Обращение в слух
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
1. Рассказ незаконнорожденной
Жила семья - муж с женой. У них было трое дочерей.
Дочери постепенно замуж вышли, у них стали свои дети нарождаться. А это послевоенные годы. Тогда ведь мало сидели с детьми: немножко посидят - и сразу работать надо идти. И их мать стала ездить и каждой дочери помогала сидеть с внучатами. И так она детям своим помогала.
А в это время отец был один и жил со своей матерью. А хозяйство все держат же, огороды. Мать старая, и она, конечно, не управлялась со всеми этими делами домашними, с хозяйством: огороды и так далее… И вот так получилось, что моя мама и согрешила с этим мужчиной-то. И я родилась незаконная, так сказать.
Она помогала по хозяйству?
Да, этому мужчине она помогала, и в итоге я родилась.
И получилось так, что умерла вот эта его мать, и он сам после этого тяжело заболел. И приезжает его законная жена. Немного пожили - и он умирает. Отец-то мой. А я-то еще не родилась - я родилась, когда он уже умер.
И когда жена законная распродавала там дом, хозяйство - он уже умер, а мама пока беременная была - и, мама мне говорила, «она мне не дала даже рваных сапог». Но ей же тоже, жене-то законной, было морально и больно и обидно…
И вот мама меня в роддоме родила третьего января тысяча девятьсот пятидесятого года, а она сама с девятьсот восьмого, значит, ей было сорок два года, видите, уже возраст. А дома своего нет. Куда ей идти? И осталась она при этой районной больнице Пичаевской, село Пичаево, райцентр. Она там санитарочкой стала работать, и так немножко она там жила при больнице.
А потом ей пришлось оттуда уйти, и она стала ходить по селам побираться. Туда в село пойдет, в другое село пойдет, и я за ней в хвосте, в хвосте постоянно - хожу побираюсь вместе с ней. Вот это я помню уже. Что я всегда с ней в хвосте ходила. В тот дом пошли, в другой дом пошли…
И вот помню: сентябрь, убирают уже картошку… Стоит лошадь, на этой лошади мешки с картошкой привезли - почему-то вот этот момент мне запомнился. И там соседская женщина говорит: приезжали из детдома и сказали, чтобы тебя подготовить к детдому.
Вы помните этот момент?
Да-да, я помню: осень, и вот меня оформляют в Канищевский детский дом, Пичаевский район Тамбовской области. И я там четыре года училась. Там было очень хорошее место: плодовые деревья, сады, своя земля была у детдома, высаживали овощи, фрукты - и всем этим потом нас кормили. Вишня, яблоки - все свое у нас было. Капусту рубили: кочерыжку вырезали и бросали в такие корыта - и прямо штыковыми лопатами рубили эти кочаны наши там… Ну, на хранение, чтоб кормить нас в детдоме. Свои ульи были, мед качали, медку нам немножко давали… Мы обирали смородину, вишню, потом отдавали на кухню, там все это готовили, и варенье давали нам из наших фруктов.
Мама ко мне приезжала в детдом. Приедет, гостиничек привезет, побудет со мной, платьице какое-нибудь мне купит… И летом - три месяца каникулы, она возьмет меня, может, на недельку, - у кого она жила, я около нее побуду, - и опять она меня в детдом…
А потом на базе этого детского дома решили организовать туберкулезный санаторий - а нас, детдомовцев, разбросали по всем детдомам Тамбовской области. И я в свою очередь попала в станцию Умет, Уметский район тоже Тамбовской области.
И вот когда из Канищевского детского дома нас отвезли в станцию Умет, мы когда туда приехали, - а там новое здание построено, все на взгляд так добротно, все хорошо… но что-то у нас случилось в психике - вот когда мы уехали от директора, от завуча, от своих воспитателей… какой-то перелом у нас произошел, когда вот так резко нас взяли и из одного гнезда пересадили в другое гнездо… ну, как-то мы не почувствовали доброту нового коллектива. И мы озлились, мы стали убегать. Воровали хлеб, жгли этот хлеб на костре… Там посадки были недалеко от детдома, и вот в этих посадках костер разводили, на костре хлеб коптили и ели его…
А учебный процесс-то уже начался, уже сентябрь - а нас никто не соберет, мы в разбежку: станция рядом - сели поехали на Тамалу, Тамалу проехали - дальше поехали… Нас никак не соберут, мы, в общем, разболтались окончательно.
