В романе «Обломов» Гончаров изобразил два противопоставляемых и совершенно разных женских образа – Ольги Ильинской и Агафьи Пшеницыной. И если Ольга с самого выхода произведения в свет привлекала критиков своей активной позицией, непрерывным саморазвитием и внутренней красотой, то Агафья получала неоправданное осуждение как современников, так и потомков писателя. Однако образ Пшеницыной в «Обломове» обладает не меньшей глубиной, чем образ Ильинской, ведь именно с по сюжету романа ней Илья Ильич обрел свое долгожданное, хотя и иллюзорное счастье.
На важность Агафьи в системе персонажей романа также указывает и то, что прототипом героини была родная мать Гончарова – Авдотья Матвеевна, такая же добрая, верующая и всем своим естеством своим направленная на заботу о семье. Пшеницына привлекает своей истинно русской красотой: полными локтями, пышными формами, которые могли бы послужить живописцу или скульптору натурой для шедевра, серовато-простодушными глазами и ярким румянцем на полных щеках. Она – словно идеал русской женщины-крестьянки, сошедший с картин художников.
Характеристика Пшеницыной в романе «Обломов», как, впрочем, и остальных персонажей, неоднозначна. С одной стороны автор изображает перед читателями простую необразованную женщину, интересы которой ограничиваются хозяйством, кухней и общением со слугами и продавцами продовольствия. У нее словно нет собственного мнения, внутреннего стержня и сильной воли – для Агафьи мнение брата, а затем и Обломова, заменяет ее собственное и она начинает жить другим человеком, всецело отдавая себя ему. На любой вопрос, который касался далекой для нее сферы жизни, женщина отвечала усмешкой либо молчанием – они были для нее принятой формой, за которыми Пшеницына прикрывала свою неосведомленность и необразованность.
С другой же стороны, Агафья изображается Гончаровым как некое подобие светлого ангела, оберегающего своего возлюбленного каких-либо невзгод, огорчений и печалей. Пшеницына – прекрасная хозяйка, добрая, скромная, тихая и глубоко верующая женщина, однако не скорее не в христианском, а истинно православном понимании. Для Агафьи основным счастьем в жизни становится благополучие Обломова, ради которого она и продолжает жить, по сути, принеся себя в жертву другому человеку, его идеалам и представлениям о счастье. Но именно эта жертвенность и посвящение себя другому являются для героини истинным счастьем, позволяя ее женской природе раскрыться и найти смысл своей жизни. Примечательно, что из всех персонажей только Пшеницына обретает истинное, не иллюзорное счастье, тогда как ни Штольц с его расчетом, ни Ольга с ее высокими требованиями к возлюбленным, ни мечтательный Обломов не обретают его либо не живут им в полной мере. Гончаров словно подводит читателя к парадоксу: умные, образованные, успешные в обществе и карьере люди уступают перед простой верующей женщиной, живущей всеохватывающим чувством любви.
Отношения Обломова и Пшеницыной становятся для героя после разрыва с Ольгой тихой гаванью, обретением спокойствия, умиротворения и того «обломовского» счастья, о котором он мечтал многие годы. Агафья окружила его заботой и любовью, беспрекословно выполняя все его пожелания и готовая на все ради мужа. Ее любовь была основана не на дружбе или уважении к Обломову, а на полном его обожании, чуть ли не обоготворении. Женщина любила его не за что-то (как это было в отношениях с Ольгой, которая любила в Обломове только определенные черты, не принимая другие), а просто за то, что может быть рядом с мужем и чувствовать его благодарность за ее заботу.
По мнению литературных критиков, характер любви Пшеницыной может иметь разное оттеночное определение в зависимости от того, как читатель относится к Обломову и в чем видит смысл его жизни. Если рассматривать Илью Ильича как прообраз истинного русского человека, того мифического «Емели», который сидит на печи и ждет прорыва, способного перевернуть его жизнь, то, конечно, любовь Агафьи – отрицательное явление в жизни героя. Умиротворяющая, псевдосчастливая атмосфера «обломовщины» и бездействия, царящая в доме Пшеницыной, и становится причиной быстрой кончины героя, который отказывается даже выполнять рекомендации врача, все сильнее погружаясь в иллюзорный, прекрасный мир мечтаний и полудремы. Однако Обломов может рассматриваться и как типичный человек, обыватель, которому на самом деле чужды стремления и необходимость постоянно развиваться, присущие Штольцу и Ольге, а близки привычные семейные ценности, рутинные спокойствие и благополучие. В таком случае Агафья является той самой женщиной, о которой Обломов всегда мечтал, а ее любовь становится целебным бальзамом для измученного после отношений с Ольгой героя.
Агафья Матвеевна Пшеницына в романе «Обломов» – самый добрый и по-христиански любящий персонаж. Несмотря на ее простоту и необразованность, женщина является носителем бесконечно нежного, всеохватывающего и не требующего ничего взамен чувства, ставшего основным смыслом ее жизни. В конце произведения автор не делает окончательных выводов по поводу образа Агафьи, но очевидно, что для Гончарова она является привлекательным и бесспорно положительным персонажем, введенным в роман для контраста с постоянно что-то ищущими внутри себя или в окружающем мире Обломовым, Штольцем и Ольгой.
Тест по произведению
По контрасту И.А. Гончаров с портретом Ольги Ильинской ставит «бытовой» потрет Агафьи Матвеевной Пшеницыной, жены Ильи Ильича Обломова. В отличии от полного образа Ольги, который включает в себя не только внешность героини, но и черты ее характера, здесь автор показывает некоторые черты внешности Пшеницыной, ее одежду, о характере, манерах и привычках писатель умалчивает.
Вот какой Обломов видит эту женщину: «Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил. Платье сидело на ней в обтяжку: видно, что она не прибегала ни к какому искусству, даже к лишней юбке, чтобы увеличить объем бедр и уменьшить талию. От этого даже и закрытый бюст ее, когда она была без платка, мог бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой груди, не нарушая ее скромности. Платье ее, в отношении к нарядной шали и парадному чепцу, казалось старо и поношено». Гончаров, И.А. Обломов. Роман в 4-х частях. - М.: Художественная литература, 1984. - 493 с. - С. 304
На Илью Обломова героиня произвела положительное впечатление, хотя у нее было «простое, но приятное лицо» и герой подумал, что она, наверное, приятная женщина. Любовь к труду и хозяйству, выдавали руки героини. И как отмечает писатель, что хлопоты по хозяйству никак не отягощали Пшеницыну, это было ее призванием.
Агафья Матвеевна полностью погрузилась в главного героя. Она готова на многое ради любви к Обломову, хотя и кажется ему застенчивой и кроткой. Ее чувство влюбленности можно заметить только по излишней рассеянности: то у нее «подгорит жаркое, переварится рыба в ухе, не положит зелени в суп…».
Если сравнить портреты героини в начале приезда И.И. Обломова и портрет после продолжительного времени совместной жизни с ним, то можно заметить существенные различия. В начале она, пышущая здоровьем, полная, румяная, круглощекая. А вот портрет уже несколько времени спустя. «Она ужасно изменилась, не в свою пользу» Гончаров, И.А. Обломов. Роман в 4-х частях. - М.: Художественная литература, 1984. - 493 с.- С.427 - замечает И.А. Гончаров - «Она похудела. Нет круглых, белых, некраснеющих и небледнеющих щек; не лоснятся редкие брови, глазу у нее впали.
