердцем чуют они, что слава их в прошлом, что в работе над возрождением России им нет места. Слишком узок лицей, чтобы вместить грядущие задачи новой России...
______________________
* Пушкинский лицей. Бумаги 1-го курса, собранные академиком ЯК. Гротом. Изданы К.Я. Гротом. СПб. 1911. Ц. 2 р. 60 к.
______________________
В начале 1810 г. император Александр Павлович поручил только что назначенному министру народного просвещения, графу А.К. Разумовскому, разработать проект основания лицея в Сарском Селе, как тогда еще называлось Царское, с целью "образования юношества, особенно предназначенного к важным частям службы государственной и составленного из отличнейших воспитанников знатных фамилий".
Лицей достиг своей цели. Его питомцы заняли высшие ступени иерархической лестницы. Укажу хотя бы на барона Корфа и кн. Горчакова.
Карьера последнего слишком известна, чтоб о ней распространяться. Свою жизнь он кончил в звании канцлера Российской империи. О бароне же (впоследствии графе) М.А. Корфе стоит напомнить, тем более что он имел совсем особое касательство к "литературе". Карьера его была головокружительна. На тридцать четвертом году жизни он уже государственный секретарь, на сорок третьем - член Государственного совета. В 1848 г. он представил наследнику "докладную записку" о вредном влиянии двух журналов: "Отечественных записок" и "Современника". Того самого "Современника", который с величайшим трудом основал его товарищ по лицею, Александр Пушкин. В том же году, как раз 14 декабря, появился в 25 экземплярах знаменитый мемориал Корфа о 14 декабря 1825 г. Эти "литературные" заслуги доставили ему звание члена негласного (так называемого Бутурлинского) комитета 2 апреля 1848 г., который чуть не погубил всю русскую литературу. По смерти Бутурлина Корф занял место председателя комитета. В 1872 г. барон Корф получил графское достоинство. Скончался он в 1876 г.
С точки зрения лицея и его непосредственных задач эти питомцы гораздо значительнее, нежели, например, Пушкин или Салтыков-Щедрин. Они выполнили то, что ждал от них лицей, они связаны глубокой внутренней связью со всем духом лицея, они - его законные дети, плоть от плоти. Их работа на пользу бюрократии - как бы проценты на тот капитал, который затратило правительство, учреждая привилегированное учебное заведение. Этого нельзя сказать про Пушкина. Кажется, никто из лицейских питомцев не причинял столько неприятностей начальству, как Пушкин, и если он уделил луч своей славы учреждению, в котором воспитывался, то для лицея это не "законные" проценты, а случайный "выигрыш" в "двести тысяч".
У Корфа и у Горчакова было очень ясное сознание, что именно они, а не Пушкин - подлинные питомцы лицея, его слава и гордость. Пушкина они не любили, не ценили и не уважали.
В 1854 г. Корф составил известную свою записку о лицее. Полностью она напечатана в 1887 г., академиком Я.К. Гротом. В ней несколько страничек посвящено Пушкину. Трудно себе представить более вульгарную и презрительно грубую оценку поэта. Если бы Корф отзывался столь резко о Пушкине в своем лицейском дневнике, будучи еще юношей, никто не поразился бы. Оценить Пушкина-лицеиста было не так просто. Но записка Корфа составлена через двадцать лет после смерти поэта, когда, казалось бы, уже наступило время для более беспристрастной его оценки. Но и всесильное время не смягчило каменного сердца чиновника.
"В лицее Пушкин решительно ничему не учился, - пишет Корф. - Между товарищами, кроме тех, которые, писав сами стихи, искали его одобрения и протекции, он не пользовался особенной приязнью... Пушкин ни на школьной скамье, ни после, в свете, не имел ничего привлекательного в своем обращении.
В лицее он превосходил всех в чувственности, а после, в свете, предался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи вакханалий и оргий...
Пушкин не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы... Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата..."
Не лучше относился к памяти Пушкина и кн. Горчаков, второе "светило" лицея. 19 октября 1870 г. было решено по инициативе Я.К. Грота образовать из среды лицеистов комитет по устройству памятника Пушкину. Двое из членов комитета отправились к князю приглашать его в число своих сочленов. Горчаков был тогда на вершине славы. Подслуживаясь к Бисмарку, он думал, что вершит судьбы России. Ясно, что в Пушкинский комитет приглашали его не для черной работы, а для того чтобы придать комитету больший авторитет. Но князь не нашел возможным согласиться на просьбу приглашающих. Он сослался на свои занятия и свое здоровье.
