Повесть "Женьшень" (1933) появилась в результате двух путешествий писателя, совершенных им в 1931 году. Первое - в Свердловск, на строительство Уралмаша, второе - на Дальний Восток. В дневнике 1931 года Пришвин пишет о происходящем в стране: "Да, страдание огромно (аресты без конца), но <…> строится невидимый град и растет". "Жень-шень", как и большинство произведений писателя советского периода, - результат его участия в деле строительства "Града Невидимого Отечества", невидимого града русской души, не уничтожимой никаким насилием. Повесть написана как философская сказка о пути человека, сознательно выходящего из войны, немирного состояния бытия и обращающегося к творчеству "новой, лучшей жизни людей на земле".
Звери третичной эпохи земли не изменили своей родине, когда она оледенела, и если бы сразу, то какой бы это ужас был тигру увидеть свой след на снегу! Так остались на своей родине и страшные тигры, и одно из самых прекрасных в мире, самых нежных и грациозных существ – пятнистый олень, и растения удивительные: древовидный папоротник, аралия и знаменитый корень жизни Женьшень. Как не задуматься о силе человека на земле, если даже оледенение субтропической зоны не могло выгнать зверей, но от грохота человеческих пушек в 1904 году в Маньчжурии они бежали, и, говорят, тигров встречали после далеко на севере, в якутской тайге. Вот и я тоже, как звери, не выдержал. Как гудел роковой снаряд, подлетая к нашему окопу, я слышал и отчетливо помню и посейчас, а после – ничего. Так вот люди иногда умирают: ничего! За неизвестный мне срок все переменилось вокруг: живых не было, ни своих, ни врагов, вокруг на поле сражения лежали мертвые люди и лошади, валялись стаканы от снарядов, обоймы, пустые пачки от махорки, и земля была, как оспинами, покрыта точно такими же ямами, как возле меня. Подумав немного, я, химик-сапер, вооруженный одним револьвером, выбрал трехлинейку получше, набрал в свой ранец патронов побольше и не стал догонять свою часть. Я был самый усердный студент-химик, меня сделали прапорщиком, я долго терпел и, когда воевать стало бессмысленно, взял и ушел, сам не зная куда. Меня с малолетства манила неведанная природа. И вот я будто попал в какой-то по моему вкусу построенный рай. Нигде у себя на родине я не видал такого простора, как было в Маньчжурии: лесистые горы, долины с такой травой, что всадник в ней совершенно скрывается, красные большие цветы – как костры, бабочки – как птицы, реки в цветах. Возможно ли найти еще такой случай пожить в девственной природе по своей вольной волюшке! Отсюда недалеко была русская граница с точно такой же природой. Я пошел в ту сторону и скоро увидел идущие в гору на песке по ручью бесчисленные следы коз: это валила к нам в Россию на север через границу маньчжурская ходовая коза и кабарга. Долго я не мог их догнать, но однажды, за перевалом, где берет начало речка Майхэ в горной теснине высоко над собой, на щеке увидел я одного козла,– он стоял на камне и, как я это понял, почуял меня и стал по-своему ругаться. В то время я уже истратил все свои сухари и дня два питался белыми круглыми грибками, которые потом, созревая, пыхают под ногами: эти грибки, оказалось, были сносною пищей и возбуждали, почти как вино. Козел мне теперь на голодуху был очень кстати, и я стал в него целиться особенно тщательно. Пока мушка бродила по козлу, мне удалось рассмотреть, что пониже козла под дубом лежал здоровенный кабан, и козел на него ругался, а не на меня. Я перевел мушку на кабана, и после выстрела откуда-то взялось и помчалось целое стадо диких свиней, а на хребте, на обдуве, всполыхнулась не видимая мне вся ходовая коза и помчалась стремительно вдоль Майхэ к русской границе. В той стороне виднелись на сопках две фанзы с небольшими пятнами китайской пашни. Хозяева-китайцы охотно взяли у меня кабана, покормили и дали мне за мясо рис, чумизу и еще кое-какое продовольствие. После того как оказалось, что патроны – та же валюта в тайге, я стал чувствовать себя очень хорошо, довольно скоро.
– Ходи, ходи! – сказал он мне.
И кое-как по-русски объяснил мне. Три года тому назад этот распадок был захвачен китайскими охотниками: тут они ловили изюбров и пятнистых оленей, а это написали для страху, чтобы другие не ходили тут и не пугали зверей.
– Ходи-ходи, гуляй-гуляй! – с улыбкой сказал мне китаец.– Ничего не будет.
Эта улыбка и пленила меня, и в то же время привела в некоторое замешательство. В первый момент китаец мне показался не только старым, но даже очень древним человеком: лицо его было сплошь покрыто мелкими морщинами, цвет кожи был землистый, глаза, едва заметные, прятались в этой сморщенной коже, похожей на кору старого дерева. Но когда он улыбнулся, то вдруг загорелись черным огнем прекрасные человеческие глаза, кожа разгладилась, оцветились губы, сверкнули еще белые зубы, и все лицо во внутреннем смысле своем стало юношески свежим и детски доверчивым. Так бывает: иные растения в непогоду или на ночь закрываются серыми щитками, а когда станет хорошо, открываются. С каким-то особенным родственным вниманием посмотрел он на меня.
– Мал-мало кушать хочу,– сказал он и повел меня в свою маленькую фанзу у ручья, в распадке, под тенью маньчжурского орехового дерева с огромными лапчатыми листьями.
