Лидия Алексеевна Чарская
Лесовичка
Дорогому, единственному моему Юрику посвящаю эти повесть
…тогда оживал старый лес. Светляки зажигались в траве, и кузнечики пели на былинках. Луна всходила. Голубые эльфы кружились в воздухе, нарядные и пестрые, как мотыльки…
И праздник начинался…
Из чащи непроницаемой выходили старые, хромые лешие, с козьими ногами, и молодые, стройные, смуглые лесовички, зеленокудрые, с глазами темными, как ночная мгла, с косами до пят, с хищной улыбкой, угрюмо и дико еселящиеся… И русалки из топких озер, подруги тех зеленокудрых царевен леса, угрюмых и страшных лесных сибилл, смеясь, выплывали…
И праздник начинался…
Отрывок из неизданной сказки
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В РОЗОВОЙ УСАДЬБЕ
Смертельная опасность. - Выстрел
Остановите их! Остановите! - пронзительно резко пронесся по лесу громкий, отчаянный вопль.
Но никакие силы не могли бы остановить вихрем мчавшейся тройки. Внезапно разыгравшаяся гроза с громовыми ударами и зигзагами молнии привела в неистовое бешенство коней. Они сломя голову неслись все вперед и вперед, с каждой минутой все ускоряя бег. Кучер едва удерживал вожжи и, до хрипоты надрываясь, кричал на одичавших от страха животных.
Когда огненные иглы молний прорезали черное небо, освещая на короткие мгновения лес, из коляски выглядывало смертельно бледное личико молоденькой девушки, а рядом с ним не менее взволнованное лицо пожилого мужчины.
Папа! папа! Если Андрон не удержит коней - мы погибнем… Ведь здесь должна быть неподалеку Чертова пасть… Это ужасно! ужасно! - исступленно звенел все тот же срывающийся, испуганный и дрожащий голосок.
Успокойся, Ната! Успокойся, моя девочка. Бог даст, мы…
Мы погибли! - вырвалось новым воплем из глубины коляски. - Мама! Верочка! Наль! Не увижу вас больше… Никогда… никогда… - рыдал, срываясь на каждой ноте, вымученный ужасом тонкий голосок девушки.
Тьма ночи исчезала и снова чернела; свет менялся со мглой, как бы играя в ужасную, злодейскую и стихийную игру. Великаны-деревья шумели глухо и зловеще. А там, невдалеке, в восьми или десяти саженях, зияла страшным, бездонным глазом Чертова пасть, огромный и глубокий обрыв, скорее пропасть, скрывавшаяся в глубине лесной чащи.
Лошади неслись прямо к обрыву. Еще минута - и коляска с путниками должна была неминуемо исчезнуть в бездонной пропасти. Об удерже коней не могло быть и речи… Экипаж, увлекаемый ими, мчался, как жалкая игрушка, туда, к гибели и смерти, все вперед и вперед… Отчаянные вопли теперь непрерывно звучали из коляски…
Кучер едва держался на козлах, ухватившись за края их обеими руками, предоставив полную волю лошадям, не будучи в силах их удержать.
Вот они уже в пяти шагах от Чертовой пасти, близости которой не чуют разгоряченные скачкой лошади… Еще ближе… Еще… «Сейчас… Вот… смерть безвременная… ужасная… неизбежная…» - мелькает в голове путников, затихших в глубине коляски…
Сухой треск… Крик у обрыва… И неожиданно, среди затихшей на мгновение грозы, раздался по лесу гулкий выстрел. Коренник тройки сделал отчаяннейший скачок и, бессильно повиснув на дуге, стал тяжело припадать к земле всем своим сильным туловищем. Теплая, липкая струя потекла у него по лбу.
Коренник был мертв, сраженный меткой пулей. Две другие лошади стали на месте, тяжело дыша, роняя пену и издавая продолжительное хрипение…
Облегченный вздох вырвался из груди спутников, сидевших в коляске.
Андрон, откуда этот выстрел? Кто стрелял? - окликнул кучера дрожащий голос.
Тот уже сполз, чуть живой, с козел и возился около мертвого коренника, распрягая тройку… Спасение поспело вовремя… Коляска находилась всего в двух аршинах от крутого ската Чертовой пасти.
Эй, кто тут? - крикнул Андрон, чуть различая во тьме шевелившуюся тут же у пропасти черную, небольшую фигуру. - Зачем стрелял? Эй! Кто ты?
Черная фигура, стоявшая у самого края обрыва, зашевелилась, потом опустила еще дымившееся ружье, и из-под черного непромокаемого кожуха с капюшоном прозвучал тихий ответ:
Надо было стрелять… Иначе бы вы все туда… в пропасть… А от выстрела кони опомнились… стали… Досада только: нечаянно убит коренник… Не хотелось… Что делать… пришлось пожертвовать лошадью…
Спасибо!.. спасибо!.. Бог с нею, с Буланкой!.. Вы нас всех спасли… Сам Господь надоумил вас стрелять, - горячо отвечал мужчина, выскакивая из коляски. - Мы вам обязаны жизнью… Скажите же, кто вы?.. По росту и голосу мальчик… ребенок… Как тебя зовут, голубчик? - ласково заключил он свою речь.
Но черная фигурка молчала.
Андрон между тем суетился около убитой Буланки.
Ох, ты, горюшко-горе… Знатный был конек, - растерянно лепетал он себе под нос. - И как тебя угораздило прямо в морду стрелять?.. То ли бы дело в ноги… Жив бы остался конек… А то в лоб! Эх, эх, каверзное дело убыток какой вышел… Барин, ваше сиятельство, большой убыток, батюшка граф…
Молчи, Андрон! Он нам жизнь спас, этот выстрел, - строго прикрикнул тот, кого кучер почтительно называл «вашим сиятельством» и «графом».
Затем он снова обратился к черной фигурке:
Да скажи же мне твое имя, мальчуган, чтобы я знал, кому мы обязаны жизнью. А завтра, чуть свет, приходи в Розовое… Я отблагодарю тебя щедро…
Но черная фигурка по-прежнему молчала.
Андрон между тем отпряг лошадей. Тяжело хлопнулась о землю мертвая голова Буланки, до этой минуты висевшая на упряжи дугой. С диким хрипением две другие лошади попятились назад. Андрон впряг одну из них на место убитой, другую к «пристяжке» и, объявляя, что все готово и можно ехать дальше, подошел к своему господину, все еще в недоумении стоявшему перед погруженной в молчание
Лидия Алексеевна Чарская
Лесовичка
Дорогому, единственному моему Юрику посвящаю эти повесть
…тогда оживал старый лес. Светляки зажигались в траве, и кузнечики пели на былинках. Луна всходила. Голубые эльфы кружились в воздухе, нарядные и пестрые, как мотыльки…
И праздник начинался…
Из чащи непроницаемой выходили старые, хромые лешие, с козьими ногами, и молодые, стройные, смуглые лесовички, зеленокудрые, с глазами темными, как ночная мгла, с косами до пят, с хищной улыбкой, угрюмо и дико еселящиеся… И русалки из топких озер, подруги тех зеленокудрых царевен леса, угрюмых и страшных лесных сибилл, смеясь, выплывали…
И праздник начинался…
Отрывок из неизданной сказки
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В РОЗОВОЙ УСАДЬБЕ
Смертельная опасность. - Выстрел
Остановите их! Остановите! - пронзительно резко пронесся по лесу громкий, отчаянный вопль.
