На закате своей жизни — между 75 и 85 годами, Александра Яковлевна Бруштейн написала чуть ли не самую знаменитую детскую книгу послевоенного СССР — «Дорога уходит вдаль...» В сознании советских детей эта книга укоренилась сильнее, чем «Тимур и его команда» Гайдара, а цитатами из неё обменивались чаще, чем фразами из «Швамбрании» Льва Кассиля. Можно сказать, что Бруштейн воспитала целое поколение, и как у неё это получилось — самая настоящая загадка.
У трилогии «Дорога уходит в даль...», написанной в конце 50-х годов прошлого века, до сих пор множество почитателей и даже фанатов, хотя современные подростки об этой книге уже почти не знают.
Для тех же, кто взрослел в позднем СССР, она была больше, чем просто чтением. «Дорога уходит в даль...» была одной из тех книг, по которым безошибочно определяли «своих» — цитатами из неё обменивались, как паролями: «она же здоровая, умная девочка — зачем ей икать и квакать», «сто Тамарок за одного Шарафута», «замечательное изобретение Варварвары Забебелиной»...
Когда Александра Яковлевна работала над «Дорогой...» — по сути, первой своей книгой, она уже практически не слышала и почти ослепла. Но поверить в это совершенно невозможно — по страницам скачет, смеясь, живая девочка, совершенно не изменившаяся за шестьдесят пять лет.
Главная литературная загадка XX века
Писательская карьера Александры Бруштейн и судьба её книги — одна из самых больших загадок ХХ века. Хотя, казалось бы, в её личности, текстах и биографии ничего загадочного нет. Более того, они — пример редкой недвусмысленности, и даже само слово «тайна» не вяжется с её удивительно простой и чистой судьбой.
И всё же её трилогия — загадка, уникальный феномен. Потому что совершенно невозможно было представить, что воспоминания о жизни девочки из еврейской семьи, росшей в Вильно в конце ХIХ века, станут абсолютным бестселлером, на который в библиотеках выстроятся многомесячные очереди. Кто предсказал бы, что книги о деле Дрейфуса и процессе мултанских вотяков разойдутся на цитаты? Что Сашенька Яновская станет лучшей подругой и ровесницей миллионов советских подростков, которые сначала будут жадно ждать каждой новой книги о её взрослении, а потом бесконечно, до дыр зачитывать эти три тома.
Почему же эта история стала такой невероятно популярной? Откуда в СССР 70-х — 80-х годов прошлого века возник такой горячий такой интерес к судьбе еврейской девочки, взрослеющей на рубеже столетий, на границе польской, белорусской, русской и еврейской культур?
Пожалуй, лучше всего ответ на этот вопрос сформулировал писатель, поэт и литературный критик Дмитрий Быков в лекции из цикла «Сто лет - сто книг» .
Мы приведём его слова в конце статьи, но сначала — немного о Сашеньке и её семье. Ведь Сашенька Яновская и Александра Яковлевна Бруштейн — это один и тот же человек: роман не только автобиографичен, но ещё и очень точен. Книга Бруштейн — это настоящая энциклопедия провинциальной российской жизни рубежа XIX-XX веков.
Семья Сашеньки Яновской
Александра Бруштейн родилась 11 августа 1884 года в семье доктора, общественного деятеля и писателя на идише Якова Иехильевича (Ефимовича) Выгодского и его жены Елены Семёновны Выгодской (в девичестве Ядловкиной) — девушки из ассимилировавшейся еврейской семьи.
Яков Ефимович Выгодский был старшим ребенком в многодетной семье — у него было еще шесть братьев. В книгах Бруштейн много упоминаний о дедушке и бабушке. Пожалуй, самый запоминающийся — празднование Пасхи, когда в дом к родителям собираются все семь братьев. Бабушка называет их «мои бриллианты». («Бабушка и Бася-Дубина с ног сбились в ожидании гостей: к вечерней пасхальной трапезе должны съехаться и сойтись все семь сыновей! Кроме уже приехавших Тимы и Абраши, ждут еще дядю Ганю, врача-окулиста из Петербурга, и дядю Лазаря, студента-медика из Харькова. Да еще здешние сыновья — папа, Николай, Мирон. Итого — семеро!»)
Это удивительно тёплая, дружная и любящая семья, и сама писательница говорит о том, что когда она думает о большой и крепкой семье, ей на память приходит именно этот семейный вечер.
Отец Саши был одним из докторов-подвижников, которые стремились в первую очередь помочь пациенту, не выясняя национальности, политических взглядов и финансового положения больного. Выгодского приглашали к самым богатым и знатным пациентам Вильно, но он успевал и работать в городской клиникем — помогать неимущим.
Бруштейн вспоминала: отец уставал так, что у него тряслись руки, и матери приходилось резать ему еду. И Саша, и появившийся через несколько лет сын Семен, воспитывались на живом примере, как надо относиться к людям, как помогать им — искренне и бескорыстно.
Отношения с дочерью у Якова Ефимовича были особенные и здесь лучше предоставить слово самой Александре Бруштейн. Вот отрывок из «Дороги»:
« — Папа, — говорю я тихонько, — какой дом, Юзефа говорит, у тебя будет... в три аршина?
— Да ну, — отмахивается папа. — Юзефины сказки!..
— Как же мы все там поместимся?
— Нет... — неохотно роняет папа. — Я там буду один.
— А мы?
— Вы будете приходить ко мне в гости. Вот ты придешь к этому домику и скажешь тихонько — можно даже не вслух, а мысленно: папа, это я, твоя дочка Пуговица... Я живу честно, никого не обижаю, работаю, хорошие люди меня уважают... И все. Подумаешь так — и пойдешь себе...»
В этот день дочь и труженик-отец, даже не заметивший в вечной своей работе, что в центре города есть такой замечательный сквер, «кутят». Они никуда не торопятся, сидят в сквере, поедают бублики и мороженое «крем-брюля». Говорят о разных разностях. ...«Папа обнимает меня, я крепко прижимаюсь к нему. Вероятно, это одна из тех минут, когда мы особенно ясно чувствуем, как сильно любим друг друга...»
Но именно здесь, в этом месте, писательница Бруштейн внезапно прервет свое повествование.
«Папа мой, папа!.. Через пятьдесят лет после этого вечера, когда мы с тобой „кутили“, тебя, 85-летнего старика, расстреляли фашисты, занявшие город. Ты не получил даже того трехаршинного домика, который тебе сулила Юзефа, и я не знаю, где тебя схоронили. Мне некуда прийти сказать тебе, что я живу честно, никого не обижаю, что я тружусь и хорошие люди меня уважают... Я говорю тебе это здесь».
Но случится эта трагедия ещё не скоро, а пока Саша растёт среди удивительных людей и впитывает всё то, что её окружает - теплоту, любовь, и принципы - истового труженичества, высокой культуры и безукоризненной порядочности.
Своя семья и взрослая жизнь
Неожиданно для всех в 17 лет Саша вышла замуж за 28-летнего доктора Сергея Бруштейна, уже тогда известного физиатра.
«Встретил девочку — удивительную. С этой — не заскучаешь...» — так писал он о жене.
Александра Бруштейн
Их сын Михаил впоследствии стал главным инженером на фабрике «Красный октябрь», дочь Надежда создала знаменитый ансамбль народного танца «Березка».
После 1917 года Александра Бруштейн с неиссякающим энтузиазмом бросилась строить новое общество. Только в Петрограде она открыла 117 школ и кружков по ликвидации безграмотности. Написала более 60 пьес для детей и юношества — оригинальных и переложений классиков от Диккенса до Сервантеса. Пьесы пользовались успехом, впрочем, не слишком громким.
В целом судьба Александры и её близких по тем временам складывалась удачно — её печатали, хвалили, муж возглавлял Государственный институт физиотерапии, сын изобретал новые рецепты конфет, дочь ставила сольные номера в театре. Никто не пострадал от репрессий, никого не притесняли.
Но ничто и не предвещало, что вполне заурядный драматург вдруг станет автором удивительной книги.
Война
Судьбы семьи изувечила война. В 1941 году после оккупации Вильно-Вильнюса погибли отец и мать Саши — Яков и Елена Выгодские. Сын Михаил трудился в тылу, напряженная работа вызвала тяжелую болезнь сердца. Дочь Надежда с фронтовой бригадой гастролировала на передовой и уцелела чудом. Муж возглавил кафедру физиотерапии в Новосибирске, в эвакуации, и через два года после Победы тоже скончался от сердечного заболевания.
У самой Александры Яковлевны тяжелые переживания «ударили по глазам» — почти глухая писательница начала стремительно терять и без того слабое зрение. И... стала работать ещё больше.
