Открывается повествование письмом другу Алексею Михайловичу Кутузову, в котором Радищев объясняет свои чувства, заставившие написать эту книгу. Это своего рода благословление на труд.
Взяв подорожную, наш путешественник отправляется к комиссару за лошадьми, но лошадей не дают, говорят, что нет, хотя в конюшне стоит до двадцати кляч. Двадцать копеек возымели действие «на ямщиков». За спиной комиссара они запрягли тройку, и путешественник отправился дальше. Извозчик тянет заунывную песню, а путешественник размышляет над характером русского человека. Если русский хочет разогнать тоску, то идет в кабак; что не по нем, лезет в драку. Путешественник спрашивает у Бога, почему он отвернулся от людей?
Рассуждение об отвратительной дороге, которую невозможно преодолеть даже в летние дожди. В станционной избе путешественник встречает неудачника-литератора - дворянчика, который хочет ему всучить свой литературный труд «о потере привилегий дворянами». Путешественник дает ему медные гроши, а «труд» предлагает отдать разносчикам на вес, чтобы те использовали бумагу для «обвертки», т.к. для иного она не пригодна.
Путешественник видит пашущего в праздник крестьянина и интересуется, не раскольник ли тот? Крестьянин православный, а вынужден работать в воскресенье, т.к. шесть дней в неделю ходит на барщину. Крестьянин рассказывает, что у него трое сыновей, да три дочери, старшему только десятый годок. Чтобы семья не голодала, ему приходится работать и ночью. На себя он работает усердно, а на барина - кое-как. В семье он один работник, а у барина их много. Крестьянин завидует оброчным и государственным крестьянам, им легче жить, потом перепрягает лошадей, чтобы они могли отдохнуть, а сам работает без отдыха. Путешественник мысленно клянет всех помещиков-эксплуататоров и себя за то, что обижал своего Петрушку, когда тот был пьян.
Путешественник встречается с приятелем по университету Челищевым, который рассказал о своем приключении в бушующей Балтике, где чуть было не погиб, потому что чиновник отказался послать помощь, сказав: «Не моя то должность». Теперь Челищев покидает город - «сонмище львов», чтобы не видеть этих злодеев.
Путешественник попал под дождь и попросился в хату обсохнуть. Там он слышит рассказ мужа о чиновнике, любящем «устерсы» (устрицы). За исполнение его прихоти - доставку устриц - он дает чины, награждает из государственной казны. Дождь кончился. Путешественник продолжил путь с напросившимся попутчиком. Попутчик рассказывает свою историю, как был он купцом, доверившись нечестным людям, попал под суд, жена умерла при родах, начавшихся из-за переживаний на месяц раньше. Друг помог этому несчастному бежать. Путешественник хочет помочь беглецу, во сне он представляет себя всесильным правителем, которым все восторгаются. Этот сон являет ему странницу Прямовзору, она снимает с его глаз бельма, мешающие видеть правду. Автор заявляет, что царь слыл в народе «обманщиком, ханжою, пагубным комедиантом». Радищев показывает несоответствие между словами и делами Екатерины; показной блеск, пышный, декоративный фасад империи скрывает за собой ужасные картины угнетения. Прямовзора обращается к царю со словами презрения и гнева: «Ведай, что ты… первейший разбойник, первейший предатель общия тишины, враг лютейший, устремляющий злость свою на внутренность слабого». Радищев показывает, что хороших царей нет, они изливают свои милости лишь на недостойных.
Путешественник встречается с юношей, идущим в Петербург к дяде учиться. Здесь даются рассуждения юноши о пагубном для страны отсутствии системы образования. Он надеется, что потомки будут счастливее в этом плане, т.к. смогут учиться.
Путешественник любуется городом, вспоминая о его героическом прошлом и о том, как Иван Грозный вознамерился уничтожить Новгородскую республику. Автор возмущен: какое право имел царь «присвоять Новгород»?
Путешественник далее отправляется к приятелю, Карпу Дементьичу, который женил сына. Все вместе сидят за столом (хозяин, молодые, гость). Путешественник рисует портреты хозяев. А купец рассказывает о своих делах. Как «пущен был по миру», теперь сын торгует.
Путешественник отправляется на священный холм и слышит грозный голос Всевышнего: «Почто захотел познать тайну?» «Чего ищешь чадо безрассудное?» Где некогда был «град великий» путешественник видит лишь бедные лачуги.
Путешественник встречает своего приятеля Крестьянкина, некогда служившего, а потом вышедшего в отставку. Крестьянкин, очень совестливый и сердечный человек, был председателем уголовной палаты, но оставил должность, видя тщету своих стараний. Крестьянкин рассказывает о некоем дворянине, начавшем свою карьеру придворным истопником, повествует о зверствах этого бессовестного человека. Крестьяне не выдержали издевательств помещичьей семьи и убили всех. Крестьянкин оправдал «виновных», доведенных помещиком до смертоубийства. Как ни боролся за справедливое решение этого дела Крестьянкин, ничего не получилось. Их казнили. А он вышел в отставку, дабы не быть соучастником этого злодейства. Путешественник получает письмо, где рассказывается о странной свадьбе между «78-летним молодцом и 62-летней молодкой», некоей вдовой, занимающейся сводничеством, а на старости лет решившей выйти замуж за барона. Он женится на деньгах, а она на старости лет хочет называться «Вашим высокородием». Автор говорит, что без бурындиных свет не простоял бы и трех дней, он возмущен абсурдом происходящего.
Видя расставание отца с сыновьями, отправляющимися на службу, путешественник вспоминает, что из ста служащих дворянчиков девяносто восемь «становятся повесами». Он горюет, что и ему скоро придется расстаться со своим старшим сыном. Рассуждения автора приводят его к выводу: «Скажи по истине, отец чадолюбивый, скажи, истинный гражданин! Не захочется тебе сынка твоего удавить, нежели отпустить в службу? Т.к. на службе все радеют о кармане своем, а не о благе родины». Помещик, призывая в свидетели путешественника как тяжко ему расставаться со своими сыновьями, говорит им, что они ничем ему не обязаны, а должны трудиться на благо отечества-
Для этого он растил и нежил их, обучал наукам и заставлял думать. Он напутствует сыновей не сбиваться с пути истинного, не потерять души чистой и высокой.
Проезжая мимо кладбища, путешественник видит душераздирающую сцену, когда отец, кинувшись на гроб сына, не дает его похоронить, плача о том, что не хоронят его вместе с сыном, дабы прекратить его муки. Ибо он виновен, что сын родился немощным и больным и сколько жил, столько страдал. Путешественник мысленно рассуждает, что и он, вероятно, передал своим сыновьям болезни с пороками юности.
Этот древний городок известен любовным расположением незамужних женщин. Путешественник говорит, что всем известны «валдайские баранки и бесстыжие девки». Далее он рассказывает легенду о грешном монахе, утонувшем в бурю в озере, переплывая к своей возлюбленной.
Путешественник видит много нарядных баб и девок. Он восхищается их здоровым видом, упрекая дворянок в том, что они уродуют свои фигуры, затягиваясь в корсеты, а потом умирают от родов, т.к. годами портили свое тело в угоду моде. Путешественник разговаривает с Аннушкой, которая вначале держит себя сурово, а потом, разговорившись, поведала, что отец умер, живет она с матерью да сестрой, хочет замуж. Но за жениха просят сто рублей. Ванюха хочет идти в Питер на заработки. Но путешественник говорит: «Не пускай его туда, там он научится пьянствовать, отвыкнет от крестьянского труда». Он хочет дать деньги, но семья их не берет. Он поражен их благородством.
Написан от лица другого путешественника, ещё более прогрессивного в своих взглядах, чем Радищев. Наш путешественник находит бумаги, оставленные его собратом. Читая их, он находит сходные своим мыслям рассуждения о пагубности рабства, злонравии помещиков, отсутствии просвещения.
Путешественник любуется шлюзами и рукотворными каналами. Он рассказывает о помещике, который относился к крестьянам как к рабам. Они все дни работали на него, а он им давал только скудную еду. Своих наделов и скотины у крестьян не было. А «варвар» этот процветал. Автор призывает крестьян разорить имение и орудия труда этого нелюдя, относящегося к ним как к волам.