Тогда приехал наш директор, Яков Гаврилович, который был у нас в первом детдоме, в Канищевском. Всех нас, воспитанников своих, собрал…
Как сейчас помню, был хороший солнечный теплый день осенний, и мы пешком пошли к водоему: там река протекала, и вот мы пешком идем, ему все рассказываем, на всех жалуемся - как нас обидели, как нас не выслушали, как нам чего-то не помогли, - мы ему как отцу всё рассказываем. А путь длинный до речки, до водоема - наверное, километров пять. Идем рассказываем - и пришли на этот водоем. Помыли пшено, картошки начистили, наварили на костре каши, она дымком попахивает, мы сидим разговариваем…
И вот он нас как-то объединил. Наверное, он сам был воспитанник детского дома и в свою очередь обладал этим вот педагогическим талантом. Как-то отогрел он нам душу. И мы вернулись когда после этого в новый детдом, мы как-то уже стали мягче, стремились уже учиться, какие-то у нас другие проблемы стали появляться… А то мы ведь вообще неуправляемые были…
2. Тунерзейский квартет
Не слышно ничего, - сказала девушка с татуировкой на шее.
Сейчас исправим! - с готовностью откликнулся мужчина постарше. - Федор? Лёлечке плохо слышно.
Ухоженная темноволосая женщина, жена мужчины постарше, посмотрела на мужа, перевела взгляд на девушку, приподняла бровь, но смолчала.
Федор, молодой человек с мягкой русой бородкой, что-то подкручивал в портативном компьютере.
Просторная комната была наполнена предзакатным светом. Очень большое, чисто вымытое двухсветное окно открывало вид на котловину, на озеро и на горные цепи за озером. Над горами стояли розовые облака. Дымок поднимался от крыши соседнего дома в темно-голубое сказочное небо.
Федя регулировал звук в своем старом лэптопе и от волнения путал клавиши. Удивительные события завязались вокруг него в последние дни.
Будучи студентом, затем аспирантом, а в последнее время и помощником профессора в Universite de Fribourg, Федя уже седьмой год почти безвыездно жил в Швейцарии: жил очень скромно, даже, пожалуй, скудно - и одиноко.
Сложилось так, что в конце декабря он оказался здесь, в «Альпотелe Юнгфрау». Гостиница не была роскошной - в сущности, пансиончик на шесть номеров, - но все же гостиница, и курорт, и поразительные - даже по меркам Швейцарии - виды… И никогда раньше Феде не приходилось живать в гостинице одному, без отца.
«Альпотелем» приятные неожиданности не исчерпались. Два старых, еще московских, приятеля, с которыми Федор пытался поддерживать угасавшую переписку, - вдруг, впервые за шесть лет, воспользовались его приглашением. Очевидно, Федору следовало благодарить снежную тучу, которая в целости миновала Австрию и Италию, но обильно просыпалась над Швейцарией - и сразу после Нового года в Беатенберг нагрянула компания московских «доскеров». Федор был несказанно рад и растроган: так хорошо ему было в шумной компании, болтавшей по-русски… Но через несколько дней пришла необычная оттепель, маршрут снежных туч поменялся - и компания так же внезапно разъехалась по соседним альпийским державам. На день-полтора задержалась в Беатенберге одна суровая девушка Леля: ей нужно было скорее вернуться в Москву. С Лелей Федор раньше не был знаком, да и в эти дни они не сказали друг другу двух слов - но, выполняя долг гостеприимства, Федор проводил ее на автобусную станцию; проследил за покупкой билета в аэропорт… и вдруг выяснилось, что из-за вулкана рейсы по всей Европе отменены.
При всей своей независимости и суровости Леля все-таки оставалась девятнадцатилетней девушкой, на неизвестный срок застрявшей в чужой стране… словом, Федор счел своим долгом взять над нею опеку. В «Альпотеле» как раз оказалась свободная комната. Федя даже выговорил у хозяина небольшую скидку.
На шее у Лели, пониже правого уха, был вытатуирован штрих-код. Федору любопытно было, что бы это могло означать, - но при знакомстве он, разумеется, не спросил, - а дальше стало еще неудобнее: такой «персональный» вопрос (по-французски размышлял Федор) мог быть истолкован как флирт, - а у него не было намерения флиртовать с Лелей.
Правда, время от времени Феде казалось, будто от нее исходит некий - не физический, а какой-то общий, нравственный что ли, - запах чистоты, напоминающий запах свежего снега, и ощущение это ему нравилось и удивляло его - но внешне она его совсем не привлекала: всегда была одета в один и тот же бесформенный балахон и угги, ходила немного вразвалку… и главное, он никак не мог попасть с нею в тон. Леля вообще отличалась немногословностью, но даже когда что-нибудь говорила (обычно кратко), он ее не понимал: не понимал, зачем она говорит сейчас именно это; что имеет в виду; что чувствует, - и даже простой, «первый» смысл сказанного часто не понимал.
Вчера Федор повел ее ужинать в дешевый - может быть, самый дешевый в Беатенберге - кабачок Bode-Beizli, с грубыми лавками вместо стульев и длинными дощатыми столами. В виде декора здесь были развешаны допотопные лыжи, а под тарелки подкладывались листочки со схемами горных трасс и подъемников. В кабачке было шумно, по соседству братались итальянцы и, кажется, англичане… Вообще, Федору показалось, что вулкан привнес в курортный быт некоторое оживление.