Отказался он через десять лет присутствовать и на открытии памятника Пушкину.
Такое отношение к Пушкину и его памяти со стороны самых видных и типичных лицеистов, конечно, не случайно, и если бы сегодняшний лицей был логичен, он в свою столетнюю годовщину должен был бы чествовать не Пушкина, а именно Горчакова и Корфа.
Однако люди всегда люди, и таково обаяние пушкинского гения, что оно победило лицейский дух.
Репину заказано было не изображение берлинского конгресса, где "отличился" Горчаков, не Бутурлинского комитета, где заседал Корф. Репин ко дню юбилея написал, со свойственным ему талантом, картину, изображающую первый выпуск лицея, героем которого был Пушкин: Державин, сходя во гроб, благословляет поэта. Бывшие лицеисты ко дню юбилея не пишут биографии Горчакова или Корфа, а выпускают новые материалы все о том же Пушкине. Директор Публичной библиотеки, член Государственного совета, лицеист Д.Ф. Кобеко подготовил большой труд под заглавием: "Царскосельский лицей. Питомцы и наставники. 1811 - 1842". Силою вещей Пушкин, Пущин, Дельвиг, Матюшкин, Яковлев, Вольховский, "Кюхля" играют в этом исследовании гораздо большую роль, нежели Корф и Горчаков. А бывший лицеист К.Я. Грот к самому дню юбилея издал книгу, заглавие которой я привел выше. Она вся пропитана духом Пушкина. Без Пушкина эти детские забавы, стихи и шутки юношей-лицеистов первого выпуска не имели бы ни смысла, ни интереса. Как ни старались Горчаков и Корф, их суетная слава не затмила славы "развратника" - человека, которого, по словам Корфа, никто, кроме заискивающих в нем льстецов, не любил.
В своей "записке" 1854 г. Корф смешал с грязью не только Пушкина. Досталось от него и старому лицею. Если верить Корфу, лицей был каким-то вертепом, где пьяные, невежественные люди развращали юношей.
Что лицей первых годов своего существования не отличался особой строгостью, что воспитательная часть его была поставлена не блестяще, что состав его преподавателей не всегда стоял на высоте своей задачи, это, конечно, верно. Но где в те времена давалось у нас образцовое воспитание? И почему мы должны верить Корфу, а не хотя бы Пущину, одному из самых светлых людей того времени?
Что в лицее были воспитатели, ясно видевшие своих воспитанников, проникавшие в их душу, - свидетельствуют официальные документы. Многие отзывы лицейского начальства о воспитанниках уже известны в печати. К.Я. Грот дополняет их новыми материалами. В табели 1812 г. находим следующие отзывы "по нравственной части" о Пушкине, Корфе и Пущине.
Пушкин. Мало постоянства и твердости, словоохотен, остроумен, приметно и добродушие, но вспыльчив с гневом и легкомыслен.
Корф. Весьма благонравен, скромен, несколько робок.
Пущин. Весьма благонравен, с осторожностью и разборчивостью, благороден, добродушен, рассудителен, чувствителен с мужеством.
Согласитесь, что эти характеристики двенадцатилетних мальчиков оказались пророческими.
В более подробных аттестациях читаем:
Пущин (Иван), 14 лет. С весьма хорошими дарованиями; всегда прилежен и ведет себя благоразумно. Благородство, воспитанность, добродушие, скромность, чувствительность с мужеством и тонким честолюбием, особенно же рассудительность - суть отличные его свойства. В обращении приятен, вежлив и искренен, но с приличною разборчивостью и осторожностью.
Барон Корф (Модест), 12 лет. С хорошими дарованиями, прилежен с успехом, любит порядок и опрятность. Весьма благонравен, скромен и вежлив. В обращении столь нежен и благороден, что во все время нахождения его в лицее ни разу не провинился, но осторожность и боязливость препятствуют ему быть совершенно открытым и свободным.
Вот две характеристики, сделанные "пьяными", "невежественными" воспитателями. Но разве биографии декабриста Пущина и автора "мемориала" о 14 декабря не оправдали пророческой точности этих характеристик, противопоставлявших благородного, мужественного и чувствительного декабриста опрятному, трусливому, неискреннему бюрократу?