Автор говорит, что цари возомнили себя богами, окружили себя сотней слуг и воображают, что они полезны отечеству. Но автор уверен, что этот порядок надо менять. Будущее за просвещением. Только тогда будет справедливость, когда люди станут равны.
Путешественник встречается с человеком, который хочет открыть вольную типографию. Далее следует рассуждепие о пагубности цензуры. «Какой вред будет, если книги печататься будут без клейма полицейского?» Автор утверждает, что польза от этого очевидная: «Не вольны правители отлучать народ от правды». Автор в «Кратком повествовании о происхождении цензуры» говорит, что цензура с инквизицией одни корни имеют. И рассказывает историю книгопечатания и цензуры на западе. А в России… в России что происходило с цензурой, обещает рассказать «в другой раз».
Путешественник видит хоровод молодых баб и девок. А далее идет описание позорной публичной продажи крестьян. 75-летний старик ждет, кому его отдадут. Его 80-летняя жена была кормилицей матери молодого барина, безжалостно продающего своих крестьян. Тут же 40-летняя женщина, кормилица самого барина, и вся крестьянская семья, включая и младенца, идущая с молотка. Страшно путешественнику видеть это варварство.
Путешественник слушает рассуждения трактирного собеседника «по обеду» о поэзии Ломоносова, Сумарокова и Тредиаковского. Собеседник читает отрывки из оды «Вольность» Радищева, якобы написанной им, которую он везет в Петербург, чтобы опубликовать. Путешественнику стихотворение понравилось, но он не успел об этом сказать автору, т.к. тот спешно уехал.
Здесь путешественник видит рекрутский набор, слышит крики и плач крестьян, узнает о многих нарушениях и несправедливостях, творящихся при этом. Путешественник слушает историю дворового Ваньки, которого воспитывали и учили вместе с молодым барином, называли Ванюшей, отправили за границу не рабом, а товарищем. Но жаловал его старый барин, а молодой ненавидел и завидовал успехам. Старик умер. Молодой хозяин женился, а жена возненавидела Ивана, всячески унижала, а потом решила женить на обесчещенной дворовой девке. Иван назвал помещицу «бесчеловечной женщиной», тогда его отправили в солдаты. Иван рад такой участи. Потом путешественник увидел троих крестьян, которых помещик продал в рекруты, т.к. ему понадобилась новая карета. Автор поражен беззакониями, творящимися вокруг.
Путешественник видит воина в гренадерской шапке, который, требуя лошадей, грозит старосте плетью. По распоряжению старосты у путешественника отняли свежих коней и отдали гренадеру. Путешественник возмущен таким порядком вещей. А что сделаешь?
Путешественник слушает скорбную песню слепца, а потом дает ему рубль. Старик удивлен щедрым подаянием. Он рад больше праздничному пирогу, чем деньгам. Ибо рубль может ввести кого-нибудь в искушение, и его украдут. Тогда путешественник отдает старику свой платок с шеи.
Путешественник угощает ребенка сахаром, а его мать говорит сыну: «Возьми барское кушанье». Путешественник удивлен, почему это барская еда. Крестьянка отвечает, что ей не на что купить сахар, а баре употребляют, потому что не сами деньги достают. Крестьянка уверена, что это слезы рабов. Путешественник увидел, что хозяйский хлеб состоит из трех частей мякины и одной части несеяной муки. Он впервые огляделся и ужаснулся убогой обстановке. С гневом он восклицает: «Жестокосердный помещик! Посмотри на детей крестьян, тебе подвластных!», призывает эксплуататоров одуматься.
Путешественник встречает свадебный поезд, но очень грустный, т.к. под венец едут по принуждению господина.
Автор, проходя мимо Александро-Невской лавры, зашел в нее, дабы почтить своим присутствием могилу великого Ломоносова. Он вспоминает жизненный путь великого ученого, стремящегося к знаниям. Ломоносов жадно учился всему, что можно было узнать в то время, занимался стихосложением. Автор приходит к выводу, что Ломоносов был велик во всех делах, к которым прикасался.
А вот уже и Москва! Москва!!!
Хороший пересказ? Расскажи друзьям в соц.сети, пусть тоже подготовятся к уроку!
«Во поле береза стояла, во поле кудрявая стояла, ой люли, люли, люли, люди»... Хоровод молодых баб и девок; пляшут; подойдем поближе, — говорил я сам себе, развертывая найденные бумаги моего приятеля. Но я читал следующее. Не мог дойти до хоровода. Уши мои задернулись печалию, и радостный глас нехитростного веселия до сердца моего не проник. О мой друг! где бы ты ни был, внемли и суди. Каждую неделю два раза вся Российская империя извещается, что Н. Н. или Б. Б. в несостоянии или не хочет платить того, что занял, или взял, или чего от него требуют. Занятое либо проиграно, проезжено, прожито, проедено, пропито, про... или раздарено, потеряно в огне или воде, или Н. Н. или Б. Б. другими какими-либо случаями вошел в долг или под взыскание. То и другое наравне в ведомостях приемлется. Публикуется: «Сего... дня пополуночи в 10 часов, по определению уездного суда или городового магистрата, продаваться будет с публичного торга отставного капитана Г... недвижимое имение, дом, состоящий в... части, под №..., и при нем шесть душ мужеского и женского полу; продажа будет при оном доме. Желающие могут осмотреть заблаговременно». На дешевое охотников всегда много. Наступил день и час продажи. Покупщики съезжаются. В зале, где оная производится, стоят неподвижны на продажу осужденные. Старик лет в 75, опершись на вязовой дубинке, жаждет угадать, кому судьба его отдаст в руки, кто закроет его глаза. С отцом господина своего он был в Крымском походе, при фельдмаршале Минихе; в Франкфуртскую баталию он раненого своего господина унес на плечах из строю. Возвратясь домой, был дядькою своего молодого барина. Во младенчестве он спас его от утопления, бросясь за ним в реку, куда сей упал, переезжая на пароме, и с опасностию своей жизни спас его. В юношестве выкупил его из тюрьмы, куда посажен был за долги в бытность свою в гвардии унтер-офицером. Старуха 80 лет, жена его, была кормилицею матери своего молодого барина; его была нянькою и имела надзирание за домом до самого того часа, как выведена на сие торжище. Во все время службы своея ничего у господ своих не утратила, ничем не покорыстовалась, никогда не лгала, а если иногда им досадила, то разве своим праводушием. Женщина лет в 40, вдова, кормилица молодого своего барина. И доднесь чувствует она еще к нему некоторую нежность. В жилах его льется ее кровь. Она ему вторая мать, и ей он более животом своим обязан, нежели своей природной матери. Сия зачала его в веселии, о младенчестве его не радела. Кормилица и нянька его были его воспитанницы. Они с ним расстаются, как с сыном. Молодица 18 лет, дочь ее и внучка стариков. Зверь лютый, чудовище, изверг! Посмотри на нее, посмотри на румяные ее ланиты, на слезы, лиющиеся из ее прелестных очей. Не ты ли, не возмогши прельщением и обещаниями уловить ее невинности, ни устрашить ее непоколебимости угрозами и казнию, наконец употребил обман, обвенчав ее за спутника твоих мерзостей, и в виде его насладился веселием, которого она делить с тобой гнушалася. Она узнала обман твой. Венчанный с нею не коснулся более ее ложа, и ты, лишен став твоея утехи, употребил насилие. Четыре злодея, исполнители твоея воли, держа руки ее и ноги... но сего не окончаем. На челе ее скорбь, в глазах отчаяние. Она держит младенца, плачевный плод обмана или насилия, но живой слепок прелюбодейного его отца. Родив его, позабыла отцово зверство, и сердце начало чувствовать к нему нежность. Она боится, чтобы не попасть в руки ему подобного. Младенец... Твой сын, варвар, твоя кровь. Иль думаешь, что где не было обряда церковного, тут нет и обязанности? Иль думаешь, что данное по приказанию твоему благословение наемным извещателем слова божия сочетование их утвердило, иль думаешь, что