Веселые годы,
Счастливые дни -
Как вешние воды
Промчались они!
Из старинного романса
…Часу во втором ночи он вернулся в свой кабинет. Он выслал слугу, зажегшего свечки, и, бросившись в кресло около камина, закрыл лицо обеими руками.
Никогда еще он не чувствовал такой усталости – телесной и душевной. Целый вечер он провел с приятными дамами, с образованными мужчинами; некоторые из дам были красивы, почти все мужчины отличались умом и талантами – сам он беседовал весьма успешно и даже блистательно… и, со всем тем, никогда еще то «taedium vitae», о котором говорили уже римляне, то «отвращение к жизни» – с такой неотразимой силой не овладевало им, не душило его. Будь он несколько помоложе – он заплакал бы от тоски, от скуки, от раздражения: горечь едкая и жгучая, как горечь полыни, наполняла всю его душу. Что-то неотвязчиво-постылое, противно-тяжкое со всех сторон обступило его, как осенняя, темная ночь; и он не знал, как отделаться от этой темноты, от этой горечи. На сон нечего было рассчитывать: он знал, что он не заснет.
Он принялся размышлять… медленно, вяло и злобно.
Он размышлял о суете, ненужности, о пошлой фальши всего человеческого. Все возрасты постепенно проходили перед его мысленным взором (ему самому недавно минул 52-й год) – и ни один не находил пощады перед ним. Везде все то же вечное переливание из пустого в порожнее, то же толчение воды, то же наполовину добросовестное, наполовину сознательное самообольщение, – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, – а там вдруг, уж точно как снег на голову, нагрянет старость – и вместе с нею тот постоянно возрастающий, все разъедающий и подтачивающий страх смерти… и бух в бездну! Хорошо еще, если так разыграется жизнь! А то, пожалуй, перед концом пойдут, как ржа по железу, немощи, страдания… Не бурными волнами покрытым, как описывают поэты, представлялось ему жизненное море; нет; он воображал себе это море невозмутимо гладким, неподвижным и прозрачным до самого темного дна; сам он сидит в маленькой, валкой лодке – а там, на этом темном, илистом дне, наподобие громадных рыб, едва виднеются безобразные чудища: все житейские недуги, болезни, горести, безумие, бедность, слепота… Он смотрит – и вот одно из чудищ выделяется из мрака, поднимается выше и выше, становится все явственнее, все отвратительно явственнее… Еще минута – и перевернется подпертая им лодка! Но вот оно опять как будто тускнеет, оно удаляется, опускается на дно – и лежит оно там, чуть-чуть шевеля плесом… Но день урочный придет – и перевернет оно лодку.
Он тряхнул головою, вскочил с кресла, раза два прошелся по комнате, присел к письменному столу и, выдвигая один ящик за другим, стал рыться в своих бумагах, в старых, большею частью женских, письмах. Он сам не знал, для чего он это делал, он ничего не искал – он просто хотел каким-нибудь внешним занятием отделаться от мыслей, его томивших. Развернув наудачу несколько писем (в одном из них оказался засохший цветок, перевязанный полинявшей ленточкой), – он только плечами пожал и, глянув на камин, отбросил их в сторону, вероятно, сбираясь сжечь весь этот ненужный хлам. Торопливо засовывая руки то в один, то в другой ящик, он вдруг широко раскрыл глаза и, медленно вытащив наружу небольшую осьмиугольную коробку старинного покроя, медленно приподнял ее крышку. В коробке, под двойным слоем пожелтевшей хлопчатой бумаги, находился маленький гранатовый крестик.
Несколько мгновений с недоумением рассматривал он этот крестик – и вдруг слабо вскрикнул… Не то сожаление, не то радость изобразили его черты. Подобное выражение являет лицо человека, когда ему приходится внезапно встретиться с другим человеком, которого он давно потерял из виду, которого нежно любил когда-то и который неожиданно возникает теперь перед его взором, все тот же – и весь измененный годами.
Он встал и, возвратясь к камину, сел опять в кресло – и опять закрыл руками лицо… «Почему сегодня? именно сегодня?» – думалось ему – и вспомнил он многое, давно прошедшее.
Вот что вспомнил он…
Но нужно сперва сказать его имя, отчество и фамилию. Его звали Саниным, Дмитрием Павловичем.
Вот что он вспомнил:
Дело было летом 1840 года. Санину минул двадцать второй год, и он находился во Франкфурте, на возвратном пути из Италии в Россию. Человек он был с небольшим состоянием, но независимый, почти бессемейный. У него, по смерти отдаленного родственника, оказалось несколько тысяч рублей – и он решился прожить их за границею, перед поступлением на службу, перед окончательным возложением на себя того казенного хомута, без которого обеспеченное существование стало для него немыслимым. Санин в точности исполнил свое намерение и так искусно распорядился, что в день прибытия во Франкфурт у него оказалось ровно столько денег, сколько нужно было для того, чтобы добраться до Петербурга. В 1840 году железных дорог существовала самая малость; г-да туристы разъезжали в дилижансах. Санин взял место в «бейвагене» ; но дилижанс отходил только в одиннадцатом часу вечера. Времени оставалось много. К счастью, погода стояла прекрасная – и Санин, пообедав в знаменитой тогдашней гостинице «Белого лебедя», отправился бродить по городу. Зашел посмотреть Даннекерову Ариадну, которая ему понравилась мало, посетил дом Гете, из сочинений которого он, впрочем, прочел одного «Вертера» – и то во французском переводе; погулял по берегу Майна, поскучал, как следует добропорядочному путешественнику; наконец, в шестом часу вечера, усталый, с запыленными ногами, очутился в одной из самых незначительных улиц Франкфурта. Эту улицу он долго потом забыть не мог. На одном из немногочисленных ее домов он увидел вывеску: «Итальянская кондитерская Джиованни Розелли» заявляла о себе прохожим. Санин зашел в нее, чтобы выпить стакан лимонаду; но в первой комнате, где, за скромным прилавком, на полках крашеного шкафа, напоминая аптеку, стояло несколько бутылок с золотыми ярлыками и столько же стеклянных банок с сухарями, шоколадными лепешками и леденцами, – в этой комнате не было ни души; только серый кот жмурился и мурлыкал, перебирая лапками на высоком плетеном стуле возле окна, и, ярко рдея в косом луче вечернего солнца, большой клубок красной шерсти лежал на полу рядом с опрокинутой корзинкой из резного дерева. Смутный шум слышался в соседней комнате. Санин постоял – и, дав колокольчику на дверях прозвенеть до конца, произнес, возвысив голос: «Никого здесь нет?» В то же мгновение дверь из соседней комнаты растворилась – и Санину поневоле пришлось изумиться.
В кондитерскую, с рассыпанными по обнаженным плечам темными кудрями, с протянутыми вперед обнаженными руками, порывисто вбежала девушка лет девятнадцати и, увидев Санина, тотчас бросилась к нему, схватила его за руку и повлекла за собою, приговаривая задыхавшимся голосом: «Скорей, скорей, сюда, спасите!» Не из нежелания повиноваться, а просто от избытка изумления Санин не тотчас последовал за девушкой – и как бы уперся на месте: он в жизни не видывал подобной красавицы. Она обернулась к чему – и с таким отчаянием в голосе, во взгляде, в движении сжатой руки, судорожно поднесенной к бледной щеке, произнесла: «Да идите же, идите!» – что он тотчас ринулся за нею в раскрытую дверь.
В комнате, куда он вбежал вслед за девушкой, на старомодном диване из конского волоса лежал, весь белый – белый с желтоватыми отливами, как воск или как древний мрамор, – мальчик лет четырнадцати, поразительно похожий на девушку, очевидно ее брат. Глаза его были закрыты, тень от черных густых волос падала пятном на словно окаменелый лоб, на недвижные тонкие брови; из-под посиневших губ виднелись стиснутые зубы. Казалось, он не дышал; одна рука опустилась на пол, другую он закинул за голову. Мальчик был одет и застегнут; тесный галстух сжимал его шею.
Девушка с воплем бросилась к нему.
– Он умер, он умер! – вскричала она, – сейчас он тут сидел, говорил со мною – и вдруг упал и сделался недвижим… Боже мой! неужели нельзя помочь? И мамы нет! Панталеоне, Панталеоне, что же доктор? – прибавила она вдруг по-итальянски: – Ты ходил за доктором?
– Синьора, я не ходил, я послал Луизу, – раздался хриплый голос за дверью, – и в комнату, ковыляя на кривых ножках, вошел маленький старичок в лиловом фраке с черными пуговицами, высоком белом галстухе, нанковых коротких панталонах и синих шерстяных чулках. Его крошечное личико совершенно исчезало под целой громадой седых, железного цвета волос. Со всех сторон круто вздымаясь кверху и падая обратно растрепанными косицами, они придавали фигуре старичка сходство с хохлатой курицей – сходство тем более поразительное, что под их темно-серой массой только и можно было разобрать, что заостренный нос да круглые желтые глаза.
– Луиза скорей сбегает, а я не могу бегать, – продолжал старичок по-итальянски, поочередно поднимая плоские, подагрические ноги, обутые в высокие башмаки с бантиками, – а я вот воды принес.
Своими сухими, корявыми пальцами он стискивал длинное горлышко бутылки.
– Но Эмиль пока умрет! – воскликнула девушка и протянула руки к Санину. – О мой господин, о mein Herr! Неужели вы не можете помочь?
– Надо ему кровь пустить – это удар, – заметил старичок, носивший имя Панталеоне.
Хотя Санин не имел ни малейшего понятия о медицине, однако одно он знал достоверно: с четырнадцатилетними мальчиками ударов не случается.
– Это обморок, а не удар, – проговорил он, обратясь к Панталеоне. – Есть у вас щетки?
Старичок приподнял свое личико.
– Щетки, щетки, – повторил Санин по-немецки и по-французски. – Щетки, – прибавил он, показывая вид, что чистит себе платье.
Старичок, наконец, его понял.
– А, щетки! Spazzette! Как не быть щеток!
– Давайте их сюда; мы снимем с него сюртук – и станем растирать его.
– Хорошо… Benone! А воду на голову не надо вылить?
– Нет… после; ступайте теперь поскорей за щетками.
Панталеоне поставил бутылку на пол, выбежал вон и тотчас вернулся с двумя щетками, одной головной и одной платяной. Курчавый пудель сопровождал его и, усиленно вертя хвостом, с любопытством оглядывал старика, девушку и даже Санина – как бы желая знать, что значила вся эта тревога?
Санин проворно снял сюртук с лежавшего мальчика, расстегнул ворот, засучил рукава его рубашки – и, вооружившись щеткой, начал изо всех сил тереть ему грудь и руки. Панталеоне так же усердно тер другой – головной щеткой – по его сапогам и панталонам. Девушка бросилась на колени возле дивана и, схватив обеими руками голову, не мигая ни одной векою, так и впилась в лицо своему брату. Санин сам тер – а сам искоса посматривал на нее. Боже мой! какая же это была красавица!
Нос у ней был несколько велик, но красивого, орлиного ладу, верхнюю губу чуть-чуть оттенял пушок; зато цвет лица, ровный и матовый, ни дать ни взять слоновая кость или молочный янтарь, волнистый лоск волос, как у Аллориевой Юдифи в Палаццо-Питти, – и особенно глаза, темно-серые, с черной каемкой вокруг зениц, великолепные, торжествующие глаза, – даже теперь, когда испуг и горе омрачили их блеск… Санину невольно вспомнился чудесный край, откуда он возвращался… Да он и в Италии не встречал ничего подобного! Девушка дышала редко и неровно; казалось, она всякий раз ждала, не начнет ли брат ее дышать?
Санин продолжал растирать его; но он глядел не на одну девушку. Оригинальная фигура Панталеоне также привлекла его внимание. Старик совсем ослабел и запыхался; при каждом ударе щеткой подпрыгивал и визгливо кряхтел, а огромные космы волос, смоченные потом, грузно раскачивались из стороны в сторону, словно корни крупного растения, подмытые водою.
«Снимите, по крайней мере, с него сапоги», – хотел было сказать ему Санин…
Пудель, вероятно возбужденный необычайностью всего происходившего, вдруг припал на передние лапы – и принялся лаять.
– Tartaglia – canaglia! – зашипел на него старик…
Но в это мгновенье лицо девушки преобразилось. Ее брови приподнялись, глаза стали еще больше и засияли радостью…
Санин оглянулся… По лицу молодого человека выступила краска; веки шевельнулись… ноздри дрогнули. Он потянул воздух сквозь все еще стиснутые зубы, вздохнул…
– Эмиль!.. – крикнула девушка. – Эмилио мио!
Медленно раскрылись большие черные глаза. Они глядели еще тупо, но уже улыбались – слабо; та же слабая улыбка спустилась на бледные губы. Потом он двинул повислой рукою – и с размаху положил ее себе на грудь.
– Эмилио! – повторила девушка и приподнялась. Выражение ее лица было так сильно и ярко, что казалось, вот сейчас либо слезы у нее брызнут, либо вырвется хохот.
– Эмиль! Что такое? Эмиль! – послышалось за дверью – и в комнату проворными шагами вошла опрятно одетая дама с серебристо-седыми волосами и смуглым лицом. Мужчина пожилых лет выступал за нею следом; голова служанки мелькнула у него за плечами.
Девушка побежала к ним навстречу.
– Он спасен, мама, он жив! – воскликнула она, судорожно обнимая вошедшую даму.
– Да что такое? – повторила та. – Я возвращаюсь… и вдруг встречаю господина доктора и Луизу…
Девушка принялась рассказывать, что случилось, а доктор подошел к больному, который все более и более приходил в себя – и все продолжал улыбаться: он словно начинал стыдиться наделанной им тревоги.
– Вы, я вижу, его растирали щетками, – обратился доктор к Санину и Панталеоне, – и прекрасно сделали… Очень хорошая мысль… а вот мы теперь посмотрим, какие еще средства… – Он пощупал у молодого человека пульс. – Гм! Покажите-ка язык!
Дама заботливо наклонилась к нему. Он еще откровеннее улыбнулся, взвел на нее глаза – и покраснел…
Санину пришло на мысль, что он становится лишним; он вышел в кондитерскую. Но не успел он еще взяться за ручку уличной двери, как девушка опять появилась перед ним и остановила его.