Но никакие силы не могли бы остановить вихрем мчавшейся тройки. Внезапно разыгравшаяся гроза с громовыми ударами и зигзагами молнии привела в неистовое бешенство коней. Они сломя голову неслись все вперед и вперед, с каждой минутой все ускоряя бег. Кучер едва удерживал вожжи и, до хрипоты надрываясь, кричал на одичавших от страха животных.
Когда огненные иглы молний прорезали черное небо, освещая на короткие мгновения лес, из коляски выглядывало смертельно бледное личико молоденькой девушки, а рядом с ним не менее взволнованное лицо пожилого мужчины.
Папа! папа! Если Андрон не удержит коней - мы погибнем… Ведь здесь должна быть неподалеку Чертова пасть… Это ужасно! ужасно! - исступленно звенел все тот же срывающийся, испуганный и дрожащий голосок.
Успокойся, Ната! Успокойся, моя девочка. Бог даст, мы…
Мы погибли! - вырвалось новым воплем из глубины коляски. - Мама! Верочка! Наль! Не увижу вас больше… Никогда… никогда… - рыдал, срываясь на каждой ноте, вымученный ужасом тонкий голосок девушки.
Тьма ночи исчезала и снова чернела; свет менялся со мглой, как бы играя в ужасную, злодейскую и стихийную игру. Великаны-деревья шумели глухо и зловеще. А там, невдалеке, в восьми или десяти саженях, зияла страшным, бездонным глазом Чертова пасть, огромный и глубокий обрыв, скорее пропасть, скрывавшаяся в глубине лесной чащи.
Лошади неслись прямо к обрыву. Еще минута - и коляска с путниками должна была неминуемо исчезнуть в бездонной пропасти. Об удерже коней не могло быть и речи… Экипаж, увлекаемый ими, мчался, как жалкая игрушка, туда, к гибели и смерти, все вперед и вперед… Отчаянные вопли теперь непрерывно звучали из коляски…
Кучер едва держался на козлах, ухватившись за края их обеими руками, предоставив полную волю лошадям, не будучи в силах их удержать.
Вот они уже в пяти шагах от Чертовой пасти, близости которой не чуют разгоряченные скачкой лошади… Еще ближе… Еще… «Сейчас… Вот… смерть безвременная… ужасная… неизбежная…» - мелькает в голове путников, затихших в глубине коляски…
Сухой треск… Крик у обрыва… И неожиданно, среди затихшей на мгновение грозы, раздался по лесу гулкий выстрел. Коренник тройки сделал отчаяннейший скачок и, бессильно повиснув на дуге, стал тяжело припадать к земле всем своим сильным туловищем. Теплая, липкая струя потекла у него по лбу.
Коренник был мертв, сраженный меткой пулей. Две другие лошади стали на месте, тяжело дыша, роняя пену и издавая продолжительное хрипение…
Облегченный вздох вырвался из груди спутников, сидевших в коляске.
Андрон, откуда этот выстрел? Кто стрелял? - окликнул кучера дрожащий голос.
Тот уже сполз, чуть живой, с козел и возился около мертвого коренника, распрягая тройку… Спасение поспело вовремя… Коляска находилась всего в двух аршинах от крутого ската Чертовой пасти.
Эй, кто тут? - крикнул Андрон, чуть различая во тьме шевелившуюся тут же у пропасти черную, небольшую фигуру. - Зачем стрелял? Эй! Кто ты?
Черная фигура, стоявшая у самого края обрыва, зашевелилась, потом опустила еще дымившееся ружье, и из-под черного непромокаемого кожуха с капюшоном прозвучал тихий ответ:
Надо было стрелять… Иначе бы вы все туда… в пропасть… А от выстрела кони опомнились… стали… Досада только: нечаянно убит коренник… Не хотелось… Что делать… пришлось пожертвовать лошадью…
Спасибо!.. спасибо!.. Бог с нею, с Буланкой!.. Вы нас всех спасли… Сам Господь надоумил вас стрелять, - горячо отвечал мужчина, выскакивая из коляски. - Мы вам обязаны жизнью… Скажите же, кто вы?.. По росту и голосу мальчик… ребенок… Как тебя зовут, голубчик? - ласково заключил он свою речь.
Но черная фигурка молчала.
Андрон между тем суетился около убитой Буланки.
Ох, ты, горюшко-горе… Знатный был конек, - растерянно лепетал он себе под нос. - И как тебя угораздило прямо в морду стрелять?.. То ли бы дело в ноги… Жив бы остался конек… А то в лоб! Эх, эх, каверзное дело убыток какой вышел… Барин, ваше сиятельство, большой убыток, батюшка граф…
Молчи, Андрон! Он нам жизнь спас, этот выстрел, - строго прикрикнул тот, кого кучер почтительно называл «вашим сиятельством» и «графом».
Затем он снова обратился к черной фигурке:
Да скажи же мне твое имя, мальчуган, чтобы я знал, кому мы обязаны жизнью. А завтра, чуть свет, приходи в Розовое… Я отблагодарю тебя щедро…
Но черная фигурка по-прежнему молчала.
Андрон между тем отпряг лошадей. Тяжело хлопнулась о землю мертвая голова Буланки, до этой минуты висевшая на упряжи дугой. С диким хрипением две другие лошади попятились назад. Андрон впряг одну из них на место убитой, другую к «пристяжке» и, объявляя, что все готово и можно ехать дальше, подошел к своему господину, все еще в недоумении стоявшему перед погруженной в молчание таинственной фигуркой.
Ну, чего заупрямился? Говори, что ли, кто ты есть, безъязыкий ты этакий! - с суровой ласковостью обратился к своему незнакомому спасителю Андрон.
В ту же минуту, после долгого промежутка времени, внезапно снова блеснула молния. Блеснула и озарила сиятельного господина, дорожную коляску и мертвую лошадь у ската в обрыв…
Осветила она и черную фигурку в кожухе, с ружьем в руках, смуглое, юное личико, спутанные, черные кудри, быстрые, черные, угрюмо горящие глаза и взгляд дикого зверька под густыми нахмуренными бровями.
Лесовичка! - неожиданно испуганным звуком вырвалось из груди Андрона, и он попятился на два шага назад.
Черная фигурка отпрянула в сторону и быстро исчезла в кустах…
Варвара Шихарева
Чертополох. Лесовичка
Глава 1. Незваные гости
Иногда просто диву даёшься, сколько сил и времени требуется на то, чтобы просто поддержать в надлежащем виде налаженные быт и хозяйство, которые вроде бы и не очень большие, но… То прохудившуюся кровлю надо подлатать, то тын поправить, то перегородки в хлеву починить… А если вспомнить, что уже без малого четыре года я – вдова… Конечно, можно было бы позвать кого-то из деревенских, но я просила о подмоге Марека или Роско лишь в крайних случаях, стараясь общаться с соседями пореже: на мужскую помощь не полагалась, уже давно привыкнув всё делать сама. А потому, захватив топор, я с утра отправилась к примеченным мною ранее двум тонким сосенкам.
