Мартин подобрал несколько своих отпечатанных на машинке рассказов, посомневался было, потом прибавил к ним «Голоса моря». Стоял июнь, и к концу дня они на велосипедах покатили к холмам. Это второй раз он оказался наедине с ней вне дома, и, пока они ехали среди душистой теплыни, овеваемые свежим прохладным дыханием морского ветерка, Мартин всем существом ощущал, как прекрасен, как хорошо устроен мир и как замечательно жить на свете и любить. Они оставили велосипеды на обочине и взобрались на круглую побуревшую вершину холма, где опаленные солнцем травы дышали зрелой сухой сладостью и довольством сенокосной поры.
– Эта трава свое дело сделала, – сказал Мартин, когда они сели. Руфь-на его пиджак, а он растянулся прямо на земле. Он вдыхал сладкий дух порыжелой травы не только легкими, но и мыслью, мгновенно перенесясь от частного к общему. – Совершила то, ради чего существовала, – продолжил он, с нежностью поглаживая сухие былинки. – Унылые зимние ливни только подхлестнули ее стремление к цели, она выстояла яростной весной, расцвела, приманила насекомых и пчел, рассеяла семена, мужественно. Исполнила свой долг перед собой и миром и…
– Отчего вы всегда так нестерпимо-практически смотрите на все?-перебила его Руфь.
– Наверно, оттого, что я изучаю эволюцию. Сказать по правде, у меня только-только открылись глаза.
– Но мне кажется, этот практицизм мешает вам видеть красоту, вы ее губите, словно дети, которые ловят бабочек и при этом стирают яркую пыльцу с чудесных крылышек.
Мартин покачал головой.
– Красота полна значения, а этого я прежде не знал. Просто воспринимал красоту саму по себе, будто она существует просто так, без всякого смысла. Ничего не понимал в красоте. А теперь понимаю, вернее, только еще начинаю понимать. Понимаю, что она такое, трава, понимаю всю скрытую алхимию солнца, дождя, земли, благодаря которой она стала травой, и от этого она теперь, на мой взгляд, еще прекраснее. Право же, в судьбе каждой травинки есть и романтика, и даже необыкновенные приключения. Сама эта мысль волнует воображение. Когда я думаю об игре энергии и материи, об их потрясающем единоборстве, я чувствую, что готов писать о травинке эпическую поэму.
–Как хорошо вы говорите!-рассеянно сказала Руфь, и он заметил, что смотрит она на него испытующе.
Он смутился под этим взглядом, растерялся, густо покраснел.
– Надеюсь, я… я понемногу учусь говорить, – запинаясь, вымолвил он. – Во мне столько всего, о чем я хочу сказать. Но все это так огромно. Я не нахожу слов, не могу выразить, что там внутри. Иногда мне кажется, весь мир, вся жизнь, все на свете поселилось во мне и требует: будь нашим голосом. Я чувствую, ох, не знаю, как объяснить… Я чувствую, как это огромно а начинаю говорить, выходит детский лепет. До чего трудная задача – передать чувство, ощущение такими. словами, на бумаге.или вслух, чтобы тот, кто читает или слушает, почувствовал или ощутил то же, что и ты. Это великая задача. Вот я зарываюсь лицом в траву, вдыхаю ее запах, и он повергает меня в трепет, будит тысячи мыслей и образов. Я вдохнул дыхание самой вселенной, и мне внятны песни и смех, свершение и страдание, борьба и смерть; и в мозгу рождаются картины, они родились, уж не знаю как, из дыхания травы, и я рад бы рассказать о них вам, миру. Но где мне? Я косноязычен. Вот сейчас я попытался дать вам понять, как действует на меня запах травы, и не сумел. Только и получился слабый, нескладный намек на мои мысли и чувства. По-моему, у меня выходит просто жалкая тарабарщина. А невысказанное меня душит. Немыслимо! – в отчаянии он вскинул руки. – Это не объяснишь! Никакими словами не передашь!