– Вы уходите, – начала она, ласково заглядывая ему в лицо, – я вас не удерживаю, но вы должны непременно прийти к нам сегодня вечером, мы вам так обязаны – вы, может быть, спасли брата – мы хотим благодарить вас – мама хочет. Вы должны сказать нам, кто вы, вы должны порадоваться вместе с нами…
– Но я уезжаю сегодня в Берлин, – заикнулся было Санин.
– Вы еще успеете, – с живостью возразила девушка. – Придите к нам через час на чашку шоколада. Вы обещаетесь? А мне нужно опять к нему! Вы придете?
Что оставалось делать Санину?
– Приду, – отвечал он.
Красавица быстро пожала ему руку, выпорхнула вон – и он очутился на улице.
Когда Санин часа полтора спустя вернулся в кондитерскую Розелли, его там приняли как родного. Эмилио сидел на том же самом диване, на котором его растирали; доктор прописал ему лекарство и рекомендовал «большую осторожность в испытании ощущений», – так как субъект темперамента нервического и с наклонностью к болезням сердца. Он и прежде подвергался обморокам; но никогда припадок не был так продолжителен и силен. Впрочем, доктор объявил, что всякая опасность миновалась. Эмиль одет был, как приличествует выздоравливающему, в просторный шлафрок; мать намотала ему голубую шерстяную косынку вокруг шеи; но вид он имел веселый, почти праздничный; да и все кругом имело праздничный вид. Перед диваном, на круглом столе, покрытом чистой скатертью, возвышался наполненный душистым шоколадом, окруженный чашками, графинами с сиропом, бисквитами и булками, даже цветами, – огромный фарфоровый кофейник; шесть тонких восковых свечей горело в двух старинных серебряных шандалах; с одной стороны дивана вольтеровское кресло раскрывало свои мягкие объятия – и Санина посадили именно в это кресло. Все обитатели кондитерской, с которыми ему пришлось познакомиться в тот день, находились налицо, не исключая пуделя Тарталью и кота; все казались несказанно счастливыми; пудель даже чихал от удовольствия; один кот по-прежнему все жеманился и жмурился. Санина заставили объяснить, кто он родом, и откуда, и как его зовут; когда он сказал, что он русский, обе дамы немного удивились и даже ахнули – и тут же, в один голос, объявили, что он отлично выговаривает по-немецки; но что если ему удобнее выражаться по-французски, то он может употреблять и этот язык, – так как они обе хорошо его понимают и выражаются на нем. Санин немедленно воспользовался этим предложением. «Санин! Санин!» Дамы никак не ожидали, что русская фамилия может быть так легко произносима. Имя его: «Димитрий» также весьма понравилось. Старшая дама заметила, что она в молодости слышала прекрасную оперу: «Demetrio e Polibio» – но что «Dimitri» гораздо лучше, чем «Demetrio». Таким манером Санин беседовал около часу. С своей стороны дамы посвятили его во все подробности собственной жизни. Говорила больше мать, дама с седыми волосами. Санин узнал от нее, что имя ее – Леонора Розелли; что она осталась вдовою после мужа своего, Джиованни Баттиста Розелли, который двадцать пять лет тому назад поселился во Франкфурте в качестве кондитера; что Джиованни Баттиста был родом из Виченцы, и очень хороший, хотя немного вспыльчивый и заносчивый человек, и к тому республиканец! При этих словах г-жа Розелли указала на его портрет, писанный масляными красками и висевший над диваном. Должно полагать, что живописец – «тоже республиканец!», как со вздохом заметила г-жа Розелли – не вполне умел уловлять сходство, ибо на портрете покойный Джиованни Баттиста являлся каким-то сумрачным и суровым бригантом – вроде Ринальдо Ринальдини! Сама г-жа Розелли была уроженка «старинного и прекрасного города Пармы, где находится такой чудный купол, расписанный бессмертным Корреджио!» Но от давнего пребывания в Германии она почти совсем онемечилась. Потом она прибавила, грустно покачав головою, что у ней только и осталось, что вот эта дочь да вот этот сын (она указала на них поочередно пальцем); что дочь зовут Джеммой, а сына – Эмилием; что оба они очень хорошие и послушные дети – особенно Эмилио… («Я не послушна?» – ввернула тут дочь; «Ох, ты тоже республиканка!» – ответила мать); что дела, конечно, идут теперь хуже, чем при муже, который по кондитерской части был великий мастер… («Un grand"uomo!» – с суровым видом подхватил Панталеоне); но что все-таки, слава богу, жить еще можно!
Джемма слушала мать – и то посмеивалась, то вздыхала, то гладила ее по плечу, то грозила ей пальцем, то посматривала на Санина; наконец она встала, обняла и поцеловала мать в шею – «в душку», отчего та много смеялась и даже пищала. Панталеоне был также представлен Санину. Оказалось, что он был когда-то оперным певцом, для баритонных партий, но уже давно прекратил свои театральные занятия и состоял в семействе Розелли чем-то средним между другом дома и слугою. Несмотря на весьма долговременное пребывание в Германии, он немецкому языку выучился плохо и только умел браниться на нем, немилосердно коверкая даже и бранные слова. «Феррофлукто спиччебуббио!» – обзывал он чуть не каждого немца. Итальянский же язык выговаривал в совершенстве – ибо был родом из Синигальи, где слышится «lingua toscana in bocca romana!» . Эмилио видимо нежился и предавался приятным ощущениям человека, который только что избегнул опасности или выздоравливает; да и, кроме того, по всему можно было заметить, что домашние его баловали. Он застенчиво поблагодарил Санина, а впрочем, больше налегал на сироп и на конфекты. Санин принужден был выпить две большие чашки превосходного шоколада и съесть замечательное количество бисквитов: он только что проглотит один, а Джемма уже подносит ему другой – и отказаться нет возможности! Он скоро почувствовал себя как дома: время летело с невероятной быстротой. Ему пришлось много рассказывать – о России вообще, о русском климате, о русском обществе, о русском мужике – и особенно о казаках; о войне двенадцатого года, о Петре Великом, о Кремле, и о русских песнях, и о колоколах. Обе дамы имели весьма слабое понятие о нашей пространной и отдаленной родине; г-жа Розелли, или, как ее чаще звали, фрау Леноре, даже повергла Санина в изумление вопросом: существует ли еще знаменитый, построенный в прошлом столетии, ледяной дом в Петербурге, о котором она недавно прочла такую любопытную статью в одной из книг ее покойного мужа: «Bellezze delle arti»? А в ответ на восклицание Санина: «Неужели же вы полагаете, что в России никогда не бывает лета?!» – фрау Леноре возразила, что она до сих пор так себе представляла Россию: вечный снег, все ходят в шубах и все военные – но гостеприимство чрезвычайное, и все крестьяне очень послушны! Санин постарался сообщить ей и ее дочери сведения более точные. Когда речь коснулась русской музыки, его тотчас попросили спеть какую-нибудь русскую арию и указали на стоявшее в комнате крошечное фортепиано, с черными клавишами вместо белых и белыми вместо черных. Он повиновался без дальних околичностей и, аккомпанируя себе двумя пальцами правой и тремя (большим, средним и мизинцем) левой, – спел тоненьким носовым тенорком сперва «Сарафан», потом «По улице мостовой». Дамы похвалили его голос и музыку, но более восхищались мягкостью и звучностью русского языка и потребовали перевода текста. Санин исполнил их желание, но так как слова «Сарафана» и особенно: «По улице мостовой» (sur une ruà pavee une jeune fille allait à l"eau – он так передал смысл оригинала) – не могли внушить его слушательницам высокое понятие о русской поэзии, то он сперва продекламировал, потом перевел, потом спел пушкинское: «Я помню чудное мгновенье», положенное на музыку Глинкой, минорные куплеты которого он слегка переврал. Тут дамы пришли в восторг – фрау Леноре даже открыла в русском языке удивительное сходство с итальянским. «Мгновенье» – «o, vieni» , «со мной» – «siam noi» – и т. п. Даже имена: Пушкин (она выговаривала: Пуссекин) и Глинка звучали ей чем-то родным. Санин в свою очередь попросил дам что-нибудь спеть: они также не стали чиниться. Фрау Леноре села за фортепиано и вместе с Джеммой спела несколько дуэттино и «сторнелло». У матери был когда-то хороший контральт; голос дочери был несколько слаб, но приятен.
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Иван Сергеевич Тургенев
Вешние воды
Веселые годы,
Счастливые дни -
Как вешние воды
Промчались они!
Из старинного романса
…Часу во втором ночи он вернулся в свой кабинет. Он выслал слугу, зажегшего свечки, и, бросившись в кресло около камина, закрыл лицо обеими руками.
Никогда еще он не чувствовал такой усталости – телесной и душевной. Целый вечер он провел с приятными дамами, с образованными мужчинами; некоторые из дам были красивы, почти все мужчины отличались умом и талантами – сам он беседовал весьма успешно и даже блистательно… и, со всем тем, никогда еще то «taedium vitae», о котором говорили уже римляне, то «отвращение к жизни» – с такой неотразимой силой не овладевало им, не душило его. Будь он несколько помоложе – он заплакал бы от тоски, от скуки, от раздражения: горечь едкая и жгучая, как горечь полыни, наполняла всю его душу. Что-то неотвязчиво-постылое, противно-тяжкое со всех сторон обступило его, как осенняя, темная ночь; и он не знал, как отделаться от этой темноты, от этой горечи. На сон нечего было рассчитывать: он знал, что он не заснет.
Он принялся размышлять… медленно, вяло и злобно.
Он размышлял о суете, ненужности, о пошлой фальши всего человеческого. Все возрасты постепенно проходили перед его мысленным взором (ему самому недавно минул 52-й год) – и ни один не находил пощады перед ним. Везде все то же вечное переливание из пустого в порожнее, то же толчение воды, то же наполовину добросовестное, наполовину сознательное самообольщение, – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, – а там вдруг, уж точно как снег на голову, нагрянет старость – и вместе с нею тот постоянно возрастающий, все разъедающий и подтачивающий страх смерти… и бух в бездну! Хорошо еще, если так разыграется жизнь! А то, пожалуй, перед концом пойдут, как ржа по железу, немощи, страдания… Не бурными волнами покрытым, как описывают поэты, представлялось ему жизненное море; нет; он воображал себе это море невозмутимо гладким, неподвижным и прозрачным до самого темного дна; сам он сидит в маленькой, валкой лодке – а там, на этом темном, илистом дне, наподобие громадных рыб, едва виднеются безобразные чудища: все житейские недуги, болезни, горести, безумие, бедность, слепота… Он смотрит – и вот одно из чудищ выделяется из мрака, поднимается выше и выше, становится все явственнее, все отвратительно явственнее… Еще минута – и перевернется подпертая им лодка! Но вот оно опять как будто тускнеет, оно удаляется, опускается на дно – и лежит оно там, чуть-чуть шевеля плесом… Но день урочный придет – и перевернет оно лодку.
Он тряхнул головою, вскочил с кресла, раза два прошелся по комнате, присел к письменному столу и, выдвигая один ящик за другим, стал рыться в своих бумагах, в старых, большею частью женских, письмах. Он сам не знал, для чего он это делал, он ничего не искал – он просто хотел каким-нибудь внешним занятием отделаться от мыслей, его томивших. Развернув наудачу несколько писем (в одном из них оказался засохший цветок, перевязанный полинявшей ленточкой), – он только плечами пожал и, глянув на камин, отбросил их в сторону, вероятно, сбираясь сжечь весь этот ненужный хлам. Торопливо засовывая руки то в один, то в другой ящик, он вдруг широко раскрыл глаза и, медленно вытащив наружу небольшую осьмиугольную коробку старинного покроя, медленно приподнял ее крышку. В коробке, под двойным слоем пожелтевшей хлопчатой бумаги, находился маленький гранатовый крестик.
Несколько мгновений с недоумением рассматривал он этот крестик – и вдруг слабо вскрикнул… Не то сожаление, не то радость изобразили его черты. Подобное выражение являет лицо человека, когда ему приходится внезапно встретиться с другим человеком, которого он давно потерял из виду, которого нежно любил когда-то и который неожиданно возникает теперь перед его взором, все тот же – и весь измененный годами.
Он встал и, возвратясь к камину, сел опять в кресло – и опять закрыл руками лицо… «Почему сегодня? именно сегодня?» – думалось ему – и вспомнил он многое, давно прошедшее.
Вот что вспомнил он…
Но нужно сперва сказать его имя, отчество и фамилию. Его звали Саниным, Дмитрием Павловичем.
Вот что он вспомнил:
Дело было летом 1840 года. Санину минул двадцать второй год, и он находился во Франкфурте, на возвратном пути из Италии в Россию. Человек он был с небольшим состоянием, но независимый, почти бессемейный. У него, по смерти отдаленного родственника, оказалось несколько тысяч рублей – и он решился прожить их за границею, перед поступлением на службу, перед окончательным возложением на себя того казенного хомута, без которого обеспеченное существование стало для него немыслимым. Санин в точности исполнил свое намерение и так искусно распорядился, что в день прибытия во Франкфурт у него оказалось ровно столько денег, сколько нужно было для того, чтобы добраться до Петербурга. В 1840 году железных дорог существовала самая малость; г-да туристы разъезжали в дилижансах. Санин взял место в «бейвагене» ; но дилижанс отходил только в одиннадцатом часу вечера. Времени оставалось много. К счастью, погода стояла прекрасная – и Санин, пообедав в знаменитой тогдашней гостинице «Белого лебедя», отправился бродить по городу. Зашел посмотреть Даннекерову Ариадну, которая ему понравилась мало, посетил дом Гете, из сочинений которого он, впрочем, прочел одного «Вертера» – и то во французском переводе; погулял по берегу Майна, поскучал, как следует добропорядочному путешественнику; наконец, в шестом часу вечера, усталый, с запыленными ногами, очутился в одной из самых незначительных улиц Франкфурта. Эту улицу он долго потом забыть не мог. На одном из немногочисленных ее домов он увидел вывеску: «Итальянская кондитерская Джиованни Розелли» заявляла о себе прохожим. Санин зашел в нее, чтобы выпить стакан лимонаду; но в первой комнате, где, за скромным прилавком, на полках крашеного шкафа, напоминая аптеку, стояло несколько бутылок с золотыми ярлыками и столько же стеклянных банок с сухарями, шоколадными лепешками и леденцами, – в этой комнате не было ни души; только серый кот жмурился и мурлыкал, перебирая лапками на высоком плетеном стуле возле окна, и, ярко рдея в косом луче вечернего солнца, большой клубок красной шерсти лежал на полу рядом с опрокинутой корзинкой из резного дерева. Смутный шум слышался в соседней комнате. Санин постоял – и, дав колокольчику на дверях прозвенеть до конца, произнес, возвысив голос: «Никого здесь нет?» В то же мгновение дверь из соседней комнаты растворилась – и Санину поневоле пришлось изумиться.