Угостив лесовика лепёшкой с мёдом, дабы не сердился за причинённый ущерб, я принялась за дело. В этот раз задерживаться надолго в лесу мне не хотелось, но, свалив деревца, я всё же решила передохнуть. Вытерев со лба пот – с самого утра парило немилосердно, – я только и успела, что выпить пару глотков воды из фляги, как сзади раздалось:
– И что же это ты одна по лесу бродишь? Никак мужика ищешь?
Я обернулась на голос. На краю полянки стоял не кто иной, как Ласло Гордек – толстые, короткие пальцы засунуты за узкий пояс, над которым нависает объёмистое брюшко, кривые ноги широко расставлены, по лицу гуляет масляная, похабная улыбка… Гордеки – первые на всю округу задиры и потаскуны, а их до невозможности затюканные жёны пребывают лишь в двух состояниях – либо избиты, либо беременны…
– Шёл бы ты своей дорогой, Ласло… – Проследив, куда направлен взгляд Гордека, я потуже стянула на груди шнуровку рубахи и, в свою очередь, покосилась на лежащий у ног топор…
– Так я и шёл, а тут ты… – Теперь Ласло усмехался во весь рот. – Вся такая запыхавшаяся, зарумянившаяся… Может, отдохнём на травке, а я тебя приголублю – чай, соскучилась без мужика-то!
Произнеся последнюю тираду, Ласло стал вразвалочку подходить ко мне, а я споро нагнулась за своим немудрёным оружием и, ухватив его, распрямилась и произнесла:
– Только подойди, и я сама тебя приголублю… Топором по темечку!
Ласло остановился и снова усмехнулся.
– А медведем уже не пугаешь, ведьма? Или косолапые тебе больше не подчиняются?
– Подчиняются, да только на тебя и топора хватит… – Мне при таких раскладах, наверное, стоило бы волком завыть, но я, вспомнив, как в прошлом году драпал с почти вот такой же лесной полянки старший брат Ласло, не выдержала и улыбнулась. Жаждущий любовных утех Берко подловил меня возле малинника, но его пьяный крик: «Попалась, вдовушка!» – потревожил лакомящегося спелыми ягодами медведя. Лесной хозяин высунул голову из кустов и громко, выражая своё недовольство, рыкнул – этого хватило, чтобы Берко, придерживая уже наполовину – не терпелось ему!!! – спущенные штаны, пустился наутёк… А меня с той поры в деревне стали именовать не только травницей или бэрской жёнкой, но и ведьмой – две дурочки даже за приворотным зельем приходили и очень обиделись, когда я их с такой просьбой послала куда подальше…
Увы, скользнувшую по моим губам улыбку Ласло истолковал по-своему и снова двинулся вперёд, приговаривая:
– Ну что же ты кочевряжишься!.. Бабы для того и созданы, чтоб ноги раздвигать!
И тут из-за деревьев раздалось грозное:
– Гр-р-р-р!!!
Ласло, мгновенно изменившись в лице, застыл на месте столбом, а справа от меня заколыхались сосновые лапы и раздалось повторное – ещё более сердитое и раскатистое:
– Гр-р-р-р!!! Р-р-р-р!!!
Ласло как-то нехорошо позеленел и что было мочи бросился наутёк, а я, перехватив топор поудобнее, развернулась навстречу рассерженному зверю. Всё равно бежать от косолапого – последнее дело: при желании медведь человека в два счёта догонит…
Солнечные лучи заиграли на массивном нагруднике латника, и я, рассмотрев украшающую его эмблему, помертвела, а внезапно ставший неподъёмно тяжёлым топор едва не выскользнул у меня из рук… «Карающий!!!»… Мой детский кошмар, моя несостоявшаяся когда-то смерть всё-таки нагнали меня… Предки-заступники, пусть это надо мною за срубленные сосенки леший изгаляется!.. Пусть…
Увы, моим чаяниям не суждено было сбыться: из-за деревьев появились ещё с десяток воинов – их арбалеты были нацелены на меня, а первый подошёл ко мне и сказал:
– Отдай топор, лесовичка… Не дури…
Я послушно разжала пальцы: даже если и ударю, то в следующее мгновенье стрелы остальных меня догонят… Амэнец, перехватив топор одной рукою, другой коснулся моей щеки, заглянул в глаза…
– Умница… Не бойся, не обидим… В деревне живёшь?
Я отрицательно качнула головой. У моего воплощённого кошмара одно плечо было явно выше другого, а ещё он был смугл и полностью сед, несмотря на то что исполнилось ему никак не больше тридцати семи – тридцати восьми. Ну а такого выразительного лица с по-мальчишески ехидной и лукавой улыбкой я никогда в жизни не видела… Впрочем, как и настолько чёрных, бездонных глаз… А ведь «Карающий» – колдун, и не из слабых, такое я сразу отличу…
Амэнец тоже словно бы что-то почуял – отвёл взгляд, отстранился…
– Что ж, так даже лучше. Проводи нас к своему дому – только без выкрутасов!.. Эй, свяжи ей руки! – Это уже подоспевшему к нему ратнику. Тот со знанием дела принялся выкручивать мне локти. Я по-прежнему не сопротивлялась – смысл?.. К деревне эту саранчу я хоть так, хоть иначе не провела бы, а на заимке они никому, кроме кур да коз, не навредят, да и я получу хоть немного времени… И, кажется, я знаю, откуда они здесь взялись…
– Правильно ты этому красномордому не дала. – Амэнец стянул последний узел, усмехнулся. – Все деревенские рохли – трусы, не то что мы… – Тут «Карающий» неожиданно наклонился вперёд, и я почувствовала, как его губы коснулись моих… Вот только пылкого поцелуя не получилось – сковавший меня первый, почти животный страх схлынул, так что через миг не в меру ретивый амэнец отскочил от меня как ошпаренный, а по его подбородку потекла тонкая струйка крови.
– Что ж ты кусаешься, кошка дикая!.. Я же шутя!!!
Остальные воины, увидев такой поворот дела, просто зашлись оглушительным хохотом, который лесное эхо тут же переиначило на все голоса, а я досадливо поморщилась – ничего весёлого или приятного я в ухаживаниях амэнца не видела… Ратник между тем вытер с подбородка кровь и усмехнулся.
– Знаешь, а мне нравятся такие норовистые – в них огня много… Может, попробуем ещё раз? – Он уже сделал шаг ко мне, когда кривоплечий, явно бывший среди этих амэнцев старшим, решил вмешаться.