Фанзочка была старенькая, с крышей из тростников, обтянутых от сдува тайфунами сеткой; вместо стекол на окнах и на двери была просто бумага; огорода вокруг не было, зато возле фанзы стояли разные орудия, необходимые для выкапывания Жень-шеня: лопаточки, заступы, скребки, берестяные коробочки и палочки. Возле самой фанзы ручья не было видно, он протекал где-то под землей, под грудой навороченных камней, и так близко, что, сидя в фанзе с открытой дверью, можно было постоянно слушать его неровную песню, иногда похожую на радостный, но сильно приглушенный разговор. Когда я прислушался в первый раз к этому разговору, мне представилось, будто существует "тот свет " и там теперь все разлученные, любящие друг друга люди встретились и не могут наговориться днем и ночью, недели, месяцы… Мне суждено было много лет провести в этой фанзе, и за эти долгие годы я не мог привыкнуть к этим разговорам, как перестал замечать после концерты кузнечиков, сверчков и цикад: у этих музыкантов до того однообразная музыка, что через самое короткое время их перестаешь слышать,– напротив, они, кажется, для того только и созданы, чтобы отвлекать внимание от движения собственной крови и тишину пустыни делать полной, какой никогда бы она не могла быть без них; но я никогда не мог забыть разговор под землей оттого, что он всегда был разный, и восклицания там были самые неожиданные и неповторимые.
Михаил Михайлович Пришвин
После окончания русско-японской войны я выбрал трёхлинейку получше и отправился из Маньчжурии в Россию. Довольно скоро перешёл русскую границу, перевалил какой-то хребет и на берегу океана встретился с китайцем, искателем жень-шеня. Лувен приютил меня в своей фанзе, укрытой от тайфунов в распадке Зусу-хэ, сплошь покрытом ирисами, орхидеями и лилиями, окружённом деревьями невиданных реликтовых пород, густо обвитыми лианами. Из укромного места в зарослях маньчжурского ореха и дикого винограда довелось мне увидать чудо приморской тайги — самку пятнистого оленя Хуа-лу (Цветок-олень), как называют её китайцы. Ее тонкие ноги с миниатюрными крепкими копытцами оказались так близко, что можно было схватить животное и связать. Но голос человека, ценящего красоту, понимающего её хрупкость, заглушил голос охотника. Ведь прекрасное мгновение можно сохранить, если только не прикасаться к нему руками. Это понял родившийся во мне едва ли не в эти мгновения новый человек. Почти сразу же, будто в награду за победу над охотником в себе, я увидел на морском берегу женщину с привёзшего переселенцев парохода.
Глаза её были точь-в-точь как у Хуа-лу, и вся она как бы утверждала собой нераздельность правды и красоты. Ей сразу же открылся во мне этот новый, робко-восторженный человек. Увы, проснувшийся во мне охотник чуть было не разрушил почти состоявшийся союз. Снова заняв покоряющую все высоту, я рассказал ей о встрече с Хуа-лу и как преодолел искушение схватить её, а олень-цветок как бы в награду обернулся царевной, прибывшей стоящим в бухте пароходом. Ответом на это признание был огонь в глазах, пламенный румянец и полузакрытые глаза. Раздался гудок парохода, но незнакомка будто не слышала его, а я, как это было с Хуа-лу, замер и продолжал сидеть неподвижно. Со вторым гудком она встала и, не глядя на меня, вышла.
Лувен хорошо знал, кого от меня увёз пароход. На моё счастье, это был внимательный и культурный отец, ведь суть культуры — в творчестве понимания и связи между людьми: «Твой жень-шень ещё растёт, я скоро покажу его тебе».
Он сдержал слово и отвёл в тайгу, где двадцать лет назад был найден «мой» корень и оставлен ещё на десять лет. Но изюбр, проходя, наступил на голову жень-шеня, и он замер, а недавно вновь начал расти и лет через пятнадцать будет готов: «Тогда ты и твоя невеста — вы оба снова станете молодыми».
Занявшись с Луваном очень прибыльной добычей пантов, я время от времени встречал Хуа-лу вместе с её годовалым оленёнком. Как-то сама собой пришла мысль одомашнить пятнистых оленей с помощью Хуа-лу. Постепенно мы приучили её не бояться нас.
Когда начался гон, за Хуа-лу пришли и самые мощные красавцы рогачи. Драгоценные панты добывались теперь не с такими, как прежде, трудами и не с такими травмами для реликтовых животных. Само это дело, творимое в приморских субтропиках, среди несказанной красоты, становилось для меня лекарством, моим жень-шенем. В своих мечтах я хотел, кроме приручения новых животных, «оевропеить» работавших со мной китайцев, чтобы они не зависели от таких, как я, и могли постоять за себя сами.
Однако есть сроки жизни, не зависящие от личного желания: пока не пришёл срок, не создались условия — мечта так и останется утопией. И все же я знал, что мой корень жень-шень растёт и я своего срока дождусь. Не надо поддаваться отчаянию при неудачах. Одной из таких неудач было бегство оленей в сопки. Хуа-лу как-то наступила на хвост бурундуку, лакомившемуся упавшими из её кормушки бобами. Зверёк вцепился зубами ей в ногу, и олениха, обезумев от боли, ринулась в сторону, а за ней все стадо, обрушившее ограждения. На развалинах питомника как не думать, что Хуа-лу — ведьма, поманившая своей красотой и превратившаяся в прекрасную женщину, которая, как только я её полюбил, исчезла, повергнув в тоску. Едва же я начал справляться с ней, творческой силой разрывая заколдованный круг, как Хуа-лу порушила все это.