В кондитерскую, с рассыпанными по обнаженным плечам темными кудрями, с протянутыми вперед обнаженными руками, порывисто вбежала девушка лет девятнадцати и, увидев Санина, тотчас бросилась к нему, схватила его за руку и повлекла за собою, приговаривая задыхавшимся голосом: «Скорей, скорей, сюда, спасите!» Не из нежелания повиноваться, а просто от избытка изумления Санин не тотчас последовал за девушкой – и как бы уперся на месте: он в жизни не видывал подобной красавицы. Она обернулась к чему – и с таким отчаянием в голосе, во взгляде, в движении сжатой руки, судорожно поднесенной к бледной щеке, произнесла: «Да идите же, идите!» – что он тотчас ринулся за нею в раскрытую дверь.
В комнате, куда он вбежал вслед за девушкой, на старомодном диване из конского волоса лежал, весь белый – белый с желтоватыми отливами, как воск или как древний мрамор, – мальчик лет четырнадцати, поразительно похожий на девушку, очевидно ее брат. Глаза его были закрыты, тень от черных густых волос падала пятном на словно окаменелый лоб, на недвижные тонкие брови; из-под посиневших губ виднелись стиснутые зубы. Казалось, он не дышал; одна рука опустилась на пол, другую он закинул за голову. Мальчик был одет и застегнут; тесный галстух сжимал его шею.
Девушка с воплем бросилась к нему.
– Он умер, он умер! – вскричала она, – сейчас он тут сидел, говорил со мною – и вдруг упал и сделался недвижим… Боже мой! неужели нельзя помочь? И мамы нет! Панталеоне, Панталеоне, что же доктор? – прибавила она вдруг по-итальянски: – Ты ходил за доктором?
– Синьора, я не ходил, я послал Луизу, – раздался хриплый голос за дверью, – и в комнату, ковыляя на кривых ножках, вошел маленький старичок в лиловом фраке с черными пуговицами, высоком белом галстухе, нанковых коротких панталонах и синих шерстяных чулках. Его крошечное личико совершенно исчезало под целой громадой седых, железного цвета волос. Со всех сторон круто вздымаясь кверху и падая обратно растрепанными косицами, они придавали фигуре старичка сходство с хохлатой курицей – сходство тем более поразительное, что под их темно-серой массой только и можно было разобрать, что заостренный нос да круглые желтые глаза.
– Луиза скорей сбегает, а я не могу бегать, – продолжал старичок по-итальянски, поочередно поднимая плоские, подагрические ноги, обутые в высокие башмаки с бантиками, – а я вот воды принес.
Своими сухими, корявыми пальцами он стискивал длинное горлышко бутылки.
– Но Эмиль пока умрет! – воскликнула девушка и протянула руки к Санину. – О мой господин, о mein Herr! Неужели вы не можете помочь?
– Надо ему кровь пустить – это удар, – заметил старичок, носивший имя Панталеоне.
Хотя Санин не имел ни малейшего понятия о медицине, однако одно он знал достоверно: с четырнадцатилетними мальчиками ударов не случается.
– Это обморок, а не удар, – проговорил он, обратясь к Панталеоне. – Есть у вас щетки?
Старичок приподнял свое личико.
– Щетки, щетки, – повторил Санин по-немецки и по-французски. – Щетки, – прибавил он, показывая вид, что чистит себе платье.
Старичок, наконец, его понял.
– А, щетки! Spazzette! Как не быть щеток!
– Давайте их сюда; мы снимем с него сюртук – и станем растирать его.
– Хорошо… Benone! А воду на голову не надо вылить?
– Нет… после; ступайте теперь поскорей за щетками.
Панталеоне поставил бутылку на пол, выбежал вон и тотчас вернулся с двумя щетками, одной головной и одной платяной. Курчавый пудель сопровождал его и, усиленно вертя хвостом, с любопытством оглядывал старика, девушку и даже Санина – как бы желая знать, что значила вся эта тревога?
Санин проворно снял сюртук с лежавшего мальчика, расстегнул ворот, засучил рукава его рубашки – и, вооружившись щеткой, начал изо всех сил тереть ему грудь и руки. Панталеоне так же усердно тер другой – головной щеткой – по его сапогам и панталонам. Девушка бросилась на колени возле дивана и, схватив обеими руками голову, не мигая ни одной векою, так и впилась в лицо своему брату. Санин сам тер – а сам искоса посматривал на нее. Боже мой! какая же это была красавица!
Нос у ней был несколько велик, но красивого, орлиного ладу, верхнюю губу чуть-чуть оттенял пушок; зато цвет лица, ровный и матовый, ни дать ни взять слоновая кость или молочный янтарь, волнистый лоск волос, как у Аллориевой Юдифи в Палаццо-Питти, – и особенно глаза, темно-серые, с черной каемкой вокруг зениц, великолепные, торжествующие глаза, – даже теперь, когда испуг и горе омрачили их блеск… Санину невольно вспомнился чудесный край, откуда он возвращался… Да он и в Италии не встречал ничего подобного! Девушка дышала редко и неровно; казалось, она всякий раз ждала, не начнет ли брат ее дышать?
Санин продолжал растирать его; но он глядел не на одну девушку. Оригинальная фигура Панталеоне также привлекла его внимание. Старик совсем ослабел и запыхался; при каждом ударе щеткой подпрыгивал и визгливо кряхтел, а огромные космы волос, смоченные потом, грузно раскачивались из стороны в сторону, словно корни крупного растения, подмытые водою.
«Снимите, по крайней мере, с него сапоги», – хотел было сказать ему Санин…
Пудель, вероятно возбужденный необычайностью всего происходившего, вдруг припал на передние лапы – и принялся лаять.
– Tartaglia – canaglia! – зашипел на него старик…
Но в это мгновенье лицо девушки преобразилось. Ее брови приподнялись, глаза стали еще больше и засияли радостью…
Санин оглянулся… По лицу молодого человека выступила краска; веки шевельнулись… ноздри дрогнули. Он потянул воздух сквозь все еще стиснутые зубы, вздохнул…
– Эмиль!.. – крикнула девушка. – Эмилио мио!
Медленно раскрылись большие черные глаза. Они глядели еще тупо, но уже улыбались – слабо; та же слабая улыбка спустилась на бледные губы. Потом он двинул повислой рукою – и с размаху положил ее себе на грудь.
– Эмилио! – повторила девушка и приподнялась. Выражение ее лица было так сильно и ярко, что казалось, вот сейчас либо слезы у нее брызнут, либо вырвется хохот.
– Эмиль! Что такое? Эмиль! – послышалось за дверью – и в комнату проворными шагами вошла опрятно одетая дама с серебристо-седыми волосами и смуглым лицом. Мужчина пожилых лет выступал за нею следом; голова служанки мелькнула у него за плечами.
Девушка побежала к ним навстречу.
– Он спасен, мама, он жив! – воскликнула она, судорожно обнимая вошедшую даму.
– Да что такое? – повторила та. – Я возвращаюсь… и вдруг встречаю господина доктора и Луизу…
Девушка принялась рассказывать, что случилось, а доктор подошел к больному, который все более и более приходил в себя – и все продолжал улыбаться: он словно начинал стыдиться наделанной им тревоги.
– Вы, я вижу, его растирали щетками, – обратился доктор к Санину и Панталеоне, – и прекрасно сделали… Очень хорошая мысль… а вот мы теперь посмотрим, какие еще средства… – Он пощупал у молодого человека пульс. – Гм! Покажите-ка язык!
Дама заботливо наклонилась к нему. Он еще откровеннее улыбнулся, взвел на нее глаза – и покраснел…
Санину пришло на мысль, что он становится лишним; он вышел в кондитерскую. Но не успел он еще взяться за ручку уличной двери, как девушка опять появилась перед ним и остановила его.
– Вы уходите, – начала она, ласково заглядывая ему в лицо, – я вас не удерживаю, но вы должны непременно прийти к нам сегодня вечером, мы вам так обязаны – вы, может быть, спасли брата – мы хотим благодарить вас – мама хочет. Вы должны сказать нам, кто вы, вы должны порадоваться вместе с нами…
– Но я уезжаю сегодня в Берлин, – заикнулся было Санин.
– Вы еще успеете, – с живостью возразила девушка. – Придите к нам через час на чашку шоколада. Вы обещаетесь? А мне нужно опять к нему! Вы придете?
Что оставалось делать Санину?
– Приду, – отвечал он.
Красавица быстро пожала ему руку, выпорхнула вон – и он очутился на улице.
Когда Санин часа полтора спустя вернулся в кондитерскую Розелли, его там приняли как родного. Эмилио сидел на том же самом диване, на котором его растирали; доктор прописал ему лекарство и рекомендовал «большую осторожность в испытании ощущений», – так как субъект темперамента нервического и с наклонностью к болезням сердца. Он и прежде подвергался обморокам; но никогда припадок не был так продолжителен и силен. Впрочем, доктор объявил, что всякая опасность миновалась. Эмиль одет был, как приличествует выздоравливающему, в просторный шлафрок; мать намотала ему голубую шерстяную косынку вокруг шеи; но вид он имел веселый, почти праздничный; да и все кругом имело праздничный вид. Перед диваном, на круглом столе, покрытом чистой скатертью, возвышался наполненный душистым шоколадом, окруженный чашками, графинами с сиропом, бисквитами и булками, даже цветами, – огромный фарфоровый кофейник; шесть тонких восковых свечей горело в двух старинных серебряных шандалах; с одной стороны дивана вольтеровское кресло раскрывало свои мягкие объятия – и Санина посадили именно в это кресло. Все обитатели кондитерской, с которыми ему пришлось познакомиться в тот день, находились налицо, не исключая пуделя Тарталью и кота; все казались несказанно счастливыми; пудель даже чихал от удовольствия; один кот по-прежнему все жеманился и жмурился. Санина заставили объяснить, кто он родом, и откуда, и как его зовут; когда он сказал, что он русский, обе дамы немного удивились и даже ахнули – и тут же, в один голос, объявили, что он отлично выговаривает по-немецки; но что если ему удобнее выражаться по-французски, то он может употреблять и этот язык, – так как они обе хорошо его понимают и выражаются на нем. Санин немедленно воспользовался этим предложением. «Санин! Санин!» Дамы никак не ожидали, что русская фамилия может быть так легко произносима. Имя его: «Димитрий» также весьма понравилось. Старшая дама заметила, что она в молодости слышала прекрасную оперу: «Demetrio e Polibio» – но что «Dimitri» гораздо лучше, чем «Demetrio». Таким манером Санин беседовал около часу. С своей стороны дамы посвятили его во все подробности собственной жизни. Говорила больше мать, дама с седыми волосами. Санин узнал от нее, что имя ее – Леонора Розелли; что она осталась вдовою после мужа своего, Джиованни Баттиста Розелли, который двадцать пять лет тому назад поселился во Франкфурте в качестве кондитера; что Джиованни Баттиста был родом из Виченцы, и очень хороший, хотя немного вспыльчивый и заносчивый человек, и к тому республиканец! При этих словах г-жа Розелли указала на его портрет, писанный масляными красками и висевший над диваном. Должно полагать, что живописец – «тоже республиканец!», как со вздохом заметила г-жа Розелли – не вполне умел уловлять сходство, ибо на портрете покойный Джиованни Баттиста являлся каким-то сумрачным и суровым бригантом – вроде Ринальдо Ринальдини! Сама г-жа Розелли была уроженка «старинного и прекрасного города Пармы, где находится такой чудный купол, расписанный бессмертным Корреджио!» Но от давнего пребывания в Германии она почти совсем онемечилась. Потом она прибавила, грустно покачав головою, что у ней только и осталось, что вот эта дочь да вот этот сын (она указала на них поочередно пальцем); что дочь зовут Джеммой, а сына – Эмилием; что оба они очень хорошие и послушные дети – особенно Эмилио… («Я не послушна?» – ввернула тут дочь; «Ох, ты тоже республиканка!» – ответила мать); что дела, конечно, идут теперь хуже, чем при муже, который по кондитерской части был великий мастер… («Un grand"uomo!» – с суровым видом подхватил Панталеоне); но что все-таки, слава богу, жить еще можно!