И прав был Пушкин, так искренно любивший и уважавший Пущина.
Мой первый друг, мой друг бесценный! -
писал он 13 декабря 1826 г. Пущину. Он молил Провидение, чтобы его голос озарил заточение друга
Лучом лицейских ясных дней.
"Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом, - рассказывает Пущин в своих воспоминаниях. - В самый день приезда моего в Читу призывает меня А.Г. Муравьева (супруга Никиты Михайловича, урожденная графиня Чернышева) и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукою написано было это стихотворение. Отрадно отозвался во мне голос Пушкина".
К "опрятному" Корфу Пушкин никак не относился. Просто не замечал его. Довольствовался кличкой "Мордан-дьячок", данной Корфу его товарищами.
Но что окончательно уничтожает отзыв Корфа о Пушкине, это краткая записка Матюшкина к Яковлеву, факсимиле которой опубликовано К.Я. Гротом: "Пушкин убит. Яковлев, как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука?
Яковлев, Яковлев, как ты мог это допустить? Наш круг редеет, пора и нам убираться". 14 февраля 1837 г. Севастополь.
Любопытно сопоставить с запиской Матюшкина слова Пущина: "Если б я был на месте Дантеса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России..."
Книга К.Я. Грота не дает особенно нового материала. Напечатанные Гротом "бумаги первого курса" уже использованы пушкинистами и в особенности покойным академиком Я.К. Гротом. "Это не есть новый материал или новое изыскание собственно о Пушкине в лицее, а это есть снабженный необходимым комментарием сборник, по счастью, уцелевших и сохраненных в гротовском архиве бумаг пушкинского курса, этих документальных свидетельств о той умственной и душевной жизни, которая окружала нашего гениального юношу-поэта в лицее". Так говорит издатель в своем предисловии к сборнику. Его скромность доходит до того, что он даже как бы извиняется в опубликовании "ребяческих проб пера", "грубоватых и не всегда остроумных выходок и шуток лицейских авторов". Но эти извинения, конечно, излишни. Почтенный лицеист сделал хороший культурный подарок не только "юбиляру", но и всему русскому обществу, которому слишком дорога память Пушкина, чтобы брезгать таким, с виду незначительным, но по существу ценным материалом.
Нечего себя обманывать. Если сохранится в России добрая память о лицее, то, главным образом, потому, что он озарен славой Пушкина.
Дмитрий Владимирович Философов (1872 - 1940) - русский публицист, художественный и литературный критик, религиозно-общественный и политический деятель.
В Царскосельском лицее
Ольга Сергеевна Павлищева:
Так прошло его детство, когда родители вознамерились отдать его в учебное заведение. В то время Иезуитский коллегиум в Петербурге пользовался общею известностью, и первым намерением родителей было поместить его туда, для чего они и ездили нарочно в Петербург. Но особенное обстоятельство - основание Царскосельского лицея (1811) - изменило план их. Директором лицея назначен был Василий Федорович Малиновский, брат Алексея Федоровича, секретаря Коллегии иностранных Дел Московского архива, оба связанные с Сергеем Львовичем тесною дружбою. По этому-то случаю и особенно при содействии Александра Ивановича Тургенева двенадцатилетнего Александра Сергеевича приняли в Лицей. Отвез его в Петербург дядя Василий Львович, у которого он жил и приготовлялся с июня по октябрь, до вступления в училище.
Иванович Пущин:
Для Лицея отведен был огромный, четырехэтажный флигель дворца, со всеми принадлежащими к нему строениями. Этот флигель при Екатерине занимали великие княжны: из них в 1811 году одна только Анна Павловна оставалась незамужнею.
В нижнем этаже помещалось хозяйственное управление и квартиры инспектора, гувернеров и некоторых других чиновников, служащих при Лицее; во втором - столовая, больница с аптекой и конференц-зала с канцелярией; в третьем - рекреационная зала, классы (два с кафедрами, один для занятий воспитанников после лекций), физический кабинет, комната для газет и журналов и библиотека в арке, соединяющей Лицей со дворцом через хоры придворной церкви. В верхнем - дортуары. Для них, на протяжении вдоль всего строения, во внутренних поперечных стенах прорублены были арки. Таким образом образовался коридор с лестницами на двух концах, в котором с обеих сторон перегородками отделены были комнаты: всего пятьдесят нумеров. Из этого же коридора вход в квартиру гувернера Чирикова, над библиотекой.
