Умер Някрошюс, это очень плохо. Я фантомно театральный критик, но теперь хожу в театры мало, редко. Не цепляет. А вот длившийся 6 часов Вишнёвый сад его вспоминаю часто. Это было одним из самых прострельных впечатлений. Писать про театр меня учила Вера Антольевна Максимова. Вот я и поставлю здесь её рецензию, поплакав, что её ныне с нами нет. А теперь и Някрошюса. И Чехова.

Шесть часов обморока

Великий литовец Эймунтас Някрошюс поставил с русскими артистами «Вишневый сад»

Эймунтас Някрошюс сочинил едва ли не самый отчаянный спектакль за всю свою жизнь. По крайней мере так нам показалось после просмотра. И писать об этом хочется, не рассчитывая и обдумывая, а почти автоматически, чтобы сохранить в прерывистой интонации текста безумный и нерасчетливый язык театрального сочинения литовского гения.

В пьесе, которую сам автор называл «комедией, местами даже фарсом», режиссер услышал беспрерывный, отчаянный крик. Потрясение, которое длится шесть часов. О нем можно сказать все что угодно, кроме того, что это гармоничное, исполненное прозрачной ясности художественное создание.

Холодный и безжалостный «Дядя Ваня», привезенный в начале 80-х в Москву, был венцом уравновешенного сознания в сравнении с последним чеховским спектаклем, в котором все - истерика и надрыв.

Яркие всполохи театральных фантазмов, пронизывающие все някрошюсовские спектакли, здесь затихают, чтобы дать пространство отчаянной боли и безнадежности, аранжированной музыкой Малера в минималистских обработках литовского композитора Миндаугаса Урбайтиса.

Только в первом акте, когда три девочки - Варя, Аня (нервная, тонкая, новая для Москвы актриса Юлия Марченко) и Дуняша - точно три сестры или три колдуньи - загогочут и на три голоса заголосят, набрав воды в гортань, - появится обманчивое чувство веселья. И в ответ на их гоготание зальется, защебечет садовая птица, и девочки обрадуются этому быстрому отклику Сада и своему легкому проникновению в его таинственную жизнь. К сожалению, в тесном клубном пространстве Культурного центра СТД, где сыграна премьера, ветры не летали, огни не горели - точно столь важные для Някрошюса стихии не успели, не смогли зажить в тесноте нового культурного офиса российской столицы. В зал то и дело летели камни, бильярдные шары, актерам явно не хватало места, чтобы разбежаться - ведь именно из этой простой мускульной энергии Някрошюс часто извлекает горькую соль своей художественной земли.

Лопахин - Евгений Миронов - невероятно обаятельная фигура. Подтянутый, хрупкий, молодой и застенчивый, он умывается в ожидании поезда и, окуная ладони в таз, легонько брызгает в зал, точно окропляя его живой водой. Этим магическим актом он явно пытается преодолеть неотвратимость судьбы, которая будет все суровее и требовательнее к своим подопечным. Но разве можно переменить участь, когда суровая, безумная и нежная птица Варя - фантастическая роль Инги Оболдиной - все бегает и кричит, накликивая несчастье.

Ее Варя - истинная клоунесса, вприпрыжку кочующая от любви к Лопахину до любви к Богу. Страсть, с которой Инга играет Варю, делает ее первой актрисой этого страшного и безумного представления.

Она разрезает маленькую сцену своим сутулым скукоженным телом. В ее эксцентрических припрыгиваниях больше правды об одиноком женском бытии, чем во всех феминистских трактатах вместе взятых. Жизнь между Богом и ужасом существования так въелась в ее тело, что превратила ее в Клоуна Божьего, в ту, кто подобно шаману огромными неженскими шажищами рассекает пространство Сада, чтобы из последних сил удержать его от гибели. Их прощание в самом конце многочасового театрального бдения - одно из самых пронзительных театральных чудес. Миронов, сидя на самой авансцене, дарит ей последние отчаянные слезы.

Някрошюс строит финальный акт как серию невероятных встреч и откровений.

Предпоследнее - прощание Яши (бедного последыша умирающего традиционного мира играет Антон Кукушкин) и Дуняши (резкой, смешной и комической Анны Яновской, ТЮЗ) - опрокидывает все привычные представления о второстепенных персонажах «Вишневого сада»: «А разве вы умеете любить?» - вопрос Дуни обращен в самое сердце бедного лакея, не знающего, но открывающего в себе это чувство на самом пороге конца. Впервые очнувшийся лакей с какой-то невероятной серьезностью заглядывает себе в самое сердце.

Совсем иначе и отдельно хочется рассказать об эксцентричном и предельно русском характере Гаева, как он явлен в игре Владимира Ильина. Эксцентричной и вполне безумной предстает здесь Людмила Максакова в роли Раневской. Някрошюс, истинный мачо, презирает Петю, жалкого и бездоказательного предсказателя грядущих перемен, того, кто ни любить, ни жить не умеет (тюзовский актер Игорь Гордин сыграл здесь не ярко, но точно по отношению к режиссерскому замыслу).

Раневская-Максакова нервностью своего облика соответствует замыслу режиссера, ее игра и раздражает, и манит одновременно. Так, как и сам спектакль Някрошюса, мучительный, неприятный и завораживающий ужасом тотальной катастрофы.

И лишь крупицы последних, предсмертных перемен освещают этот кромешный ужас нежным светом надежды. Алексей Петренко - Фирс предположительно должен вызвать у публики слезы. Но пока не вызывает.

Возможно, станет полегче, когда спектакль переедет на большую сцену. Какую - еще не известно. Случиться это должно в конце сентября. Пока же всем зрителям «Сада» предстоит 6-часовая тахикардия в маленьком тесном зале Культурного центра СТД на Страстном бульваре.

Вера Максимова

Решила, что всё-таки нужно что-нибудь написать…

Сразу хочу предупредить, что это всего лишь частное мнение одного из зрителей. Не более того.

Мне не доводилось видеть прочие спектакли Някрошюса, поэтому ВС был для меня любопытен вдвойне: и как очередной вариант трактовки многострадальной пьесы Чехова, и как знакомство, первое соприкосновение со стилем, почерком «сумрачного литовского гения». Ну что ж. Любопытство было удовлетворено. Конечно, нельзя составить единственного и окончательного мнения о режиссёре по одному спектаклю, но, тем не менее, какие-то выводы сделать можно. Делаю. Някрошюс — это Экспериментатор с большой Э. И очень трудный режиссёр. Возможно, без определённой «подготовки» (предварительное чтение пьесы даже не обсуждается — это по умолчанию) его спектакли смотреть нельзя. Он дотошнейшим образом обмозговывает не только каждую фразу, но, боюсь, и каждое слово, вытаскивая на поверхность канонического текста пьесы совершенно неожиданные смыслы… С одной стороны, всё это чудесно и мной — любимо. Но с другой: по моим ощущениям, Някрошюс так «тонет в символах» (метафора Жана), что живое дыхание из спектакля — полностью выветривается… Я как-то уже классифицировала спектакли на «для ума», «для сердца», «для ума и для сердца» и «ни уму, ни сердцу». Някрошюс, как мне показалось — исключительно «для ума». Я могу представить, что к нему может влечь, но влечение это исключительно — рассудочное. Моё сердце (а я не могу пожаловаться на недостаток восприимчивости) после 4,5 часов действия билось ровно. И это совсем не потому, что затянуто (первоначальный вариант, если не ошибаюсь, имел длительность 5,5 часов), и не потому, что многие Някрошюсовские «письмена» остались мной нерасшифрованы (я и не говорила, что всегда «перевожу» режиссёрские мессаджи в полном объёме) — просто спектакль слишком дискретен. Для меня он развалился на множество мелких фрагментов, каждый из которых, безусловно, по-своему красив и интересен, но ощущения цельности, тем не менее — нет. И поэтому «средняя температура по больнице» — 36,6. Что ещё «не легло». Мелкие «украшения», как то. «Эффект клипа», т.е ситуации, когда происходящее на сцене никак не соотносится с произносимым актёрами текстом. Цикличность отдельных фрагментов (повтор — несколько раз подряд… словно гвоздь забивают в голову, ей-богу). И некоторые, на мой взгляд, явные переборы с символичностью. Я, например, не могу ни умом, ни сердцем принять эпизод, в котором Петя Трофимов отвешивает Раневской конкретный шлепок по пятой точке… Извините, но не могу…

С актёрами режиссёр, несомненно, поработал очень кропотливо, но, тем не менее, команды на сцене не создал. По силе актёрских работ, на мой взгляд, с большим отрывом от остальных лидируют энергичная, сильная, искренняя, изумительная Инга Стрелкова-Оболдина (Варя) и тонкий, чуткий, интеллигентный «мужичок» (с) Евгений Миронов (Лопахин). Ещё, пожалуй, светлая и звонкая, как лесной ручей, девочка Юля Марченко (Аня)… Странный Гаев. Я даже характеристики не могу ему подобрать. Я очень люблю Владимира Ильина. Сильнейший актёр, блестящий трагикомик. Но здесь он — не виден и не слышен. У Гаева ведь есть сцены, где он солирует, но Ильин и в них вял, невыразителен, с потухшим взором. То ли жара тому виной, то ли какая другая причина… О Людмиле Максаковой не смогу, наверное, сказать всего, что просится, но мне, как ни странно, в конечном итоге, понравилась такая трактовка образа Раневской. В этой Раневской прозрачно виден взрослый, много страдавший человек, адекватно оценивающий себя, и понимающе-внимательный к окружающим (в отличие, например, от инфантильной дурочки-Раневской, занятой только собственной персоной — у Ренаты Литвиновой)… Жирнохарактерный Петя Трофимов в исполнении Игоря Гордина вызвал у меня такую нЭприязнь, что я, вероятно, долго ещё не смогу воспринимать этого персонажа нормально. Похожую реакцию вызвал ещё, пожалуй, такой же жирнохарактерный Симеонов-Пищик в исполнении доселе мне незнакомого актёра Сергея Пинегина. Социально опасный тип, потенциальный убийца Епиходов (артист Иван Агапов) удивительно некомичен, хотя усердно дёргает бровями и декламирует свой дурацкий текст манерно, а ля Жорж Бенгальский… Очень живенькая, почти клоунесса, Дуняша (актриса Анна Яновская), изнывающая в своей красе от отсутствия кавалеров. Определённо голубеющий лакей Яша (фамилии актёра не помню) хорош только в статичных сценах. Ну и Фирс… У Алексея Петренко есть совершенно пронзительные эпизоды (например, эпизод, где Фирс выходит в косо застёгнутом пальто: ему неудобно, он, не понимая причины этого неудобства, как маленький, начинает медленно копошиться внутри этого «наряда», в результате, ему приходит на помощь Раневская, перезастёгивает…).

Основное впечатление от спектакля — ощущение жутчайшей безнадёжности. Финал никаких сомнений не вызывает уже в начальных сценах. «Карфаген должен быть разрушен» . И нетрудно догадаться, что ожидает героев — после, уже ЗА рамками постановки… И если при перечитке пьесы я впадаю в самообман, и начинаю верить, что ещё возможен благоприятный исход событий, то Някрошюс сразу даёт понять: «И не надейтесь, товарищи». Что бы ни делали герои спектакля, мы прекрасно понимаем: всё бестолку, напрасная трата сил, от них ничего не зависит, то, чему дОлжно случиться, непременно случится в свой срок. «…тот, кто направляет мой корабль, уж поднял парус…» (с) Один характЕрный эпизодик. На берегу реки — Лопахин и Раневская. Лопахин тщетно пытается разжечь костёр, но единственная спичка гаснет, а из камня высечь искру ему не удаётся. А потому что — не время. Не сейчас. Зато спустя несколько минут, когда Лопахин и Раневская уже забывают о костре (Раневская рассказывает о своей грешной жизни), он вдруг внезапно загорается сам… Всё предначертано. И всему свой срок… И я абсолютно верю в потрясение Лопахина, не могущего осознать, что именно он купил вишнёвый сад. Я даже думаю, что потрясение его отчасти связано с вот этим наглядным подтверждением предопределённости всего и вся. Чему дОлжно быть – то будет. А ты — лишь пешка в руках Судьбы. Ощущение фатальной безнадёжности усиливает восхитительное музыкальное сопровождение (психоделика этнического направления)… Кстати, вследствие всего вышеперечисленного сильное удивление вызывает «объяснение» Вари и Лопахина. Оно, разумеется, не получается (как и следует по тексту), но на мой взгляд, в этой постановке его вообще быть не должно.

Основная аллегория, настойчиво вбиваемая режиссёром в наши головы на протяжении всего спектакля. «Заячья» тема.

Тут я вынуждена скатиться на тривиальный пересказ, иначе не смогу доказать свою мысль… Первый заяц появляется в сцене Вари и сонной Ани. Аня, как в детстве, заснула с игрушкой — с меховым зайцем. Заяц упакован в мешок (то ли она его возит с собой, и он был упакован для перевозки, то ли он находился здесь, в имении и, опять же, спрятан в мешок, дабы не пылился) — из мешка торчат только уши. Далее идёт довольно долгая сцена игры в регби, где вместо мяча — Анин заяц. Спустя ещё некоторое время спящая Аня снова появляется на сцене. Её руки подняты вверх и скрещены над головой (как заячьи уши), и она начинает во сне сначала тихонько, а потом всё сильнее «вздрагивать ушами». При этом Аня одета в длинную белую сорочку до пят, и эти её движения поразительно напоминают дрожь белого деревца, по которому методично бьёт топор. Страшный её сон прерывает кто-то из домочадцев, всунув ей в руки всё того же зайца… Тот же меховой Анин заяц будет в какой-то момент вынесен Лопахиным в середину сцены и оставлен там — для нас, мол, обратите внимание ещё раз… Далее. Шарлотта в сцене фокусов никаких фокусов вовсе не показывает, а показывает странное представление, в котором участвуют Аня и Варя. Девушки выпрыгивают на сцену с белыми бумажными заячьими ушами и, руководимые Шарлоттой, исполняют какой-то детский Танец Зайчиков. В конце танца оба зайчика — «пиф-паф-ой-ой-ой…» — будут Шарлоттой безжалостно «застрелены»… Те же бумажные заячьи ушки появляются на скатерти, на которой Лопахин устраивает закуску для отъезжающих в Париж… И жуткий финал, в котором все герои прячутся за частоколом из вертушек и самолётиков и вдруг выныривают — поголовно в этих бумажных белых ушках. И, как из-за тюремной ограды, смотрят сквозь частокол в зал, а охотничье ружьё, с наслаждением оправдывая своё присутствие в спектакле, даёт залп за залпом по этим несчастным дрожащим созданиям… Заяц, заячьи ушки — счастливое детство Ани и время, когда усадьба процветала, благополучное прошлое, в которое нет возврата…

Мне ещё кажется… если я ошибаюсь — поправьте меня, пожалуйста… что сюда же, к тому, что возврата нет — вплотную примыкает и сцена соблазнения Ани Петей. Детство кончилось… Вообще этот Петя, товарищи… Это не вечный студент, недотёпа, забавный идеалист, нет — это озлобленный мужчина-неудачник. У этого Пети явные проблемы сексуального характера (не зря ведь Раневская восклицает: «В Ваши годы не иметь любовницы!»). Все его истерики и дикие выходки (шлепок Раневской — уж явно) — это, скорее всего, сфера профессиональной деятельности старины Фрейда. С женщинами Пете не везло, а тут — доверчивая нежная девочка… И этот, грубо говоря, Петя, заговаривая Ане зубы разглагольствованиями о светлом будущем и запудривая ей мозги тем, что «мы — выше любви», мол, такая фигня нас не интересует, тем не менее, сам раздевается и, в конце-концов, усаживает её себе на колени… Буквально как у Есенина в «Чёрном человеке»: «… Как прыщавой курсистке длинноволосый урод говорит о мирах, половой истекая истомою…» . И ещё одна показательная сцена — прощание с Лопахиным. Петя брызжет, как обычно, слюной и злобой. А тут уж тем более — после покупки Лопахиным вишнёвого сада, как же! Лопахин, тем не менее, предлагает ему взаймы денег. Петя, вожделенно глядя на пачку купюр, заносчиво отказывается, но видно, что в душе у него в этот момент происходит страшная мучительная борьба. И что же вы думаете, друзья мои… Лопахин, засовывает пачку в Петины калоши, сами калоши — Пете подмышку, и Петя — с этими калошами уходит!.. Нет у него принципов, идеалов — нет. Аня обманулась… У этого «светлого будущего» — нет будущего…

В общем, что говорить… Род Раневских-Гаевых обречён. Прозрачный намёк на это печальное обстоятельство мы получаем в самом начале, когда уставшая с дороги Раневская лежит на кушетке, а горничная Дуняша, не зная, куда деть приветственный букет цветов, улыбаясь, кладёт его Раневской на грудь… Сама Любовь Андреевна попыталась противостоять этой гибели, уцепилась за вишнёвый сад, как за соломинку — утопающий, надеялась, что в нём — спасение, но… Чему быть дОлжно, то будет… и Раневская всё-таки возвращается в Париж — к человеку, который её разорил, возвращается с деньгами, которых не хватит надолго, и она это отлично понимает… Варя, Варечка — потеряв дом, убедившись в бесперспективности личного счастья, утратив самое главное, чем она жила все годы — возможность трудиться, мечтает о монастыре (уж где-где, а там недостатка в работе не бывает). Жизнь Ани вероятно будет погублена… Глохнущий, больной Гаев будет доживать свой век банковским служащим. Да долго ли он на том месте продержится… Не могу предположить, что станет с никчёмной, никому не нужной Шарлоттой…
Мне кажется, что эта мысль — гибель всему — нашла своё отражение в странной сцене, где Гаев падает, схватившись за сердце, и к нему с тревогой бросаются все обитатели поместья, а добежав — падают рядом и замирают… Не помню только, был ли среди них Лопахин?..

У меня, как я уже сказала, очень много вопросов осталось после спектакля. «Пять тысяч Где, семь тысяч Как, сто тысяч Почему». Т.е. там есть что разгадывать и расшифровывать (боюсь в это занятие углубляться, потому как неминуемо увязну, и читать всё это будет невозможно:). У меня осталось в памяти несколько очень красивых сцен. До сих пор стоит, например, перед глазами неожиданно романтическая сцена Реневской и Вари сразу после «объяснения» с Лопахиным: мать отводит несчастную Варю к левому краю сцены, сцена погружается во тьму, и вдруг на девушку проливается сверху ослепительный серебряный свет. Так и стоит какое-то время в луче этого ослепительного света чёрная «монашенка» Варя… Ах, Варя-Варечка… Бесконечно хороша актриса Инга Стрелкова-Оболдина… Лопахин – глупец…
В общем, отклик на этот спектакль в организме, безусловно, возник. Но всё-таки… это — не мой спектакль.

Зато я не успевала мысленно ахать и охать, замечая то тут, то там какие-то детали, ссылки на которые даёт в своих спектаклях Бутусов Юрий Николаевич, как известно, с огромным почтением относящийся к творчеству Эймунтаса Някрошюса.

А. П. Чехов «Вишневый сад».
Международный Фонд К. С. Станиславского и театр «Мено Фортас» (Литва).
Режиссер Эймунтас Някрошюс, художник Надежда Гультяева

Идея переписки о Някрошюсе в тот момент, когда Вы остаетесь в Петербурге, я лечу в Магнитогорск, спектакль «Вишневый сад» ездит по России, а видели мы с Вами его вообще-то в Москве, да еще в разные месяцы летом и осенью, — это классный хронотоп! Вся Россия и Литва — наш сад.

С чего начать?

Начну радикально. Мне кажется, случилась неудача. Конечно, это неудача принципиальная, крупнейшего режиссера, и она — не чета многочисленным якобы успешным московским театральным «удачам». Это все равно событие. Но относительно самого Някрошюса — шаг назад и от выдающихся «Трех сестер», и от давнего «Дяди Вани». Он выглядит здесь собой «прошлым», будто не поставившим спектакли последних десяти лет, в частности моего любимого «Макбета» — с вселенским христианским покоем.

Объясню, что имею в виду.

У Някрошюса всегда — не только огонь и вода, естественные природные стихии, не только всегда — предметы простого хуторского быта (даже если это Шекспир, Монтекки и Капулетти убивают друг друга крестьянскими вилами, а Отелло волочит, как корабли своего флота, выдолбленные деревянные корытца, в которых рубят еду и из которых кормят скот) — у Някрошюса всегда свои актеры. Даже если в очередной «сборной» возникают новые лица — так или иначе присутствуют постоянные, коренные «первачи»: Костас Сморигинас, Владас Багдонас. Им не надо объяснять, что такое огонь и вода. И дерево. И вилы. Они сами — стихии Някрошюса. И он знает, что такое коренная лошадь и как ее запрягать, отправляясь в мир.

И первая тревога, которая сопровождала ожидание «Вишневого сада» в Москве, была именно эта: как, двинувшись со своего «театрального хутора» — в Москву, в Москву, — Някрошюс станет «запрягать» актеров с совершенно разной «иноходью». Как сможет он, несомненно великий, соединить в одно разные актерские школы и привычки? Как вообще смогут существовать вместе Л. Максакова и А. Петренко, Е. Миронов и И. Оболдина?.. Как откликнутся они на язык Някрошюса — странный, гротесковый, алогичный, лишенный тех «эпитетов», к которым привычен русский артист?

Конечно, готовилось выдающееся театральное событие. Впервые великий Эймунтас Някрошюс рискнул поставить спектакль с русскими актерами. Как мы помним и видели, пробы с иностранцами у него были (не так давно — итальянская «Чайка». Не очень сильную, но легкую, гибкую труппу Някрошюс выпустил на сцену стаей гомонящих птиц — все чайки… нет, не то, все актеры).

Но тут-то — Россия…

Смущало и некое насильственное завершение чеховского цикла. Он уже поставил все чеховские пьесы («Иванов», «Дядя Ваня», «Чайка», «Три сестры»). Оставался «Вишневый сад». Накануне 100-летия пьесы и 100-летия со дня смерти Чехова.

В одной из сцен Лопахин — Е. Миронов пытается разжечь костер, спички кончились, и он высекает искру первобытным способом — камень о камень. Костер долго не загорается. Някрошюс давно разжигает свои костры «первобытной» искрой, но московский костер, который разводят шесть часов (столько идет спектакль), никак не разгорается…

Я вижу, как Някрошюс «разминает» актеров, строя вокруг текста и помимо него мир суверенных импровизаций. Утомительно долгий и не дающий приращения содержания.

Я почему-то не вижу метафор, а вижу довольно плоские знаки. Да, сада нет. Продается уже погост или пепелище — неуютное пространство у двух разрушенных усадебных пилястров, похожих на могильные столбики. В этом пространстве могучий Фирс (А. Петренко) чистит старые пальто, а больше здесь уже давно ничего нет.

Вместо сада… тир. Его знаковый смысл обозначен в самом конце, когда все герои, надев заячьи уши, выстраиваются за черным тюлем и их расстреливают невидимые охотники. «Заячья тема» прорисовывалась с первого акта: сперва Аня мотается ночью с домашним чучелом зайца, потом они с Варей прыгают зайчиками на балу, а Шарлотта «расстреливает» их: пиф-паф-ой-ой-ой… Затем вот — пиф-паф в финале. Смысл выходит плоский, вчерашний, что не пристало Някрошюсу — автору великих театральных метафор, всегда скреплявших его спектакли. Кажется, что «Вишневым садом» ему нечего сказать. (Недаром возникают цитаты из самого себя: из «Трех сестер», «Любви и смерти в Вероне».) Время тянется нарочито медленно, бесконечная внетекстовая жизнь спектакля не склеивается в целое, выходит «все враздробь». Усталый и анемичный, Някрошюс ответвляется от текста актерскими этюдами, протяженными кусками сценической жизни, исходящей из себя самой (это, несомненно, полезно для исполнителей, это «другая жизнь», они с таким не сталкивались и запомнят этот способ сценической вязи на всю жизнь как странное колдовство над самими собой). Но все видно, все показывается: и как Аня надевает Раневской варежки, и как они радуются с Варей…

И актеры никак не сыгрываются в ансамбль.