Когда в очередной раз молчание затянулось, Федя стал создавать видимость светской беседы, пересказывая свое позапрошлогоднее сочинение о Достоевском. Леля слушала - или не слушала, Федя не понимал.
Федор, не в меру образованный юноша, уже семь лет безвылазно живет в Швейцарии — помогает известному профессору проводить масштабное исследование антропологии национальных культур. Для исследования профессор собирает большое количество интервью простых жителей разных стран, типичных носителей так называемой национальной души. Интервью для исследования выглядит как свободное повествование на свободную тему, интервьюер не должен влиять на ход беседы, а только поддерживать ее, поощрять рассказчика. Федя как раз и занимается тем, что расшифровывает сотни записей, сделанных в России.
Неожиданно в Швейцарию покататься на лыжах приезжают друзья друзей из Москвы, которых вежливый Федя вызывается сопроводить. Одна из девушек по имени Леля, нелюдимая, молчаливая и татуированная, не успевает вылететь вовремя — полеты прекращаются из-за повышенной активности известного исландского вулкана. В одном из трактиров Федя и Леля, вынужденные убивать время в компании друг друга, знакомятся с симпатичной супружеской парой из России. Все четверо заселяются в маленький местный отель и в качестве необременительного занятия начинают слушать и обсуждать Федины записи.
Отношения героев бурно развиваются, в первую очередь благодаря возникшему за их столом пятому персонажу — богоносному и проклятому, великому и несчастному русскому народу.
Понизовский, тележурналист, работавший в «Намедни», использовал для своего романа записи реальных людей — арендовал на Москворецком рынке павильон и интервьюировал торговцев и посетителей.
Среди его героев мужчины и женщины, молодые и пожилые, русские, карачаевцы, армяне. Вот женщина рассказывает, как научилась доить корову с четырех лет, водить «МАЗ» —с десяти, а в 14 лет спасла брата в пьяной драке, пырнув кого-то разбитой бутылкой. Вот электросварщик из Одинцово рассказывает о грядущем русском бунте и о том, как молодые парни на стройке теряют пальцы и головы. Вот стриптизер, закончивший военно-музыкальное училище, живописно рисует дедовщину — бить можно куда угодно, только не в лицо, губно-зубной аппарат музыкантам нужен для работы.
Перед швейцарской компанией проплывают десятки колоритнейших русских образов, во всех рассказах всего три классических рефрена — водка, бедность и насилие. Прослушанные истории лишь изредка могут вызвать слабую улыбку, в основном праведный ужас, мрак, отчаяние — готовый багаж для потенциального эмигранта. Записи Понизовского представляют собой богатейшую фактуру, интересную уже саму по себе. Однако самое впечатляющее в «Обращении в слух» даже не фактура, а ее виртуозный анализ. Четверо русских, застрявшие в сказочных Альпах, дискутируют на тему русского народа вроде бы от нечего делать, но используют мощную базу аргументов:
Федор, больше похожий на молодого священника, нежели, на европейского студента, вдохновенно рассказывает собравшимся о том, что русские, несмотря ни на что, божьи люди. Белявский, успешный бизнесмен либеральных взглядов, остроумно насмехается: «Пока абстрактно — ах русский народ богоносец! А как конкретно — так баба с г"овядиной!» У его жены Анны своя позиция, она верит в гендерную концепцию: все мужское в России отмирает, потому что
Россия — страна-женщина, именно женщина тут — первопроходец, странствующий рыцарь. Однако и мужчина, и женщина, по мнению Анны, вынуждены вечно страдать, так как их страна, ни больше ни меньше, территория Тьмы и Вечной Ночи.
Здесь подробно воссоздается и анализируется русский метафизический ужас, как будто позаимствованный из творческого арсенала режиссера Сергея Лозницы. «Войдите в любую квартиру — не в центре, «дизайнерскую» с искусственными людьми, а в любом Мончегорске... да или даже в Москве, только подальше, в Печатниках, в Марьино, на Капотне — откройте полупустой шкаф с тряпьём, на кухню пройдите, чтобы клеёночка липкая, чтобы в линолеуме дыра, и за дверью бачок течёт ржавой струйкой — что, вы думаете, это? Бедность? Нет. Это калиточки, это тропиночки и закоулочки в ночь. (…) Ночь ледяная и чёрная, но зато нет надежды. Ночь всегда та же самая, одна и та же, а свет ненадёжен и слаб. Если теплится огонёчек — значит, чужие люди придут, будут сидеть за столом, говорить: «Ты хорошая девочка, мы приехали за тобой...» А ты должна руки вот так положить и сидеть. И кричи не кричи —кругом ночь...» — рассуждает Анна, отпивая из бокала с шампанским. Белявские, видимо, давно мечтающие эмигрировать, скептически относятся к Фединым признаниям в любви к Родине, учитывая тот скользкий факт, что сам Федя любит ее на расстоянии. Девушка Леля же со скепсисом относится ко всем троим, и выигрышно молчит.