Дорога уходит вдаль
Первый том трилогии «Дорога уходит в даль» опубликовали в 1956 году. И книга за считанные годы сама, без рекламы или раскрутки, стала всесоюзным бестселлером.
Все события, описанные в книге достоверны, большинство её героев жили на самом деле. Бруштейн рассказывала о том, что видела и слышала, не позволяя себе неправды даже в мелких деталях. «Дорога» изумительно написана. Её раздергивают на цитаты, безупречно точно описывающие те или иные события жизни, причем у каждого фаната набор цитат свой. «Умалишотка!». «Моя семейства». «Какое глупство, Юзефа!».
Юбилейная речь
На юбилейном вечере, посвящённом 80-летию Александры Бруштейн, большой зал Дома литераторов не вмещал всех желающих. Говорят, вместо 700 человек поздравить писательницу пришло полторы тысячи. Любовь Кабо вспоминает:
Мы с Фридочкой Вигдоровой сидели на одном стуле. Фрида потом напишет Александре Яковлевне: «Никогда не видела зала, который был так полон любовью. Зал, готовый взорваться от любви. А мне от любви к Вам все время хотелось плакать...»
Александра Яковлевна была растерянной, взволнованной, то ли плачущей, то ли смеющейся — издали, из зрительного зала, не разберешь. А зал веселился, хохотал, аплодировал. Юбиляршу приветствовали Леонид Утесов и Сергей Образцов, звучал записанный на пленку голос Корнея Чуковского: «Вы старая-престарая старуха...», и, словно полемизируя с Чуковским, стихи Самуила Маршака — десятилетней давности, написанные еще к прошлому юбилею:
Пусть юбилярша,
А. Я. Бруштейн,
Намного старше,
Чем Шток и Штейн,
Пускай Погодин
В сынки ей годен,
А Корнейчук
Почти что внук...
Однако все же, —
Как у Жорж Занд, —
Что год — моложе
Её талант...
В ответной речи на своём 80-лети Бруштейн скажет удивительные слова:
«Когда сегодня здесь говорили, я все думала — о ком это они говорят? В чем дело? Кто это? Какая замечательная старушка! Умная, талантливая, чудесный характер... И чего-чего только в этой старушке нет. Я слушала с интересом... Товарищи! Я, конечно, трудяга, я много работала, мне дано было много лет... Но сделанного мною могло быть больше и могло быть сделано лучше. Это факт, это я знаю совершенно точно... Смешно, когда человек в 80 лет говорит, что в будущем он исправится. А мне не смешно. Я думаю, что будущее есть у каждого человека, пока он живет и пока он хочет что-то сделать... Я сейчас всем друзьям и товарищам, которые находятся в зале и которых здесь нет, даю торжественное обещание: пока я жива, пока я дышу, пока у меня варит голова, пока не остыло сердце, — одним словом, пока во мне старится „квартира“, а не „жилец“, — до самого последнего дня, последнего вздоха...»
О тупом, непобедимом зле
В чём же секрет успеха книг Бруштейн? Корней Чуковский писал ей в восторженном письме, что в лепке характеров, в диалогах прежде всего, чувствуется крепкая рука драматурга. Все так: речвые характеристики у Бруштейн идеальны, и речь горничной Юзефы не спутаешь с такой же русско-польско-еврейской речью бабушки, а Гриша Ярчук — это не только фирменная приговорка «запохаживается» или шепелявое «слуфай», но и собственное построение фраз.
Но ведь она уже много лет была детским драматургом и почему же тогда пьесы Бруштейн — даже лучшие и популярнейшие из них — это просто хорошие пьесы. Не гениальные и даже не хиты.
Конечно же, это «роман воспитания», каких много было в советской литературе — «Кондуит и Швамбрания», «Республика ШКИД», «Белеет парус одинокий» и т. д. Но в рамки классической детской литературы это произведение не умещается. Дмитрий Быков в статье о «Дороге...», назвал её «книгой без правил». Внежанровой, вневременной, не имеющей гендерной ориентации и возрастных ограничений.
Но лучше всего, на наш взгляд, ему удалось сформулировать секрет успеха этой очень детской и совсем недетской книги в упомянутой видеолекции «История о девочке, живущей на границе миров» из цикла «Сто лет - сто книг». Вот она, обещанная выше цитата:
«Я понял, в чём секрет этого удивительного произведения. Сашенька Яновская, которая выросла в очень живой семье, на протяжение всей книги постоянно сталкивается с нерассуждающим, тупым и непобедимым злом.
И вот эта эмоция нам всем очень близка! Мы не понимаем, как человек может быть настолько жесток и глуп. А он может — и даже получает от этого удовольствие.
Доминирующая эмоция этой книги — это сначала ужас, а потом весёлая злоба при столкновении со страшным, тупым злом — с расизмом, антисемитизмом, с чванством богатых, с репрессивной системой государства...»
Тупое зло — оно не имеет национальной или временной принадлежности. Дети всегда распознают его лучше всех, какую бы форму оно не принимало.
Зло — это нищета детей, которых не пускают в панские дома, хотя дети эти — замечательные умницы. Это когда девочка обездвижела от голода и запущенного рахита. Это страшная несправедливость репрессивной системы гимназического воспитания, когда детям не позволяют читать даже Пушкина и унижают на каждом шагу. Всё это, вместе с «расизмом, антисемитизмом, чванством богатых и репрессивной системой государства» — явления одного порядка и проявления одной и той же силы, которую так важно уметь распознать и «не пытаться найти компромис, не договариваться, не бояться, а прямо вот здесь и сейчас, не сходя с места, победить. И у нас нет другого варианта — мы погибнем или победим». Детям это очевидно.
Зато в самом факте появления такой книги, как «Дорога уходит вдаль...» есть что-то невероятно обнадёживающее. То, что таким кристальным людям, как Александра Бруштейн всё-таки удаётся иногда пройти сквозь сложнейшую, жесточайшую эпоху как нож сквозь масло — и остаться таким же светлым человеком с неисковерканной душой, да ещё и передать огромному количеству детей те простые и честные правила жизни, и сделать прививку от «тупого зла» - всё это, безусловно, вселяет оптимизм. Спасибо Вам, Александра Яковлевна!
Закончили читать огромную книгу, которую читали бессовестно долго, месяца три. Чтение выпало на не очень удачное время, я не рассчитала это заранее: на Пурим-Песах, а тогда у нас с детьми были сплошные несовпадающие рабочие смены - в общем, читали нерегулярно, рвано, с перерывами, с усталостью.
Но тем не менее прочли, точнее, перечли. Ну а перечесть в третий раз через какое-то время всегда можно, освежить.
Итак, всем известная "Дорога уходит в даль" А. Бруштейн . Одна из любимых книг моего детства (не самая-самая, но из часто перечитываемых). Книгой в детстве зачитывалась моя мама (классе в седьмом), брала ее в краснодарской библиотеке. Потом купила себе в букинисте экземпляр, который куда-то подевался с годами. Ну а в конце 80-х выменяла в книгообмене нашу книгу.
Эта книжка переехала из Ленинграда в Израиль, и именно ее мы с детьми читаем - экземпляр зачитанный до дыр на переплете, до искрошившейся обложки. На мой взгляд, это самое лучшее на сегодняшний день издание с великолепными многочисленными черно-белыми иллюстрациями И. Ильинского.
"Дорогу" мы читали с детьми пару лет назад, и сейчас перечитывали по их просьбе, они очень хотели снова услышать эту книгу.
Сюжет рассказывать незачем, книга настолько известная, что по ней существуют клубы фанатов жж и фейсбук-сообщества. Люди собирают все, что связано так или иначе с этой книгой, знают ее буквально наизусть, перепроверяя друг друга периодически разными тестами типа "Что такое чупирадло?" и "Кто говорил "Человек должен быть человеком, а не свиньей!", ищут прототипов героев и устраивают экскурсии по городу детства Сашеньки Яновской.
Итак, по пунктам.
1. Читали мы книгу без купюр. Включая "горячие" предложения типа "Сегодня фашизму противостоит мир коммунизма. Это громадная, непобедимая армия. И каждый из нас - солдат этой армии". Мне кажется, что все, что непонятно, можно объяснить. Если кажется, что это сложно объяснить, то надо подумать, как объяснить. Если кажется, что незачем объяснять, то может, лучше и не читать, а выбрать книгу, отвечающую мировоззрениям.
2. Как водится, повествование потянуло за собой много обращений к дополнительным материалам. То, о чем упоминалось или цитировалось в тексте, мы старались почитать подробно. Например, когда Сашенька цитирует "Скупого рыцаря" - мы прочитали "Скупого рыцаря"
Пьесу читать непросто, даже такую короткую, как "Скупой рыцарь". Поэтому "Ромео и Джульетту" - "то, что всякий человек, однажды узнав, помнит всю жизнь до самой смерти" - мы не прочитали, а для первого раза посмотрели, тем более что экранизации одна другой краше.