В каждой комнате - железная кровать, комод, конторка, зеркало, стул, стол для умывания, вместе и ночной. На конторке чернильница и подсвечник со щипцами.
Во всех этажах и на лестницах было освещение ламповое; в двух средних этажах паркетные полы. В зале зеркала во всю стену, мебель штофная.
Таково было новоселье наше!
При всех этих удобствах нам нетрудно было привыкнуть к новой жизни. Вслед за открытием начались правильные занятия. Прогулка три раза в день, во всякую погоду. Вечером в зале - мячик и беготня.
Вставали мы по звонку в шесть часов. Одевались, шли на молитву в залу. Утреннюю и вечернюю молитву читали мы вслух по очереди.
От 7 до 9 часов - класс.
В 9 - чай; прогулка - до 10.
От 10 до 12 - класс.
От 12 до часу - прогулка.
В час - обед.
От 2 до 3 - или чистописанье, или рисованье.
От 3 до 5 - класс.
В 5 часов - чай; до 6 - прогулка; потом повторение уроков или вспомогательный класс.
По середам и субботам - танцеванье или фехтованье.
Каждую субботу баня.
В половине 9 часа - звонок к ужину.
После ужина до 10 часов - рекреация.
В 10 - вечерняя молитва, сон.
В коридоре на ночь ставили ночники во всех арках. Дежурный дядька мерными шагами ходил по коридору.
Форма одежды сначала была стеснительна. По будням - синие сюртуки с красными воротниками и брюки того же цвета: это бы ничего; но зато, по праздникам, мундир (синего сукна с красным воротником, шитым петлицами, серебряными в первом курсе, золотыми - во втором), белые панталоны, белый жилет, белый галстук, ботфорты, треугольная шляпа - в церковь и на гулянье. В этом наряде оставались до обеда. Ненужная эта форма, отпечаток того времени, постепенно уничтожилась: брошены ботфорты, белые панталоны и белые жилеты заменены синими брюками с жилетами того цвета; фуражка вытеснила совершенно шляпу, которая надевалась нами, только когда учились фронту в гвардейском образцовом баталионе.
Обед состоял из трех блюд (по праздникам четыре). За ужином два. Кушанье было хорошо, но это не мешало нам иногда бросать пирожки Золотареву в бакенбарды. При утреннем чае - крупитчатая белая булка, за вечерним - полбулки. В столовой, по понедельникам, выставлялась программа кушаний на всю неделю. Тут совершалась мена порциями по вкусу.
Сначала давали по полустакану портеру за обедом. Потом эта английская система была уничтожена. Мы ограничивались квасом и чистою водой.
При нас было несколько дядек: они заведовали чисткой платья, сапог и прибирали в комнатах. Между ними замечательны были Прокофьев, екатерининский сержант, польский шляхтич Леонтий Кемерский, сделавшийся нашим домашним restaurant. У него явился уголок, где можно было найти конфеты, выпить чашку кофе и шоколаду (даже рюмку ликера, разумеется, контрабандой). Он иногда, по заказу именинника, за общим столом, вместо казенного чая ставил сюрпризом кофе утром или шоколад вечером, со столбушками сухарей.
Степан Петрович Шевырёв:
Лицей был заведение совершенно на западный лад; здесь получались иностранные журналы воспитанников, которые в играх своих устраивали между собою палаты, спорили, говорили речи, издавали между собою журналы и пр.; вообще свободы было очень много. Лицейский анекдот: император Александр, ходя по классам, спросил: «Кто здесь первый?» - «Здесь нет, Ваше Императорское Величество, первых; все вторые», - отвечал Пушкин.
Сергей Дмитриевич Комовский:
А. С. Пушкин, при поступлении в Императорский Царскосельский лицей, отличался в особенности необыкновенною своею памятью и превосходным знанием французского языка и словесности. Ему стоило только прочесть раза два страницу какого-нибудь стихотворения, и он мог уже повторить оное наизусть без малейшей ошибки. Будучи еще двенадцати лет от роду, он не только знал на память все лучшие творения французских поэтов, но даже сам писал довольно хорошие стихи на этом языке. Упражнения в словесности французской и российской были всегда любимыми занятиями Пушкина, в коих он наиболее успевал. Кроме того, он охотно учился и наукам историческим, но не любил политических и ненавидел математических; почему всегда находился в числе последних воспитанников второго разряда и при выпуске из Лицея получил чин 10-го класса.