– Не распускай свой фазаний хвост, Ильмарк! Не видишь, что ли, – госпожа дикарка не в настроении, с самого утра ухажёров топором гоняет… Притомилась… – Яда в голосе седого хватило бы на десяток гадюк – неудивительно, что смех ратников мгновенно затих, да и Ильмарк, услышав такие слова, сник, сразу же растеряв всю свою наглую уверенность. Кривоплечий же подошёл ко мне и ледяным тоном приказал: – Ну что ж, веди…
Дорогу к своему лесному жилью я нашла бы и с закрытыми глазами, так что ничто не мешало думать, пока я медленно вела амэнцев сквозь чащу… Вряд ли «Карающие», если б их был всего десяток, вели себя во вражеском лесу столь нагло и по-хозяйски, а значит, я столкнулась с авангардом. Разведчиками, долженствующими разузнать дорогу для остальных вооружённых до зубов воинов, которые наверняка притаились где-то неподалёку… Большой отряд никак не мог попасть к нам посуху, минуя княжеские заставы, но вот по реке… Протекающая неподалёку Лерия на землях астарцев впадает аккурат во Внутреннее море, а поскольку их владыка в союзе со всеми и, одновременно, ни с кем, он вполне мог пропустить корабли амэнцев вверх по течению. Ну а густые леса, покрывающее берега Лерии, послужили отрядам «Карающих» надёжным укрытием… Я тяжело вздохнула – в пользу моей догадки говорило и то, что вчера я тщетно дожидалась на берегу для привычной мены старого Корно из Выселок – их деревенька стоит как раз на берегу Лерии, немного ниже по течению. Вначале я решила, что его задержали какие-то дела, но теперь мне было ясно, что безобидный обожающий мёд старик уже сутки мёртв. Так же как и другие обитатели Выселок – «Карающие» хуже чумы, они никого и никогда не щадят… Уж я-то знаю…
Мой горький вздох не остался незамеченным – тяжёлая рука тут же опустилась мне на плечо и кривоплечий шепнул:
– Если почувствую, что хитришь, лесовичка, то рассержусь. Усекла?
Вместо ответа я лишь мотнула головой в сторону образовавшегося просвета между деревьями – в нём как раз виднелись угол больше чем наполовину вкопанного в землю старого дома и колодец с журавлём. Кривоплечий предостерегающе поднял руку, и воины позади нас замерли как по волшебству, а ещё через пару мгновений четверо ратников, повинуясь короткому приказу командира, осторожно двинулись в обход дома, держа оружие наготове. Я же, видя их осторожную и вместе с тем хищную повадку, впервые порадовалась тому, что все дорогие мне люди уже спят в сырой земле: мёртвым всё равно, и даже амэнцы не смогут им навредить…
А ведь если б Ирко был жив, он бы наверняка бросился мне на помощь, да только что бы он мог противопоставить вооружённым до зубов амэнцам, кроме своей воистину медвежьей силы и рогатины?.. Нет, «Карающие» не убили бы его сразу – за непокорство быстрой смертью от них не отделаешься!!! Они бы ранили его, скрутили по рукам и ногам, а потом заставили бы смотреть, как их товарищи по очереди насилуют меня… Именно так амэнцы поступили с моим братом, которого отец, уходя защищать стены города, оставил с семьёй. Один из «Карающих» держал связанного Мику за волосы, а остальные изгалялись над матерью и старшей сестрой…
А если бы от лесной лихорадки год назад не умерла Мали – моя единственная отрада, моя кровиночка! – кривоплечий, заполучив в свои лапы кроху, мог бы из меня верёвки вить!.. Из-за страха за жизнь дочки я бы пошла на всё что угодно: на животе перед ним ползала бы, сапоги бы ему выцеловывала… Так уж получается, что больше всего боятся те, кому есть что терять, но мне по воле предков страшиться уже нечего… Я свободна как в своём выборе, так и в своей смерти…
– Что же ты одна в такой глухомани живёшь?.. – Выслушавший доклад вернувшихся разведчиков глава отряда опять повернулся ко мне. – А если помощь понадобится или звери дикие?
В его хрипловатом голосе сквозь привычную иронию проступило что-то, похожее на сочувствие, но на меня внезапная жалость амэнского душегуба подействовала точно шпоры, загнанные в бока породистой лошади. Убаюканная было память уже напомнила мне, чего стоят как улыбки, так и любые слова «Карающих»!
– Помощи не жду, а что до диких зверей, так от них я зла не видела. Разве что от людей…
Услышав такую дерзость, кривоплечий наградил меня новым, уже совсем нехорошим, пристальным взглядом и медленно произнёс:
– Человек человеку – волк, это правда, вот только как до этой истины додумалась лесная дикарка?
Бездонная глубина глаз поседевшего до времени амэнца стала действительно страшной, и я поспешила отвести взгляд. Нечего ему до поры до времени знать, что творится у меня в душе.
– У меня мужа разбойники изранили. Прямо на тракте…
Следующий час я, сидя на завалинке, с полнейшим безразличием наблюдала, как амэнцы в пух и прах разносят моё хозяйство. Они умудрились утопить в колодце ведро, ради супа свернули головы моим лучшим несушкам, окончательно повалили тын и в поисках укропа и лука вытоптали сапогами весь огород. Даже из сарая доносилось возмущённое меканье коз напополам с печальным коровьим мычанием, и лишь стоящие на отшибе стройные ряды ульев не пострадали – то ли амэнцы не любили мёд, то ли опасались пчелиных жал…
Не успела как следует задуматься над этим вопросом, как из открытого окошка, под которым я сидела, раздался жалобный звяк разбитой миски, и я наконец-то ощутила… Нет, не возмущение, а обычное удивление: ну как ратники могут быть такими криволапыми?.. Хотя, в общем-то, к чему амэнцам осторожничать – не своё, не жалко, но вот я… Я ведь и на огород, и на кур, и на дом столько сил положила – работала не разгибаясь, а теперь мне всё равно. Наверное, потому, что вечными хлопотами я старалась отгородиться от собственной памяти, а теперь это не нужно, да и ничего действительно ценного в доме нет, по-настоящему дорогие для меня вещи я храню в тайнике среди разросшихся за банькой лопухов. Обретённая после пожара и побега из Реймета привычка долгие годы даже мне самой казалась совершенно глупой, а теперь получается, что я всё это время подспудно ожидала чего-то подобного…
И теперь пришёл час напомнить самой себе, что мое имя – не Эрка, а Энейра, я знаю историю и географию, умею правильно говорить, бегло читаю и пишу, а заодно легко могу пояснить значения гербов знатных крейговских семейств. Эти навыки и имя совершенно не вяжутся с засевшей в лесной глуши, одевающейся по-мужски дикаркой с кое-как заплетённой растрёпанной косой, но я была такой не всегда.
Мой отец, Мартиар Ирташ, происходил из рода пусть и небогатого, но древнего. Тем не менее на нашем гербе красовались не мифические чудовища или хищные птицы, а вставал на дыбы разорвавший узду конь. Отец, как и его деды и прадеды, всем занятиям предпочитал воинское, а ещё раз в год он брал всю семью в княжеский замок – там главы благородных родов, целуя руку сидящему на троне Крейговскому Владыке, вновь повторяли свою клятву верности. От домашних же требовалось не ударить в грязь лицом, а потому я с малолетства была приучена носить длинные юбки и тесные, тяжёлые платья, а ещё держаться с достоинством, невзирая на окружающий и удивляющий тебя шум, блеск и гам… И это у меня очень неплохо получалось, но ровно до тех пор, пока в материнское воспитание не вмешивалась прабабка – она сама воспитала отца, потерявшего родителей ещё в малолетстве, и теперь жила с нами. Несмотря на почтенный возраст и покрытое морщинами лицо, она оставалась сухой и подвижной, точно ртуть, а её интересы простирались далеко за пределы дома. Нарсия Ирташ смыслила в колдовстве и хорошо разбиралась в травах, а потому каждый день ходила в больницу для бедных, находившуюся на попечении жриц Малики. Там она вскрывала нарывы и учила молоденьких жриц готовить мази и накладывать компрессы, а потом, так и не растратив всех жизненных сил, возвращалась домой и, увидев, как мать учит нас вышивать бисером, не выдерживала:
– Эльмина, ну зачем ты растишь из девочек садовые цветы? Они ведь совершенно бесполезны!!!