– Но вы и в самом деле хорошо говорите, – настойчиво повторила Руфь. – Только подумайте, как вы продвинулись за то короткое время, что мы знакомы. Мистер Батлер выдающийся оратор. Во время предвыборной кампании его всегда просят выступать с речами. А на днях за обедом вы говорили ничуть не хуже. Просто он более сдержанный. Вы слишком горячитесь, но постепенно научитесь собой владеть. Из вас еще выйдет отличный оратор. Вы далеко пойдете… если захотите. У вас это отлично получается. Я уверена, вы можете вести за собой людей и за что бы вы ни взялись, вы преуспеете, как преуспели в грамотности. Из вас вышел бы отличный адвокат. Вы бы могли блистать на политическом поприще. Ничто не мешает вам добиться такого же замечательного успеха, какого добился мистер Батлер. И обойдетесь без несварения желудка, – с улыбкой прибавила она.
Так они беседовали. Руфь с обычной своей мягкой настойчивостью опять и опять повторяла, что Мартину необходимо серьезное образование, что латынь дает неоценимые преимущества, это одна из основ при вступлении на любое поприще. Она рисовала свой идеал преуспевающего человека, и это был довольно точный портрет ее отца, с некоторыми черточками и оттенками, позаимствованными у мистера Батлера. Мартин слушал жадно, весь обратился в слух, он лежал на спине и, подняв голову, радостно ловил каждое движение ее губ, когда она говорила. Но к ее словам оставался глух. Картины, что она рисовала, отнюдь его не привлекали, он ощущал тупую боль разочарования да еще жгучую любовную тоску. Ни разу не помянула она о его писательстве, и забытые лежали на земле захваченные с собой рукописи.
Наконец, когда оба умолкли, Мартин взглянул на солнце, прикинул, высоко ли оно еще в небе, и, подобрав рукописи, тем самым напомнил о них. – Совсем забыла, – поспешно сказала Руфь. – А мне так хочется послушать.
Мартин стал читать рассказ, он льстил себя надеждой, что это у него один из лучших. Рассказ назывался «Вино жизни», вино это пьянило его, когда он писал, – пьянило и сейчас, пока читал. Была какая-то магия в самом замысле рассказа, и Мартин еще расцветил ее магией слов, интонаций. Прежний огонь, прежняя страсть, с какой он писал тогда, вспыхнули вновь, завладели им, подхватили, и он был слеп и глух ко всем изъянам. Не то чувствовала. Руфь. Вышколенное ухо различало слабости и преувеличения, чрезмерную выспренность новичка и мгновенно улавливало каждый сбой, каждое нарушение ритма фразы. Интонацию рассказа Руфь замечала, пожалуй, лишь там, где автор изъяснялся чересчур напыщенно, и тогда ее неприятно поражало явное дилетантство. Таково было и ее окончательное суждение: рассказ дилетантский, но Мартину она этого говорить не стала. Когда он дочитал, только и отметила мелкие огрехи и сказала, что рассказ ей понравился.
Мартин Иден показан настоящим человеком, который живёт, поэтом, сильным энергетически, сильным душой и телом, мужественным, ранимым и добрым.
Он даже не знал,что в нём заключён блестящий ум. Надо было только направить свои силы в правильное русло.
Правда встаёт вопрос, а надо ли ему это было? Он был моряком,был свободным человеком. Зачем он сам привёл себя к бездне? Из-за любви, из-за лучших побуждений показать людям красоту, которую никто не мог понять и оценить по достоинству.
Ради любви к Руфь он превратился из моряка-кутилы в известного писателя и в одного из умнейших людей.
В любви к Руфи была заключена вся его жизнь! Он возвёл её в культ и поклонялся ей.
Начал заниматься самообразованием, чтобы встать как он думал с ней на одной ступени, быть достойным её.