Иван Иванович Пущин:
Впрочем, надо сказать: все профессора смотрели с благоговением на растущий талант Пушкина. В математическом классе вызвал его раз Карцов к доске и задал алгебраическую задачу. Пушкин долго переминался с ноги на ногу и всё писал молча какие-то формулы. Карцов спросил его наконец: «Что ж вышло? Чему равняется икс?» Пушкин, улыбаясь, ответил: нулю! «Хорошо! У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи». Спасибо и Карцову, что он из математического фанатизма не вел войны с его поэзией. Пушкин охотнее всех других классов занимался в классе Куницына, и то совершенно по-своему: уроков никогда не повторял, мало что записывал, а чтобы переписывать тетради профессоров (печатных руководств тогда еще не существовало), у него и в обычае не было; все делалось a livre ouvert.
Модест Андреевич Корф:
В Лицее он решительно ничему не учился, но как и тогда уже блистал своим дивным талантом, а начальство боялось его едких эпиграмм, то на его эпикурейскую жизнь смотрели сквозь пальцы, и она отозвалась ему только при конце лицейского поприща выпуском его одним из последних.
Сергей Дмитриевич Комовский:
Из лицейских профессоров и гувернеров никто в особенности Пушкина не любил и ничем не отличал от других воспитанников. Все, однако ж, с удовольствием слушали его сатиры и эпиграммы насчет других. Так, например, профессор математики Карцов от души смеялся его пиитическим шуткам над лицейским доктором Пешелем, который, в свою очередь, охотно слушал его же насмешки над профессором математики.
Николай Андреевич Маркевич:
Впрочем, иные из его фарс были и не поэтические. Однажды он побился об заклад, что рано утром в Царском Селе он выйдет перед дворец, станет раком и подымет рубашку. Он был тогда еще лицеистом и выиграл заклад. Несколько часов спустя его зовут к вдовствующей императрице. Она сидела у окна, видела всю проделку, вымыла ему голову порядочно, но никому о том не сказала.
Гуляя по саду, он увидел, что царь идет один вдоль по аллее; тотчас он вышел в аллею из-за деревьев и, несколько сгорбясь, согнув локти, сжав кулаки, размахивая руками, пошел за ним вослед, корча его походку. Царь увидел это. «Пушкин!» Дрожа подошел он к царю. «Стань впереди меня. Ну! иди передо мною так, как ты шел». - «Ваше Величество!» - «Молчать! Иди как ты шел! Помни, что я в третий раз не привык приказывать». Так прошли они всю аллею. «Теперь ступай своею дорогою, а я пойду своею, мне некогда тобою заниматься».
С Натальею Викторовною Кочубей, нынешнею Строгоновою, ему едва не обошлась дороже проделка. Не зная, кто она, он увидел ее в царскосельской аллее, бросился перед нею на колени и начал ее целовать, она кричала, кричала, наконец вырвалась и побежала к фрейлинским квартирам; на беду встретилась с царем, который, увидя ее расстроенную и туалет в беспорядке, спросил о причине. Она рассказала всё. Государь решил Пушкина отправить солдатом в Финляндию. Дело дошло до обеих императриц. Они призвали графиню Наталью Викторовну и приказали ей, во что б ни стало, выпросить Пушкину у государя помилование. Долго мучилась графиня с царем. Слезы ее наконец победили.
Однажды шел он за царем по Невскому проспекту и, указывая на ту сторону, где крепость, приговаривал: «Молодец готовит там квартиру и мне». - «Не отгадал», - сказал царь, услыша его слова, и продолжал спокойно свою прогулку.
Директор Лицея хотел его наказать, он ножом черкнул себя по руке и нанес себе такую глубокую рану, что принуждены были заняться не наказанием, а лечением.
Его ждали в театр на балет «Гензи и Тао»; для него товарищи взяли билет; кресло пустое оставалось, он был в Царском. В антракте после 1-го действия входит он. Его спрашивают, чего он опоздал. «Ах, какой там был дивный случай!» - «Что такое?» - «Царский медведь сорвался с цепи, поймал царя и не задушил. Отняли!» - «Что ж с медведем?» - «Что. Разумеется, убили. В России и медведю умному не позволят жить».
