«Конец прекрасной эпохи» Иосиф Бродский
Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой, -
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, -
это чувство забыл я.В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто; туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея…То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.Что же пишут в газетах в разделе «Из зала суда»?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
Если нет иного способа выговориться и быть услышанным, то одно стихотворение может стать настоящей исповедью, а тривиальнейший сюжет – зашифрованным посланием, которое расскажет людям, что творится на душе у поэта. Именно такой отдушиной стал «Конец прекрасной эпохи» для Иосифа Александровича Бродского (1940–1996). В нём поэт спрятал столько намёков, что за одно прочтение не всегда удаётся распознать их все. Но мы всё же предпримем такую попытку.
Сюжет произведения, как было указано выше, очень прост – лирический герой, от лица которого выступает сам Иосиф Александрович, выходит из дома, чтобы купить газету. По дороге в киоск он бросает взгляд на улицу, затем возвращается в квартиру и читает новости. Однако эта короткая прогулка наполнена настолько глубокими наблюдениями, размышлениями и выводами, что читатель не устанет удивляться.
Вот, например, первая же фраза:
Потому что искусство поэзии требует слов,
я — один из глухих … послов
второсортной державы…
В ней скрыта горечь от того, что с 1963 года Бродского преследовали, судили, не печатали, не давали выговориться. Не мог поэт и узнать, как его принимают, что очень важно для творческого человека, потому он называет себя глухим. «Посол второсортной державы» – ироничный алогизм, содержащий намёк на еврейское происхождение Иосифа Александровича.
Одного внимательного взгляда достаточно поэту, чтобы охарактеризовать страну, в которой он живёт. Для изображения этого печального места он использует мрачные эпитеты: «воробьиные кофты», «пуританские нравы», «деревянные грелки». Автор указывает, что здесь люди живут в суровости, привыкли к молчанию, а человеческое счастье определяется объёмами валового продукта и выработки металла:
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом…
Читатель может заметить здесь острую анафору, которая уравнивает идею об эмиграции и раздумья о самоубийстве. И все эти тяжёлые мысли зашифрованы в искусных метафорах: в «пятёрке шестых … частей» мы слышим отзвук гордого лозунга о величии Советского Союза как одной шестой всей суши. В выражении «отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек» угадывается поговорка о дитя, выплеснутом с грязной водой. Это аллюзия на советскую идеологию, которая игнорирует суть и концентрируется на мелочах.
Таких метафор и аллюзий ещё много в тексте произведения. Важно отметить, что помимо колоссального смыслового наполнения, «Конец прекрасной эпохи» отличается элегантностью композиции. Каждая строфа имеет выверенную структуру aabccb и написана уверенным амфибрахием. Благодаря своей правильной ритмичности и пронзительным образам оно достигает потаённых глубин души и заставляет читателя задуматься над представленными в строках идеями.
Потому что искусство поэзии требует слов,
Я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
Второсортной державы, связавшейся с этой, -
Не желая насиловать собственный мозг,
Сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
За вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
В этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
При содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
Это чувство забыл я.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
Стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
Новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
Пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
Деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
Чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
Вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
На болтах и на гайках.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
К сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
Видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
Но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
Тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
То ль пятерка шестых остающихся в мире частей
Чересчур далека. То ли некая добрая фея
Надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
Да чешу котофея...
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
То ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
Паровоз с кораблем - все равно не сгоришь со стыда:
Как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
Колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
Обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
Как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
Но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
Продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
Времена, неспособные в общей своей слепоте
Отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
Чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
Но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
Да зеленого лавра.
Потому что искусство поэзии требует слов, Я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов Второсортной державы, связавшейся с этой, - Не желая насиловать собственный мозг, Сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск За вечерней газетой. Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал В этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал, При содействии луж порождает эффект изобилья. Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя. Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,- Это чувство забыл я. В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны, Стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны Новогодней, напитки, секундные стрелки. Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей; Пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей - Деревянные грелки. Этот край недвижим. Представляя объем валовой Чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой, Вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках. Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь. Даже стулья плетеные держатся здесь На болтах и на гайках. Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, К сожалению, трудно. Красавице платье задрав, Видишь то, что искал, а не новые дивные дивы. И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут, Но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут - Тут конец перспективы. То ли карту Европы украли агенты властей, То ль пятерка шестых остающихся в мире частей Чересчур далека. То ли некая добрая фея Надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу. Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу - Да чешу котофея... То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом, То ли дернуть отсюдова по морю новым Христом. Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза, Паровоз с кораблем - все равно не сгоришь со стыда: Как и челн на воде, не оставит на рельсах следа Колесо паровоза. Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"? Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда, Обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе, Как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены; Но не спит. Ибо брезговать кумполом сны Продырявленным вправе. Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те Времена, неспособные в общей своей слепоте Отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек. Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть. Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть, Чтоб спросить с тебя, Рюрик. Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика. Не по древу умом растекаться пристало пока, Но плевком по стене. И не князя будить - динозавра. Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера. Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора Да зеленого лавра.
Сплин - Конец прекрасной эпохи (И.Бродский) - Текст песни, слушать онлайн Сплин - Конец прекрасной эпохи (И.Бродский) - Текст песни, слушать онлайн
Конец прекрасной эпохи
Иосиф Бродский
Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой,-
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.
Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой,-
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей,
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.
Только рыбы в морях знают цену свободе, но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе «Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены,
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой,-
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
- о том, как трудно жить поэту в совке.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.
- о том, что показное "изобилие" государства представляет собою мыльный пузырь, вымысел, не соответствующий действительности.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.
- по-моему, смысл очевиден...
Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
- Три четверостишия о желании уехать за бугор и невозможности это сделать.
Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
- о том, что смертные казни, в том числе расстрелы без суда, в совке стали настолько обыденностью. что не вызывают никаких эмоций у обывателя. читающего о них в газетах.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
- О том, что ошибки этой эпохи коренятся в ее прошлом, ее истории и национальном характере.
Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
- самое емкое четверостишие, о том, что в эту эпоху в этой стране неудачная судьба быть поэтом; что проблемы эти настолько глубоки, что даже история не все объясняет, и спрашивать надо уже не с Рюрика, а копать еще глубже; о том, что поэт, хотя и невиновен, но наверняка его ждет гибель, а слава придет только после смерти.