Одета она в старое ситцевое платье; руки ее не то загорели, не то загрубели от работы, от огня или от воды, или от того и от другого… в лице у нее лежит глубокое уныние». Там же. - С. 427
Что же произошло с героиней? А все потому, что уже какой год всю ее стряпню не кушает Илья Ильич. Вот как трепетно Агафья Матвеевна относилась к Обломову. И стоило только поправится делам главного героя с выплатой долга, героиня снова вернулось в былое положение: «она пополнела; грудь и плечи сияли тем же довольством и полнотой в глазах светилась кротость и только хозяйственная заботливость». Там же. - С. 473
А лицо Пшеницыной показывало гораздо большее. Оно «высказывало одно и то же счастье, полное, удовлетворенное и без желаний».
В портрете Агафьи Пшеницыной И.А. Гончаров воплотил образ типичной русской женщины, которая готова полностью отдать себя хозяйственным заботам и всячески угождать типичным Обломовым.
Он ушел, а Обломов сел в неприятном расположении духа в кресло и долго, долго освобождался от грубого впечатления. Наконец он вспомнил нынешнее утро, и безобразное явление Тарантьева вылетело из головы: на лице опять появилась улыбка. Он стал перед зеркалом, долго поправлял галстук, долго улыбался, глядел на щеку, нет ли там следа горячего поцелуя Ольги. Два «никогда», сказал он, тихо, радостно волнуясь, и какая разница между ними: одно уже поблекло, а другое так пышно расцвело... Потом он задумывался, задумывался все глубже. Он чувствовал, что светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь в самом деле становилась долгом, что она мешалась со всею жизнью, входила в состав ее обычных отправлений и начинала линять, терять радужные краски. Может быть, сегодня утром мелькнул последний розовый ее луч, а там она будет уже не блистать ярко, а согревать невидимо жизнь; жизнь поглотит ее, и она будет ее сильною, конечно, но скрытою пружиной. И отныне проявления ее будут так просты, обыкновенны. Поэма минует, и начнется строгая история: палата, потом поездка в Обломовку, постройка дома, заклад в совет, проведение дороги, нескончаемый разбор дел с мужиками, порядок работ, жнитво, умолот, щелканье счетов, заботливое лицо приказчика, дворянские выборы, заседание в суде. Кое-где только, изредка, блеснет взгляд Ольги, прозвучит Casta diva, раздастся торопливый поцелуй, а там опять на работы ехать, в город ехать, там опять приказчик, опять щелканье счетов. Гости приехали и то не отрада: заговорят, сколько кто вина выкуривает на заводе, сколько кто аршин сукна ставит в казну... Что ж это? Ужели то сулил он себе? Разве это жизнь?.. А между тем живут так, как будто в этом вся жизнь. И Андрею она нравится! Но женитьба, свадьба все-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом. В толпе шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной головой, подает ему руку и не знает, как ей глядеть на всех. То улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка над бровью заиграет какою-то мыслью. Дома, когда гости уедут, она, еще в пышном наряде, бросается ему на грудь, как сегодня... «Нет, побегу к Ольге, не могу думать и чувствовать один, мечтал он. Расскажу всем, целому свету... нет, сначала тетке, потом барону, напишу к Штольцу вот изумится-то! Потом скажу Захару: он поклонится в ноги и завопит от радости, дам ему двадцать пять рублей. Придет Анисья, будет руку ловить целовать: ей дам десять рублей; потом... потом, от радости, закричу на весь мир, так закричу, что мир скажет: «Обломов счастлив. Обломов женится!» Теперь побегу к Ольге: там ждет меня продолжительный шепот, таинственный уговор слить две жизни в одну!..» Он побежал к Ольге. Она с улыбкой выслушала его мечты; но только он вскочил, чтоб бежать объявить тетке, у ней так сжались брови, что он струсил. Никому ни слова! сказала она, приложив палец к губам и грозя ему, чтоб он тише говорил, чтоб тетка не услыхала из другой комнаты. Еще не пора! Когда же пора, если между нами все решено? нетерпеливо спросил он. Что ж теперь делать? С чего начать? спрашивал он. Не сидеть же сложа руки. Начинается обязанность, серьезная жизнь... Да, начинается, повторила она, глядя на него пристально. Ну, вот я и хотел сделать первый шаг, идти к тетке... Это последний шаг. Какой же первый? Первый... идти в палату: ведь надо какую-то бумагу писать? Да... я завтра... Отчего ж не сегодня? Сегодня... сегодня такой день, и уйти от тебя, Ольга! Ну хорошо, завтра. А потом? Потом сказать тетке, написать к Штольцу. Нет, потом ехать в Обломовку... Ведь Андрей Иванович писал, что надо делать в деревне: я не знаю, какие там у вас дела, постройка, что ли? спросила она, глядя ему в лицо. Боже мой! говорил Обломов. Да если слушать Штольца, так ведь до тетки век дело не дойдет! Он говорит, что надо начать строить дом, потом дорогу, школы заводить... Этого всего в целый век не переделаешь. Мы, Ольга, вместе поедем, и тогда... А куда мы приедем? Есть там дом? Нет: старый плох; крыльцо совсем, я думаю, расшаталось. Куда ж мы приедем? спросила она. Надо здесь квартиру приискать. Для этого тоже надо ехать в город, заметила она, это второй шаг... Потом... начал он. Да ты прежде шагни два раза, а там... «Что ж это такое? печально думал Обломов. Ни продолжительного шепота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну! Все как-то иначе, по-другому. Какая странная эта Ольга! Она не останавливается на одном месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней вовсе нет мечты, нет потребности утонуть в раздумье! Сейчас и поезжай в палату, на квартиру точно Андрей! Что это все они как будто сговорились торопиться жить!» На другой день он, с листом гербовой бумаги, отправился в город, сначала в палату, и ехал нехотя, зевая и глядя по сторонам. Он не знал хорошенько, где палата, и заехал к Ивану Герасимычу спросить, в каком департаменте нужно засвидетельствовать. Тот обрадовался Обломову и без завтрака не хотел отпустить. Потом послал еще за приятелем, чтоб допроситься от него, как это делается, потому что сам давно отстал от дел. Завтрак и совещание кончились в три часа, в палату идти было поздно, а завтра оказалась суббота присутствия нет, пришлось отложить до понедельника. Обломов отправился на Выборгскую сторону, на новую свою квартиру. Долго он ездил между длинными заборами по переулкам. Наконец отыскал будочника; тот сказал, что это в другом квартале, рядом, вот по этой улице и он показал еще улицу без домов, с заборами, с травой и с засохшими колеями из грязи. Опять поехал Обломов, любуясь на крапиву у заборов и на выглядывавшую из-за заборов рябину. Наконец будочник указал на старый домик на дворе, прибавив: «Вот этот самый». «Дом вдовы коллежского секретаря Пшеницына», прочитал Обломов на воротах и велел въехать на двор. Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула дышлом в угол и распугала кучу кур, которые с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже в лёт, в разные стороны; да большая черная собака начала рваться на цепи направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать за морды лошадей. Обломов сидел в коляске наравне с окнами и затруднялся выйти. В окнах, уставленных резедой, бархатцами и ноготками, засуетились головы. Обломов кое-как вылез из коляски; собака пуще заливалась лаем. Он вошел на крыльцо и столкнулся с сморщенной старухой, в сарафане, с заткнутым за пояс подолом: Вам кого? спросила она. Хозяйку дома, госпожу Пшеницыну. Старуха потупила с недоумением голову. Не Ивана ли Матвеича вам надо? спросила она. Его нет дома; он еще из должности не приходил. Мне нужно хозяйку, сказал Обломов. Между тем в доме суматоха продолжалась. То из одного, то из другого окна выглянет голова; сзади старухи дверь отворялась немного и затворялась; оттуда выглядывали разные лица. Обломов обернулся: на дворе двое детей, мальчик и девочка, смотрят на него с любопытством. Откуда-то появился сонный мужик в тулупе и, загораживая рукой глаза от солнца, лениво смотрел на Обломова и на коляску. Собака все лаяла густо и отрывисто, и, только Обломов пошевелится или лошадь стукнет копытом, начиналось скаканье на цепи и непрерывный лай. Через забор, направо, Обломов видел бесконечный огород с капустой, налево, через забор, видно было несколько деревьев и зеленая деревянная беседка. Вам Агафью Матвеевну надо? спросила старуха. Зачем? Скажи хозяйке дома, говорил Обломов, что я хочу с ней видеться: я нанял здесь квартиру... Вы, стало быть, новый жилец, знакомый Михея Андреича? Вот погодите, я скажу. Она отворила дверь, и от двери отскочило несколько голов и бросилось бегом в комнаты. Он успел увидеть какую-то женщину, с голой шеей и локтями, без чепца, белую, довольно полную, которая усмехнулась, что ее увидел посторонний, и тоже бросилась от дверей прочь. Пожалуйте в комнату, сказала старуха воротясь, ввела Обломова чрез маленькую переднюю в довольно просторную комнату и попросила подождать. Хозяйка сейчас выйдет, прибавила она. «А собака-то все еще лает», подумал Обломов, оглядывая комнату. Вдруг глаза его остановились на знакомых предметах: вся комната завалена была его добром. Столы в пыли; стулья, грудой наваленные на кровать; тюфяки, посуда в беспорядке, шкафы. Что ж это? И не расставлено, не прибрано? сказал он. Какая гадость! Вдруг сзади его скрипнула дверь, и в комнату вошла та самая женщина, которую он видел с голой шеей и локтями. Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил. Платье сидело на ней в обтяжку: видно, что она не прибегала ни к какому искусству, даже к лишней юбке, чтоб увеличить объем бедр и уменьшить талию. От этого даже и закрытый бюст ее, когда она была без платка, мог бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой груди, не нарушая ее скромности. Платье ее, в отношении к нарядной шали и парадному чепцу, казалось старо и поношено. Она не ожидала гостей, и когда Обломов пожелал ее видеть, она на домашнее будничное платье накинула воскресную свою шаль, а голову прикрыла чепцом. Она вошла робко и остановилась, глядя застенчиво на Обломова. Он привстал и поклонился. Я имею удовольствие видеть госпожу Пшеницыну? спросил он. Да-с, отвечала она. Вам, может быть, нужно с братцем поговорить? нерешительно спросила она. Они в должности, раньше пяти часов не приходят. Нет, я с вами хотел видеться, начал Обломов, когда она села на диван, как можно дальше от него, и смотрела на концы своей шали, которая, как попона, покрывала ее до полу. Руки она прятала тоже под шаль. Я нанял квартиру; теперь, по обстоятельствам, мне надо искать квартиру в другой части города, так я пришел поговорить с вами... Она тупо выслушала и тупо задумалась. Теперь братца нет, сказала она потом. Да ведь этот дом ваш? спросил Обломов. Мой, коротко отвечала она. Так я и думал, что вы сами можете решить... Да вот братца-то нет; они у нас всем заведовают, сказала она монотонно, взглянув в первый раз на Обломова прямо и опустив опять глаза на шаль. «У ней простое, но приятное лицо, снисходительно решил Обломов, должно быть, добрая женщина!» В это время голова девочки высунулась из двери. Агафья Матвеевна с угрозой, украдкой кивнула ей головой, и она скрылась. А где ваш братец служит? В канцелярии. В какой? Где мужиков записывают... я не знаю, как она называется. Она простодушно усмехнулась, и в ту же минуту опять лицо ее приняло свое обыкновенное выражение. Вы не одни живете здесь с братцем? спросил Обломов. Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич. А Михей Андреич часто бывает у вас? спросил Обломов. Иногда по месяцу гостит; они с братцем приятели, всё вместе... И замолчала, истощив весь запас мыслей и слов. Какая тишина у вас здесь! сказал Обломов. Если б не лаяла собака, так можно бы подумать, что нет ни одной живой души. Она усмехнулась в ответ. Вы часто выходите со двора? спросил Обломов. Летом случается. Вот намедни, в Ильинскую пятницу, на Пороховые Заводы ходили. Что ж, там много бывает? спросил Обломов, глядя, чрез распахнувшийся платок, на высокую, крепкую, как подушка дивана, никогда не волнующуюся грудь. Нет, нынешний год немного было; с утра дождь шел, а после разгулялось. А то много бывает. Еще где же бываете вы? Мы мало где бываем. Братец с Михеем Андреичем на тоню ходят, уху там варят, а мы всё дома. Ужели всё дома? Ей-богу, правда. В прошлом году были в Колпине, да вот тут в рощу иногда ходим. Двадцать четвертого июня братец именинники, так обед бывает, все чиновники из канцелярии обедают. А в гости ездите? Братец бывают, а я с детьми только у мужниной родни в светлое воскресенье да в рождество обедаем. Говорить уж было больше не о чем. У вас цветы: вы любите их? спросил он. Она усмехнулась. Нет, сказала она, нам некогда цветами заниматься. Это дети с Акулиной ходили в графский сад, так садовник дал, а ерани да алоэ давно тут, еще при муже были. В это время вдруг в комнату ворвалась Акулина; в руках у ней бился крыльями и кудахтал, в отчаянии, большой петух. Этого, что ли, петуха, Агафья Матвевна, лавочнику отдать? опросила она. Что ты, что ты! Поди! сказала хозяйка стыдливо. Ты видишь, гости! Я только спросить, говорила Акулина, взяв петуха за ноги, головой вниз, семьдесят копеек даст. Подь, поди в кухню! говорила Агафья Матвеевна. Серого с крапинками, а не этого, торопливо прибавила она, и сама застыдилась, спрятала руки под шаль и стала смотреть вниз. Хозяйство! сказал Обломов. Да, у нас много кур; мы продаем яйца и цыплят. Здесь, по этой улице, с дач и из графского дома всё у нас берут, отвечала она, поглядев гораздо смелее на Обломова. И лицо ее принимало дельное и заботливое выражение; даже тупость пропадала, когда она заговаривала о знакомом ей предмете. На всякий же вопрос, не касавшийся какой-нибудь положительной, известной ей цели, она отвечала усмешкой и молчанием. Надо бы было это разобрать, заметил Обломов, указывая на кучу