Они играют так, как привык каждый из них.

Полубезумная Раневская. Л. Максакова выглядит в роли усердной ученицей, выполняющей формальные задачи. Лучший — первый акт. Она выходит, волоча черную кушетку, как гроб, ложится на нее. Остановившиеся глаза. Близкие понимают, что она душевно больна, стоят, как у кровати или гроба… В третьем акте — зловещая белая маска смерти, приступы безумия… Как будто старая Графиня — Пиковая дама прикинулась Раневской.

Мягкий, достоверный В. Ильин — Гаев. Такой, как всегда.

Нарочитая, как будто перевозбужденная Аня — несомненно способная дебютантка А. Марченко. Много визга, игры в большеглазую юность…

Совершенно никакой И. Гордин — Петя, а ведь как прекрасен в гинкасовской «Даме с собачкой». А тут суетится — классический Петя Трофимов, облезлый барин.

А. Петренко — Фирс. Для того чтобы он вышел, помолчал, посмотрел и сказал всей своей могучей натурой (не голосом), что сил стало мало, — Някрошюс не нужен…

Формальная, пустая Шарлотта — И. Апексимова. Играет — как в любом антрепризном спектакле: уверенная манера, холодность, равнодушие к партнеру и залу.

Больше всех похожа на ня-крошюсовскую актрису И. Обол-дина — Варя (или похожа на его актрис — летучих, легких, ведающих законы сценического колдовства). Она меряет сцену странными шагами, мечется по ней, плечи — внутрь, странный взгляд птицы-монашки. В финале Лопахин, так и не сделав предложения, перекрестит себя ее пальцами (едва ли не лучший момент спектакля) — и поедет она экономкой к Рагулиным. Только, может, не доехав, спрыгнет по дороге и останется ведьмой — караулить Макбета. Есть в Варе — Оболдиной истинная странность некого искажения, внутренняя кривая — еще одна стихия Някрошюса.

И — замечательный Лопахин — Е. Миронов, играющий, впрочем, тоже так, как играет он. Покажи его Лопахина отдельно — о Някрошюсе никто не подумает, хотя явно «хуторянин», работник Ермолай Ня-крошюсу ближе других героев. Не в том дело, что Миронов играет пронзительную, вытянувшуюся в струнку, какую-то юношескую, может быть первую, любовь Лопахина. Конечно — к Раневской (она целует его руку — он восторженно убегает, храня эту руку, как подарок…). Дело в том, что Миронов играет в лирическом Лопахине изначальную христианскую вину за все, что содеяно. Покупая сад, он понимает — виновен, он мучается, мается, у него не толь-ко тонкие пальцы, но ясные глаза. А другого выхода нет. Тем более — вырубать-то нечего, место давно мертвое…

И костер никак не разжечь…

О Миронове можно затеять отдельную переписку. Может быть, его Лопахин родился из Мышкина (тут странности актерских судеб и перекрестий), и виновность перед миром перешла оттуда. Если даже так — целая тема.

Отвечайте, я жду!
М. Ю.

Марина Юрьевна!

Простите, что долго не отвечала. Писать о спектаклях Някрошюса — даже письма — всегда оказывается очень трудно. Очевидно, «Вишневый сад» — особенно тяжелый материал для рецензии, хотя бы потому, что невозможно запомнить, вобрать в сознание шесть часов сценического текста. Я, когда смотрела, даже и не пыталась. Результат — осталось общее ощущение и еще какие-то обрывки, вспышки, картины, образы, мизансцены. Вы правы: «все враздробь». Но предлагаю в этой «раздробленности» увидеть не только недостаток. Сам мир, который предстает в спектакле, разорван, раздерган, лишен целостности. Группа лиц без центра (или с несколькими центрами) — уже почти не группа, настолько каждый живет только своим безумием, своей манией. (Хотя круговорот может увлечь и объединить всех на какие-то мгновения, превратить в любимый Някрошюсом образ — «гомонящую стаю», хлопающую крыльями, готовую к полету.) В этой связи для меня не было препятствием то, что в спектакль собраны актеры разных театров, играющие каждый по-своему.

Не думаю, что «Вишневый сад» обязательно должны играть актеры одной школы — например Мастерской Фоменко. Послед-няя пьеса Чехова пронизана диссонансами. То ли водевиль, то ли трагедия, то ли цирк, то ли драма идей, а на самом деле — все это вместе. Единство тона, гармония, ансамбль — все это чуждо «Вишневому саду», в нем сильны центробежные силы, невооруженным глазом видны контрасты, контрапункты. Мне кажется, это ощущение от пьесы, от системы ее образов и мотивов выражено в спектакле Някрошюса. Разумеется, смотреть его при этом сложно — человек инстинктивно ищет гармонии, завершенности, целостности, ясности и противится рваной бессвязности, алогизму, тревожной смуте.

«Вишневый сад» — спектакль очень неуютный, неприятный, дискомфортный. В нем нет никакой теплоты, надежды, света. В отличие от великой трагедии «Отелло», здесь нет мощных чувств и крупных героев(которые вызывают восхищение и просветление, даже если погибают), поэтому безнадежность и беспросветность полная, кромешная. Все разрушено, все обрече-ны — а некоторые, на самом деле, уже умерли. Мальчик Гриша утонул, покойная мама ходит по саду — ее видит «безумная» (а по сути — мертвая) Раневская, тут же бродят отец и дед Лопахина (он к ним в прямом смысле взывает — стучит в пол)… «Вишневый сад» пронзает тема смерти. Может, это слишком просто (и тогда Вы видите плоские знаки вместо метафор), но быть задетым такой темой для художника — дело самое что ни на есть закономерное и естественное.

О смерти — не только кушетка-гроб Раневской (Дуняша кладет ей цветы на грудь, как умершей), не только руины дома. Здесь властвует мрак и еще — холод, ледяной могильный холод. У Вари пальцы сводит от холода так, что не распрямить. Аня надевает матери варежки на озябшие руки… Лопахин постоянно ощущает этот холод, некоторые не замечают, а он все время мучительно мерзнет, то шарф потеплее наденет, то грелку за шиворот засунет. На руки дышит. Безуспешно пытается разжечь костер, чтобы спастись от холода, но это, разумеется, невозможно. Так же невозможно, как спасти Раневскую и сад. Никакие человеческие усилия не помогут, хоть спичкой поджигай, хоть камень о камень бей, хоть в долг денег давай, хоть предлагай сдавать участки под дачи. Ничего не работает.

Бессильной оказывается и любовь. Одной из совершенно незабываемых и необъяснимых по силе воздействия стала для меня сцена, в которой Лопахин — Е. Миронов поет Раневской — Л. Максаковой песню из «Де-мона» Рубинштейна. Слова там какие-то странные, что-то прогор-лицу (надо будет уточнить у Е. В. Третьяковой), но дело не в конкретных словах, а в том, насколько дико выглядит это пение, этот выброс душевных сил в космически-морозную пустоту. Раневская—Максакова сидит на стуле, а Лопахин—Миронов стоит возле, как бы нависая над ней, не прямо, а чуть подавшись вперед, в неестественной, неудобной позе. Поет он долго, только покажется, что уже допел, — тут начинается следующий куплет. Видно, что Раневская ждет и не может дождаться, когда же наступит конец этой неуместной песне, ей неловко остановить Лопахина, она прекрасно понимает, что его песня — это любовь к ней, но любовь совершенно ненужная, бесполезная. Она не может не только ответить, но даже принять ее — мертвым любовь ни к чему, уже не поможет.

Стрельба по зайцам — довольно-таки, действительно, противный черный юмор все на ту же тему смерти и до жути смешного бессилия человека перед ней. Вы пишете о «вчерашнем смысле» финала. Я не вижу ничего вчерашнего или позавчерашнего в чувстве страха перед смертью. Пока он еще не устарел!.. Не хотите же Вы сказать, что Някрошюс говорит о том, что хозяева и прочие жители вишневых садов были расстреляны революцией… Конечно, нет. Он слышит «звуки смерти» — это почти мистическая трактовка «Вишневого сада», о которой давным-давно писал Мейерхольд. «На фоне глупого топотанья вдруг входит Ужас», «веселье, в котором слышны звуки смерти» — это о третьем акте, о бале во время торгов, о макабрических танцах. Хромающие движения, жуткие пляски калек. В большом круге справа проносятся все, а слева сомнамбулически кружит одна Раневская в роскошном, отливающем бронзой платье. Третье действие спектакля, вероятно, самое мощное (кульминация!), завершается пронзительным, оглушительным, невыносимым птичьим щебетом — так сад «приветствует» нового хозяина. Несчастного Лопахина… Каким одиноким, продрогшим до костей он выглядит в последнем акте, как трогательны его попытки устроить красивое прощание! Он как будто готовится писать натюрморт (опять это «морт» — все-таки про смерть!): старательно расставляет на скатерке бокалы, бутылки, цветы, примеривает так и этак — создает красоту, которую грубо и воровато, бездумно разрушит Яша, выпивший шампанское и свернувший скатерть в узел вместе с посудой…

О чем еще сказать?.. В спектакле Някрошюса с русскими артистами мне, как это ни странно, мешало именно то, что я понимаю весь текст. Например, все, что говорит Петя Трофимов, я предпочла бы услышать на каком-то совсем незнакомом языке!.. А что до «разности школ» — это, боюсь, что-то надуманное. У Някрошюса артисты всегда существуют «по правде» — абсолютной психологической правде. Про душевную жизнь, страдания и радости, судьбу его героев можно все рассказать очень подробно, и это будет рассказ о людях. Рисунок роли выстраивается небытовой, но переживания и чувства глубоко достоверны. Разве это чуждо актерам русского театра, к тому же знакомым с разными режиссерскими манерами?.. Пожалуй, не всех персонажей «Вишневого сада» Чехова можно решать «психологически». Шарлотта, к примеру, это рифма к Раневской, пародия на нее. Как в по-лифонии — «подголосок» к основной, высокой, теме. Вот И. Апексимова и играет маниакальную черную клоунессу с тем же самым остановившимся взглядом. Страшно же смотреть, как Шарлотта толкает пустую детскую коляску, которая катится в сторону зрителей, и бросается под нее, как под поезд… (Кстати, тема ребенка — утонувшего у Раневской, нерожденного у Шарлотты — тоже объединяет этих героинь.)

Простите за сумбур этих заметок, если решите написать что-то в ответ — буду рада прочесть!

Конечно, Вы правы про тему смерти — как же не увидать ее у Някрошюса от начала до конца. Уже не в первом спектакле (надо полагать — и не в последнем). Но художественное высказывание на эту тему оказалось для меня мертво не как высказывание о смерти, а само по себе. О мертвом — мертво. Ведь можно о смерти — идя от жизни? А тут — ощущение отсутствия не только идей, но энергии высказывания. Кажется, что ему уже ничего не хочется, а надо. Есть проект, набрал актеров, а энергии высказывания нет. Каждый из нас знает, что такое не писать текст, а уныло нажимать на буквы, профессионально приставляя слово к слову. Когда сказать особо нечего, но работа такая. Писать. Спектакль ставить. Я в последнее время ужасно жалею режиссеров: бедные, им бы на травку, а приходится работать, зарабатывать постановками… Скажи им сейчас: отдохните, оглядитесь, не ставьте, — уверена, многие с радостью бы перестали мучить нас спектаклями. В «Вишневом саде» великий режиссер Някрошюс гнет какую-то негнущуюся проволоку, кажется, что он нарочно тянет время, предваряющее высказывание, и вот уже скажет… а не говорит. Потому что (первый раз у меня такое от него ощущение!) сказать нечего. Устал! Смертельно. Имеет, между прочим, право. И не нами оно ему дано.

Марина Юрьевна!

Чувства жалости Някрошюс уж точно не вызывает, как не может его вызвать, например, атлант, держащий на плечах своды здания…

А есть ведь еще совсем простая вещь, о которой я сразу как-то не подумала: Вы видели самый первый показ, а я шестой или седьмой по счету спектакль, да еще сыгранный через два месяца, в другом зале и после какой-то доработки! Поэтому мы по существу говорим о разных спектаклях — Ваш еще только-только «родился», а мой уже не только задышал, но даже начал «ползать». А ведь потом он еще пойдет и заговорит!..

Такое в театре более чем возможно: по мизансценам все осталось, как было на премьере, но появилась внутренняя наполненность, то есть скелет тот же, а «мясо» наросло. Я никак не могу упрекнуть «Вишневый сад» в отсутствии энергии. Он воздействует, он забирает, втягивает, причем чем дальше, тем больше. Есть эффект растущего интереса и включенности, а вовсе не усталости от чего-то длинного, нудного и «безыдейного». Я говорю сейчас о реакции зала, а не о своем восприятии только (собой проверять побаиваюсь — слишком привыкла доверять Някрошюсу и, кроме того, видимо, как-то бессознательно, биологически совпадаю с ритмами его спектаклей). Конечно, какая-то часть зрителей уходит домой, что совершенно закономерно, но аудитория в целом проходит путь от прохладного наблюдения к заинтересованному вниманию, к живому эмоциональному подключению, а третье действие вызывает самое настоящее потрясение. Финальный акт, таким образом, смотрит уже полностью завоеванный зритель.

Здесь, думаю, стоит нашу переписку прервать и отложить, может быть, не навсегда, а до того момента, когда мы с Вами посмотрим один и тот же спектакль «Вишневый сад» и окажемся завоеванными вместе!

	Фото Михаила Гутермана Актерский темперамент Людмилы Максаковой и Владимира Ильина выглядывает из общей режиссерской концепции
	Марина Шимадина. . Чеховская пьеса в постановке Эймунтаса Някрошюса (Коммерсант, 11.07.2003 ). Александр Соколянский. . В Москве родился великий спектакль (Время новостей, 11.07.2003 ). Григорий Заславский. "Вишневый сад" Эймунтаса Някрошюса и Международного фонда Станиславского (НГ, 11.07.2003 ). Алена Карась. . Великий литовец Эймунтас Някрошюс поставил с русскими артистами "Вишневый сад" (Российская газета, 11.07.2003 ). Вера Максимова. Последняя московская театральная сенсация состоялась тогда, когда сезон уже закончен, театры разъехались, кто по гастролям, а большинство от жары просто в отпуск (Родная газета, 11.07.2003 ). Марина Давыдова. . Московский театральный сезон закрывается (Известия, 11.07.2003 ) Марина Райкина. . Чехову не хватило только деда Мазая (МК, 11.07.2003) Дина Годер. . Премьера «Вишневого сада» в постановке Эймунтаса Някрошюса – чудеса обольщения, птичий щебет, убитые зайцы и неожиданные роли (Газета.Ру, 10.07.2003) . Елена Ямпольская. . Сыгран самый пафосный спектакль сезона – "Вишневый сад" в постановке Эймунтаса Някрошюса (Русский курьер, 11.07.2003 ) Полина Богданова. А.Чехова поставил литовский режиссер Э.Някрошюс (Новые известия, 10.07.2003 ) Ирина Корнеева. В Театральном центре СТД состоялась премьера "Вишневого сада" Эймунтаса Някрошюса (Время МН, 10.07.2003 ). Олег Зинцов. . Эймунтас Някрошюс подарил Москве "Вишневый сад" (Ведомости, 14.07.2003 ). Наталья Зимянина. (Вечерняя Москва, 11.07.2003 ). Артур Соломонов. . Эймунтас Някрошюс поставил Чехова (Газета, 14.07.2003 ) Елена Дьякова. . А.П.Чехов "Вишневый сад" (Новая газета, 14.07.2003 ). Марина Зайонц. . Международный фонд К. С. Станиславского в только что открытом помещении Культурного центра СТД показал "Вишневый сад" в постановке Эймунтаса Някрошюса (Итоги, 15.07.2003 ). Ирина Алпатова. . Российский дебют Эймунтаса Някрошюса (Культура, 17.07.2003 ). Инна Вишневская. . "Вишневый сад" Эймунтаса Някрошюса (ЛГ, 23.07.2003 ). Алла Шендерова. . преждевременные выводы (Экран и сцена, номер 27, 2003 ). Марина Давыдова. Эймунтас Някрошюс: "Я вообще не понимаю, как можно находиться на сцене" (Известия, 16.07.2003 ).

Вишневый сад. Постановка Эймунтаса Някрошюса. Пресса о спектакле

Коммерсант , 11 июля 2003 года

Сад кромешный

Чеховская пьеса в постановке Эймунтаса Някрошюса

В Москве на сцене недавно отстроенного культурного центра СТД на Страстном бульваре состоялась самая ожидаемая премьера этого сезона – "Вишневый сад" в постановке знаменитого литовского режиссера Эймунтаса Някрошюса с русскими актерами. Совместный проект Фонда Станиславского и литовского театра "Мено Фортас" не оправдал всех ожиданий МАРИНЫ ШИМАДИНОЙ.

Об этой премьере в московских театральных кругах говорили шепотом, словно боялись спугнуть вдруг залетевшую к нам птицу удачи. Заполучить на постановку в Москву самого Эймунтаса Някрошюса, гениального сумрачного литовца, который работает только у себя на родине, в созданном им театре "Мено Фортас", но собирает всевозможные театральные премии по всей Европе, казалось неслыханным счастьем. С тех пор как литовский студент окончил курс Андрея Гончарова в ГИТИСе, он не работал в Москве. И вдруг согласился на предложение Фонда Станиславского. Наверное, режиссер счел красивым символическим жестом перенести "Сад" на сцену в год столетия этой пьесы и в городе, откуда она начала свое триумфальное шествие по всему миру. Так что этой постановке заранее отводили исключительную роль в истории современного театра.

Безразличный к российским театральным регалиям, Эймунтас Някрошюс пригласил в спектакль как заслуженных и именитых, так и совсем молодых актеров и собрал сильную и талантливую команду. Распределение ролей еще до спектакля казалось идеальным. И премьера только подтвердила снайперскую точность режиссера. Людмила Максакова оказалась идеальной Раневской, по-королевски женственной и в то же время какой-то нервной, потерянной и глубоко несчастной. Актриса кладет краски наотмашь, грубыми страстными мазками. Одна из самых сильных сцен – когда Раневская узнает о том, что вишневый сад продан. Лицо актрисы вдруг становится осунувшимся, взгляд потухшим, и пока Лопахин изливает перед ней душу, радуясь покупке, она сидит с отсутствующим видом и, тихо посвистывая, механическими монотонными жестами подманивает к себе какую-то воображаемую птичку, будто помешанная Офелия. Гаев в исполнении Владимира Ильина получился неожиданным, но очень убедительным – про этого уютного и прекраснодушного толстячка, который любит побаловать племянниц конфетами, действительно можно сказать, что он "проел состояние на леденцах".

Одна из главных удач спектакля – Ермолай Лопахин в исполнении Евгения Миронова. Обычно эту роль трактуют плоско: грубый мужик, который не способен оценить бесполезную, не приносящую дохода красоту вишневого сада. Этот Лопахин совсем другой, тонкий и чувствительный. Видно, что он влюблен в этот чужой для него мир вообще и в Раневскую в частности. Побледневший, со смертельной решимостью на лице он делает ей признание и, вытянувшись перед ней в струнку, видимо, от избытка чувств и нехватки слов вдруг затягивает какую-то русскую народную песню. Хорошо заявили о себе в этом спектакле и молодые актеры. Их работы смотрелись даже выигрышнее в силу своей неожиданности. Инга Стрелкова-Оболдина очень интересно сыграла "монашенку" Варю, Юлия Марченко точно попала в образ совсем юной ребячливой Ани. Красавец и интеллигент Игорь Гордин перевоплотился в неловкого и угловатого, помятого жизнью, грубого и говорящего скороговоркой вечного студента Петю Трофимова.

Неподражаемо хорош Фирс Алексея Петренко: сгорбленный, с шаркающей походкой и глухим стариковским голосом, он тем не менее производит монументальное впечатление как символ незыблемых основ прежнего патриархального уклада жизни. Именно перед ним Гаев произносит свою пламенную речь к столетнему шкафу. И именно Фирс не только закрывает, как и полагается по пьесе, но и открывает спектакль. В начале он медленно разбирает висящие на стуле плащи всех обитателей усадьбы: с одних бережно стряхивает пыль и носит на руках, как ребенка, другие брезгливо комкает и бросает в угол, выражая свое отношение к каждому их героев пьесы. Но все они, любимые или презираемые, для него, как, вероятно, и для режиссера, недотепы – неуклюжие, несчастливые, не справившиеся с жизнью люди.

В финале все герои пьесы, кроме забытого Фирса, прячутся в глубине сцены за частоколом ветряков и, надев бумажные заячьи уши, обреченно дрожат, пока над сценой грохочут выстрелы. Эта сцена продолжает другой эпизод спектакля, когда Варя и Аня вместе с Шарлоттой (эту работу Ирины Апексимовой нельзя назвать удачной) разыгрывают на домашней вечеринке комическую сценку "вдруг охотник выбегает". Тогда "зайчики" падали как подкошенные понарошку. В финале, в том, что все они обречены по-настоящему, сомневаться не приходится. Все шесть часов, что идет спектакль, над сценой звучат короткие и печальные, как далекое эхо, музыкальные фразы, словно заранее отпевающие всех гостей этого праздника жизни.

Режиссерские находки и метафоры этого спектакля перечислить невозможно. Но постепенно складывается впечатление, что все они существуют как бы отдельно от игры актеров. Бывалые мастера сцены, как послушные ученики, старательно выполняют указания режиссера – прыгают на одной ноге, катаются по полу, носятся по сцене и с размаху бьются оземь, но, кажется, не вполне понимают, зачем все это нужно. Столь необходимых в чеховских спектаклях настроения и аромата в этом "Вишневом саду" не появилось. Русские актеры и литовский режиссер сошлись, но той алхимической реакции, что делает спектакль одушевленным, между ними так и не случилось.

Время новостей, 11 июля 2003 года

Александр Соколянский

Играй отчетливей

В Москве родился великий спектакль

Слова «величие» и «гениальность» обесценены так, что прежнее достоинство к ним уже не вернется. Называть великими поп-звезд, дельцов и бандитов давно уж не зазорно, но coup de grace («удар милосердия», которым приканчивают побежденного) нанесла реклама: недавно на глаза попался плакат, славящий что-то такое, что «гениально отстирает ваше белье». И тем не менее: «Вишневый сад» в постановке Эймунтаса Някрошюса - великий спектакль, какие случаются один-два раза в десятилетие. Евгений Миронов в третьем действии играет Лопахина гениально.

Вот, собственно, и все, что нужно сказать по существу. Театральные потрясения слишком редки и драгоценны, чтобы с места в карьер предаться профессиональным радостям разбора. Хочется подольше сохранить ощущение немого изнывания и восторга, когда язык шершав, а глаза мокреют при одном воспоминании о том, что было. Вот он, значит, какой - катарсис, счастье сострадания, прочищающее все каналы душевной жизни, высшая награда зрителя. Нет, это не награда, такое ничем нельзя заслужить, это подарок. Господи, благослови раба Твоего Евгения - что он делает, что вкладывает в работу, из каких тайников достает и как упоенно тратит: он обессилеет, если Ты его не поддержишь.