насильственное венчание во храме божием может назваться союзом? Всесильный мерзит принуждением, он услаждается желаниями сердечными. Они одни непорочны. О! колико между нами прелюбодейств и растлений совершается во имя отца радостей и утешителя скорбей, при его свидетелях, недостойных своего сана. Детина лет в 25, венчанный ее муж, спутник и наперсник своего господина. Зверство и мщение в его глазах. Раскаивается о своих к господину своему угождениях. В кармане его нож; он его схватил крепко; мысль его отгадать нетрудно... Бесплодное рвение. Достанешься другому. Рука господина твоего, носящаяся над главою раба непрестанно, согнет выю твою на всякое угождение. Глад, стужа, зной, казнь, все будет против тебя. Твой разум чужд благородных мыслей. Ты умереть не умеешь. Ты склонишься и будешь раб духом, как и состоянием. А если бы восхотел противиться, умрешь в оковах томною смертию. Судии между вами нет. Не захочет мучитель твой сам тебя наказывать. Он будет твой обвинитель. Отдаст тебя градскому правосудию. — Правосудие! — где обвиняемый не имеет почти власти оправдаться. — Пройдем мимо других несчастных, выведенных на торжище. Едва ужасоносный молот испустил тупой свой звук и четверо несчастных узнали свою участь, — слезы, рыдание, стон пронзили уши всего собрания. Наитвердейшие были тронуты. Окаменелые сердца! почто бесплодное соболезнование? О квакеры! если бы мы имели вашу душу, мы бы сложилися и, купив сих несчастных, даровали бы им свободу. Жив многие лета в объятиях один другого, несчастные сии к поносной продаже восчувствуют тоску разлуки. Но если закон иль, лучше сказать, обычай варварский, ибо в законе того не писано, дозволяет толикое человечеству посмеяние, какое право имеете продавать сего младенца? Он незаконнорожденный. Закон его освобождает. Постойте, я буду доноситель; я избавлю его. Если бы с ним мог спасти и других! О счастие! почто ты так обидело меня в твоем разделе? Днесь жажду вкусити прелестного твоего взора, впервые ощущать начинаю страсть к богатству. — Сердце мое столь было стеснено, что, выскочив из среды собрания и отдав несчастным последнюю гривну из кошелька, побежал вон. На лестнице встретился мне один чужестранец, мой друг. — Что тебе сделалось? ты плачешь! — Возвратись, — сказал я ему: — не будь свидетелем срамного позорища. Ты проклинал некогда обычай варварский в продаже черных невольников в отдаленных селениях твоего отечества; возвратись, — повторил я, — не будь свидетелем нашего затмения и да не возвестиши стыда нашего твоим согражданам, беседуя с ними о наших нравах. — Не могу сему я верить, — сказал мне мой друг: — невозможно, чтобы там, где мыслить и верить дозволяется всякому кто как хочет, столь постыдное существовало обыкновение. — Не дивись, — сказал я ему, — установление свободы в исповедании обидит одних попов и чернецов, да и те скорее пожелают приобрести себе овцу, нежели овцу во Христово стадо. Но свобода сельских жителей обидит, как то говорят, право собственности. А все те, кто бы мог свободе поборствовать, все великие отчинники, и свободы не от их советов ожидать должно, но от самой тяжести порабощения.Не мог дойти до хоровода. Уши мои задернулись печалию, и радостный глас нехитростного веселия до сердца моего не проник. О мой друг! Где бы ты ни был, внемли и суди.
Каждую неделю два раза вся Российская империя извещается, что Н. Н. или Б. Б. в несостоянии или не хочет платить того, что занял, или взял, или чего от него требуют. Занятое либо проиграно, проезжено, прожито, проедено, пропито, про... или раздарено, потеряно в огне или воде, или Н. Н. или Б. Б. другими какими-либо случаями вошел в долг или под взыскание. То и другое наравне в ведомостях приемлется.
Публикуется: «Сего... дня полуночи в 10 часов, по определению уездного суда или городового магистрата, продаваться будет с публичного торга отставного капитана Г... недвижимое имение, дом, состоящий в... части, под э... и при нем шесть душ мужеского и женского полу; продажа будет при оном доме.
Желающие могут осмотреть заблаговременно».
На дешевое охотников всегда много. Наступил день и час продажи.
Покупщики съезжаются. В зале, где оная производится, стоят неподвижны на продажу осужденные.
Старик лет в 75, опершись на вязовой дубинке, жаждет угадать, кому судьба его отдаст в руки, кто закроет его глаза. С отцом господина своего он был в Крымском походе, при фельдмаршале Минихе; в Франкфуртскую баталию он раненого своего господина унес на плечах из строю. Возвратясь домой, был дядькою своего молодого барина. Во младенчестве он спас его от утопления, бросаясь за ним в реку, куда сей упал, переезжая на пароме, и с опасностию своей жизни спас его. В юношестве выкупил его из тюрьмы, куда посажен был за долги в бытность свою в гвардии унтер-офицером.
Старуха 80 лет, жена его, была кормилицею матери своего молодого барина; его была нянькою и имела надзирание за домом до самого того часа, как выведена на сие торжище. Во все время службы своея ничего у господ своих не утратила, ничем не покорыстовалась, никогда не лгала, а если иногда им досадила, то разве своим праводушием.
Женщина лет в 40, вдова, кормилица молодого своего барина. И доднесь чувствует она еще к нему некоторую нежность. В жилах его льется ее кровь.
Она ему вторая мать, и ей он более животом своим обязан, нежели своей природной матери. Сия зачала его в веселии, о младенчестве его не радела.
Кормилица и нянька его были воспитанницы. Они с ним расстаются, как с сыном.
Молодица 18 лет, дочь ее и внучка стариков. Зверь лютый, чудовище, изверг! Посмотри на нее, посмотри на румяные ее ланиты, на слезы, лиющиеся из ее прелестных очей. Не ты ли, не возмогши прельщением и обещаниями уловить ее невинности, ни устрашить ее непоколебимости угрозами и казнию, наконец употребил обман, обвенчав ее за спутника твоих мерзостей, и в виде его насладился веселием, которого она делить с тобой гнушалася. Она узнала обман твой. Венчанный с нею не коснулся более ее ложа, и ты, лишен став твоея утехи, употребил насилие. Четыре злодея, исполнители твоея воли, держа руки ее и ноги... но сего не окончаем. На челе ее скорбь, в глазах отчаяние.
Она держит младенца, плачевный плод обмана или насилия, но живой слепок прелюбодейного его отца. Родив его позабыла отцово зверство, и сердце начало чувствовать к нему нежность. Она боится, чтобы не попасть в руки ему подобного.
Младенец... Твой сын, варвар, твоя кровь. Иль думаешь, что где не было обряда церковного, тут нет и обязанности? Иль думаешь, что данное по приказанию твоему благословение наемным извещателем слова божия сочетование их утвердило, иль думаешь, что насильственное венчание во храме божием может назваться союзом? Всесильный мерзит принуждением, он услаждается желаниями сердечными. Они одни непорочны, О! колико между нами прелюбодейств и растления совершается во имя отца радостей и утешителя скорбей, при его свидетелях, недостойных своего сана.
Детина лет в 25, венчанный ее муж, спутник и наперсник своего господина. Зверство и мщение в его глазах. Раскаивается о своих к господину своему угождениях. В кармане его нож, он его схватил крепко; мысль его отгадать нетрудно... Бесплодное рвение. Достанешься другому. Рука господина твоего, носящаяся над главою раба непрестанно, согнет выю твою на всякое угождение. Глад, стужа, зной, казнь, все будет против тебя. Твой разум чужд благородных мыслей. Ты умереть не умеешь. Ты склонишься и будешь раб духом, как и состоянием. А если бы восхотел противиться, умрешь в оковах томною смертию. Судии между вами нет. Не захочет мучитель твой сам тебя наказывать. Он будет твой обвинитель. Отдаст тебя градскому правосудию. — Правосудие! — где обвиняемый не имеет почти власти оправдаться. — Пройдем мимо других несчастных, выведенных на торжище.