своего добра... Мы было хотели, да братец не велят, живо перебила она и уж совсем смело взглянула на Обломова. «Бог знает, что у него там в столах да в шкафах... сказали они, после пропадет к нам привяжутся...» Она остановилась и усмехнулась. Какой осторожный ваш братец! прибавил Обломов. Она слегка опять усмехнулась и опять приняла свое обычное выражение. Усмешка у ней была больше принятая форма, которою прикрывалось незнание, что в том или другом случае надо сказать или сделать. Мне долго ждать его прихода, сказал Обломов, может быть, вы передадите ему, что, по обстоятельствам, я в квартире надобности не имею и потому прошу передать ее другому жильцу, а я, с своей стороны, тоже поищу охотника. Она тупо слушала, ровно мигая глазами. Насчет контракта потрудитесь сказать... Да нет их дома-то теперь, твердила она, вы лучше завтра опять пожалуйте: завтра суббота, они в присутствие не ходят... Я ужасно занят, ни минуты свободной нет, отговаривался Обломов. Вы потрудитесь только сказать, что так как задаток остается в вашу пользу, а жильца я найду, то... Нету братца-то, монотонно говорила она, нейдут они что-то... И поглядела на улицу. Вот они тут проходят, мимо окон: видно, когда идут, да вот нету! Ну, я отправляюсь... сказал Обломов. А как братец-то придут, что сказать им: когда вы переедете? спросила она, встав с дивана. Вы им передайте, что я просил, говорил Обломов, что, по обстоятельствам... Вы бы завтра сами пожаловали да поговорили с ними... повторила она. Завтра мне нельзя. Ну, послезавтра, в воскресенье: после обедни у нас водка и закуска бывает. И Михей Андреич приходит. Ужели и Михей Андреич приходит? спросил Обломов. Ей-богу, правда, прибавила она. И послезавтра мне нельзя, отговаривался с нетерпением Обломов. Так уж на той неделе... заметила она. А когда переезжать-то станете? Я бы полы велела вымыть и пыль стереть, спросила она. Я не перееду, сказал он. Как же? А вещи-то куда же мы денем? Вы потрудитесь сказать братцу, начал говорить Обломов расстановисто, упирая глаза ей прямо в грудь, что, по обстоятельствам... Да вот долго нейдут что-то, не видать, сказала она монотонно, глядя на забор, отделявший улицу от двора. Я знаю и шаги их; по деревянной мостовой слышно, как кто идет. Здесь мало ходят... Так вы передадите ему, что я вас просил? кланяясь и уходя, говорил Обломов. Вот через полчаса они сами будут... с несвойственным ей беспокойством говорила хозяйка, стараясь как будто голосом удержать Обломова. Я больше не могу ждать, решил он, отворяя дверь. Собака, увидя его на крыльце, залилась лаем и начала опять рваться с цепи. Кучер, спавший опершись на локоть, начал пятить лошадей; куры опять, в тревоге, побежали в разные стороны; в окно выглянуло несколько голов. Так я скажу братцу, что вы были, в беспокойстве прибавила хозяйка, когда Обломов уселся в коляску. Да, и скажите, что я, по обстоятельствам, не могу оставить квартиры за собой и что передам ее другому или чтоб он... поискал... Об эту пору они всегда приходят.... говорила она, слушая его рассеянно. Я скажу им, что вы хотели побывать. Да, на днях я заеду, сказал Обломов. При отчаянном лае собаки коляска выехала со двора и пошла колыхаться по засохшим кочкам немощеного переулка. В конце его показался какой-то одетый в поношенное пальто человек средних лет, с большим бумажным пакетом под мышкой, с толстой палкой и в резиновых калошах, несмотря на сухой и жаркий день. Он шел скоро, смотрел по сторонам и ступал так, как будто хотел продавить деревянный тротуар. Обломов оглянулся ему вслед и видел, что он завернул в ворота к Пшеницыной. «Вон, должно быть, и братец пришли! заключил он. Да чорт с ним! Еще протолкуешь с час, а мне и есть хочется и жарко! Да и Ольга ждет меня... До другого раза!» Ступай скорей! сказал он кучеру. «А квартиру другую посмотреть? вдруг вспомнил он, глядя по сторонам, на заборы. Надо опять назад, в Морскую или в Конюшенную... До другого раза!» решил он. Пошел скорей!"А собака-то все еще лает", - подумал Обломов, оглядывая комнату.
Вдруг глаза его остановились на знакомых предметах: вся комната завалена была его добром. Столы в пыли, стулья, грудой наваленные на кровать, тюфяки, посуда в беспорядке, шкафы.
Что ж это? И не расставлено, не прибрано? - сказал он. - Какая гадость!
Вдруг сзади его скрипнула дверь, и в комнату вошла та самая женщина, которую он видел с голой шеей и локтями.
Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица, руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил.
Платье сидело на ней в обтяжку: видно, что она не прибегала ни к какому искусству, даже к лишней юбке, чтоб увеличить объем бедр и уменьшить талию. От этого даже и закрытый бюст ее, когда она была без платка, мог бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой груди, не нарушая ее скромности. Платье ее, в отношении к нарядной шали и парадному чепцу, казалось старо и поношено.
Она не ожидала гостей, и когда Обломов пожелал ее видеть, она на домашнее будничное платье накинула воскресную свою шаль, а голову прикрыла чепцом. Она вошла робко и остановилась, глядя застенчиво на Обломова.
Он привстал и поклонился.
Я имею удовольствие видеть госпожу Пшеницыну? - спросил он.
Да-с, - отвечала она. - Вам, может быть, нужно с братцем поговорить? - нерешительно спросила она. - Они в должности, раньше пяти часов не приходят.
Нет, я с вами хотел видеться, - начал Обломов, когда она села на диван, как можно дальше от него, и смотрела на концы своей шали, которая, как попона, покрывала ее до полу. Руки она прятала тоже под шаль.
Я нанял квартиру, теперь, по обстоятельствам, мне надо искать квартиру в другой части города, так я пришел поговорить с вами…
Она тупо выслушала и тупо задумалась.
Теперь братца нет, - сказала она потом.
Да ведь этот дом ваш? - спросил Обломов.
Мой, - коротко отвечала она.
Так я и думал, что вы сами можете решить…
Да вот братца-то нет, они у нас всем заведовают, - сказала она монотонно, взглянув в первый раз на Обломова прямо и опустив опять глаза на шаль.
"У ней простое, но приятное лицо, - снисходительно решил Обломов, - должно быть, добрая женщина!" В это время голова девочки высунулась из двери. Агафья Матвеевна с угрозой, украдкой кивнула ей головой, и она скрылась.
А где ваш братец служит?
В канцелярии.
В какой?
Где мужиков записывают… я не знаю, как она называется.
Она простодушно усмехнулась, и в ту же минуту опять лицо ее приняло свое обыкновенное выражение.
Вы не одни живете здесь с братцем? - спросил Обломов.
Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, - довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, - еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только, прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
А Михей Андреич часто бывает у вас? - спросил Обломов.
Иногда по месяцу гостит, они с братцем приятели, всё вместе…
И замолчала, истощив весь запас мыслей и слов.