Эймунтас Някрошюс сделал невозможное: он упразднил культурную память. Мы больше ничего не знаем о гибели усадебной культуры, об исторической и какой там еще обреченности, о вине непротивления будущему. О деликатности, которая не только граничит с безволием (Куприн о Чехове), но чревата отвратительным высокомерием, когда те, с кем ты только что деликатничал, удаляются, и можно расслабиться. «Хам», - коротко говорит обрюзгший Гаев (Владимир Ильин) о Лопахине, который только что предложил всех спасти (предложил сбивчиво, почти горячечно, отнюдь не деловито) и, взглянув на часы, умчался. Ослеп, что ли, этот любитель леденцов, бильярда и красноречия, нашел кого обозвать. Сам хам. Надо же еще и сестрину дочь (пусть не родную, приемную) щипнуть мимоходом - бедную Варю, загрубевшую и искорявленную постоянным барахтаньем по хозяйству. Сутулая спина, мужская походка, почти карикатурная резкость и надсада совершенно не свойственны актрисе Инге Стрелковой-Оболдиной в жизни, оттого и блистательны, оттого и жалко ее героиню до слез. Жалко, впрочем, всех, даже Яшу (Антон Кукушкин) - молоденького, кучерявого, совершенно обалдевшего от Парижа и от выгод лакейской жизни при непутевой, сорящей последними деньгами, полубезумной Раневской (Людмила Максакова). А этот пустобрех Варю «женишком» (тем же Лопахиным) попрекает; парнишку, изо всех сил старающегося быть «цивилизованным», бьет по самому больному: отойди, от тебя воняет. Цивилизованность по-лакейски это мерзость страшная, но наивный Яша старается искренне, не понимая, какой сволочью будет. Не надо его так презирать и нельзя сестру за глаза называть порочной: это, мол, чувствуется в каждом движении. Пусть это правда, но это не вся правда и так нельзя.

Извините, я сбился. Начал вспоминать, и все: спектакль потащил за собою. Някрошюс не только силен и властен, он владеет высшими секретами театральной сцепки: заплетает так туго, что все сцены, все обстоятельства жизни друг в друга врастают. Поразительная ясность и цельность видения, когда в общей, текучей картине мира нет ни одной случайной детали и очень мало расплывчатых, растворяемых временем. Почти каждая мелочь - в фокусе, ее можно рассмотреть обособленно, но существует она в прямой и необходимой связи с сотней других жизненно важных мелочей. Так, по утверждениям физиков и богословов, выглядит мир из вечности - с той разницей, что у Бога счет идет не на сотни, а на миллиарды. Знаменитые сценические иероглифы Някрошюса - режиссерские жесты, которые можно «читать», но которыми нужней наслаждаться, как японской каллиграфией, - это, по сути, точки покоя и отдохновения, а не самодостаточные метафоры. Связь всего со всем не должна быть постоянным переживанием: мысль зависает, мозг требует перезагрузки, не то свихнется.

Речь я вел о том, что у Някрошюса чеховские персонажи ничего не знают о своем будущем и энергия их незнания сообщается зрителям: все происходит впервые, совсем сейчас. Умение превратить заранее известную фабулу в происшествие, абсолютная сосредоточенность на настоящем времени, которая бесплатно достается только животным, - высшее из режиссерских умений. Когда устроители хэппенингов и киношники из «Догмы» отказались прописывать сценарии, это было своего рода капитуляцией: мы сделали фабулу, а она не оживает - значит, к черту фабулу; не нас же, любимых, к нему посылать. Посылать никого никуда не надо, а восхититься умеющими надо: только они и оказываются великими.

Принято говорить, что в театре одно лишь настоящее время и существует; не принято говорить, что оно существует как бумажные деньги: не обеспеченное персональным золотым запасом режиссера, оно становится мало сказать пустышкой - бедой и разорением. Золото есть отнюдь не у всех, а у Някрошюса - много и чистое.

Он может себе позволить говорить не о судьбе Вишневого сада, а о его жизни и о человеческом выборе. Непонятно - что ж, сказать понятней я пока не могу. Вишневый сад в этом спектакле - густая поросль маленьких фанерных ветряков у задника: ветра нет, и они смотрят кто куда. Они похожи на игрушечные самолетики, а при боковом белом свете - на скопление знаков, которые, может быть, ничего и не значат. Прохожий из второго действия будет делать вид, что именно по ним читает: «Брат мой, страдающий брат...», но это вранье, ничего он не читает. Над сценой висят два кольца - как гимнастические или чуть больше; в первом действии внутри них - синий пластик, перед четвертым к правому приматывается тросточка. Не знаю, кто это придумал, художница Надежда Гультяева или сам Някрошюс, но выглядят они совсем как оправа гигантского сломанного пенсне. Можно ли сказать, что Някрошюс отказывается видеть мир по-чеховски? Пусть ответит тот, кто знает, как оно - «по-чеховски».

Описать, что и как делают в спектакле Максакова, Стрелкова-Оболдина, Ильин, Алексей Петренко (Фирс) и особенно, особенно Евгений Миронов, совершенно необходимо, и делать это надо не в газете. Здесь - только о смысле, в предельном его обобщении. «Вишневый сад» Някрошюса - это прежде всего трагедия Лопахина, который, приобретя «имение, прекрасней которого нет ничего на свете», впервые услышал (не ушами) страшный евангельский вопрос: Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? или какой выкуп даст человек за душу свою? (Мф:16, 26). Вернуть нельзя ничего - даже денег нельзя дать Пете Трофимову (Игорь Гордин), даже напоить всех подозрительным шампанским по восемь рублей бутылка, и то не получается. Лопахин раздавлен совершенно, но и другим ненамного лучше: безрадостно профукать, чтоб не сказать крепче, такую красоту - грех пусть и невольный, но едва ли не смертный.

После того как Лопахин - Миронов - весь отчаяние, и такое отчаяние, которое нельзя, невозможно разделить - в конце третьего действия прикажет: «Музыка, играй отчетливо!», раздастся звук, которого в спектакле, в изумительной звуковой партитуре Миндаугаса Урбайтиса раньше не было: сначала робкий, потом набирающий силу, неистовствующий, оглушающий.

Мы не замечали, что они молчат, но твердо знаем, что не услышим их больше никогда.

«Вишневый сад» сейчас идет около шести часов, с тремя антрактами. Если перед осенними показами его будут сокращать, умоляю инициатора проекта и продюсера Зейнаб Сеид-Заде: пожалуйста, если можно, пусть его еще какое-то время поиграют так, как сейчас. Някрошюс, ясное дело, ничего не испортит, он не умеет, но, может быть, та публика, которая все на свете превращает в модное зрелище, сочтет, что такая протяженность для нее чересчур изнурительна. Тогда спектакль соберет людей более достойных: не потребителей, а сотрудников. Это было бы хорошо. Пусть эта работа как следует окрепнет: в нашем театре сейчас нет ничего более важного.

НГ , 11 июля 2003 года

Григорий Заславский

Выше любви

"Вишневый сад" Эймунтаса Някрошюса и Международного фонда Станиславского

Премьера "Вишневого сада" Эймунтаса Някрошюса, которую сыграли в Москве вчера вечером, - еще не премьера. Настоящая случится в сентябре. На генеральной репетиции, куда пригласили друзей и театральную общественность, публику предупредили, что спектакль предназначен для большой сцены и осенью Някрошюс вернется, чтобы заново выпустить премьеру, говорят, уже на сцене "Содружества актеров Таганки". Но пока - каждый вечер, с 10 по 15 июля, - "Вишневый сад" можно увидеть на недавно открытой, но еще по прямому - театральному - назначению не использованной сцене Культурного центра СТД на Страстном.

Для публики - испытание. Шесть с половиной часов! Четыре чеховских акта разделены тремя антрактами, в которые посещение буфета - не забава, а насущная необходимость.

Сначала не верилось в саму возможность такого, потом же спектакль затягивал и какой-то затянутости не чувствовалось: "Вишневый сад" идет почти столько, сколько должен был идти. Игорь Ясулович, Павел Хомский, Анатолий Адоскин, актеры Театра Моссовета, имени Вахтангова, ТЮЗа сидели, как прилежные ученики.

Театральный проект, в котором заняты Международный фонд Станиславского и вильнюсский театр "Мено Фортас", не хочется называть антрепризой, поскольку этим словом у нас принято определять халтуру. Однако же это, конечно, антреприза, если иметь в виду принцип организации, когда режиссер набирает труппу из актеров разных театров и ставит спектакль, стараясь, чтобы эта разница не особенно чувствовалась.

"Вишневый сад", что немаловажно, - первая работа Някрошюса на "театральной" родине. Он учился в ГИТИСе, в Москве его любят, но никогда до сих пор он не работал с российскими актерами.

Первое, на что обращаешь внимание, - избыточность актеров. В своих спектаклях Някрошюс часто доверял игру двум или трем, остальные же, казалось, исполняли технические роли. Здесь почти каждый - знаменит (и может показаться, что, соглашаясь на скромную роль, надеялся на большее, а иногда и пытается сыграть больше, чем нужно).

Людмила Максакова, Владимир Ильин, Алексей Петренко, Ирина Апексимова…

Сразу не скажешь, хороший ли получился спектакль или плохой. О спектаклях Някрошюса и не принято рассуждать в таких категориях.

Вроде бы возьмешься перечислять чеховских персонажей, и выйдет, что половины в спектакле нет. Актеры выходят, что-то говорят, но о чем, что хотят сказать - непонятно. Нет Шарлотты, непонятно, что такое у Някрошюса Фирс, Яша, Епиходов, непонятно, зачем режиссеру потребовалась еще одна девушка, почти безвылазно находящаяся на сцене.

А рядом - несколько замечательно сыгранных ролей: Варя (Инга Стрелкова-Оболдина), Аня (студентка Щукинского училища Юлия Марченко), несколько очень сильных сцен у Раневской - Людмилы Максаковой и - Лопахин, выдающаяся работа Евгения Миронова. Можно было восхищаться его умением вести роль в телевизионном марафоне "Идиота", но куда сложнее почти то же самое "выдержать" на театре. У Миронова - очень тонкая, сложная работа (говорят, Някрошюс от этой тонкости просил даже уходить, играть жестче, грубее).

Някрошюс обращается с чеховской пьесой как с мистерией, с историей, наиболее полно и точно описываемой с помощью простых древних образов, так что каждый герой у него, наверное, соответствует какому-то определенному архетипу. Подыскивает всему какие-то ритуальные, первобытные "объяснения". Во втором акте, когда Лопахин пытается разжечь костер, спичка гаснет, а другой у него нет, ни минуты не думая, он хватает два камня и принимается высекать "первобытную" искру. Бал в третьем действии больше похож у Някрошюса на средневековый карнавал, где катаются по полу и прыгают на одной ножке.

Можно сказать еще, что спектакль строится по принципу лабиринта, где много тупиков, где каждая следующая метафора или развернутый в пространстве образ не обещают связи с предыдущим, не становятся ключом к прежде введенным шифрам и почти ничего не скажут о будущем.

Някрошюс отыгрывает почти каждое чеховское слово, каждому пытается найти метафорический эквивалент. При этом часто становится первооткрывателем, замечая в "заезженном", замусоленном тексте прежде не слышанное. К примеру, Варя, разыскивая сестру (что Петя объясняет боязнью оставить их с Аней наедине), не на шутку встревожена. Покуда Аня получает удовольствие от революционных монологов вечного студента, Варя бежит к реке, прыгает на одном месте, выглядывая по сторонам, так как в памяти - незаживающая рана от смерти утонувшего в реке брата.

Покупая сад, Лопахин вспоминает, что дед его и отец были здесь крепостными. Рассказывает и стучит - куда-то в пол. Как будто попадает в пространство древнего, продуваемого мира, где можно достучаться до деда и отца, которые должны знать, что их сын и внук купил вишневый сад. И они, кажется, слышат Лопахина, так как в ответ на его удары раздается глухой барабанный отзвук. И в этот перестук, сперва тихо а потом громче и невыносимее врывается щебет птиц. Лопахин прячется ото всех в свое пальто, пригибается, и уходит. Так кончается третий акт.

В этом спектакле Лопахину с самого начала неловко, даже стыдно предлагать известный ему "выход". Стоит труда, напряжения сил произнести эти слова: "И надо вырубить старый вишневый сад".

Другие находки больше похожи на фокусы (тем более что фокусов Шарлотты как таковых в спектакле нет).

Гаев в художническом берете долго носится с разорванной парижской телеграммой и наконец кидает за кулисы. Раздается звон стекла, грохот, и с той стороны на сцену летит облако пыли. Вот он и столетний шкаф! Если говорится о конфетах, то сразу же возникают горсти, горсть - Ане, горсть - Варе. Из фантиков Гаеву складываются погоны, конфеты бросают в зал. Слова Гаева "Я - человек 80-х годов" вызывают дружный смех, - хронологическая отсылка сейчас напоминает о болтливых годах перестройки.

Спектакль Някрошюса прекрасен в пересказе. Достаточно вспомнить, как Аня, когда сад уже продан, дыханием согревает рукавички и надевает их на руки озябшей Раневской. Она же, готовясь к новой жизни, примеряет Петины очки.

Выходя встречать парижских гостей, Варя собирает большую толпу, и, сгрудившись у дверей, спиной к залу, домашние принимаются размахивать руками, и в этой толпе оказываются и те, кто встречает, и те, кто приехал. Раневская же поднимается на сцену сбоку, берет банкеточку, вытаскивает ее на середину, ложится, и Фирс подкладывает ей под голову валик. Детская - это место, где уютно, можно лечь и свернуться калачиком: "Я и теперь, как маленькая!" Она лежит, а мимо нее проходят обитатели дома, которых ей предстоит узнавать (Дуняша неловко кладет цветы, точно перед ней не живая Раневская, а только тело, которое они не встречают, а провожают в последний путь).

Тихие сцены у Максаковой сильнее, чем те, в которых положено кричать с надсадой. Чем когда приходится ломать, перебивать только что найденное состояние: рассказывая про "свои грехи", она ложится на сцену, но тут же вскакивает, чтобы положить набок и стулья, по одному. Лопахин же слушает ее, опустив мужицкие, привычные к простому труду руки. Дослушивает и целует, встав на колени, а потом ложится так же, как она, в ту же сторону.

Что-то так и остается непонятым. Что-то принять невозможно. Невозможно представить, например, чтобы Петя, подтягиваясь на кольцах, мог отмахиваться от слов Раневской ногами (и даже ударяет ее ногой в грудь). Физиологически неприятно смотреть, как Фирс обильно чихает прямо на Раневскую, которая, чтобы заглянуть ему в лицо, подползает и заглядывает - не спит ли на ходу?

К слову, Някрошюс, можно сказать, снимает этот трагический мотив: в финале Фирс просто медленно садится и прячется за стулом, из-за которого так же медленно подымался в начале спектакля.

Дом не забивают, его взрывают. В наше время такой выход, конечно, естественней. Не топоры стучат, а глухие взрывы.

Никто и не уезжает. Лишь отойдя на край сцены, надевают смешные заячьи ушки. Зайчики - тоже что-то из детства.

Российская газета, 11 июля 2003 года

Алена Карась

Шесть часов обморока

Великий литовец Эймунтас Някрошюс поставил с русскими артистами "Вишневый сад"

ЭЙМУНТАС Някрошюс сочинил едва ли не самый отчаянный спектакль за всю свою жизнь. По крайней мере так нам показалось после просмотра. И писать об этом хочется, не рассчитывая и обдумывая, а почти автоматически, чтобы сохранить в прерывистой интонации текста безумный и нерасчетливый язык театрального сочинения литовского гения.

В пьесе, которую сам автор называл "комедией, местами даже фарсом", режиссер услышал беспрерывный, отчаянный крик. Потрясение, которое длится шесть часов. О нем можно сказать все что угодно, кроме того, что это гармоничное, исполненное прозрачной ясности художественное создание. Холодный и безжалостный "Дядя Ваня", привезенный в начале 80-х в Москву, был венцом уравновешенного сознания в сравнении с последним чеховским спектаклем, в котором все - истерика и надрыв. Яркие всполохи театральных фантазмов, пронизывающие все някрошюсовские спектакли, здесь затихают, чтобы дать пространство отчаянной боли и безнадежности, аранжированной музыкой Малера в минималистских обработках литовского композитора Миндаугаса Урбайтиса.

Только в первом акте, когда три девочки - Варя, Аня (нервная, тонкая, новая для Москвы актриса Юлия Марченко) и Дуняша - точно три сестры или три колдуньи - загогочут и на три голоса заголосят, набрав воды в гортань, - появится обманчивое чувство веселья. И в ответ на их гоготание зальется, защебечет садовая птица, и девочки обрадуются этому быстрому отклику Сада и своему легкому проникновению в его таинственную жизнь. К сожалению, в тесном клубном пространстве Культурного центра СТД, где сыграна премьера, ветры не летали, огни не горели - точно столь важные для Някрошюса стихии не успели, не смогли зажить в тесноте нового культурного офиса российской столицы. В зал то и дело летели камни, бильярдные шары, актерам явно не хватало места, чтобы разбежаться - ведь именно из этой простой мускульной энергии Някрошюс часто извлекает горькую соль своей художественной земли.

Лопахин - Евгений Миронов - невероятно обаятельная фигура. Подтянутый, хрупкий, молодой и застенчивый, он умывается в ожидании поезда и, окуная ладони в таз, легонько брызгает в зал, точно окропляя его живой водой. Этим магическим актом он явно пытается преодолеть неотвратимость судьбы, которая будет все суровее и требовательнее к своим подопечным. Но разве можно переменить участь, когда суровая, безумная и нежная птица Варя - фантастическая роль Инги Оболдиной - все бегает и кричит, накликивая несчастье. Ее Варя - истинная клоунесса, вприпрыжку кочующая от любви к Лопахину до любви к Богу. Страсть, с которой Инга играет Варю, делает ее первой актрисой этого страшного и безумного представления. Она разрезает маленькую сцену своим сутулым скукоженным телом. В ее эксцентрических припрыгиваниях больше правды об одиноком женском бытии, чем во всех феминистских трактатах вместе взятых. Жизнь между Богом и ужасом существования так въелась в ее тело, что превратила ее в Клоуна Божьего, в ту, кто подобно шаману огромными неженскими шажищами рассекает пространство Сада, чтобы из последних сил удержать его от гибели. Их прощание в самом конце многочасового театрального бдения - одно из самых пронзительных театральных чудес. Миронов, сидя на самой авансцене, дарит ей последние отчаянные слезы.

Някрошюс строит финальный акт как серию невероятных встреч и откровений. Предпоследнее - прощание Яши (бедного последыша умирающего традиционного мира играет Антон Кукушкин) и Дуняши (резкой, смешной и комической Анны Яновской, ТЮЗ) - опрокидывает все привычные представления о второстепенных персонажах "Вишневого сада": "А разве вы умеете любить?" - вопрос Дуни обращен в самое сердце бедного лакея, не знающего, но открывающего в себе это чувство на самом пороге конца. Впервые очнувшийся лакей с какой-то невероятной серьезностью заглядывает себе в самое сердце.

Совсем иначе и отдельно хочется рассказать об эксцентричном и предельно русском характере Гаева, как он явлен в игре Владимира Ильина. Эксцентричной и вполне безумной предстает здесь Людмила Максакова в роли Раневской. Някрошюс, истинный мачо, презирает Петю, жалкого и бездоказательного предсказателя грядущих перемен, того, кто ни любить, ни жить не умеет (тюзовский актер Игорь Гордин сыграл здесь не ярко, но точно по отношению к режиссерскому замыслу). Раневская-Максакова нервностью своего облика соответствует замыслу режиссера, ее игра и раздражает, и манит одновременно. Так, как и сам спектакль Някрошюса, мучительный, неприятный и завораживающий ужасом тотальной катастрофы. И лишь крупицы последних, предсмертных перемен освещают этот кромешный ужас нежным светом надежды. Алексей Петренко - Фирс предположительно должен вызвать у публики слезы. Но пока не вызывает.

Возможно, станет полегче, когда спектакль переедет на большую сцену. Какую - еще не известно. Случиться это должно в конце сентября. Пока же всем зрителям "Сада" предстоит 6-часовая тахикардия в маленьком тесном зале Культурного центра СТД на Страстном бульваре.

Родная газета, 11 июля 2003 года

Вера Максимова

Бег за Чеховым, от Чехова?..

Последняя московская театральная сенсация состоялась тогда, когда сезон уже закончен, театры разъехались, кто по гастролям, а большинство от жары просто в отпуск.

Иначе как сенсацией нельзя назвать спектакль, который поставил знаменитый и высокочтимый в России и Европе литовский режиссер Эймунтас Някрошюс, продолжая или завершая (после «Дяди Вани»и «Трех сестер») свой чеховский цикл последней из больших пьес нашего театрального гения - «Вишневым садом», но не со своими, а с русскими артистами, чего никогда прежде в жизни Някрошюса не было.

Репетиции продолжались два с половиной месяца в Вильнюсе и Москве, носили экстремальный, энтузиастический характер: шли с одиннадцати часов утра до вечера, за закрытыми дверями. Интриговал определившийся состав исполнителей, созвездие имен - Людмила Максакова (Раневская), Алексей Петренко (Фирс), Евгений Миронов (Лопахин), Владимир Ильин (Гаев)... Интриговала и невероятная длительность спектакля - 6 часов с тремя антрактами.

Отношения с администрацией Фонда Станиславского и Культурного центра СТД, на сцене которого идет новый «Вишневый сад», у многих поклонников театра испорчены. Желающих попасть на спектакль много больше, чем билетов. Время пространных рецензий наступит (если наступит) осенью. Пока же - первые впечатления, ожидаемое и неожиданное в новом «Вишневом саде».

Някрошюс, всегда работавший в ансамбле близких себе актеров собственного театра «Мено Фортас», в условиях антрепризы, сборного, «летучего» состава исполнителей узнаваем. Выстраивает зрелище, как цепочку метафор, аттракционов, гэгов. Чеховский «Вишневый сад» у литовского режиссера полон динамики и движения. Вслед за юной Аней за ее игрушечным зайцем бегает едва ли не все младшее поколение старого дома - Дуняша, Яша, Варя, Епиходов, Петя, бессловесная горничная, и даже две; странный (добавленный в спектакль) парень в ярко-розовой рубахе с большим железным колокольцем на груди, приближенный Лопахина, которому хозяин бросает монетку, после того как тот пальцами кажет «козу рогатую-бодатую» и по-коровьи мычит. Вдоль рампы бегают наперегонки Варя и Аня, Варя и Дуняша. Шарлотта взад и вперед, вглубь сцены и к ее краю стремительно катает детскую коляску, догоняя или садясь под нее, не дает коляске сорваться в зал. Яша, напуганный револьвером Епиходова, повисает на гимнастических кольцах над сценой и вопит с высоты: «Спасите!» В эпизоде ссоры с Раневской на кольцах висит и отбивается от нее ногами студент Петя. Постоянно что-то таскают и перемещают. Большой и тяжелый фрагмент лестницы, по которой не только ходят, на которой сидят, но в которую еще что-то и заколачивают.

Словом, физических действий, знаков, динамических метафор множество. Одни из них - изысканны и трогательны, как та, в которой после продажи вишневого сада у Раневской леденеют руки и дочка Аня натягивает на негнущиеся ладони матери белые детские варежки. Великолепны, как та, в которой вернувшийся с торгов, купивший имение Лопахин стуком об пол словно вызывает крепостных предков в свидетели своего торжества. А подполье - земля, могилы отвечают ему глухими космическими ударами. Перед концом, перед отъездом из имения, выносят на сцену пакеты, завернутые в белую бумагу. Неловкий Епиходов разрушает один из них. Бумага рвется и мнется, и тогда видно, что внутри ничего нет. Пустота. Обитатели дома унесут с собой только воздух.