Самая ожесточенная битва в «Обращении в слух» разыгрывается, конечно, между двумя мужчинами — юным Федей и прожженным Белявским, а оружием в их битве становится не кто иной, как Федор Михайлович Достоевский. Отдельного внимания заслуживает эпизод под интригующим названием «Разоблачение Достоевского», где Белявский, собрав все свое остроумие воедино, убедительно доказывает, что любовь писателя к русскому народу есть результат интеллигентской вины, терзающей за то, что его отец, позднее убитый крестьянами, насиловал маленьких девочек. Федя и Белявский — двойники, причем именно достоевского типа. Чем выше в своих пассажах берет Федя, тем сильнее опускает Белявский: вместо пламенной веры у него фрейдизм, вместо высокопарной идеи — грубый лингвистический анализ. «Я «подл и низок» — но зато припадаю и упадаю. Я весь в дерьме — зато падаю, плачу — и всё. И — оправдан. И воссияю! И — русский народ!» — издевается Белявский.
По сути, концепции обитателей швейцарского отеля отражают почти весь спектр тем, касающихся России и русских: тут разговоры и об особой миссии, и о вульгарной правовой дикости, об уникальном положении между Азией и Европой, о национальной идее, национальном характере, любви к насилию, альтруизме.
Все сакральные кухонные прения здесь собраны под одним переплетом, в какой-то момент они прекращают быть ни к чему не приводящим трепом, напротив, превращаются в дело чести, дело жизни, главную сюжетную интригу.
Понизовский, что важно, пытается никому не подыгрывать — все концепции хорошо аргументированы и доказаны. Причем доказаны в первую очередь той магнитофонной правдой, которую выслушивают герои.
Федины записи, они же рыночные записи Понизовского, дают роману не только объективный посконный вес — кажется, именно его зачастую не хватает современной литературе — но и крайне актуальную точку наблюдения. Во времена, когда из подслушанных ресторанных разговоров может вырасти не только журнальная статья, но и полнометражный фильм, а наиболее важным становится узнать, о чем говорят эти мужчины или те женщины,
нарративы Понизовского превращаются в тот самый материал, из которого можно наконец попытаться выудить долгожданные ответы на многие проклятые еще предками вопросы.
Пусть эти вопросы и выглядят вызывающе старомодными, однако расклад остался тот же — что в альпийской деревушке, что на страницах СМИ, что в очереди в туалет продолжают спорить те, кто готов в восхищении целовать землю, сдобренную продукцией уральского медно-химического комбината, и те, кто вместо «Россия» привык говорить «эта страна». Понизовский пытается доказывать и, удивительно, доказывает, что спор «мокроступов» и «галош» не обязан длиться вечно, для этого достаточно простого — обратиться в слух.
АНТОН понизовский
ОБРАЩЕНИЕ В СЛУХ
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 2013
Специально для читателей books4iphone.ru
Первый день
1 Рассказ незаконнорожденной
2 Тунерзейский квартет
3 Рассказ о матери
5 Рассказ о разбитой бутылке
6 Заточка и кувыркучесть
7 Рассказ о двутавровой балке, или Dies irae
9 Рассказ об экстравагантном прыжке
10 Жечки и мучики
11 Рассказ о любви
12 Чуточку
Рассказ незаконнорожденной
Жила семья - муж с женой. У них было трое дочерей.
Дочери постепенно замуж вышли, у них стали свои дети нарождаться. А это послевоенные годы. Тогда ведь мало сидели с детьми: немножко посидят - и сразу работать надо идти. И их мать стала ездить, и каждой дочери помогала сидеть с внучатами. И так она детям своим помогала.
А в это время отец был один, и жил со своей матерью. А хозяйство все держат же, огороды. Мать старая, и она, конечно, не управлялась со всеми этими делами домашними, с хозяйством: огороды и так далее... И вот так получилось, что моя мама и согрешила с этим мужчиной-то. И я родилась незаконная, так сказать.
Она помогала по хозяйству?
Да, этому мужчине она помогала, и в итоге я родилась.
И получилось так, что умерла вот эта его мать, и он сам после этого тяжело заболел. И приезжает его законная жена. Немного пожили - и он умирает. Отец-то мой. А я-то ещё не родилась - я родилась, когда он уже умер.
И когда жена законная распродавала там дом, хозяйство - он уже умер, а мама пока беременная была - и мама мне говорила: «Она мне не дала даже рваных сапог». Но ей же тоже, жене-то законной, было морально и больно, и обидно...
И вот мама меня в роддоме родила третьего января тысяча девятьсот пятидесятого года, а она сама с девятьсот восьмого, значит, ей было сорок два года, видите, уже возраст. А дома своего нет. Куда ей идти? И осталась она при этой районной больнице Пичаевской, село Пичаево, райцентр. Она там санитарочкой стала работать, и так немножко она там жила при больнице.