Мать на эту гневную тираду лишь вежливо улыбалась.
– Я так не думаю, матушка. Красота умягчает сердце и радует душу.
– Угу, – услышав такое или подобное замечание, прабабка распалялась ещё больше. – Вот только много ли останется от такой красоты, когда придут ненастье и град?! А?
Вид рассыпающей громы и молнии крошечной прабабки был грозен и смешон одновременно, и мы с Элгеей, не выдержав, начинали хихикать, прячась за пяльцами. Мать бросала на нас осуждающий взгляд, а Нарсия между тем продолжала:
– Если уж решила растить из детей цветы, то воспитывай не розы и лилии, а чертополох! Этому колючему сорняку ни град, ни засуха нипочём, и даже если конь его затопчет, он найдёт в себе силы распрямиться!
Произнеся очередное восхваление живучести сорняков, прабабка величественно удалялась из комнаты, а мать, возведя очи горе, только и могла произнести.
– О, боги…
Вечный спор матери и прабабки разрешила сама жизнь – отец получил назначение в находящийся на границе с Амэном Реймет и, конечно же, забрал нас всех с собой. Прячущийся за стенами столетней крепости городок оказался маленьким, почти игрушечным, особенно если сравнивать его с тем же Ильйо, но я полюбила его сразу и всей душой. Прихотливо извивающиеся улочки Реймета отличались какой-то уютной чистотой, а обитатели городка были намного приветливей жителей столицы. Они никогда не суетились, не толкались впопыхах, а неожиданный вопрос сопливой девчонки вызывал у них не глухое раздражение, а улыбку и желание помочь. А ещё они оказались удивительными мастерами: не только возле крошечных лавочек, но и подле входной двери обычного дома можно было стоять часами, любуясь резьбой, в которой причудливо переплетались древесные ветви, цветы и птицы…
В общем, если в Ильйо я смирно сидела дома, то в Реймете пристрастилась к длительным прогулкам, ну а члены моей семьи между тем тоже сживались с городом, но каждый по-своему. Пока отец укреплял стены и углублял колодцы, а мать обустраивала дом, прабабка самолично отправилась в казармы «Лисов» и выяснила причину снедающего гарнизон города повального несварения желудка. Сотников, кормящих солдат тухлятиной, вкупе со вступившими с ними в сговор купцами отец, согласуясь с лендовским обычаем, вначале прогнал сквозь строй, а лишь затем, уже по крейговскому закону, забил в колодки и отправил в Ильйо для суда. За этот поступок «Лисы» прониклись к моему отцу настоящим уважением, а прабабка в их глазах стала подлинной героиней, но Нарсия Ирташ не собиралась бездумно купаться в лучах славы, а продолжала заниматься делом.
Городской лекарь, который по договору должен был лечить гарнизонных ратников, был неплохим врачом, но в силу возраста уже не справлялся со всеми своими обязанностями. Прабабка, недолго думая, предложила ему содействие, а потом ещё и пообещала воспитать толковых помощников. Себе же в подмогу она взяла меня. Так я стала знакомиться с тайнами трав и мазей, льняными бинтами и нарывами. Не всё в таком обучении было приятно, да и уставала я сильно, но от прабабкиной юбки меня теперь не оторвали бы никакие силы. Тогда мне уже исполнилось одиннадцать, я видела, что поглощённого делами отца снедает тревога, и понимала, что хлопоты прабабки помогают ему гораздо больше, чем новая, расшитая матерью скатерть на столе…
Впрочем, некоторые почерпнутые из общения с «Лисами» знания были тогда явно лишними. Когда я, нечаянно обжёгшись за обедом, повторила то, что услышала от одного из ратников, у матери из рук выпала ложка, а Мика, пытаясь сдержать душащий его смех, громко зафыркал. Отец же серьёзно посмотрел на меня и спросил:
– Малышка, ты понимаешь, что сейчас сказала?
Я ответила, что нет, но это словосочетание мне кажется очень подходящим для такого случая. Отец улыбнулся.
– Подходит-то оно подходит, но… Пообещай мне, что больше никогда не будешь произносить вслух непонятных слов, а я после обеда поясню тебе значение этой фразы.
Я согласно кивнула, и обед продолжился как ни в чём не бывало, зато после трапезы у меня едва уши от стыда не сгорели, когда я узнала, что ляпнула. К счастью, больше никаких последствий этот случай не имел – отец не отстранил меня ни от прабабки, ни соответственно от казарм, несмотря на то что мать пыталась настоять на прекращении такого времяпрепровождения… А потом наступила зима, а вместе с ней пришли амэнцы…
Появление амэнской армии было внезапным, но отца уже давно тревожило странное затишье на границе, и он то и дело высылал по округе дозорных. Теперь же благодаря предупреждению разъезда он успел послать к князю и сопредельным старейшинам зов о помощи, да только мы её так и не получили. Старейшины намертво засели в своих вотчинах, они – совершенно напрасно, как выяснилось впоследствии, – рассчитывали на то, что амэнцы, удовлетворившись Рейметом, не станут по такому морозу рыскать в соседние поселения, а от князя через несколько дней прилетел сизый почтовый голубь с письмом, в котором было лишь одно слово: «Ждите»…
Мы ждали княжеских войск с отчаянной надеждой. Ждал их мой отец, с завидным упорством отбивая участившиеся атаки амэнцев. Ждал простой люд, вышедший на стены родного города, чтобы защищать его вместе с «Лисами». Ждали женщины, готовящие укрощающее боль питьё для раненых, ждали дети и старики… Ждали все…
Тщетно… Один день следовал за другим: понемногу вышли все возможные сроки подхода княжеских войск, а помощи по-прежнему не было. Еды и воды нам хватало, но ряды «Лисов» редели на глазах, и когда прошла ещё одна неделя, отец решился на переговоры о сдаче. Он выехал за стены Реймета в полдень, а вернулся, когда уже стемнело.
Я как раз аккуратно складывала полотно для перевязок, когда в комнату вошёл отец и, склонив голову, опустился на колени перед сидящей в кресле прабабкой. Нарсия наклонилась и ласково огладила рукою тёмно-русые волосы отца:
– Что случилось?
– Матушка… – Голос отца был полон болью и горечью. – Подмоги нет и, верно, уже не будет. Я пошёл на переговоры с амэнцами. Они обещали отпустить женщин, детей и стариков, но остальные мужчины города, «Лисы» и я сам станем их пленниками…
Рука прабабки замерла на склонённой голове отца.
– Ты им веришь?
Отец вздохнул.
– Лишь командующему авангардом, но он не главный, а остальные… – Отец замолчал, словно бы подбирая то слово, которое лучше всего объяснит его боль и тревогу, и после недолгого колебания произнёс: – Остальные улыбались…
Прабабка распрямилась в своём кресле и тихо произнесла:
– Улыбкам амэнцев доверять нельзя…
Отец тяжело вздохнул и встал с колен. За эти минуты он словно бы постарел на пять лет, но голос его был уже твёрдым и спокойным.