Но некоторые метафоры и действия расшифровать невозможно. «Возгоревшись» от игрушечного зайца Ани, которого она выносит в первом акте и, прислонившись к нему щекой, спит стоя - вторгается в спектакль «заячья стихия». У всех длинные бумажные уши и «полузаячьи» маски. У Шарлотты не собачка, а заяц за пазухой. Гоняются по сцене - как зайцы за зайцами. И в финале заколоченный в доме, брошенный Фирс выносит свежескошенную траву, разбрасывает ее по полу и начинает жевать. И мы уже думаем не о трагедии старика, а отчего он траву ест - не заяц ли сам? Или это тотальное возвращение персонажей в мир детства?

Тон общения, актерского словоговорения - повышенный до крика, до истерики, что в условиях небольшого зала и небольшой сцены оглушает и утомляет. Оказавшись в непривычных условиях сборной русской труппы, режиссер чрезмерен в заботе не быть похожим на всех, не повторить никого. Аттракционы слабо связаны между собой, возникают порой от случайного слова, а иногда и по произволу постановщика, отчего действие стоит, ритм вялый и время кажется преувеличенным, незаполненным. Упования на движение и физическое действие - чрезмерны. Нарушена одна из сильнейших у Людмилы Максаковой - Раневской сцена исповеди в грехах, где она кается, казнится, чуть играет в греховность (недаром Лопахин ей аплодирует) и вдруг, прервав себя, подымается с пола, для того только, чтобы опрокинуть на сцене синие дачные стулья.

Многое мешает актеру. На сегодняшний день актеры - главная сложность сенсационного спектакля. На уровне большого художественного события, по-новому для самого себя и для Чехова сыгран Евгением Мироновым Лопахин. Совсем молодой, обаятельный, добрый, талантливый, искренне желающий помочь, но уже несущий в себе муку раннего раскаянья и вины. Самая мужская, взрослая, по-мужски, а не юношески и отрочески сыгранная у Миронова роль. Талантлива в образе Вари пронзительно искренняя и свободная в переходах от комического к страданию Варя - Инга Оболдина.

У Людмилы Максаковой лучшие - тихие сцены и молчание. Первая, замечательно сочиненная для нее режиссером, когда домашние ждут ее в глубине сцены, а она проходит за их спинами вдоль рампы, таща за собой черную кушетку, словно гроб, и в изнеможении укладывается на нее. Уже не живая женщина, а изживающая последние мгновения жизни. Замечателен безмолвный эпизод, где она смотрит, не узнавая, на Петю, а видит погибшего сына, грезит наяву. Словесные же сцены, моменты предельных звучаний, увы, зачастую немузыкальны и грубы. Впрочем, это проблема большинства исполнителей.

Часть важнейших ролей (Епиходов - Иван Агапов, лакей Яша - Антон Кукушкин) вообще не сыграна. Не «доигран», не доведен до кульминации Фирс - Алексей Петренко - всего лишь величественная руина. Часть ролей- в спешке ли, неготовности ли - не решена режиссером. Например, Шарлотта - Ирина Апексимова, у которой даже и фокусов нет. Грубо-социально, газетно-фельетонно играет Петю Трофимова Игорь Гордин, с булыжником в руке - словно «булыжник - орудие пролетариата».

Впрочем, об актерах сегодня говорить, может быть, и преждевременно, как и о мало ощутимом ансамбле. Спектакль только начинается, будет расти. Доживем до осени - увидим, что будет.

Известия , 11 июля 2003 года

Марина Давыдова

Вишневый детский соловьиный сад

Московский театральный сезон закрывается

У российской театральной общественности есть сомнения в том, действительно ли великими режиссерами являются Боб Уилсон, Кристоф Марталер или Франк Касторф. Общественность готова обсуждать вопрос, сколь грандиозен (или, напротив, ничтожен) талант Льва Додина, Камы Гинкаса или Анатолия Васильева. Эта самая общественность сомневается на всякий случай во всем и во всех. Но насчет Эймунтаса Някрошюса в ее рядах достигнут полный консенсус. Някрошюс - гений. Ему все авторы покорны. Он с Пушкиным и Шекспиром на дружеской ноге. Его эстетика - это плавильный котел, в котором все чужое становится своим. Теперь в этот котел благодаря Фонду Станиславского попали разом - "Вишневый сад" и русские артисты.

Главная проблема проекта, как казалось, заключалась в том, насколько "наши" (особенно звездные "наши") смогут овладеть "его" системой. Той самой, в которой глупо тянуть одеяло на себя, поскольку оно по определению - причем целиком и полностью - уже перетянуто на сторону режиссера. Эта "актерская" проблема при ближайшем рассмотрении оказалась надуманной. Пресловутого сопряжения русской психологической школы с литовским метафорическим театром не произошло, зато на небольшой и не очень подходящей Някрошюсу сцене Театрально-культурного центра СТД, где раскинулся на время репетиций и пяти премьерных спектаклей "Вишневый сад", все "наши" вписались в повороты някрошюсовской эстетики не хуже литовцев. Переплавились.

Настоящая проблема приключилась с другим, а именно с текстом хрестоматийной пьесы, к которому сумрачный прибалтийский гений - видно, все же сказался пиетет перед родиной автора - отнесся на редкость бережно. Это придало спектаклю (а идет он - ни много ни мало - шесть часов с копейками ) совершенно нехарактерную для Някрошюса многословность. Длинные спектакли мы видали у этого режиссера и прежде. Столь многословных - никогда.

И в "Гамлете", и в "Макбете", и в "Маленьких трагедиях" он использовал сюжет лишь как канву, по которой можно вышивать свой - прихотливый, волшебный, изумительный - узор. Он беспощадно сокращал текст и отсекал ненужных ему персонажей. Он ставил спектакль по мотивам пьесы. "Вишневый сад" - это спектакль по пьесе. Его герои - уникальный для Някрошюса случай - говорят все, что им положено сказать. На сцене меж тем происходит то, чему положено происходить: метафоры подминают под себя психологию, любой предмет, попадающий в зеркало сцены, немедленно обретает множественность смыслов и т.д. и т.п. Мне ли вам объяснять. Некоторые из придумок - что характерно - ясно демонстрируют зрителям усталость чеховского текста. В самом начале спектакля Лопахин (Евгений Миронов) читает свои реплики, пристально вглядываясь в фолиант, который держит в вытянутых руках Дуняша. Позже сходным образом будет вести полемику с самим Лопахиным Петя Трофимов (Игорь Гордин), отвечая ему на каждую реплику репликой из книжки. Слова шедевра истрепаны и затасканы, но их все равно произносят. Целиком, почти без купюр.

Насыщенному до предела спектаклю, в котором есть и подлинные откровения, и симпатичные придумки, и нерасшифровываемые эскапады, это, мягко говоря, не идет на пользу. Логика театрального текста и логика текста драматургического не всегда совпадают. Странно все же, что вслед за прощанием с садом, которое в системе этого спектакля конечно же прощание с жизнью, на сцене как ни в чем не бывало появляется волшебно разбогатевший Симеонов-Пищик (Сергей Пинегин), раздающий деньги своим терпеливым кредиторам. По внутренней логике постановки эту сцену, как и многие другие, надо бы безжалостно вымарать, но ее играют. Просто потому, что она написана. Все это утяжеляет, я бы даже сказала, замусоривает "Сад". Сообщает некоторым сценам несвойственную прежде Някрошюсу иллюстративность. Пусть даже остроумно придуманную: рассказывая Ане и Варе о своих прожектах, Гаев (Владимир Ильин), смешной увалень опереточного вида в берете набекрень, достает горсть конфет в фантиках, аккуратно делит их на три кучки, и все трое начинают уплетать лакомство за обе щеки. Кто тут не вспомнит гаевской фразы: "Я проел состояние на леденцах". Обилие подобных иллюстраций лишь мешает считывать магистральный сюжет. Точнее, сюжеты.

Герои этого "Вишневого сада" живут в тревожном и загадочном мире. Им повсюду мерещатся (а иногда и впрямь подстерегают) опасности.
Этот сад - заповедное пространство, которое только безумец может пытаться купить или продать. Этот сад похож на зону, в которой так и не появился свой сталкер. Уже в первой же сцене Фирс (Алексей Петренко), монотонно снимающий со стула пальто обитателей дома и отряхивая их веником, вдруг принимает пояс за змею и ну ее колошматить изо всех сил. Потом видит: не змея это вовсе - и преспокойно обвязывает пояс вокруг своей талии. Иногда опасности приобретают откровенно фарсовый характер. Ревнуя Дуняшу к Яше, Епиходов достает револьвер и не просто стращает всех самоубийством, а палит из него по истошно кричащему сопернику. Ясное дело, промазывает - двадцать два несчастья. Потом пули будут не раз еще свистеть над головами персонажей, но кто спускает курок теперь - Бог весть. Обитатели усадьбы беззащитны перед жизнью, как малые дети, и оттого вишневый сад кажется нередко талантливо придуманным детским садом, в котором играют то в прятки, то в догонялки, а почуяв опасность - любую, включая безобидного, в общем, прохожего, - берутся за руки и становятся в круг. То же самое проделывают герои, когда Лопахин объявляет о покупке вишневого сада. Так, в детстве перестают дружить с тем, кто сыграл не по правилам. Этот Лопахин в превосходном исполнении Евгения Миронова - поначалу чудик, резонер и Манилов почище любого Гаева, ближе к финалу какой-то бесполый, тонкий, мелкий бес. Уж какой он там мужик. Или сын мужика. Нечто мужики такими бывают?

Кроме детского мотива в спектакле есть еще один, совсем уж неожиданный. Я бы назвала его "животным". Помимо змеи тут много кого можно еще обнаружить. Например, корову. Ее изображает одетый в красную рубаху слуга с колокольчиком, которого водит за собой Лопахин. Или домашних птиц. Перед приездом Раневской Варя (Инга Оболдина) сгоняет их всех в стаю, как гусей, а сама Раневская (Людмила Максакова), выпив кофе, начинает вдруг утирать лицо, как кошка мордочку. Но главные животные в этом спектакле - зайчики. Шарлотта, показывая фокусы, пристрелит в шутку двух из них - переодетых Варю и Аню, а Фирс перед тем, как произнести свой последний монолог, выйдет на сцену с охапкой сена и на глазах пораженной публики начинает жевать его. Вслед за ним все прочие персонажи тоже превратятся в беззащитных зверьков, наденут на себя белые ушки и спрячутся за придвинутую к заднику решетку, поближе к украшающим задник белым бумажным вертушкам. Зверушки - к игрушкам. Это над ними, родимыми, будут свистеть в финале пули. Как опасен этот мир, посмотри-и-и...

Стоит ли говорить, что в "Вишневом саде" Някрошюса напридуман опричь названных мотивов еще воз и маленькая тележка. Кое-что из придуманного грандиозно. Вот то, что я не забуду никогда.

Самое начало спектакля. Домочадцы ждут Раневскую, повернувшись к зрителям задом, к театральному заднику передом. Стоят, дымят сигаретами, наколдовывают приезд барыни. А она с белым лицом в романтическом платье с летящими по белому полю ласточками вдруг появляется совсем с другой стороны, из-за кулис, тащит за собой диван, ставит его на авансцене и ложится к нам лицом. Ни из какого не из Парижа она сюда приехала, а из забытья. И вот теперь ее пытаются вернуть к прошлой жизни. "Ты помнишь, какая это комната?" - спрашивает ее Аня. Могла бы спросить: "Ты помнишь, как тебя зовут?"

Ближе к концу первого акта Аня, Варя и Дуняша, дурачась, полощут горло водой. Ответом на это становится вдруг пение птиц (это не только вишневый и детский, но еще и соловьиный сад). Прекрасный щебет фантастически и пугающе отзовется потом в сцене, где Лопахин объявит о том, что он, а никто иной купил заветное имение. Евгений Миронов выходит на самый краешек сцены, смотрит в зал страшными, широко раскрытыми глазами и кричит сакраментальное: "Музыка, играй!" В ответ раздается оглушительное, ошеломляющее, рвущее душу на части пение соловьев.

А еще я никогда не забуду данс-макабр в начале третьего акта (так танцуют дети, познавшие вдруг ужас бытия), Раневскую, зажавшую в зубах платок, на который стекают слезы, и понурого Фирса, одиноко сидящего на крыше ма-а-а-аленького дома. Я не понимаю, что это значит - этот домик, но он врезается в память навсегда.

И если вы спросите меня: стоит ли этот спектакль сильнее сократить, пожестче сколотить, точнее выстроить - я отвечу: да, безусловно. Если спросите: стоит ли ради того, чтобы увидеть несколько настоящих някрошюсовских сцен (испытывали ли вы в театре то сладостное щемящее чувство, когда вдруг ясно понимаешь - сейчас случится что-то неизъяснимо прекрасное, и оно - на тебе! - действительно случается?), плюнуть на время и усталость, собрать волю в кулак и высидеть в душном зале шесть часов кряду, я отвечу: еще как стоит. У меня есть подозрение, что ради таких моментов вообще стоит жить.

МК , 11 июля 2003 года

Марина Райкина

"Вишневый сад" - это зоосад

Чехову не хватило только деда Мазая

В Москве наконец-таки продали “Вишневый сад” - шумный и раскрученный театральный проект Фонда Станиславского и театра “Мено Фортас”. Акт купли-продажи с последующими деревообрабатывающими работами российско-литовского производства затянулся на целый день, а если точнее - на 6 часов 15 минут.

Чехова играли на новой площадке, мало приспособленной для театрального дела, хотя и находится она в новом центре под патронажем Союза театральных деятелей, - маленькой, с окнами, сквозь которые, несмотря на жалюзи, в зал предательски пробивается свет. К тому же - она почти без кулис, так что зрителям первых рядов отлично видно, как артисты заряжаются на выход, поправляют одежды, прически, а также можно наблюдать реквизит и крепких монтировщиков. Такая открытость - не прием, а вынужденные непритязательные условия, в которые устроители проекта поставили, а точнее, подставили и артистов, и зрителей.

Но даже это можно пережить, если учесть, что спектакль выпускал такой мастер, как Эймунтас Някрошюс из Литвы. Для него это третья чеховская пьеса после “Дяди Вани” и “Трех сестер”. Но “Вишневый” оказался самым рисковым: в свой литовский сад он впервые запустил русских актеров, для чего был устроен многоступенчатый кастинг. В итоге литовское предприятие пополнили звезды - Евгений Миронов, Людмила Максакова, Владимир Ильин, Ирина Апексимова и другие более или менее известные артисты. Как эстетика индивидуально-хуторского хозяйства срослась с полем русской стихии, зрители наблюдали в течение четырех полноценных актов с тремя антрактами.

Дело вовсе не в том, что на сцене до невозможности много падали, в основном с разбегу, валились в кучу, обильно плевались в сторону друг друга или гурьбой носились из кулисы в кулису. Дело не в том, что Раневская (Людмила Максакова) свой трагический монолог во втором акте произносит лежа на бумаге и прерывает его лишь для того, чтобы повалить стул, дабы с чистым сердцем вновь устроиться на пакетной бумажке у самого края сцены. А в том, что ассоциативная образность запредельной фантазии художника Някрошюса, которая все его спектакли делает особенными, в “Вишневом саду” оказалась неорганичной и неестественной.

Мизансцен с вопросом “зачем?” было куда больше, чем чистых и ясных. Зачем Лопахин бегает вокруг Раневской с палкой и колотит сцену? Зачем вечный студент Петя Трофимов (Игорь Гордин) свои завиральные речи о новой жизни произносит, забившись, как пес, под лестницу? Зачем Фирсу (Алексей Петренко) грузинская кепка, а бедняжку Шарлотту (Ирина Апексимова) режиссерская мысль все время принуждает с грохотом и риском переломов падать с разбегу?

При такой синтетической перегруженности концепция “Сада” прозрачна, как бюджет конторы, в которой уже нечего подворовывать. Откровенная неприязнь режиссера к хозяевам сада первого и второго акта переросла в открытое презрение к ним в третьем. Бал в доме Раневской выглядит балом физических уродов, очевидно, ставших таковыми в результате уродства нравственного. Под погребальную музыку, в основном ударных инструментов, пары кривобоко, скрючившись, скорчившись и неестественно вывернувшись, двигаются от задника к авансцене, расходятся, как в мазурке, чтобы вновь соединиться и продолжить свое патологичное движение.

При взгляде на танцы вырожденцев “Вишневый сад” Някрошюса можно счесть антирусским спектаклем. Но в той же мере его можно считать и прорусским с точки зрения решения образа Лопахина. Представитель нового класса чист лицом, поступками и помыслами. Он поет перед Раневской а капелла про горлицу, и это, может быть, лучшее место во всем спектакле и лучший способ передать любовь неотесанного мужика Ермолая к дворянке Раневской. Впрочем, в неотесанность Лопахина так же трудно поверить, как в дееспособность и активность Гаева (Владимир Ильин). Миронов - аккуратен, ухожен, красиво носит пиджак и костюм тирольского охотника. Он искренне расстраивается, когда Раневская с Гаевым, как маленькие дети, капризничают насчет продажи земли под дачи. Два взрослых карапуза, которых он отечески приобнимает, только что пузыри не пускают в своем материальном упрямстве.

Заданный рисунок роли Евгений Миронов ведет очень чисто и аккуратно, не отступая ни на шаг в сторону от школы психологического театра, в котором на сегодня он, может быть, самый лучший артист. Но, исходя из работы всего ансамбля, так до конца и не ясно, нагружал ли артиста Миронова режиссер Някрошюс теми формальными элементами, которые являются фирменным знаком его театра. Или оставил его белой вороной по форме, как и по содержанию?

Все остальные роли загружены мастером по полной программе, но с его формальными требованиями артисты справляются по-разному. Одни старательно пытаются вжиться в его сложный пластический рисунок, другие не в состоянии это выполнить, а третьи, наиболее самостоятельные и самодостаточные на театре, вяло саботируют то, что им непонятно. Например, замереть на авансцене, сильно, до пучеглазия сжав лицо, и остаться в нелепой позе.

Удачно совместившей форму с внутренним началом можно пока что считать работу Инги Оболдиной в роли Вари. Она размашисто нарезает круги по сцене, колотя при этом пол суконной тряпкой и выражая тем самым свой работящий, терпеливый характер. И при всей внешней грубости, подчеркнутой согнутой спиной, опущенными руками и даже челкой до переносицы, остается одновременно смешной и до слез трогательной, особенно в сценах с Лопахиным. Другие же артисты почему-то усердно сохраняют стилистику своих театров - Сатиры, Ленкома, Вахтанговского, ТЮЗа, что только говорит в пользу этих знаменитых трупп. Их эстетика, которая временами переходит в штампы, способна, кажется, въесться даже в актерские одежды. В общем, что-то не срослось в этом саду на литовско-русской границе.

У спектакля два финала: один - человеческий, другой - животный. В первом Лопахин признается Раневской, что купил сад. Сообщает робко, стесняясь собственного поступка, но по ходу монолога постепенно преисполняется достоинством. На контрасте с ним - неподвижное лицо Раневской, которая не может разрыдаться из-за кляпа во рту. Лаконичная и очень эффектная сцена.

И, наконец, на седьмом часу действия все превратились в... зайчиков с белыми ушами, которые надевали детям на елки времен СССР (белый бумажный ободок вокруг головы с парой бумажных ушей). Дрожа под выстрелами, преследующими человечество с незапамятных времен, они наблюдают за Фирсом, который, как обреченное травоядное, без рук поедает зеленый лук, - и зайчиха Раневская с зайчатами Аней и Варей, и зайка Лопахин, и нелепый заяц Епиходов (Иван Агапов), и прочее заячье племя. В зоосаде имени Някрошюса нет ни волчар позорных, ни старика Мазая. Человечество уже вряд ли кто спасет. Не всякий признается себе, что он тварь дрожащая, с правами или без, но режиссер об этом настойчиво напомнил залу.

А еще в этом саду есть сладкие моменты. Гаев, как известно, проевший жизнь на леденцах, усевшись на пол между племянницами, оделяет их конфетками, а те пуляют их в зал. Достается первым рядам. Но лучше бы - деньгами. Кстати, о деньгах - билеты на “Вишневый сад” продают по три тысячи.

Газета .Ru, 10 июля 2003 года

Дина Годер

Стрелять, изнемогая от любви

Премьера «Вишневого сада» в постановке Эймунтаса Някрошюса – чудеса обольщения, птичий щебет, убитые зайцы и неожиданные роли.

Мало кто верил, что это действительно произойдет: что сам литовский гений все-таки решится, не даст в последнюю минуту отступного и выпустит в Москве спектакль со столичными артистами. Видимо, необходимость в последние годы работать с жесткими западными контрактами заставила Эймунтаса Някрошюса смириться с тем, что однажды данное согласие и поставленный срок непоколебимы. А то ведь мы знаем историю о том, как он отказался выпускать почти совсем готовую «Кармен», о которой до сих пор в Вильнюсе ходят легенды, или как долго колебался, но все же не дал себя уговорить ставить «Гамлета» с Олегом Меньшиковым.

Надо сказать на этот раз Международный фонд имени Станиславского, решившись к тройному столетию – пьесы, постановки ее во МХАТе и смерти Чехова – на такой проект, пустил в ход все резервы обольщения.

Заслал в Вильнюс на уговоры представительную делегацию во главе с самой Людмилой Максаковой, особо уважаемым Някрошюсом шекспироведом Алексеем Бартошевичем и еще одним знаменитым театроведом, а заодно земляком режиссера Видасом Силюнасом. Обещал свободу во всем: выборе актеров, постановочной группы и сроков работы. И дал возможность первые двадцать дней репетировать в Вильнюсе, тем самым лишив московских звезд возможности отвлекаться.

Московские репетиции шли 45 дней в новом культурном центре СТД РФ, там же планируется показать и пять премьерных спектаклей, отчего центр теперь считается генеральным спонсором проекта, осуществленного Фондом Станиславского и някрошюсовским театром «Менофортас», предоставившим постановочную команду. Главные же деньги на этот недешевый проект, как выяснилось, выделило правительство Москвы в рамках программы «Открытая сцена», и этот факт вызывает большое недоумение. Программа «Открытая сцена», насколько мне известно, была задумана для поддержки нового, экспериментального театра и молодых, независимых групп, не имеющих другой возможности найти сцену и заявить о себе.

Очевидно, что при профессиональном продюсировании было вполне возможно найти сторонние, спонсорские деньги на проект, в котором участвуют звезда мировой режиссуры и известнейшие артисты Москвы, а не разбивать ради этого «детскую копилку».

Поскольку как бы ни урезал размеры своего гонорара Някрошюс, любящий Москву, где когда-то учился, ясно, что «Вишневый сад» съел в бюджете «Открытой сцены» деньги, на которые могли бы осуществить свои проекты несколько скромных экспериментальных групп. Впрочем, все это – политика. Поэтому лучше я расскажу о «Вишневом саде».

Спектакль у Някрошюса вышел невероятно длинным: он идет с тремя антрактами и длится больше шести часов, что не так легко выдержать в небольшом душном зале Культурного центра. Удивительно, но время здесь не только не сжимается по сравнению с реальным, как это обычно бывает в театре, но даже растягивается. В начале четвертого акта Лопахин говорит, что до поезда осталось ровно 47 минут и через двадцать минут надо на станцию ехать, но мы-то знаем, что герои не уедут из дома еще час, пока будет длиться действие.

