Недавно в большой прокат вышел фильм Софьи Горленко «Атлантида Русского Севера» . Фильм жуткий, и, в то же время, поразительно красивый. Зрители в зале кинотеатра, взрослые люди (а детям такие вещи смотреть рано), рукоплескали, когда по экрану пошли титры. Некоторые вытирали слезы. Откуда такой эффект? Наша эпоха на сопереживание скупа…
Всё дело в подчеркнутой, концентрированной ставке, сделанной режиссером на откровенность киноповествования. Фильм получился не просто документальный, а… какой-то сверхдокументальный, будто его создатели задались целью сотворить для исследователей будущего максимально достоверный источник по истории нашего времени.
Всякий народ, создавший высокую культуру, имеет некое тайное пристрастие к какому-то одному достоинству художественного произведения. Оно для большинства читателей становится определяющим. Иные достоинства могут радовать, восхищать, притягивать внимание, но по своему значению именно это одно, и никакое другое, в подавляющем большинстве случаев главенствует. Притом никто никогда не напишет в учебнике и, тем более, не впишет в манифест художественного объединения такой вот, негласный, приоритет. Все всё знают, но чрезвычайно редко озвучивают своё понимание. А зачем? Кому надо, тот и без того с молоком матери впитал понимание сути дела…
В русской культуре то ставится высоко, о чем можно сказать: «Вот – правда!» Именно правда, а не что-нибудь иное ценится выше всего. Выше живости ума, выше философических свойств интеллекта, выше технической изощренности, выше богатства идеями, да выше чего угодно. Есть правда, и многое прощается. Вот почему в русской культуре – литературе, живописи, кино, театре - так высоко ценят реализм. Вот почему внимание к мелочам и стремление к «аутентичности» всегда окупается благодарным вниманием аудитории.
А в фильме Софьи Горленко нет ничего «игрового», ничего сверх реализма повседневности. Нет даже голоса за кадром. Нет интервьюера, задающего вопросы свидетелям современности. Просто жители Русского Севера рассказывают о себе. Страшно – так пусть будет страшно, печально – так пусть будет печально, остроумно, коряво, нелепо, глубоко – всё подано в виде правды факта. А правда факта подана так, что между нею и какими-то высокими, заоблачными истинами никакого зазора нет.
Вот собрали деревенских старушек, чтобы они спели на камеру старинные народные песни. Старушки принарядились, а мужик гармонист говорит им: «Простите, не могу я вам играть. У меня друг сегодня умер, я не могу, вы уж сами как-то». Потоптался и ушел. Две-три самые заводные бабушки попытались было завести концерт без музыки, а остальные расходятся. Смутились. Ну, тогда и эти разошлись: хоть и приехали из большого города киношники в их глушь, а неудобно, очень неудобно петь рядом с чужим горем. Как тут петь? Ой, зря нарядились-то.
Что рассказывают северяне – старики и молодые? А о горестях своих рассказывают со спокойным достоинством. Бедно живут люди, очень многие уехали в города, повсеместно угроблено хозяйство, полным-полно мёртвых деревень. Прекрасные деревянные храмы год от года ветшают гибнут. И камера показывает: да, вот крепкий старый дом, очень большой: тут лет восемьдесят назад вековала зажиточная крестьянская семья, полно скотины у нее было, речка рядом, в лесу – промысловый зверь, грибы и ягоды. Ныне лес повырублен, зверь повыбит, скотины давно нет, а по пустующему дому бродят в поисках старинных вещей музейщики. Но чаще, конечно, не музейщики, а простые мародёры: очень выгодное дело – вытаскивать из заброшенных домов старинную утварь, а потом везти ее в магазины антиквариата. Туристы хорошо платят…
И всё это на фоне лесистых холмов, цветущих лугов, прекрасных озер, чьи оловянные простыни, кажется, от изначалья девственны… Какая красота!
И какая нищета…
Камера: вот живая деревня… огни, дымы, коровы, жизнь… а вот мёртвая… беззубые провалы окон… бреши в стенах… обрушившееся крылечко… еще мертвая… еще, еще, еще и еще…
Уже звучат слова о нашей деревне как о чем-то прошедшем: «Те, кто живет сейчас в деревне, прикасаются к сокрытой атлантиде русской, ко граду Китежу». Откуда доносится голос? Да оттуда же, из-под темных вод Севера.