– Я тоже это почувствовал, но тешил себя надеждой… Спасибо, матушка. Теперь я уверен.
Прабабка поднялась из кресла, и, шагнув к отцу, положила руки ему на грудь.
– Делай что должно, Мартиар Ирташ, и будь что будет, а я сделаю то же самое…
Вместо ответа отец поцеловал руки прабабки и вышел из комнаты. Больше я его не видела – ни живым, ни мёртвым.
На следующее утро начался штурм, прабабка ушла к раненым, не взяв в этот раз меня с собой, и в доме остались лишь мать, сестра и шестнадцатилетний Мика. Он с самого начала осады рвался на стены, но отец велел ему оставаться дома и защищать нас. Мика в ответ кричал, что он – Ирташ, что его место рядом с «Лисами», что сидеть возле печки для него, когда даже домашняя прислуга воюет, – трусость и позор, но отец оставался непреклонен, а брат не мог пойти против отцовской воли…
Теперь стремительный, гибкий, как ветка, Мика мерил шагами обеденную залу и то и дело оглаживал рукоять висящего у пояса тонкого меча; мать и сестра были заняты привычным вышиванием, а я пыталась то читать, то играть с недавно подаренной куклой, но слова никак не хотели обретать смысл, а роскошная, одетая в парчу красавица с лукавой улыбкой – она, по замыслу матери, должна была немного отвлечь меня от сидения подле прабабки – казалась яркой и неуклюжей. Время было уже обеденное. На столе остывала еда, но к ней так никто и не прикоснулся, а когда с улицы донёсся усиливающийся шум, мы все одновременно вздрогнули. И замерли, точно не веря…
Мика опомнился первым – он подбежал ко мне и, сунув в руки опостылевшую куклу, потащил в сторону огромной печки, обогревающей сразу несколько комнат. Дом, в котором мы жили, перестраивался и переделывался не один раз, и в результате между печкой и стеной образовался крошечный закуток, в который можно было попасть, отодвинув одну из досок обшивки. Этот тайник обнаружила я, когда несколько месяцев назад играла с Микой в прятки, но с тех пор никогда не пользовалась своей находкой, потому что брат, когда ему выпадало водить, проверял печной закуток в первую очередь. Теперь же Мика отодвинул доски, быстро втолкнул меня в тайник, прошептал: «Что бы ни происходило – молчи!» Затем аккуратно приладил доску на место и крикнул матери с сестрою: «Идите к себе и запритесь!»
Оказавшись в закутке, я немедля приникла к щели, находившейся в опасной близости от чугунной, встроенной в бок печи дверцы. Больше не нужная, она была наглухо закрыта, но это не помешало ей раскалиться до предела и источать жар. Но сейчас мне было не до таких мелочей – я видела, как побледневшая мать увела внезапно расплакавшуюся Элгею на верхний этаж, а Мика, задвинув засов ведущей на кухню и к чёрному ходу двери, сам встал на страже у центральной лестницы. Ждать ему пришлось недолго: шум нарастал, и теперь даже сквозь плотно закрытые ставни были слышны яростные выкрики, конское ржание и звон оружия, а потом снизу раздались тяжёлые ритмичные удары – это ломали дверь. Железо и дуб не поддавались, но удары становились всё сильнее, и вскоре громкий треск и грохот упавшей двери оповестили о том, что захватчики уже в доме.
Мика метнулся на лестничную площадку – я увидела, как мелькнула его спина в дверном проёме, услышала звон стали и грубые голоса… Ещё через пару минут Мика снова появился в комнате – он отступал, с трудом сдерживая натиск высокого воина в заляпанном кровью нагруднике с чеканным изображением всадника, поднявшего вверх плётку… В какой-то момент брат словно оступился – я едва не закричала от ужаса, а воин, шагнув вперёд, широко взмахнул мечом, но Мика, распрямившись как пружина, внезапно повернулся, будто танцуя, и его меч описал широкую дугу. Амэнец засипел и рухнул на пол лицом вниз, но эта победа не дала брату даже минутной отсрочки – теперь в комнату вломились уже трое амэнцев, на нагрудниках которых была всё та же эмблема. Мика сделал шаг назад и, чуть согнув левую ногу, снова взял меч на изготовку, а один из захватчиков – худой, словно жердь, с изуродованным шрамом лицом, произнёс:
– Прекращай чудить, и умрёшь быстро. Обещаю.
Вместо ответа Мика ринулся вперёд в каком-то совершенно безумном выпаде, и стоящий рядом с ним амэнец схватился руками за разрубленное лицо… Мика очень гордился тем, что впервые сел на коня в три года, а уже с семи отец стал учить его владению мечом, так что в шестнадцать мой брат уже многое знал и умел… Но, к сожалению, его знания касались только учебных поединков на плацу. Пока Мика отбивался от приятеля амэнца, подоспевшего на помощь раненому, худой, быстро оглядев комнату, бросился к ведущей на кухню двери и, сдвинув засов, громко крикнул: «Сюда!!!» Ещё через минуту в комнате было уже никак не меньше восьмерых амэнцев – они быстро оттеснили брата в угол, выбили у него из рук меч…
И вот уже израненный, с разбитым лицом Мика лежит на полу, а один из амэнцев вяжет ему руки за спиной. Другие же рассыпались по всему дому – я слышала, как они перекликаются друг с другом, как выбивают двери… В комнате остался лишь связанный Мика и худой воин со шрамом. Он сел прямо на стол и, взяв кувшин со слабым вином, отпил из него, но тут же сплюнул на пол.
– Тьфу, кислятина!.. И вино у вас, крейговцев, негодное, и кровь жидкая…
– Ты, тварь… – Мика с ненавистью взглянул на амэнца. – Трусливый ублюдок!
Худой усмехнулся…
И тут же обшарившие весь дом амэнцы втолкнули в комнату мать и сестру. Элгея плакала и что-то бессвязно лепетала, а мать – до странности бледная и омертвевшая – не произнесла ни слова и двигалась точно во сне. Худой же, увидев их, просто расплылся в улыбке.
– О-о-о, какие свежие розы!.. Какие нежные голубки! – Он подошёл к сестре и взял её за подбородок. – Ну, куколка, признайся дяде Лемейру, ты уже с кем-нибудь целовалась?
Вся трепещущая она убегала в лес, в глубь его, в самую чащу, громко крича дикие угрозы по адресу злого дяди.
Крестьяне, проезжавшие по лесной дороге, видели крошечную фигурку девочки, ее исподлобья, как у загнанного зверька, сверкающие глазенки, ее иссиня-черные кудри, спутанные на лбу, и говорили в суеверном страхе:
Ишь, колдунья-то сама ушла, побоялась, но оставила дочку нам на горе, ведьма нечистая… Дождемся еще - подрастет малая, покажет нам свою силу… Польются не раз из-за ведьмовой дочки слезы людские…
И каждый старался уколоть, оскорбить, обидеть чем-нибудь ни в чем неповинную девочку. Не только взрослые, но и маленькие крестьянские ребятишки травили Ксению, как волчонка, кричали ей вслед бранные слова, называли «колдуньей» и «лесовичкой».