А может, они просто безнадежно опоздают на поезд.

Впрочем, известно, что поначалу все някрошюсовские спектакли длятся по много часов, но под давлением продюсеров ему в конце концов приходится их сокращать так, чтобы зрители успевали хотя бы на последние автобусы. Оттого и принято считать, что Някрошюс не любит слова и всегда режет пьесы. Но пока, на предпремьерном просмотре, текст Чехова был абсолютно цел.

Пока в этом спектакле есть много загадочного, не до конца проявленного, напряженного, и видно, что спектакль еще будет меняться. Те, кто постарше, замечают в нем переклички с «Вишневым садом» Эфроса, который Някрошюс очень любил. Тем самым спектаклем на Таганке, где действие происходило на кладбище, а Лопахина играл Высоцкий. У Някрошюса Лопахина играет Евгений Миронов, играет хорошо, и видно, что будет играть еще лучше. Он впервые для себя пытается быть не мальчиком-неврастеником, а настоящим мужчиной – с крупным и резким жестом, устойчивостью, уверенностью и напором. Все это получается, но в его глазах остаются все та же нежность и тревога, и ясно, что этот диссонанс много даст спектаклю в будущем. Еще один чудесный персонаж – Гаев (Владимир Ильин) – домашний, мягкий, добродушный, смешной и органичный, как собака.

Когда в конце тяжелых разговоров первого акта он усаживает вокруг себя на полу племянниц, вываливает перед ними из карманов кучу конфет и начинает старые домашние игры – с пулянием конфетками и наклеиванием фантиков на лоб, – зал просто заходится от восторга.

Говорить про артистов и про то, что кому из них придумал Някрошюс, можно долго. Про странную Раневскую – Максакову, некогда так убитую смертью младшего сына, что рассудок ее пошатнулся и теперь в моменты особенно сильных потрясений ей становится нехорошо: она то впадает в ступор и никого не узнает, то ложится на пол или бегает по комнате, пытаясь уложить по-своему людей и предметы. Про Фирса – Алексея Петренко – единственного хранителя духа старого дома, пугающего всех, как огромное привидение. Про совершенно неожиданного Петю – Игоря Гордина – не облезлого прекраснодушного студента, а очень вспыльчивого молодца, вероятно, от комплексов готового засадить в лоб всякому, не дожидаясь нападения или обиды. Про саму Аню – неизвестную мне очаровательную Юлию Марченко, похожую на литовских героинь някрошюсовских спектаклей: длинных, тоненьких и по молодости наивных и дурашливых. Про сутулую, мужиковатую Варю – Ингу Оболдину, которая с такой надеждой и готовностью к любви улыбается навстречу Лопахину, что только тоска берет от понимания, что это несбыточно.

В «Вишневом саде», который обычно ставят как историю о разоренном дворянском гнезде, на этот раз невероятно много любви, так много, что именно она, вернее ее невозможность, оказывается главной темой спектакля Някрошюса.

Раневская смертельно любит оставленного в Париже любовника, Лопахин изнемогает от любви к ней, Варя мечтает о Лопахине, в Дуняшу влюблены и нелепый лысый Епиходов, и смешной кудрявый Яша, а она сама не может разобраться, кто ей больше нравится. Петя любит Аню, его, кажется, Шарлотта, а на нее с восторгом смотрит Симеонов-Пищик… И ведь никто не может надеяться на ответ, даже Петя с Аней, чья любовь кажется взаимной, но они оба так боятся испугать друг-друга, сделать что-то лишнее, что у них тоже, наверное, нет общего будущего.

Впрочем, в этом «Вишневом саде» так много всего придумано и настолько нет в отличие от прежних някрошюсовских спектаклей какой-то единой центробежной силы, собирающей все в плотный клубок, что можно говорить о самых разных темах и сюжетах, звучание которых то возникает, то обрывается за эти шесть часов. Каждый из зрителей будет рассказывать свое, словно слепые, ощупывающие слона. Хотя никто, конечно, не забудет финал сцены возвращения с торгов, когда Лопахин кричит: «Музыка, играй отчетливо! Пускай все, как я желаю!». И вместо музыки в саду звучит птичий щебет, все громче и громче, доходя до такого оглушительного хора, что впору бежать.

А сам Някрошюс, вероятно, чтобы не мучить зрителя, старающегося все изумительные осколки собрать в цельную картинку, подбрасывает ему совсем простую и прямолинейную метафору. Охоту на зайцев. «Зайцы» раскиданы по всему спектаклю: то девушки под руководством Шарлотты разыграют домашний спектаклик про бедных зайчиков, которые «вышли погулять», то носятся с пушистым зайцем-игрушкой. А в финале все герои, выстроившиеся на заднем плане сцены, наблюдая из-за леса флюгеров за кряхтеньем оставленного Фирса, надевают бумажные заячьи ушки, и тогда начинают грохотать выстрелы. Под этот грохот и закрывается занавес.

Безобидных зайчиков, конечно, жалко, но все же хочется, чтобы к сентябрю, когда спектакль будут восстанавливать для показа на большой сцене губенковской Таганки, Някрошюс решил от этой простой подсказки отказаться. Мы лучше сами подумаем.

Русский курьер, 11 июля 2003 года

Елена Ямпольская

Отель "Агония" (четыре звезды)

Сыгран самый пафосный спектакль сезона – "Вишневый сад" в постановке Эймунтаса Някрошюса

"Вишневый сад" – копродукция театра "Мено Фортас" (Вильнюс) и Фонда Станиславского (Москва). Проект затевался к столетнему юбилею последней чеховской пьесы, кастинг в Москве проводили еще год назад, минувшей весной репетиции шли в Вильнюсе, а потом – на протяжении 45 дней – в только что отгроханном Культурном центре СТД РФ на Страстном бульваре. Здесь же выпустили премьеру. На четыре первых показа билетов нет давно, но осенью "Вишневый сад" вернется и, скорее всего, поменяет площадку: какой смысл мариновать в зале на двести человек спектакль, который захотят посмотреть тысячи? Не исключено также, что к сентябрю "Сад" несколько уменьшится в объемах; его сегодняшний хронометраж составляет без малого шесть часов.

Зрелище, созданное великим литовским режиссером с российскими актерами и по самой русской в мире пьесе, почему-то напомнило мне индейку ко Дню благодарения, нафаршированную столь туго, что а) вот-вот она сама треснет, и б) вряд ли найдется желудок, способный переварить такое угощение. Сказать, что Някрошюс сделал спектакль богатый и изощренный – значит сильно поскромничать. Режиссерская фантазия лезет из "Вишневого сада" через край. В первом акте это вызывает восхищение, во втором настораживает, в третьем утомляет, в четвертом абсолютно не волнует. Говорю только за себя: были люди, готовые просидеть в зале еще столько же, а были и те, кто всерьез подумывал сваливать уже в первом из трех антрактов.

Когда Московский Художественный театр впервые открыл для публики "Вишневый сад", один рецензент заметил, что эта пьеса "воздвигла памятник над могилой симпатичных белоручек". Някрошюс полностью вписался в похоронную традицию, – кажется, сам воздух спектакля пропитан тлением. Музыка Миндаугаса Урбайтиса с первой же сцены звучит, как реквием (протяжно ноют струнные, мрачно бухают духовые); приехавшая Раневская сразу ложится на черный катафалк; все ее туалеты отмечены знаком пикирующей черной ласточки (отдаленно напоминая мхатовский занавес); Фирс прижимает к себе пальто Леонида Андреевича, словно тело утонувшего мальчика; Лопахин гулко колотит в землю, чтобы отец и дед "встали из гробов и посмотрели на все происшествие"; вечеринка в день аукциона, 22 августа (пир во время чумы), порождает естественный вопрос – домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают; и там же, на домашнем празднике, Аня, Варя и Шарлотта показывают самодеятельную пантомиму про жестокого охотника и двух зайчиков, умирающих в страшных конвульсиях. В финале бумажные уши наденут все, включая Лопахина, и расстрельная череда залпов напомнит зрителю, что через четырнадцать лет будут уничтожены не только бывшие владельцы вишневого сада, но и новый его хозяин. Тут, правда, лезет на ум кощунственная фраза "Про зайцев, Сеня, – это не актуально", потому как лопахины в нашей стране возродились и очень хотелось бы увидеть, наконец, "Вишневый сад", поставленный с точки зрения Ермолая Алексеевича. Мог ли он поступить иначе? Был ли у него выход? Трагедийность этого образа не уступает Борису Годунову... Литва, впрочем, переживает нашествие раневских и гаевых, требующих обратно свои имения, – там другие проблемы.

В первом акте "Вишневый сад" Някрошюса покоряет сходу – прежде всего своей неузнаваемостью. Поразительное чувство: я никогда прежде не читала и не смотрела эту вещь. В сюжете, знакомом вдоль, поперек и наизусть, вдруг появилась интрига. Ни одно слово не сказано мимоходом, каждая мелочь оправдана и осмыслена. Однако чем дальше, тем манернее становится спектакль: словечка в простоте не скажут, всякой реплике предпослан отдельный режиссерский ход, а пластический рисунок ролей и мизансцен столь сложен, будто это не драматическое действо, но modern dance. Попытка соединить естественность с алгебраическим расчетом дает странный эффект дурного сна: все немножко марионетки, немножко зомби, как бы люди, но в то же время тени, кунсткамерные уроды, призраки, разыгрывающие в загробном мире историю своей агонии.
В "Вишневом саде" Някрошюса нет постепенного перехода от беззаботности к лихорадке, – тахикардия начинается с первой сцены. Барабан упорно сбивает сердце с ритма. Беспокойный, дискомфортный, взнервленный спектакль о порывистых, крикливых, даже бесноватых людях, которые сплошь состоят из острых углов и кривых линий. Актеры совершают дикие прыжки, носятся по кругу, лупят сцену палками так, что щепки летят, и яростно орут, оплевывая друг друга с головы до пяток. Вообще неконтролируемое слюноотделение – большая проблема в российском театре. Надо что-то с этим делать. Смотрится крайне негигиенично.

Някрошюс занял в "Вишневом саде" четырех звезд: Людмилу Максакову (Раневская), Евгения Миронова (Лопахин), Алексея Петренко (Фирс) и Владимира Ильина (Гаев). По странному совпадению спектакль в целом тоже получился четырехзвездочным. На "Мэрриотт" и "Хайатт" не тянет. Хотя, как мы уже говорили, отвечает системе "все включено". И серой пахнет, и пар изо рта идет (утренник, мороз в три градуса), и Фирс препоясан никому не нужным кнутовищем (прошли те времена, когда на конюшне драли), и девушки горло полощут, а на бульканье соловей из сада отзывается, а когда Лопахин требует: "Музыка, играй!", ему отвечает жуткое, пронзительное, невыносимое для уха человеческого свиристение...

Все звезды недурны, но мне лично в наибольшей степени понравился Ильин – никто у нас лучше него не перевоплощается в содержательных алкоголиков. Живописная художническая беретка идет ему, как позолоченные усы коту Бегемоту. Смешно, обаятельно и, как всегда, точно. Кстати, Ильин единственный удостоился аплодисментов по ходу действия. Ни за что особенное – просто сидел Гаев, вытянув ножки, угощал племянниц карамельками...

Теперь относительно Фирса. Глубокоуважаемый Алексей Петренко, как бы это помягче выразиться, – чересчур мощный старик. Сочувствовать ему трудно: такой Фирс, слегка поднапрягшись, заколоченную дверь спокойно плечиком высадит...

Людмила Максакова прекрасна, но не в качестве Раневской, а в качестве Аркадиной. Слишком много актерничанья.

Что же касается Миронова, то его Лопахин, как мне показалось, похож на Владимира Путина. Все боятся, а чем запугал, откуда сила – не понятно. Мистика. С виду тихий, в глубине нервный, вспыльчивый, вероятно, злопамятный. Носовой платок складывает по-деревенски, конвертиком. Способен растрогаться с пол-оборота. Но плакать – плачет, а дело делает. Когда предлагает вырубить вишневый сад, у него даже кулаки белеют. А в зале сидит и слушает Лопахина дачник, размножившийся до необычайности...

Лицо Миронова, донельзя простое и в простоте своей одухотворенное не очень, на мой вкус, подходило князю Мышкину, но для роли Лопахина просто идеально. Кстати, этот Ермолай, по всей очевидности, женится на Варе. Не видит смысла не жениться. Спокойно берет свое.

Варя – Инга Стрелкова-Оболдина меня поразила. Надо очень любить Някрошюса и до мозга костей быть преданной профессии, чтобы с такой отчаянной решимостью превратиться в сутулое, коренастенькое, неловкое существо, скучно стриженое, кошмарно – будто с вещевого рынка – одетое и мужиковатое настолько, что в этой Варе волей-неволей подозреваешь нетрадиционную ориентацию.

Стоит выйти за пределы сборной "четыре плюс" (звезды и Оболдина), как у спектакля смещается центр тяжести. Прочие персонажи напоминают кого угодно, кроме самих себя. Эксцентричный одуванчик Дуняша (Анна Яновская) с нахимиченным пергидрольным пухом вокруг головы, с ужимками и гримасами, практически беспрерывными, как бы замещает Шарлотту. Тогда как у Ирины Апексимовой для Шарлотты нет никаких данных, кроме низкого голоса и гибкой фигуры. Яша, долговязый, кучерявый, распяленный на гимнастических кольцах, как цыпленок табака, нелепостью превосходит Епиходова. Аня (Юлия Марченко) визжит, мечется по сцене и хороша только в первом акте, когда тоненькая, юная, в нежной ночной сорочке сама напоминает цветущее деревце... Кроме того, я впервые обратила внимание, что именно Аня утвердительно заявляет, будто Фирса отвезли в больницу. Такая доверчивая девочка? Или – на всех наплевать, кроме себя и Пети?

Роль Пети Трофимова – вообще крупное несчастье в актерской биографии. Пафос нищего студента имел смысл только однажды, в 1904 году, а с тех пор "Вся Россия – наш сад!" и тому подобное звучало либо советской агиткой, либо откровенным издевательством. Вот уже лет пятнадцать, как над Петей принято смеяться в голос. У Някрошюса и Игоря Гордина он желчный, злобный, местами омерзительный. Анфан террибль, заслуживающий хорошей порки (на конюшне или нет – не суть важно). Раневскую бьет ногами и с размаху шлепает по заднице.

"Вишневый сад" оформлен женой Някрошюса, художницей Надеждой Гультяевой. Облезлые столбы подъездных ворот, убогая мебель (единственный парадный стул держат под чехлом, на случай приезда барыни), сухие колючие ветки шалашиком – заготовка для костра. Все ждали, что из искры разгорится пламя, но – увы. Фокус не состоялся.
Костюмы скучные. Только у Фирса кепка необъятных размеров, типичный грузинский "аэродром", изумляет и веселит глаз.

Итог долгого просмотра: "Вишневый сад" – не лучший спектакль Някрошюса, но время потеряно не зря. Итог пространной рецензии – тот же самый. Идите на "Вишневый сад" и не умрите на нем, если сможете. Вполне достаточно смертей на сцене.

Новые известия, 10 июля

Полина Богданова

Время Лопахина

"Вишневый сад" А.Чехова поставил литовский режиссер Э.Някрошюс

Известный литовский режиссер Э.Някрошюс поставил шестичасовой спектакль по "Вишневому саду" А.Чехова. В спектакле заняты лучшие московские актеры - Евгений Миронов, Людмила Максакова, Алексей Петренко, Инга Оболдина. Эта постановка стала событием в театральном мире.

Когда-то чеховский "Вишневый сад" ставили как гимн интеллигенции. Это было в советские времена, когда в чеховских интеллигентах видели самих себя, которым душно и тесно в брежневском режиме. И хотя много раз режиссеры пытались "смягчить" Лопахина, все же он, так или иначе, выступал в роли виноватого. Теперь пришло его время.

Някрошюс выдвинул фигуру Лопахина вперед и спел гимн человеку, умеющему оседлать историю, реалисту и прагматику. Впрочем, Лопахин в исполнении Е.Миронова не производит впечатления бездушного человека, занятого только хозяйством и накоплением денег. Он очень мягок, почти влюблен в Раневскую и хочет ей помочь выйти из трудного положения, в котором она оказалась. Он все время твердит - отдайте участки под дачи, делайте, как я говорю. Но тщетно. Раневская Л.Максаковой его не слышит и не понимает. А он не унимается. Резко, почти кричит - "это единственный выход". И он оказывается прав.

Наступает момент его торжества. Старый дом и имение, краше которого нет во всей округе, покупает Ермолай Лопахин. Дом, в который его деда и отца не пускали дальше передней. Лопахин ликует. Он возбужден, он счастлив. И раздается какой-то резкий звук, который все усиливается и усиливается, достигает невероятной громкости, от которой закладывает уши.

Что же остальные? Страдают, решают свои любовные и прочие проблемы, веселятся. Они не слышат реальности. Они не задумываются ни о чем. А если и задумываются, как Петя Трофимов (И.Гордин), все время рассуждающий о России, то это выглядит комично и нелепо.

Гаев (В.Ильин) - мягкотел и нереалистичен. Варя (И.Оболдина) безнадежно влюблена в Лопахина. Дуняша (А.Яновская) тоже влюблена и страдает от унизительных отношений с Яшей. Аня (Ю.Марченко) увлечена Петей, но наверняка с ним погибнет, потому что в нем нет мужских качеств. Есть тут еще старый Фирс (А.Петренко) в своей большой нелепой кепке, похожий на огромный гриб боровик, который прочно врос в почву дома. Но его отношения со временем уже истощились Он топчется на пороге смерти.

В доме Раневской стоит постоянный гвалт и кутерьма. Много народу. Все веселятся. И вот как-то Шарлота затевает игру в охотника и зайцев. Аня и Варя надевают себе на головы смешные заячьи уши, какие бывают на детских елках. А Шарлота берет длинную палку и начинает в них целиться. Они прыгают, а она целится. И вот они падают замертво. Одна, потом другая.

В этих же заячьих ушах появятся все персонажи спектакля в самом финале. Вытянутся в шеренгу в глубине сцены. И будут греметь погремушками. Все они зайцы, которых рано или поздно подстрелят.

Чехова можно ставить по-разному. Был период, когда его трактовали так и эдак, часто наперекор авторскому смыслу. Прочтение Някрошюса максимально приближено к самой пьесе, которую Чехов писал как комедию. И, конечно, видел в Лопахине не того нового грубого хозяина, который вырубает топором прекрасный вишневый сад. А человека дела, твердо стоящего на земле.

Время МН, 10 июля 2003 года

Ирина Корнеева

Сад, сад, сад...

В Театральном центре СТД состоялась премьера "Вишневого сада" Эймунтаса Някрошюса

В это почти не верилось. Эймунтас Някрошюс получал много предложений поставить у нас что-нибудь когда-нибудь. Грезился даже "Гамлет" с Олегом Меньшиковым.

Но известный литовский режиссер никогда, со времен его учебы в ГИТИСе, ничего не ставил с российскими актерами. Не языковой, или, как он говорит, языковый, барьер мешал. Просто не случалось.

Международному фонду Станиславского, вышедшему на него с предложением к 100-летию создания пьесы "Вишневый сад" и 140-летию со дня рождения Станиславского сделать совместный проект литовского театра Meno Fortas и фонда и поставить с российскими актерами Чехова, Някрошюс не отказал. Почему? "Время совпало. И я сказал: хорошо. Раньше или позже, я все равно бы стал делать "Вишневый сад"", - лаконично объяснял он.

Он вообще немногословен. Говорит очень медленно и очень мало. Любимый его ответ на большинство вопросов, касающихся концепций, планов и перспектив: "Еще не знаю. Посмотрю. Время есть. Я не спешу. Я спокоен". (С великими мхатовскими паузами.)

Это его первая постановка "Вишневого сада", другие пьесы Чехова Някрошюс уже ставил. Репетировали "Вишневый сад" 15 дней в Литве и 45 дней в Москве. Никаких "застольных бесед", предшествующих выходу на сцену, не было. Спектакль был уже рожден в голове режиссера - обычно, прежде чем сесть за текст, он перебирает сотни вариантов, знакомится со всеми известными постановками, чтобы не попасть в те же точки. Решения по мере работы не рождает: "По мере работы поздно что-то решать... Если нет идей, данных, репетиция хорошо не пройдет. Все заранее прорабатывается".

Мизансцены у него выстроены буквально по миллиметрам. Актеры подобраны - словно были рождены на эти роли, даже если при чтении программки многие фамилии, стоящие напротив чеховских персонажей, вас сильно удивят.

Три дня в Москве Эймунтас Някрошюс за плотно закрытой дверью проводил кастинг. Списки заранее были подготовлены и утрамбованы в международном фонде Станиславского. Но все равно из претендентов на Варь, Ань, Трофимовых и Епиходовых очередь образовывалась, как на вступительных экзаменах в театральные вузы, только из известных актеров. Он просил приводить побольше молодых. Три дня смотрел известных артистов. Никаких стихов и басен, разумеется, они ему не читали. Интеллектуальных бесед не вели. Просто разговаривали. О чем? "Мне хотелось собрать тот актерский состав, в котором был бы очень хороший климат. Творческий. На первые такты этого хватает, потом будем смотреть.... Для меня главное - человеческие качества. Талант - на втором месте. Дистанция, которую нужно пробежать во время постановки, не только радостная. Бывают и ямы. И их нужно миновать, не паникуя. В театре необходимо спокойствие".

Кастинг прошли: Людмила Максакова, удивительным образом освободившаяся от своих фирменных вахтанговских штампов и сыгравшая Раневскую, как у российских режиссеров давно ничего не играла. Алексей Петренко, после долгого перерыва возвратившийся на сцену в костюме Фирса - огромного человека, самого, пожалуй, мудрого во всей этой истории. Евгений Миронов, так великолепно передавший всю боль Лопахина, что персонаж этот оказался навсегда оправдан. Владимир Ильин - Гаев. Юлия Марченко - Аня, Инга Стрелкова-Оболдина - Варя, Ирина Апексимова - Шарлотта, Анна Яновская - Дуняша...

"Я шестидесятник, - говорил Някрошюс. - Тогда не было такой агрессии, как сейчас. Люди были добрее, радостнее. Я родом из того времени". Люди из его спектакля кажутся вообще из времени воображаемого. Эмоционально напряженного до предела. В котором живут с оголенными нервами, но с открытостью и искренностью просто грудных младенцев. Близкие к истерике. Чующие беду за версту и не способные сделать ни-че-го. Ну решительно ничего".

Трагедия в спектакле чувствуется с первых же его тактов первого акта, обычно светлого и солнечного. Горничная Дуняша кладет цветы на грудь Раневской, прилегшей отдохнуть, как покойнице. Домашние долго примеряются, как внести Раневскую на детской кушетке в дом - ногами вперед или назад, и назад получается с трудом. Ощущение беды страшное. Обреченность изначальная. Они бегут от проблем и бед - буквально бегут, мотая круги по сцене и задыхаясь потом на монологах. Доходят до грани отчаяния. Лезут со своими проблемами в самый неподходящий момент - а когда он будет еще подходящим?

Музыка Миндаугаса Урбайтиса звучит "столь же простая, как повседневная человеческая жизнь". Две-три музыкальные фразы в память врезаются, как будто каленым железом выжженные. Декорации Надежды Гультяевой тоже из разряда художественного минимализма: связанные в кружок стулья, два гимнастических кольца, сухие ветки для костра, какое-то подобие бревна, стол, стулья... (Очень удобно возить на гастроли).