С другой стороны у него была жажда к знаниям.Он рисовал в голове картины на каждое событие в его жизни. Был окрылён любовью. Она заставляла его двигаться вперёд.
Как легко мы разочаровываемся в своём окружении.
Мартин достигнув всего к чему стремился понял,что больше не к чему стремиться, он потерял интерес к жизни, к литературе.Он признал, что болен душевно.
Увидел,что его окружают льстецы и пустышки.
Он хотел своими стихами, рассказами показать людям красоту, стремился к ней, искал формулу её, но люди не смогли оценить по достоинству ту красоту, что заставляло биться сердце Мартина. Красоту, которую видел только он.
Его возлюбленная не верила в него. Она жила в ограниченном мирке.
Хотела приручить Мартина,сравнивала его с бульдогом. Отрицала свою любовь, хотя она была.
Это была её первая Любовь. Она не умела любить, но как женщина она тянулась к Мартину. Старалась его переделать по её сформировавшимся взглядам.
Ей не хватало силы, которая была у Мартина и он с радостью делился этой силой.
Он хотел поддержки и понимания, вместе разделять радость и печаль,триумфы и поражения. Хотел жить вместе с ней.
Главный герой покончил жизнь самоубийством и даже в самом конце он боролся за свою жизнь, но так ему опостылела жизнь, что он сам заставил себя утонуть.
Окончание романа показывает, что у каждого человека есть выбор. Он отказал Руфь когда она пришла к нему и предложила руку и сердце.
В его голове прочно осела мысль высказанная Бриссенденом,что Руфь просто буржуазная девушка. И Мартин сам приходит к мнению,что "любил светлый и лучезарный образ, а не буржуазную девушку".
Как легко жизнь сбросила богиню с пьедестала. Это и привело к тому, что стало губительным для Мартина.Мне кажется Руфь ни в чём не виновата: не может же человек быть виноватым в том, что кто-то увидел его не таким, каков он есть!
Была ещё одна девушка с которой у него могло всё сложиться.
Лиззи Конноли!
Лиззи Конноли любила его, принимала всю сущность его, готова была ради него на всё. Он мог сделать её счастливой, жениться на ней.
Но был бы он счастлив сам?
Я думаю, что нет!Мартин потерял веру в любовь, веру в людей,веру в жизнь.
В душе у человека, лишившегося веры, начинает зиять пустота, которую нечем заполнить. Потому как вера заполняет его душу до донышка.
В Российском молодежном театре (РАМТ) сыграли премьеру спектакля"Мартин Иден". Свою сценическую версию романа Джека Лондона зрителям представил режиссер Андрей Васильев. Рассказывает МАРИНА ШИМАДИНА.
Еще несколько десятилетий назад "Мартин Иден" был одной из любимых книг самой читающей страны в мире. Сильный и благородный герой, стремящийся через тернии своего убогого положения к звездам высокой литературы, неизменно вызывал симпатии читателей, выросших под лозунгом "кто хочет, тот добьется", будоражил молодые души тягой к прекрасному и становился образцом для подражания. Разве только печальный конец безупречного во всех отношениях героя вызывал недоумение - наши люди так не поступают. После перестройки умы бывших советских граждан были заняты совсем другой литературой, и про Джека Лондона с его брутальными моряками и золотоискателями прочно забыли. Но не все. Художественный руководитель Молодежного театра Алексей Бородин как-то признался, что давно мечтал увидеть в репертуаре РАМТа "Мартина Идена" - идеальный роман становления, весьма поучительный для юной аудитории театра.
Осуществить эту мечту взялся Андрей Васильев, которого московские театралы раньше знали как актера. В автобиографическом романе Джека Лондона режиссер разглядел тему, которая раньше в восприятии читателей закономерно отходила на второй план, зато теперь стала особенно актуальной. "У нас, как когда-то в Америке, главный бог - это успех. Даже не деньги, а именно успех. Ему молятся все, а в большей степени молодые люди",- говорит режиссер, и с ним нельзя не согласиться. Спектакль даже имеет подзаголовок "История успеха". Но эта заявленная и довольно перспективная тема остается досадно нераскрытой.