Норов не верил ни в колдунов, ни в леших, ни в лесовиков. Он не мог поэтому разделять суеверного взгляда невежественных крестьян на несчастную девочку, тем более, что хорошо знал, кто она такая. И все-таки под злую руку, обуреваемый винными парами, кричал на нее, топая ногой:
Змееныш!.. Колдовское отродье! Лесовичка негодная!..
Хотя, конечно, в душе он вовсе не считал ее ни колдуньей, ни лесовичкой.
Между тем Вася после четырех лет ученья в губернском городе вернулся в лесной домик еще более ослабевший от городской жизни, но окрепший духом, с новыми впечатлениями и безумной любовью к живому книжному слову.
Ксане было тогда двенадцать лет. С прекрасным, свежим личиком, дикая, ожесточенная и упрямая девочка показалась Васе лесным загнанным зверьком. Она встретила недоверчиво своего недавнего друга.
«Пожалуй, загордился ученостью, кичиться станет, важничать. Ну и шут с ним тогда совсем!» - закружилась в ее мозгу подозрительная мысль при первом же свидании с Васей.
Но четырнадцатилетний Василий не «важничал», не гордился. Напротив, он горячо отнесся к своему маленькому другу и с первых же дней принялся за умственное развитие Ксении. Что знал сам, все старался передать ей, тайком от отца, в тихие, длинные ночи, когда лесничий, заперев на ночь свою сторожку на ключ, уходил на ночной дозор по лесу.
Вскоре под руководством своего друга маленькая Ксаня выучилась читать и писать. Выучилась и кой-чему другому, узнала о разных странах и народах, о чужих землях и о том, что было за много веков на Руси великой. Все то, что вынес хромой мальчик из четырехклассной школы, - все передал он своей смуглой подружке.
Неожиданная и счастливая встреча с гимназистом Виктором, сыном графского управляющего, еще больше пододвинула вперед дело развития Ксани.
Кудрявая смуглая девочка и юноша-гимназист из «Розового», как называлось имение графа Хвалынского, находившееся в трех верстах от опушки леса, встретились случайно у Чертовой пасти и разговорились. Из этого первого разговора Ксаня узнала, что Виктор Мурин не боится ее, не считает колдовским отродьем, как ее деревенские враги; больше того - не верит ни в какое колдовство, ни в какие чары, потому что читает умные книги и учится по ним, и знает из них, что нет на свете ни леших, ни домовых, ни русалок, ни лесовиков, ни лесовичек, ни прочей нечисти.
И книг у него много - целый шкаф, целое богатство.
Глаза Ксани заискрились восторгом. Она, благодаря своему учителю Васе, знала уже прелесть печатного слова, и вся так и загорелась счастьем.
Хорошо… приду… не надуй только! - буркнула она себе под нос и помчалась в чашу, как дикий, нелюдимый зверек.
И пришла в тот же вечер.
Виктор не обманул Ксаню. Он стал давать ей книги без счета, каждый раз у ограды управительского домика, за углом. В дом она не входила, боясь встречи с людьми и опасаясь их насмешек.
С жадностью пробегали эти книги в лесной сторожке хромой мальчик и черноглазая девочка. Прочитывали, поглощая страницу за страницей, и Ксаня несла обратно книги в Розовое, чтобы получить другие.
Новая жизнь открывалась перед нею, и вся злоба и обида уходили куда-то далеко, далеко в такие минуты из ее ожесточенной маленькой души.
То были сладкие, радостные мгновения.
Лес колдует. Тайна разоблачена
Был вечер… Дремал старый лес… Затихли очарованные июньскими сумерками великаны-деревья, затихли кузнечики в пышной траве… Ветерок застыл меж ветвей лиственниц, околдованный той же тишиной… Словно непонятные чары струились в зеленовато-синем пространстве леса с пушистых верхушек исполинов-дерев, с мягкой и мшистой травы и моха…
По лесной дороге шла Ксаня.
Короткая юбочка, чистый фартук, грубые кожаные башмаки, старенькая, во многих местах заплатанная кофточка и ярко-красный платочек поверх смоляной головки - единственная роскошь ее убогого костюма, - вот и весь наряд «лесной девочки», как называл ее сын управляющего, Виктор, или «лесовички», как звали ее крестьяне.
«Лесная девочка» шла в Розовое. Шла под вечер, чтобы никто ее не заметил в графской усадьбе. В смуглой руке она держала пачку книг - милых книг, которые несла обменять на другие, неведомые.
Ксаня шла легко и быстро, подпрыгивая, как коза, с упоением вдыхая в себя свежий смолистый запах и глядя разгоревшимися от удовольствия глазами по сторонам. Лес колдовал своей зачарованной тишиной, милый, старый лес, который она знает вдоль и поперек и в чащу которого ее влечет всегда неодолимо.
Милый, старый лес! Каждая былинка ей в нем знакома, каждая травка. Она знает, где находится гнездо старой иволги, знает дупло лисички, знает, где водятся выводки диких уток и куропаток над лесной топью… Все огромные исполинские муравьиные кучи знает наперечет. Нет нужды, что велик старый лес: она его избегала вдоль и поперек, беспечно напевая себе под нос, иногда со старым дядиным ружьем, унесенным потихоньку, то учась стрелять по уткам и тетеревам, то мастерски передразнивая крик кукушки, ястреба, иволги. А иной раз, когда соберутся за ягодами жарким июньским днем крестьянские ребятишки, она нарочно опередит их, запрячется в кустах и, шутки ради, стонет и воет страшным голосом оттуда, точно настоящая лесная колдунья. Дети в ужасе, побросав кузовки от грибов и ягод, несутся чуть живые от страха врассыпную. А она за ними: свищет, гикает, хлопает в ладоши, хохочет дико, страшно, на весь лес.
Лесовичка! - в исступлении вопят ребятишки и стрелой мчатся от нее.
Ксаня злорадствует: «отомстила»!..
Они ее травят, мучают, грозят поколотить, когда она выходит из своего леса за съестными припасами в деревню, - так вот им за это. До смерти напугает их. Она - сердитая, мстительная, злая. Она не простит. Лесовичка ведь она.
Порой ей и самой кажется, что она лесовичка. У других детей есть отец, мать, братья, сестры, родственники. А у нее никого… Откуда она? Не знает Ксаня.
И кажется ей порой, что вышла она из дупла старого дуба… Вышла прямо на лесную поляну и стала жить… Старый лес ее отец. Смолистый воздух кинул и румянец в ее щеки, и жгучий огонь в черные глаза… Лес же дал ей эту силу и смелость, и ловкость руке, и быстроту ногам. И бесстрашной сделал ее старый лес. Ничего она не боится. Ничего! Ночью на кладбище пойдет и мертвецов вызывать станет, в дикой пляске готова кружиться с ними. Или ночью же в самую чащу леса пойдет, дразнит старого лешего, вызывает смуглых зеленокудрых дочек его играть с ней, вызывает и… смеется… Любо ей, любо ждать их и замирать от непонятной сладкой радости в надежде быть услышанной ими. Но они не приходят, - не хотят… Она не их… Она им чужая…
Кто же она, в самом деле? Спрашивала Василия - молчит Вася… Да разве он знает?