Но тут и там есть островки восстановления. А может быть, даже не восстановления, а совершенно новой жизни, которая не дает себе забыть о жизни старой, утонувшей во времени. Кряжист русский мужик, вытягивает на себе даже то, что, кажется, вытянуть невозможно. Хочет помощи от государства, не больно-то государство ему помогает, государство где-то вдали, тает государство в туманной дымке, но если уж хотя бы не мешает, то он один, на себе, вытягивает неподъемный воз.
Приехали в деревню молодые образованные люди из города. Уперлись рогом и не уезжают. Чувствуют ее как «своё». Чувствуют, что здесь легче им выстроить вокруг себя ту вселенную, какую им надобно: в мегаполисной суете не выходит, стачиваются люди в крошку, а радости не имеют. Здесь – другое дело. Молодой музыкант говорит на камеру: «Как бы приучить людей к чувству хозяина на своей земле». Говорит он о подленьком психологическом давлении масс медиа. Всякий экран требует: «Будь успешным человеком!» А какой может быть успешный человек в деревне, среди лесов, с нищим житьём на коровьем навозе? Но живется-то здесь хорошо, славно, и, значит, надо спокойно самому себе сказать: «По тамошним меркам, я неуспешный человек… Да и ладно». И жить дальше, и хозяйствовать в своем доме.
Какие-то храмы гибнут безвозвратно – от гнилья, от пожаров, от запустения. А какие-то живут. Место на место не приходится, везде это зависит от воли местных жителей.
Кое-где и церкви восстанавливаются, и хозяйствишко ведется вопреки всеобщему разору. Не сдаются местные, не удовлетворяются жизнью в ландшафте экономических руин.
Камера: храм полуразобранный, бывший сельский клуб, где танцульки бывали при Леониде Ильиче… Люди жалуются: «Ни денег нет, ни рабочих рук, как его в порядок-то привести»… копошатся у храма, потихоньку делают какую-то маленькую работку… тут мусор убрали… тут подтесали что-то… И вот стоит храм в полном порядке, с новой главкой… Чудо?
Один из плотников размышляет: «Храмы как блокпосты на нашей земле. Пока они стоят, и земля наша, и мы сами существуем. Если их не будет, не станет и нас. Мы будем свободны, ничто нас не удержит на земле. Как говорится, освободите территорию!» Внук священника, протоиерея, погубленного в годы репрессий против духовенства, говорит своей матери, помянувшей о тяготах в жизни простого сельского иерея: «Мы должны продолжить путь дедушки».
Сквозь темноту, из-под глыб, снизу, кажется, с самого дна, доносятся голоса, чуждые уныния: «Есть надежда: ночь особенно темна перед самым рассветом». И – про ту же клятую «атлантиду», но совсем в другом тоне: «Рано еще говорить, русская деревня погибла, что это затонувшая атлантида».
Слава Богу! Есть люди, которые никуда не уедут, а останутся, каждый на своем месте, хребтом земли своей. Значит, дело русское - не пропащее. Значит, «еще побредём!»
Один крепенький северянин в самом конце фильма говорит: «Мне шестьдесят лет, а моему сыну один год. Я рискую. Но не надо так думать: доживу или не доживу… Если ты чувствуешь в себе потенциал, не скули, действуй!».
Может создаться впечатление, что автор этих строк восхищается фильмом как прекрасным этнографическим полотном современной русской жизни в деревне. Нет, ничего подобного. Я не снаружи, я внутри. Я не в деревне живу, а в городе, но я с теми, о ком повествует «Антлантида Русского Севера». Это ведь мой народ, мои единоплеменники и единоверцы. Их боль – моя боль, их надежда - моя надежда, их молитвы – мои молитвы. Я хочу, чтобы они жили лучше.
А потому закончу тем, что народ мой так любит, скажу Софье Горленко со товарищи: «Вот, правда». И за правду – низкий вам поклон.
Дмитрий Володихин
Фильм жуткий, и, в то же время, поразительно красивый. Зрители в зале кинотеатра, взрослые люди (а детям такие вещи смотреть рано), рукоплескали, когда по экрану пошли титры. Некоторые вытирали слезы. Откуда такой эффект? Наша эпоха на сопереживание скупа…
Всё дело в подчеркнутой, концентрированной ставке, сделанной режиссером на откровенность киноповествования. Фильм получился не просто документальный, а… какой-то сверхдокументальный, будто его создатели задались целью сотворить для исследователей будущего максимально достоверный источник по истории нашего времени.