Большую часть сценического времени режиссер повествует о нелегком пути Мартина Идена к славе, о его отношениях с Руфью, живописует жизненные невзгоды и передряги, окунает зрителей в детские воспоминания героя, но когда дело доходит до случившегося успеха, о котором, собственно, и собирались поведать зрителям, автору спектакля оказывается нечего сказать. Причесанный и одетый в приличный костюм Мартин Иден просто сидит на сцене и произносит длинный монолог о подлой славе, между делом отбиваясь от ласк вернувшейся к нему Руфи. И когда он в конце концов встает и прыгает с последнего ряда вниз, за сцену, не знающие сюжета зрители могут и не догадаться, что этот дюжий малый покончил с собой.
Нельзя сказать, что спектакль совсем не придуман. В нем есть отдельные эффектные решения: например, прачечная-преисподняя, в которой Мартин с приятелем, как черти, все в дыму пашут под невесть откуда взявшийся тяжелый рок, или колокол, в роли которого выступает мешок, набитый чеками. По ком он звонит, не вызывает сомнений, но вот уместность того или иного художественного приема остается под вопросом. Эти находки кажутся случайными, будто придуманными для разных спектаклей и не желают складываться в единый образный ряд. За одним исключением. Когда Мартин Иден впервые вступает на паркет гостиной дома Морзов, он с непривычки скользит, судорожно пытаясь не уронить себя перед девушкой из другого круга как в прямом, так и в переносном смысле. После надежной опорой в этой скользкой ситуации ему будут служить книги: разбросанные по сцене томики, по которым герой будет осторожно ступать, как по кочкам на болоте, по его мнению - единственный путь к сердцу любимой (хотя ее на самом деле гораздо больше волнуют его мощные мускулы и грубые руки). Когда же Мартин Иден добивается признания, они словно меняются местами: его новые лаковые ботинки вкупе с тугим кошельком позволяют ему принять устойчивое положение, в то время как у отвергнутой им Руфи земля уходит из-под ног.
Что касается самой инсценировки, тоже сделанной Андреем Васильевым, о выборе тех или иных сцен тоже можно поспорить. Автор свел к минимуму количество персонажей, оставив помимо семейства Морз только бродягу Джо (Виталий Тимашков), выполняющего здесь роль коверного - надо же кому-то иногда посмешить публику, и заклятого детского врага-друга Мартина Масляную Рожу (Сергей Печенкин), который в спектакле становится чем-то вроде альтер эго героя. Чтобы не оставлять исполнителя главной роли один на один с весьма объемным материалом, режиссер разбивает его внутренние монологи на двоих. Причем двойник Мартина представляет как раз его рационалистическое, прагматическое начало, постоянно возвращая витающего в любовных мечтах героя с небес на землю.
Новый спектакль в Молодежном театре играют в небольшой выгородке, устроенной прямо на сцене. Небольшой квадратный подиум с трех сторон окружают зрительские кресла, на первые ряды которых то и дело усаживаются актеры. То есть история взлета и падения Мартина Идена разыгрывается на расстоянии вытянутой руки. И в таких условиях от актеров, не отгороженных от зрителей линией рампы, обычно требуется гораздо большая мера естественности. С этим у молодых артистов РАМТа возникают проблемы. Особенно это касается играющей Руфь Евгении Белобородовой. Актриса зачем-то пытается представить свою героиню недалекой наряженной куклой и до такой степени переигрывает, что невозможно представить, как такой незаурядный человек, как Мартин Иден, мог всерьез любить эту пустышку. Назначив на главную роль молодого Романа Степенского, режиссер в общем-то не прогадал: подходящая фактура, природное обаяние и актерский темперамент позволяют представить большое будущее его героя, но свою профессиональную состоятельность этому Мартину Идену еще предстоит доказать.
