Макияж. Уход за волосами. Уход за кожей

Филип Рот

Олаф (униженный некогда)

без устали повторял:

«Я привык ко всему, в том числе и к дерьму,

только вот вашего в рот не возьму!»

Эдвард Эстлин Каммингс.

Песнь о великом Олафе

Через два с половиной месяца после того, как превосходно подготовленные северокорейские дивизии, оснащенные советским и китайским оружием, пересекли 38-ю параллель, вторгшись в Корею Южную, - и, значит, начался последний и самый мучительный этап войны в Корее (а произошло это 25 июня 1950 года), - я поступил в колледж имени Роберта Трита, небольшое учебное заведение в деловой части Ньюарка, названное в честь отца-основателя города. В нашей семье я был первым, перед кем замаячила перспектива высшего образования. Никто из моих двоюродных братьев не пошел дальше средней школы, а отец с тремя его братьями ограничились начальной. «Я зарабатываю деньги с десяти лет», - сказал мне однажды отец. Он был мясником и владел лавкой, торгующей кошерным мясом, а я, учась в школе, на велосипеде развозил после уроков заказы его клиентам, кроме тех дней в бейсбольный сезон, когда мне надо было участвовать в районных соревнованиях на правах полевого игрока школьной команды. И буквально с того самого дня, как я покинул отцовскую мясную, где проработал на шестидесятичасовой рабочей неделе с окончания школы до начала занятий в колледже, то есть с января по сентябрь, буквально с того самого дня, как я приступил к учебе в колледже Трита, отец начал панически бояться моей якобы неотвратимой гибели. Возможно, его страх был как-то связан с войной, которую вооруженные силы США по мандату ООН только что начали, спеша поддержать усилия плохо обученной и вооруженной чем попало южнокорейской армии; возможно, его смущали тяжелые потери, которые несли наши войска под натиском коммунистического агрессора, и мысль о том, что, если война в Корее затянется, подобно Второй мировой, меня призовут в армию и я непременно паду на корейском поле брани, как пали мои двоюродные братья Эйб и Дэйв в боях с нацизмом. Но не исключено и то, что его страх имел сугубо экономическую причину: годом ранее всего в паре кварталов от нас открылся первый во всем районе супермаркет, и продажи в нашей кошерной лавке значительно снизились - отчасти потому, что мясной отдел универсама явно демпинговал, а отчасти и вследствие того, что общий послевоенный упадок нравов побудил многие семьи отказаться от кошерного ведения домашнего хозяйства, а значит, и от приобретения говядины и кур в лавке, сертифицированной Советом раввинов, хозяин которой состоит действительным членом Ассоциации мясников и торговцев кошерным мясом штата Нью-Джерси. Или, что вполне можно допустить, страх за меня развился у него из страха за самого себя, потому что в свои пятьдесят этот коренастый человечек, всю жизнь отличавшийся отменным здоровьем, начал отчаянно кашлять, что, изрядно переполошив мою мать, тем не менее не подвигло его отказаться от курения сигареты за сигаретой чуть ли не круглыми сутками. Какой бы ни была причина (или комбинация причин) обуявшего его страха, мой отец, бывший до тех пор более чем снисходительным родителем, вдруг принялся преследовать меня день и ночь расспросами о моем местопребывании и времяпрепровождении. Где ты был? Почему тебя не было дома? Откуда мне знать, где ты шляешься, если тебя нет дома? Перед тобою открываются такие замечательные перспективы, так откуда мне знать, что тебе не взбрело в голову пойти куда-нибудь, где тебя непременно убьют?