Всякий народ, создавший высокую культуру, имеет некое тайное пристрастие к какому-то одному достоинству художественного произведения. Оно для большинства читателей становится определяющим. Иные достоинства могут радовать, восхищать, притягивать внимание, но по своему значению именно это одно, и никакое другое, в подавляющем большинстве случаев главенствует. Притом никто никогда не напишет в учебнике и, тем более, не впишет в манифест художественного объединения такой вот, негласный, приоритет. Все всё знают, но чрезвычайно редко озвучивают своё понимание. А зачем? Кому надо, тот и без того с молоком матери впитал понимание сути дела…
В русской культуре то ставится высоко, о чем можно сказать: «Вот - правда!» Именно правда, а не что-нибудь иное ценится выше всего. Выше живости ума, выше философических свойств интеллекта, выше технической изощренности, выше богатства идеями, да выше чего угодно. Есть правда, и многое прощается. Вот почему в русской культуре - литературе, живописи, кино, театре — так высоко ценят реализм. Вот почему внимание к мелочам и стремление к «аутентичности» всегда окупается благодарным вниманием аудитории.
А в фильме Софьи Горленко нет ничего «игрового», ничего сверх реализма повседневности. Нет даже голоса за кадром. Нет интервьюера, задающего вопросы свидетелям современности. Просто жители Русского Севера рассказывают о себе. Страшно - так пусть будет страшно, печально - так пусть будет печально, остроумно, коряво, нелепо, глубоко - всё подано в виде правды факта. А правда факта подана так, что между нею и какими-то высокими, заоблачными истинами никакого зазора нет.
Вот собрали деревенских старушек, чтобы они спели на камеру старинные народные песни. Старушки принарядились, а мужик гармонист говорит им: «Простите, не могу я вам играть. У меня друг сегодня умер, я не могу, вы уж сами как-то». Потоптался и ушел. Две-три самые заводные бабушки попытались было завести концерт без музыки, а остальные расходятся. Смутились. Ну, тогда и эти разошлись: хоть и приехали из большого города киношники в их глушь, а неудобно, очень неудобно петь рядом с чужим горем. Как тут петь? Ой, зря нарядились-то.
Что рассказывают северяне - старики и молодые? А о горестях своих рассказывают со спокойным достоинством. Бедно живут люди, очень многие уехали в города, повсеместно угроблено хозяйство, полным-полно мёртвых деревень. Прекрасные деревянные храмы год от года ветшают гибнут. И камера показывает: да, вот крепкий старый дом, очень большой: тут лет восемьдесят назад вековала зажиточная крестьянская семья, полно скотины у нее было, речка рядом, в лесу - промысловый зверь, грибы и ягоды. Ныне лес повырублен, зверь повыбит, скотины давно нет, а по пустующему дому бродят в поисках старинных вещей музейщики. Но чаще, конечно, не музейщики, а простые мародёры: очень выгодное дело - вытаскивать из заброшенных домов старинную утварь, а потом везти ее в магазины антиквариата. Туристы хорошо платят…
И всё это на фоне лесистых холмов, цветущих лугов, прекрасных озер, чьи оловянные простыни, кажется, от изначалья девственны… Какая красота!
И какая нищета…
Камера: вот живая деревня… огни, дымы, коровы, жизнь… а вот мёртвая… беззубые провалы окон… бреши в стенах… обрушившееся крылечко… еще мертвая… еще, еще, еще и еще…
Уже звучат слова о нашей деревне как о чем-то прошедшем: «Те, кто живет сейчас в деревне, прикасаются к сокрытой атлантиде русской, ко граду Китежу». Откуда доносится голос? Да оттуда же, из-под темных вод Севера.
Но тут и там есть островки восстановления. А может быть, даже не восстановления, а совершенно новой жизни, которая не дает себе забыть о жизни старой, утонувшей во времени. Кряжист русский мужик, вытягивает на себе даже то, что, кажется, вытянуть невозможно. Хочет помощи от государства, не больно-то государство ему помогает, государство где-то вдали, тает государство в туманной дымке, но если уж хотя бы не мешает, то он один, на себе, вытягивает неподъемный воз.