Иван Иванович Пущин:
Пушкин, с самого начала, был раздражительнее многих и потому не возбуждал общей симпатии: это удел эксцентрического существа среди людей. Не то чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль между нами или поражал какими-нибудь особенными странностями, как это было в иных; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти. Это вело его к новым промахам, которые никогда не ускальзывают в школьных сношениях. Я, как сосед (с другой стороны его нумера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось.
В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило. Бывало, вместе промахнемся, сам вывернешься, а он никак не сумеет этого уладить. Главное, ему недоставало того, что называется тактом, это - капитал, необходимый в товарищеском быту, где мудрено, почти невозможно, при совершенно бесцеремонном обращении, уберечься от некоторых неприятных столкновений повседневной жизни. Все это вместе было причиной, что вообще не вдруг отозвались ему на его привязанность к лицейскому кружку, которая с первой поры зародилась в нем, не проявляясь, впрочем, свойственною ей иногда пошлостью.
Модест Андреевич Корф:
Между товарищами, кроме тех, которые, пописывали сами стихи, искали его одобрения и, так сказать, покровительства, он не пользовался особенной приязнью. Как в школе всякий имеет свой собрикет, то мы его прозвали «французом», и хотя это было, конечно более вследствие особенного знания им французского языка, однако, если вспомнить тогдашнюю, в самую эпоху нашествия французов, ненависть ко всему, носившему их имя, то ясно, что это прозвание не заключало в себе ничего лестного.
Николай Андреевич Маркевич:
Кюхельбекер был очень любим и уважаем всеми воспитанниками. Это был человек длинный, тощий, слабогрудый; говоря, задыхался, читая лекцию, пил сахарную воду. В его стихах было много мысли и чувства, но много и приторности. Пушкин этого не любил; когда кто писал стихи мечтательные, в которых слог не был слог Жуковского, Пушкин говорил:
И кюхельбекерно, и тошно.
При всей дружбе к нему Пушкин очень часто выводил его из терпения; однажды до того ему надоел, что вызван был на дуэль. Они явились на Волково поле и затеяли стреляться в каком-то недостроенном фамильном склепе. Пушкин очень не хотел этой глупой дуэли, но отказаться было нельзя. Дельвиг был секундантом Кюхельбекера, он стоял налево от Кюхельбекера. Решили, что Пушкин будет стрелять после. Когда Кюхельбекер начал целиться, Пушкин закричал: «Дельвиг! Стань на мое место, здесь безопаснее». Кюхельбекер взбесился, рука дрогнула, он сделал пол-оборота и пробил фуражку на голове Дельвига. «Послушай, товарищ, - сказал Пушкин, - без лести - ты стоишь дружбы; без эпиграммы - пороху не стоишь», - и бросил пистолет.
Что сказать вам о нашем уединении? Никогда Лицей (или Ликей, только, ради бога, не Лицея) не казался мне так несносным, как в нынешнее время. Уверяю вас, что уединенье в самом деле вещь очень глупая на зло всем философам и поэтам, которые притворяются, будто бы живали в деревнях и влюблены в безмолвие и тишину:
Блажен, кто в шуме городском
Мечтает об уединеньи,
Кто видит только в отдаленьи
Пустыню, садик, сельской дом,
Холмы с безмолвными лесами,
Долину с резвым ручейком
И даже… стадо с пастухом!
Блажен, кто с добрыми друзьями
Сидит до ночи за столом
И над славенскими глупцами
Смеется русскими стихами,
Блажен, кто шумную Москву
Для хижинки не покидает…
И не во сне, а наяву
Свою любовницу ласкает!..
Правда, время нашего выпуска приближается; остался год еще. Но целый год еще плюсов, минусов, правил, налогов, высокого, прекрасного!., целый год еще дремать перед кафедрой… это ужасно. Право, с радостью согласился бы я двенадцать раз перечитать все 12 песен пресловутой Россиады, даже с присовокупленьем к тому и премудрой критики Мерзлякова, с тем только, чтобы граф Разумовской сократил время моего заточенья. Безбожно молодого человека держать взаперти и не позволять ему участвовать даже и в невинном удовольствии погребать покойную Академию и Беседу губителей Российского Слова. Но делать нечего,
Не всем быть можно в ровной доле,
И жребий с жребием не схож.