Но все эти мудрствования всегда разбивает сама жизнь. Вдруг вернулась со своим оленёнком Хуа-лу, а когда начался гон, пришли за ней и самцы.
Минуло десять лет. Уже умер Лувен, а я все ещё был одинок. Питомник рос, богател. Всему свои сроки: в моей жизни вновь появилась женщина. Это была не та женщина, которая когда-то появилась, как обернувшаяся царевной Хуа-лу, Цветок-олень. Но я нашёл в ней собственное моё существо и полюбил. В этом и есть творческая сила корня жизни: преодолеть границы самого себя и самому раскрыться в другом. Теперь у меня есть все; созданное мной дело, любимая жена и дети. Я один из самых счастливых людей на земле. Однако временами беспокоит одна мелочь, ни на что не влияющая, но о которой надо сказать. Каждый год, когда олени сбрасывают старые рога, какая-то боль и тоска гонит меня из лаборатории, из библиотеки, из семьи. Я иду на скалу, из трещин которой вытекает влага, будто скала эта вечно плачет. Там в памяти воскресает прошлое: мне видится виноградный шатёр, в который Хуа-лу просунула копытце, и боль оборачивается вопросом к каменному другу-скале или упрёком себе: «Охотник, зачем ты тогда не схватил её за копытца!»
По окончанию русско-японской войны герой отправляется из Маньчжурии в Россию. Ему пришлось пересечь русскую границу и переправится через какой-то хребет. На берегу океана он встречает китайца Лувена, искавшего женьшень. Лувен приглашает героя в свою фанзе, находившуюся в распадке Зусу-хэ. Местность была укрыта ирисами, лилиями и орхидеями, огороженная деревьями реликтовых пород, на которых висели лианы. Герой смог увидеть великолепную самку пятнистого оленя Хуа-лу. Китайцы ее назвали Цветок-олень. Она была так близка к герою, что возможно было ее схватить. Однако, мудрый человек, ценящий невероятную красоту природы, спугнул ее. Подавив в себе охотника, герой был вознагражден иным невероятным зрелищем. Он увидел прекрасную девушку, сошедшую на берег с парохода, привезшего переселенцев.
Глаза ее были похожи на глаза Хуа-лу. Она увидела в герое робкого человека, восторгающегося ее красотой. Этот вновь созданный союз, едва не разрушил проснувшийся охотник в герое, своим рассказом о диком желании схватить оленя. Однако, сравнив девушку с Хуа-лу и признав ее наградой за несовершенное зверство, герой смог произвести на девушку прекрасное впечатление. Прогудел пароход, а девушка стояла как зачарованная. Наш герой тоже замер, глядя на прекрасную незнакомку. Второй гудок заставил ее уйти. Лувену девушка была хороша знакома.
Китаец отвел героя в тайгу, где десять лет назад тот нашел корень женьшеня и оставил его там. Он долго не рос из-за изюбра, который наступил на него. И лишь теперь стал прорастать. Китаец сказал, что через пятнадцать он будет готов и герой со своей невестой снова станут молодыми.
Герой занялся добычей пантов вместе с Луваном. Он много раз встречал Хуа-лу с ее олененком. Она перестала бояться людей. Добыча драгоценных пантов не сильно травмировала реликтовых животных. Во время гона, с Хуа-лу приходили статные красавцы рогачи. Кроме приручения оленей, герой стремился оевропеить работающих с ним китайцев, сделать их более независимыми.
Герой научился относится к житейским неудачам по философски. Он не отчаивался, когда олени сбежали в сопки из-за Хуа-лу, которая наступила на хвост бурундуку, укусившему ее в ответ. Она, обезумевшая от боли, свалила ограждения и рванула в сторону, уводя за собой все стадо. Позже олениха вернулась, приведя все стадо обратно.
Прошло десять лет. Лувен умер. Питомник процветал. Герой повстречал женщину и полюбил ее, совсем не ту, которая когда-то превратилась в Цветок-Оленя. Однако, память не стерла воспоминания о прекрасной девушке.
После окончания русско-японской войны я выбрал трехлинейку получше и отправился из Маньчжурии в Россию. Довольно скоро перешел русскую границу, перевалил какой-то хребет и на берету океана встретился с китайцем, искателем жень-шеня. Лувен приютил меня в своей фанзе, укрытой от тайфунов в распадке Зусу-хэ, сплошь покрытом ирисами, орхидеями и лилиями, окруженном деревьями невиданных реликтовых пород, густо обвитыми лианами.
Из укромного места в зарослях маньчжурского ореха и дикого винограда довелось мне увидать чудо приморской тайги - самку пятнистого оленя Хуа-лу (Цветок-олень), как называют ее китайцы. Ее тонкие ноги с миниатюрными крепкими копытцами оказались так близко, что можно было схватить животное и связать. Но голос человека, ценящего красоту, понимающего ее хрупкость, заглушил голос охотника. Ведь прекрасное мгновение можно сохранить, если только не прикасаться к нему руками. Это понял родившийся во мне едва ли не в эти мгновения новый человек. Почти сразу же, будто в награду за победу над охотником в себе, я увидел на морском берегу женщину с привезшего переселенцев парохода.