Расспросы были смехотворны, потому что, учась в средней школе, я зарекомендовал себя разумным, ответственным, даже осторожным, и работящим юношей. Старшеклассник, водящийся только с самыми приличными девушками; страстный участник Клуба заядлых спорщиков; более чем полезный полевой игрок школьной бейсбольной команды; юноша, благополучно существующий в границах норм, предписанных таким, как он, школой, домом и всей общиной. Расспросы были вместе с тем оскорбительны: дело выглядело так, словно отец, которого я любил и под присмотром которого вырос в лавке, внезапно перестал понимать, кого - или что - породил. И пусть покупатели тешили его (и его жены) слух разговорами о том, какое счастье, что тот самый маленький мальчик, которому они когда-то непременно приносили из дому кусочек пирога, а он, постреленок, играл с родительского благословения в «настоящего мясника», распластывая тупым ножом бруски говяжьего жира, - какое счастье, что этот самый мальчик, выросший у них на глазах, превратился теперь в хорошо воспитанного и изъясняющегося на безупречном английском юношу, который прокручивает мясо на фарш, и подметает пол, и не ленится выщипать последние перышки у развешенных на крючьях кур, стоит отцу приказать ему: «А подбери-ка, Марик, пару хороших курочек для госпожи такой-то!» А за семь месяцев в мясной, оставшихся до поступления в колледж, я освоил не только мясорубку и выщипывание последних перышек. Отец научил меня разделывать барашка и рубить отбивные на косточке так, чтобы осталось и на баранину на ребрышках, а когда я постиг и эту премудрость, дело дошло до мясных обрезков. И учил он меня ласково и непринужденно. «Смотри только не порежься, - твердил он мне, - и все будет нормально». Он подсказал мне, как правильно вести себя с самыми придирчивыми покупательницами - особенно с теми, кто, прежде чем сделать покупку, осматривает и обнюхивает мясо со всех сторон и, например, заставляет тебя держать курицу так, чтобы славная женщина смогла заглянуть ей буквально в гузку - заглянуть и убедиться, что та, разумеется, чиста. «Трудно даже представить себе, через что приходится пройти продавцу, прежде чем такая особа решится-таки купить курицу, - говорил он мне. И тут же передразнивал покупательницу: - Переверните ее! Я сказала: переверните! Дайте мне заглянуть в гузку!» В мои повседневные обязанности входило не только ощипать курицу, но и выпотрошить ее: распороть ей гузку, просунуть в разрез руку, зацепить потроха и вытащить их наружу; и вот этого я терпеть не мог. Отвратительное занятие, воистину тошнотворное, но, увы, неизбежное. Вот каков был главный отцовский урок (и он пришелся мне по вкусу): делай что должно, и будь что будет.

Наша лавка выходила окнами на Лайонс-авеню в Ньюарке, всего в одном квартале от Еврейской больницы, и витрина была выложена колотым льдом, который нам продавал из своего фургончика местный мороженщик. На лед мы выкладывали мясо, так что прохожие, даже не собирающиеся в мясную, могли прямо с тротуара полюбоваться нашим товаром. За семь месяцев на шестидесятичасовой рабочей неделе мне пришлось заниматься и этим. «Марк - самый настоящий художник», - говорил отец людям, заинтересовавшимся созданной мною мясной экспозицией. Я подходил к этому с душою. Я выкладывал стейки, выкладывал кур, я выкладывал целые бараньи ноги - весь ассортимент нашей лавки становился материалом для воплощения моих «творческих» порывов. Мясо и птицу в витрине я украшал папоротником, который покупал в цветочном магазине через дорогу от больницы. И я не только резал, рубил и продавал мясо и не только выкладывал его на витрину; в эти семь месяцев, пока я в качестве младшего продавца подменял маму, мы с отцом ездили ранним утром на оптовый рынок, где он учил меня уже не продавать, а покупать. Отец отправлялся туда раз в неделю - в пять утра, самое позднее, в полшестого, - потому что таким образом мы экономили на доставке. Мы покупали четвертину говяжьей туши, переднюю четвертину барашка на отбивные, целого теленка, определенное количество говяжьей печени, кур и куриной печени и даже мозги, поскольку среди нашей постоянной клиентуры была пара охотниц до мозгов. Наша лавка открывалась в семь утра, и работали мы до семи, а то и до восьми вечера. Мне было семнадцать лет, сил и энергии - непочатый край, но к пяти вечера я уже падал с ног. А отец без устали взваливал себе на плечи стофунтовые четвертины, затаскивал в холодильное помещение и цеплял на крючья. И тут же принимался орудовать разнокалиберными ножами и топором, выполняя заказы до семи вечера, когда я уже был полумертв от усталости. Но перед уходом домой мне предстояло еще помыть разделочные столы, присыпать их опилками, надраить железной щеткой и, собрав последние силы, подтереть и отскоблить пятна крови, чтобы наша лавка оставалась кошерной.