«“В о поле береза стояла, во поле кудрявая стояла, ой, люли, люли, люли, люли...” Хоровод молодых баб и девок - пляшут - подойдем поближе, говорил я сам себе, развертывая найденные бумаги моего приятеля. - Но я читал следующее. Не мог дойти до хоровода. Уши мои задернулись печалию, и радостный глас нехитростного веселия до сердца моего не проник. О, мой друг! где бы ты ни был, внемли и суди. Каждую неделю два раза вся Российская империя извещается, что Н.Н. или Б.Б. в несостоянии или не хочет платить того, что занял, или взял, или чего от него требуют. Занятое либо проиграно, проезжено, прожито, проедено, пропито, про... или раздарено, потеряно в огне или воде, или Н.Н. или Б.Б другими какими-либо случаями вошел в долг или под взыскание. То и другое наравне в ведомостях приемлется.
Публикуется:
“Сего... дня пополуночи в 10 часов, по определению уездного суда или городового магистрата, продаваться будет с публичного торга отставного капитана Г... недвижимое имение, дом, состоящий в... части под N... и при нем шесть душ мужского и женского полу; продажа будет при оном доме. Желающие могут осмотреть заблаговременно”».
Александр Сергеевич Пушкин прочел главу «Медное», в которой рассказано о продаже семьи вместе с недвижимым имуществом, ужаснулся, и на этот раз согласился с Радищевым «поневоле».
Действительно, в этой главе Радищев писал о фактическом рабстве, в котором находились крепостные, приводил наглядный пример их бесправия и безысходности.
«“Во поле береза стояла, во поле кудрявая стояла, ой, люли, люли, люли, люли...” Хоровод молодых баб и девок...» - примерно такую картину я ожидал увидеть в Медном: какие-то зримые сюжеты из прошлого или хотя бы то место, где некогда кружил девичий хоровод. Вместо этого в центре деревни я увидел огромный типовой двухэтажный магазин. Напротив этого магазина - памятник Ленину. Медное. Бывшая почтовая станция. Здесь много раз останавливались Радищев и Пушкин. Здесь он не «зовущий», не «призывающий», а спокойно шагающий, вроде как революцию уже совершил и надо бы заняться делом социалистического строительства. Далее расположены местная «Комната милиции», пожарная часть, швейное ателье «Радуга» и медновская библиотека. Между милицией и пожарной частью находятся обгоревшие развалины старинного кирпичного двухэтажного здания. В нем некогда располагалась почтовая станция, где останавливались в свое время Радищев и Пушкин. Здание сгорело год назад, но его, видимо, уже никогда не восстановят.
На этой же центральной медновской улице находится и Дом культуры, разместившийся в бывшей церкви. В нем не раз выступал перед солдатами знаменитый тенор Сергей Лемешев , родом из этих мест. В 1941 году Медное было четыре дня в оккупации, и мне рассказывали, что многих жителей согнали в этот самый Дом культуры, заперли, и если бы не подоспевшее контрнаступление, то наверняка всех бы сожгли. В Медном есть памятник воинам, погибшим в Великую Отечественную войну.
Вернемся, однако, к нашим путешественникам и теме рабства, которую столь серьезно затронул в этой главе А.Н.Радищев.
Классического рабства, такого как в Древнем Риме или Древней Греции, на Руси не существовало. Рабство наше, как и все остальное, было специфическим. Был царь, а у него уже все были холопами, рабами и чем угодно. Да и сами цари, помимо рабов божьих, считали себя еще и рабами обстоятельств, предрассудков, традиций и всеобщей безысходности. Народ же всегда хотел на волю, не задумываясь особенно, что это такое. Поэтому, едва на эту волю выбравшись, люди наши не знали, что им делать дальше, и пускались во все тяжкие. Сама история «освобождения» нашего народа весьма занимательна.
Сначала покончили с позорящим страну крепостным правом. Покончили «сверху» и не спеша - последний крепостной освободился в 1909 году, - под нажимом передовой общественности. Не успели освобождённые ощутить достоинства своей свободы, как народ наш «освободили» еще раз. Теперь от векового рабства и деспотии, но уже не под нажимом передовой общественности, а сама передовая общественность и освободила. С тех пор человечество раскололось. Одна его часть так и осталась «человечеством», а другая, к которой посчастливилось принадлежать нам, стала именоваться человечеством «прогрессивным», и мы на протяжении десятилетий могли время от времени слышать: «Вчера, всё прогрессивное человечество проводило в последний путь такого-то...» Но внутри нашего человечества, пусть и считавшегося прогрессивным, все же возникали классовые противоречия и своя внутривидовая объективная борьба. В результате этих противоречий весь рабочий люд, иначе пролетариат, стал именоваться «передовой частью всего прогрессивного человечества». А поскольку руководила пролетариатом коммунистическая партия, то партия эта справедливо была собою же названа «авангардом передовой части всего прогрессивного человечества»… Шли годы. Десятилетия… Могилы презренных врагов народа зарастали чертополохом и бурьяном, и уже казалось, что вот-вот будет достигнуто заветное... Как вдруг выяснилось, что и внутри авангарда не все в порядке, оказалось, что и здесь есть отстающие, тянущие назад или, того хуже, увлекающие вроде бы вперед, но не туда... Так из «авангарда передовой части всего прогрессивного человечества» выпестовалось и выкристаллизировалось известное «марксистско-ленинское ядро», между тем как народ зажил, как ему казалось, еще вольнее, еще свободнее… Трудно было представить нечто более сплоченное, монолитное и единомышленное, чем упомянутое «марксистско-ленинское ядро». Однако эта всепобеждающая и жизнеутверждающая идиллия нуждалась в корректировке. Опять-таки под напором передовой общественности, мирового сообщества и объективных обстоятельств. Да, искренне думали и считали, что все идет как надо, как предписано классиками. Ну и что? Физики тоже долгое время считали, что ядро атома единое и неделимое, а пригляделись - увидели там и протоны, и нейтроны, и еще бог знает что. И всё бы ничего, смирились бы, но… одни частицы оказались «положительными», а вот другие... То же самое и с «ядром марксистско-ленинским» - живем ведь с физиками в одном пространстве, по одним законам… Выяснилось, что отрицательных частиц в «ленинском ядре» намного больше, да что там - оказалось, что они там чуть ли не все отрицательные. И потому уже внутри ядра нашлись силы, провозгласившие новый курс и выдвинувшие лозунг: «Надо перестраиваться!» Эти силы были скромно аттестованы собою как «здоровые»… Сомневающийся может посмотреть прессу тех дней и без труда обнаружить эту замечательную дефиницию. Так и писали: «Нашлись внутри партии здоровые силы, которые...» Еще свободнее вздохнул народ, еще радостнее и веселее стала его жизнь. Ну, думалось, наконец-то... Как, вдруг, обнаружилось, что силы эти вовсе не «здоровые», а совсем наоборот. Выяснилось, что «авангард» на самом деле не строил, а разваливал страну, держал в страхе и обмане людей, уничтожал их, а настоящую передовую общественность в лучшем случае выгонял из страны. Оказалось, что действительный «авангард» был совсем в другом месте, как, впрочем, и «передовая часть». Да и «прогрессивное человечество», как стало известно, кто угодно, только не мы. Оказывается, когда в 1917-м освобождали народ от векового рабства и деспотии, то на самом деле его как раз в рабство и загоняли. А то, что было тогда названо «вековым рабством», - на самом деле, как выяснилось, было «вольной и сытной мужицкой жизнью». То, что массы выводили рукой: «Мы не ра-бы, ра-бы не мы!» , - ни о чем не говорит, потому что их рукой водили большевики. Сам бы кто до такого додумался? Одним словом, выяснилось, что мы не впереди планеты всей, как казалось, а по уши в дерьме, как было на самом деле. И вот теперь, когда жителям Медного и всем прочим в России по телевизору об этом объяснили представители настоящей передовой общественности, - все наконец-то прояснилось, а дышать стало еще свободнее… И всё бы обошлось, если бы этими объяснениями дело закончилось. Но на этот раз людей действительно освободили. Всех от всего и сразу!