Джемма слушала мать – и то посмеивалась, то вздыхала, то гладила ее по плечу, то грозила ей пальцем, то посматривала на Санина; наконец она встала, обняла и поцеловала мать в шею – «в душку», отчего та много смеялась и даже пищала. Панталеоне был также представлен Санину. Оказалось, что он был когда-то оперным певцом, для баритонных партий, но уже давно прекратил свои театральные занятия и состоял в семействе Розелли чем-то средним между другом дома и слугою. Несмотря на весьма долговременное пребывание в Германии, он немецкому языку выучился плохо и только умел браниться на нем, немилосердно коверкая даже и бранные слова. «Феррофлукто спиччебуббио!» – обзывал он чуть не каждого немца. Итальянский же язык выговаривал в совершенстве – ибо был родом из Синигальи, где слышится «lingua toscana in bocca romana!» . Эмилио видимо нежился и предавался приятным ощущениям человека, который только что избегнул опасности или выздоравливает; да и, кроме того, по всему можно было заметить, что домашние его баловали. Он застенчиво поблагодарил Санина, а впрочем, больше налегал на сироп и на конфекты. Санин принужден был выпить две большие чашки превосходного шоколада и съесть замечательное количество бисквитов: он только что проглотит один, а Джемма уже подносит ему другой – и отказаться нет возможности! Он скоро почувствовал себя как дома: время летело с невероятной быстротой. Ему пришлось много рассказывать – о России вообще, о русском климате, о русском обществе, о русском мужике – и особенно о казаках; о войне двенадцатого года, о Петре Великом, о Кремле, и о русских песнях, и о колоколах. Обе дамы имели весьма слабое понятие о нашей пространной и отдаленной родине; г-жа Розелли, или, как ее чаще звали, фрау Леноре, даже повергла Санина в изумление вопросом: существует ли еще знаменитый, построенный в прошлом столетии, ледяной дом в Петербурге, о котором она недавно прочла такую любопытную статью в одной из книг ее покойного мужа: «Bellezze delle arti»? А в ответ на восклицание Санина: «Неужели же вы полагаете, что в России никогда не бывает лета?!» – фрау Леноре возразила, что она до сих пор так себе представляла Россию: вечный снег, все ходят в шубах и все военные – но гостеприимство чрезвычайное, и все крестьяне очень послушны! Санин постарался сообщить ей и ее дочери сведения более точные. Когда речь коснулась русской музыки, его тотчас попросили спеть какую-нибудь русскую арию и указали на стоявшее в комнате крошечное фортепиано, с черными клавишами вместо белых и белыми вместо черных. Он повиновался без дальних околичностей и, аккомпанируя себе двумя пальцами правой и тремя (большим, средним и мизинцем) левой, – спел тоненьким носовым тенорком сперва «Сарафан», потом «По улице мостовой». Дамы похвалили его голос и музыку, но более восхищались мягкостью и звучностью русского языка и потребовали перевода текста. Санин исполнил их желание, но так как слова «Сарафана» и особенно: «По улице мостовой» (sur une ruà pavee une jeune fille allait à l"eau – он так передал смысл оригинала) – не могли внушить его слушательницам высокое понятие о русской поэзии, то он сперва продекламировал, потом перевел, потом спел пушкинское: «Я помню чудное мгновенье», положенное на музыку Глинкой, минорные куплеты которого он слегка переврал. Тут дамы пришли в восторг – фрау Леноре даже открыла в русском языке удивительное сходство с итальянским. «Мгновенье» – «o, vieni» , «со мной» – «siam noi» – и т. п. Даже имена: Пушкин (она выговаривала: Пуссекин) и Глинка звучали ей чем-то родным. Санин в свою очередь попросил дам что-нибудь спеть: они также не стали чиниться. Фрау Леноре села за фортепиано и вместе с Джеммой спела несколько дуэттино и «сторнелло». У матери был когда-то хороший контральт; голос дочери был несколько слаб, но приятен.
Повести предпослано четверостишие из старинного русского романса:
Веселые годы,
Счастливые дни –
Как вешние воды
Промчались они
Видно, речь пойдет о любви, молодости. Может быть, в форме воспоминаний? Да, действительно. "Часу во втором ночи он вернулся в свой кабинет. Он выслал слугу, зажегшего свечки, и, бросившись в кресло около камина, закрыл лицо обеими руками".
Ну что же, судя по всему, живется "ему" (с нашей точки зрения) неплохо, кто бы он ни был: слуга зажигает свечки, затопил для него камин. Как выясняется далее, вечер он провел с приятными дамами, с образованными мужчинами. К тому же: некоторые из дам были красивы, почти все мужчины отличались умом и талантами. Сам он тоже блеснул в разговоре. Отчего же сейчас его душит "отвращение к жизни"?
И о чем он, (Санин Дмитрий Павлович), размышляет в тиши уютного теплого кабинета? "О суете, ненужности, пошлой фальши всего человеческого". Вот так, ни больше, ни меньше!
Ему 52 года, он вспоминает все возрасты и не видит просвета. "Везде все то же вечное переливание из пустого в порожнее, то же толчение воды, то же наполовину добросовестное, наполовину сознательное самообольщение…, - а там вдруг, уж точно как снег на голову нагрянет старость - и вместе с нею… страх смерти… и бух в бездну!" А перед концом немощи, страдания…
Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, он присел к письменному столу, стал рыться в своих бумагах, в старых женских письмах, собираясь сжечь этот ненужный хлам. Вдруг он слабо вскрикнул: в одном из ящиков было коробка, в которой лежал маленький гранатовый крестик.
Он опять сел в кресло у камина - и опять закрыл руками лицо. "…И вспомнил он многое, давно прошедшее… Вот что вспомнил он…"
Летом 1840 года он был во Франкфурте, возвращаясь из Италии в Россию. После смерти отдаленного родственника у него оказалось несколько тысяч рублей; он решил прожить их за границей, а затем поступить не службу.
В то время туристы разъезжали в дилижансах: еще мало было железных дорог. Санину в это день предстояло выехать в Берлин.
Гуляя по городу, он в шестом часу вечера зашел в "Итальянскую кондитерскую" выпить стакан лимонада. В первой комнате никого не было, потом туда из соседней комнаты вбежала девушка лет 19-ти "с рассыпанными по обнаженным плечам темными кудрями, с протянутыми вперед обнаженными руками". Увидев Санина, незнакомка схватила его за руку и повела за собой. "Скорей, скорей, сюда, спасите!" - говорила она "задыхавшимся голосом". Он в жизни не видывал такой красавицы.
В соседней комнате лежал на диване её брат, мальчик лет 14-ти, бледный, с посиневшими губами. Это был внезапный обморок. В комнату приковылял какой-то крошечный лохматый старичок на кривых ножках, сообщил, что послал за доктором…
"- Но Эмиль пока умрет!" - воскликнула девушка и протянула руки к Санину, умоляя о помощи. Он снял с мальчика сюртук, расстегнул его рубашку и, взяв щетку, стал растирать ему грудь и руки. При этом он искоса поглядывал на необыкновенную красавицу итальянку. Нос чуточку великоват, но "красивого, орлиного ладу", темно-серые глаза, длинные темные кудри…
Наконец, мальчик очнулся, вскоре появилась дама с серебристо-седыми волосами и смуглым лицом, как выясняется, мать Эмиля и его сестры. Одновременно явилась служанка с доктором.
Опасаясь, что теперь он лишний, Санин вышел, но девушка его догнала и упросила вернуться через час "на чашку шоколада". "- Мы вам так обязаны - вы, может быть, спасли брата - мы хотим благодарить вас - мама хочет. Вы должны сказать нам, кто вы, вы должны порадоваться вместе с нами…"
Часа через полтора он явился. Все обитатели кондитерской казались несказанно счастливыми. На круглом столе, покрытом чистой скатертью, стоял огромный фарфоровый кофейник, наполненный душистым шоколадом; вокруг чашки, графины с сиропом, бисквиты, булки. В старинных серебряных шандалах горели свечи.
Санина усадили в мягкое кресло, заставили рассказать о себе; в свою очередь дамы посвятили его в подробности своей жизни. Они все итальянцы. Мать - дама с серебристо-седыми волосами и смуглым лицом "почти совсем онемечилась", поскольку её покойный муж, опытный кондитер, 25 лет назад поселился в Германии; дочь Джемма и сын Эмиль "очень хорошие и послушные дети"; маленький старичок по имени Панталеоне, был, оказывается, когда-то давно оперным певцом, но теперь "состоял в семействе Розелли чем-то средним между другом дома и слугою".
Мать семейства, фрау Леноре так представляла себе Россию: "вечный снег, все ходят в шубах и все военные - но гостеприимство чрезвычайное! Санин постарался сообщить ей и её дочери сведения более точные". Он даже спел "Сарафан" и "По улице мостовой", а потом пушкинское "Я помню чудное мгновенье" на музыку Глинки, кое-как аккомпанируя себе на фортепьяно. Дамы восхищались легкостью и звучностью русского языка, потом спели несколько итальянских дуэтов. Бывший певец Панталеоне тоже пытался что-то исполнить, какую-то "необыкновенную фиоритуру", но не справился. А потом Эмиль предложил, чтобы сестра прочла гостю "одну из комедиек Мальца, которые она так хорошо читает".
Джемма читала "совсем по-актерски", "пуская в ход свою мимику". Санин так любовался ею, что не заметил как пролетел вечер и совсем забыл, что в половине одиннадцатого отходит его дилижанс. Когда вечером часы пробили 10, он вскочил как ужаленный. Опоздал!
"- Вы все деньги заплатили или только задаток дали? - полюбопытствовала фрау Леноре.
- Все! - с печальной ужимкой возопил Санин".
"- Вы теперь несколько дней должны остаться во Франкфурте, - сказала ему Джемма, - куда вам спешить?!"
Он знал, что придется остаться "в силу пустоты своего кошелька" и попросить одного берлинского приятеля прислать денег.
"- Оставайтесь, оставайтесь, - промолвила и фрау Леноре. - Мы познакомим вас с женихом Джеммы, господином Карлом Клюбером".
Санина это известие слегка огорошило.
А на следующий день к нему в гостиницу пришли гости: Эмиль и с ним рослый молодой мужчина "с благообразным лицом" - жених Джеммы.
Жених сообщил, что "желал заявить свое почтение и свою признательность господину иностранцу, который оказал такую важную услугу будущему родственнику, брату его невесты".
Г-н Клюбер спешил в своей магазин - "дела прежде всего!", - а Эмиль еще побыл у Санина и поведал, что мама под влиянием господина Клюбера хочет сделать из него купца, тогда как его призвание - театр.
Санин был приглашен к новым друзьям на завтрак и пробыл до вечера. Рядом с Джеммой все казалось приятным и милым. "В однообразно тихом и плавном течении жизни таятся великие прелести"… С наступлением ночи, когда он отправился домой, "образ" Джеммы его не оставлял. А на следующий день с утра к нему явился Эмиль и объявил, что герр Клюбер, (накануне всех пригласивший на увеселительную прогулку), сейчас приедет с каретой. Через четверть часа Клюбер, Санин и Эмиль подкатили к крыльцу кондитерской. Фрау Леноре из-за головной боли осталась дома, но отправила с ними Джемму.
Поехали в Соден - небольшой городок вблизи Франкфурта. Санин украдкой наблюдал за Джеммой и её женихом. Она держалась спокойно и просто, но все же несколько серьезнее обыкновенного, а жених "смотрел снисходительным наставником"; он и к природе относился "все с тою же снисходительностью, сквозь которую изредка прорывалась обычная начальническая строгость".
Потом обед, кофе; ничего примечательного. Но за одним из соседних столиков сидели довольно пьяные офицеры и вдруг один из них подошел к Джемме. Он уже успел побывать во Франкфурте и, видимо, её знал. "Пью за здоровье прекраснейшей кофейницы в целом Франкфурте, в целом мире (он разом "хлопнул" стакан) - и в возмездие беру этот цветок, сорванный её божественными пальчиками!" При этом он взял розу, лежавшую перед ней. Она сначала испугалась, потом в её глазах вспыхнул гнев! Ее взгляд смутил пьяного, который что-то пробормотав, "пошел назад к своим".
Г-н Клюбер, надев шляпу, сказал: "Это неслыханно! Неслыханная дерзость!" и потребовал у кельнера немедленного расчета. Он велел также заложить карету, поскольку сюда "порядочным людям ездить нельзя, ибо они подвергаются оскорблениям!"
"Встаньте, мейн фрейлейн, - промолвил все с той же строгостью г-н Клюбер, - здесь вам неприлично оставаться. Мы расположимся там, в трактире!"
Под руку с Джеммой он величественно прошествовал к трактиру. Эмиль поплелся за ними.
Тем временем Санин, как подобает дворянину, подошел к столу, где сидели офицеры и сказал по-французски оскорбителю: "Вы дурно воспитанный нахал". Тот вскочил, а другой офицер, постарше, остановил его и спросил Санина, тоже по-французски, кем он приходится той девице.
Санин, бросив на стол свою визитную карточку, заявил, что он девице чужой, но не может равнодушно видеть такую дерзость. Он схватил розу, отнятую у Джеммы, и ушел, получив заверение, что "завтра утром один из офицеров их полка будет иметь честь явиться к нему на квартиру".
Жених притворился, что не заметил поступка Санина. Джемма тоже ничего не сказала. А Эмиль готов был броситься на шею к герою или идти с ним вместе драться с обидчиками.
Клюбер всю дорогу разглагольствовал: о том, что напрасно его не послушались, когда он предлагал обедать в закрытой беседке, о нравственности и безнравственности, о приличии и чувстве достоинства… Постепенно Джемме явно стало неловко за своего жениха. А Санин втайне радовался всему, что случилось, и в конце поездки вручил ей ту самую розу. Она, вспыхнув, стиснула его руку.
Вот так начиналась эта любовь.
Утром явился секундант и сообщил, что его приятель, барон фон Донгоф "удовлетворился бы легкими извинениями". Не тут-то было. Санин в ответ заявил, что ни тяжелых, ни легких извинений давать не намерен, а когда секундант ушел, никак не мог разобраться: "Как это вдруг так завертелась жизнь? Все прошедшее, все будущее вдруг стушевалось, пропало - и осталось только то, что я во Франкфурте с кем-то за что-то дерусь".
Неожиданно явился Панталеоне с запиской от Джеммы: она беспокоилась, просила Санина придти. Санин обещал и заодно пригласил Панталеоне в секунданты: других кандидатур не было. Старичок, пожав ему руку, напыщенно произнес: "- Благородный юноша! Великое сердце!.." и обещал вскоре дать ответ. Через час он явился очень торжественно, вручил Санину свою старую визитную карточку, дал согласие, и сообщил, что "честь превыше всего!" и т.п.
Затем переговоры между двумя секундантами… Выработали условия: "Стреляться барону фон Дoнгофу и господину де Санину на завтрашний день, в 10 часов утра… на расстоянии 20 шагов. Старик Панталеоне словно помолодел; эти события словно перенесли его в ту эпоху, когда он сам на сцене "принимал и делал вызовы": оперные баритоны, "как известно, очень петушатся в своих ролях".
Проведя вечер в доме семейства Розелли, Санин вышел поздно вечером на крыльцо, прошелся по улице. "И сколько же их высыпало, этих звезд… Все они так и рдели, так и роились, наперерыв играя лучами", Поравнявшись с домом, в котором помещалась кондитерская, он увидел: отворилось темное окно и в нем появилась женская фигура. Джемма!
Окружающая природа словно реагирует чутко на то, что происходит в душе. Налетел внезапно порыв ветра, "земля, казалось, затрепетала под ногами, тонкий звездный свет задрожал и заструился…" И вновь тишина. Санин увидал такую красавицу, "что сердце в нем замерло".
"- Я хотела дать вам этот цветок… Она бросила ему уже увядшую розу, которую он отвоевал накануне. И окошко захлопнулось".