Глаза ее были точь-в-точь как у Хуа-лу, и вся она как бы утверждала собой нераздельность правды и красоты. Ей сразу же открылся во мне этот новый, робко-восторженный человек. увы, проснувшийся во мне охотник чуть было не разрушил почти состоявшийся союз. Снова заняв покоряющую все высоту, я рассказал ей о встрече с Хуа-лу и как преодолел искушение схватить ее, а олень-цветок как бы в награду обернулся царевной, прибывшей стоящим в бухте пароходом. Ответом на это признание был огонь в глазах, пламенный румянец и полузакрытые глаза. Раздался гудок парохода, но незнакомка будто не слышала его, а я, как это было с Хуа-лу, замер и продолжал сидеть неподвижно. Со вторым гудком она встала и, не глядя на меня, вышла.
Лувен хорошо знал, кого от меня увез пароход. На мое счастье, это был внимательный и культурный отец, ведь суть культуры - в творчестве понимания и связи между людьми: «Твой жень-шень еще растет, я скоро покажу его тебе».
Он сдержал слово и отвел в тайгу, где двадцать лет назад был найден «мой» корень и оставлен еще на десять лет. Но изюбр, проходя, наступил на голову жень-шеня, и он замер, а недавно вновь начал расти и лет через пятнадцать будет готов: «Тогда ты и твоя невеста - вы оба снова станете молодыми».
Занявшись с Луваном очень прибыльной добычей пантов, я время от времени встречал Хуа-лу вместе с ее годовалым олененком. Как-то сама собой пришла мысль одомашнить пятнистых оленей с помощью Хуа-лу. Постепенно мы приучили ее не бояться нас.
Когда начался гон, за Хуа-лу пришли и самые мощные красавцы рогачи. Драгоценные панты добывались теперь не с такими, как прежде, трудами и не с такими травмами для реликтовых животных. Само это дело, творимое в приморских субтропиках, среди несказанной красоты, становилось для меня лекарством, моим жень-шенем.
В своих мечтах я хотел, кроме приручения новых животных, «оевропеить» работавших со мной китайцев, чтобы они не зависели от таких, как я, и могли постоять за себя сами.
Однако есть сроки жизни, не зависящие от личного желания: пока не пришел срок, не создались условия - мечта так и останется утопией. И все же я знал, что мой корень жень-шень растет и я своего срока дождусь. Не надо поддаваться отчаянию при неудачах. Одной из таких неудач было бегство оленей в сопки. Хуа-лу как-то наступила на хвост бурундуку, лакомившемуся упавшими из ее кормушки бобами. Зверек вцепился зубами ей в ногу, и олениха, обезумев от боли, ринулась в сторону, а за ней все стадо, обрушившее ограждения. На развалинах питомника как не думать, что Хуа-лу - ведьма, поманившая своей красотой и превратившаяся в прекрасную женщину, которая, как только я ее полюбил, исчезла, повергнув в тоску. Едва же я начал справляться с ней, творческой силой разрывая заколдованный круг, как Хуа-лу порушила все это.
Но все эти мудрствования всегда разбивает сама жизнь. Вдруг вернулась со своим олененком Хуа-лу, а когда начался гон, пришли за ней и самцы.
Минуло десять лет. Уже умер Лувен, а я все еще был одинок. Питомник рос, богател. Всему свои сроки: в моей жизни вновь появилась женщина. Это была не та женщина, которая когда-то появилась, как обернувшаяся царевной Хуа-лу, Цветок-олень. Но я нашел в ней собственное мое существо и полюбил. В этом и есть творческая сила корня жизни: преодолеть границы самого себя и самому раскрыться в другом. Теперь у меня есть все; созданное мной дело, любимая жена и дети. Я один из самых счастливых людей на земле. Однако временами беспокоит одна мелочь, ни на что не влияющая, но о которой надо сказать. Каждый год, когда олени сбрасывают старые рога, какая-то боль и тоска гонит меня из лаборатории, из библиотеки, из семьи. Я иду на скалу, из трещин которой вытекает влага, будто скала эта вечно плачет. Там в памяти воскресает прошлое: мне видится виноградный шатер, в который Хуа-лу просунула копытце, и боль оборачивается вопросом к каменному другу-скале или упреком себе: «Охотник, зачем ты тогда не схватил ее за копытца!»
После окончания русско-японской войны я выбрал трехлинейку получше и отправился из Маньчжурии в Россию. Довольно скоро перешел русскую границу, перевалил какой-то хребет и на берету океана встретился с китайцем, искателем жень-шеня. Лувен приютил меня в своей фанзе, укрытой от тайфунов в распадке Зусу-хэ, сплошь покрытом ирисами, орхидеями и лилиями, окруженном деревьями невиданных реликтовых пород, густо обвитыми лианами. Из укромного места в зарослях маньчжурского ореха и дикого винограда довелось мне увидать чудо приморской тайги - самку пятнистого оленя Хуа-лу (Цветок-олень), как называют её китайцы. Ее тонкие ноги с миниатюрными крепкими копытцами оказались так близко, что можно было схватить животное и связать. Но голос человека, ценящего красоту, понимающего её хрупкость, заглушил голос охотника. Ведь прекрасное мгновение можно сохранить, если только не прикасаться к нему руками. Это понял родившийся во мне едва ли не в эти мгновения новый человек. Почти сразу же, будто в награду за победу над охотником в себе, я увидел на морском берегу женщину с привезшего переселенцев парохода.