А потом ей пришлось оттуда уйти, и она стала ходить по сёлам побираться. Туда в село пойдёт, в другое село пойдёт, и я за ней в хвосте, в хвосте постоянно - хожу побираюсь вместе с ней. Вот это я помню уже. Что я всегда с ней в хвосте ходила. В тот дом пошли, в другой дом пошли...
И вот помню: сентябрь, убирают уже картошку... Стоит лошадь, на этой лошади мешки с картошкой привезли - почему-то вот этот момент мне запомнился. И там соседская женщина говорит: приезжали из детдома и сказали, чтобы тебя подготовить к детдому.
Вы помните этот момент?
Да-да, я помню: осень, и вот меня оформляют в Кани-щевский детский дом, Пичаевский район Тамбовской области. И я там четыре года училась. Там было очень хорошее место: плодовые деревья, сады, своя земля была у детдома, высаживали овощи, фрукты - и всем этим потом нас кормили. Вишня, яблоки, - всё своё у нас было. Капусту рубили: кочерыжку вырезали и бросали в такие корыта - и прямо штыковыми лопатами рубили эти кочаны наши там... Ну, на хранение, чтоб кормить нас в детдоме. Свои ульи были, мёд качали, медку нам немножко давали... Мы обирали смородину, вишню, потом отдавали на кухню, там всё это готовили, и варенье давали нам из наших фруктов.
Мама ко мне приезжала в детдом. Приедет, гостиничек привезёт, побудет со мной, платьице какое-нибудь мне купит... И летом - три месяца каникулы, она возьмёт меня, может, на недельку, - у кого она жила, я около неё побуду, - и опять она меня в детдом...
А потом на базе этого детского дома решили организовать туберкулёзный санаторий - а нас, детдомовцев, разбросали по всем детдомам Тамбовской области. И я в свою очередь попала в станцию Умёт, Умётский район тоже Тамбовской области.
И вот когда из Канищевского детского дома нас отвезли в станцию Умёт, мы когда туда приехали, - а там новое здание построено, всё на взгляд так добротно, всё хорошо... но что-то у нас случилось в психике - вот когда мы уехали от директора, от завуча, от своих воспитателей... какой-то перелом у нас произошёл, когда вот так резко нас взяли и из одного гнезда пересадили в другое гнездо... ну, как-то мы не почувствовали доброту нового коллектива. И мы озлились, мы стали убегать. Воровали хлеб, жгли этот хлеб на костре... Там посадки были недалеко от детдома, и вот в этих посадках костёр разводили, на костре хлеб коптили и ели его...
А учебный процесс-то уже начался, уже сентябрь - а нас никто не соберёт, мы в разбежку: станция рядом - сели, поехали на Тамалу, Тамалу проехали - дальше поехали... Нас никак не соберут, мы, в общем, разболтались окончательно.
Тогда приехал наш директор, Яков Гаврилович, который был у нас в первом детдоме, в Канищевском. Всех нас, воспитанников своих, собрал...
Как сейчас помню, был хороший солнечный тёплый день осенний, и мы пешком пошли к водоёму: там река протекала, и вот мы пешком идём, ему всё рассказываем, на всех жалуемся - как нас обидели, как нас не выслушали, как нам чего-то не помогли, - мы ему как отцу всё рассказываем. А путь длинный до речки, до водоёма - наверное, километров пять. Идём, рассказываем - и пришли на этот водоём. Помыли пшено, картошки начистили, наварили на костре каши, она дымком попахивает, мы сидим, разговариваем...
И вот он нас как-то объединил. Наверное, он сам был воспитанник детского дома и в свою очередь обладал этим вот педагогическим талантом. Как-то отогрел он нам душу. И мы вернулись когда после этого в новый детдом, мы как-то уже стали мягче, стремились уже учиться, какие-то у нас другие проблемы стали появляться... А то мы ведь вообще неуправляемые были...
Тунерзейский квартет
Не слышно ничего, - сказала девушка с татуировкой на шее.
Сейчас исправим! - с готовностью откликнулся мужчина постарше. - Фёдор? Лёлечке плохо слышно.
Ухоженная темноволосая женщина, жена мужчины постарше, посмотрела на мужа, перевела взгляд на девушку, приподняла бровь, но смолчала.
Фёдор, молодой человек с мягкой русой бородкой, что-то подкручивал в портативном компьютере.
Просторная комната была наполнена предзакатным светом. Очень большое, чисто вымытое окно открывало вид на котловину, на озеро и на горные цепи за озером. Над горами стояли розовые облака. Дымок поднимался от крыши соседнего дома в тёмно-голубое сказочное небо.
Федя регулировал звук в своём старом лэптопе и от волнения путал клавиши. Удивительные события завязались вокруг него в последние дни.
Будучи студентом, затем аспирантом, а в последнее время и помощником профессора в Universite de Fribourg 1, Федя уже седьмой год почти безвыездно жил в Швейцарии: жил очень скромно, даже, пожалуй, скудно - и одиноко.