К таким вот «освобождённым» я и направился в Медном. В трикотажное ателье «Радуга», имеющее сегодня статус Общества с ограниченной ответственностью. Это ателье находится рядом с обуглившимися историческими развалинами и, значит, к путешественникам нашим имеет прямое отношение.
Заведующая ателье, Татьяна Николаевна, пятидесяти пяти лет, работник опытный и потому, на всякий случай, посоветовала дойти до медновской администрации. Затем всё же стала отвечать на вопросы, видя, что начальство меня интересует мало, а сам я не произвожу впечатления засланного налогового инспектора.
Из ответов стало ясно, что после приватизации некогда мощную тверскую службу быта, к которой принадлежало ателье «Радуга», продали с молотка. Кто половчее - успел что-то ухватить и теперь неплохо живет, а они в деревне остались лишь со своим оборудованием, помещением и персоналом в восемнадцать человек. Это, конечно, для начала бизнеса немало, и какой-нибудь молодой начинающий Рокфеллер из этого сколотил бы капитал. Но то Рокфеллер, а здесь...
Продукция ателье - трикотажные жакеты, свитера, юбки, кофты, детские вещи. Раньше, когда предприятие обслуживало целых четыре близлежащих района, сюда поставляли пряжу, фурнитуру, существовал план, были специальные сбытчики продукции. А сейчас у работников ателье вместо этого - та самая свобода, которую желали, о которой мечтали и за которую боролись многие поколения.
Всё теперь зависит от нас, - говорит Татьяна Николаевна. - Была плановая система, мы с ней жили, как могли - работали, затем её вмиг развалили. Но чтобы перейти к рынку нужен не один десяток лет. Надо научить людей жить самостоятельно, дать нам время на то, чтобы понять, что произошло, как быть дальше. Вот нас отсоединили от Твери. Ни рубля в кармане, ни сырья, ни транспорта, ничего... Свобода! Пряжу сейчас можно купить только в Москве, а машина туда-обратно обойдется в четыреста тысяч. Для нас это слишком большие деньги. Дешевле уж своим ходом: по две сумки в руки и вперед. Заказы сейчас почти не поступают. У людей в Медном нет денег, а появляются - так им не до трикотажа. У нас все организации сельскохозяйственные встают. Птицефабрика, совхоз - всё на грани банкротства. Сейчас остановился инкубатор - а без него какая птицефабрика? Продают птицу, цеха закрывают. Быть безработице. В совхозе люди работают на голом энтузиазме. Денег совсем не платят. Выдают кое-какие продукты и все. Пенсионеры по три месяца не получают пенсии... Старушки, вон, ходят, плачут. Хорошо, если есть силы чего-то прихватить, в лес сходить, ягод набрать. Вот они яичками на дороге торгуют, яблочками, чтобы было хотя бы на хлеб. Пищу еще как-то люди берут, а одежду нет. Какие у нас могут быть сейчас заказы? Сейчас вот неделю работаем, две - стоим. За сентябрь произвели и продали товара на восемь с половиной миллионов рублей. Из них шесть с половиной заплатили налогов. Вот и все. Осталось немного на зарплату, на сырье и на электроэнергию.
А может, налоги как-то можно обойти? - спросил и вместе с тем посоветовал я заведующей ателье.
Да вы что! - изумилась Татьяна Николаевна. - Налоги - это самое главное. Их в первую очередь надо сдавать. Это по телевизору показывают, как крупные предприятия не платят. А мы - платим. И остается у меня меньше двух миллионов. На восемнадцать человек! Отсюда и наша зарплата: самое большее - двести тысяч.
К разговору подключается Галина Викторовна, технолог ателье:
Вы нам про рабство говорили, про Радищева. А мы сейчас свободны? Молодежи работать негде. Они или ринулись в торговлю, или сидят безработные. Заканчивают училища, техникумы, институты - и болтаются. Да и учеба сейчас вся платная. Мы от своей организации никого не можем отправить на повышение квалификации. А ведь это важно - научиться вести дело или хотя бы знать законы. Мы ведь ничего не знаем. Даже газету экономическую не под силу выписать. Смотрим только телевизор. И что видим? Судьи не получают зарплату, милиции нечем платить, армия сидит без денег... У них есть сила, оружие - и то им не платят, а что про нас говорить? Может, в городах лучше? Так нет, в Твери «Вагонзавод» - встал. И все крупные предприятия тоже стоят. «Центросвар» - стоит. Хлопчатобумажное предприятие у нас большое - тоже стоит...
Галину Викторовну спешит дополнить Татьяна Николаевна:
Сельское хозяйство развалили. Если и выживают, то за счет старой техники. Землю ведь никто не берет, потому что на ней работать тяжело, сложно и нечем. Здесь есть деревни, где всего по одной лошади... Развалить развалили, а как дальше жить - никто не подсказал. Вон, они друг друга грязью поливают и больше ничего не могут. Что при коммунистах было, что сейчас... У меня дети и внуки оказались за границей, в Виннице. Прошлым летом приезжали, а на будущее лето внуку будет шестнадцать лет. Уже нужен паспорт и деньги. Не знаю, увидимся когда-нибудь или нет. А ведь жили одной семьей...
Разговор, проходящий в высоком темпе, продолжила Галина Викторовна:
На то, чтобы воевать, деньги есть. Как можно при нашем-то положении воевать в Чечне? А на выборы президентские сколько ушло? А теперь еще в каждой области выборы. Триллионы уходят в песок, а толку? Вот сейчас на выборы, говорят, ушел весь районный бюджет, а детские пособия с марта не выплачиваются.
А богатые в Медном есть? - спросил я собеседниц. Отвечают обе, но ответ тут же сворачивают:
А как же? Начальство, уголовные авторитеты. У них и квартиры, и дома, и машины... Своя рука - владыка! Все эти торговые предприниматели людей на работу не оформляют, никакой гарантии за зарплату, за будущее не дают: сегодня ты работаешь, а завтра они тебя выкинут. И некуда пойти жаловаться. Вот вам и свобода.
Что же будет с Медным? - спросил я обреченно.
Ответили сразу:
Что будет со страной, то будет и с Медным.
Ну а что будет со страной - один Бог знает…
Перед тем как попрощаться, я попросил показать продукцию ателье и был удивлен её качеством. Оно не шло ни в какое сравнение с импортным барахлом, коим забиты наши большие и малые магазины. Стоимость добросовестно связанного толстого свитера с большим процентом шерсти - девяносто пять тысяч рублей. Цен таких в Москве уже давно нет. Поэтому я один свитер купил, а еще несколько заказал для своих друзей, не сомневаясь, что удивлю их качеством, но еще больше тем, где эти свитера изготовлены. Забрать готовую продукцию надо было через две недели. С тем и покинул ателье.
Когда в оговоренный срок вернулся, то, к своему огорчению и удивлению, обнаружил, что заказ мой остался невыполненным. К удивлению, потому что был уверен: они разобьются, но свитера свяжут. Это же, помимо прочего, - полмиллиона рублей!
Что же я услышал?
«Нету пряжи… Нету транспорта… Нету еще чего-то...»
Что же со всем этим делать? Что делать с людьми, миллионами людей, которые, получив свободу, тяготятся ею, мучаются и готовы (и даже рады!) вновь войти в оковы к тому, кто будет опять чего-нибудь «давать» : работу, колбасу, зарплату, квартиру... То есть - «свободу», какой они её понимают.
Все-таки интересно: о чем думают наши властные реформаторы, когда говорят о свободе и демократии? На что надеются, провозглашая идеалы прямо противоположные тем, которые веками внедрялись этим же государством в сознание народа? Подумал ли кто, прежде чем самонадеянно провозгласил толпе: «Свободны!»?