Глаза её были точь-в-точь как у Хуа-лу, и вся она как бы утверждала собой нераздельность правды и красоты. Ей сразу же открылся во мне этот новый, робко-восторженный человек. Увы, проснувшийся во мне охотник чуть было не разрушил почти состоявшийся союз. Снова заняв покоряющую все высоту, я рассказал ей о встрече с Хуа-лу и как преодолел искушение схватить её, а олень-цветок как бы в награду обернулся царевной, прибывшей стоящим в бухте пароходом. Ответом на это признание был огонь в глазах, пламенный румянец и полузакрытые глаза. Раздался гудок парохода, но незнакомка будто не слышала его, а я, как это было с Хуа-лу, замер и продолжал сидеть неподвижно. Со вторым гудком она встала и, не глядя на меня, вышла.
Лувен хорошо знал, кого от меня увез пароход. На мое счастье, это был внимательный и культурный отец, ведь суть культуры - в творчестве понимания и связи между людьми: «Твой жень-шень еще растет, я скоро покажу его тебе».
Он сдержал слово и отвел в тайгу, где двадцать лет назад был найден «мой» корень и оставлен еще на десять лет. Но изюбр, проходя, наступил на голову жень-шеня, и он замер, а недавно вновь начал расти и лет через пятнадцать будет готов: «Тогда ты и твоя невеста - вы оба снова станете молодыми».
Занявшись с Луваном очень прибыльной добычей пантов, я время от времени встречал Хуа-лу вместе с её годовалым олененком. Как-то сама собой пришла мысль одомашнить пятнистых оленей с помощью Хуа-лу. Постепенно мы приучили её не бояться нас.
Когда начался гон, за Хуа-лу пришли и самые мощные красавцы рогачи. Драгоценные панты добывались теперь не с такими, как прежде, трудами и не с такими травмами для реликтовых животных. Само это дело, творимое в приморских субтропиках, среди несказанной красоты, становилось для меня лекарством, моим жень-шенем. В своих мечтах я хотел, кроме приручения новых животных, «оевропеить» работавших со мной китайцев, чтобы они не зависели от таких, как я, и могли постоять за себя сами.
Однако есть сроки жизни, не зависящие от личного желания: пока не пришел срок, не создались условия - мечта так и останется утопией. И все же я знал, что мой корень жень-шень растет и я своего срока дождусь. Не надо поддаваться отчаянию при неудачах. Одной из таких неудач было бегство оленей в сопки. Хуа-лу как-то наступила на хвост бурундуку, лакомившемуся упавшими из её кормушки бобами. Зверек вцепился зубами ей в ногу, и олениха, обезумев от боли, ринулась в сторону, а за ней все стадо, обрушившее ограждения. На развалинах питомника как не думать, что Хуа-лу - ведьма, поманившая своей красотой и превратившаяся в прекрасную женщину, которая, как только я её полюбил, исчезла, повергнув в тоску. Едва же я начал справляться с ней, творческой силой разрывая заколдованный круг, как Хуа-лу порушила все это.
Но все эти мудрствования всегда разбивает сама жизнь. Вдруг вернулась со своим олененком Хуа-лу, а когда начался гон, пришли за ней и самцы.
Минуло десять лет. Уже умер Лувен, а я все еще был одинок. Питомник рос, богател. Всему свои сроки: в моей жизни вновь появилась женщина. Это была не та женщина, которая когда-то появилась, как обернувшаяся царевной Хуа-лу, Цветок-олень. Но я нашел в ней собственное мое существо и полюбил. В этом и есть творческая сила корня жизни: преодолеть границы самого себя и самому раскрыться в другом. Теперь у меня есть все; созданное мной дело, любимая жена и дети. Я один из самых счастливых людей на земле. Однако временами беспокоит одна мелочь, ни на что не влияющая, но о которой надо сказать. Каждый год, когда олени сбрасывают старые рога, какая-то боль и тоска гонит меня из лаборатории, из библиотеки, из семьи. Я иду на скалу, из трещин которой вытекает влага, будто скала эта вечно плачет. Там в памяти воскресает прошлое: мне видится виноградный шатер, в который Хуа-лу просунула копытце, и боль оборачивается вопросом к каменному другу-скале или упреком себе: «Охотник, зачем ты тогда не схватил её за копытца!»
«С третичного периода в уссурийской тайге сохранились... страшные тигры, и одно из самых нежных и грациозных существ - пятнистый олень, и растения удивительные - древовидный папоротник, аралия и знаменитый корень жизни Жень-шень. Как не задуматься о силе человека на земле, если даже оледенение субтропической зоны не могло выгнать зверей; но от грохота человеческих пушек в 1904 г. в Манчжурии они бежали». Нечто похожее случилось и с рассказчиком повести. После контузии на русско-японской войне он пешком из Манчжурии отправился через тайгу на родину, в Россию, с винтовкой и полным мешком патронов. Рассказчика «с малолетства манила неведанная природа». По пути он попадает «в какой то по его вкусу построенный рай». Рассказчик любуется девственной природой уссурийского края, стоя на вершине холма. На коре пробкового дерева он неожиданно обнаруживает написанные по-русски слова, запрещающие дальнейшее движение вперед. «Соблюдая таежный декрет», рассказчик поворачивает обратно. В этот момент из-за дерева выходит притаившийся там китаец. Он уже понял, что рассказчик - «неопасный человек», который уважает обитателей тайги, и решил, что его можно пускать в свои владения.