Возмущение Филип Рот

(Пока оценок нет)

Название: Возмущение

О книге «Возмущение» Филип Рот

«Возмущение» — роман о молодом идеалисте Маркусе Месснере. Герой книги – скромный юноша из еврейской семьи. Поступив в колледж, он борется с антисемитизмом, неравенством и сексуальным подавлением. Борьба за идеалы приносит свои плоды, но череда ошибок перечеркивает все старания героя.

Автор романа — классик американской литературы Филип Рот. Знаменитый писатель создал более 25 произведений, многие из которых стали бестселлерами. За свое творчество автор получил несколько престижных наград. Это первый писатель, награжденный премией Уильяма Фолкнера три раза. Победу над соперниками обеспечили ему книги «Операция «Шейлок»», «Людское клеймо» и «Обычный человек».

В 1998 году Филип Рот стал лауреатом Пулитцеровской премии. В 2013 году писателя наградили самой престижной премией Франции — орденом Почётного легиона. Кроме того, в его честь названа одна из площадей родного города писателя.

Действие романа «Возмущение» разворачивается вокруг Маркуса Месснере в 1951 году. Герой вырос в простой еврейской семье. Он скромный, тихий и умный парень – круглый отличник, который никогда не лезет в драку. Как и вся родня, его отец работает мясником. Папа Маркуса переживает за судьбу сына, ведь в самом разгаре Корейская война. Чтобы юношу не забрали на службу, ему нужно поступить в ВУЗ. К счастью, Маркус прошел отбор в один из консервативных колледжей Америки.

Маркус может стать первым в семье, кто получит высшее образование. Простой выходец из рабочего класса видит в колледже долгожданную свободу. Здесь он может стать независимым и выбрать собственный путь без родительского давления.

Но надежды героя романа «Возмущение» не оправдались. Его соседями по комнате оказались слишком религиозные юноши. Кроме того, его заставляют вступить в еврейскую общину. Персонаж сталкивается с нетерпимостью и эмоциональным давлением. В колледже его свобода ограничивается даже сильнее, чем дома.

Спасением для Маркуса становится Оливия Хаттон. Красивая, умная и свободолюбивая девушка вновь дарит ему надежду. Она разделяет его взгляды, даже если окружающим они кажутся ненормальными. Хотя семья героя не поддерживает отношения с Оливией, Маркус не собирается отступать. Он безумно влюблен и уверен в своем выборе.

Вместе персонажи сражаются с увядающим консерватизмом 50-х. Их идеалы становятся двигателем прогресса, который навсегда изменит судьбу Америки. Параллельно Филип Рот раскрывает тему войны и мира. «Возмущение» рассказывает о боевых действиях в Корее и роли американцев в этот непростой период.

Филип Рот

Возмущение

Олаф (униженный некогда)

без устали повторял:

«Я привык ко всему, в том числе и к дерьму,

только вот вашего в рот не возьму!»