Какая тишина у вас здесь! - сказал Обломов. - Если б не лаяла собака, так можно бы подумать, что нет ни одной живой души.
Она усмехнулась в ответ.
Вы часто выходите со двора? - спросил Обломов.
Летом случается. Вот намедни, в Ильинскую пятницу, на Пороховые Заводы ходили.
Что ж, там много бывает? - спросил Обломов, глядя, чрез распахнувшийся платок, на высокую, крепкую, как подушка дивана, никогда не волнующуюся грудь.
Нет, нынешний год немного было, с утра дождь шел, а после разгулялось. А то много бывает.
Еще где же бываете вы?
Мы мало где бываем. Братец с Михеем Андреичем на тоню ходят, уху там варят, а мы всё дома.
Ужели всё дома?
Ей-богу, правда. В прошлом году были в Колпине, да вот тут в рощу иногда ходим. Двадцать четвертого июня братец именинники, так обед бывает, все чиновники из канцелярии обедают.
А в гости ездите?
Братец бывают, а я с детьми только у мужниной родни в светлое воскресенье да в рождество обедаем.
Говорить уж было больше не о чем.
У вас цветы: вы любите их? - спросил он.
Она усмехнулась.
Нет, - сказала она, - нам некогда цветами заниматься. Это дети с Акулиной ходили в графский сад, так садовник дал, а ерани да алоэ давно тут, еще при муже были.
В это время вдруг в комнату ворвалась Акулина, в руках у ней бился крыльями и кудахтал, в отчаянии, большой петух.
Этого, что ли, петуха, Агафья Матвевна, лавочнику отдать? - опросила она.
Что ты, что ты! Поди! - сказала хозяйка стыдливо. - Ты видишь, гости!
Я только спросить, - говорила Акулина, взяв петуха за ноги, головой вниз, - семьдесят копеек даст.
Подь, поди в кухню! - говорила Агафья Матвеевна. - Серого с крапинками, а не этого, - торопливо прибавила она, и сама застыдилась, спрятала руки под шаль и стала смотреть вниз.
Хозяйство! - сказал Обломов.
Да, у нас много кур, мы продаем яйца и цыплят. Здесь, по этой улице, с дач и из графского дома всё у нас берут, - отвечала она, поглядев гораздо смелее на Обломова.
Обломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь, глаза блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы. Так он и вошел к себе в комнату - и вдруг сияние исчезло и глаза в неприятном изумлении остановились неподвижно на одном месте: в его кресле сидел Тарантьев.
Тарантьев стал расспрашивать Обломова, почему он до сих пор ни разу не наведался на свою новую квартиру, напомнил ему о подписанном на целый год контракте и потребовал восемьсот рублей - за полгода вперед. Обломов же объявил, что не собирается ни селиться на Выборгской стороне, ни платить, и поспешил выпроводить Тарантьева.
Когда Тарантьев ушел, Обломов задумался, и почувствовал, что «светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь становилась долгом…, и начинала линять, терять радужные краски». «Поэма минует, и начнется строгая история: палата, потом поездка в Обломовку, постройка дома, заседания в суде». И он решил пойти к Ольге и рассказать ее тетке о помолвке. Но Ольга потребовала, чтобы он никому не говорил ни слова, пока не заверит в палате доверенность на управление имением, чтобы деревенский сосед Обломова смог разобраться с его хозяйственными делами, построил дом, нашел квартиру, написал Штольцу…
«Что ж это такое? - печально думал Обломов. - Ни продолжительного шепота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну! Все как-то иначе, по-другому. Какая странная эта Ольга! Она не останавливается на одном месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней вовсе нет мечты, нет потребности утонуть в раздумье! Сейчас и поезжай в палату, на квартиру - точно Андрей! Что это все они как будто сговорились торопиться жить!»
На следующий день он нехотя отправился в палату, но перед этим решил заехать к знакомому спросить, как лучше оформить дело. Разговор затянулся до трех часов, в палату ехать было уже поздно, а завтра была суббота, и дело пришлось отложить до понедельника.
Обломов отправился на Выборгскую сторону, в дом вдовы коллежского секретаря Пшеницыной, кумы Тарантьева.
Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил.
Платье сидело на ней в обтяжку: видно, что она не прибегала ни к какому искусству, даже к лишней юбке, чтоб увеличить объем бедр и уменьшить талию.
От этого даже и закрытый бюст ее, когда она была без платка, мог бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой груди, не нарушая ее скромности. Платье ее, в отношении к нарядной шали и парадному чепцу, казалось старо и поношено...
Она вошла робко и остановилась, глядя застенчиво на Обломова.
Он привстал и поклонился.
Я имею удовольствие видеть госпожу Пшеницыну? - спросил он.
Да-с, - отвечала она. - Вам, может быть, нужно с братцем поговорить? - нерешительно спросила она. - Они в должности, раньше пяти часов не приходят.
Нет, я с вами хотел видеться, - начал Обломов...
«У ней простое, но приятное лицо, - снисходительно решил Обломов, - должно быть, добрая женщина!»
Обломов сказал Пшеницыной, что собирается искать квартиру в другой части города, и не собирается жить у нее. Она выслушала его и сообщила, что все дела решает ее братец, который служит в канцелярии и которого сейчас нет. От Пшеницыной Обломов узнал, что она живет одна, с двумя детьми от покойного мужа и больной бабушкой. Часто заезжает Михей Андреич Тарантьев, иногда гостит по месяцу. Хозяйка редко выходит из дома, редко ездит в гости, все больше занимается хозяйством, продает кур и цыплят. Обломов не стал дожидаться прихода братца и попросил передать, что квартира ему не нужна и он просит передать ее другому жильцу, сам же он тоже поищет жильца. Обломов простился и поспешил домой. По дороге ему подумалось, что нужно посмотреть другую квартиру, но для этого нужно было возвращаться назад, и он решил отложить это дело до следующего раза.
Август подходил к концу, пошли дожди, дачи пустели. Обломов редко выезжал в город, в один из дней съехали с дачи и Ильинские. Он решил пожить на Выборгской стороне, пока не найдет квартиру. Вечера он проводил у Ольги, но это уже были не летние вечера в парке и роще, он уже не мог так часто видеть Ольгу, и «вся эта летняя цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватило в ней содержания». Они реже разговаривали, чаще молчали. Обломов обещал Ольге скоро переехать на новую квартиру и обосноваться там, как дома. Он все чаще чувствовал себя неловко, особенно когда им с Ольгой попадались знакомые. Он настаивал на том, чтобы рассказать об их отношениях тетке, но Ольга была непреклонна. А дела не двигались. Чтобы не подавать поводов для разговоров, они назначали свидания в театре, в Летнем саду.
На другой день Обломов встал и надел свой дикий сюртучок, что носил на даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф.
Захар по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к столу с кофе и кренделями...
Какой славный кофе! Кто это варит? - спросил Обломов.
Сама хозяйка, - сказал Захар, - шестой день все она. «Вы, говорит, много цикорию кладете да не довариваете. Дайте-ко я!»
Славный, - повторил Обломов, наливая другую чашку. - Поблагодари ее...
В полдень Захар пришел спросить, не угодно ли попробовать их пирога: хозяйка велела предложить.