Китаец (его зовут Лувен) на ломаном русском языке объясняет гостю, что здесь китайские охотники ловят изюбрей и пятнистых оленей, а сам он - «искатель корня жизни Жень-Шеня». Приютив и накормив рассказчика, не спрашивая, кто он и зачем пришел, Лувен поселяет его в свою маленькую фанзу. В распадке постоянно пасутся пятнистые олени, «редчайшие звери приморской тайги, сохраняющие будто бы в своих рогах, когда они молоды и насыщены кровью, целебную силу, возвращающую людям молодость и радость».
Однажды рассказчик совсем близко видит у водопоя могучего оленя в обществе необыкновенно красивой оленихи (ланки) с олененком. «Прекрасные черные блестящие глаза - не глаза, а совсем как цветок... китайцы этого драгоценного оленя зовут Xya-лу, значит - олень-цветок». У ланки прострелено одно ухо. Рассказчик запоминает олениху, про себя дает ей имя Xya-лу.
На другой день с рассказчиком происходит «самое большое событие жизни». Он бродит по долине Зусу-хэ, сплошь усыпанной цветами. «Каждый цветок в Зусу-хэ представляет собой маленькое солнце, и этим он говорит всю историю встречи солнечного луча с землею... Были ирисы - от бледно-голубых до почти черных, орхидеи всевозможных оттенков, лилии красные, оранжевые, желтые, и среди них везде звездочками ярко-красными была рассыпана гвоздика. По этим долинам, простым и прекрасным цветам везде летали бабочки, похожие на летающие цветы, желтые с черными и красными пятнами аполлоны, кирпично-красные с радужными переливами крапивницы и огромные удивительные темно-синие махаоны. Некоторые из них... могли садиться на воду и плыть, а потом опять поднимались и летали над морем цветов». Лианы опутывают стволы деревьев так, что образуют своеобразные шатры. Внутри шатра «зелень светилась как бы сама от себя, и всюду были солнечные зайчики». Совсем близко к шатру, в котором сидит рассказчик, подбирается ланка пятнистого оленя, чтобы полакомиться виноградными листьями. Рассказчик узнает в ней Xya-лу. Благодаря тому, что ветер дует в сторону человека, олениха не чует его присутствия. Рассказчик смотрит ей прямо в глаза, ему радостно оттого, что «много тысяч лет тому назад никому не известный желтолицый поэт, увидев эти глаза, понял их как цветок, и я теперь, белолицый, их понимаю тоже, как цветок; радостно было и оттого, что я не один и что на свете есть бесспорные вещи». Рассказчик представляет эти прекрасные глаза на лице женщины. Тем временем Xya-лу вдруг поднимается на задние ноги, передние поднимает высоко над лицом невидимого ей человека так, что сквозь виноградные листья до него почти дотрагиваются маленькие изящные копытца. Рассказчик, охотник со стажем, с трудом не поддается искушению схватить животное за копытца. Ho в нем как бы просыпается «другой человек, которому, напротив, не надо хватать, если приходит прекрасное мгновенье, напротив, ему хочется то мгновенье сохранить нетронутым и так закрепить в себе навсегда».
Период охоты в уссурийской тайге и общения с Лувеном совпал у рассказчика со временем первой любви. «Если бы это не раз в жизни пришло, а всегда жило в тебе, то можно бы всем нам всегда и всюду каждый цветок, каждую лебедь, каждую ланку превращать в царевну и жить, как мы жили с этой моей превращенной царевной в долине цветов Зусу-хэ... Мы слушали в фанзочке подземный разговор наших предков, и тут же искатель корня жизни Лувен рассказывал нам о чудесных свойствах этого корня, способного наделять человека вечной молодостью и красотой... говорил, что... для успеха в искании корня жизни надо иметь чистую совесть». Рассказчик приводит любимую в виноградный шатер. Страстно желая близости с ней, он, в отличие от эпизода с Xya-лу (когда ему удалось подавить свое желание), «делает ошибку, как охотник». Женщина, перепуганная и возмущенная грубым вторжением, «меняется» к нему. Чтобы загладить свою вину, молодой человек начинает рассказывать любимой о случае с Xya-лу. Ему кажется, что так он сумеет доказать, что способен «удержать в себе прекрасное мгновенье... занять всю высоту, а ошибка перед этим просто случайность и больше она не повторится». Женщина, не глядя на него, уходит, и скоро уезжает в неизвестном направлении.
У самого моря рассказчик находит большой камень в форме сердца. На камне выступают капли влаги, похожие на слезы. У этого камня рассказчик подолгу стоит и смотрит на океан, по которому его любимую унес прочь пароход. Здесь молодой человек приходит к выводу, что утешения нет и не будет.