Сложилось так, что в конце декабря он оказался здесь, в «Альпотеле Юнгфрау». Гостиница не была роскошной - в сущности, пансиончик на шесть номеров, - но всё же гостиница, и курорт, и поразительные - даже по меркам Швейцарии - виды... И никогда раньше Феде не приходилось живать в гостинице одному, без отца.
«Альпотелем» приятные неожиданности не исчерпались. Два старых, ещё московских приятеля, с которыми Фёдор пытался поддерживать угасавшую переписку, вдруг, впервые за шесть лет, воспользовались его приглашением. Очевидно, Фёдору следовало благодарить снежную тучу, которая в целости миновала Австрию и Италию, но обильно просыпалась над Швейцарией - и сразу после Нового года в Беатенберг нагрянула компания московских «доске-ров». Фёдор был несказанно рад и растроган: так хорошо ему было в шумной компании, болтавшей по-русски... Но через несколько дней пришла необычная оттепель, маршрут снежных туч поменялся - и компания так же внезапно разъехалась по соседним альпийским державам. На день-полтора задержалась в Беатенберге одна суровая девушка Лёля: ей нужно было скорее вернуться в Москву. С Лёлей Фёдор раньше не был знаком, да и в эти дни они не сказали друг другу двух слов - но, выполняя долг гостеприимства, Фёдор проводил её на автобусную станцию; проследил за покупкой билета в аэропорт... и вдруг выяснилось, что из-за вулкана рейсы по всей Европе отменены.
При всей своей независимости и суровости Лёля всё-таки оставалась девятнадцатилетней девушкой, на неизвестный срок застрявшей в чужой стране... словом, Фёдор счёл своим долгом взять над нею опеку. В «Альпотеле» как раз оказалась свободная комната. Федя даже выговорил у хозяина небольшую скидку.
На шее у Лёли, пониже правого уха, был вытатуирован штрих-код. Фёдору любопытно было, что бы это могло означать, но при знакомстве он, разумеется, не спросил, а дальше стало ещё неудобнее: такой «персональный» вопрос (по-французски размышлял Фёдор) мог быть истолкован как флирт, - а у него не было намерения флиртовать с Лёлей.
Предлагаем вашему вниманию рецензию Анны Голубевой на книгу Антона Понизовского “Обращение в слух”.
Взять и написать роман о тайне русской души. Вот натурально, без шуток – русская душа, русский народ, Бог, Достоевский. То есть сразу, в первой книге, подставиться. Для дебюта это, может, и ничего. Но одно дело так подставляться, когда тебе 20, другое – когда 40.
Начать книгу словами «Жила семья – муж с женой. У них было трое дочерей». Трое дочерей, понимаете. Запереть в маленькой альпийской гостинице двух мужчин и двух женщин, не считая эпизодического хозяина, который подать-прибрать – перевернуть страницу – и не то что никого не убить, а шагу не сделать в сторону детектива.
Небо над Европой закрыто — из-за исландского вулкана. В швейцарских Альпах застряли после каникул четверо русских – Дмитрий и Анна Белявские, средних лет семейная пара, приехавшая кататься на лыжах, юная сноубордистка Леля и главный герой, двадцатисчемтолетний Федор, который ни на чем не катается, самолета не ждет и тут совершенно случайно.
Хотя он-то как раз почти местный – учился в швейцарском университете, потом в аспирантуре, теперь помощник профессора, от занятий Достоевским перешел к антропологии, и русскую душу изучает уже по воле наставника, Николя Хааса. Идея у швейцарского антрополога примерно такая: надо записать на диктофон как можно больше устных рассказов простых русских людей, расшифровать и вывести общий знаменатель.
Федор занят расшифровкой и переводом этих самых записей не первый месяц. Кое-что в них ему, давно оторванному от родной почвы, не очень понятно. Случайные знакомые соглашаются помочь, надо ж как-то коротать время после катания. И вот все четверо сходятся в общей гостиной с камином, пользуясь тем, что кроме них в гостинице постояльцев нет, и слушают записи в Федином ноутбуке.
Все это излагается так бесхитростно, что прощаешь автору нескромность замысла. Никаких экстравагантных прыжков фабулы, лексических аттракционов и фонетических спецэффектов. Свои отношения со словесностью автор напоказ не выставляет – долго надо приглядываться, чтобы заметить, что между ними что-то есть.
«Обращение в слух» можно, в принципе, воспринимать как притчу, например, про народ и интеллигенцию. А героев — как в детстве бумажные фигурки: компромисс, на который идешь, когда нет под рукой нормальных, трехмерных, а потом увлекаешься так, что уже не важно. Мы ничего не знаем ни о ком из них, кроме Федора, да и о нем не так уж много. Нам не описывают их бэкграунд, занятия, внешность – есть только отдельные штрихи: «мягкая русая бородка», «острые ноготки», загадочная татуировка на девичьей шее. Но их и без описаний узнаешь, считываешь, кто и откуда – достаточно им начать говорить.