Оценивать произведение Някрошюса и Урбайтиса, которое длится шесть с половиной часов, даже как-то неловко. Да, первый акт не идет - летит на одном дыхании, и ты мучаешься и плачешь так, как будто вишневый сад уже, во-первых, продан и срублен, и, во-вторых, сад это не Раневской, а твой собственный, личный. Да, во втором акте ритм меняется, и ты долго к нему привыкаешь и примериваешься: тревога во всем - это от близящегося конца света или от чего-то еще? Да, в третьем все на грани помешательства, и ты вместе со всеми, а четвертый акт идет, как сама жизнь, - фрагментами и рывками. Но можно ли судить, плохо или хорошо люди живут, пусть и на сцене. Играя о том, как люди любят свое прошлое. И о том, как все, по сути, одиноки. Что бедные, что богатые. Что Вари, что Ани. Что Раневские, что Лопахины. Такие все никчемные...

Ведомости , 14 июля 2003 года

Олег Зинцов

Место на земле

Эймунтас Някрошюс подарил Москве "Вишневый сад"

Необходимо, конечно, рассказать, что "Вишневый сад" - главная премьера сезона, что это первый спектакль, который Эймунтас Някрошюс поставил с русскими актерами; обязательно поблагодарить Фонд Станиславского, все это организовавший, - но первым делом и по возможности спокойно надо сказать, что Някрошюс подарил Москве великий спектакль: другие эпитеты возможны и нужны, но без этого не обойтись никак.

Надо быть готовыми к тому, что "Вишневый сад" идет шесть часов (с тремя антрактами) , что это спектакль, требующий от зрителя душевной работы, что его приходится не смотреть, а проживать - и временами это тяжело почти физически. Но есть, конечно, в "Вишневом саде" и воздух, и свет, и моменты счастья. Пока - на сцене театрального центра СТД - не хватает простора: видно, что спектаклю нужна большая сцена - и осенью, по планам продюсеров, "Вишневый сад" начнут играть на более подходящей площадке. Говорят, что спектакль будут еще сокращать на час или даже два. Это, быть может, и разумно, но проблема в том, что в нынешнем виде "Вишневый сад" идеален по ритму. Если в первых двух действиях еще кажется, что какие-то сцены можно ужать, сократить, то в третьем понимаешь: только так и можно было подвести нас к этой грандиозной кульминации - эпизоду такой энергетики и мощи, что за Евгения Миронова, играющего Лопахина, становится страшно; как он выдерживает эти тысячи вольт, бог весть.

Я совсем не уверен, что "Вишневый сад" можно как-нибудь внятно и точно объяснить: это про то-то, а вот эту метафору следует понимать так. Эймунтас Някрошюс сочинил сад расходящихся тропок; иные из них крайне запутанны, иные ведут в тупик, а путешествовать нужно по всем и сразу. При шестичасовой продолжительности спектакль невероятно насыщен и динамичен. Чеховский текст сохранен, кажется, целиком, но растворен не столько в знаменитых метафорах Някрошюса, сколько просто в физических действиях: здесь много бегают, падают, стреляют, показывают фокусы. Но вся эта суета лишь подчеркивает мертвенность фона и всеобщую обреченность - не в том смысле, что сад продадут и все будут несчастливы или умрут, а в том, что вообще ничего и никого нельзя спасти.

Сада, собственно, нет. Есть какая-то условная решетка, утыканная не то торчащими в разные стороны маленькими флюгерами, не то детскими игрушками (художник - Надежда Гультяева). Сверху свисает пара гимнастических колец. Есть еще две обшарпанные квадратные колонны, похожие на ворота или на надгробия. В первом действии перед ними, спиной к зрителям, столпятся все персонажи, будут махать руками, курить - встречать Раневскую (Людмила Максакова) , а она тем временем тихо выйдет на авансцену, волоча за собой черную кушетку, потом ляжет на нее, точно примериваясь к гробу; Аня (Юлия Марченко) бросит было сверху цветы, тут же опомнится, заберет, но, когда хозяйку имения будут вносить на кушетке в ворота, носильщики при входе замешкаются: головой ли вперед или лучше ногами? Раневская в спектакле как будто уже давно живет в царстве мертвых, вот только никак не может встретить там своего младшего, в реке утонувшего, ребенка - оттого и мечется от прострации к истерике.

Лопахин тоже вспомнит своих мертвых - когда постучит в пол, обращаясь к отцу и деду: вы были крепостными в этом имении, а я его купил. И предки ответят глухим подземным стуком.

Лопахин в этом спектакле - человек протестантской этики, основанной на уважении к труду. Важно и то, что речь идет о труде на земле, в которой лежат его предки. Поэтому в игре Евгения Миронова так много архаических и символических жестов, и потому так страшен для Лопахина разрыв связи времен, переживаемый вдруг совершенно по-гамлетовски. Звук лопнувшей струны не только слышен в партитуре Миндаугаса Урбайтиса, но еще и показан - разорванной цепочкой хоровода: все персонажи взялись было за руки, но тут что-то так загрохотало, что руки сами собой испуганно разжались.

Хотя гамлетовский мотив "Вишневого сада" - из тех тропок, что заводят в тупик. Можно, наверное, сказать, что Раневская ведет себя с Лопахиным как Гертруда с Гамлетом, но к чему это, не вполне понятно. А есть еще Варя (превосходная роль Инги Стрелковой-Оболдиной) , которая смотрит на Лопахина преданными собачьими глазами и слышит в ответ: "Охмелия, иди в монастырь". Да она и сама бы туда ушла - сутулая от работы, набожная и суетливая, всегда в черном, с резкими мужскими жестами - давно ушла бы, если б не Лопахин: в четвертом действии Миронов и Стрелкова-Оболдина играют сцену расставания так, как будто это прощание Вершинина и Маши из "Трех сестер". В обращении "Охмелия" и всей гамлетовской теме есть уже что-то избыточное, как будто Эймунтас Някрошюс хотел лишний раз подчеркнуть, что Лопахин для него - фигура абсолютно трагического масштаба.

Так оно и есть: Евгений Миронов после этой роли - лучший российский актер. Третье действие "Вишневого сада" - когда Лопахин сообщает о покупке имения - Миронов играет как момент трагического выбора и совершенно безжалостного прозрения. Купив прекраснейший в мире сад (которого потому и нет на сцене, что это какая-то абсолютная, метафизическая ценность) , он совершил грех, который уже не простится, и услышал свой приговор: третий акт кончается звуком куда страшнее лопнувшей струны - нарастающим, как вой сирены, пением птиц, слившимся в одну невыносимую, режущую уши высокую ноту.

В спектакле Някрошюса есть одна странность, вероятно, очень важная, но столь же труднообъяснимая: почти все персонажи уподоблены в нем каким-нибудь животным. Больше всего зайцев - в финале в них превращаются все: надевают на головы белые бумажные уши и испуганно прячутся за игрушечные флюгера под грохот выстрелов. Про зайцев, положим, понятно, но есть вещи более загадочные: Раневская, например, утирает лицо, словно кошка, а Фирс (Алексей Петренко) задумчиво жует сено. Разгадывать эти настойчивые животные параллели я не берусь, но в рассказанной нам истории грехопадения они странным образом напоминают о невинности - а значит, о свойствах сада, из которого изгнаны у Някрошюса чеховские герои.

Вечерняя Москва, 11 июля 2003 года

Наталья Зимянина

"Вишневый сад": кишки на катушку

Свершилось! Два несочетаемых понятия сочетались законным браком. Литовец московской выучки Эймунтас Някрошюс поставил спектакль "Вишневый сад" с русскими актерами, которых раньше обходил стороной.

Новой трактовки Чехова ждали как последнего доказательства того факта, что режиссура - дело серьезное, а не полудилетантское. Что культура театра русской школы теплится еще в творчестве не одного только Фоменко.

Зажравшиеся на Чеховском международном фестивале (закрытие 12-го) критики и театралы взбодрились и ринулись штурмовать маленький зал нового Театрального центра Союза театральных деятелей, будто их с середины мая не пичкали изысками Доннеллана и Стуруа, Сааринена и Лангхоффа, Сузуки и Марталера, китайской оперой и конями Бартабаса.

Теперь по порядку. Проектом "Вишневый сад" Фонда К. С. Станиславского и театра "Мено Фортас" (автор идеи и продюсер - Зейнаб Саид-заде) действительно достойно - шикарно, можно сказать, - открыли новый Театральный центр на углу Страстного бульвара и Большой Дмитровки, в котором из-за его лакомого расположения в самом центре города, как ходили страшные слухи, поселятся исключительно бани и массажные салоны для новых русских.

Теперь есть уверенность, что проект правительства Москвы "Открытая сцена" и вправду получил пристойного (хоть и всего на 400 мест) площадку, где сможет орудовать всякий явный талант, не имеющий "собственного" театра.

"Вишневый сад" в творчестве великого (определение давно апробировано) Някрошюса - впервые. Его "Дядя Ваня" и "Три сестры" привозились в Москву и довольно-таки раздражили публику. И "Вишневый сад" оказался не без шпилек в адрес русских (а как литовцы до сих пор относятся к нам - страшно сказать).А мы воспринимаем это уже по-другому.

Самый отвратительный персонаж тут, как ни смешно, Петя Трофимов - бестактный зануда, декларирующий прописные истины; орущая пародия на русского интеллигента. Красавчик Игорь Гордин (известный по глянцевым журналам как муж Юлии Меньшовой) превращен в персонаж как будто из О.С.П. студии. Тупой демагог, никудышный человек, импотент к тому же. Последнее, пожалуй, - самый серьезный выпад Някрошюса в адрес русских. Никто не возмутился - нехай! Режиссер не пожалел бедного героя Гордина даже чисто физически: Петю столько раз будто невидимой рукой с грохотом кидают на подмостки, звучно стучат ему по голове - дабы слыхать было, что болван.

Почти весь состав "Сада" звездный дальше некуда. Русская антреприза подбиралась угрюмым и неприступным Някрошюсом тщательно. Была вывезена в Вильнюс, где, по словам Саид-Заде, "актеры пытались проникнуть в стилистику спектакля", а затем уже 45 дней репетировали в Центре СТД.

В стилистику проникали основательно: "Вишневый сад" идет 6 с лишним часов, не считая трех антрактов! Сценический текст здесь гораздо богаче словесного. Все эти уходы-приходы, пробежки и пробросы, хороводы, почти балет. Пантомимы психологические (бессловесные диалоги) и условные ("Капричос" от Някрошюса) дают актерам не то чтобы развернуться, а просто выжимают их как лимон. Как можно играть это всю неделю (фактически с 8-го по 14-е) ежедневно - загадка.

Блистательно работает Людмила Максакова (Раневская), даже лицом похожая на призрак. Варя (Инга Оболдина) - настоящий Квазимодо вишневого сада. Гаев со своими бессмысленными конфетками - может, лучшая роль Владимира Ильина. "Западная" Шарлотта (Ирина Апексимова) - будто бы инфернальное "инородное тело" из американского блокбастера. Да ворчащий Фирс, конечно (Алексей Петренко), куда ж без него - в финале, забытый, жует траву.

Лопахин - это отдельной строкой, потому что Лопахин тут - сегодняшний артист номер один Евгений Миронов. Честно сказать, единственный герой, которому действительно сопереживаешь.

Однако ж в целом Някрошюс - не тот человек, который с чувством будет оплакивать "Вишневый сад". Помните у Кнышева: "Не спешите выбросить старый драный диван. Выбрасывайте его медленно, с удовольствием" (цитирую по памяти). Так и Някрошюс решает судьбу вишневого сада с рациональным, густым на придумку смаком, шесть часов мотая вам кишки на катушку. Так, что к концу уже и дух вон.

С сентября спектакль перенесут на большую сцену (возможно, в Театр Моссовета). Кто отважится - набирайте, извините за натурализм, побольше бутербродов. Чехов вам простит.

Газета , 14 июля 2003 года

Артур Соломонов

Вишневый сад срубили по любви

Эймунтас Някрошюс поставил Чехова

В этом году было два значимых для театральной России юбилея. Ровно сто лет назад Антон Чехов поставил точку в пьесе «Вишневый сад» и отдал ее во МХАТ. И еще, исполняется сто сорок лет со дня рождения одного из создателей МХАТа - К.С. Станиславского. Фонд Станиславского отпраздновал юбилей пьесы и Константина Сергеевича так: пригласили обожаемого московской публикой и критикой гениального литовца Эймунтаса Някрошюса на постановку «Вишневого сада». Спектакль длится шесть часов - по три на каждый юбилей.

Нет ничего более заезженного нашими режиссерами, чем пьесы Чехова, и самая многострадальная из них - «Вишневый сад». Со сцены столько раз повторяли: «Вся Россия - наш сад», что этой фразы в очередной постановке ждешь с тоской. Но когда в спектакле Някрошюса Игорь Гордин, резко повернувшись, дурацким голосом выкрикивает эту фразу, зал хохочет. Вообще, зал смеется довольно часто, и на спектакле Някрошюса понимаешь, что «Вишневый сад» можно назвать комедией. Как, впрочем, и трагедией. И поводом для медитации.

Многие привыкли разгадывать спектакли Някрошюса как шараду. Если появился какой-нибудь стаканчик, это неспроста, а если он еще и разбивается, то можно делать из этого выводы метафизические и психоаналитические. Но этот спектакль несет на себе печать простоты, которую при желании можно назвать и «неслыханной». Трудность восприятия может заключаться лишь в необыкновенной длине постановки. И в том, что смысл отдельных эпизодов и образов понятен и интересен, а на традиционный вопрос «про что спектакль» ответить непросто. Но варианты есть. И есть в спектакле потрясающие сцены.

Кажется, по-иному Раневская (Людмила Максакова) не может появиться: все собрались в кучку, ждут, а она выходит совсем с другой стороны, тащит за собой то ли черную лежанку, то ли подобие гроба, ложится на него и бесстрастно начинает принимать изъявления радости. И, кажется, горе Раневской, когда вишневый сад продан, нельзя выразить иначе: она в полной тишине, тихо что-то насвистывая и глядя прямо перед собой, взбирается руками по невидимой лестнице. Или подзывает какую-то птицу.

И Варя (Инга Оболдина-Стрелкова) не может быть иной: всегда готовая оскорбиться, страдающая без любви, она словно пытается вымести из дома тех, кто ее раздражает, старается привлечь Лопахина (Евгений Миронов), осознавая всю безнадежность этого. В главном герой Евгения Миронова с Варей схож. Они, что называется, «недолюбленные». Лишь однаджы Раневская погладит Лопахина по голове. Пожалуй, это будет единственный раз, когда Лопахин улыбнется так открыто.

В спектакль погружаешься, как под воду. Чем глубже, тем этот мир причудливее. Но уже не вынырнешь. Шесть часов погружения, конечно, выдержит не каждый. Спектакль - для самых стойких. Ошеломительного потока образов, который Москва видела, скажем, в «Гамлете», здесь нет. Для меня этот спектакль сближается с постановкой «Радости весны», которую Някрошюс показал в Питере прошлой осенью.

Главным действующим лицом была весна, ее приход. Ее восприятие людьми, их радость. По сцене бродила, бегала, обнималась, расставалась человеческая стая, встречающая весну. Стая жестокая, простодушная, нелепо одетая. В «Вишневом саде» та же человеческая стайка мечется по сцене, то водит хороводы, то рассыпается. Но они не весну встречают. Однако чувствуется, что люди здесь подчиняются и сопротивляются некой силе, которую невозможно обозначить одним словом, не упрекнув себя в пошлости. Кажется, Някрошюса интересуют не «действующие лица», а то, что на них действует. Что заставляет кого-то вопреки всему никак не реагировать на потерю вишневого сада, кого-то - покупать его, кого-то - прикидываться французом, кого-то - быть вечным студентом, давно презирая этот образ; что не дает двум людям, друг друга любящим, хотя бы поговорить об этом. Всегда возникнут частности, глупости, делишки, которые заглушат возможность разговора о главном и унесут этих людей туда, где почему-то они должны оказаться. И чем ближе финал спектакля, тем чаще возникает мысль, что люди вообще лишние существа. Соринки в глазу Бога.

Все так называемые «навороты» очень точны по отношению к пьесе и на этой точности основываются. Вот стрекот птиц, вначале тихий, становится неимоверно громким. Сколько метафизики можно привязать к этому стрекоту! Но источник - в той же точности: птицы, живущие в этом саду, наверняка покинут свои гнезда, и в этом стрекоте передана их тревога. И когда зрителя вновь оглушают звуками пожираемого пламенем леса, а Лопахин пытается бешеными ударами палки о землю заглушить эти звуки - «корень» этого образа более чем понятен. Образ полыхающего сада.

Но когда эти образы наслаиваются один на другой, они теряют простоту и однозначность, теряют свой исток. И возникает громада медленно текущего зрелища, каждый элемент которого понятен и логичен, а все в целом - необъяснимо. Необъяснимо, как какое-нибудь явление природы, которое само себе причина, и вопрос о конечной цели тут неуместен. Какая цель, скажем, у порыва ветра или дождя?

Все они: Лопахин, Раневская, Гаев, Петя Трофимов - равны перед этой безымянной силой. Здесь нет ни совершающих историческую ошибку, ни помогающих ее совершать, нет ни бессильных, ни силачей. И, признаюсь, впервые я так ясно понял, почему Раневская не может ничего слышать о продаже сада, сдаче в аренду участка. Максакова-Раневская действительно не понимает, о чем идет речь. Так недоумевал бы человек, которому, чтобы он поправил свои дела, предложили бы продать ногу или глаз. Или в аренду сдать. А Лопахин покупает вишневый сад еще и потому, что любит Раневскую и хочет обладать хоть чем-то, к чему она причастна. И вырубает вишневый сад тоже от любви, затравленной, безысходной, переплавленной в ненависть. Но остающейся любовью.

Новая газета, 14 июля 2003 года

Елена Дьякова

Лысый заяц

А.П.Чехов "Вишневый сад". Режиссер -Эймунтас Някрошюс (Международный фонд Станиславского, театр "Мено Фортас" (Вильнюс)

Музычка, музычки - короткая, навязчивия, полузабытая мелодия. Ее разучивали на клавикордах с гувернанткой, под нее танцевали на домашних балах. Вот она переходит в военный марш (поддержанная полковыми трубами и дальним барабаном из-за кулис). Вот обрывается на полутакте. И ее никак не удается ни окончательно забыть, ни полностью вспомнить. Так - под странный сквозной вальсок - играли "Лес" у Мейерхольда. Под)ту чудесную короткую мелодию идет весь "Вишневый сад" Эймунтаса Някрошюса. Впервые театр литовского мистера заговорил по-русски: Раневская - Людмила Максакова, Лопахин - Евгений Миронов, Фирс - Алексей Петренко, Гаев - Владимир Ильин, Петя Трофимов - Игорь Гордин, Аня - Юлия Марченко, Варя - Инга Оболдини.

Эта премьера - напряженно ожидаемая с прошлого лета - открыла в Москве новую театральную площадку: зал Центра СТД на Страстном...

В обветшалом доме темным-темно. Фирс разбирает вещи, наваленные на спинку стула.

Мятое пальто Гаева, потертая шинель покойного барина-дедушки, нелепо-малиновое, до слез безвкусное полудетское пальто Ани, сомнительный плащ Пети Трофимова. У Фирса - свои отношения с каждой вещью. Одни он комкает. Другие долго, с невыносимой нежностью нянчит на руках.

Кажется: от целой толпы людей остались только их вещи. Суконные тени жизней. Сброшенные оболочки.

Четыре акта - и шесть часов спустя станет ясно: "Вишневый сад" Някрошюса полностью закольцован. В его начале - его конец. Один в пустом доме, старый Фирс разбирает вещи тех, кого здесь уже нет. И никогда не будет.

Меньше всего в спектакле Някрошюса прелести умирающего сада. Хрип, крик, бесконечные повторы, страдальческая агрессия царят в обнищавшем доме который наследники по лености так легко проели "на леденцах".

Здесь все и все - не у дел. Закончить работу, довести до ума вещь здесь абсолютно невозможно. Ощущение полусна, полуусилий, увязающих в пустоте, почти физическое. Нелепая лестница, почти в форме восьмерки Мебиуса, лежит посреди сцены (Лопахин и Петя Трофимов пытаются приспособить ее к делу, но тщетно). В сенях неумело колет дрова бледная Дама без речей в черном вдовьем шелковом платье, с растерянной библиотечной улыбкой. Дамы без речей в пьесе нет, но эта немая фигура, введенная Някрошюсом в спектакль, расширяет сюжет, заменяет античный хор изгнанных из дома.

Актеры играют не пьесу А.П. Чехова, а коллекцию типов русской жизни. И коллекцию горестных замет по поводу каждого типажа.

Раневская-Максакова в дорожном наряде эпохи модерна лежит на черной бархатной софе, точно надгробная фигура в некрополе Александро-Невской лавры. Ее точеная, уверенная в себе, острая и породистая прелесть - в центре всего. За нее, а не за имение, почти до финала бьется Лопахин. Да и Петя Трофимов (в исполнении Игоря Гордина агрессивный - как Маяковский на вечере "политической чистки поэтов" в 1922 году) тайно влюблен в Раневскую. (И оттого именно рычит и наступает на нее, как Маяковский на вышеупомянутом вечере - на отсутствующую Ахматову.)

Вишневый Сад - единственная почва, на которой могли цвести такие женщины. Из этой почвы они возрастали и в нее уходили, возвращаясь героинями книг, которые передадут их дочерям этот код. Код - вечный и самоценный. Как стихи на мертвом языке. Новым поколениям русских женщин не удастся его вспомнить (а забыть помешают книги, написанные в этом саду).

Уже родная дочь Раневской (нежная и грациозная, но запуганная бедностью, диким и беспечным воспитанием) в спектакле Някрошюса отнюдь не наследует блеск матери. Аня, тонко сыгранная Юлией Марченко, - жертва упадка рода и целой цивилизации. Жертва Раневской и Гаева, уже не способных нести единый долг потомков и предков.

Эти хозяева Вишневого Сада - последние в роду. Они вымирают, как оскудевший малый народ. Одиночество Раневской подчеркнуто ее неспособностью ответить на восторженную, мальчишескую влюбленность Лопахина-Миронова.

Еще больше сиротство Раневской подчеркнуто наличием брата Гаева.

"Я - человек восьмидесятых годов..." - возглашает Владимир Ильин. В зале - хохот. В этом утратившем лоск барине узнаются люди 1980-х. Он болен, Леонид Андреевич, его реплики "Кого?!" и знаменитое "Желтого в середину.." - бессмысленное бормотание почти аутичного сознания. Гаев раздавлен долгом, который не в силах нести, и плодами его бессилия, глядящими из каждой щели дома.

И, кажется, Гаев сыгран совсем "с натуры". Вся Россия - их сад. Плоды созрели.

Другая порода идет, другая природа. Инга Оболдина замечательно играет семижильную Варю - сутулую, агрессивную, растерявшую остатки воспитания в битве с нищетой, допекшую весь дом своей полновластной любовью.

Такие помогут сотням семей (сказать ли - нации) физически выжить в 1920-х. Возможно даже - сохранить последние серебряные ложки. Но - только ложки! Варина нежность (вдруг чудесно вспыхивающая в последней, безнадежной сцене с Лопахиным) точно заранее убита коммунальной нищетой, замордована в ночной очереди за постным маслом.

И Варя - жертва рухнувшего дома. О, какими задерганными будут ее дети...

Спектакль анахроничен: все слои XX века - в его памяти.

В них много детского, в стареющих сиротах Вишневого Сада. Гаев, Аня и Варя самозабвенно швыряют в публику цветные леденцы. На "вечерок" с оркестром в день продажи имения являются в бумажных заячьих ушках.