Я, конечно, поначалу скачала фильм Франко Дзеффирелли 1968 года, мы его начали смотреть - прекрасная музыка, прекрасная Оливия Хасси. Но так и не досмотрели, т.к. Рухама нашла более современную версию - и она понравилась еще больше: экранизация 2013 года, в главных ролях Хейли Стейнфилд и Дуглас Бут. Кстати, в роли синьора Капулетти мой любимый Дэмиан Льюис, а сценарий - авторства Джулиана Феллоуза ("Аббатство Даунтон").
Ну и Дуглас Бут, конечно, ох-ох для юных читательниц и зрительниц:)
3. Очень здорово пригодилась нам недавно купленная книга "Профессии старой России в рисунках и фотографиях" - как раз Вильно конца 19 века это и есть тот самый старый город, о котором говорится в книге-энциклопедии. Персонажи, которые незнакомы современным детям - герои повествования Бруштейн: городовой, мороженщик, гимназист, извозчик, швейцар. О них подробно рассказывается в энциклопедии.
Вот, к примеру, страница про продавца мороженого
ложка, которой Андрей-мороженщик скатывал шарики "крем-бруля"
4. Кто понравился из персонажей, кто не понравился, чем и почему?
Конечно, все в восторге от Юзефы, кто не любит Юзефу? "Настоящая судовольствия - это в баню пойти! Попариться, нашмаровать волосы репейным маслом! Апосля того - чай пить.... С брусничным соком. Вот это настоящая судовольствия!". Ну и "вещи берегчи надо, за них деньги плачены, не черепья".
И Лее и Рухаме понравился папа Сашеньки, доктор Яновский. Несмотря на то, что он в определенные моменты кажется чересчур строгим, но девчонкам понравилась его принципиальность.
Лейке нравится Леня, верный товарищ и неутомимый насмешник, но когда речь заходит о серьезном - сразу серьезный и внимательный. Нравится Гриша Ярчук.
Обе сказали, что наименее ярко там выписана сама Саша.
Что кажется в книге ценным мне?
Ну во-первых, язык Бруштейн, талантливой писательницы - книгу я сколько раз ни читала, всякий раз зачитывалась. И не просто интересно и образно, а местами очень поэтично:
"Как чудесно на даче! День здесь емкий, просторный. Он неторопливо поспевает, как малина на кусте. До самых сумерек день остается свежим, крепким. Не то, что в городе, где день через несколько часов жухнет, становится мятым, как ягоды на лотках у разносчиков.
Я спешу обежать все знакомые, милые места - я не видела их с минувшей осени. Медленно иду по лесу, прижмурив глаза, - хорошо! Побежала - ветер скрипит и трещит в ушах: тр-р-р! - словн я на бегу разрываю полотно... Присела отдохнуть - легла грудью на мягкий мох и траву, - перед глазами качаются пробивающиеся из-под земли серые с изнанки листики земляники, похожие на нежно-пушистые щенячьи ушки. На кустиках черники крохотные тугие завязи будущих ягод. А сыроватый, чуть топкий луг весь осыпан незабудками. Будто ломоть голубого неба раскрошили, как хлебный мякиш, и разбросали для воробьев... Хорошо!"
Во-вторых, книга Бруштейн - тот же учебник по истории, только интересный. Узнали массу нового (а при перечитывании, подросши на два года, продумали заново): дело мултанских вотяков (а у нас оно играет красками: дело слушается не непонятно где, а в знакомой нам Елабуге), дело Дрейфуса, мир женских институтов, описанный в подробностях (для тех, кто не читал Чарскую...), мир гувернанток-иностранок (ставшая родной Поль - мне она в книге очень нравится!, глуповатая фрейлен Цецильхен, сухая фрейлен Эмма - про каждую из них можно задуматься, каково им было жить годами на чужбине, без семьи и родных) история братьев Древницких.
В связи с исторической гранью повести мне подумалось вот что: насколько глубоко герои книги пропускают события через себя! Ни на меня, ни на кого либо из моего ближайшего окружения так не влияют события в других странах - до такой степени, как у них:
Как мы реагируем сейчас на политические события где-нибудь? Красим аватарку в фейсбуке, несем цветы к посольству, обсуждаем с детьми или просто дома (да и то не все и не везде). Но так, чтобы это повлияло на настроение каждый день на протяжении периода событий? Не припоминаю такого вокруг себя...
Это, мне кажется, повод задуматься.
В третьих, книга очень обогащает культурно - даже если не читали еще "Ромео и Джульетту", то можно по дороге ее хотя бы пересказать или пересмотреть, как мы. Упоминаются баллады Шиллера, стихи Пушкина - именно после чтения главы о девичьих альбомах мы прочитали полностью стихотворение Пушкина "Полководец", и оно так восхитило Рухаму, что она запомнила концовку наизусть и переписала себе в блокнот:
Наше поколение, а тем более следующее за нами, уже не поголовно знает, кто такой Василий Иванович Качалов, тем паче - Илларион Николаевич Певцов и Вера Федоровна Комиссаржевская. Можно о них прочитать в театральной энциклопедии, конечно, можно прочитать книги воспоминаний того же Качалова, но познакомиться с ними на страницах "Дороги" в интересной форме очень хорошо.
Ну и в четвертых, я рассматриваю советскость этой книги как отдельную историческую ее грань. Собственно, чем дореволюционный бурный период, период зарождения коммунизма как историческая эпоха, как исторические события отличаются от всех остальных? Про это тоже важно знать, и тут есть возможность узнать об этом всем "от первого лица" (конечно, в субьективной форме, педалированно - не без этого). Узнать об историческом фоне этих событий, настроениях, ходе разговоров и мыслей.
Примем во внимание тот факт, что у многих из нас (и прямо у меня лично) предки участвовали в революции. И у нас это было именно так - выходцы из еврейской семьи стали комсомольцами, с упоением ходили на физкультпарады и всячески двигали вперед революцию. Это часть их жизни, часть истории наших семей.
В книге ярко описан быт семьи портного Ионеля, живущего в ужасающей нищете. Семья моей прабабушки Фени, насколько я понимаю, была в несколько лучшем положении, но не намного. Семья была большая, 15 детей. Конечно, ни у кого не было образования. Несколько детей умерли буквально в один день - один заболел дифтеритом. Денег в доме особо никогда не было, и по совету соседок положили маленьких вместе - чтобы все переболели разом, ну и чтобы не звать к каждому отдельно фельдшера, ведь дорого! Так всех вместе и похоронили.
Училась прабабушка в приходской школе, окончила 4 класса и стала помогать матери - моей прапрабабушке Анюте в белошвейной мастерской. Рассказывала, как ее и сестру Соню посылали относить белье домой заказчикам. Дальше прихожей их, конечно, не пускали. И они заглядывали через щелочку в дверях - интересно было посмотреть, как богатые живут. И наверное, их белье тоже потом проветривали - оно пахло бедностью.
Еще из рассказов о прабабушкином детстве: дома пекли в пятницу на неделю вперед, и к четвергу уже ничего не оставалось. Фене и ее сестре Соне давали одну копейку, они шли после школы в кондитерскую. Вставали у витрины и делили все выставленное там великолепие «как бы» пополам, кому какие пирожные и печенья, а потом покупали на копеечку засохшее вчерашнее пирожное.
Конечно, из этой "счастливой" жизни хотелось вырваться. И можно хотя бы понять ту молодежь, которая хотела что-то изменить.
В общем, хорошая, многогранная книга.
Мы идем с Павлом Григорьевичем домой. Ворона, завязанная в носовой платок, ведет себя поначалу довольно смирно, так что мы о ней вроде как забываем и разговариваем о чем-то другом. Но все-таки ворона нет-нет да и напоминает о себе.
Клюется, окаянная! - вздыхает Павел Григорьевич. - Я бы положил ее в карман, да она там задохнется.
Лучше в мою шляпу, - предлагаю я. - Ей там будет очень удобно.
Кладем ворону на дно моей соломенной шляпы, завязываем в платок. Не знаю, удобно ли ей там, но клевать ей там как будто нечего. Впрочем, через некоторое время хы обнаруживаем, что она проклюнула небольшую дырку в соломе.
Вот клюв! - сердится Павел Григорьевич. - Сверло, а не клюв!
Мы уже почти у дома, теперь осталось недолго.
Но тут перед нами встает вопрос, очень трудный, почти неразрешимый: что делать дальше с вороной? Куда ее нести?
Павел Григорьевич останавливается в раздумье и, сдвинув шляпу на лоб, в растерянности чешет затылок:
Понимаешь… Моя хозяйка такую птицу в дом не впустит! Ни за что!