Спектакль Молодежного театра «Мартин Иден» снабжен подзаголовком «История успеха». Так в глянцевых журналах называют рубрики, где рассказываются истории о миллионерах и знаменитых брендах. Герой полуавтобиографического романа Джека Лондона - молодой моряк, ставший известным писателем, но надорвавшийся, не был ни тем, ни другим, но почему режиссер и автор инсценировки Андрей Васильев дал спектаклю такой подзаголовок, ясно.
Сам по себе выбор названия весьма замечателен, и особенно точным он кажется для Молодежного театра, где главный режиссер Алексей Бородин очень внимательно относится к афише, словно составляя библиотеку необходимых подростку книг. Спектакли тут бывают лучше и хуже, но с названиями промахиваются редко. К тому же Лондон в театре редок, я, признаться, и не вспомню другой постановки «Мартина Идена», кроме разве что тридцатилетней давности радиоспектакля Анатолия Эфроса, который меня когда-то совершенно заворожил. Роль от автора в нем читал сам Эфрос, а Мартином был Владимир Высоцкий, и его голос, рокочущий на низах, с невероятным богатством обертонов, давал одновременное ощущение мощи, глубины и сложности, без которых нет этого героя.
Андрей Васильев так объясняет свой выбор: «У нас, как когда-то в Америке, главный бог - это успех. Даже не деньги, а именно успех. Ему молятся все, а в большей степени молодые люди». Режиссер утверждает, что для него главная мысль спектакля - цена успеха. Но получилось иначе.
В «Мартине Идене» играют большей частью совсем молодые актеры. Все они уже выходили на сцену РАМТа в нескольких ролях, некоторые живо и обаятельно играли в легкой и милой детской постановке «Сказки на всякий случай». Но здесь их не узнать. Спектакль с самого начала получился тягостным, одновременно угрюмым и крикливым, словно вся эта история превращения - невыносимое напряжение сил личности и таланта юного дикаря, сделавшего себя крупным писателем, - произошла не под влиянием любви, а от зависти.
Мартин Иден, которого играет Роман Степенский, поначалу старательно изображает медвежью неуклюжесть моряка на паркете, так ковыляя в раскоряку, расставляя руки для удержания равновесия и беспрестанно падая, будто он клоун в цирке. А потом играет «вдохновение», яростно тыча в пишущую машинку двумя пальцами и ероша волосы. Если что и связывает описанного Лондоном героя и актера, то разве что богатырское сложение и ясный взгляд, пожалуй, даже чересчур простодушный. Вслед за героем ходит его «внутренний голос», в иные моменты спектакля оказывающийся врагом-приятелем детства по прозвищу Масляная Рожа (Сергей Печонкин). Он рассказывает все, что думает Мартин, обращаясь к нему и будто пытаясь его в этом убедить. Но главная беда произошла с другими героями романа. Особенно с нежной деликатной Руфью, которая в исполнении хорошенькой Евгении Белобородовой выглядит не просто стервозной дурой, но и пошлым, вульгарным созданием, как, впрочем, и вся ее семья. Она, будто гимназистка, без конца визжит и надувает губки и, как сплетница, болтает обо всем, что, по Лондону, только пронеслось в ее голове. (Едва познакомившись с Мартином, Руфь оживленно обсуждает его с матерью: «Ты заметила: у него губы бойца и любовника?»)