Сегодня воскресенье, у них пирог пекут!
Ну, уж, я думаю, хорош пирог! - небрежно сказал Обломов. - С луком да с морковью...
Пирог не хуже наших обломовских, - заметил Захар, - с цыплятами и с свежими грибами.
Ах, это хорошо должно быть: принеси! Кто ж у них печет? Это грязная баба-то?
Куда ей! - с презрением сказал Захар. - Кабы не хозяйка, так она и опары поставить не умеет. Хозяйка сама все на кухне. Пирог-то они с Анисьей вдвоем испекли.
Через пять минут из боковой комнаты высунулась к Обломову голая рука, едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой дымился, испуская горячий пар, огромный кусок пирога.
Покорно благодарю, - ласково отозвался Обломов, принимая пирог, и, заглянув в дверь, уперся взглядом в высокую грудь и голые плечи. Дверь торопливо затворилась.
Я не пью; покорно благодарю, - еще ласковее сказал Обломов. - У вас какая?
Своя, домашняя: сами настаиваем на смородинном листу, - говорил голос.
Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать!
Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов выпил: ему очень понравилось.
Очень благодарен, - говорил он, стараясь заглянуть в дверь, но дверь захлопнулась...
Братец хозяйки, Иван Матвеевич, был человек лет сорока, «с прямым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер пущенными такими же хохлами на висках», он как будто стыдился своих рук и когда говорил, старался их спрятать за спину или за пазуху. Из разговора с ним выяснилось, что Илья Ильич, не прочитав, подписал подсунутый ему Тарантьевым контракт, который предусматривал солидную неустойку в случае, если Обломов захочет съехать с квартиры раньше установленного срока. Илья Ильич пообещал найти другого жильца, но, пересчитав оставшиеся у него деньги, обомлел. Он начал вспоминать, куда их потратил, но, так ничего не вспомнив, решил ехать к Ольге обедать.
Обломов сказал Ольге, что поговорил с братом хозяйки и что на этой неделе постарается передать квартиру. Когда она уехала с теткой в гости до обеда, он отправился посмотреть квартиры, которые сдавались поблизости. Суммы, которые за них просили, казались Обломову огромными. Прибавив к ним деньги, которые он должен был отдать вдове Пшеницыной, он испугался и побежал к Ольге.
Там было общество. Ольга была одушевлена, говорила, пела и произвела фурор.
Только Обломов слушал рассеянно, а она говорила и пела для него, чтоб он не сидел повеся нос, опустя веки, чтоб все говорило и пело беспрестанно в нем самом.
Приезжай завтра в театр, у нас ложа, - сказала она.
«Вечером, по грязи, этакую даль!» - подумал Обломов, но, взглянув ей в глаза, отвечал на ее улыбку улыбкой согласия.
Абонируйся в кресло, - прибавила она, - на той неделе приедут Маевские; ma tante пригласила их к нам в ложу.
И она глядела ему в глаза, чтоб знать, как он обрадуется.
«Господи! - подумал он в ужасе. - А у меня всего триста рублей денег».
Вот, попроси барона; он там со всеми знаком, завтра же пошлет за креслами.
И она опять улыбнулась, и он улыбнулся глядя на нее, и с улыбкой просил барона; тот, тоже с улыбкой, взялся послать за билетом.
Теперь в кресле, а потом, когда ты кончишь дела, - прибавила Ольга, - ты уж займешь по праву место в нашей ложе.
И окончательно улыбнулась, как улыбалась, когда была совершенно счастлива.
Ух, каким счастьем вдруг пахнуло на него, когда Ольга немного приподняла завесу обольстительной дали, прикрытой, как цветами, улыбками!
В обществе Ольги Обломов забыл о деньгах, и вспомнил о них только тогда, когда увидел Ивана Матвеевича. Дела с доверенностью затянулись, поиск новой квартиры откладывался, Обломов успокоился и продолжал жить на Выборгской стороне. «Оно бы и тут можно жить, - думал он, - да далеко от всего, а в доме у них порядок строгий и хозяйство идет славно». По утрам «кофе все такой же славный, сливки густые, булки сдобные, рассыпчатые». После завтрака Обломов курил сигары и слушал, как кудахчет наседка, пищат цыплята, трещат канарейки и чижи, и все это напоминало ему родную Обломовку. Сидя на диване, он читал книги, иногда к нему приходила дочка хозяйки, Маша.
Сама хозяйка была все время занята работой: что-то готовила, гладила, толкла. Обломов иногда с книгой заглядывал к хозяйке поговорить. В хорошую погоду он надевал фуражку, обходил окрестности и возвращался домой, где «уж накрыт стол, и кушанье такое вкусное, подано чисто». «Тихо, хорошо в этой стороне, только скучно!» - говорил он, уезжая в оперу. Однажды, вернувшись на Выборгскую сторону из театра, он долго не мог достучаться, сильно замерз и рассердился. И на следующий день заявил, что в скором времени съедет отсюда. Но проходили дни, а он все не съезжал.
Ему было скучно без Ольги, ее пения, и когда она была рядом, он смотрел ей в глаза и заслушивался ее пением. Но время шло к зиме, и их свидания становились все реже. У Ильинских часто было много гостей, и им редко удавалось побыть наедине, оставалось лишь обмениваться усталыми взглядами. Приезжая домой, он ложился на диван, но не спал, а мечтал об Ольге, рисовал в своем воображении картины мирной семейной жизни, «где будет сиять Ольга и все засияет около нее».
Однажды, когда Илья Ильич лежал на диване, вошел Захар и спросил, нашел ли барин квартиру и когда будет свадьба.
Какая свадьба? - вдруг встав, спросил Обломов.
Известно какая: ваша! - отвечал Захар положительно, как о деле давно решенном. - Ведь вы женитесь?
Я женюсь! На ком? - с ужасом спросил Обломов, пожирая Захара изумленными глазами.
На Ильинской барыш... - Захар еще не договорил, а Обломов был у него почти на носу...
Цссс!.. - зашипел на него Обломов, подняв палец вверх и грозя на Захара. - Ни слова больше!
Разве я выдумал? - говорил Захар.
Ни слова! - повторил Обломов, грозно глядя на него, и указал ему дверь...
«Поэтический миг», о котором так часто думал Обломов, вдруг потерял для него всю прелесть. То, что дворовым известно о его отношениях с Ольгой, привело его в ужас. Через час он позвал Захара, чтобы убедить его в том, что он не собирается жениться. Расспросив Захара, откуда пошли слухи о нем и госпоже Ильинской, он стал объяснять ему, что такое свадьба: человек перестает называться своим именем, а называется «жених»; каждый день нужно ездить к невесте и выглядеть веселым - не есть, не пить, а так, «ветром жить да букетами»; беготня, суета, денежные издержки… А денег и дома нет… Приказав Захару прекратить распространять нелепые слухи, он велел позвать Анисью, продолжил расспрос, и узнал от нее, что Ильинские бедны, на этой неделе даже заложили серебро.
Счастье, счастье! - едко проговорил он потом. - Как ты хрупко, как ненадежно! Покрывало, венок, любовь, любовь! А деньги где? а жить чем? И тебя надо купить, любовь, чистое, законное благо.