Что до меня, то мне впору запустить в затылок обе руки! В пылу борьбы с кошкой и спасения калеки-вороны я совсем забыла одну из папиных странностей: он не переносит в доме никаких животных. Канарейку, чтобы пела в клетке, молчаливого попугайчика Кики, никогда не покидающего нашей комнаты, - ну, это еще туда-сюда… Но эту страшную птицу, которая рвется из рук, норовит пребольно долбануть клювом, - папа ее возненавидит с первого взгляда. Это будет неслыханная война!
Мы стоим с Павлом Григорьевичем, нерешительно смотрим друг на друга, переминаемся с ноги на ногу… И вдруг ворона - в первый раз за все время - испускает крик на всю улицу:
«Кар-р-р-х! Кар-р-р-х!»
Около нас начинают собираться мальчишки. Они стараются заглянуть в узелок, которой держит в руке Павел Григорьевич и откуда доносится все более громкое карканье. Понемногу мы обрастаем целой толпой. Кое-кто на ходу спрашивает:
Задавило когось?
Вора споймали?
Мы с трудом проталкиваемся к нашим воротам и, добравшись до лестницы, опять стоим и смотрим друг на друга, с немым вопросом: «Куда же девать ворону?»
В это время слышно приближающееся постукивание по ступеням лестницы. Это возвращается домой с уроков Поль со своим зонтиком-стульчиком.
Поль! - радуюсь я. - Поль что-нибудь да придумает!
Конечно, это нелепая надежда. Что может придумать Поль? Выбросить ворону на улицу, где ее замучают мальчишки или съедят кошки, немыслимо. Нести ее к Павлу Григорьевичу - нельзя. Взять ее к нам, где ворона встретится с папой или заклюет бедного, кроткого Кики, - тоже…
Так что же с нею делать? Просто не придумаешь!
Я знаю! - говорит Поль. - Понесем ее на кухню. Жозефин ничего не скажет. Мы накормим эту бедную птицу мясом - она кричит от голода! - а пока она будет есть, неужели мы, три головы, не придумаем ничего умного? Придумаем!
Но - увы! - ворона в самом деле голодна, она с жадностью хватает кусочки сырого мяса, которые ей дает Юзефа; в кухню приходит еще и мама, нас уже не три, а пять голов, и все-таки мы ничего не можем придумать!
Пока ворона ест, Поль успела рассмотреть, что одна нога у нее сломана. Вот почему при первом взгляде на нее мне сразу вспомнилась хромая бубличница Хана!
Я думаю, - говорит наконец мама, - оставить ее у нас невозможно: папа рассердится. Ее нужно отнести к Ивану Константиновичу Рогову. Он ее возьмет к себе и вылечит…
Мы страшно торопимся: надо скорее пообедать и унести ворону из дому раньше, чем папа проснется, - он спит у себя после бессонной ночи, - а проснуться он может очень скоро. Временно мы укладываем ворону в корзинку с крышкой и ставим ее в уголок.
Пока мы обедаем, я раза три выбегаю из-за стола, чтобы перепрятать корзинку - с вороной в разные места. То мне кажется, что корзинка стоит на сквозняке и несчастная ворона может простудиться, - я перетаскиваю корзинку с вороной в переднюю. Через пять минут я с ужасом думаю: а вдруг кто-нибудь украдет ворону? И я переношу ее в самое укромное, по-моему, место - в ванную комнату. Там я ставлю корзинку внутрь ванны. Теперь я спокойна - до вечера сюда никто не придет… А тем временем мы унесем ворону к Ивану Константиновичу - и все будет улажено.
Мы обедаем в столовой, переговариваясь шепотом, чтобы не разбудить папу.
Не возись так долго… - говорит мне мама. - Ведь нам еще нужно отнести ворону к Ивану Константиновичу. Ешь скорее!
И вдруг раздаются звуки, от которых у всех нас, как пишут в книгах, «кровь застывает в жилах»! Звуки несутся из ванной - пронзительное воронье карканье и отчаянные крики папы:
Что? Что это такое? Кто это принес? Уберите! Сию минуту уберите!
Папа вбегает в столовую. Он без пиджака, в рубашке с засученными рукавами и без очков, - он ничего не видит и никого не узнает…
Там, в ванной, что-то орет!..
Конечно, это наша злополучная ворона! Папа, проснувшись, пошел освежить под краном лицо и руки (и как же я не предвидела этого!), но только он нагнулся над ванной, ворона, очевидно, нашла самым уместным закаркать во все воронье горло: «Кар-р-р-х! Кар-р-р-х!»
Господи, сколько забот и неприятностей из-за одной вороны!
Мы с мамой схватываем корзинку с вороной и бежим к Ивану Константиновичу.
Уже входя с улицы в переднюю квартиры доктора Рогова, мы слышим отчаянные крики:
Простите!.. Пустите!.. Простите!.. Больше не буду!
Можно подумать, что здесь кого-то наказывают, секут, мучают. Но и мама и я понимаем, в чем дело, и спешим в комнату, откуда доносятся вопли. Это кричит Сингапур, большой бело-розовый попугай, которого Ивану Константиновичу его друг, моряк, привез из Сингапура (оттого его так и назвали). Надо сказать, что у этого Сингапура отвратительный характер, это очень злая и хитрая птица. Посмотришь на него - красавец! Погладишь его бело-розовую спинку - и вся ладонь покрывается словно нежной и легкой летучей пудрой. Целые дни Сингапура не выпускают из большой клетки, где он, сидя в кольце, бормочет всякие глупости. То вдруг запоет из оперы «Фауст»:
«Расскажите вы ей, цветы мои…»
«Ах, какой вздор-р-р! Какие глупости!»
То вдруг орет басом:
«Молчать!»
Когда Сингапура выпускают из клетки, он сразу теряет в своей красоте, потому что тут становится видно, какой он неуклюжий и нескладный на ходу: лапы у него кривые, он ходит переваливаясь, нетвердо и для равновесия помогает себе еще и клювом, которым тоже упирается в пол. Но самая главная беда в том, что Сингапур обожает долбануть кого-нибудь - преимущественно в ногу. Мужчинам, у которых на ногах толстые ботинки, Сингапур не страшен. Но когда у Ивана Константиновича гости, Сингапур прокрадывается под обеденный стол, облюбует там женскую ногу в туфле или детскую в сандалии - и - долб своим твердым клювом, острым на конце! Бывали случаи, когда попугаев клюв, прорвав чулок, долбал этаким манером ногу до крови! Сингапур долбанет - и быстро-быстро улепетывает на своих кривых лапах, упираясь носом в пол.
Водятся за Сингапуром еще и другие грехи. От его клюва очень страдает бульдог доктора Рогова - Бокс. От старости Бокс часто засыпает, и уж Сингапур не пропустит случая клюнуть Бокса в спину или живот. Бокс просыпается, лает с подвыванием, бросается на Сингапура, но тот, как настоящий предатель, боя не принимает, а улепетывает в свою клетку!
В общем, Сингапур боится только одного - гладкой полированной крышки рояля. В наказание за злопыхательские выходки Иван Константинович ставит Сингапура на рояль. Почему-то гладкая, блестящая поверхность нагоняет на Сингапура ужас. Он даже не пытается двигаться по ней, шевелить лапами или подгребать клювом. Он стоит на рояле, как на льду, и истошным голосом орет:
«Простите!.. Простите!.. Пустите!.. Не буду!..»
Дав ему вволю накричаться, Иван Константинович сажает его в клетку, приговаривая стих Некрасова:
И вот тебе, коршун, награда За жизнь воровскую твою!
Очутившись в клетке, Сингапур сразу забывает все происшедшее. Иван Константинович уверяет, что попугай - самое глупое существо в природе: он запоминает только звуки, которые слышит. В клетке Сингапур веселеет, начинает кувыркаться в своем кольце, орать: «Солдатушки, бравы р-р-ребятушки!» - и молоть всякий вздор. Прежний хозяин научил его кричать: «А вот дурак пришел!» - и бывают случаи, когда приходящие к доктору Рогову впервые малознакомые люди останавливаются, ошеломленные, слыша человеческий голос, гнусаво и хрипло говорящий: «А вот дурак пришел! Дурак пришел!»
У доктора Рогова - очень странная квартира, такой нет ни у кого! В ней везде живут всякие животные. Попугай Сингапур и бульдог Бокс - это так, пустяки, да и у других бывают же собаки и попугаи. Но у Ивана Константиновича не меньше восьми - десяти аквариумов и террариумов, он сам их делает. В одном живут черепахи: Красавица и Черный Панцирь. В других аквариумах - саламандры, рыбки и всякий водяной народ. И есть зеленые жабы. Этого террариума, я, по правде сказать, побаиваюсь.