Заснул он лишь под утро. "Мгновенно, как тот вихрь, налетела на него любовь". А впереди глупая дуэль! "И вдруг его убьют или изувечат?"
Санин с Панталеоне приехали первыми в лесок, где должна была происходить дуэль. Затем появились оба офицера в сопровождении доктора; "сумка с хирургическими инструментами и бинтами болталась на его левом плече".
Какие меткие характеристики участников.
Доктор. "Видно было, что он к подобным экскурсиям привык донельзя… каждая дуэль приносила ему 8 червонцев - по 4 с каждой из воюющих сторон". Санин, влюбленный романтик. "Панталеоне! - шепнул Санин старику, - если… если меня убьют - все может случиться, - достаньте из моего бокового кармана бумажку - в ней завернут цветок - отдайте эту бумажку синьоре Джемме. Слышите? Вы обещаетесь?"
Но Панталеоне вряд ли что-нибудь слышал. Он к этому времени растерял всю театральную патетику и в решающий момент вдруг заорал:
"- А ла-ла-ла… Что за дикость! Два таких молодых человека дерутся - зачем? Какого черта? Ступайте по домам!"
Санин стрелял первым и не попал, пуля "звякнула о дерево". Барон Денгоф преднамеренно "выстрелил в сторону, на воздух".
"- Зачем вы выстрелили на воздух? - спросил Санин.
- Это не ваше дело.
- Вы и во второй раз будете стрелять на воздух? - спросил опять Санин.
- Может быть; не знаю".
Конечно, Донгоф чувствовал, что во время обеда вел себя не лучшим образом и не хотел убивать невинного человека. Все же совесть какая никакая, видимо, у него была.
"- Я отказываюсь от своего выстрела, - промолвил Санин и бросил пистолет на землю.
- И я тоже не намерен продолжать дуэль - воскликнул Донгоф и тоже бросил свой пистолет…"
Оба пожали друг другу руки. Затем секундант провозгласил:
"Честь удовлетворена - и дуэль кончена!"
Возвращаясь после дуэли в карете, Санин чувствовал в душе облегчение и одновременно "было немножко совестно и стыдно…" А Панталеоне опять воспрянул и теперь вел себя, как "победоносный генерал, возвращающийся с поля выигранной им битвы". На дороге их ждал Эмиль. "- Вы живы, вы не ранены!"
Они прибыли в гостиницу и там вдруг из темного коридорчика вышла женщина, "лицо её было покрыто вуалью". Она тут же скрылась, но Санин узнал Джемму "под плотным шелком коричневой вуали".
Потом к Санину явилась госпожа Леноре: Джемма ей объявила, что не хочет выйти замуж за г-на Клюбера.
"- Вы поступили, как благородный человек; но какое несчастное стечение обстоятельств!"
Обстоятельства были действительно невеселые, как обычно во многом обусловленные социальными причинами.
"- Я уже не говорю о том, …что это для нас позор, что этого никогда на свете не бывало, чтобы невеста отказала жениху; но ведь это для нас разорение… Жить доходами с нашего магазина мы больше не можем…, а господин Клюбер очень богат и будет еще богаче. И за что же ему отказать? За то, что он не вступился за свою невесту? Положим, это не совсем хорошо с его стороны, но ведь он статский человек, в университете не воспитывался и, как солидный торговец, должен был презреть легкомысленную шалость неизвестного офицерика. И какая же это обида…!"
У фрау Леноре было свое понимание ситуации.
"- И как же будет господин Клюбер торговать в магазине, если он будет драться с покупателями? Это совсем несообразно! И теперь… отказать? Но чем мы будем жить?"
Оказалось, блюдо, которое прежде только их кондитерская готовила, теперь все стали делать, появилось много конкурентов.
Быть может, сам того не желая, Тургенев раскрыл всю подноготную тогдашних нравов, отношений, страданий. Трудным путем, век за веком идут люди к новому пониманию жизни; вернее, к тому, которое возникло еще на заре человеческой цивилизации, но до сих пор отнюдь не овладело массовым сознанием потому, что переплетается еще с множеством ошибочных и жестоких идей. Люди идут путем страданий, через пробы и ошибки… "Сделайте, чтобы все было ровно"… - призывал Христос. Он говорил о социальном устройстве, а не о рельефе местности. И не о всеобщем казарменном равенстве доходов, а о равенстве возможностей себя реализовать; и об уровне массового духовного развития, вероятно.
Главный нравственный закон - идея всеобщего равенства возможностей. Без каких бы то ни было привилегий, преимуществ. Когда эта идея полностью будет воплощена, все люди смогут любить друг друга. Ведь не может быть подлинной дружбы не только между угнетателем и угнетенным, но и между привилегированным и лишенным этих привилегий.
И вот, кажется, почти кульминация этой, по-своему трагической, хотя и обыкновенной истории. Санин должен просить Джемму не отвергать господина Клюбера. Об этом его умоляет фрау Леноре.
"- Она должна вам поверить - вы ведь жизнью своей рисковали!.. Вы ей докажете, что она и себя, и всех нас погубит. Вы спасли моего сына - спасите и дочь! Вас сам Бог послал сюда… Я готова на коленях просить вас…"
Что делать Санину?
"- Фрау Леноре, подумайте, с какой стати я…
- Вы обещаетесь? Вы не хотите, чтоб я тут же, сейчас, умерла перед вами?"
Чем он мог им помочь, когда не на что даже купить обратный билет? Ведь они, в сущности, на краю гибели; кондитерская их больше не кормит.
"- Я сделаю все, что будет вам угодно! - воскликнул он. - Я поговорю в фрейлейн Джеммой…"
Он в ужасном положении оказался! Сначала эта дуэль… Окажись на месте барона человек более безжалостный, мог бы запросто убить или искалечить. А теперь ситуация еще хуже.
"Вот, - подумал он, - вот теперь завертелась жизнь! Да и так завертелась, что голова кругом пошла".
Ощущения, впечатления, недосказанные, не вполне осознанные мысли… И над все этим - образ Джеммы, тот образ, который так неизгладимо врезался в его память в ту теплую, ночь, в темном окне, под лучами роившихся звезд!"
Что же сказать Джемме? Фрау Леноре ждала его. "- Ступайте в сад; она там. Смотрите же: я на вас надеюсь!"
Джемма сидела на скамейке, отбирая из большой корзины с вишнями самые спелые на тарелку. Он присел рядом.
"- Вы дрались сегодня на дуэли", - сказала Джемма. Ее глаза светились благодарностью.
"- И все это из-за меня… для меня… Я этого никогда не забуду".
Вот лишь отрывки, кусочки этого разговора. При этом, он видел "ее тонкий чистый профиль, и ему казалось, что он никогда не видывал ничего подобного - и не испытывал ничего подобного тому, что он чувствовал в этот миг. Душа его разгорелась".
Речь пошла о господине Клюбере.
"- Какой же вы мне совет дадите…? - спросила она погодя немного".
Ее руки дрожали. "Он тихонько положил свою руку на эти бледные, трепетные пальцы.
- Я вас послушаюсь…, но какой же совет дадите вы мне?"
Он стал объяснять: "- Ваша матушка полагает, что отказать господину Клюберу только потому, что он третьего дня не выказал особенной храбрости…
- Только потому? - проговорила Джемма…
- Что… вообще… отказать…
- Но ваше какое мнение?
- Мое? - …Он чувствовал, что-то подступило к нему под горло и захватывало дыхание. - Я тоже полагаю, - начал он с усилием…
Джемма выпрямилась.
- Тоже? Вы - тоже?
- Да… то есть… - Санин не мог, решительно не мог прибавить ни единого слова".
Она обещала: "Я скажу маме… я подумаю".
На пороге двери, ведущей из дома в сад, показалась фрау Леноре.
"- Нет, нет, нет, ради Бога не говорите ей пока ничего, - торопливо, почти с испугом произнес Санин. - Подождите… я вам скажу, я вам напишу… а вы до тех пор не решайтесь ни на что… подождите!"
Дома он горестно и глухо воскликнул: "Я её люблю, люблю безумно!"
Безоглядно, беспечно кинулся он вперед. "Теперь уже он ни о чем не рассуждал, ничего не соображал, не рассчитывал и не предвидел…"
Он тут же, "почти одним взмахом пера", написал письмо:
"Милая Джемма!
Вы знаете, какой совет я взял на себя преподать вам, вы знаете, чего желает ваша матушка и о чем она меня просила, - но чего вы не знаете и что я обязан вам теперь сказать, - это то, что я люблю вас, люблю со всею страстью сердца, полюбившего в первый раз! Этот огонь вспыхнул во мне внезапно, но с такой силой, что я не нахожу слов!! Когда ваша матушка пришла ко мне и просила меня - он еще только тлел во мне - а то я, как честный человек, наверное бы отказался исполнить её поручение… Самое признание, которое я вам теперь делаю, есть признание честного человека. Вы должны знать, с кем имеете дело, - между нами не должно существовать недоразумений. Вы видите, что я не могу давать вам никаких советов… Я вас люблю, люблю, люблю - и больше нет у меня ничего - ни в уме, ни в сердце!!
Дм. Санин".
Уже ночь. Как отправить письмо. Через кельнера неловко… Он вышел из гостиницы и вдруг встретил Эмиля, тот с радостью взялся передать письмо и вскоре принес ответ.
"Я вас прошу, я умоляю вас - целый завтрашний день не приходить к нам, не показываться. Мне это нужно, непременно нужно - а там все будет решено. Я знаю, вы мне не откажете, потому что…
Джемма".
Весь следующий день Санин и Эмиль гуляли в окрестностях Франкфурта, беседовали. Все время Санину казалось, что завтрашний день принесет ему небывалое счастье! "Настал наконец его час, завеса взвилась…"
Вернувшись в гостиницу, он нашел записку, Джемма назначала ему свидание на следующий день, в одном из садов, окружавших Франкфурт, в 7 часов утра.
"Был в ту ночь во Франкфурте один счастливый человек…"
"Семь! прогудели часы на башне". Опустим все многочисленные подробности. Их всюду так много. Переживания влюбленного, погода, окружающий пейзаж…
Джемма вскоре пришла. "На ней была серенькая мантилья и небольшая темная шляпа, в руках маленький зонтик.
"- Вы на меня не сердитесь? - произнес наконец Санин. Трудно было Санину сказать что-нибудь глупее этих слов… он сам это сознавал…"
Ну и так далее. Сколько искренней, наивной восторженности! Как он счастлив, как беззаветно, самоотверженно влюблен!
"- Верьте мне, верьте мне, - твердил он".
И в этот безоблачный счастливый миг читатель уже не верит… ни Санину, который беспредельно честен, всю душу вывернул наизнанку; ни автору, правдивому и талантливому; ни Джемме, безоглядно отвергнувшей весьма выгодного жениха; нет, читатель не верит, что возможно в жизни столь безоблачное, полное счастье. Не может быть… "На свете счастья нет…", со знанием дела утверждал еще Пушкин. Что-то должно произойти. Нами овладевает какая-то печальная настороженность, нам жаль этих юных и прекрасных влюбленных, таких доверчивых, таких безоглядно честных. "- Я полюбил вас с самого того мгновенья, как я вас увидел, - но не тотчас понял, чем вы стали для меня! К тому же я услыхал, что вы обрученная невеста…"
И тут Джемма сообщила, что отказала жениху!
"- Ему самому?
- Ему самому. У нас в доме. Он приехал к нам.
- Джемма! Стало быть, вы любите меня?
Она обернулась к нему.
- Иначе… Разве бы я пришла сюда? - шепнула она, и обе её руки упали на скамью.
Санин схватил эти бессильные, ладонями кверху лежавшие руки - и прижал их к своим глазам, к своим губам… Вот оно, счастье, вот его лучезарный лик!"
Еще целую страницу займут разговоры о счастье.
"- Мог ли я думать, - продолжал Санин, - мог ли я думать, подъезжая к Франкфурту, где я полагал остаться всего несколько часов, что я здесь найду счастье всей моей жизни!
- Всей жизни? Точно? - спросила Джемма.
- Всей жизни, навек и навсегда! - воскликнул Санин с новым порывом".
"Если бы она сказала ему в это мгновенье: "Бросься в море…" - он бы уже летел в бездну".
Санину предстояло перед свадьбой съездить в Россию, чтобы продать имение. Фрау Леноре удивилась: "Вы, стало быть, и крестьян тоже продадите?" (Он как-то прежде в разговоре выражал негодование насчет крепостного права.)
"- Я постараюсь продать мое имение человеку, которого я буду знать с хорошей стороны, - произнес он не без запинки, - или, быть может, сами крестьяне захотят откупиться.
- Это лучше всего, - согласилась и фрау Леноре. - А то продавать живых людей…"
В саду после обеда Джемма подарила Санину гранатовый крестик, но при этом напомнила самоотверженно и скромно: "Ты не должен почитать себя связанным"…
8
Каким образом продать имение как можно скорей? На вершине счастья этот практический вопрос мучил Санина. С надеждой что-нибудь придумать он вышел на следующее утро прогуляться, "проветриться" и неожиданно встретил Ипполита Полозова, с которым когда-то вместе учился в пансионе.
Внешность Полозова довольно примечательна: жирный, пухлый, маленькие свиные глазки с белыми ресницами и бровями, кислое выражение лица. Да и характер подстать внешности. Это был сонный флегматик, равнодушный ко всему, кроме еды. Санин слышал, что жена у него красавица и, вдобавок, очень богата. А теперь они, оказывается, второй год живут в Висбадене по соседству с Франкфуртом; Полозов приезжал на один день за покупками: жена поручила, и сегодня же возвращается назад.
Приятели пошли вместе завтракать в одну из лучших гостиниц Франкфурта, где Полозов занимал лучший номер.
И у Санина вдруг возникла неожиданная мысль. Если жена этого сонного флегматика очень богата - "сказывают, она дочь какого-то откупщика", - не купит ли она имение за "сходную цену"?
"- Я имений не покупаю: капиталов нет", - сообщил флегматик. - "Разве вот жена моя купит. Ты с ней поговори". И еще до этого он упоминал, что не вмешивается в дела жены. "Она - сама по себе… ну и я - сам по себе".
Узнав, что Санин "затеял жениться", и невеста "без капитала", он спросил:
"- Стало быть, любовь уж очень сильная?
- Какой ты смешной! Да, сильная.
- И для этого тебе деньги нужны?
- Ну да… да, да".