С этой минуты мечты и спокойствие покинули Обломова. Он плохо спал, мало ел, рассеянно и угрюмо глядел на все.
Он хотел испугать Захара и испугался сам больше его, когда вникнул в практическую сторону вопроса о свадьбе и увидел, что это, конечно, поэтический, но вместе и практический, официальный шаг к существенной и серьезной действительности и к ряду строгих обязанностей...
Все вспомнил, и тогдашний трепет счастья, руку Ольги, ее страстный поцелуй... и обмер: «Поблекло, отошло!» - раздалось внутри его.
Что же теперь?..
Обломов решил отложить свидание с Ольгой. Он не хотел говорить ей о разговорах, ходивших вокруг них, но и притворяться не мог: она безошибочно определяла все его сокровенные настроения и желания. Он успокоился и написал второе письмо в деревню соседу, своему поверенному, прося его поспешить с ответом. Через день пришло письмо от Ольги, в котором она писала, что ждет его завтра в Летнем саду. «Опять поднялась тревога со дна души, опять он начал метаться от беспокойства», не зная, как разговаривать с Ольгой и что сказать ей. Потом успокоил себя тем, что Ольга придет не одна, а с теткой или знакомой, и приготовился быть разговорчивым и любезным.
Лишь только он вошел в длинную аллею, он видел, как с одной скамьи встала и пошла к нему навстречу женщина под вуалью...
Как ты сюда, каким образом? - спрашивал он растерявшись.
Оставь; что за дело, что за расспросы? Это скучно! Я хотела видеть тебя и пришла - вот и все!..
В эти минуты лицо ее дышало такою детскою доверчивостью к судьбе, к счастью, к нему... Она была очень мила.
Ах, как я рада! Как я рада! - твердила она, улыбаясь и глядя на него.
Я думала, что не увижу тебя сегодня. Мне вчера такая тоска вдруг сделалась - не знаю, отчего, и я написала. Ты рад?
Она заглянула ему в лицо.
Что ты такой нахмуренный сегодня? Молчишь? Ты не рад? Я думала, ты с ума сойдешь от радости, а он точно спит. Проснитесь, сударь, с вами Ольга!
Она, с упреком, слегка оттолкнула его от себя...
Пойдем к Неве, покатаемся в лодке...
Что ты? Бог с тобой! Этакой холод, а я только в ваточной шинели...
Я тоже в ваточном платье. Что за нужда. Пойдем, пойдем.
Она бежала, тащила и его. Он упирался и ворчал. Однакож надо было сесть в лодку и поехать...
Послушай, Ольга, - заговорил он наконец торжественно, - под опасением возбудить в тебе досаду, навлечь на себя упреки, я должен, однакож, решительно сказать, что мы зашли далеко. Мой долг, моя обязанность сказать тебе это.
Что сказать? - спросила она с нетерпением.
Что мы делаем очень дурно, что видимся тайком.
Ты говорил это еще на даче, - сказала она в раздумье.
Да, но я тогда увлекался: одной рукой отталкивал, а другой удерживал. Ты была доверчива, а я... как будто... обманывал тебя. Тогда было еще ново чувство...
Но ведь мы - жених и невеста! - возразила она.
Да, да, милая Ольга, - говорил он, пожимая ей обе руки, - и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждому шагу. Я хочу с гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед тобой с уважением, а не устремлялись на тебя смело и лукаво, чтоб ни в чьей голове не смело родиться подозрение, что ты, гордая девушка, могла очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг...
Это правда, - вздрогнув, сказала она. - Слушай же, - прибавила решительно, - скажем все ma tante, и пусть она завтра благословит нас...
Обломов побледнел.
Что ты? - спросила она.
Погоди, Ольга: к чему так торопиться?.. - поспешно прибавил он...
У самого дрожали губы.
Прощаясь, Ольга пригласила Обломова приехать завтра к обеду. Но он пообещал приехать послезавтра, в пятницу или в субботу, отговорившись тем, что ждет письмо из деревни.
Вернувшись домой, Обломов заснул крепким сном. Вспомнив на следующий день, что нужно ехать к Ольге, он содрогнулся. Он представил, как люди будут смотреть на него, провожать дружелюбными взглядами.., а у него нет денег и даже дома в деревне. И он решил не видеться с Ольгой до тех пор, пока не дождется хороших новостей из деревни. Он не брился, не одевался, лениво листал газеты, занимался с хозяйскими детьми. Агафья Матвеевна все также хлопотала по хозяйству, готовила вкусные обеды, штопала его чулки, достала из чулана его халат, чтобы постирать его и починить. Через несколько дней он получил письмо от Ольги, в котором она спрашивала, почему он не приезжает, писала, что проплакала целый вечер и не спала всю ночь. «Господи! Зачем она любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем мы встретились? Это все Андрей: он привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это за жизнь, все волнения и тревоги!..» - восклицал Обломов. Он написал Ольге, что простудился в Летнем саду, должен просидеть два дня дома, но уже почти выздоровел и надеется скоро приехать. Она написала ему ответ, похвалила за осторожность и посоветовала беречься. Он обрадовался предложению Ольги поберечься и еще несколько дней просидел дома, пил кофе и ел горячие пироги.
Вскоре появился еще один законный предлог не ездить к Ольге: Нева замерзала, сняли мостки. Так проходили дни, Илья Ильич скучал, читал присланные с Ольгой книги, ходил по улице, заглядывал с визитами к хозяйке.
Прошла неделя. Каждый день Обломов интересовался, не наведены ли мосты через Неву, и когда узнавал, что нет, успокаивался. Книги стал читать реже, зато чаще занимался с детьми хозяйки и беседовал с ней самой. В один из дней Захар доложил, что мосты через Неву наведены, и от мысли, что завтра нужно будет ехать к Ольге, терпеть любопытные взгляды окружающих и объясняться с теткой, у Обломова екнуло сердце. Он опять решил отложить поездку, подождать еще несколько дней письма из деревни.
Ольга все это время каждое утро спрашивала у горничной, наведены ли мосты, а когда узнала что наведены, принялась оживленно готовиться к приезду Обломова, и попросила тетку поехать с ней завтра в церковь, которую указал ей Илья Ильич, чтобы помолиться за него и за их любовь. В воскресенье Ольга устроила обед так, как любил Обломов, причесалась, как ему нравилось, и надела белое платье. Барон, занимавшийся имением Ольги, сообщил ей, что дела почти завершены, и она в будущем месяце сможет переехать в деревню, в свое имение. Ольга обрадовалась, но решила не говорить об этом Обломову. Она хотела проследить до конца, «как в его ленивой душе любовь совершит переворот, как окончательно спадет с него гнет, как он не устоит перед близким счастьем, получит благоприятный ответ из деревни и, сияющий, прибежит, прилетит и положит его к ее ногам, как они оба вперегонки бросятся к тетке, и потом… она вдруг скажет ему, что и у нее есть деревня». Но Обломов опять не приехал. Она вначале рассердилась, но потом подумала, что он болеет и не может писать, и решила поехать к нему сама.