Монологи и диалоги действующих лиц, которым автор то и дело передает слово, почти превращают роман в пьесу, сочетание привычной драматургии и вербатима. Опять же, единство места, единство действия, время же вполне условно – все происходит в течение пяти суток, но могло бы уместиться и в классические 24 часа.
Пора сказать о главной дерзости автора. Рассказы людей из России, которые слушают его герои, не просто включены в книгу, а занимают добрую ее половину. Истории эти не придуманы — их наговорили реальные люди.
То есть, автор комбинирует два разнородных, разноприродных потока – свое и чужое, письменное и устное, фикшн и нон-фикшн, вторую реальность – с первой. Не смешивая, а именно монтируя встык — этот внелитературный, киношный прием обнажает границу, где кончается искусство и дышат почва и судьба.
Сначала это возмущает – как всякая игра не по правилам. Это все-таки не театр, давайте уж что-нибудь одно, либо прозу, либо человеческий документ. Потом начинаешь сознавать, какой решимости это потребовало от автора. Что-то свое писать рядом с этой живой речью — как актеру войти в кадр с ребенком. Большой риск, что тебя просто не заметят – а разве этого добиваешься, публикуя свою первую книгу?
Кроме того, трудно не оценить масштаб предпринятых автором «Обращения» усилий. Надо было найти всех этих людей: пожилого электросварщика, спортсменку-армрестлера, бывшего ФСБшника, офисную служащую, стриптизера, торговку с рынка, военного летчика, медбрата из сельской больницы, девушку из Чебоксар, дядьку-снабженца, абхазку, горюющую о погибшем сыне. Надо было каждого разговорить — а говорят они подробно, откровенно, о сокровенном.
Автор тут, похоже, действует по заветам своего персонажа, швейцарского профессора: лучше, чтоб рассказчики были людьми не городскими, желательно без высшего образования – наверное, предполагается, что почва и судьба в них дышат чаще и глубже, чем в людях, испорченных цивилизацией. Повествование же должно быть свободным (narrations libres) – человеку, почти не прерывая его вопросами, предоставляют рассказывать что угодно: о себе или о других, о снах или яви, всю свою жизнь или только эпизод.
И вот они перед нами, все эти свободные нарративы – подробные автобиографии, душераздирающие исповеди, живые свидетельства, слезные жалобы, случаи и байки, десятки историй от первого лица, сотни страниц. Они не просто увеличивают объем книги, раздвигая ее границы куда-то за пределы видимости, а меняют все пропорции, смещают фокус.
« — Эта комната…Горы…Как будто неплотное: то ли просвечивает, то ли…. то ли плывет. Вроде бы и реальное – но не совсем… — А реальность – наоборот, на пленке? – подхватил Федор. – Я тоже это чувствовал! несколько раз!»
Эту реальность герои обсуждают, от нее отталкиваются, к ней возвращаются. Весь их сюжет разыгрывается вокруг, как комментарий, сами они – рисунки на полях книги, которую читают. Точнее, слушают — как музыку. То и дело кто-то произносит: «Федя, поставьте уже про любовь!» или «Сядь сюда. И поставь какую-нибудь не очень длинную» или «Включайте дальше свою шарманку». Четверо, потерявшиеся в этом шуме русской жизни и русской речи. Какой там исландский вулкан, какая Швейцария.
«Обращение» вливается в разговор, который протекает по основной территории русской литературы со времен, кажется, ее появления: почему эта русская жизнь такая трудная и какой в этой трудности смысл?
Разговор этот, как водится, быстро превращает беседу милых и приятных друг другу людей в спор, почти противостояние. Описывать характер и ход этого поединка – значит пересказывать книгу, в которой, конечно, не только говорят, герои все-таки не бумажные, они едят, пьют, мучаются похмельем, шутят, испытывают чувства и делают шаги. Но то, что между ними происходит — симпатии и антипатии, коварство и любовь — судьба их личного сюжета зависит от исхода этого спора о русской судьбе. Если, конечно, у него может быть исход.
Понятно, что Федор Михалыча спорщики поминают через слово.
Как и сам автор – и Швейцария тут, ясно, не просто так, и воодушевление Федора от встречи с компатриотами и возможности вести умный разговор по-русски, и совсем откровенные ремарки вроде «страдая, воскликнул Федор», «дрожал Федя», «прянул Федя».
Ваз в гостиной бедный рыцарь не бьет (хотя во флешбеке прошибает лбом стекло – благодаря чему, собственно, и оказывается в Альпах); помнит о приличиях, старается не делать жестов, но произносит такие речи про народ-богоносец, живой источник и небесное отечество, что битье ваз конфузило бы слушателей гораздо меньше.
Его оппонента, Дмитрия Всеволодовича, соблазнительно нарядить Свидригайловым или Ставрогиным. На обеих дам вполне бы могло подойти что-нибудь из гардероба Епанчиных.