Да, спектакль говорит о цене успеха, но совсем не в том смысле, в котором можно было бы подумать, зная роман. Неожиданным образом он представляет взгляд неудачника, мечтающего о реванше: «Смотрите, какие они были все гадкие, глупые, пошлые, как они меня не понимали!», «Смотрите, чего я добился!». И наконец: «Смотрите, как я над ними теперь поглумлюсь!». Жалкого отца Руфи (Валерий Кисленко), пришедшего пригласить прославленного писателя на обед, Мартин встречает ледяным тоном оскорбленной добродетели, а его «внутренний голос», подбежав, сдирает с груди мистера Морза какие-то блестяшки, похожие на медали на мундире, и чуть не выталкивает пожилого человека взашей. Пришедшую за примирением Руфь он тоже выволакивает триумфально, разве что не за волосы. Выглядит все это торжеством неизбывных тяжелых комплексов в духе: «Прибежали?! А где вы были раньше?!» И даже финал, где герой, отговорив положенное, решительно идет через ряды зрителей (публика сидит на сцене) и прыгает в зал, ничего не меняет. Тем, кто не читал роман, наверняка и невдомек, что таким образом Мартин утопился. А те, кто читал, восприняли эту смерть, как очередной повод для удовлетворения тщеславных комплексов: «Вот умру, тогда пожалеете!».
Джека Лондона читают, как правило, в юности. Вернее, мне казалось, читали: на кой черт нонешним прагматикам этот овеянный ветрами всех морей романтик, люто ненавидящий пресные буржуазные ценности и презирающий ту самую пресловутую американскую мечту, которая завладела умами и сердцами наших не только юных современников. Ан нет. Стоит залезть в интернетовские блоги, чтобы убедиться - жив курилка. И именно его Мартин Иден. Ему посвящают стихи, цитируют, а главное, вносят в свои самодеятельные списки обязательного чтения. Жив, может быть, как раз этот поздний роман Лондона, где гимн силе духа обрывается трагически и поражение от победы уже непросто отличить? Во всяком случае, оказалось, обращение Молодежного театра к "Мартину Идену" вовсе не сугубо просветительская акция, а возможность вести вполне актуальный диалог.
В отличие от меня режиссер спектакля Андрей Васильев в этом не сомневался. Для него главная тема постановки - успех, "новый Бог для молодых, которые сегодня заняты одним - они делают карьеру". Скажу сразу, представление вышло поучительным, к финалу растеряв драматическое напряжение. Главному герою, нарушив авторскую волю, даже не дали погибнуть, отправив его куда-то то ли в светлую, то ли в сумрачную даль.
А начиналось все очаровательно. Неуклюжий медведь Мартин в лице артиста Романа Степенского сразу влюбляет в себя не только благопристойную кривляку Руфь (Евгения Белобородова), но и зрительный зал. Невозможно ему не сострадать и за него не болеть. А публике в каком-то смысле и отведена роль болельщиков, потому что усажена она вокруг ринга, на котором и разворачивается действие. Художник Виктор Шилькрот - лаконичен и остроумен. Его сценография не иллюстративна, а драматургична (школа Олега Шейнциса). В ней есть романтическая грусть: из всей морской атрибутики на сцене лишь обшарпанный деревянный трап, только на нем Иден чувствует себя твердо. Есть и юмор: когда обнищавший Иден самоотверженно решает стать "прачкой", неожиданно приоткрывается черная кулиса задника от пола до колосников, набитая белыми мешками белья, перестирать которое нельзя за целую жизнь. Так за мгновения сценограф инсценирует долгие страницы прозы.
Но вернемся на ринг, по которому скользит, то и дело совершая нелепые головокружительные кульбиты, будущий знаменитый писатель. Что там танцы на льду! Начищенный до блеска паркет респектабельного дома Руфи таит для него больше опасностей, чем шторм в открытом море. Нетрудно догадаться, настанет для Мартина момент торжества, когда он легко и презрительно пройдет по этому полу в лаковых штиблетах. Это будет уже шикарный отель, куда униженно примчится предавшая невеста... и заскользит, теряя одновременно лицо и равновесие. Рифма режиссеру удалась. Если вспомнить о замысле, то, пожалуй, тоньше других звучит мотив "цены успеха", лирическая отповедь тем, кто, откладывая на потом радости жизни, обретя известность и достаток, уже не в силах ими насладиться. Все остальное играется в лоб.