И ведь не просто провозгласили, а действительно освободили. Точнее, сами освободились, отпустив людей на все четыре стороны. И вот раньше народ наш был в рабстве у коммунистов, а теперь - в рабстве у свободы. Так у коммунистов хоть что-то было. Коммунистическое рабство исправно осуществлялось и поддерживалось его полномочными представителями. Эпоха террора, тотального насилия и лжи вытравила из людей даже маломальские представления о свободе. Тысячелетний страх, сконцентрированный государством в душах последних двух-трех поколений, сделал эти души рабскими и покорными на десятилетия вперед. Этот же страх, в соединении с абсолютной ложью, предопределил идиллическое сосуществование жертвы-народа и его палача-государства. Работник какой-нибудь медновской трикотажной фабрики если и не был членом партии или комсомольцем, то «охваченным» был несомненно. А уж членом профсоюзов был обязательно. На его предприятии обязательно праздновались Первое мая, День Победы, годовщины Октябрьской революции, отмечались встреча Нового Года, Международный женский день, а также профессиональный праздник - скажем, День работников сферы обслуживания. Все эти даты отмечались не только официозными взятиями на себя повышенных обязательств, но и концертами художественной самодеятельности, танцами и вполне пристойными застольями с начальством во главе. Профком чего-нибудь подбрасывал: то шапки кроличьи, то мандарины, то дрожжи… Бывало, давали дешевые и даже бесплатные путевки в санатории. А Доски почета с «лучшими людьми», думаете, пустой звук? А еще был комсомол, который тоже чего-то устраивал. «Охваченная» молодежь ходила в походы по местам боевой славы, устраивала конкурсы художественной самодеятельности и спортсоревнования, боролась с пьянством и хулиганством. Была еще и пионерия, и шефская работа в школе, и все такое прочее, что, несмотря на показуху, каким-то образом организовывало жизнь людей и не давало особенно горевать по поводу своего рабства.
При всей нашей просвещенной ненависти к прежнему режиму, который принято называть «коммунистическим», давайте зададимся вопросом: сколько людей находилось с ним в непримиримой вражде?
Не будем лукавить. В России власть ненавидят всегда. Ненавидели и власть коммунистов. Но в конфликте с властью большинство людей (советских людей!) не находились. Главным образом к ней относились равнодушно. Теперь же равнодушия меньше, чем ненависти. И, согласитесь, ненавидеть есть за что. Хотя бы за то, что власть презирает людей. Для коммунистов люди были «человеческим фактором», для нынешнего начальства - людей, кажется, нет вовсе.
Пенсионеры жаловались, что им не платят пенсии, что в селе сгнили колодцы, не работают водопроводные колонки. Приходится за километр старушкам носить воду. Рассказали, как всем миром строили колодец: собрали деньги, а потом вручную, как могли, выкопали. Теперь к этому колодцу со всех улиц приходят за водой. В Медном нет бани, и лишь фундамент уже лет десять стоит. А что такое баня для этой деревни? Свои, домашние, бани строили в основном в тех деревнях, где не было общественной. Зачем частное, когда имеется общее? И вот, баня в Медном разрушилась, а новую никак не построят. Старушки жалуются, что им приходится мыться в тазике, а в тазике какое мытье? Грех один - как писал когда-то Зощенко. В районной газете «Ленинское знамя» глава медновской администрации сообщил корреспонденту, что «летом люди еще как-то обходятся, а вот зимой - говорит - будем их возить в село Романово, где баню скоро отремонтируют». Автобусом обещает помочь какое-то местное Акционерное Общество Закрытого Типа, а спонсоров, для доставки жителей в соседнее село на помывку, глава обещает найти сам. Так что не все так плохо, и перспектива есть. Кстати, надо подсказать начальству: может, в селе Романово нет такого, чего в избытке в Медном? Пусть, пока одни моются, другие на этом же автобусе сгоняют в Медное. Чем не интеграция?
А пока одна старушка, не по годам бойкая, сказала: «Твоего бы Ельцина в этот тазик головой засунуть, вместе с Черномырдиком, и пусть они там моются».
Но, что Ельцин? Он и ходить-то не может. Взяли бы, старушки, да и построили себе сами баню. Колодец как-то вырыли - и ничего, воду хвалят. А так - проблемы занятому руководству создают, спонсоров искать заставляют. Ну какие спонсоры на помывку старух, когда даже на Эрмитаж денег никто не дает!
Пока мы разговаривали, прибежала еще одна старушка и скороговоркой прощебетала, что «приехала лавка и привезла масло в бутылках и соль», и потому надо скорее идти и брать.
Что? - спрашиваю. - В магазине соли нет?!
А она мне, непонимающему, отвечает:
В магазине-то есть, милок, но там она стоит тысяча сто рублей за пачку, а тут - всего тысяча.
Вот так, за сто рублей они идут в другой конец деревни покупать соль. Потому что сто рублей для них значат очень много.
«Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» .
Но некуда им идти. В Медном нет церкви. А до ближайшей - далёко. Двое стариков, дедушка с бабушкой, которых я встретил на мосту через реку, сказали: «Мы-то, пока живые, еще ничего, потерпим, а вот умрем - как без церкви?»
С моста через Тверцу открывается очень красивый вид на Медное. Проезжающему путнику - особенно когда солнце и хорошая погода - проблем медновских не видать. На другой стороне Тверцы - широкий пологий берег, там же - деревенское кладбище, а еще дальше - густой лес. Сюда медновские жители ходят по ягоды и грибы. Вот здесь, на берегу, кружил девичий хоровод, где-то здесь они пели:
«Во поле береза стояла, во поле кудрявая стояла, ой люли, люли, люли...»
Каждую неделю два раза вся Российская империя извещается, что Н. Н. или Б. Б. в несостоянии или не хочет платить того, что занял, или взял, или чего от него требуют. Занятое либо проиграно, проезжено, прожито, проедено, пропито, про… или раздарено, потеряно в огне или воде, или Н. Н. или Б. Б. другими какими либо случаями вошел в долг или под взыскание. То и другое наравне в ведомостях приемлется. Публикуется: «Сего… дня пополуночи в 10 часов, по определению уездного суда или городового магистрата, продаваться будет с публичного торга отставного капитана Г… недвижимое имение, дом, состоящий в… части, под №… и при нем шесть душ мужеского и женского полу; продажа будет при оном доме. Желающие могут осмотреть заблаговременно».