Аня все нянчит облезлое и пыльное Чучело Зайца с лысыми ушами. Бог весть какая фамильная легенда связана с чудищем, подстреленным, верно, при Петре Великом. Прелесть лысого трухлявого артефакта явно понятна только своим.

Что и придает Зайцу г-д Гаевых величие чуть ли не всей усадебной культуры.

Один Лопахин, приобретший это чужое сокровище вместе со всем имением, тайно, с ужасом и брезгливостью отряхивает руки от его пыльной шерсти.

А в финале, когда все они "уезжают на станцию" - уходят во тьму, к черному заднику, за голые прутья сада, только умирающий Фирс и Чучело Зайца с лысыми ушами остаются на авансцене.

И вместо топоров в саду стучат пулеметы. Не по стволам - по телам.

Ну - естественно. А то мы раньше не знали?!

Трепещут, мечутся, падают во тьму заячьи ушки разоренной гранд-дамы эпохи декаданса и ее нежной, наивной дочери, и семижильной богомолки Вари, и полусонного, абсолютно бессильного барина с леденцами в карманах сюртука, и очкастого вечного студента "с идеями", и энергичного миллионщика.

Тем ведь и кончилась та "энциклопедия русской жизни". Сцена отъезда давно кажется читателю сценой бегства в 1918-м.: "В последний раз взглянуть на эти стены, на окна... По этой комнате любила ходить покойная мать..."

В умных, желчных, забытых записках литератора и левого эсера Евгения Лундберга, проехавшего в 1917-1919 гг. пол-России, есть поразительная сцена.

Кавказ. Лето 1917 года. Завтра будут жечь именьице. (Лундберг сам там вел агитацию. Жечь не призывал, но и не отговаривал.) Барыня мужиками строго предупреждена. Рано утром в горы торопливо выезжает бричка: плачет бабушка, плачет внучка лет восемнадцати, плачет старик на козлах. В бричке грудой свалены узлы. И сверху дрожит букет, наспех наломанный в обреченном саду!

Чем не черновик финала "Вишневого сада" в записи Пети Трофимова?

А умного и желчного эсера-литератора Лундберга расстреляли в 1937-м.

Ну конечно: не Лопахин, так верящий, что "купил имение, лучше которого нет на свете", а Красный петух завладел садом.

Спектакль свертывается в кольцо, в ленту Мебиуса.

Пулеметы и моторы грузовиков "чрезвычайки" гремят во тьме. Падают чеховские герои. Еле живой Фирс будет разбирать вещи расстрелянных.

И трухлявое, так любимое семьей, которой больше нет, Чучело Зайца, подняв лысые уши, стоит в пустоте - пыльное, как старая хрестоматия.

Пьесе - сто лет. Никого уже нет в живых. Занавес. Пора выходить из зала. Искать другую энциклопедию русской жизни.

ИНТЕРВЬЮ В ГРИМЕРНОЙ

Людмила МАКСАКОВА: Раневская - очень больной человек, но за сто лет этого никто не заметил

Людмила Васильевна, что для вас важнее было сыграть - Раневскую как иероглиф красоты "прежнего мира" или долю ее вины в том, что этот мир рухнул?

Я думаю, там все-таки заложено другое. Раневская, ее восприятие мира - очень тонкая структура. И надо понять: что там первая беда? Главная беда?

А это - смерть ее сына. Семилетнего Гриши. Все. Остальное она воспринимает в сдвинутом виде. И если к ней приблизиться - это человек, который не совсем владеет своей психикой. Вспомните пьесу, ведь это мотив сквозной: "Гриша, мой мальчик... Пощадите, пожалейте...". И она чувствует себя виновной в этой гибели. Она как очень русский человек постоянно несет эту свою страшную вину.

Спектакль кажется не психологической драмой, а системой символов. Но вы играете трагедию души, а не мистерию гибели законного наследника Сада?

Символы невозможно сыграть! Режиссер может сделать такую надстройку, но актер - живой и может играть только живое.

Он очень требовательный режиссер. Но я привыкла! Петр Наумович Фоменко - тоже очень требовательный режиссер. И Роман Григорьевич Виктюк - тоже очень требовательный режиссер. Другой вопрос как они актера приводят в чувство и превращают в ту фигуру, которая им нужна? Некоторые - пряником. Другие - кнутом. Все-таки Някрошюс ближе к кнуту. Он суровый человек. Но важен результат, я полагаю.

В спектакле очень интересно выстроился дуэт Раневская - Аня. Что думает ваша героиня о долге перед дочерью? Исполнен ли он?

Что думает? Думает, что больше они никогда не увидятся. Раневская знает, что ей осталось жить два понедельника... Ведь она - очень больной человек! Пьесе сто лет, о ней пишут весь век, а этого никто не заметил: она задыхается! "Нервы мои лучше... все хорошо..." - да она все врет! И все говорит: "До свидания, девочка, скоро увидимся...". А сама понимает, что это прощание на станции - последнее...

Игорь ГОРДИН: Някрошюс оставляет возможность импровизировать

Игорь, у Камы Гинкаса в "Даме с собачкой" вы сыграли чеховского Гурова как человека тонкого. Более тонкого, чем ему бы самому хотелось, чем надобно, чтобы уцелеть и жить безбедно... Как вы рискнули теперь сыграть столь гротескного Петю Трофимова? Агрессивного, воинствующего, дидактичного? Кажется, что не Лопахин купит имение, а Петя его реквизирует именем народа -так он похож на человека 1920-х...

Мне и самому было интересно что-то попробовать, уйти от героической и романтической темы. И такова была режиссерская задача. Эймунтас Петрович говорил, когда разбирал роли: Петя - персонаж недобрый. Скорее даже злой. Самый ходульный в пьесе. Единственный, у кого нет ни одного живого слова. Петя Трофимов - единственный в сюжете человек, которого не жаль. Что касается "человека 1920-х годов" - не знаю, я об этом не думал. Петя написан Чеховым. Он таков у Чехова - какие же допущения еще нужны?

- Как вам работалось с Эймунтасом Някрошюсом?

Очень интересно! Шестичасовой спектакль мы репетировали всего месяц. "Даму с собачкой" у Гинкаса - три или четыре месяца. Гинкас всегда подробно выстраивает актеру роль, четко проговаривает все "по моментам". Някрошюс ставит общую задачу, а потом остается много возможностей импровизировать. Но задачи очень глубоки...

То есть вы теперь "играете Чехова" у двух законченных перфекционистов, но сам перфекционизм у них полярно разный?

Да! И это - замечательная школа...

Итоги , 15 июля 2003 года

Марина Зайонц

Охота на зайцев

Международный фонд К. С. Станиславского в только что открытом помещении Культурного центра СТД показал "Вишневый сад" в постановке Эймунтаса Някрошюса

Последняя премьера истекающего московского сезона, как и ожидалось, стала главным его событием. Мнения об этом спектакле будут высказаны самые разнообразные, а все же ничего крупнее и значительнее назвать не получится. О затее с приглашением Някрошюса было объявлено год назад, и уже тогда московские театралы возбудились до крайности, поскольку попытки заманить режиссера в Москву предпринимались давным-давно, но все без успеха. Отчего получилось у фонда Станиславского - загадка. Фонд до сих пор тихо-мирно занимался благотворительностью и раздавал актерские премии, на театральный проект замахнулся впервые, и вот так сразу - на столь значительный. Впрочем, Някрошюс объясняет свое согласие тем, что был предложен именно "Вишневый сад", он так или иначе собирался его ставить (все другие чеховские пьесы Някрошюсом уже поставлены).

В конце концов в мире не так уж много режиссеров, о которых с непринужденной легкостью говорили бы: гений. А в том, что литовский режиссер Эймунтас Някрошюс одарен сверх меры, сомневаться не приходится. Его спектаклями восторгаются, их решительно и гордо не принимают, но объяснить, как это сделано, вообразить, из каких снов рождаются и возникают потом на сцене поражающие всех мизансцены, образы и метафоры, не может никто.

Его спектакли легко отличить от других (можно случайно зайти в зал, где они идут, и через пять минут станет ясно - Някрошюс), но смотреть их совсем непросто. Если вы хотите приятно провести время, расслабиться после работы, посмеяться и получить удовольствие от созерцания знакомых актерских лиц, они не для вас. Естественную тягу к привычному в этом случае лучше всего оставить при входе в театр: Някрошюс, читая известную пьесу, обнаруживает в ней то, что не замечают другие, и не смотрит в сторону общепринятого. Он никогда не стремится удивить, но явно хочет воздействовать. Его спектакли требуют нешуточной душевной отдачи, они восхищают и выматывают одновременно. Кроме того, они почти всегда непривычно длинные. "Вишневый сад" начинается в 6 часов вечера, а заканчивается в 12 ночи. Четыре действия, три антракта.

Так или иначе, но ажиотаж в летней театральный публике был разогрет до предела. Все билеты на пять премьерных показов проданы по запредельным ценам, толпы страждущих осаждали небольшую театральную площадку, совсем как в былые советские времена. Нетерпеливое ожидание очередного режиссерского шедевра Эймунтаса Някрошюса царило в воздухе и накаляло атмосферу плотно набитого зала в течение всех шести часов. Наверное, это приятно. Во всяком случае бодрит, волнует кровь, возбуждает самолюбие. И правда, о чем еще может мечтать режиссер, как не о мировой славе. Известно ведь, плох тот солдат, который не стремится стать генералом. Но вот он стал им, и что? В оглушающем, стремительном потоке сливаются восторги поклонников, зависть недругов и премии, премии, премии. Теперь он имеет все, кроме одного - права на неудачу. В год по шедевру, и ни шагу назад. Для Някрошюса, который, как сказочный Колобок, от всех ушел, чтобы стать независимым, это поистине тяжелое испытание. Он ведь не из тех "гениев", что гордо тиражируют сами себя, и не умеет выпекать шедевры, как блины, с легкостью необыкновенной. Он работает мучительно и долго, он может быть не в настроении, его фантазия, казалось бы, неистощимая, может дремать - тут требуется терпение. На "Вишневый сад" было отпущено в общей сложности два месяца, для Някрошюса это непривычно мало. И, конечно, ему была мала предложенная сцена. Этот режиссер мыслит крупно, ему нужны простор, размах. Отказаться в процессе работы, видимо, не посчитал возможным, вот и вышло то, что вышло.

Вышел пока не вполне готовый продукт, несомненно, избыточный, которому в тесном зальчике явно не хватило воздуха, чтобы придуманная история гармонично сложилась, поднялась и воспарила над подмостками, как это обычно случается со спектаклями Някрошюса. Здесь было тесно и его мизансценам (оттого, наверное, они иногда кажутся напрасно повторяющимися), и его фантазии. Обещают, что осенью спектакль будет играться на большой сцене, и, надо думать, Някрошюс уберет все излишества. Нам пока приходится реагировать на то, что было показано.

Здесь имеет смысл оговориться. Някрошюс не просто гений, он суперпрофессионал. Кажется, он может инсценировать все, включая Правила дорожного движения, и мы все равно будем завороженно сидеть, открыв рот от удивления. В сравнении со многими спектаклями, нас окружающими, "Вишневый сад" - сочинение грандиозное, в нем есть несколько абсолютно гениальных сцен, там прекрасно играют большинство актеров, а все претензии, ему предъявляемые, могут соотноситься только с другими спектаклями самого Някрошюса, и ни с чем больше.

Чтобы понять, о чем речь, полезно посмотреть эту же пьесу в изложении какого-нибудь другого режиссера (не обязательно при этом бездарного), где все чинно, умеренно и благопристойно. Длится сколько положено, ничто не кажется лишним, никаких вопросов, одна благодать. Выходят тонкие, деликатные, интеллигентные люди, говорят знакомый до боли текст и тихо страдают. К Някрошюсу слово "благопристойно" уж точно не подходит, его спектакли резко и даже грубо разрывают привычную вязь слов так, что заигранная пьеса начинает звучать как только что написанная.

Декорация, как всегда у Някрошюса, предельно минималистская. Два облупившихся столба от старой садовой арки - останки усадьбы, сверху зачем-то свисают спортивные кольца, к которым в четвертом акте прицепили трость, и они стали подозрительно напоминать знаменитое чеховское пенсне. Вместо сада вдоль задника на тоненьких палочках белые флюгера-пропеллеры наподобие крестов (сценограф Надежда Гультяева). Это Родина, сюда приезжают не с надеждой на спасение, приезжают умирать. Первый выход Раневской с ее домочадцами всегда ждут как событие, более или менее театрально обставляемое. У Някрошюса выходят по одному, хлопотуньей Варей (Инга Стрелкова-Оболдина) подгоняемые, группируются в центре, к публике спиной, руками машут, приветствуют неизвестно кого. А Раневская (Людмила Максакова) вся в белом выходит незаметно, откуда-то из темного угла, тащит за собой черную скамью, как большой чемодан на колесах, ставит по центру и ложится на нее.

Любой вопрос, даже самый нелепый, решается здесь как вопрос жизни и смерти. Актеры играют так страстно, предельно и отчетливо, как давно уже не играют на наших сценах. У них нет ни минуты покоя, каждому придумана сложнейшая внутренняя (но и физическая тоже, как всегда у Някрошюса) партитура, заполняющая все пространство спектакля. Милые чеховские девочки Варя, Аня (студенка Щукинского училища Юлия Марченко), Дуняша (Анна Яновская) порхают по сцене, как вспуганные птички, не присаживаясь, жизнь проживается на бегу, вприпрыжку, с подскоком. Говорят звонко-звонко, до слез звонко. В них все преувеличено - хлопоты по дому, восторг, любовь. Преувеличено так, что страшно становится, вот-вот сорвутся. И Епиходов (Иван Агапов), двадцать два несчастья, ничуть не робок, как принято думать. Он точно знает, зачем носит с собой пистолет. Выхватил - и прямиком в Яшу: "Вы читали Бокля?" - и стреляет, стреляет с надрывом, изо всех сил. И Пищик (Сергей Пинегин) уж если пристает к Раневской со своими проблемами, так хватает за плечи и трясет, словно куклу.

Многие сцены так и тянет описывать одну за другой. Как трогательнейший Гаев (Владимир Ильин) выкладывает перед племянницами по горсти любимых леденцов и восторженно клянется: "Имение не будет продано". Как пристально всматриваются друг в друга Раневская и старый Фирс (Алексей Петренко), осторожно и нежно трогая руки, щеки, уши, волосы. Как придумана вечеринка в ожидании известия о торгах - пугающе дикие, судорожные танцы под глухие звуки барабана. И нелепые фокусы Шарлотты (Ирина Апексимова), где Аня и Варя изображают зайцев, на которых ведется охота. Тут все как в детской песенке: вышел зайчик погулять, выбегает охотник и стреляет. Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой. Ну и, наконец, кульминация: приехал Лопахин (Евгений Миронов), наклонился к Раневской близко-близко, сказал: "Вишневый сад теперь мой" - и платком слезы ей утирает. А она платок в рот запихнула, чтобы не кричать, так и сидит, застывшая, с кляпом во рту. Он кричит: "Музыканты, играй отчетливо", но вместо музыки запели вдруг птицы, заверещали, зачирикали. Их гомон звучал все громче и громче, и слушать его было все невыносимее, казалось, еще немного, и полопаются барабанные перепонки, а заодно и сердце надорвется.

Лопахин придуман и сыгран, кстати говоря, в точном соответствии с чеховским текстом. Сказано ведь - мужик, его Миронов и сыграл. Сыграл темную, необузданную мужицкую душу, в которой намешано бог знает что: добро и зло, грубое невежество и тяга к красоте. Он ведь так ждал эту женщину, так любил, увидел ее и запел от полноты чувств про то, как, "обернувшись соколом, любовался горлицей". А потом взял и убил, совершенно для себя неожиданно. При всей своей фантазии Някрошюс ведь режиссер абсолютно конкретный, даже буквальный, вот и Петя Трофимов (Игорь Гордин) у него прежде всего - облезлый барин, как сказано у Чехова. Он из тех недотеп, что выше любви, смешной, зажатый, никчемный, для такого идеи всеобщего равенства - спасение, вот он и выкрикивает их истерически страстно, захлебываясь, давясь и спотыкаясь. Так рвется вести всех в новую жизнь, но, конечно же, погибнет наравне с другими. В этой пьесе по Някрошюсу ни у кого нет будущего. Всех затравят, как зайцев, до полного истребления. И кто виноват? Вот он вечный интеллигентский вопрос. Бог его знает. Наверное, судьба, жизнь, история.

Чаще всего у Някрошюса именно финал так и тянет пересказывать вновь и вновь. Идешь по улице, встречаешь знакомого, хватаешь за пуговицу и начинаешь рассказывать, как чеховские сестры, не вытирая слез, упрямо складывали на сцене березовые колодцы; как оплакивал сына Гамлет-старший, отправивший на смерть своего ребенка; как отчаянно и просветленно пели Miserere в финале "Макбета", самой мрачной шекспировской пьесы. Финал "Вишневого сада" описывать не стану, по-моему, он Някрошюса недостоин. Слишком уж лобовой. Говорят, к осени он собирается придумать новый. Тогда и расскажем.

Культура , 17 июля 2003 года

Ирина Алпатова

Семь кругов Сада

Российский дебют Эймунтаса Някрошюса

Финал московского театрального сезона стал его кульминацией. И ничто этому не помешало – ни летняя расслабленность, ни безумная усталость от перенасыщенности сценическими событиями, включая Чеховский фестиваль. Кстати, нынешний фестиваль, несмотря на свое название, парадоксально почти не представил Чехова. Зато это сделал Някрошюс. Ожидаемое событие изначально было возведено в квадрат: новая работа Някрошюса сама по себе плюс его российский режиссерский дебют. Литовского мэтра, давно возведенного в ранг гения, практически невозможно было заполучить на постановку за пределами его исторической родины. И лишь в последние годы это стало реальностью. Первым повезло итальянцам. Теперь настал черед Москвы. Год назад Международный фонд К.С.Станиславского объявил о проекте "Вишневого сада" (совместно с театром "Мено Фортас", Вильнюс). Сегодня мы смогли увидеть результат, вылившийся в шестичасовую мистерию: загадочную, смешную, трагическую, эмоциональную, рассудочную, акробатическую. Есть все – слитое и разделенное, стыкующееся и наплывающее, со сменой ритмов, тональностей, настроений.

Постановкой "Вишневого сада" Някрошюс завершил свой чеховский цикл. Но его разбила, вклинившись мощно и звучно, литовская Шекспириана ("Ромео и Джульетта", "Гамлет", "Макбет", "Отелло"). Эти спектакли тоже поражали своей длительностью и одновременно… немногословием. Някрошюс чрезвычайно смело отринул текст как один из главных компонентов спектакля. Он делал громадные сокращения, менял местами сцены, обрывал монологи в музыку, тишину, звуковую пульсацию. Он давал нам "то, что за словами", провоцируя иные смыслы и составляя новые композиции. В "Вишневом саде" не сокращено почти ни слова, более того, добавлена спонтанная и органичная актерская "отсебятина". Но режиссер все равно остался верен себе. Он не ставит пьесу. На то есть другие, имя им – легион, и можно изныть от скуки в куда более малоформатных "садах".

Някрошюс по пьесе путешествует – отвлекаясь, увлекаясь, возвращаясь назад. Он словно затевает старую игру, устанавливая притом новые правила. И цепляет друг за друга "взгляды": Чехова – на Россию, свой – на Чехова и Россию, ту и эту, актерский – на режиссера, зрительский – на метаморфозы хрестоматийной истории. Все равнозначно и равноценно. Не все, впрочем, понятно и поддается мгновенной расшифровке. Как всегда, у Някрошюса – шквал метафор, кодов, приемов, трюков. И вдруг ловишь себя на мысли парадоксальнейшей – мешает знание родного языка. Смотреть литовские спектакли Някрошюса без наушников или титров – наслаждение, и никаких тебе вербальных подпорок. Тут же порой определенность хрестоматийного текста не дает протиснуться между словами в пространство театральное, сочиненное режиссером. К счастью, только в отдельные моменты. А если уж судить по гамбургскому счету (к Някрошюсу иной неприменим), то видно, что и актерам это пока не всегда удается. Соединить режиссерскую метафизику и привычный отечественный психологизм, нанизанный на оправдание каждого "физического действия", – ох как непросто. Да еще в первый раз. Пробежки, прыжки, падения – в актерском взгляде застывает отчаянный вопрос: зачем? Впрочем, все только начинается, и грех судить о будущем по дебютным спектаклям. Время лечит.

Всех, но не героев спектакля Някрошюса, потому что они вне времени. Они уже переступили ту грань, за которой – бесконечность. Остается хождение по кругам – ада ли, сада. Сада, впрочем, нет, как нет и самого имения и уж тем более "многоуважаемого шкафа". Есть Фирс (Алексей Петренко) – вечный хранитель и одновременно атрибут того, что было. Он и начнет (в который раз!) это представление: медленно поднимется из-за старенького стула, заваленного ворохом одежд. Неспешно, одно за другим, начнет снимать пальто, плащи, сюртуки, отряхивать пыль, что-то бережно откладывая, что-то комкая и бросая в сторону. Он-то знает – кто есть кто. Когда придет пора, займет место этого самого "шкафа", чтобы Гаеву (Владимир Ильин) было к кому обратиться. Но это после. Пока же, словно старый костюмер, он готовит актерские выходы.

А они и есть комедианты. Бродячий табор, кочующий в поисках своего Сада – чтобы остановиться, передохнуть, что-то вспомнить, что-то пережить, что-то сыграть и отправиться дальше. Не в мифический Париж или Харьков, но все по тому же кругу. Два ветхих низеньких столбика, оставшихся от бывших въездных ворот, символизируют остановку. Взамен деревьев – частокол из прутьев с насаженными на них флюгерными фигурками. Столбики чуть-чуть напоминают могильные памятники на заброшенном кладбище (сценография Надежды Гультяевой). Там водится всякая нечисть. Недаром подслеповатый Фирс – Петренко вдруг начнет колошматить палкой упавший поясок – будто змею. Сухие ветки, сложенные для костра, который так никому и не удастся разжечь – спички гаснут, из камней не высекается искра. Все давным-давно мертво.

И тогда люди упорно и неосознанно пытаются этот сад оживить, очеловечить. Поднятые вверх руки с дрожащими пальцами сплетаются, будто ветви. Высокая и тонкая Аня (Юлия Марченко) в длинной белой сорочке изгибается, качается, как деревце на ветру. Аня, Варя (Инга Оболдина) и Дуняша (Анна Яновская), набрав в рот воды, издают смешные булькающие звуки – и "сад" тут же откликается соловьиной трелью. А когда обессиленный собственной победой Лопахин (Евгений Миронов) чуть слышно требует "музыки", уже не трель, а оглушительный посвист Соловья-разбойника накрывает ударной волной сцену и зал. И ясно как день: сметет, сдует, вышвырнет из вожделенного Сада и Ермолая Алексеевича. Тишину и пустоту не дано нарушить никому.

И уж тем более этим "недотепам". Так долго готовившаяся встреча Раневской оборачивается промахом. Пока все дружно машут ручками пустоте у ворот, Любовь Андреевна (Людмила Максакова) почти вползает на сцену совсем с другой стороны, волоча за собой тяжеленную кушетку. И тут же укладывается на нее, как в гроб, подложив под голову жесткий валик. Встреча интонационно звучит как прощание: Дуняша роняет цветы на грудь лежащей, а все по очереди прикладываются то к руке, то к щеке. Радость кажется наигранной, веселье переходит в надрыв, лиричность воспоминаний – в истерический плач. Слов не хватает, и зачарованный Лопахин – Миронов, вытянувшись в струнку перед Раневской, вдруг затягивает песню про горлицу. Ситуация же возводится в абсолют: этот надрыв, этот плач на пронзительном музыкальном фоне (композитор Миндаугас Урбайтис) – по всей давным-давно, раз и навсегда загубленной жизни.