Интересно, что первым исполнителем роли Мартина Идена был Владимир Владимирович Маяковский. Как и многие его современники, увлеченный Джеком Лондоном, он в 19-м году сам написал сценарий и снял фильм с прозаическим и назидательным названием "Не для денег родившийся". Его героя звали Иван Нов, а действие было перенесено в Россию. У фильма был отличный рейтинг - он сохранялся в прокате шесть лет. Правда, Маяковский упрекал автора за "плаксивый" финал и поддал оптимизму, не расчувствовав до конца сходство судеб. Фильм забыт, а вот строки из поэмы "Облако в штанах" так и живут через запятую: "Помните? / Вы говорили: / "Джек Лондон, / деньги, / любовь, / страсть..." Собственно говоря, чем не синопсис для современного сериала. С Романом Степенским в главной роли.
Некая тенденция в театре порой бывает ценна сама по себе и не впрямую связана с успехом или неудачей конкретной постановки. Возьмите хотя бы РАМТ, много лет ведомый Алексеем Бородиным. Насколько интересен, своеобразен и подчас неповторим репертуар этого театра. Но самое главное, что он представляет собой почти что антологию именно той литературы, которую непременно должно освоить юное поколение зрителей. Включая и высокую классику, и произведения порядком подзабытые, но беспроигрышно востребованные молодыми.
В подобную тенденцию на все сто вписывается премьера спектакля "Мартин Иден" по одноименному произведению Джека Лондона. Впрочем, вписывается с точки зрения репертуарного выбора и прелюбопытнейших режиссерских намерений, которым, увы, до конца воплотиться в жизнь не удалось. Но какая тишина стоит в зале, с каким интересом и сочувствием следят молодые зрители за сюжетными перипетиями "истории успеха" молодого и нищего моряка, судьбу переломившего, ставшего известным и богатым писателем, этим успехом позже безжалостно раздавленного. В пору своей собственной романтической юности книгу Джека Лондона довелось читать и перечитывать бесконечно. А какое сильное впечатление осталось от радиоспектакля Анатолия Эфроса с Владимиром Высоцким в заглавной роли! Потом, впрочем, прозаические житейские ситуации и уже своя борьба за место под солнцем "Мартина Идена" сильно потеснили, вплоть до полного выселения из головы. Сегодня, учитывая неизбежный налет взрослого цинизма, эта история воспринимается с небольшой долей иронии. Но молодежь в отсутствие этих возрастных издержек переживает все искренне и всерьез. За что и спасибо театру в первую очередь.
Это "спасибо", однако, не снимает многих проблем, со спектаклем связанных. Проблемы, к сожалению, угадываются в самых разных сферах - в инсценировке, режиссуре, актерском исполнении. За инсценировку и постановку взялся один человек - Андрей Васильев, в прошлом актер, в качестве режиссера столичной публике практически неизвестный. Понятно, что для камерного спектакля (а именно такой и получился в РАМТе) из объемного и многонаселенного произведения Джека Лондона пришлось вычленять необходимый минимум, не замутняющий содержания, но его концентрирующий. Для этого, конечно же, нужна была доминирующая, формообразующая идея. Васильев ее вроде бы нашел, обозначив в жанровом подзаголовке спектакля: "история успеха". Но предложенную теорему доказал только наполовину: путь Мартина Идена к вершинам успеха показан достаточно внятно и подробно. Что же случилось потом, почему ценой за этот успех стала добровольно отданная жизнь героя, из спектакля совершенно непонятно. Все сказано в проброс, наспех, скороговоркой, как будто поджимает время и спектакль надо немедленно завершать.
Когда речь идет о прозаическом произведении на театре, тоже трудностей возникает немало. Можно сделать банальную инсценировку, а можно попытаться перевести прозу на язык сцены. И тут, кстати, Андрей Васильев немалого добился. Длинные монологи, утомляющие публику, конечно, случаются, но не часто. Чаще режиссер пытается синтезировать текст с визуально-действенным рядом, с какими-либо эффектами, что идет только на пользу спектаклю.