В конце концов Полозов обещал отвезти приятеля в своей карете в Висбаден.
Теперь все зависит от госпожи Полозовой. Захочет ли она помочь? Как бы это ускорило свадьбу!
Прощаясь с Джеммой, на минутку оставшись с ней наедине, Санин "пал к ногам милой девушки".
"- Ты мой? - шепнула она, - ты вернешься скоро?
- Я твой… я вернусь, - твердил он задыхаясь.
- Я буду ждать тебя, мой милый!"
Гостиница в Висбадене была похожа на дворец. Санин взял себе номер подешевле и, отдохнув, отправился к Полозову. Тот восседал "в роскошнейшем бархатном кресле посреди великолепного салона". Санин хотел заговорить, но появилась внезапно "молодая, красивая дама в белом шелковом платье, с черными кружевами, в бриллиантах на руках и на шее - сама Марья Николаевна Полозова".
"- Да, вправду говорили мне: эта барыня хоть куда!" - подумал Санин. Его душа была наполнена Джеммой, другие женщины для него теперь не имели значения.
"В госпоже Полозовой довольно явственно сказывались следы её плебейского происхождения. Лоб у ней был низкий, нос несколько мясистый и вздернутый"… Ну, то что лоб низкий еще, видимо, ни о чем не говорит: она умна, это вскоре выяснится, и в ней огромное обаяние, что-то мощное, удалое, "не то русское, не то цыганское"… Вот насчет совестливости, человечности… Как с этим обстоит? Здесь могла повлиять среда, безусловно; и какие-то давние впечатления… Посмотрим.
Вечером состоялся наконец обстоятельный разговор. Она спрашивала и о женитьбе и об имении.
"- Решительно он прелесть, - промолвила она не то задумчиво, не то рассеянно. - Рыцарь! Подите верьте после этого людям, которые утверждают, что идеалисты все перевелись!"
А когда он пообещал взять недорогую цену за имение, она заявила: "- Я никаких жертв от вас не приму. Как? Вместо того чтобы поощрять в вас… Ну, как бы это сказать получше?.. благородные чувства, что ли? я вас стану обдирать как липку? Это не в моих привычках. Когда случится, я людей не щажу - только не таким манером".
"О, да с тобой держи ухо востро!" - думал при этом Санин.
А может быть, она просто хочет себя показать с лучшей стороны? Покрасоваться? Но зачем ей это?
Наконец она попросила дать ей "два дня сроку", и затем она сразу решит вопрос. "Ведь вы в состоянии на два дня расстаться с вашей невестой?"
Но не старалась ли она его все время как-то незаметно очаровать; постепенно, вкрадчиво, умело? Ох, не завлекает ли она потихоньку Санина? Зачем? Ну хотя бы с целью самоутверждения. А он, безоглядный романтик…
"- Извольте завтра пораньше явиться - слышите? - крикнула она ему вслед.
Ночью Санин писал Джемме письмо, утром отнес его на почту и пошел прогуляться в парке, где играл оркестр. Вдруг ручка зонтика "постучала по его плечу". Перед ним была вездесущая Марья Николаевна. Ее здесь на курорте неизвестно зачем, ("уж я ли не здорова?") заставляли пить какую-то воду, после которой надо час гулять. Она предложила погулять вместе.
"- Ну так дайте же мне вашу руку. Не бойтесь: вашей невесты здесь нет - она вас не увидит".
Что касается её мужа, то он много ел и спал, но очевидно вовсе не претендовал на её внимание.
"- Мы с вами не будем говорить теперь об этой покупке; мы о ней после завтрака хорошенько потолкуем; а вы должны мне теперь рассказать о себе… Чтобы я знала, с кем я имею дело. А после, если хотите, я вам о себе порасскажу".
Он хотел было возразить, уклониться, но она не позволила.
"- Я хочу знать не только, что я покупаю, но и у кого я покупаю".
И состоялся интересный продолжительный разговор. "Марья Николаевна очень умно слушала; да к тому же она сама казалась до того откровенной, что невольно и других вызывала на откровенность". И это длительное пребывание вдвоем, когда от нее так и веяло "тихим и жгучим соблазном"!..
В тот же день в гостинице в присутствии Полозова состоялся деловой разговор о покупке имения. Оказалось, у этой дамы выдающиеся коммерческие и административные способности! "Вся подноготная хозяйства была ей отлично известна; она обо всем аккуратно расспрашивала, во все входила; каждое её слово попадало в цель…"
"- Ну, хорошо! - решила наконец Марья Николаевна. - Ваше имение я теперь знаю… не хуже вас. Какую же цену вы положите за душу? (В то время цены имениям, как известно, определялись по душам)". Договорились и о цене.
Отпустит ли она его завтра? Все ведь решено. Неужели она "подъезжает к нему?" "Зачем это? Что ей надо?.. Эти серые, хищные глаза, эти ямочки на щеках, эти змеевидные косы"… Он уже был не в силах все это стряхнуть, отбросить от себя.
Вечером пришлось поехать с ней в театр.
В 1840 году театру в Висбадене, (как и многим другим тогда и впоследствии), была свойственна "фразистая и мизерная посредственность", "старательная и пошлая рутина".
Смотреть на кривлянье актеров было невыносимо. Но позади ложи имелась небольшая комнатка, обставленная диванчиками, и Марья Николаевна пригласила туда Санина.
Они опять наедине, рядом. Ему 22 года и ей столько же. Он чужой жених, а она его, видимо, завлекает. Каприз? Желание ощутить свою силу? "Взять все от жизни"?
"- Мой отец сам едва разумел грамоте, но воспитание нам дал хорошее", - откровенничает она. "- Вы не думайте, однако, что я очень учена. Ах, Боже мой, нет - я не учена, и никаких талантов у меня нет. Писать едва умею… право; читать громко не могу; ни на фортепьяно, ни рисовать, ни шить - ничего! Вот я какая - вся тут!"
Ведь Санин понимал, что его умышленно завлекают? Но сначала не обращал на это внимания, чтобы все-таки дождаться решения своего вопроса. Если бы он просто по-деловому настаивал на получении ответа, избегая всех этих интимностей, тогда, возможно, капризная дама вообще отказалась бы покупать имение. Согласившись дать ей пару дней подумать, он ждал… Но теперь, наедине, ему стало казаться, что его снова охватывает какой-то "чад, от которого он не мог отделаться вот уже второй день". Разговор "вполголоса, почти шепотом - и это еще более его раздражало и волновало его…"
Как она ловко владеет ситуацией, как убедительно, умело себя оправдывает!
"- Я вам все это рассказываю, - продолжала она, - во-первых, для того, чтобы не слушать этих дураков (она указала на сцену, где в это мгновенье вместо актера подвывала актриса…), а во-вторых, для того, что я перед вами в долгу: вы вчера мне про себя рассказывали".
И, наконец, зашла речь о её странном браке.
"- Ну - и спрашивали вы себя, …какая может быть причина такого странного… поступка со стороны женщины, которая не бедна… и не глупа… и не дурна?"
Да, конечно, и Санин задавал себе этот вопрос, и читатель недоумевает. Этот её сонный, инертный флегматик! Ну, будь она бедна, слаба, неустроенна. Наоборот, он беден и беспомощен! Послушаем её. Как же она сама все это объясняет?
"- Хотите знать, что я больше всего люблю?
- Свободу, - подсказал Санин.
Марья Николаевна положила руку на его руку.
- Да, Дмитрий Павлович, - промолвила она, и голос её прозвучал чем-то особенным, какой-то несомненной искренностью и важностью, - свободу, больше всего и прежде всего. И не думайте, чтоб я этим хвасталась - в этом нет ничего похвального - только оно так, и всегда было и будет так для меня; до самой смерти моей. Я в детстве, должно быть, уж очень много насмотрелась рабства и натерпелась от него".
А зачем ей вообще этот брак? Но светское общество середины 19 века… Ей нужен был социальный статус замужней дамы. Иначе кто она? Богатая куртизанка, дама полусвета? Или старая дева? Сколько предрассудков, условностей. Муж был вывеской, ширмой в данном случае. Его, в сущности, тоже устраивала эта роль. Он мог вволю есть, спать, жить в роскоши, ни во что не вмешиваться, лишь иногда исполнять мелкие поручения.
Так вот отчего этот странный брак! Она заранее все рассчитала.
"- Теперь вы, может быть, понимаете, почему я вышла за Ипполита Сидорыча; с ним я свободна, совершенно свободна, как воздух, как ветер… И это я знала перед свадьбой…"
Какая в ней все же активная, деятельная энергия. Ум, талант, красота, безоглядная удаль… Она не станет, как другие героини Тургенева, жертвовать собой, она сломит любого, приспособит к себе.
И она неплохо приспособилась к обществу, хотя в душе знает, что все это "не по-божески".
"- Ведь от меня отчета не потребуют здесь - на сей земле; а там (она подняла палец кверху) - ну, там пусть распоряжаются как знают".
Поговорив "по душам" и тем самым подготовив почву, она затем осторожно перешла в наступление.
"- Я спрашиваю себя, зачем вы это все говорите мне?" - признался Санин.
Марья Николаевна слегка подвинулась на диване.
- Вы себя спрашиваете… Вы такой недогадливый? Или такой скромный?"
И вдруг: "- Я вам все это говорю, …потому что вы мне очень нравитесь; да, не удивляйтесь, я не шучу, потому что после встречи с вами мне было бы неприятно думать, что вы сохраните обо мне воспоминание нехорошее… или даже не нехорошее, это мне все равно, а неверное. Оттого-то я и залучила вас сюда, и осталась с вами наедине, и говорю с вами так откровенно. Да, да, откровенно. Я не лгу. И заметьте, Дмитрий Павлович, я знаю, что вы влюблены в другую, что вы собираетесь жениться на ней… Отдайте же справедливость моему бескорыстию…
Она засмеялась, но смех её внезапно оборвался…, а в глазах её, в обычное время столь веселых и смелых, мелькнуло что-то похожее на робость, похожее даже на грусть.
"Змея! ах, она змея! - думал между тем Санин, - но какая красивая змея".
Потом они еще какое-то время смотрела пьесу, потом опять беседовали. Наконец Санин разговорился, даже стал с ней спорить. Она этому втайне обрадовалась: "коли спорит, значит уступает или уступит".
Когда пьеса кончилась, ловкая дама "попросила Санина накинуть на нее шаль и не шевелилась, пока он окутывал мягкой тканью её поистине царственные плечи".
Выходя из ложи, они вдруг встретили Дoнгофа, с трудом сдерживавшего бешенство. Как видно, он полагал, что имеет какие-то права на эту даму, но был ею тут же бесцеремонно отвергнут.
"- А вы с ним очень коротко знакомы? - спросил Санин.
- С ним? С этим мальчиком? Он у меня на побегушках. Вы не беспокойтесь!
- Да я и не беспокоюсь вовсе.
Марья Николаевна вздохнула.
- Ах, я знаю, что вы не беспокоитесь. Но слушайте - знаете что: вы такой милый, вы не должны отказать мне в одной последней просьбе".
В чем состояла просьба? Поехать верхом за город. "Потом мы вернемся, дело покончим - и аминь!"
Как было не поверить, когда решение так близко. Остался один последний день.
"- Вот вам моя рука, без перчатки, правая, деловая. Возьмите её - и верьте её пожатию. Что я за женщина, я не знаю; но человек я честный - и дела иметь со мною можно.
Санин, сам хорошенько не отдавая себе отчета в том, что делает, поднес эту руку к своим губам. Марья Николаевна тихонько её приняла, и вдруг умолкла - и молчала, пока карета не остановилась!
Она стала выходить… Что это? показалось ли Санину или он точно почувствовал на щеке своей какое-то быстрое и жгучее прикосновение?
- До завтра! - шепнула Марья Николаевна ему на лестнице…"
Он вернулся к себе в комнату. Ему стыдно было думать о Джемме. "Но он успокаивал себя тем, что завтра все будет навсегда кончено и он навсегда расстанется с этой взбалмошной барыней - и забудет всю эту чепуху!.."
На следующий день Марья Николаевна нетерпеливо постучала в его дверь.
"- Ну? готовы? - прозвучал веселый голос".
Он увидел её на пороге комнаты. "С шлейфом темно-синей амазонки на руке, с маленькой мужской шляпой на крупно заплетенных кудрях, с откинутым на плечо вуалем, с вызывающей улыбкой на губах, в глазах, на всем лице…" Она "быстро побежала вниз по лестнице". И он послушно побежал вслед за нею. Посмотрела бы Джемма в этот момент на своего жениха.
Лошади уже стояли перед крыльцом.
А потом… потом очень подробно вся прогулка, все впечатления, оттенки настроений. Все живет, дышит. И ветер "струился навстречу, шумел и свистал в ушах", и лошадь взвилась на дыбы, и сознание "свободного, стремительного движения вперед" охватило обоих.
"- Вот, - начала она с глубоким, блаженным вздохом, - вот для этого только и стоит жить. Удалось тебе сделать, чего тебе хотелось, что казалось невозможным - ну и пользуйся, душа, по самый край! - Она провела рукой себе по горлу поперек. - И каким добрым человек тогда себя чувствует!"
Мимо них в это время пробирался нищий старик. Она крикнула по-
немецки "Нате, возьмите" и швырнула к его ногам увесистый кошелек, а затем, спасаясь от благодарности, пустила свою лошадь вскачь: "- Ведь я не для него это сделала, а для себя. Как же он смеет меня благодарить?"
Потом она услала сопровождавшего их грума, приказав ему сидеть в трактире и ждать.
"- Ну теперь мы вольные птицы! - воскликнула Марья Николаевна. - Куда нам ехать?.. Поедемте туда, в горы, в горы!"
Они мчались, перепрыгивали рвы, ограды, ручейки… Санин глядел ей в лицо. "Кажется, всем, что она видит, землею, небом, солнцем и самым воздухом хочет завладеть эта душа, и об одном только она и жалеет: опасностей мало - все бы их одолела!"
И читатель тоже ею любуется, несмотря ни на что. "Разыгрались удалые силы", "изумляется степенный и благовоспитанный край, попираемый её буйным разгулом".
Чтобы дать лошадям отдохнуть, они поехали шагом.
"- Неужто я послезавтра в Париж еду?
- Да… неужто? - подхватил Санин.
- А вы во Франкфурт?