Оттого что я врач, - говорит Иван Константинович, - я всегда очень хорошо вникаю, понимаю, что именно нужно животному или даже растению, чего им недостает, отчего они хиреют и болеют. И я лечу их, да иногда так хорошо, что сам удивляюсь, честное слово!
Как-то одна из его жаб, самая маленькая, заболела странной болезнью: она зачервивела, была вся в мелких-мелких червячках. Иван Константинович очень долго думал, искал причину болезни, прикидывал, чем бы лечить жабу, - и вылечил! Он очень любит эту свою исцеленную пациентку, называет ее Милочкой. Вот и сейчас он осторожно вынимает ее из террариума и, держа на ладони, показывает нам.
Ты погляди, - говорит он мне, - погляди, как она на меня смотрит! Она узнает меня, она помнит, что я ее вылечил… Погляди, какие у нее благодарные глаза! Что Сингапур? Дурак этот Сингапур, беспамятная, глупая птица! Разве его можно сравнить с Милочкой?
Милочка сидит очень спокойно на ладони Ивана Константиновича, как на большом листке болотной кувшинки. Она ярко зеленая, с круглыми глазками, выпученными, как стекла очков Ничего особенного эти глаза не выражают. Но она в caмом деле, по-видимому, узнает доктора Рогова, не убегает от него, идет к нему в руки.
За домом, где живет Иван Константинович, был прежде небольшой заброшенный пустырь, заросший лопухом, крапивой, чернобыльником. Соседи сбрасывали туда весь мусор: черепки посуды, дырявый матрац, пустые бутылки - все, что люди выкидывают на свалку. Иван Константинович в свободные свои часы расчистил этот клочок земли и в несколько лет вырастил на нем небольшой сад. Причудливые клумбы, веселые желтые дорожки, удивительной красоты розы, все сорта ягод: крыжовник янтарный и красноватый, смородина ярко-красная, черная и бледно-розовая, яблоки, груши, черешни, сливы - зеленовато-желтые ренклоды и малиновые с дымчатым налетом. И все это Иван Константинович посадил своими руками.
Садовника нанять - это всякий богатый дурак может! Нет, ты сам! Сам приди на пустырь и преврати его в сад! - говорит Иван Константинович.
Я очень люблю ходить к Ивану Константиновичу. И не только из-за того, что он щедро одаряет своих гостей цветами и фруктами. Нет, больше всего я люблю «помогать»! Полоть, поливать, подавать Ивану Константиновичу рассаду, саженец за саженцем. Помогать ему приятно, потому что он к этому относится серьезно. Я ненавижу - просто ненавижу! - когда дома в ответ на мое предложение: «Можно, я помогу прибрать комнату?» или: «Можно, я помогу накрыть на стол для гостей?» - мне говорят: «Ну хорошо, вот возьми эту вилку и отнести ее на кухню Юзефе». При этом мне всегда ужасно обидно: ведь я хотела помочь, быть полезной, а мне дали поноску, как пуделю! У доктора Рогова такое никогда невозможно, Он даже не дожидается, чтобы я попросилась помогать, - он просто дает мне какое-нибудь дело всерьез, нужное дело: «Вот тебе инструмент - выполи им всю сорную траву с этой дорожки, да с корнями, чтобы она больше не вырастала, потом смети, что выкорчевала со всей дорожки, в одну кучу. Поняла?» Был такой случай. Дорожка была длинная, солнце припекало, я устала передвигаться, сидя на корточках, и аккуратно выпалывать сорную траву вместе с корешками, иногда очень длинными. Пот лил с меня большими каплями, попадал в глаза и ел их, как мыло, руки ныли, ноги немели. Я поглядывала издали на доктора Рогова: «Неужели он забыл обо мне?» Но он не забыл - он изредка смотрел в мою сторону и, не улыбаясь, кивал мне: «Хорошо. Продолжай». Когда я расчистила всю дорожку, сгребла лопаткой в кучу все вырванные сорняки, Иван Константинович посмотрел и сказал: «Молодец!» Ох, я была горда этой похвалой!
Иван Константинович - старый холостяк. Ни жены, ни детей у него нет и никогда не было. Своих зверей, птиц, рыб, свои цветы и деревья Иван Константинович мог бы называть так, как Поль называет свою пальму и своего попугайчика: «Моя семейства».
Как-то я услыхала обрывок разговора между мамой и папой.
Бедный!.. - сказала про кого-то мама. - Говорят, он ее очень любил.
Надо думать, что любил, если уж из-за нее ни на ком другом не женился, - подтвердил папа.
А почему, собственно, они не поженились?
К ней генерал посватался. А Иван Константинович был молодой врач, только что окончил академию, - ни денег, ни положения. Ну, родители и выдали ее за генерала…
Тут я поняла, что мама и папа говорят о докторе Рогове.
Однажды в альбоме Ивана Константиновича - старом, крытом облезлым плюшем, где были только фотографии военных с усами, с бородами, - я увидела портрет молодой девушки. Она не была ни красавицей, ни раскрасавицей, но было в ней такое грустное обаяние, такая ласковая милота, что вот смотрела бы на нее и смотрела не отрываясь. Одета она была по-старинному, как моя бабушка, мать мамы, на старой фотографии. На гладко причесанной головке была надета круглая плоская шапочка с пряжкой над серединой чистого лба. Из-под шапочки глядели совсем юные, почти детские, но уже печальные глаза. Платье широкое-широкое, рукава такие же, на шее - черная бархотка с медальончиком. А руки лежали на коленях покорно и беспомощно…
Очень она мне понравилась, эта девушка!
Разглядывая портрет, я не заметила, что за моей спиной стоит Иван Константинович.
Кто это? - спросила я про портрет. - Милая какая!
Иван Константинович взял у меня из рук альбом и смотрел на портрет незнакомки.
Милая. Да… - сказал он, закрывая альбом и пряча его в стол. - Хорошая была, царствие ей небесное! - и перекрестился.
А она умерла? - огорчилась я.
Иван Константинович ничего не ответил. Взял меня за руку и тихонько вывел в соседнюю комнату. Запер за нами дверь, словно не желая беспокоить незнакомку из альбома. В тот же вечер, прощаясь со мной, он сказал:
Когда ты вырастешь, станешь большая барышня, невеста, я расскажу тебе про одну девицу. Милую, хорошую… и горькую… Чтобы ты не делала в жизни глупостей и не упускала своего счастья.
Иван Константинович живет не один. При нем - денщик. Военным врачам, как вообще всем офицерам русской армии, полагаются денщики из нестроевых солдат.
Жизнь этих денщиков чаще всего очень нерадостная. Оторванные от семьи, от дома, от привычной работы, денщики, молодые парни, работают в офицерских семьях за кухарку, за горничную, за няньку. Они стряпают, моют и натирают полы, стирают, гладят, крахмалят белье, нянчат офицерских детей.
Жалованья денщику не полагается, а командовать им, ругать и даже бить могут все: и его благородие барин-офицер, и ее благородие барыня, и их благородия барчуки. И жаловаться денщик не может - некому жаловаться.
Не мудрено, что все денщики, попадающие к Ивану Константиновичу Рогову, привязываются к нему, как к родному отцу. Не то чтобы Иван Константинович был с ними ласков, называл Ванятками и Гришутками. Нет, он и кричит, выпучив глаза, как вареный рак, и даже ногами топает, если что не так.
Человеку ничего прощать нельзя! - уверяет он. - Человека надо учить, и с него надо требовать! Тогда он и будет человеком!
Но денщик знает: Иван Константинович его не обидит. Денщик Никифор, которому недавно вышел срок, уезжая от Ивана Константиновича, плакал навзрыд. Сейчас у Ивана Константиновича новый денщик - татарин Шарафутдинов. Он почти не знает русского языка.
Беды мне с тобой, Шарафут! - сокрушается Иван Константинович. - Учи тебя еще и говорить, как маленького… Ну, кто я есть, скажи!
Шарафутдинов беспомощно поводит миндалевидными восточными глазами и отвечает - не сразу, с запинкой:
Благородиям.
Подумав, он поправляется:
Ихням благородиям…
Но за глаза Шарафутдинов уточняет, называя Ивана Константиновича:
Та барин, котОра тОльста…
…Надев очки, Иван Константинович начинает осмотр принесенной нами вороны. Для этого он помещает ее в особый станочек - он сам его придумал и построил для птиц. Из этого станочка ворона не может вырваться, она стоит в нем совершенно неподвижно. Иван Константинович осматривает ее лапу, с огорчением цокает и качает головой:
Ну конечно, перелом! Эх, ты-и-и!.. - говорит он вороне укоризненно. - Вот именно, что ворона! И как это тебя угораздило? Пьяная ты, что ли, была? Подралась?