Эта выморочная, вневременная жизнь между тем полна живых примет и символов. Някрошюс блистательно выстраивает символическую партитуру рук. Затверженный до автоматизма жест выдает принадлежность к кругу, клану, образу жизни. Раневская – Максакова легко играет с монеткой, подбрасывая и ловя ее в ладонь. Раневская вытирает слезы, театрально стряхивая их с пальцев, как с крыльев. Лопахин – Миронов, бессознательно пытающийся это повторить, терпит фиаско и иронично аплодирует. Пальцы Вари – Оболдиной автоматически складываются в щепоть и словно магнитом тянутся ко лбу. И сколько бы Лопахин ни разжимал ей руки, все его усилия тщетны. Здесь не слышно лопнувшей струны и стука топора, но этот звук выстукивают кулаки, отбивают ладони.

Шумы и звуки не менее символичны. В чеховском "Вишневом саде" только Епиходов балуется с револьвером. У Някрошюса стрельба идет вовсю – одиночные выстрелы, дружные залпы, канонада. Задействованы револьверы, ружья и даже палки. Епиходов (Иван Агапов) палит в кудрявого Яшу (Антон Кукушкин), пистолетом грозит шумный Петя Трофимов (Игорь Гордин). Шарлотта (Ирина Апексимова) смешно и страшненько отстреливает "зайчат" Аню и Варю с нелепыми детсадовскими "ушами". Этот "фокус" будет иметь продолжение в финале, когда "зайцами" станут все. Забившись в узкую щель между задником и прутиками, изгнанные из сада будут пытаться за ними спрятаться, пригибая головы и "прижимая уши", под аккомпанемент оглушительного обстрела. Вот вам весьма современная и откровенная концовка чеховской "комедии".

Някрошюс в буквальном смысле слова организует перекличку времен. Лопахин – Миронов, купивший имение с могилами предков-крепостных, отчаянно стучит палкой в пол, "передавая" известие, и этот стук тут же отдается гулким барабанным эхом. Някрошюс, как и все мы, больше не верит пылким речам Пети – Гордина и заставляет последнего произносить их, то балансируя на нелепой, шаткой и кривой лесенке, то залезая под нее. За кулисами он обязательно с нее грохнется под хрестоматийную реплику: "Петя с лестницы упал". Впрочем, рискованным и утрированным падениям здесь нет числа. Сила тяготения слишком велика, и любой прыжок завершается гулким ударом об пол. Эти удары подчеркиваются, множатся, становятся синхронно-коллективными.

Някрошюс чужд сентиментальности и откровенно безжалостен к временным обитателям импровизированного "сада". Это не значит, что ему по-человечески их не жаль. Причина – в изначальной и всеобщей обреченности. Здесь нет победителей и не будет уцелевших. Как неимоверно трудно Евгению Миронову играть сцену победы с интонациями побежденного. И как потрясающе он с этим справляется, демонстрируя высший актерский пилотаж. Терпит закономерный крах попытка купли не сада, но иного, недостижимого жизненного измерения, куда Лопахину дороги нет. В четвертом действии он одиноко устроит прощальную трапезу – скатерка брошена прямо на пол, на ней – какой-то нелепый кувшин с привязанным букетиком цветов. Даже Яша "вылакает" шампанское с явным отвращением, а потом ногами небрежно свалит все в кучу и завернет в ненужный узел. "Багаж" отъезжающих – красиво упакованная пустота, и Епиходов – Агапов с легкостью скомкает, помнет все эти бесполезные бумажки.

А на месте столбиков от ворот к финалу останется сооружение, похожее одновременно на эшафот и крест. Стоит прикоснуться к нему, как мгновенно леденеют руки. И Аня – Марченко, обреченно примерившая Петины очки, собираясь в "новую жизнь", заботливо наденет на руки матери детские пушистые варежки.

Вопросы о Фирсе будут выкрикнуты в гулкую пустоту и, разумеется, останутся без ответов, потому что "больница" в этом стремительно теряющем земные приметы пространстве столь же мифическое место, как и Париж. Фирс – Петренко притащит охапку травы, медленно сжует зеленый пучок, покроет оставшимся все тот же стул и, как в прологе, осядет, спрячется за него. До следующего "круга", который когда-нибудь, повернувшись, вновь вынесет всех к воротам Сада. Его притяжение бесконечно.

Литературная газета, 23 июля 2003 года

Инна Вишневская

Безнадежно больные доктора Чехова

"Вишневый сад" Эймунтаса Някрошюса

Пьеса, которую Чехов называл комедией. Художественный театр - драмой, в постановке Э. Някрошюса прозвучала великой трагедией, где сохранена была и живая авторская боль, и все предсказания писателя будущему. Я бы назвала этот спектакль особым мощным режиссерским проектом, своеобразной античной "Орестеей", построенной на целостной сценической Чеховиане, в которой "Вишневый сад" всего лишь одно звено из непрерывной Человеческой Комедии Чехова. Как будто здесь сыграна и его "Чайка": снова брат и сестра, снова мать, теряющая сына, снова покинутая усадьба, снова один остается больной старик. И пьеса "Три сестры" звучит в этом спектакле, опять сестры и брат, опять покинутый Дом, куда давно уже не ходит никто из его хозяев.

"Вишневый сад" ширится, полнится в спектакле, представленном в новом Театральном центре СТД на Страстном бульваре: слышатся здесь и мотивы Чехова-прозаика из повестей "Моя жизнь", "Три года", "Скучная история", "Ионыч". И оттуда будто присутствуют здесь люди, не умеющие ни служить, ни работать, ни, в конце концов, жить, но постоянно взыскующие о новой прекрасной жизни в других, лучших временах и городах, на других, более честных, более человечных местах службы. И при этом ни одного лишнего слова, привнесенного в пьесу, ни одной откуда-либо заимствованной реплики в спектакле нет, только "Вишневый сад", только его действенное, визуальное, речевое пространство. Но какой же огромной, безразмерной оказалась эта пьеса, причем не только за счет утяжеленных ритмов и изобилия режиссерских метафор! Нескончаемое, многочасовое действие спектакля образовывалось, кажется, по чисто художественным причинам: здесь нет ни начал, ни концов, ни предзвучий рока, ни финальных его аккордов. И поэтому герои не могут ничего изменить, ни ими соткана ткань их бытия, то и дело возникают в их памяти предки, чьи-то полузабытые лица, исчезнувшие тени, замолкшие голоса. Они сами еще раньше, чем их сад, выставлены на торги. Но они никому не нужны, никто не берет их, не оценивает. Это прошлое, это все безнадежно больные, как и самый старший из них - Фирс. В том-то и состоит новизна режиссерского взгляда этого спектакля, что он заставляет нас пересмотреть традиционную истину, будто один Лопахин - губитель Вишневого Сада. Не один он, говоря языком современным, "новый русский", собирается ударить топором по роскошным деревьям дворянских усадеб. Сад погубили и сами его хозяева, уезжая на чужбину, постоянно болтая о лучшей жизни, о том, что насадят сад лучше прежнего, о том, что вся Россия -наш Сад.

И поэтому, когда в финале спектакля жители заколоченного Дома, оказавшись где-то в бездонной тьме, вдруг натянут на себя шапочки с длинными ослепительно белыми заячьими ушами, станет особенно ясно, что они, эти жители, еще и некие символические зайцы, что сами подтачивали свой Сад.

И вся эта мощная режиссерская постройка должна была лечь на плечи актеров, чьи звездные имена сами по себе обещали огромный зрительский успех. И первая среди них - Людмила Максакова-Раневская, как бы продолжающая свою Чеховиану. Совсем недавно актриса сыграла роль Аркадиной в вахтанговском спектакле "Чайка". И там, и здесь она словно гостья, знающая, что ничто уже ей не принадлежит. Превосходно это первое появление Раневской в Доме. Пока все встречающие кидаются к дверям, она тихо, медленно выходит одна откуда-то сбоку, никем не замеченная, тянет за собой какую-то кушетку не кушетку, скорее чугунное надгробие, ложится на него, прикрывая глаза большой черной траурной шляпой. Словно из небытия появилась эта Раневская, и хотя ей еще жить и жить, она уже догадывается, что скоро и она уйдет в небытие. И потом, так же образны, так же естественны другие сцены Максаковой, где, не слыша себя, она усиливает и усиливает звук, то и дело словно проваливаясь в пустыни воспоминаний, в горечь иллюзий. И особенно близок этой Раневской Фирс, он из прошлого, но и она из прошлого, он не живой, но и она как бы уже не здесь, и, чувствуя это, старый лакей подкладывает ей под голову на кушетке-надгробии какую-то тяжелую медную колонну. Они оба забыты, они оба осыпавшиеся цветы с вишневых деревьев. Где бы еще, в каком спектакле мог состояться подобный дуэт - Раневская и Фирс, так тесно переплетающие руки, так нежно ощупывающие лица друг друга, чтобы еще раз, теперь уже в последний раз, с грустью вспомнить былое, она - ушедшую молодую волю, он - ушедшую крепостную неволю.

Но вот Лопахин сообщает, что купил вишневый сад. Раневская - Максакова сидит чуть поодаль нового хозяина и тихо, легкими вскрикиваниями пытается приманить к себе соловьев, ведь не улетели же они еще к новому владельцу. Но нет, улетели - ей в ответ только отдельные робкие посвисты, а Лопахина приветствует такой оглушительный, пушечный, громовый хор соловьиных голосов, что понятно - удача, жизнь, мечты оставляют Раневскую, даже сами лирические соловьи слагают отныне гимн самому капиталистическому мироощущению.

Достойный партнер Максаковой - артист Евгений Миронов в роли Лопахина. И этот актер играет не просто могучую новую силу, но уже и ее обреченность: ведь, как известно, пройдет совсем немного времени, и такие, как Лопахин - купцы и дельцы, пойдут теми же казенными дорогами, по которым проследовали и дворяне, совсем скоро окажутся вновь вместе и старые, и новые хозяева Вишневого сада.

Читая эту пьесу Чехова, я всегда думала: отчего это Лопахин, несомненно, любящий Раневскую, не одолжит ей денег для спасения Сада, ведь эти деньги у него есть, и вовсе не надо просить помощи у какой-то мифической ярославской бабушки. Но когда Лопахина сыграл Миронов, эта загадка разрешилась - он знает, что Сад больше не нужен Раневской, что это всего лишь каприз, привычка и будет он ей, этот Сад, теперь только обузой, только препятствием для отъезда в Париж, где тоже гибель, только теперь уже на Полях Елисейских. И все же, не ощущая себя злодеем по сюжету, Лопахин - Миронов чувствует себя злодеем по законам высокой трагедии. И бежит он с опустевшей сцены, закрыв лицо черным то ли плащом, то ли пальто, исчезает, как исчезали после своих злодеяний шекспировские Яго и Макбет.

И только жаль, что другие артисты, участвующие в этом спектакле, не в полную силу поддержали дуэт Раневской и Лопахина. Куда-то растворился Епиходов, его и не слышно, и не видно, а ведь эта комедийная сторона всех остальных трагических ролей. Его смешные "двадцать два несчастья" - это и их трагедийное "двадцать два несчастья". И Шарлотта со своими фокусами как-то незаметна в спектакле, а ведь этот образ - обратная сторона образа Раневской, смешные фокусы Шарлотты и трагические фокусы в жизни Раневской - особая чеховская образность, когда комедия лишь углубляет драму.

Я не хочу судить отличных актеров, игравших эти роли, возможно, тут просчет режиссерский, но так или иначе спектакль ослаблен отсутствием яркого комизма, без которого невозможен и крупный трагизм.

"Вишневый сад" Чехова, Някрошюса, сообщества русских актерских звезд - несомненное событие в жизни и российской, и мировой сцены. Мы еще раз узнали, что Чехов неисчерпаем, что Някрошюс - талантливый последователь великих Вахтангова и Мейерхольда, что такие артисты, как Максакова и Миронов, умеют погружать свои конкретные роли в необъятный театральный контекст, соотносить их с самыми прославленными ролями мирового репертуара.

Экран и сцена, номер 27

Алла Шендерова

Някрошюс купил имение

преждевременные выводы

Говорят, Эймунтас Някрошюс очень любил «Вишневый сад» Эфроса.

Со своим «Садом» оба режиссера пришли в чужой монастырь – Эфрос ставил спектакль на любимовской «Таганке», а Някрошюс по предложению Фонда Станиславского сделал спектакль не с литовцами, а с московскими звездами.

Эфрос мог не заботиться о выразительности мизансцены, а весь смысл происходящего умел передать через ставшие зримыми внутренние движения персонажа и при этом легко обращал в свою веру чужих артистов. Някрошюс в «Вишневом саде» прежде всего занят созданием среды спектакля как некой загадочной, заповедной Зоны. В данном случае она возникает не усилиями артистов, а помимо них.

Как Моисей сорок лет водил евреев по пустыне, чтобы они забыли о рабстве, так Някрошюс шесть часов подряд водит нас по бесконечным трагическим закоулкам своего спектакля, чтобы мы полнее осознали случившуюся в 17-м году катастрофу. Похоже, он соблазнился мыслью показать в одном спектакле не всего Чехова (как часто поступали режиссеры ХХ-го века), а всю Россию, которую мы потеряли. И мы, зрители, вроде бы готовы в который раз ее оплакать, но что-то в нас сопротивляется этой режиссерской назидательности, мы внимаем его спектаклю так же недоуменно и растерянно, как Раневская и Гаев – лопахинской идее о том, чтобы вырубить сад и пустить его под дачи.

Когда-то, размышляя о Чехове, Андрей Белый восхищался его непреднамеренным, осторожным символизмом. Някрошюс сгустил и уплотнил прозрачные чеховские символы до пугающей весомости.

С помощью композитора Миндаугаса Урбайтиса он разъял взнервленную до предела мелодию еврейского оркестрика из спектакля Эфроса и превратил ее в издевательский похоронный марш с отчетливо различимой поступью рока - с ударами барабана.

«В третьем акте на фоне глупого топотанья… входит Ужас», - писал о «Вишневом саде» Мейерхольд. У Някрошюса Ужас входит с первым звуком музыки, раздающейся в прологе, когда на полутемной сцене словно из-под земли вырастает огромный сгорбленный Фирс (Алексей Петренко), разбирающий старые барские платья. Какая уж тут комедия! В сцене бала движения героев искорежены под стать музыке – вместо танцев они до задыханья прыгают на одной ноге, схватив себя за другую.

Любая игра здесь длится до бесконечности и оборачивается пыткой. Варя (Инга Стрелкова-Оболдина) то и дело надрывно зовет Аню и бьет полотенцем несуществующую мошкару, Шарлотта (Ирина Апексимова) вместо фокусов до изнеможения катает по сцене биллиардные шары и звонко точит топор. Когда разбушевавшийся Петя ссорится с Раневской, их обступают плотным кольцом, грубо сталкивают и кричат «Целуй!», заходясь в жгучем хлыстовском экстазе. А когда Лопахин (Евгений Миронов) произносит «Музыка, играй отчетливо!» - ответом становится стократно усиленный, непереносимый птичий щебет. Так Сад мстит Лопахину за предательство.

Словом, здесь, как и во всех спектаклях Някрошюса, есть сцены, гениальные до оторопи, но даже в них мерещится указующий палец режиссера. Зрителей вместе с героями пьесы он карает за то, что не сумели сохранить свой Сад, актеров – за пресловутый психологизм. «Вам нужны психологические оправдания малейшего движения на сцене, так и играйте каждый этюд по 20 минут, если не можете по-другому!» - слышится его неумолимый голос.

Предметы и звуки в этом спектакле выражают волю режиссера куда послушней и точнее, чем люди. Голубой облупившийся стул, на который оперся было Лопахин во время пьяного монолога «Я купил», взял да и занозил ему палец. Другой стул, затянутый в черный бархатный чехол, долго переставляет с места на место Фирс, прежде чем подать Раневской. Словно он – стул – должен решить: достойна ли она сидеть на нем? Со старым барским пальто Фирс обращается с куда большим почтением, чем с нынешними господами.

Впервые появляясь перед зрителям Раневская (Людмила Максакова) тянет за собой черную кушетку. Домочадцы сгрудились в глубине сцены и машут куда-то вдаль, высматривая ее оттуда, а она потихоньку поставила кушетку да и улеглась себе на авансцене. Об истории предметов, населяющих спектакль Някрошюса, можно только догадываться, но, вероятно, кушетка также важна для обитателей усадьбы, как знаменитый кожаный диван для Толстых в Ясной Поляне.

А вот новый пролет белой лестницы, который заказал к приезду Раневской Лопахин, с самого начала лишен смысла и ведет в никуда, как и вся лопахинская предприимчивость. (Впрочем, шальная мысль: может быть, эта лестница - тот самый пролет в вечность, о котором писал когда-то Андрей Белый?!)

Одним словом, суть происходящего в этом спектакле передают не люди, а вещи. Душа Сада заключена именно в них. Образы же чеховских героев кажутся противоречивыми и надуманными. Ну, например, Някрошюс каждой метафорой подчеркивает, что Лопахин – безвкусный, внутренне нечистоплотный хам (поэтому он постоянно моется прямо на глазах у зрителей), а играющий Лопахина Евгений Миронов вдруг начинает подробно раскрашивать текст, ломая любые метафоры, да еще едва заметными щегольскими штришками оттеняет собственный интеллект и утонченность.

Или Петя Трофимов Игоря Гордина. По замыслу режиссера, Петя – параноик, с таким бешенством обрушивающий на обитателей имения свои монологи, что становится ясно, отчего утонул сын Раневской: не уследил за ним припадочный учитель, помешанный на идее мировой революции. Мысль о том, что в недалеком будущем Петя, придя к власти, прирежет всех этих «лишних» людей, считывается с первых же минут. Но спектакль длится долго, Петя некрасиво кричит, щурит подслеповатые глаза, невкусно лапает доверчивую Аню и гоняется за мещанкой Варей с булыжником – от его болезненности становится скучно.

Впрочем, в этом спектакле есть персонаж, безраздельно владеющий симпатиями режиссера. Это Аня - замечательный дебют третьекурсницы Юлии Марченко. На удивление высокая, ломкая, с наивными голубыми глазами и щебечущим голосом, она кажется родной сестрой многих прежних героинь Някрошюса. Ребячливо скрестив тонкие руки, она изображает колеблемое ветром вишневое деревце и становится символом Сада. За нее одну тревожится режиссер, но судьба ее в этом спектакле предрешена: слишком нежна, наивна и абсолютно нежизнеспособна.

Мизансцена «Трех сестер», уже давно ставшая неотъемлемой частью спектаклей Някрошюса, возникает и тут. Три девочки: вишневая веточка Аня, кряжистая, нахохленная от хозяйственных забот Варя и кокетливая Дуняша (Анна Яновская) - собираются на авансцене и щебечут, делясь друг с другом новостями. И Сад окутывает их нежностью, вторя их голосам птичьим пением.

А вот Раневская Людмилы Максаковой символом Сада не стала. Ее беззащитная обреченность отдана Ане, несколько шаржированная инфантильность – Гаеву (Владимир Ильин). Ключевые у Чехова сцены Раневской с Лопахиным и с Петей Трофимовым в этом спектакле смотрятся как вставные, грубоватые номера. Иногда режиссер, следуя тексту, разрешает Раневской разразится монологом. Живописно разлегшись на авансцене, она декламирует монолог о грехах. Но в зрителях это вызывает столько же сочувствия, что и в Лопахине, который терпеливо выслушав ее, начинает аплодировать, как аплодируют герои «Чайки» тирадам Аркадиной.

Временами Раневская пытается установить с Садом контакт – стучит в пол, вызывая на помощь дух предков, посвистывает и перемигивается с кем-то невидимым. Бесполезно - Сад ее не слышит.

«Умна, очень добра, рассеянна… Угомонить такую женщину может только одна смерть», - писал Чехов. Такой женщины в спектакле Някрошюса нет. Жаль. Ведь написанный Чеховым образ определил судьбу сразу нескольких поколений русских женщин. Сколько их, потерявших родное гнездо, окажется потом в Париже! И долго еще - почти целое столетие - женами европейских поэтов и художников (Элюар, Дали, Матисс, Пикассо) будут русские раневские…

Людей, живущих на сломе эпох, часто сравнивают с кораблем, плывущим навстречу крушению или со слепцами без поводыря, или с заблудшими детьми. Обитатели Сада нарочито инфантильны, они занимают себя играми, чтобы отвлечься от ощущения надвигающейся катастрофы. Глядя, как они дружно глумятся над глухим Фирсом, а потом упоенно носятся, отнимая у Ани игрушечного зайца, вспоминаешь стихотворение Мандельштама, написанное немногим позже чеховской комедии:

Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки.
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.

Герои Някрошюса не волки, а зайцы. И сравнение это настойчиво. Пока в городе идут торги, Аня и Варя изображают испуганных зайчат, а Шарлотта убивает их из игрушечного ружья. В финале, покинув дом, все его обитатели нацепят бумажные уши и спрячутся от невидимого Охотника среди бумажных детских ветрячков, уже трепещущих под топором неведомого Дровосека (это и есть Сад, придуманный художницей Надеждой Гультяевой). Оставшись в заколоченном доме, древний Фирс сочно жует принесенную откуда-то охапку травы…

А каков этот Фирс, – справедливо остановит меня читатель, - разве в исполнении Алексея Петренко он не стал шедевром? Не стал. Помимо счастливо найденной Ани в этом спектакле много неплохих ролей: Фирс, Варя, Шарлотта, Яша (Антон Кукушкин), Епиходов (Иван Агапов), Симеонов-Пищик (Сергей Пинегин), но что-то удерживает назвать их абсолютно удачными. Вероятно, актерам мешает звездность и отсутствие единой манеры - каждый тащит в спектакль шлейф своих прежних ролей. А может, виновата родная русская речь, лишившая «Вишневый сад» и его персонажей загадочного чужестранного обаяния, присущего другим постановкам Някрошюса.

Так что же получается: режиссер твердой лопахинской рукой взялся за пьесу, «прекрасней которой нет», она ему не поддавалась и потому он разбил ее на «дачи» – бесконечную вереницу сцен, не выстроившихся в целое?

У меня нет ответа. Допускаю, что все оценки критиков пока преждевременны, потому что Някрошюс репетировал свой спектакль на большой сцене вильнюсского «Мено Фортас», а выпускал в Москве, на крошечной и совсем необжитой сцене культурного центра СТД. Говорят, осенью спектакль будет играться на сцене Содружества актеров Таганки (там, где шел когда-то «Вишневый сад» Эфроса). Будем надеяться, что на просторной сцене нагромождение режиссерских находок и мрачно-поучительных прозрений выстроится в великолепную громаду. Громада двинется и поплывет…

После спектакля Эфроса возникало ощущение невозвратимо утраченной красоты. А потом вдруг зритель открывал в себе способность обнаруживать осколки этой красоты в самых неожиданных местах. Видимо, спектакль учил какому-то особому зрению.

После «Вишневого сада» Някрошюса становится ясно, что красота утрачена потому, что мы (как, впрочем, и наши предки) оказались вовсе ее не достойны. И искать эту красоту бесполезно. Выходишь из здания СТД и долго кружишь по Страстному бульвару с одурманенной головой и чувством неизбывной вины.