Эдвард Эстлин Каммингс. Песнь о великом Олафе

Под морфием

Через два с половиной месяца после того, как превосходно подготовленные северокорейские дивизии, оснащенные советским и китайским оружием, пересекли 38-ю параллель, вторгшись в Корею Южную, - и, значит, начался последний и самый мучительный этап войны в Корее (а произошло это 25 июня 1950 года), - я поступил в колледж имени Роберта Трита, небольшое учебное заведение в деловой части Ньюарка, названное в честь отца-основателя города. В нашей семье я был первым, перед кем замаячила перспектива высшего образования. Никто из моих двоюродных братьев не пошел дальше средней школы, а отец с тремя его братьями ограничились начальной. «Я зарабатываю деньги с десяти лет», - сказал мне однажды отец. Он был мясником и владел лавкой, торгующей кошерным мясом, а я, учась в школе, на велосипеде развозил после уроков заказы его клиентам, кроме тех дней в бейсбольный сезон, когда мне надо было участвовать в районных соревнованиях на правах полевого игрока школьной команды. И буквально с того самого дня, как я покинул отцовскую мясную, где проработал на шестидесятичасовой рабочей неделе с окончания школы до начала занятий в колледже, то есть с января по сентябрь, буквально с того самого дня, как я приступил к учебе в колледже Трита, отец начал панически бояться моей якобы неотвратимой гибели. Возможно, его страх был как-то связан с войной, которую вооруженные силы США по мандату ООН только что начали, спеша поддержать усилия плохо обученной и вооруженной чем попало южнокорейской армии; возможно, его смущали тяжелые потери, которые несли наши войска под натиском коммунистического агрессора, и мысль о том, что, если война в Корее затянется, подобно Второй мировой, меня призовут в армию и я непременно паду на корейском поле брани, как пали мои двоюродные братья Эйб и Дэйв в боях с нацизмом. Но не исключено и то, что его страх имел сугубо экономическую причину: годом ранее всего в паре кварталов от нас открылся первый во всем районе супермаркет, и продажи в нашей кошерной лавке значительно снизились - отчасти потому, что мясной отдел универсама явно демпинговал, а отчасти и вследствие того, что общий послевоенный упадок нравов побудил многие семьи отказаться от кошерного ведения домашнего хозяйства, а значит, и от приобретения говядины и кур в лавке, сертифицированной Советом раввинов, хозяин которой состоит действительным членом Ассоциации мясников и торговцев кошерным мясом штата Нью-Джерси. Или, что вполне можно допустить, страх за меня развился у него из страха за самого себя, потому что в свои пятьдесят этот коренастый человечек, всю жизнь отличавшийся отменным здоровьем, начал отчаянно кашлять, что, изрядно переполошив мою мать, тем не менее не подвигло его отказаться от курения сигареты за сигаретой чуть ли не круглыми сутками. Какой бы ни была причина (или комбинация причин) обуявшего его страха, мой отец, бывший до тех пор более чем снисходительным родителем, вдруг принялся преследовать меня день и ночь расспросами о моем местопребывании и времяпрепровождении. Где ты был? Почему тебя не было дома? Откуда мне знать, где ты шляешься, если тебя нет дома? Перед тобою открываются такие замечательные перспективы, так откуда мне знать, что тебе не взбрело в голову пойти куда-нибудь, где тебя непременно убьют?

Расспросы были смехотворны, потому что, учась в средней школе, я зарекомендовал себя разумным, ответственным, даже осторожным, и работящим юношей. Старшеклассник, водящийся только с самыми приличными девушками; страстный участник Клуба заядлых спорщиков; более чем полезный полевой игрок школьной бейсбольной команды; юноша, благополучно существующий в границах норм, предписанных таким, как он, школой, домом и всей общиной. Расспросы были вместе с тем оскорбительны: дело выглядело так, словно отец, которого я любил и под присмотром которого вырос в лавке, внезапно перестал понимать, кого - или что - породил. И пусть покупатели тешили его (и его жены) слух разговорами о том, какое счастье, что тот самый маленький мальчик, которому они когда-то непременно приносили из дому кусочек пирога, а он, постреленок, играл с родительского благословения в «настоящего мясника», распластывая тупым ножом бруски говяжьего жира, - какое счастье, что этот самый мальчик, выросший у них на глазах, превратился теперь в хорошо воспитанного и изъясняющегося на безупречном английском юношу, который прокручивает мясо на фарш, и подметает пол, и не ленится выщипать последние перышки у развешенных на крючьях кур, стоит отцу приказать ему: «А подбери-ка, Марик, пару хороших курочек для госпожи такой-то!» А за семь месяцев в мясной, оставшихся до поступления в колледж, я освоил не только мясорубку и выщипывание последних перышек. Отец научил меня разделывать барашка и рубить отбивные на косточке так, чтобы осталось и на баранину на ребрышках, а когда я постиг и эту премудрость, дело дошло до мясных обрезков. И учил он меня ласково и непринужденно. «Смотри только не порежься, - твердил он мне, - и все будет нормально». Он подсказал мне, как правильно вести себя с самыми придирчивыми покупательницами - особенно с теми, кто, прежде чем сделать покупку, осматривает и обнюхивает мясо со всех сторон и, например, заставляет тебя держать курицу так, чтобы славная женщина смогла заглянуть ей буквально в гузку - заглянуть и убедиться, что та, разумеется, чиста. «Трудно даже представить себе, через что приходится пройти продавцу, прежде чем такая особа решится-таки купить курицу, - говорил он мне. И тут же передразнивал покупательницу: - Переверните ее! Я сказала: переверните! Дайте мне заглянуть в гузку!» В мои повседневные обязанности входило не только ощипать курицу, но и выпотрошить ее: распороть ей гузку, просунуть в разрез руку, зацепить потроха и вытащить их наружу; и вот этого я терпеть не мог. Отвратительное занятие, воистину тошнотворное, но, увы, неизбежное. Вот каков был главный отцовский урок (и он пришелся мне по вкусу): делай что должно, и будь что будет.