Приехали в деревню молодые образованные люди из города. Уперлись рогом и не уезжают. Чувствуют ее как «своё». Чувствуют, что здесь легче им выстроить вокруг себя ту вселенную, какую им надобно: в мегаполисной суете не выходит, стачиваются люди в крошку, а радости не имеют. Здесь - другое дело. Молодой музыкант говорит на камеру: «Как бы приучить людей к чувству хозяина на своей земле». Говорит он о подленьком психологическом давлении масс медиа. Всякий экран требует: «Будь успешным человеком!» А какой может быть успешный человек в деревне, среди лесов, с нищим житьём на коровьем навозе? Но живется-то здесь хорошо, славно, и, значит, надо спокойно самому себе сказать: «По тамошним меркам, я неуспешный человек… Да и ладно». И жить дальше, и хозяйствовать в своем доме.
Какие-то храмы гибнут безвозвратно - от гнилья, от пожаров, от запустения. А какие-то живут. Место на место не приходится, везде это зависит от воли местных жителей.
Кое-где и церкви восстанавливаются, и хозяйствишко ведется вопреки всеобщему разору. Не сдаются местные, не удовлетворяются жизнью в ландшафте экономических руин.
Камера: храм полуразобранный, бывший сельский клуб, где танцульки бывали при Леониде Ильиче… Люди жалуются: «Ни денег нет, ни рабочих рук, как его в порядок-то привести»… копошатся у храма, потихоньку делают какую-то маленькую работку… тут мусор убрали… тут подтесали что-то… И вот стоит храм в полном порядке, с новой главкой… Чудо?
Один из плотников размышляет: «Храмы как блокпосты на нашей земле. Пока они стоят, и земля наша, и мы сами существуем. Если их не будет, не станет и нас. Мы будем свободны, ничто нас не удержит на земле. Как говорится, освободите территорию!» Внук священника, протоиерея, погубленного в годы репрессий против духовенства, говорит своей матери, помянувшей о тяготах в жизни простого сельского иерея: «Мы должны продолжить путь дедушки».
Сквозь темноту, из-под глыб, снизу, кажется, с самого дна, доносятся голоса, чуждые уныния: «Есть надежда: ночь особенно темна перед самым рассветом». И - про ту же клятую «атлантиду», но совсем в другом тоне: «Рано еще говорить, русская деревня погибла, что это затонувшая атлантида».
Слава Богу! Есть люди, которые никуда не уедут, а останутся, каждый на своем месте, хребтом земли своей. Значит, дело русское — не пропащее. Значит, «еще побредём!»
Один крепенький северянин в самом конце фильма говорит: «Мне шестьдесят лет, а моему сыну один год. Я рискую. Но не надо так думать: доживу или не доживу… Если ты чувствуешь в себе потенциал, не скули, действуй!».
Может создаться впечатление, что автор этих строк восхищается фильмом как прекрасным этнографическим полотном современной русской жизни в деревне. Нет, ничего подобного. Я не снаружи, я внутри. Я не в деревне живу, а в городе, но я с теми, о ком повествует «Антлантида Русского Севера». Это ведь мой народ, мои единоплеменники и единоверцы. Их боль - моя боль, их надежда — моя надежда, их молитвы - мои молитвы. Я хочу, чтобы они жили лучше.
А потому закончу тем, что народ мой так любит, скажу Софье Горленко со товарищи: «Вот, правда». И за правду - низкий вам поклон.
Всем ползущим по дороге Домой
Я хорошо помню майские праздники три года назад. Меня тогда накрыл жуткий кризис идентичности: я не просто не совпадала с собой по краям – мое «я» плавилось на солнце и, застывая, превращалось в уродливую бесформенную массу. На своем ли я месте, с теми ли людьми, куда я вообще иду и почему все так сложно – вопросов было уйма, ответов – ноль.
Пока все ели шашлыки за городом, я курила на балконе в пустой квартире и, не вылезая из пижамных штанов, писала тексты: взяла работу на выходные, не умея и не позволяя себе отказаться, чтобы не мучиться потом сожалениями об упущенной выгоде и чувством вины. Я была на излете своей карьеры в должности главного редактора и была крайне истощена нагрузками, одиночеством и тем, что после развода прошло полтора года, а у меня так ни с кем и не получилось завести отношения (разве что в тупик).