На дешевое охотников всегда много. Наступил день и час продажи. Покупщики съезжаются. В зале, где оная производится, стоят неподвижны на продажу осужденные. Старик лет в 75, опершись на вязовой дубинке, жаждет угадать, кому судьба его отдаст в руки, кто закроет его глаза. С отцом господина своего он был в Крымском походе, при фельдмаршале Минихе; в Франкфуртскую баталию он раненого своего господина унес на плечах из строю. Возвратясь домой, был дядькою своего молодого барина. Во младенчестве он спас его от утопления, бросясь за ним в реку, куда сей упал, переезжая на пароме, и с опасностию своей жизни спас его. В юношестве выкупил его из тюрьмы, куда посажен был за долги в бытность свою в гвардии унтер офицером. – Старуха 80 лет, жена его, была кормилицею матери своего молодого барина; его была нянькою и имела надзирание за домом до самого того часа, как выведена на сие торжище. Во все время службы своея ничего у господ своих не утратила, ничем не покорыстовалась, никогда не лгала, а если иногда им досадила, то разве своим праводушием. – Женщина лет в 40, вдова, кормилица молодого своего барина. И доднесь чувствует она еще к нему некоторую нежность. В жилах его льется ее кровь . Она ему вторая мать, и ей он более животом своим обязан, нежели своей природной матери. Сия зачала его в веселии, о младенчестве его не радела. Кормилица и нянька его были его воспитанницы. Они с ним расстаются, как с сыном. – Молодица 18 лет, дочь ее и внучка стариков. Зверь лютый, чудовище, изверг! Посмотри на нее, посмотри на румяные ее ланиты, на слезы, лиющиеся из ее прелестных очей. Не ты ли, не возмогши прельщением и обещаниями уловить ее невинности, ни устрашить ее непоколебимости угрозами и казнию, наконец употребил обман, обвенчав ее за спутника твоих мерзостей, и в виде его насладился веселием, которого она делить с тобой гнушалася . Она узнала обман твой. Венчанный с нею не коснулся более ее ложа, и ты, лишен став твоея утехи, употребил насилие. Четыре злодея, исполнители твоея воли, держа руки ее и ноги… но сего не окончаем. На челе ее скорбь, в глазах отчаяние. Она держит младенца, плачевный плод обмана или насилия, но живой слепок прелюбодейного его отца. Родив его, позабыла отцово зверство, и сердце начало чувствовать к нему нежность. Она боится, чтобы не попасть в руки ему подобного. – Младенец… Твой сын, варвар, твоя кровь. Иль думаешь, что где не было обряда церковного, тут нет и обязанности? Иль думаешь, что данное по приказанию твоему благословение наемным извещателем слова божия сочетование их утвердило, иль думаешь, что насильственное венчание во храме божием может назваться союзом? Всесильный мерзит принуждением, он услаждается желаниями сердечными. Они одни непорочны. О! колико между нами прелюбодейств и растлений совершается во имя отца радостей и утешителя скорбей, при его свидетелях, недостойных своего сана. – Детина лет в 25, венчанный ее муж, спутник и наперсник своего господина. Зверство и мщение в его глазах. Раскаивается о своих к господину своему угождениях . В кармане его нож; он его схватил крепко; мысль его отгадать нетрудно… Бесплодное рвение. Достанешься другому. Рука господина твоего, носящаяся над главою раба непрестанно, согнет выю твою на всякое угождение. Глад, стужа, зной, казнь – все будет против тебя. Твой разум чужд благородных мыслей. Ты умереть не умеешь. Ты склонишься и будешь раб духом, как и состоянием. А если бы восхотел противиться, умрешь в оковах темною смертию. Судии между вами нет. Не захочет мучитель твой сам тебя наказывать. Он будет твой обвинитель. Отдаст тебя градскому правосудию. – Правосудие! – где обвиняемый не имеет почти власти оправдаться. – Пройдем мимо других несчастных, выведенных на торжище.
Едва ужасоносный молот испустил тупой свой звук и четверо несчастных узнали свою участь, – слезы, рыдание, стон пронзили уши всего собрания. Наитвердейшие были тронуты. Окаменелые сердца! почто бесплодное соболезнование? О квакеры! если бы мы имели вашу душу, мы бы сложилися и, купив сих несчастных, даровали бы им свободу. Жив многие лета в объятиях один другого, несчастные сии к поносной продаже восчувствуют тоску разлуки. Но если закон иль, лучше сказать, обычай варварский, ибо в законе того не писано, дозволяет толикое человечеству посмеяние, какое право имеете продавать сего младенца? Он незаконнорожденный. Закон его освобождает. Постойте, я буду доноситель; я избавлю его. Если бы с ним мог спасти и других ! О счастие! почто ты так обидело меня в твоем разделе? Днесь жажду вкусити прелестного твоего взора, впервые ощущать начинаю страсть к богатству. – Сердце мое столь было стеснено, что, выскочив из среды собрания и отдав несчастным последнюю гривну из кошелька, побежал вон. На лестнице встретился мне один чужестранец, мой друг. – Что тебе сделалось? ты плачешь! – Возвратись, – сказал я ему, – не будь свидетелем срамного позорища. Ты проклинал некогда обычай варварский в продаже черных невольников в отдаленных селениях твоего отечества; возвратись, – повторил я, – не будь свидетелем нашего затмения и да не возвестиши стыда нашего твоим согражданам, беседуя с ними о наших нравах . – Не могу сему я верить, – сказал мне мой друг, – невозможно, чтобы там, где мыслить и верить дозволяется всякому кто как хочет, столь постыдное существовало обыкновение. – Не дивись, – сказал я ему, – установление свободы в исповедании обидит одних попов и чернецов, да и те скорее пожелают приобрести себе овцу, нежели овцу во Христово стадо. Но свобода сельских жителей обидит, как то говорят, право собственности. А все те, кто бы мог свободе поборствовать, все великие отчинники, и свободы не от их советов ожидать должно, но от самой тяжести порабощения.
Тверь
– Стихотворство у нас, – говорил товарищ мой трактирного обеда, – в разных смыслах как оно приемлется, далеко еще отстоит величия. Поэзия было пробудилась, но ныне паки дремлет, а стихосложение шагнуло один раз и стало в пень.
Ломоносов, уразумев смешное в польском одеянии наших стихов, снял с них несродное им полукафтанье. Подав хорошие примеры новых стихов, надел на последователей своих узду великого примера, и никто доселе отшатнуться от него не дерзнул. По несчастию, случилося, что Сумароков в то же время был ; и был отменный стихотворец. Он употреблял стихи по примеру Ломоносова, и ныне все вслед за ними не воображают, чтобы другие стихи быть могли, как ямбы, как такие, какими писали сии оба знаменитые мужи. Хотя оба сии стихотворцы преподавали правила других стихосложений, а Сумароков и во всех родах оставил примеры, но они столь маловажны, что ни от кого подражания не заслужили. Если бы Ломоносов преложил Иова или псалмопевца дактилями или если бы Сумароков «Семиру» или «Дмитрия» написал хореями, то и Херасков вздумал бы, что можно писать другими стихами опричь ямбов, и более бы славы в семилетнем своем приобрел труде, описав взятие Казани свойственным эпопеи стихосложением. Не дивлюсь, что древний треух на Виргилия надет ломоносовским покроем; но желал бы я, чтобы Омир между нами не в ямбах явился, но в стихах, подобных его, – ексаметрах, – и Костров, хотя не стихотворец, а переводчик, сделал бы эпоху в нашем стихосложении, ускорив шествие самой поэзии целым поколением.
Но не одни Ломоносов и Сумароков остановили российское стихосложение. Неутомимый возовик Тредиаковский немало к тому способствовал своею «Тилемахидою». Теперь дать пример нового стихосложения очень трудно, ибо примеры в добром и худом стихосложении глубокий пустили корень. Парнас окружен ямбами, и рифмы стоят везде на карауле. Кто бы ни задумал писать дактилями, тому тотчас Тредиаковского приставят дядькою, и прекраснейшее дитя долго казаться будет уродом, доколе не родится Мильтона, Шекеспира или Вольтера. Тогда и Тредиаковского выроют из поросшей мхом забвения могилы, в «Тилемахиде» найдутся добрые стихи и будут в пример поставляемы.
Долго благой перемене в стихосложении препятствовать будет привыкшее ухо ко краесловию. Слышав долгое время единогласное в стихах окончание, безрифмие покажется грубо, негладко и нестройно. Таково оно и будет, доколе французский язык будет в России больше других языков в употреблении. Чувства наши, как гибкое и молодое дерево, можно вырастить прямо и криво, по произволению. Сверх же того в стихотворении, так, как и во всех вещах, может господствовать мода, и если она хотя несколько имеет в себе естественного, то принята будет без прекословия. Но все модное мгновенно, а особливо в стихотворстве. Блеск наружный может заржаветь, но истинная красота не поблекнет никогда. Омир, Виргилий, Мильтон, Расин, Вольтер, Шекеспир, Тассо и многие другие читаны будут, доколе не истребится род человеческий.
Излишним почитаю я беседовать с вами о разных стихах, российскому языку свойственных. Что такое ямб, хорей, дактиль или анапест, всяк знает, если немного кто разумеет правила стихосложения. Но то бы было не излишнее, если бы я мог дать примеры в разных родах достаточные . Но силы мои и разумение коротки. Если совет мой может что либо сделать, то я бы сказал, что российское стихотворство, да и сам российский язык гораздо обогатились бы, если бы переводы стихотворных сочинений делали не всегда ямбами. Гораздо бы эпической поэме свойственнее было, если бы перевод «Генриады» не был в ямбах, а ямбы некраесловные хуже прозы.
Все вышесказанное изрек пирной мой товарищ одним духом и с толикою поворотливостию языка, что я не успел ничего ему сказать на возражение, хотя много кой чего имел на защищение ямбов и всех тех, которые ими писали.