Все объясняют подрезанные крылья. Не то из озорства, не то для того, чтобы ворона не улетела, кто-то подрезал ей крылья. А она - возможно, забыв об этом, возможно, не понимая, что это значит, - попыталась улететь, например, с верхнего этажа: с балкона или из окна, и, полетев камнем на землю, сломала при этом лапу. Можно, конечно, предположить и так, что лапу ей сломала та кошка, которую мы с Юлькой отогнали. Так или иначе - лапа сломана…
Иван Константинович осторожно и аккуратно накладывает на воронью лапу неподвижную повязку, прибинтовывает к ней плоские палочки, как хирургические шины. Ворона все время ведет себя отвратительно! Она не только орет и каркает самым оглушительным образом, но все пытается клевать пальцы врача, а клюв у нее - ой-ой-ой! Но Иван Константинович ловко увертывается, и воронья лапа оказывается перевязанной крепко и надежно.
Затем ворону помещают в особую клетку, где она не может двигаться, здесь она будет находиться, пока у нее не срастется перелом.
А потом? - спрашиваю я.
Потом подождем, пока у нее подрастут крылья.
А потом?
А потом она улетит и забудет о нас.
Жалко… - говорю я, помолчав.
Нет, не жалко - мы тоже о ней забудем!..
На обратном пути от Ивана Константиновича мы идем с мамой по Большой улице. У дома Харькевича мы, по моей просьбе, останавливаемся. В этом доме есть одна квартира, в которой постоянно останавливаются и дают свои представления все приезжающие в наш город - в афишах всегда сказано «на самое непродолжительное время» - фокусники и другие заезжие артисты. У подъезда этого дома всегда висят громадные плакаты с надписью: «Спешите! Спешите! Чудо природы! Неразрешимая загадка! Всего на несколько дней!», и яркими красками намалеваны эти чудеса природы и неразрешимые загадки: сросшиеся близнецы, женщина с бородой, и т. д.
Сегодня около подъезда висят плакаты: «Чудо-художник рисует ногами», и, по обыкновению, сообщается: «Спешите! Спешите! Всего 3 дня!»
Конечно, я жалобно прошу:
Ма-а-ма…
И, конечно, мы поднимаемся по лестнице, уплачиваем пятнадцать копеек - десять за маму и пять за меня.
В большой комнате - это зал представлений - перед маленькими подмостками стоят в три ряда стулья. Народу не много.
Не знаю, не знаю… - недоверчиво говорит сидящий рядом с нами почтово-телеграфный чиновник. - Бог его знает, интересно ли…
Поглядим, тогда будем знать, - рассудительно отзываемся его спутница.
Вот я вам скажу, я в Санкт-Петербурге видал - в саду «Аркадия»… Там актерка на лошади выезжала. Лежит на спине у коня, к хвосту головой, а волосы у ней распущены и песок подметают! Вот это было произведение искусства! Не абы что!
Раздается звонок. Кто-то играет на пианино: блям-блям-блям. Публика рассаживается на стульях.
На подмостки, где стоит большой мольберт и стул, выходит человек с измятой физиономией, похожей на изжеванный окурок папиросы. Мотнув головой, как лошадь, отгоняющая этим движением слепней, он громко прокашливается и начинает говорить.
Почтеннейшая публика, - заводит он удивительно жидким и скучным голосом, без всяких знаков препинания, - сейчас вы увидите величайшее чудо необъяснимую загадку природы художника лишившегося обеих рук отрезанных по самые плечи вообще говоря безвыходная трагедия но вот что делает бог художник этот научился рисовать ногами и вы сейчас убедитесь в этом сами.
Мотнув еще раз головой, человек с измятым лицом обращается к кому-то невидимому для публики:
Маэстро, публика просит вас выйти и показать ваше искусство.
На подмостки выходит высокий, стройный человек с симпатичным лицом. Оба рукава его пиджака совершенно пусты сверху донизу, и концы рукавов заложены в оба кармана. Это и есть безрукий художник. Он кланяется зрителям без улыбки, с достоинством. Человек с мятым лицом снимает с художника пиджак и показывает публике, что руки в самом деле отсутствуют, - они вроде как подрезаны под корень, не осталось даже самой маленькой культи.
Художник садится на стул перед мольбертом. Движением ног одна об другую он сбрасывает с себя туфли.
Миша! - говорит он тоном приказа.
Человек с мятым лицом (он и есть «Миша») вставляет кусок угля в пальцы ноги художника. И художник начинает рисовать ногой.
Сперва на мольберте появляется что-то вроде извилистой речки. По обе стороны ее возникают деревья, - нет, это не речка, а дорожка в лесу. Потом из-за деревьев появляется солнце. Все.
- «Дорога уходит в даль…», - объясняет художник. - Это пейзаж.
Миша снимает с мольберта лист с пейзажем. Под ним оказывается другой лист, чистый. На этом листе художник все тем же способом - углем, зажатым между пальцами ноги, - резкими чертами набрасывает лицо: маленькое ухо, маленький глаз, толстый носище, похожий на свиной пятак, - в общем, преотвратительная харя!
Его степенство купец первой гильдии Тит Титыч Толстопузов! - объявляет художник. - Портрет-карикатура.
За этим следует последний рисунок: жирная женская морда, утонувшая в двойных и тройных подбородках, с заплывшими жиром глазами, в повойнике: «Благоверная супруга Тита Титыча, купчиха Хавронья Сидоровна».
Зрители смеются, хлопают.
Художник встает, нашаривает ногами туфли. Измятолицый Миша, показывая на рисунки, сделанные только что художником, предлагает желающим приобрести их.
Желающих не оказывается.
Недорого… Купите! - предлагает Миша. Художник стоит неподвижно. Глаза его опущены. Губы крепко сжаты.
А сколько? - вдруг спрашиваю я.
Мама очень решительно берет меня за руку.
Миша с изжеванным лицом бросается к нам:
Дешево… По сорок копеек за рисунок… Ладно - хотите, отдадим за тридцать. Идет?
Я смотрю на маму умоляющими глазами.
Мамочка!..
Мама платит Мише тридцать копеек.
Художник подходит к краю подмостков.
Который из рисунков вы желали бы приобрести?
Вот когда мама показывает всю разницу между своим тактичным умением всегда и везде сказать и сделать то, что нужно, и моим неумением! Подняв на художника свои прекрасные глаза, мама говорит с хорошей улыбкой:
Я прошу, чтобы господин художник сам выбрал рисунок для моей дочки…
Художник смотрит на маму, потом на меня. Вероятно, ему передается мое волнение и мое восхищение перед ним, потому что глаза его теплеют, он говорит очень сердечно и просто:
Пусть маленькая барышня возьмет рисунок: «Дорога уходит в даль…». Когда я еще был художником, - а я был настоящим художником, прошу мне поверить! - это была моя любимая тема: «Все - вперед, все - в даль! Идешь - не падай, упал - встань, расшибся - не хнычь. Все - вперед! Все - в даль!..»
На улице мама говорит мне не то сердясь, не то смеясь:
Я с тобой больше никуда не пойду!
Потому что ты - невозможная, - говорит мама торжественно. - Ты - самая невоспитанная девочка на свете! Я еще удивляюсь, как ты не полезла целоваться с этим бедным художником, как с тем индийцем!
Ну, мамочка, индиец - это же совсем другое… Я его поцеловала потому… да, потому, что он же не понимает слов!.. А художник - какой молодец, правда? Как ты думаешь, он герой?
Надоела ты мне со своими героями! И ходи по-человечески, не забегай вперед меня, не заглядывай мне в глаза, не наступай мне на носки туфель…
Не стоит, вероятно, и говорить о том, что, придя домой, я первым делом разуваюсь, вдеваю между пальцев правой ноги карандаш и пытаюсь для начала если не нарисовать что-нибудь - рисую я и рукой очень плохо! - то хотя бы написать свое имя. Увы, у меня ничего не получается! Пробую сделать это левой ногой - такой же результат. Вот когда до меня доходит, как трудно, как невообразимо трудно было художнику научиться рисовать ногой!
Рисунок художника углем на бумаге «Дорога уходит в даль…» заделали в рамку под стекло и повесили в моей комнате. В течение ряда лет, утром, открывая глаза, я видела дорогу среди деревьев, из-за которых вставало солнце, и вспоминала слова художника: «Упал - встань. Расшибся - не хнычь. Дорога уходит в даль, дорога идет вперед!» Это были мужественные слова мужественного человека. Увечье не победило его - он победил свое увечье. Он не растерялся, не пал духом, он не просил милостыню, как просят калеки, он работал как мог. Если бы он жил теперь, в наше время, в Советской стране, его мужеству, его сильной и умной воле нашлось бы лучшее применение. Но тогда, более шестидесяти лет назад, у него не могло быть сознания, что он хоть чем-нибудь нужен людям. Может быть, оттого его тогда обрадовало, что кто-то хочет приобрести его рисунок, что девочка с бантом на кудлатой голове смотрит на него с уважением и восторгом. Художник сказал мне свои замечательные слова, как напутствие, а я запомнила их на всю жизнь - как завет воли к сопротивлению.