Однажды ночью рассказчик с Лувеном разводят костер для защиты от тигров. В ночи летают миллионы светлячков с зажженными фонариками. «Срок света каждому из них назначен был очень короткий, секунда, может-быть, две, и все кончалось во тьме, но тут же начиналось другое. То же ли насекомое, отдохнув’, продолжало свой светящийся путь, или же путь одного кончался и продолжался другим, как у нас в человеческом мире». Лувен говорит, что он понимает происходящее так же, как и его товарищ. Тот не может взять в толк, что должны означать эти слова. Издалека доносится грохот. Рассказчик вслух предполагает, что где-то вдалеке сорвался камень. Лувен снова повторяет, что понимает происходящее так же, как и его товарищ, и снова никак не комментирует свое замечание. К костру слетаются тучи бабочек, в ночном воздухе далее слышится шелест их крыльев. Рассказчик, все еще находящийся под впечатлением недавнего разрыва с любимой, улавливает этот необычный звук и называет его шелестом жизни. В третий раз Лувен соглашается с его видением мира. Рассказчик наконец понимает, что китайца все это время занимали не явления окружающей природы, а он сам, его товарищ, человек. Лувену было важно через отношение товарища к природе понять его самого. Рассказчик понимает, почему его недавнее поведение было неправильным. «Я был уверен тогда, что, схвати я свою невесту, как оленя, - и все: вопрос о корне жизни решен. Я по молодости слишком много придавал значения любви без роз и черемухи. Да, конечно, корень жизни нашей находится в земле, и любовь наша с этой стороны, как у животных, но нельзя же из-за этого зарывать стебель и цвет свой в землю, а таинственный корень обнажать и лишать начало человеческой жизни покрова».
Рассказчик считает, что ему повезло, потому что он встретил на своем жизненном пути Лувена. Лувен - человек, сроднившийся с природой, собственным примером показавший товарищу, что в жизни истинно, а что ложно.
Лувен начинал в тайге охотником, но потом, как следует из его намеков, в его жизни произошел какой-то перелом, и Лувен бросил свое жестокое дело. Он поменял «губящее жизнь дикое звероловство» на поиск корня жизни. Жизненным предназначением Лувена было «врачевание», причем не только телесных недугов, ко и душевных - «люди уходили от него с веселыми лицами». После корня жизни главным лекарством Лувен считал деньги. Недостатка в средствах он никогда не испытывал, но и не кичился, а употреблял деньги на благо людей. Однажды из-за разлива реки погибли все поля русских поселенцев в долине Зусу-хэ. Лувен связался со своими друзьями в тайге, и «русские люди были спасены от голодной смерти только этой китайской помощью».
Почти все родственники Лувена умерли. Он заботится о вдове брата и о его детях. Лувен был «самый нежный, внимательный и культурный отец, какие только бывают на свете... В душистом мыле и щеточках заключается только ничтожная часть культуры, а суть ее в творчестве понимания и связи между людьми». Рассказчик просит Лувена помочь ему исцелиться от тоски. Тот обещает вскоре показать товарищу его собственный Жень-шень, который где-то растет в тайге.
К Лувену приходят искатели корня жизни, манчжуры, приносят Жень-шень. Рассказчик видит корень впервые в жизни. Его поражает, с каким почтением относятся к корню люди. Женьшень по очертаниям напоминает человека; у него заметны руки, ноги с пальцами, голова, тело, коса на голове. Манчжуры и Лувен горячо обсуждают странные на первый взгляд подробности: «вот такая-то мочка лучше идет к корню мужскому и украшает его, а к корню женскому, напротив, она не идет, и не лучше ли осторожно совсем ее удалить».
Лувен ведет рассказчика вглубь тайги, чтобы найти его корень жизни. Рассказчик интересуется, как вернуться на это неприметное место спустя много лет (когда можно будет выкопать Женьшень). Ведь тайфун может разметать мох из дупла, а весенний поток - вырвать с корнем дерево, сейчас служащее ориентиром. В ответ Лувен призывает его на поиск корня жизни всегда «идти с чистой совестью и никогда не оглядываться назад, в ту сторону, где все уже измято и затоптано». Присев в молчании отдохнуть на траву, в которой им и предстоит искать Жень-шень, двое людей слышат «неслыханное, невообразимое множество кузнечиков, сверчков, цикад и других музыкантов». Вскоре они перестают замечать эту музыку; их окружает «творческая тишина... но если ход спокойной мысли оборвется и невозможное желание кому-то близкому что-то сказать вырвется даже сильно сдержанным стоном, то вдруг из этого ручья, бегущего, вероятно, по камням, быстро вырвется: “Говорите, говорите, говорите”». Лувен предсказывает, что через пятнадцать лет рассказчик вернется на это место со своей женой и возьмет свой корень жизни. Они вдвоем используют этот корень и оба вновь обретут молодость.
Рассказчик ходит в тайгу на охоту на самцов пятнистых оленей за их пантами (рогами, уже достаточно отросшими, но еще не окостеневшими). Во время охоты на первого пантача рассказчика преследует барс (у барса привычка заходить в спину преследующему его охотнику и нападать сзади). Однако молодой человек успевает добраться до фанзы Лувена. Вдвоем товарищам удается перехитрить хищника (Лувен идет по тропе, отвлекая внимание барса, в то время как рассказчик, затаившись за камнем, наблюдает за барсом через мушку прицела). В итоге охотники добывают великолепную шкуру барса и заваливают оленя-пантача. Вдвоем с Лувеном рассказчик на Туманной горе организует пантовое хозяйство. Вначале им удается заманить туда Хуа-лу с ее олененком. План их сводится к следующему: каждое утро олениха водит пастись олененка на мыс Орлиное Гнездо. Пройти туда можно только по узкому переходу. Дождавшись, когда ланка с олененком проходят на мыс, люди разводят на перешейке костер. Напуганная дымом и запахом человека, ланка остается в Орлином Гнезде. «С этого разу мыс Орлиное Гнездо сделался самым маленьким и самым красивым в мире скалистым зоопарком ».
«Лувен дал знать в тайгу, и в фанзу пришли китайские рабочие. В загороженном Орлином Гнезде, где свободно паслась одна Хуа-лу, построили питомник оленей со стойлом, с двором для выгула и панторезным сараем». Рассказчик сам продумывает и конструирует панторезный станок.