– Я и сам, – продолжал он, – заразительному последовал примеру и сочинял стихи ямбами, но то были оды. Вот остаток одной из них, все прочие сгорели в огне; да и оставшуюся та же ожидает участь, как и сосестр ее постигшая. В Москве не хотели ее напечатать по двум причинам: первая, что смысл в стихах неясен и много стихов топорной работы, другая, что предмет стихов несвойствен нашей земле. Я еду теперь в Петербург просить о издании ее в свет, ласкаяся, яко нежный отец своего дитяти, что ради последней причины, для коей ее в Москве печатать не хотели , снисходительно воззрят на первую. Если вам не в тягость будет прочесть некоторые строфы, – сказал он мне, подавая бумагу. Я ее развернул и читал следующее: – Вольность… Ода… – За одно название отказали мне издание сих стихов. Но я очень помню, что в Наказе о сочинении нового уложения, говоря о вольности, сказано: «Вольностию называть должно то, что все одинаковым повинуются законам». Следственно, о вольности у нас говорить вместно.
О! дар небес благословенный,
Источник всех великих дел;
О вольность, вольность, дар бесценный!
Позволь, чтоб раб тебя воспел.
Исполни сердце твоим жаром,
В нем сильных мышц твоих ударом
Во свет рабства тьму претвори,
Да Брут и Телль еще проснутся,
Седяй во власти, да смятутся
От гласа твоего цари.
Сию строфу обвинили для двух причин; за стих «во свет рабства тьму претвори». Он очень туг и труден на изречение ради частого повторения буквы Т и ради соития частого согласных букв, «бства тьму претв.», – на десять согласных три гласных, а на российском языке толико же можно писать сладостно, как и на италианском… Согласен… хотя иные почитали стих сей удачным, находя в негладкости стиха изобразительное выражение трудности самого действия… Но вот другой: «да смятутся от гласа твоего цари». Желать смятения царю есть то же, что желать ему зла; следовательно… Но я не хочу вам наскучить всеми примечаниями, на стихи мои сделанными. Многие, признаюсь, из них были справедливы. Позвольте, чтобы я вашим был чтецом.
2
Я в свет исшел, и ты со мною…
Сию строфу пройдем мимо. Вот ее содержанье: Человек во всем от рождения свободен…
3
Но что ж претит моей свободе?
Желаньям зрю везде предел;
Возникла обща власть в народе,
Соборный всех властей удел.
Ей общество во всем послушно,
Повсюду с ней единодушно.
Для пользы общей нет препон.
Во власти всех своей зрю долю,
Свою творю, творя всех волю, –
Вот что есть в обществе закон .
4
В средине злачныя долины,
Среди тягченных жатвой нив,
Где нежны процветают крины,
Средь мирных под сеньми олив,
Паросска мармора белее,
Яснейша дня лучей светлее
Стоит прозрачный всюду храм.
Там жертва лжива не курится,
Там надпись пламенная зрится:
«Конец невинности бедам».
5
Оливной ветвию венчанно,
На твердом камени седяй,
Безжалостно и хладнонравно
Глухое божество…………………
и пр.; изображается закон в виде божества во храме, коего стражи суть истина и правосудие.
6
Возводит строгие зеницы,
Льет радость, трепет вкруг себя;
Равно на все взирает лицы,
Ни ненавидя, ни любя.
Он лести чужд, лицеприятства,
Породы, знатности, богатства,
Гнушаясь жертвенныя тли;
Родства не знает, ни приязни,
Равно делит и мзду, и казни;
Он образ божий на земли.
7
И се чудовище ужасно,
Как гидра, сто имея глав,
Умильно и в слезах всечасно,
Но полны челюсти отрав,
Земные власти попирает,
Главою неба досязает.
«Его отчизна там», – гласит;
Призраки, тьму повсюду сеет,
Обманывать и льстить умеет
И слепо верить всем велит.
8
Покрывши разум темнотою
И всюду вея ползкий яд…
Изображение священного суеверия, отъемлющего у человека чувствительность, влекущее его в ярем порабощения и заблуждения, во броню его облекшее:
Бояться истины велел…
Власть называет оное изветом божества; рассудок – обманом.
9
Воззрим мы в области обширны ,
Где тусклый трон стоит рабства…
В мире и тишине суеверие священное и политическое, подкрепляя друг друга,
Союзно общество гнетут.
Одно сковать рассудок тщится,
Другое волю стерть стремится;
«На пользу общую», – рекут.
10
Покоя рабского под сенью
Плодов златых не возрастет;
Где все ума претит стремленью,
Великость там не прозябет.
И все злые следствия рабства, как то: беспечность, леность, коварство, голод и пр.
11
Чело надменное вознесши,
Схватив железный скипетр, царь,
На громком троне властно севши,
В народе зрит лишь подлу тварь.
Живот и смерть в руке имея:
«По воле, – рек, – щажу злодея,
Я властию могу дарить;
Где я смеюсь, там все смеется;
Нахмурюсь грозно – все смятется.
Живешь тогда, велю коль жить».
12
И мы внимаем хладнокровно… –
как алчный змий, ругаяся всем, отравляет дни веселия и утех. Но хотя вокруг твоего престола все стоят преклонше колена, – трепещи, се мститель грядет, прорицая вольность…
13
Возникнет рать повсюду бранна,
Надежда всех вооружит;
В крови мучителя венчанна
Омыть свой стыд уж всяк спешит.
Меч остр, я зрю, везде сверкает;
В различных видах смерть летает ,
Над гордою главой паря.
Ликуйте, склепанны народы;
Се право мщенное природы
На плаху возвело царя.
14
И нощи се завесу лживой
Со треском мощно разодрав,
Кичливой власти и строптивой
Огромный истукан поправ,
Сковав сторучна исполина,
Влечет его, как гражданина,
К престолу, где народ воссел:
«Преступник власти, мною данной!
Вещай, злодей, мною венчанный,
Против меня восстать как смел?
15
Тебя облек я во порфиру
Равенство в обществе блюсти,
Вдовицу призирать и сиру,
От бед невинность чтоб спасти,
Отцом ей быть чадолюбивым,
Но мстителем непримиримым
Пороку, лже и клевете;
Заслуги честью награждати,
Устройством зло предупреждати,
Хранити нравы в чистоте.
16
Покрыл я море кораблями…
Дал способ к приобретению богатств и благоденствия. Желал я, чтобы земледелец не был пленник на своей ниве и тебя бы благословлял…
17
Своих кровей я без пощады
Гремящую воздвигнул рать;
Я медны изваял громады,
Злодеев внешних чтоб карать.
Тебе велел повиноваться,
С тобою к славе устремляться.
Для пользы всех мне можно все.
Земные недра раздираю,
Металл блестящий извлекаю
На украшение твое.
18
Но ты, забыв мне клятву данну,
Забыв, что я избрал тебя
Себе в утеху быть венчанну,
Возмнил, что ты господь, не я;
Мечом мои расторг уставы,
Безгласными поверг все правы,
Стыдиться истине велел,
Расчистил мерзостям дорогу,
Взывать стал не ко мне, но к богу,
А мной гнушаться восхотел.
19
Кровавым потом доставая
Плод, кой я в пищу насадил ,
С тобою крохи разделяя,
Своей натуги не щадил.
Тебе сокровищей всех мало!
На что ж, скажи, их недостало,
Что рубище с меня сорвал?
Дарить любимца, полна лести!
Жену, чуждающуся чести!
Иль злато богом ты признал?
20
В отличность знак изобретенный
Ты начал наглости дарить;
В злодея меч мой изощренный
Ты стал невинности сулить.
Сгружденные полки в защиту
На брань ведешь ли знамениту
За человечество карать?
В кровавых борешься долинах,
Дабы, упившися в Афинах:
„Ирой!“ – зевав, могли сказать.
21
Злодей, злодеев всех лютейший…
Ты все совокупил злодеяния и жало свое в меня устремил…
Умри! умри же ты стократ!» –
Народ вещал…