Наша лавка выходила окнами на Лайонс-авеню в Ньюарке, всего в одном квартале от Еврейской больницы, и витрина была выложена колотым льдом, который нам продавал из своего фургончика местный мороженщик. На лед мы выкладывали мясо, так что прохожие, даже не собирающиеся в мясную, могли прямо с тротуара полюбоваться нашим товаром. За семь месяцев на шестидесятичасовой рабочей неделе мне пришлось заниматься и этим. «Марк - самый настоящий художник», - говорил отец людям, заинтересовавшимся созданной мною мясной экспозицией. Я подходил к этому с душою. Я выкладывал стейки, выкладывал кур, я выкладывал целые бараньи ноги - весь ассортимент нашей лавки становился материалом для воплощения моих «творческих» порывов. Мясо и птицу в витрине я украшал папоротником, который покупал в цветочном магазине через дорогу от больницы. И я не только резал, рубил и продавал мясо и не только выкладывал его на витрину; в эти семь месяцев, пока я в качестве младшего продавца подменял маму, мы с отцом ездили ранним утром на оптовый рынок, где он учил меня уже не продавать, а покупать. Отец отправлялся туда раз в неделю - в пять утра, самое позднее, в полшестого, - потому что таким образом мы экономили на доставке. Мы покупали четвертину говяжьей туши, переднюю четвертину барашка на отбивные, целого теленка, определенное количество говяжьей печени, кур и куриной печени и даже мозги, поскольку среди нашей постоянной клиентуры была пара охотниц до мозгов. Наша лавка открывалась в семь утра, и работали мы до семи, а то и до восьми вечера. Мне было семнадцать лет, сил и энергии - непочатый край, но к пяти вечера я уже падал с ног. А отец без устали взваливал себе на плечи стофунтовые четвертины, затаскивал в холодильное помещение и цеплял на крючья. И тут же принимался орудовать разнокалиберными ножами и топором, выполняя заказы до семи вечера, когда я уже был полумертв от усталости. Но перед уходом домой мне предстояло еще помыть разделочные столы, присыпать их опилками, надраить железной щеткой и, собрав последние силы, подтереть и отскоблить пятна крови, чтобы наша лавка оставалась кошерной.

Когда я оглядываюсь на эти семь месяцев, они кажутся мне просто чудесными, если забыть, конечно, о повинности, связанной с потрошением кур. Да и она была, на свой лад, чудесной, как любое дело, которое нужно делать, и делать хорошо, а там уж будь что будет. Так что эта работа послужила мне своего рода уроком. А учиться я любил, и ученья мне было вечно мало! И отца я тоже любил, а он любил меня; и я, и он - как никогда прежде. В лавке я стряпал на двоих - на него и на себя. Да, мы не только ели в лавке, мы в ней и готовили: в подсобном помещении рядом с Мясницкой у нас имелась маленькая жаровня. Я готовил на ней куриную печень, готовил стейки из пашины, и никогда еще нам не было так хорошо вдвоем. Но прошло совсем немного времени, и мы вступили в вялотекущую войну на полное истребление. Где ты был? Почему тебя не было дома? Откуда мне знать, где ты шляешься, если тебя нет дома? Перед тобою открываются такие замечательные перспективы, так откуда мне знать, что тебе не взбрело в голову пойти куда-нибудь, где тебя непременно убьют?