Ох, как пригодились мне в жизни эти слова!
Александра Бруштейн. Она прошла революцию и войну, пережила потерю мужа и сына, страшную гибель отца. Лучшую свою книгу, которой зачитывались многие поколения советских детей, она завершила, будучи 80-летней, абсолютно глухой и почти слепой, надиктовывая главы секретарю. Но в этой книге по страницам скачет, смеясь, живая девочка, совершенно не постаревшая за последние шестьдесят лет.
Будущая писательница родилась в 1884 году в Вильно, став первым ребенком врача, писателя и гуманиста Якова Выгодского и Елены, дочери театрального врача Семена Ядловкина. Её отец был одним из докторов-подвижников, которые стремились в первую очередь помочь пациенту, не выясняя национальности, политических взглядов и финансового положения больного. Выгодского приглашали к самым богатым и знатным пациентам Вильно, а он успевал и работать в городской клинике, и помогать неимущим. Бруштейн вспоминала: отец уставал так, что у него тряслись руки, и матери приходилось резать ему еду.
И Саша, и появившийся через несколько лет сын Семен воспитывались на живом примере, как надо относиться к людям, как помогать им - искренне и бескорыстно. Семья Выгодского была одним из центров, вокруг которых собиралась городская интеллигенция, там говорили о книгах и концертах, спектаклях и картинах, и, конечно же, о политике. При том, что Вильно процветало, нищета в бедных кварталах царила ужасающая.
Описание несчастной Юльки, обезножевшей из-за запущенного рахита - картинка, списанная с реальности, тысячи таких Юлек умирали от инфекций, авитаминоза и недостаточного питания. А врачи лучше других видели, как живет народ. Неудивительно, что Сашу "потянуло в революцию": ещё обучаясь в женском институте, она присоединилась к организации помощи заключенным и ссыльным, учила рабочих читать и писать.
Неожиданно для всех в 17 лет Саша вышла замуж за 28-летнего доктора Сергея Бруштейна, уже тогда известного физиатра. "Встретил девочку - удивительную. С этой - не заскучаешь..." - так писал он о жене.
Ни замужество, ни рождение двоих детей-погодков (сын Михаил впоследствии стал главным инженером на фабрике "Красный октябрь", дочь Надежда создала знаменитый ансамбль народного танца "Березка"), ни даже усиливающаяся глухота не помешали ей продолжить образование - перебравшись в Петербург, она окончила Бестужевские курсы. Побывала и за границей - во Франции, заочно любимой по рассказам гувернантки, в Цюрихе, куда съезжались все уважающие себя революционеры.
После 1917 года Александра Бруштейн с неиссякающим энтузиазмом бросилась строить новое общество. Только в Петрограде она открыла 117 школ и кружков по ликвидации безграмотности. Написала более 60 пьес для детей и юношества - оригинальных и переложений классиков от Диккенса до Сервантеса. Пьесы пользовались успехом, впрочем, не слишком большим.
Судьба Александры и её близких по тем временам складывалась более чем успешно - её печатали, хвалили, муж возглавлял Государственный институт физиотерапии, сын изобретал новые способы изготовления конфет, дочь ставила сольные номера в театре. Никто не пострадал от репрессий или гонений. Но ничто и не предвещало, что заурядный драматург станет автором удивительной книги. В 1936 году Александра написала пьесу "Голубое и розовое" о судьбе девочки-гимназистки из Вильно Блюмы Шапиро, но это были лишь наброски, история, каких много.
Судьбы семьи изувечила война. В 1941 году после оккупации Вильно-Вильнюса погибли Яков и Елена Выгодские. Когда гитлеровские войска начали реализацию "юденфрай", вильнюсские евреи пошли просить помощи у "отца-заступника", как в городе называли старого доктора.
В 1915 году Выгодский заступился за горожан перед германскими оккупационными властями - его на два года отправили в лагерь для военнопленных, но тяготы повинностей все же ослабили. В 1939 году, после присоединения города к СССР, уже глубоким стариком, он прошагал 7 км пешком, чтобы убедить красных командиров ввести танки в город и остановить начавшийся погром. В 1941 году 84-летний доктор пришел в комиссариат, чтобы на языке Гете и Гейне спросить у офицеров: что вы делаете?
Обсуждение
Любила эту книгу, все подружки зачитывались ею. Сохранилась у меня.
Обязательно почитаю. В детстве книги читала запоем просто, одну за другой, но об этой ничего не слышала.
Очень любила эту книгу в детстве!
Комментировать статью ""Дорога уходит в даль" Александры Бруштейн: судьба автора и книги"
Предательство Александра Розенбаума. Серьезный вопрос. О своем, о девичьем. Тверской, Александр "Турецкий марш". рассказы о животных зарубежных писателей.
Бруштейн, Александра "Дорога уходит в даль". Булычев, Кир "Приключения Алисы". Волков, Александр "Волшебник Изумрудного города".
Книги про космос и звезды для детей - обзор. Чтобы рассказать ребенку лет семи об истории космонавтики, идеально подходит книга "Летающие звезды" Александра Ткаченко с иллюстрациями " Дорога уходит в даль " Александры Бруштейн: судьба автора и книги.
Александра Бруштейн, биография. Будущая писательница родилась в 1884 году в Вильно, став первым ребенком врача, писателя и гуманиста Якова Выгодского и Елены...
" Дорога уходит в даль " Александры Бруштейн: судьба автора и книги. Поэт Дмитрий Быков в статье о " Дороге " назвал её " книгой без правил". Бурдак Анастасия. Интервью с автором интересных книг и мамой чудесных детей.
Поделитесь современными авторами которыми зачитываются ваши дети? Я в детстве серией романов Асеевой про Динку зачитывалась, а моей такие книжки уже не понятны и неинтересны, слишком много там " Дорога уходит в даль " Александры Бруштейн: судьба автора и книги.
" Дорога уходит в даль " Александры Бруштейн: судьба автора и книги. "Она не сгорбленная, как можно было бы предположить, - начала я рассказ о „бабе Шуре“. Хотела бы я посмотреть на того ребенка, согласно рекомендуемому возрасту, который прочел все эти книги.
" Дорога уходит в даль " Александры Бруштейн: судьба автора и книги. К содержанию. Книга о Сашеньке Яновской. Дорога уходит в даль. Посоветовали мне тут книгу для ребенка. Мне досталась от моей мамы, которая в детстве с удовольствием ее читала, а у меня так просто...
Бруштейн, Александра. Дорога уходит в даль. Василенко, И. Артемка. А. Бруштейн Дорога уходит вдаль. Народ, никто не знает, есть ли эта книга в продаже? вдруг, внезапно, захотелось...
Биссет, Дональд. Сказки. Бруштейн, Александра. Дорога уходит в даль. Василенко И. Артемка.
Израилитяночкам. Девочки, просветите, пожалуйста! У Александры Бруштейн в книге "Дорога уходит в даль" есть небольшой персонаж - еврейская девочка Пиня.
Дорога уходит в даль. Образование. Заграничная 7я. Жизнь русских за границей: эмиграция, виза, работа, менталитет, воспитание детей. И моя мама на ней выросла - по ее совету и я в сове время прочла. Семейная книга у нас. Я ее и сюда привезла, кстати.
Бруштейн, Александра. А. Бруштейн Дорога уходит вдаль. Народ, никто не знает, есть ли эта книга в продаже? вдруг, внезапно, захотелось ее перечитать, вернее захотелось...
" Дорога уходит в даль " Александры Бруштейн: судьба автора и книги. К содержанию. Дорога уходит в даль. Посоветовали мне тут книгу для ребенка. Мне досталась от моей мамы, которая в детстве с удовольствием ее читала, а у меня так просто была настольной... помню...
" Дорога уходит в даль " Александры Бруштейн: судьба автора и книги. Была книжка у Александры Бруштейн, там был художник без рук, рисовал ногами. Даже портреты-карикатуры. Екатерина Стриженова: "Руки нашей дочери зять попросил по скайпу".
А. Бруштейн Дорога уходит вдаль. Народ, никто не знает, есть ли эта книга в продаже? вдруг, внезапно, захотелось ее перечитать, вернее захотелось перечитать всю трилогию, но найти все...