За окном наркотически сладко цвели яблони, каштаны и черемуха, а я клацала по клавишам и заедала внутреннюю пустоту ложками вареной сгущенки из банки и пятью-шестью пачками любимого мороженого зараз. Нещадно толстела и ненавидела себя за это – равно как и за то, что вместо того чтобы отдохнуть, срочно нарисовала себе работу. Ела, чтобы еще больше выбесить саму же себя, чтобы еще больше усугубить и без того полный раздрай внутри, дойти до предельной точки, вывернуться наизнанку, умереть и родиться заново, но уже какой-нибудь другой – и хоть кому-нибудь нужной…
…Поздно ночью пришла смска от бывшего мужа: он писал о том, что его новая женщина – его персональное чудо, что он счастлив, что любит, что господибожемой тебе не передать как это здорово, –
мое сердце пропустило два удара, а из левого глаза выкатилась, медленно сползла вниз и затекла в ухо слеза.
Похоже, у моего болота саморазрушения, жалости и ненависти к себе все-таки были пределы –
так теплой майской ночью
с ее шорохами, вином
и падающими звездами
я впечаталась
в своё
дно.
«я не знаю, откуда это берется и почему накатывает так спонтанно,
без причины является, подло, исподтишка,
без прилично-привычного объяснения:
девочка, гормоны, месячные,
скоро пройдет.
хочется биться в истерике. но сначала –
напиться, выговориться,
до потери сознания выжалеться,
выплакаться,
распустить себя
по петелькам-ниточкам,
по земле рассыпаться
помутневшими от времени латунными пуговицами,
споротыми с синего детского костюмчика моряка…»
На следующий день я проснулась в 4.30 утра, взяла лист бумаги и начала строчить как бешеная свой «манифест», где, не стесняясь в выражениях, написала все, что думаю о себе, своей жизни и своих перспективах – почерком отличницы, красивыми печатными буквами, почти капслоком. Помню, как написала тогда, что никто не решит мои проблемы за меня, никто не придет и не спасет меня, потому что «ну сколько можно уже страдать», никому не интересны мои красочные депрессии – да и черт возьми, никому не должны быть .
Так что вытри сопли, надень кроссовки и беги. Беги, пока не упадешь от усталости, а когда упадешь – ползи по направлению к дому.
В тот момент я стала собственным Учителем, пребольно ударившим себя по спине бамбуковой палкой. Я поднялась с постели, натянула кроссовки, погладила ошалевшую кошку и побежала. Это был мой первый бросок на двенадцать километров по пустому городу.
…Огромные майские жуки совокуплялись и с громким хрустом падали на асфальт, а рассветное небо было такой чистоты и ясности, что болели глаза.
Я бегала – и отчетливо слышала во рту металлический привкус собственных легких.
Я плавала – и там, где мелко, мне до дрожи пахло пионерским лагерем: запахом пустых советских умывален, холодной плитки, сосен и зубной пасты.
Я вернула себе молчание как состояние жизни, постигала практику смирения с неизбежным. Мне болели мышцы и душа, я по-прежнему работала по выходным и не высыпалась, но одно я знала точно: я больше не хочу умирать, да и как можно хотеть умирать, когда цветут сирень и пионы, по ночам с тихим скрипом растет трава, а уличный музыкант играет на аккордеоне танго.
Я была взрослой, одинокой и свободной. Свободной не от, а для.
До встречи с Сашей
оставался
месяц.
***
С того времени прошло всего три года, а кажется, что целая жизнь. Как бы я хотела сказать
той девочке, которой была, что все будет хорошо, все наладится – будет и семья, и любимая работа, и сильное тренированное тело, и даже Гнездо. Как бы я хотела ей сказать
, что ночь темна перед рассветом, а саморазрушение никогда не бывает достойным выходом. Что впереди много интересного, гораздо, гораздо больше интересного,
чем во всей ее жизни «до», и вот эта вот злость на саму себя тем утром станет лучшим мотиватором, чтобы взять себя в руки и начать лепить ту жизнь, которую хочешь, а не ту, которую доводится проживать.
Как бы я хотела ей сказать,
что
когда она все-таки упала от усталости
,
ей
удалось
доползти
Домой.
Май 2016
Музыка: The National – Need My Girl
Книгу Ольги Примаченко «С тобой я дома» (лучшие тексты из блога по версии автора) в печатном или электронном варианте можно купить . Паблик-чат Гнезда в Viber – по