В понедельник утром хозяйка сообщила Илье Ильичу, что к нему приехала барышня. Он быстро оделся, отослал по делам Анисью и Захара, бросился к калитке и «почти в объятьях донес Ольгу до крыльца». Ольга сразу поняла, что он не болел, и попросила его ответить, почему он не приезжал к ним все это время. Обломов ответил, что боялся слухов и разговоров.
Она взяла со стола книгу и посмотрела на развернутую страницу: страница запылилась.
Ты не читал! - сказала она.
Нет, - отвечал он.
Она посмотрела на измятые, шитые подушки, на беспорядок, на запыленные окна, на письменный стол, перебрала несколько покрытых пылью бумаг, пошевелила перо в сухой чернильнице и с изумлением поглядела на него.
Что ж ты делал? - повторила она. - Ты не читал и не писал?
Времени мало было, - начал он запинаясь, - утром встанешь, убирают комнаты, мешают, потом начнутся толки об обеде, тут хозяйские дети придут, просят задачу поверить, а там и обед. После обеда... когда читать?
Ты спал после обеда, - сказала она так положительно, что после минутного колебания он тихо отвечал:
Зачем же?
Чтоб не замечать времени: тебя не было со мной, Ольга, и жизнь скучна, несносна без тебя.
Он остановился, а она строго глядела на него.
Илья! - серьезно заговорила она. - Помнишь, в парке, когда ты сказал, что в тебе загорелась жизнь, уверял, что я - цель твоей жизни, твой идеал, взял меня за руку и сказал, что она твоя, - помнишь, как я дала тебе согласие?
Да разве это можно забыть? Разве это не перевернуло всю мою жизнь? Ты не видишь, как я счастлив?
Нет, не вижу; ты обманул меня, - холодно сказала она, - ты опять опускаешься...
Глаза заблистали у него, как бывало в парке. Опять гордость и сила воли засияли в них.
Я сейчас готов идти, куда ты велишь, делать, что хочешь. Я чувствую, что живу, когда ты смотришь на меня, говоришь, поешь...
Ольга с строгой задумчивостью слушала эти излияния страсти.
Послушай, Илья, - сказала она, - я верю твоей любви и своей силе над тобой. Зачем же ты пугаешь меня своей нерешительностью, доводишь до сомнений? Я цель твоя, говоришь ты и идешь к ней так робко, медленно; а тебе еще далеко идти; ты должен стать выше меня. Я жду этого от тебя! Я видала счастливых людей, как они любят, - прибавила она со вздохом, - у них все кипит, и покой их не похож на твой; они не опускают головы; глаза у них открыты; они едва спят, они действуют! А ты... нет, не похоже, чтоб любовь, чтоб я была твоей целью... Она с сомнением покачала головой.
Ты, ты!.. - говорил он, целуя опять у ней руки и волнуясь у ног ее. - Одна ты! Боже мой, какое счастье! - твердил он, как в бреду. - И ты думаешь - возможно обмануть тебя, уснуть после такого пробуждения, не сделаться героем! Вы увидите, ты и Андрей, - продолжал он, озираясь вдохновенными глазами, - до какой высоты поднимает человека любовь такой женщины, как ты! Смотри, смотри на меня: не воскрес ли я, не живу ли в эту минуту? Пойдем отсюда! Вон! Вон! Я не могу ни минуты оставаться здесь; мне душно, гадко! - говорил он, с непритворным отвращением оглядываясь вокруг. - Дай мне дожить сегодня этим чувством... Ах, если б этот же огонь жег меня, какой теперь жжет, - и завтра, и всегда! А то нет тебя - я гасну, падаю! Теперь я ожил, воскрес. Мне кажется, я... Ольга, Ольга! - Ты прекраснее всего в мире, ты первая женщина, ты... ты...
Он припал к ее руке лицом и замер. Слова не шли более с языка. Он прижал руку к сердцу, чтоб унять волнение, устремил на Ольгу свой страстный, влажный взгляд и стал неподвижен.
«Нежен, нежен, нежен!» - мысленно твердила Ольга, но со вздохом, не как бывало в парке, и погрузилась в глубокую задумчивость.
Мне пора! - очнувшись, сказала она ласково...
Она подала ему руку и без трепета, покойно, в гордом сознании своей невинности, перешла двор, при отчаянном скаканье на цепи и лае собаки, села в карету и уехала.
Из окон с хозяйской половины смотрели головы; из-за угла, за плетнем, выглянула из канавы голова Анисьи...
Когда скрип кареты затих, беспокойство Обломова прошло, его глаза были влажны от счастья, по телу разлилась бодрость и теплота. И опять ему захотелось действовать: ехать к Штольцу, с Ольгой в деревню, прочитать новую книгу, трудиться в кабинете… «Как полон день! Как легко дышится в этой жизни, в сфере Ольги, в лучах ее девственного блеска.., бодрых сил… и здравого ума! Он ходит, точно летает; его как будто кто-то носит по комнате». Он огляделся вокруг, и все в комнате показалось ему гадким. Когда хозяйка заглянула в комнату и предложила ему посмотреть полотно, которое привезли продавать, он сухо поблагодарил ее и сказал, что очень занят. Потом углубился в воспоминания о лете и наслаждался, перебирая в уме все подробности. Он был сам не свой: пел, ласково разговаривал с Анисьей, шутил, играл с дочкой хозяйки.
С таким же настроением Обломов провел следующий день. Они были с Ольгой в опере, пели, потом пили чай у Ольгиной тетки, вели задушевный разговор, и Илья Ильич чувствовал себя членом этого приятного семейства и решил покончить с одинокой жизнью: теперь «есть у него свет и тепло - как хорошо жить с этим!» В эту ночь он почти не спал, читал присланные Ольгой книги.
Следующий день Обломов снова провел у Ольги, а вернувшись домой, нашел у себя на столе письмо из деревни. Сосед, его поверенный, писал, что не хочет брать на себя управление запущенным имением Ильи Ильича, и настоятельно советует приехать в деревню ему самому. К письму прилагалась записка с подробным изложением всех хозяйственных подробностей. И снова все «в виде призраков обступило Обломова». Он как будто ночью очутился в лесу, среди этих призраков, и не мог заставить себя взглянуть на них. Он надеялся на то, что в письме будет определенно сказано, сколько дохода он будет получать, что дом находится в нормальном состоянии и в нем можно будет жить, пока не построят новый, что поверенный пришлет ему денег. Словом, все будет так же хорошо, ясно и просто, как в отношениях с Ольгой. Мысль о том, что свадьбу снова придется отложить на неопределенный срок, повергла его в уныние. Он застонал и собрался лечь, но тут же встал и решил обратиться за помощью к брату хозяйки.
Иван Матвеевич внимательно выслушал Обломова, прочитал письмо из деревни и тоже посоветовал Обломову самому съездить в имение. «Я отвык совсем ездить… Притом же в деревне одному очень скучно…» - сказал Обломов. Задав еще несколько вопросов, касающихся положения дел в Обломовке, Иван Матвеевич посоветовал поручить во всем разобраться его сослуживцу, Исаю Фомичу Затертому, деловому и знающему человеку, и доверенность перевести на него. На том и остановились: привезти его сюда, дать денег на жизнь и дела, а по окончании дела вручить вознаграждение. Иван Матвеевич пообещал познакомить Обломова со своим сослуживцем за завтрашним обедом.