Не факт, что надо так уж всерьез принимать расставленные тут повсюду бюстики великого писателя. Аккурат в середине книги предпринимается основательный, страниц на 30, разнос Достоевского в режиме «анти-Ахматова»: тут вам и гроздья цитат с убийственными комментариями, и психоаналитические экскурсы в детство, и вивисекция самых трепетных мотивов зрелого творчества– слезинка ребенка, говорите? Религиозность? Чувство к русскому народу?
В общем, Достоевскому достается – от персонажа, да, но не сказать, что совсем без ведома автора.
Рикошетом попадает и Фединым светлым идеалам. «Нет, Федор, таких русских, как у Достоевского и у вас — нет в природе» — заключает Белявский, и с ним трудно спорить. В конце концов, он-то в России живет, в отличие от Федора. А чем кончают швейцарские мечтатели, пылко любящие русский народ издалека, когда им доведется с этим народом столкнуться, известно.
Выпад в сторону Достоевского – не единственное, что заставляет вспомнить о другом любимце русской музы и любителе швейцарских гостиниц. Его герои «Обращения» не цитируют – но его присутствие тут и без этого ощущается. И не потому, что созерцаемые Федором облака на горных отрогах напоминают о Годунове-Чердынцеве, а мелодия дуэта супругов Белявских повторяет интонацию супругов Черносвитовых.
Дело, скорее, в настройках авторской оптики. В этих его визуально выверенных мизансценах. В манере внезапно брать крупным планом ухо собеседника, хризопразовый глаз возлюбленной, потолочную балку, пуговку на байковой рубашке. Собственно, в тех вещах, за которые Набоков хвалил создателя «Братьев Карамазовых», называя его «зорким писателем».
Зоркий читатель наверняка заметит в романе «Обращение в слух» и другие источники авторского вдохновения. У любой книжки всегда много соавторов. Это только кажется, что ты располагаешь буквами, запятыми и цитатами по своему усмотрению – они тобой не меньше. Не говоря уже о почве и судьбе, которые дышат где хотят, так же, как и Дух.
Финалист премии "Большая книга-2013"
Уметь или учиться слушать и слышать. Это важное и редкое качество. Чаще нам хочется рассказать свое, хочется высказаться, хочется, чтобы нас услышали. И мы говорим, кричим. Не слыша других. А только и надо-то – обратиться в слух.
В книге слушают. Случайная компания из 4-х человек, засевшая в швейцарском отеле из-за снегопадов, нашла себе затею, точнее, ее предложил студент, который помогает своему профессору изучать «русскую душу» по записанным на диктофон устным рассказам простых русских людей. Слушатели пытаются интерпретировать, объяснить эти истории, вывести «код» русского народа. Естественно, складывается два лагеря.
Один – Дмитрий, успешный, опытный, зрелый мужчина. Другой – студент Федор, верующий, несколько лет не живущий в России, такой немножко не от мира сего, инфантильный даже, я бы сказала. Дмитрий – в позиции осуждающего, для него русские - быдло, пьян, чернь. И ведь многие рассказы ложатся в эту позицию, вполне обосновывая ее. Очень, очень тяжелая картинка русской жизни складывается из этих рассказов, каждый практически – это чья-то боль, страдания, потери, смерти, чернуха какая-то, а если есть что-то светлое, то все равно на фоне или вопреки окружающей серой или даже серо-буро-малиновой обыденности…
Федор же пытается подойти не с осуждением, а с пониманием. Он стоит на позиции (может не совсем точно передаю суть, но в общих чертах) народа-богоносца. Много здесь религиозных моментов. Много и подробно – достоевщины, в прямом смысле – преподносится весьма своеобразная версия писательской судьбы и творческого подхода Достоевского – по Фрейду.
Есть и линия отношений мужчина-женщина – это уже среди самих слушающих.
В общем, написано много, историй – множество, местами тяжело от безысходности рассказов, местами в какой-то степени даже злят мнения и одного, и другого главных героев. Читалась эта книга у меня нелегко и долго. Но добралась-таки до конца. Не скажу, что книга мне очень и очень понравилась. Но не потому, что она плоха, а скорее потому, что я не готова для ее полноценного восприятия и погружения в нее. Дальше написала такое, что самой смешно стало: читая ее, надо думать! Вроде как я не готова думать. Наверное, в какой-то степени так и есть – эта книга не для чтения на отдыхе, как у меня было. Но она тем и ценна, на мой взгляд, что заставляет думать.
И вполне возможно, что «Обращение в слух
» может претендовать на премию.
Другое дело, что ответа на вопросы «Что есть русский народ» и «Каков код русской души», мне кажется, мы так и не получаем. Или его и нет – однозначного?
Цитировать из книги можно много. Я приведу лишь одно, очень мне созвучное: «Так называемые объективные обстоятельства - ни при чем. Все зависит только от человека. Один человек, как завод, все хорошее перерабатывает в плохое - а другой человек, наоборот, самый ужас кромешный каким-то образом перерабатывает в хорошее».
У одного стакан наполовину пуст, у другого – наполовину полон. Свое отношение к жизни мы выбираем сами.