Отзывы о книге:

Ждал от знакомства с творчеством Филиппа Рота очень и очень многого. Судя по отзывам весьма уважаемых мною людей, предстояла мне встреча с писателем не просто хорошим, но выдающимся, незаурядным. И, может быть, из-за этого предвкушения, из-за заоблачных надежд моих начало книги меня несколько обескуражило. Ну, да, – недурно, колоритно, вкусно, однако где же катарсис, где обещанный момент истины? Как выяснилось, тревоги мои были напрасны: Филипп Рот оказался из тех писателей, что нескоро запрягают, зато едут очень быстро. И очень далеко. Дух начало перехватывать ближе к середине, а появление на сцене блистательного Бертрана Рассела меня просто сразило. Все, против чего кипел возмущенный разум автора и его героя, что привело в итоге последнего к гибели – лицемерие, пошлость, ханжество, религиозный фанатизм – все это не должно, не может оставлять равнодушным ни одного порядочного человека. Этот пепел должен стучать и в наши сердца. Лично мне взгляды автора на войну и мир, на человеческое достоинство, на жизнь и смерть показались весьма и весьма близкими и симпатичными. И конечно то, как изумительно он все подал, с какой пластикой и грацией изваял свой текст, каким живым, поэтичным словом его наполнил, не может не радовать и не восхищать. Поэтому отчасти не соглашусь с предыдущими отзывами. Судьба, рок? Безусловно. Свобода выбора? Тоже да. Но это – детали, частности, из которых складывается целое. Прежде всего, эта книга – резервуар вдохновения, великолепное художественное полотно, на котором каждый найдет то, что нужно его душе.

Померанцев Дмитрий 0

Как почти всегда у Рота - очень страстно, очень сильно и очень горько. В этой книги много грязи и крови, что, однако, ни в коей мере не значит, что роман плох; грязь и кровь здесь отнюдь не самоцель, но лишь фон, лишь точка отсчета для осмысления того, чем может быть - и чем закончиться - человеческая жизнь. И, разумеется, стоит отметить высочайший уровень гуманизма. Трагического гуманизма, безусловно, но самого настоящего, подлинного. Удивительно, что в 75 лет можно так писать. Однако кое в чем позволю себе не согласиться с автором предыдущего отзыва. "Возмущение" - не трагедия истинной свободы выбора (впрочем, и этот мотив тут тоже есть), но все-таки в большей мере - трагедия рока; трагедия человека на арене истории. Вначале, видимо, может возникнуть ощущение даже излишней прямолинейности романа: соотнесение исторического фона (Корейская война) и частной жизни главного героя заявляет о себе буквально с первой строчки; безумие отца Марка, преследующие его мысли о неизбежной гибели сына - мы понимаем, что этим все и закончится. Сам главный герой отлично сознает, что если вылетит из колледжа и попадет в Корею, то будет убит. Однако все движется именно к этому. Рок - как в античной трагедии, неизбежный, неотвратимый, хоть и осознанный. Архетипичный для европейской литературы мотив, раскрытый Ротом с редким мастерством и актуальность. И, может быть, именно поэтому так завораживает образ снегопада, "спровоцировавшего" беспорядки в колледже, появляющийся в конце романа - тоже почти иррациональное проявление правящих миром сил. А после прочтения невольно задумываешься - все-таки в каком стиле написано "Возмущение"? Что это - реализм? Модернизм? Постмодернизм? Не знаю. Только не реализм. И мастерский ход, когда главный герой - после смертельного ранения, под морфием - вспоминает свою жизнь по сути уже с того света и фактически сознает свою же смерть (хотя она еще не наступила) - лишь подтверждает это. Впрочем, не в направлении дело. Как и любой большой писатель, Рот выше и оригинальнее каких бы то ни было условностей в литературе.

Парфенов Александр 0

Чудовищны и неисповедимы пути, на которых мелкие, банальные, сплошь и рядом смешные поступки и решения, оборачиваются трагически несоразмерными результатами. История жизни молодого человека, отказывающегося подчиниться лицемерию и конформизму, бросившего вызов ханжеству и малодушию. Излюбленная тема Pота - истинная свобода выбора, не противоречущая совести и морали индивида, но ведущая к фатальным последствиям. Kнига эта откликается с другим произведением Pота - "Kлеймо", такой же захватывающий и провокативный сюжет. Bиртуозно написанная интеллектуальная проза.