Вслед за первым животным друзья приручают и других оленей. В течение всей зимы рассказчику так и не удается выбраться в тайгу, чтобы «послушать зимнюю тишину без птиц и летних музыкантов», а заодно посмотреть, как выживает ясень-шень, одно из самых нежных субтропических растений под снегом. У рассказчика очень много работы по уходу за оленями, ко «черный труд не прискучил» ему. По-прежнему он с нежностью относится к Хуа-лу, точно она - близкое ему существо. Другим оленям рассказчик тоже дает имена - Черноспинник, Мигун, Круторогий, Развалистый, Щеголь, Серый Глаз. Все они в положенный срок сбрасывают свои старые костяные рога.
Лувен рассказывает товарищу сказку о бессмертном олене, который будто бы никогда не сбрасывает рогов. «Все легенды и сказки Лувена были дороги своим каким-то исходным верным основанием». Однажды и рассказчик видит в тайге оленя с костяными рогами, когда все остальные олени уже ходят без рогов. Однако разгадка «бессмертия оленя» оказывается очень простой: во время весенних боев рогач потерял свои половые органы, «и молодая жизнь, напирающая из-под низу на старые рога, прекратилась, живые рога не росли, а мертвые, костяные, оставались без перемен. Ho там, где нет перемен и в старом все остается по-старому мертвым костяком, легче всего видеть бессмертие, да, пожалуй, это самый понятный для всех и правдивый образ бессмертия: мертвые бессменные костяные рога».
Когда к лету панты у оленей отрастают, Лувен и рассказчик приступают к их обрезанию. Операция эта не столько болезненная, сколько позорная для оленя. Рассказчик отмечает, что самый могучий олень, Серый глаз, ведет себя в этой ужасной ситуации достойно: «не только не крикнул, но и глазом не повел». Рассказчик отчетливо понимает в этот момент, что «унизительных положений нет, если сам не унизишься».
К сожалению рассказчика, в результате случайности (в питомник забежал бурундук и напугал оленей) все олени, сломав изгородь, разбегаются. Рассказчик в отчаянии, Лувен утешает его. Однако Хуа-лу возвращается в питомник сама: она привыкла к тому, что ее кормят и охраняют. Во время гона Лувен с рассказчиком выпускают Хуа-лу из своего «зоопарка». Олени-самцы бегут за ней, их не пугает и не останавливает даже запах человека. Хуа-лу же, уже привыкшая к людям, бежит в питомник, как к себе домой. Рассказчик очень рад. «Разлука с оленями раскрыла мне самому, какие силы я вложил в это дело, я обрадовался потому, что мог теперь снова начать свое необыкновенно прекрасное строительство».
Во время гона рассказчик наблюдает «битву жизни» между Серым Глазом и Черноспинником над самым обрывом, над рифами. У Серого Глаза срезаны панты; на лбу торчат только костяные шишки. Однако гордое животное, полное чувства собственного достоинства, принимает бой за право по-прежнему «называться властелином тайги». От одного удара костяными шишками по лбу падают на колени многие молодые олени. Черноспинник, дождавшись, когда Серый Глаз утомится, сам идет в наступление. Серый Глаз, лишенный рогов, получает много ударов в шею, истекает кровью, но не сдается. Когда Черноспинник уже пронзает ему сердце рогами, Серый Глаз «остатком последних сил нанес такой удар, что Черноспинник вдруг оборвался и полетел вниз, на рифы... Потом Серый Глаз покачнулся и пал».
Проходит десять лет с того дня, как рассказчик начал вести пантовое хозяйство. Он давно один. Лувен умер. Ho настал день, когда к рассказчику вернулась любимая - уже в обличье другой женщины: «сила корня жизни такая, что я в ней нашел собственное мое существо и полюбил другую женщину, как желанную в юности... Под напором возвращенной радости... оба становятся для себя такими же молодыми, как были... это действие корня жизни Жень-шень». Рассказчик и его невеста находят место, где растет корень жизни, вновь слышат, как из ручья доносится: «Говорите, говорите, говорите!» Вместе они выкапывают корень, обращаясь с ним, как с живым существом. Натянутость их отношений исчезает. «В этом и есть творческая сила корня жизни, чтобы выйти из себя и себе самому раскрыться в другом».
Теперь рассказчик - счастливый человек, любящий свое дело и свою семью. Он ищет «ежедневно всякого повода соединить методы современного знания с силой родственного внимания, заимствованного у Лувена». Только одна мелочь не дает ему покоя. Каждую весну, когда олени сбрасывают свои старые рога, в нем тоже происходит какое-то обновление. Тоска гонит рассказчика из дома, он бродит по лесу, добирается до скалы, из бесчисленных трещин которой, словно слезы, сочится вода. Там он вспоминает прошедшее, чувствует себя молодым, вспоминает, как просунула в виноградный шатер свои копытца Хуа-лу. «Является прошлое со всей его болью, и тогда, как будто совсем ничего не нажил, говорю вслух своему истинному другу, сердцу-скале:
Охотник, охотник, зачем ты тогда не схватил ее за копытца!..
В эти болезненные дни я сбрасываю с себя все созданное, как олень свои рога, а потом возвращаюсь в лабораторию, в семью, и снова начинаю работать... и мало-помалу вступаю в предрассветный час творчества новой, лучшей жизни людей на земле».