Точно сквозь туман припоминает она женщину чудную, легкую, гибкую, как прутик, - вот-вот переломится… Красавицу мать свою припоминает Ксаня… Давно это было, лет двенадцать назад, а то и больше. Носила ее мать по лесу, прижимала к груди, а сама не то говорила, не то пела… Или другой раз разодетая в белое платье, нарядная, изящная понесет ее, Ксаню, в самую чащу леса, поставит на пень, а сама ходит кругом, что-то странное говорит, то плачет, то смеется, руками машет, то к земле припадет, то опять вскочит на ноги, обоймет Ксаню и нежно-нежно целует и в лоб, и в щеки, и в глаза.
В начале XX века произведения Л. Чарской (1875–1937) пользовались необычайной популярностью у молодежи. Ее многочисленные повести и романы воспевали возвышенную любовь, живописали романтику повседневности гимназические и институтские интересы страсти, столкновение характеров. О чем бы ни писала Л. Чарская, она всегда стремилась воспитать в читателе возвышенные чувства и твердые моральные принципы.
Дорогому, единственному моему Юрику посвящаю эти повесть
…тогда оживал старый лес. Светляки зажигались в траве, и кузнечики пели на былинках. Луна всходила. Голубые эльфы кружились в воздухе, нарядные и пестрые, как мотыльки…
И праздник начинался…
Из чащи непроницаемой выходили старые, хромые лешие, с козьими ногами, и молодые, стройные, смуглые лесовички, зеленокудрые, с глазами темными, как ночная мгла, с косами до пят, с хищной улыбкой, угрюмо и дико еселящиеся… И русалки из топких озер, подруги тех зеленокудрых царевен леса, угрюмых и страшных лесных сибилл, смеясь, выплывали…
И праздник начинался…
Отрывок из неизданной сказки
Остановите их! Остановите! - пронзительно резко пронесся по лесу громкий, отчаянный вопль.
Но никакие силы не могли бы остановить вихрем мчавшейся тройки. Внезапно разыгравшаяся гроза с громовыми ударами и зигзагами молнии привела в неистовое бешенство коней. Они сломя голову неслись все вперед и вперед, с каждой минутой все ускоряя бег. Кучер едва удерживал вожжи и, до хрипоты надрываясь, кричал на одичавших от страха животных.
Когда огненные иглы молний прорезали черное небо, освещая на короткие мгновения лес, из коляски выглядывало смертельно бледное личико молоденькой девушки, а рядом с ним не менее взволнованное лицо пожилого мужчины.
Успокойся, Ната! Успокойся, моя девочка. Бог даст, мы…
Мы погибли! - вырвалось новым воплем из глубины коляски. - Мама! Верочка! Наль! Не увижу вас больше… Никогда… никогда… - рыдал, срываясь на каждой ноте, вымученный ужасом тонкий голосок девушки.
Тьма ночи исчезала и снова чернела; свет менялся со мглой, как бы играя в ужасную, злодейскую и стихийную игру. Великаны-деревья шумели глухо и зловеще. А там, невдалеке, в восьми или десяти саженях, зияла страшным, бездонным глазом Чертова пасть, огромный и глубокий обрыв, скорее пропасть, скрывавшаяся в глубине лесной чащи.
Лошади неслись прямо к обрыву. Еще минута - и коляска с путниками должна была неминуемо исчезнуть в бездонной пропасти. Об удерже коней не могло быть и речи… Экипаж, увлекаемый ими, мчался, как жалкая игрушка, туда, к гибели и смерти, все вперед и вперед… Отчаянные вопли теперь непрерывно звучали из коляски…
Кучер едва держался на козлах, ухватившись за края их обеими руками, предоставив полную волю лошадям, не будучи в силах их удержать.
Вот они уже в пяти шагах от Чертовой пасти, близости которой не чуют разгоряченные скачкой лошади… Еще ближе… Еще… "Сейчас… Вот… смерть безвременная… ужасная… неизбежная…" - мелькает в голове путников, затихших в глубине коляски…
Сухой треск… Крик у обрыва… И неожиданно, среди затихшей на мгновение грозы, раздался по лесу гулкий выстрел. Коренник тройки сделал отчаяннейший скачок и, бессильно повиснув на дуге, стал тяжело припадать к земле всем своим сильным туловищем. Теплая, липкая струя потекла у него по лбу.
Коренник был мертв, сраженный меткой пулей. Две другие лошади стали на месте, тяжело дыша, роняя пену и издавая продолжительное хрипение…
Облегченный вздох вырвался из груди спутников, сидевших в коляске.
Андрон, откуда этот выстрел? Кто стрелял? - окликнул кучера дрожащий голос.
Тот уже сполз, чуть живой, с козел и возился около мертвого коренника, распрягая тройку… Спасение поспело вовремя… Коляска находилась всего в двух аршинах от крутого ската Чертовой пасти.
Эй, кто тут? - крикнул Андрон, чуть различая во тьме шевелившуюся тут же у пропасти черную, небольшую фигуру. - Зачем стрелял? Эй! Кто ты?
Черная фигура, стоявшая у самого края обрыва, зашевелилась, потом опустила еще дымившееся ружье, и из-под черного непромокаемого кожуха с капюшоном прозвучал тихий ответ:
Надо было стрелять… Иначе бы вы все туда… в пропасть… А от выстрела кони опомнились… стали… Досада только: нечаянно убит коренник… Не хотелось… Что делать… пришлось пожертвовать лошадью…
Спасибо!.. спасибо!.. Бог с нею, с Буланкой!.. Вы нас всех спасли… Сам Господь надоумил вас стрелять, - горячо отвечал мужчина, выскакивая из коляски. - Мы вам обязаны жизнью… Скажите же, кто вы?.. По росту и голосу мальчик… ребенок… Как тебя зовут, голубчик? - ласково заключил он свою речь.
Но черная фигурка молчала.
Андрон между тем суетился около убитой Буланки.
Ох, ты, горюшко-горе… Знатный был конек, - растерянно лепетал он себе под нос. - И как тебя угораздило прямо в морду стрелять?.. То ли бы дело в ноги… Жив бы остался конек… А то в лоб! Эх, эх, каверзное дело убыток какой вышел… Барин, ваше сиятельство, большой убыток, батюшка граф…
Молчи, Андрон! Он нам жизнь спас, этот выстрел, - строго прикрикнул тот, кого кучер почтительно называл "вашим сиятельством" и "графом".
Затем он снова обратился к черной фигурке:
Да скажи же мне твое имя, мальчуган, чтобы я знал, кому мы обязаны жизнью. А завтра, чуть свет, приходи в Розовое… Я отблагодарю тебя щедро…
Но черная фигурка по-прежнему молчала.
Андрон между тем отпряг лошадей. Тяжело хлопнулась о землю мертвая голова Буланки, до этой минуты висевшая на упряжи дугой. С диким хрипением две другие лошади попятились назад. Андрон впряг одну из них на место убитой, другую к "пристяжке" и, объявляя, что все готово и можно ехать дальше, подошел к своему господину, все еще в недоумении стоявшему перед погруженной в молчание таинственной фигуркой.
Ну, чего заупрямился? Говори, что ли, кто ты есть, безъязыкий ты этакий! - с суровой ласковостью обратился к своему незнакомому спасителю Андрон.
В ту же минуту, после долгого промежутка времени, внезапно снова блеснула молния. Блеснула и озарила сиятельного господина, дорожную коляску и мертвую лошадь у ската в обрыв…