От скуки, часто пишу я стихи довольно скучные (а иногда и очень скучные), часто читаю стихотворения, которые их не лучше, недавно говел и исповедывался - все это вовсе незабавно.
Лев Сергеевич Пушкин:
В свободное время он любил навещать Н. М. Карамзина, проводившего ежегодно летнее время в Царском Селе. Карамзин читал ему рукописный труд свой и делился с ним досугом и суждениями. От Карамзина Пушкин забегал в кружок лейб-гусарских офицеров и возвращался к лицейским друзьям с запасом новых впечатлений. Он вообще любил своих товарищей и с некоторыми из них, особенно с бароном Дельвигом, был и остался истинным другом.
Сергей Дмитриевич Комовский:
Вне Лицея он знаком был только с семейством знаменитого историографа нашего Карамзина, к коему во всю жизнь питал особенное уважение, и с некоторыми жившими в то время в Царском Селе (как-то: Каверин, Молоствов, Соломирский, Сабуров и др.). Вместе с сими последними Пушкин любил подчас, тайно от своего начальства, приносить некоторые жертвы Бахусу и Венере, волочась за хорошенькими актрисами графа В. Толстого и за субретками приезжавших туда на лето семейств; причем проявлялись в нем вся пылкость и сладострастие африканской его крови.
Михаил Владимирович Юзефович:
Пушкин еще отроком, в Лицее, попал в среду стоявшей в Царском Селе лейб-гусарской молодежи. Там были и философы, вроде Чаадаева, и эпикурейцы, вроде Нащокина, и повесы, вроде Каверина. Все это были люди, блестящие не по одному мундиру, разыгрывавшие роли, каждый по своему вкусу. В их кругу впечатлительный юноша естественно делался тем, чем были они: с Чаадаевым мыслителем, с Нащокиным искателем чувственных наслаждений, с Кавериным кутилою, опережая их, быть может, во всем, соразмерно своей восприимчивой натуре, еще усиленной примесью африканской крови. Но и тут гениальный юноша понимает уже суть дела, отделяет шалости от порока и говорит Каверину в утешение,
Что шалости под легким покрывалом
И ум возвышенный и чувство можно скрыть
В этом кругу он начал петь вино, любовь и свободу и допелся до ссылки, или, вернее, до высылки из Петербурга, в атмосфере которого он, вероятно, погиб бы гораздо ранее, как погиб в ней после.
Степан Петрович Шевырёв:
Катенин, старший товарищ его по Лицею, имел огромное влияние на Пушкина; последним принял у него все приемы, всю быстроту своих движений; смотря на Катенина, можно было беспрестанно воспоминать Пушкина…
Николай Андреевич Маркевич:
Из своих товарищей больше всех он любил Дельвига. Он до смерти остался верен этой дружбе. Смерть Дельвига его глубоко поразила. Тогда все это было так молодо, так бодро, весело, беспечно.
Александр Сергеевич Пушкин:
Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не забуду. Это было в 1815 году, на публичном экзамене в Лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцаловать ему руку, руку, написавшую «Водопад». Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: «Где, братец, здесь нужник?» Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил свое намерение и возвратился в залу. Дельвиг это рассказывал мне с удивительным простодушием и веселостию. Держ.<авин> был очень стар. Он был <в> мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно; глаза мутны; губы отвислы; портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в Русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочел мои Воспоминания в Ц.<арском> С.<еле>, стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояния души моей: когда дошел я до стиха, где упоминалось имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом…
Глава II. В лицее Покровительство Лабо. – Золя в лицее Людовика Святого. – Перемена в школьном положении. – Расстройство здоровья. – Переписка с друзьями. – Первые опыты. – Стихи и поворот к прозе. Единственный школьный триумф. – Поездка в Прованс. – Возвращение в
Из книги Рассказы из Убежища автора Франк АннаВ ЛИЦЕЕ (1811–1817) 19 октября 1811 года в Царском Селе был открыт Лицей, привилегированное учебное заведение для подготовки высших государственных чиновников. В огромном зале по правую сторону большого стола, покрытого красным сукном с золотой бахромой, в три ряда стояли
Из книги автораМой первый день в Лицее Среда, 11 авг. 1943 г.После бесконечных туда-сюда, раздумий и обсуждений остановились на том, что я должна поступить в Еврейский лицей, а после ряда телефонных звонков, что даже и без вступительных экзаменов. Правда, я отставала по всем предметам,