Добрый вечер! У нас третья, заключительная лекция о детской литературе, такое приложение к циклу «Сто лет ― сто книг». Мы поговорим сегодня об Александре Яковлевне Бруштейн, авторе самой знаменитой советской детской книги «Дорога уходит в даль…».
Я говорю о ней именно как о самой знаменитой, потому что Бруштейн укоренилась в сознании советских детей гораздо глубже, чем даже Гайдар с его почти гениальной «Судьбой барабанщика» или «Тимуром». И помнят ее лучше, и цитатами из нее обмениваются чаще, чем цитатами из Кассиля, скажем, даже из «Кондуита и Швамбрании». Бруштейн воспитала, без дураков, целое поколение.
Как у нее это получилось, я до сих пор не понимаю. Хотя слово «тайна» не вяжется с ее ясной, удивительно простой и чистой судьбой, я действительно не понимаю, как это случилось, каким образом трилогия, три романа из жизни девочки, живущей в Вильно на рубеже Российской Империи и на рубеже веков, на границе двух столетий, на границе польского, белорусского, русского и еврейского ― каким образом эта история стала такой знаменитой.
Я помню, что с большинством своих друзей при первом же знакомстве мы начинали, как паролями, обмениваться цитатами из «Дорога уходит в даль…». «Мой дуся ксендз», «сто Тамарок отдам за одного Шарафута», «отставной козы барабанщик, тамбур-мажорчик», «Тамара ― нормальная здоровая девочка, зачем ей икать и квакать?». Или «изобретение Варварвары Забебелиной», «незабудудочки» . Какие-то совершенно идиотские штуки, шутки, словечки всплывают в памяти, Гриша с его любимым словцом «запохаживается» и так далее.
Это невероятно яркая вещь, как переводная картинка, но не в этом же только дело, наверно? Я очень долго думал, почему «Дорога уходит в даль…» стала любимой книгой моего поколения и всех последующих. Её так долго, как и всю советскую литературу, не переиздавали, а она хранилась у нас в домах, мы ее читали. Она вышла еще довольно неудобным образом: сначала первая часть трилогии, потом первые две в одном томе ― «Дорога уходит в даль…» и «В рассветный час». Потом вышла «Весна» отдельно, я помню, как все друг у друга брали почитать эту «Весну», как ее не могли достать.
Понимаете, для нас всех почему-то судьба Сашеньки Яновской (на самом деле она была Выгодская), судьба этой девочки из литовско-белорусско-русского города была для нас даже ближе, чем судьба Д"Артаньяна. Ее отца, ее няньку Юзефу, ее мать, ее брата Сенечку, ее гимназических друзей все мы почему-то воспринимали абсолютно как членов семьи.
Во многом тут, конечно, сработал опыт Бруштейн, которая была драматургом. Она написала несколько изумительных пьес. Став ее абсолютным фаном, я эти пьесы везде искал и нашел книгу ее драматургии, почти наизусть знал ее замечательную пьесу в стихах «Тристан и Изольда», изумительную. «Согрей, земля, дыханьем материнским озябшие сердца твоих детей». Но я любил ее тоже не за это, не за драматургию даже, не за речевую ясность. Хотя Чуковский, например, считал главным секретом успеха «Дороги» именно то, что все герои там говорят, как живые. Не в этом дело.
Может быть, конечно, как всякий роман-воспитание, он действует на молодую душу так сентиментально, как, скажем, «Кадеты» Куприна. Всегда со слезами себя представляешь в чужом мире, в чужом классе, среди непонимающих людей и злобных учителей. Это тоже очень интимный и универсальный опыт. Но и не в этом дело ― господи, мало ли у нас школьной и даже гимназической прозы, а любим мы Бруштейн!
Я долго думал и, наконец, мне кажется, стал понимать, в чем секрет этого удивительного произведения. Там же, собственно, эта Сашенька Яновская, которая выросла в очень горячей, очень непосредственной, очень живой семье, на протяжении всей книги постоянно сталкивается с нерассуждающим, тупым и непобедимым злом. И вот эта эмоция нам всем очень близка. Мы не понимаем, как это возможно, как человек может быть настолько жесток и глуп, а он может и даже получает от этого удовольствие.
Доминирующая эмоция этой книги ― это сначала ужас, а потом такая довольно веселая злоба именно при столкновении со страшным, тупым злом, с тупой мерзостью: с расизмом, антисемитизмом, чванством богатых, репрессивной системой государства. Везде, где на твоем пути тупая злобная сила, возникает это чувство ― даже не страха, а прежде всего непонимания. Господи, как это возможно, как они сами не понимают? Да всё они прекрасно понимают.
И мы должны не пытаться найти с ними компромисс, не договариваться с ними, не бояться. Мы должны их вот здесь и сейчас победить. И у нас нет другого варианта. Мы погибнем или победим. Это очень сильная эмоция, очень редкая, и Бруштейн удивительно ее описала.
Ведь с чем там сталкивается эта Сашенька? Сначала она сталкивается с нищетой детей, которых не пускают в панские дома. А дети эти, кстати, прекрасны. С болезнью, с девочкой, которая обезножела от голода и нищеты. Потом она сталкивается со страшной несправедливостью в этой гимназии, где унижают детей на каждом шагу, где запрещают им читать даже Пушкина. А дальше ― больше, серьезнее. Дальше покушение Гирша Леккерта, дальше дело Дрейфуса, дальше русский аналог дела Дрейфуса ― дело мултанских вотяков.
Я должен вам сказать, что люди моего поколения о деле Дрейфуса и деле вотяков, которое выиграл Короленко, узнавали из Бруштейн. Как-то больше негде об этом было узнать. В школьных классах об этом не очень говорилось, потому что ксенофобия была вообще не самой любимой темой. Дело мултанских вотяков, убийство нищего Конона Матюнина, в котором якобы были виноваты пермские язычники, которые к этому делу ни сном ни духом, а просто их крестьяне хотели согнать с хороших земель. Они были хорошими хозяевами, и их оклеветали. Пять лет тянулось это дело, было два совершенно несправедливых приговора. Только в третий раз Кони и Короленко добились справедливости. Короленко написал об этом одно из самых знаменитых в мире судебных расследований, гениальный документальный роман, очень страшный, кстати.
И вот только из Бруштейн мы узнаем о перипетиях этого дела, о том, как вся интеллигентная Россия следит за этим гнусным, ксенофобским, заведомо неправым судом. Ведь это Короленко вскрыл все ошибки этого судопроизводства, незнание элементарных вещей, клевету на каждом шагу. Писатель добился справедливости, а всё судебное следствие пошло на поводу у государственных заказчиков, у той же кровавой ксенофобии, у натравливания людей друг на друга.
А о деле Дрейфуса где мы могли узнать? История дрейфусовского дела, которое всю Европу разделило на дрейфусаров и антисемитов ― именно это дело у Бруштейн описано с невероятной, горячей, живой репортерской теплотой, с невероятной интимностью переживания, потому что Сашенька Выгодская (Яновская) всё, что происходит так далеко, воспринимает как происходящее в ее собственной семье, вот эта удивительная непосредственность восприятия.
Там собираются провинциальные интеллигенты и зачитывают французские газеты, друг другу объясняют и делают доклады, что, собственно, происходит. И когда Дрейфус наконец оправдан, это становится праздником для всего этого города, ведь это живое неравнодушие к судьбам мира, тем более что девочка эта живет, в общем, в сердце Восточной Европы, и все европейские дела касаются ее непосредственно.
Я уже не говорю о том, что навеки запоминаются невероятно обаятельные образы. Ее гимназические подруги Маня Фейгель, Варвара Забелина, Лида Карцева, ее друзья ― Леня Хованский, доктор Рогов. Сейчас, благодаря усилиям фанатов всё той же Бруштейн, и прежде всего Марии Гельфонд, найдены прототипы, установлены подлинные семейные связи, напечатаны фрагменты дневников Бруштейн ― то есть книга обрела вторую жизнь.
Но для нас тогдашних это была удивительная хроника противостояния злу и тупости, и поэтому сегодня, в нынешние времена, мы ко всему готовы. Надо сказать, что сегодня Бруштейн читается почти как вчера написанная, потому что наглая, уверенная в себе ложь, пошлое зло, абсолютная тупость, не желающая ни меняться, ни развиваться, сегодня опять на нас вылезают из портрета и топают ногами, как там написано. И вот к этому топанию мы уже привычны. Это сделала Александра Яковлевна Бруштейн, которая на закате своей жизни, между 75 и 85 годами, написала самую влиятельную советскую книгу. И слава богу, что она у нас есть.
Естественно, мы поздравляем всех с Новым годом и надеемся, что он принесет нам много-много радости, а для просвещенного человека, который читает много книжек, такие радости вообще рассыпаны на каждом шагу.