- Я непременно во Франкфурт.
- На что ж - с Богом! Зато сегодняшний день наш… наш… наш!"
Она еще его долго завлекала. Устроила небольшую остановку, сняла шляпу и, стоя рядом с ним, заплетала длинные косы: "надо волосы в порядок привести"; а он "был околдован", "затрепетал невольно, с ног до головы".
Потом они поехали куда-то вглубь леса. "Она, очевидно знала, куда держала путь…"
Сможет ли он теперь вернуться во Франкфурт?
Наконец, сквозь темную зелень еловых кустов, из-под навеса серой скалы, глянула на него убогая караулка, с низкой дверью в плетеной стене"…
Четыре часа спустя они вернулись в гостиницу. И в тот же день "Санин в своей комнате стоял перед нею, как потерянный, как погибший…
- Куда же ты едешь? - спрашивала она его. - В Париж - или во Франкфурт?
- Я еду туда, где будешь ты, - и буду с тобой, пока ты меня не прогонишь, - отвечал он с отчаянием и припал к рукам своей властительницы". Ее взгляд выражал торжество победы "У ястреба, который когтит пойманную птицу, такие бывают глаза".
И все исчезло. Опять перед нами одинокий, немолодой холостяк, разбирающий старые бумаги в ящиках письменного стола.
"Он вспомнил дрянное, слезливое, лживое, жалкое письмо, посланное им Джемме, письмо, оставшееся без ответа…"
Жизнь в Париже, рабство, унижения, потом его бросили, "как изношенную одежду". И теперь он уже не мог понять, отчего покинул Джемму "для женщины, которую он и не любил вовсе?"…
Просто, видимо, сидевший в нем "животный человек" оказался тогда сильней духовного.
И вот через 30 лет он опять во Франкфурте. Но нет ни дома, где была кондитерская, ни улицы; не осталось и следа. Новые улицы, застроенные "громадными сплошными домами, изящными виллами"… Здесь никто даже имени Розелли не слыхивал. Имя Клюбера известно было хозяину гостиницы, но, оказывается, преуспевавший некогда капиталист затем обанкротился и умер в тюрьме? Кто бы мог подумать!
А однажды, перелистывая местный "адрес-календарь", Санин вдруг наткнулся на имя фон Дoнгофа. В "поседелом господине", отставном майоре он сразу узнал прежнего противника. Тот слышал от знакомого, что Джемма в Америке: вышла замуж за негоцианта и уехала в Нью-Йорк. Затем Дoнгоф сходил к этому знакомому, местному негоцианту, и принес адрес мужа Джеммы, господина Иеремии Слокома.
"- Кстати, - спросил Дoнгоф, понизив голос, - а что та русская дама, что, помните, гостила тогда в Висбадене…?"
Увы, она, оказывается, давно умерла.
В тот же день он отправил письмо в Нью-Йорк; просил "порадовать его хотя самой краткой весточкой о том, как ей живется в этом новом мире, куда она удалилась". Он решил ждать ответа во Франкфурте и шесть недель прожил в гостинице, почти не выходя из комнаты. Читал с утра до вечера "исторические сочинения".
Но ответит ли Джемма? Жива ли она?
Письмо пришло! Оно словно из другой жизни, из волшебного давнего сна… Адрес на конверте был написан чужим почерком… "Сердце в нем сжалось". Но вскрыв пакет, он увидел подпись: "Джемма! Слезы так и брызнули из его глаз: одно то, что она подписалась своим именем, без фамилии - служила ему залогом примирения, прощения!"
Он узнал, что Джемма живет уже 28-й год совершенно счастливо "в довольстве и изобилии". У нее четыре сына и 18-летняя дочь, невеста. Фрау Леноре умерла уже в Нью-Йорке, а Панталеоне - перед отъездом из Франкфурта. Эмилио воевал под предводительством Гарибальди и погиб в Сицилии.
В письме была фотография дочери невесты. "Джемма, живая Джемма, молодая, какою он её знал 30 лет назад! Те же глаза, те же губы, тот же тип всего лица. На оборотной стороне фотографии стояло: "Дочь моя, Марианна". Он тут же послал невесте великолепное жемчужное ожерелье, в которое был вставлен гранатовый крестик.
Санин - человек богатый, за 30 лет "успел нажить значительное состояние". И вот к чему он пришел в итоге: "Слышно, что он продает все свои имения и собирается в Америку".
В письме, посланном в Нью-Йорк из Франкфурта, Санин писал о своей "одинокой и безрадостной жизни".
Отчего так случилось при всем самоотверженном героизме его натуры? Марья Николаевна виновата? Вряд ли. Просто в решающий момент он не смог вполне понять ситуацию и послушно позволил собой манипулировать, распоряжаться. Легко стал жертвой обстоятельств, не стараясь ими овладеть. Как часто это происходит - с отдельными людьми; иногда с группами людей; а порой даже в масштабе страны. "Не создавай себе кумира…"
И еще скрытая, но важная причина. Как чудище с острыми клыками в темной глубине - материальное и социальное неравенство, источник многих жизненных трагедий. Да, материальное неравенство, и связанные с этим отношения людей.
Он ведь, надеясь продать имение, не смел отказаться сопровождать взбалмошную барыню, быть подолгу наедине с красивой и умной хищницей. Он ведь не смел вызвать её недовольство. Все сложилось бы, возможно, по-
другому, не будь этой зависимости. А она, может быть, так стремилась повелевать в большой мере потому, что в детстве "уж очень много насмотрелась рабства и натерпелась от него".
Да что говорить. Все это люди, получившие кое-какое образование, сравнительно свободные. Владеют дворянскими имениями, путешествуют, принадлежат к привилегированному меньшинству. Герой чего-то не понял, не сумел… Но над подавляющим большинством еще властвовала страшная умственная неразвитость, непонимание более элементарных вещей; и уж материальное и социальное неравенство - куда более вопиющее! Там впору вспомнить не строчки из трогательного романса, предпосланные повести, а народную трагическую "песню ямщика". "Богатый выбрал, да постылый, ей не видать отрадных дней". Если ты беден, бесправен, уведут возлюбленную, будь ты от природы хоть семи пядей во лбу.
Человечество, смеясь и плача, шарахаясь то вперед, то назад, медленно, мучительно расстается со своим рабским прошлым.
Иван Сергеевич Тургенев
Он вернулся домой во втором часу ночи уставший и полный отвращения к жизни. Ему шёл 52-ой год, и свою жизнь он воспринимал невозмутимым, гладким морем, в глубине которого таились чудовища: «все житейские недуги, болезни, горести, безумие, бедность, слепота». Каждую минуту он ждал, что одно из них перевернёт его утлую лодочку. Жизнь этого богатого, но очень одинокого человека была пуста, никчёмна и отвратительна. Чтобы отвлечься от этих мыслей, он начал перебирать старые бумаги, пожелтевшие любовные письма и нашёл среди них небольшую восьмиугольную коробочку, в которой хранился маленький гранатовый крестик. Он напомнил Дмитрию Павловичу Санину о былом.
Летом 1840-го года, когда Санину исполнилось 22, он путешествовал по Европе, проматывая небольшое наследство от дальнего родственника. Возвращаясь домой, он остановился во Франкфурте. Дилижанс в Берлин отходил поздно, и Санин решил прогуляться по городу. Очутившись на небольшой улице, Дмитрий зашёл в «Итальянскую кондитерскую Джиованни Розелли», чтобы выпить стакан лимонада. Не успел он войти в зал, как из соседней комнаты выбежала девушка и начала умолять Санина о помощи. Оказалось, что младший брат девушки, мальчик лет четырнадцати по имени Эмиль, потерял сознание. Дома был только старый слуга Панталеоне, и девушка была в панике.
Санин растёр мальчика щётками, и тот, к радости сестры, пришёл в себя. Спасая Эмиля, Дмитрий разглядывал девушку, удивляясь её изумительной классической красоте. В это время в комнату вошла дама, сопровождаемая доктором, за которым посылали служанку. Дама была матерью Эмилио и девушки. Она так обрадовалась спасению сына, что пригласила Санина на ужин.
Вечером Дмитрия встретили, как героя и спасителя. Он узнал, что мать семейства зовут Леонора Розелли. Двадцать лет назад она с мужем, Джиованни Баттистой Розелли покинула Италию, чтобы открыть во Франкфурте кондитерскую. Красавицу звали Джеммой. А их верный слуга Панталеоне, забавный маленький старичок, в прошлом был оперным тенором. Ещё одним полноправным членом семейства был пудель Тарталья. К своему разочарованию, Санин узнал, что Джемма была помолвлена с господином Карлом Клюбером, заведующим отдела одного из крупных магазинов.
Санин засиделся у них допоздна и опоздал на дилижанс. Денег у него осталось мало, и он попросил в долг у своего берлинского приятеля. Дожидаясь ответного письма, Дмитрий был вынужден остаться в городе на несколько дней. Утром Санина посетил Эмиль в сопровождении Карла Клюбера. Этот видный и рослый молодой человек, безукоризненный, благообразный и приятный во всех отношениях, поблагодарил Дмитрия от лица своей невесты, пригласил его на увеселительную прогулку в Соден и удалился. Эмиль попросил позволения остаться и вскоре подружился с Саниным.
Весь день Дмитрий провёл у Розелли, любуясь красотой Джеммы, и даже успел поработать продавцом в кондитерской лавке. Санин отправился в гостиницу поздно вечером, унося с собой «образ молодой девушки, то смеющейся, то задумчивой, то спокойной и даже равнодушной, — но постоянно привлекательной».
Следует сказать и несколько слов о Санине. Это был статный и стройный молодой человек с немного расплывчатыми чертами лица, голубыми глазами и золотистыми волосами, отпрыск степенного дворянского семейства. В Дмитрии сочетались свежесть, здоровье и бесконечно мягкий характер.
Утром состоялась прогулка в Соден — небольшой живописный городок в получасе езды от Франкфурта, организованная герром Клюбером с истинно немецкой педантичностью. Обедали в лучшем трактире Содена. Джемме наскучила прогулка. Чтобы развеяться, она захотела пообедать не в уединённой беседке, которую уже успел заказать её педантичный жених, а на общей террасе. За соседним столиком обедала компания офицеров майнцского гарнизона. Один из них, будучи в сильном подпитии, подошёл к Джемме, «хлопнул стакан» за её здоровье и нахально схватил розу, лежащую возле её тарелки.
Этот поступок оскорбил девушку. Вместо того, чтобы заступиться за невесту, герр Клюбер поспешно расплатился и, громко возмущаясь, увёл её в гостиницу. Санин же подошёл к офицеру, назвал его нахалом, отобрал розу и напросился на дуэль. Эмиля восхитил поступок Дмитрия, а Клюбер притворился, что ничего не заметил. Всю обратную дорогу Джемма слушала самоуверенные разглагольствования жениха и под конец начала его стыдиться.
На следующее утро Санина посетил секундант барона фон Донгофа. У Дмитрия не было знакомых во Франкфурте, и ему пришлось пригласить в секунданты Панталеоне. Тот взялся за свои обязанности с необычайным рвением и уничтожил на корню все попытки примириться. Было решено стреляться из пистолетов с двадцати шагов.
Весь оставшийся день Санин провёл у Джеммы. Поздно вечером, когда Дмитрий покидал кондитерскую, Джемма подозвала его к окну и подарила ту самую, уже увядшую, розу. Она неловко наклонилась и оперлась на плечи Санина. В этот момент по улице пронёсся горячий вихрь, «как стая громадных птиц», и молодой человек понял, что влюблён.
Дуэль состоялась в десять часов утра. Барон фон Донгоф преднамеренно выстрелил в сторону, признавая свою вину. Дуэлянты пожали друг другу руки и разошлись, а Санину долгое время было стыдно — очень уж по-детски всё получилось. В гостинице выяснилось, что Панталеоне разболтал о дуэли Джемме.
Днём Санина навестила фрау Леоне. Джемма хотела разорвать помолвку, хотя семья Розелли была практически разорена, и спасти её мог только этот брак. Фрау Леоне попросила Дмитрия повлиять на Джемму и уговорить её не отказывать жениху. Санин согласился, и даже попытался поговорить с девушкой, но уговоры дали обратный результат — Дмитрий окончательно влюбился и понял, что Джемма тоже его любит. После тайного свидания в городском саду и взаимных признаний ему ничего не оставалось, как сделать ей предложение.
Фрау Леоне встретила эту новость слезами, но расспросив новоявленного жениха о его материальном положении, успокоилась и смирилась. Санин владел небольшим поместьем в Тульской губернии, которое ему следовало срочно продать, чтобы вложить средства в кондитерскую. Дмитрий уже хотел ехать в Россию, как вдруг встретил на улице своего бывшего одноклассника. Этот жирный субъект по имени Ипполит Сидорыч Полозов был женат на очень красивой и богатой женщине из купеческого сословья. Санин обратился к нему с просьбой купить поместье. Полозов ответил, что все денежные вопросы решает его жена, и предложил отвезти Санина к ней.
Попрощавшись с невестой, Дмитрий отправился в Висбаден, где госпожа Полозова лечилась водами. Марья Николаевна действительно оказалась красавицей с тяжёлыми русыми волосами и несколько вульгарными чертами лица. Она немедленно начала обхаживать Санина. Оказалось, что полозов был «удобным мужем», который не лез в дела жены и давал ей полную свободу. Детей у них не было, а все интересы Полозова сходились на вкусной, обильной еде и роскошной жизни.
Супруги заключили пари. Ипполит Сидорыч был уверен, что на сей раз супруга своего не добьётся — уж очень сильно Санин был влюблён. К сожалению, Полозов проиграл, хотя его жене и пришлось потрудиться. Во время многочисленных обедов, прогулок и посещений театра, которые устраивала для Санина госпожа Полозова, он встретил фон Донгофа, предыущего любовника хозяйки. Дмитрий изменил своей невесте через три дня после приезда в Висбаден на конной прогулке, которую устроила Марья Николаевна.
У Санина хватило совести признаться Джемме в измене. После этого он полностью покорился Полозовой, стал её рабом и следовал за ней, пока она не выпила его досуха и выкинула как старое тряпьё. На память о Джемме у Санина остался только крестик. Он до сих пор не понимал, зачем покинул девушку, «столь нежно и страстно им любимую, для женщины, которую он и не любил вовсе».
После вечера воспоминаний Санин собрался и посреди зимы отправился во Франкфурт. Он хотел найти Джемму и попросить прощения, но не нашёл даже улицы, на которой тридцать лет назад стояла кондитерская. Во франкфуртской адресной книге он наткнулся на имя майора фон Донгофа. Тот сообщил Санину, что Джемма вышла замуж и дал её адрес в Нью-Йорке. Дмитрий послал её письмо и получил ответ. Джемма писала, что очень счастлива в браке и благодарна Санину за то, что он расстроил её первую помолвку. Она родила пятерых детей. Панталеоне и фрау Леоне умерли, а Эмилио погиб, сражаясь за Гарибальди. В письме была фотография дочери Джеммы, которая была очень похожа на мать. Девушка была помолвлена. Санин отправил ей в подарок «гранатовый крестик, обделанный в великолепное жемчужное колье», а потом и сам засобирался в Америку. Пересказала Юлия Песковая
Дмитрий Павлович Санин, перебирал свои старые бумаги и нашел небольшую коробочку, внутри которой лежал гранатовый крестик. Проснулись воспоминания. В 1840 году, Санин ездил по Европе, и заехал во Франкфурт. Зайдя в маленькую кондитерскую, он наткнулся на девушку, молившую помочь ее потерявшему сознание брату. Когда все закончилось, их мать пригласила спасителя на ужин. Леонора Розелли сбежала с мужем из Италии, чтобы открыть свою кондитерскую. Дочь ее звали Джеммой, а маленький старичок-слуга именовался Панталеоне, в прошлом оперный тенор.
Джемма собиралась замуж за Карла Крюбера. На следующий день Дмитрий поехал с Карлом и Джеммой в Соден. Там, один из офицеров обидел Джемму, и Санин напросился на дуэль. Панталеоне признался Джемме о дуэли, и девушка была намерена порвать с женихом. Мать навестила Санина и просила повлиять на дочь, ибо их семья была на грани краха и на этот брак возлагались большие надежды. Дмитрий согласился, но разговор обернулся в другое русло и Санин решил сделать ей предложение. Мать сначала была против, но потом согласилась. Во владении Дмитрия состояло небольшое поместье, которое Санин намеревался продать. Случайная встреча с одноклассником принесла много изменений в жизнь Санина.
Жена одноклассника Полозова, была коварной женщиной и соблазнила Дмитрия. Санин рассказал обо всем Джемме, после чего полностью посвятил себя Полозовой, которая сделала его своим рабом и пользовалась ним до последнего. В память остался только крестик. После этих воспоминаний, Дмитрий решает отправиться во Франкфурт, просить прощения у Джеммы. Но там не оказалось даже улицы, где раньше была та самая кондитерская. Случайно найдя фон Донгофа, теперь уже майора, Санин встречается с ним. Он сообщил адрес Джеммы, которая проживала в Нью-Йорке. Санин написал, в ответ пришло письмо с благодарностью от Джеммы, что тот расстроил ее первый брак. Она прислала фотографию своей дочери, которая собиралась замуж. Санин отправил ей гранатовый крестик, заключенный в жемчужное колье и вскоре сам собрался в Нью-Йорк.
Дмитрий Павлович Санин (помещик пятидесяти двух лет) перебирает в столе старые письма. Неожиданно он находит футляр с гранатовым крестиком и погружается в воспоминания.
I . Летом 1840 года молодой Санин возвращается в Россию из Италии. Поездку он спланировал так, чтобы побыть один день во Франкфурте, а вечером ехать дальше. Побродив по городу, Дмитрий заходит в итальянскую кондитерскую.
II . Неожиданно из внутреннего помещения выбегает красивая девушка. Она просит о помощи. Санин идет за ней и видит подростка в обмороке. Девушка боится за брата, она не знает, что нужно предпринять. Дмитрий советует растереть мальчика щетками. Вместе со старым слугой он пытается помочь больному.
III . Вскоре подросток приходит в себя. Появляются доктор и мать мальчика. Дмитрий уходит, но девушка просит его вернуться через час, чтобы отблагодарить за помощь.
IV . Санин вновь заходит в кондитерскую. Здесь его принимают как родного. Дмитрий знакомится с семейством Розелли: вдовой Леноре, ее дочерью Джеммой и сыном Эмилио, а также старым слугой Панталеоне.
V . Дамы практически ничего не знают о России и долго расспрашивают Дмитрия о его стране. Санин исполняет даже несколько народных песен и романсов, которые приводят слушателей в восторг.
VI . Старик Панталеоне в молодые годы был знаменитым певцом. Его просят исполнить какую-нибудь песню, но у бедняги ничего толком не получается. Чтобы загладить неловкость, Эмилио предлагает сестре почитать для гостя юмористические пьески.
VII . Джемма читает прекрасно. Санин так увлекается ее голосом, что опаздывает на вечерний дилижанс, которым должен был уехать. Дамы приглашают Дмитрия снова прийти в гости и обещают познакомить его с женихом Джеммы.
VIII . Санин хочет задержаться во Франкфурте на несколько дней. К нему в гостиницу приходят Эмилио и молодой немец Карл Клюбер – жених Джеммы. Он благодарит за спасение Эмилио и приглашает на загородную прогулку.
IX . Эмилио долго болтает с Дмитрием. Он рассказывает, что мать под влиянием Клюбера хочет сделать из него купца, а сам он мечтает стать артистом. Затем новые приятели отправляются завтракать в кондитерскую.
X . После завтрака Санин долго беседует с Джеммой и ее матерью, любуясь красотой юной итальянки. Леноре чувствует себя не совсем здоровой, она жалуется на головную боль и засыпает у Джеммы на руках.
XI . В кондитерскую входит покупатель. Санин вынужден его обслужить, поскольку Джемма не хочет будить фрау Леноре. Молодые люди тихонько смеются над неопытностью Дмитрия в качестве продавца.
XII . Санин обсуждает с Джеммой ее музыкальные и литературные пристрастия. Вбегает Эмилио, а затем просыпается Леноре. Дмитрий остается обедать в кондитерской.
XIII . В итоге Санин проводит с семьей Розелли весь день. Все очень довольны его присутствием, время проходит весело. Возвращаясь глубокой ночью в гостиницу, Дмитрий думает только о Джемме.
XIV . Утром Эмилио и Клюбер заходят за Саниным, чтобы отправиться вместе на прогулку в открытом экипаже. Мать Джеммы снова жалуется на головную боль и предпочитает остаться дома.
XV . Прогулка проходит несколько напряженно. Клюбер относится к спутникам снисходительно и покровительственно. Джемма необычайно задумчива и холодна, все чувствуют себя скованно.
XVI . Во время обеда в трактире к Джемме подходит пьяный офицер и выхватывает розу, которую девушка сорвала по дороге. Он осыпает Джемму вульгарными комплиментами. Клюбер негодует и спешит увести невесту. Санин называет офицера хамом и оставляет свою визитку для вызова на дуэль. Он забирает розу и возвращает ее Джемме. Всю дорогу домой Клюбер разглагольствует о падении нравов. Джемма морщится и отворачивается от него.
XVII . Утром к Санину приходит секундант офицера. Обидчик Джеммы – барон фон Донгоф. Дмитрий обещает прислать к нему своего секунданта. В это время Панталеоне приносит записку от Джеммы. Она просит Санина о встрече. Дмитрий предлагает Панталеоне стать его секундантом. Старик необычайно тронут и воодушевлен этой просьбой.
XVIII . Секунданты договариваются о поединке в небольшом лесу. Дуэль должна состояться завтра в 10 утра с расстояния в двадцать шагов. Каждый участник имеет право на два выстрела. Затем Санин и Панталеоне отправляются в кондитерскую.
XIX . Джемма сильно переживает, но ни о чем с Саниным не говорит. Дмитрий проводит в кондитерской целый день. Эмилио посвящен в тайну. Он смотрит на Дмитрия с нескрываемым восторгом.
XX . Вечером Санину не хочется идти к себе. Он бродит возле дома Джеммы. Вдруг открывается окно, девушка выглядывает на улицу и просит Санина войти к ней в комнату. Джемма дарит Дмитрию розу, которую тот отвоевал у офицера.
XXI . Ранним утром за Саниным приезжает Панталеоне, они отправляются к месту поединка. По дороге Дмитрий замечает Эмилио, который просит взять его с собой. Старик признается, что разболтал мальчишке о своей важной миссии.
XXII . Санин просит Панталеоне вернуть розу Джемме, если на дуэли его убьют. Первым стреляет Дмитрий и промахивается. Барон стреляет в воздух. Санин отказывается от второго выстрела. Донгоф поступает так же и признает свою вину. Молодые люди пожимают друг другу руки. Дмитрий возвращается в гостиницу.
XXIII . Внезапно к нему приходит Леноре. Она признается, что все знает о дуэли и благодарна Санину за его мужской поступок. Но Джемма отказала своему жениху, и теперь семейству Розелле грозит разорение. Поэтому Дмитрий должен уговорить Джемму выйти замуж за Клюбера. Леноре рыдает и падает на колени. Санин соглашается поговорить с девушкой.
XXIV . Дмитрий застает Джемму в саду. Она благодарит молодого человека за храбрость и защиту. Санин рассказывает о просьбе госпожи Леноре. Джемма обещает, что послушает его совета. Дмитрий просит ее передумать. От таких слов девушка сильно бледнеет, поэтому Дмитрий торопливо шепчет Джемме, чтобы она не спешила с решением.
XXV . Возвратившись в гостиницу, Санин пишет письмо Джемме с признанием в любви. В ответном письме девушка просит не приходить к ним завтра. Санин приглашает Эмилио погулять за городом. Мальчик с восторгом соглашается.
XXVI . Весь следующий день молодые люди весело гуляют. Вечером Санин получает от Джеммы записку, в которой она назначает ему встречу в городском саду. Дмитрий очень взволнован этим предложением.
XXVII . Санин томится, едва дожидается встречи. Джемма сообщает, что вчера окончательно отказала Клюберу и приглашает Дмитрия к себе домой.
XXVIII . По дороге Санин и Джемма встречают Клюбера. Тот презрительно ухмыляется и проходит мимо. Войдя в комнату, где сидит госпожа Леноре, девушка сообщает матери, что привела настоящего жениха.
XXIX . Леноре горько плачет и стремится выгнать Дмитрия. Затем, услышав о браке, постепенно успокаивается и дает свое благословение.
XXX . Дмитрий обещает продать родовое имение, а деньги передать для устройства кондитерской. Джемма отдает возлюбленному свой гранатовый крестик в знак того, что их разные религии не могут быть препятствием для брака.
XXXI . Утром Санин случайно встречает друга детства Ипполита Полозова. Тот женат на очень богатой женщине, у которой есть имение по соседству с землей Санина. Чтобы скорее продать свое наследство, Дмитрий соглашается ехать вместе с Полозовым к его жене в Висбаден. Решение о покупке может принять только она.
XXXII . Дмитрий спешит к Джемме, чтобы объяснить невесте свой неожиданный отъезд. Он обещает вернуться через два дня.
XXXIII . В Висбадене Полозов приглашает Санина пообедать. За столом Дмитрий знакомится с женой приятеля, которую зовут Марья Николаевна. Эта женщина уступает Джемме в красоте, но очень умна и обаятельна.
XXXIV . Дмитрий понравился жене Полозова, она всячески старается привлечь внимание молодого человека. Марья Николаевна просит Санина задержаться на два дня, чтобы спокойно принять решение о покупке его имения.
XXXV . На следующее утро Санин, прогуливаясь в парке, встречает Марью Николаевну. Молодые люди долго гуляют, а затем идут в гостиницу пить кофе и обсуждать покупку имения.
XXXVI . Вместе с кофе приносят афишу. Марья Николаевна приглашает Дмитрия в театр. Она ловко уговаривает мужа остаться дома.
XXXVII . Полозова подробно расспрашивает Санина об имении. Этот разговор превращается в настоящий экзамен, который Дмитрий с треском проваливает. Он не может ничего толком пояснить, поскольку плохо разбирается в хозяйстве.
XXXVIII . Санин в легком недоумении от поведения Полозовой, но ему приходится терпеть. Он не знает, что Марья Николаевна заключила с мужем пари. Она пообещала соблазнить Дмитрия за эти два дня.
XXXIX . В театре Полозова не столько смотрит скучную пьесу, сколько беседует с Саниным. Она сообщает ему, что превыше всего ценит свободу, поэтому и вышла замуж за Ипполита. Марья Николаевна знала заранее, что сможет полностью им командовать.
XL . Выйдя из театра, пара встречает барона Донгофа. Марья Николаевна смеется, что барон с Саниным будут опять стреляться, но уже из-за нее. Полозова приглашает Дмитрия на конную прогулку и обещает после нее подписать купчую на имение.
XLI . Во время верховой езды Санин еще больше попадает под очарование своей спутницы. Он не может отвести взгляд от бесстрашной и ловкой наездницы. Марья Николаевна увлекает Дмитрия все дальше в лес.
XLII . Ливень молодые люди пережидают в крошечной караулке. Полозов проиграл пари. Когда Марья Николаевна спрашивает, куда Санин отправится завтра, Дмитрий отвечает, что едет с нею в Париж.
XLIII . Санин с горечью вспоминает дни «рабства» у Марьи Николаевны. Когда же Дмитрий надоел властной женщине, его просто вышвырнули. Затем было возвращение на родину, одиночество и беспросветная тоска. Дмитрий решает ехать туда, где единственный раз был счастлив.
XLIV . Санин приезжает во Франкфурт. Он пытается отыскать следы семейства Розелли. Дмитрий находит Донгофа и узнает от него, что Джемма вышла замуж за богатого американца, а затем уехала с ним в Нью-Йорк. У барона есть знакомый, который может сообщить адрес Джеммы. Санин пишет письмо в Америку и ждет ответ.
Письмо от Джеммы полно тихой грусти. Она простила Санина и даже благодарна ему. Если бы не Дмитрий, она вышла бы замуж за Клюбера и упустила бы свое женское счастье. Джемма родила четырех сыновей и дочь Марианну, фотографию которой вложила в конверт. Санин потрясен. Девушка очень похожа на его любимую. Джемма сообщает, что Панталеоне умер еще до отъезда в Америку, а уже в Нью-Йорке скончалась Леноре. Эмилио сражался в отрядах Гарибальди и геройски погиб.