Сюда же, к удачам можно отнести и концепцию сценографического оформления, придуманную режиссером Андреем Васильевым и художником Виктором Шилькротом. Здесь нет ни натужной привязки сюжета к сегодняшнему дню, как нет и реконструкции места и времени, прописанных Джеком Лондоном. Зато есть умно придуманная театральная условность, которая не только создает такой желанный всем образ спектакля, но и словно бы предъявляет "протокол о намерениях" режиссера и художника: как, в каком эмоциональном регистре стоит сегодня разыгрывать эту историю.
Спектакль идет прямо на Большой сцене РАМТа. В центре - квадратный помост, одновременно напоминающий боксерский ринг и, несмотря на иную форму, цирковую арену. И сразу понятно, что это будет история-поединок и одновременно представление. По взмаху руки актера вспыхивает свет и взрывается музыка. Ботинки Мартина Идена (Роман Степенский) скользят по блестящему "паркету" ринга, заставляя героя терять равновесие и падать оземь. Этот чудный символ сработал бы куда сильнее, повторись он раз или два. Но в 25-й раз думаешь уже только о цирке, который тянет одеяло на себя. Из категории "коверных" и некий бродяга Джо (Виталий Тимашков), то и дело в разных обличьях встречающийся на пути Идена и комикующий порой невпопад, по отношению к общей идее, отнюдь не увеселительной.
Здесь многое функционально и символично одновременно. На Идена надвигается огромный шкаф, извергающий книги. Прачечная, где довелось трудиться герою, представлена люком в преисподнюю, откуда выбиваются клубы дыма. Где-то на заднем плане раздвигаются массивные двери, демонстрируя то тюки с грязным бельем, то сотни свеженапечатанных книг. Подобный антураж сам по себе провоцирует не к повествовательному бытописательству, а к игровым формам, когда история не рассказывается, но именно разыгрывается. На некоей дистанции с когда-то происходившими на самом деле событиями, с нынешним к ним отношением. И такое порой получается здорово: и в уже упомянутом скольжении по паркету, и в "прачечных" сценах, и в некоторых дуэтах Мартина Идена с Руфью (Евгения Белобородова), и в эпизодах с Масляной Рожей (Сергей Печенкин), появляющимся здесь в древнем амплуа "спутника" главного героя. И мешок, набитый деньгами и приглашениями, раскачивается, как колокол, известно по кому звонящий.
Но вот в поведении многих актеров порой не хватает логики. Они, за неимением внятно выстроенных линий их существования, порой впадают в ложный пафос или пытаются нудно что-то объяснять. Заглавный герой в исполнении Р.Степенского, впрочем, выглядит, живет и представляет весьма неплохо, беря и подходящей фактурой, и темпераментом. Но вот чем его привлекла бедняжка Руфь - Белобородова с "тюзовскими" повадками 13-летней школьницы - непонятно. Тут не увидишь ни прописанной Лондоном аристократичности, ни ума, ни элементарных хороших манер. И даже предложенная ей режиссером финальная "потеря почвы под ногами", со скольжениями и падениями на паркете, как это вначале было у самого Идена, выглядит неграциозно.
Сам же Мартин Иден в этом спектакле практически лишен финальных размышлений, прозрений и оценок двойственного итога своей судьбы. Богатство здесь на него сваливается внезапно, в буквальном смысле как снег на голову: с потолка летят разноцветные бумажки, рассыпаясь по залу. И тоже в одночасье он заводит странный здесь монолог на тему "пропала жизнь". Ему так и не дали испытать успех, сравнить свои ощущения и состояния, сделать какие-то выводы. Озвучив положенный текст и грубо оттолкнув Руфь, Иден - Степенский с разбега прыгает со сцены в темноту зрительного зала. Не все даже понимают, что, собственно, произошло. Зато какая тема для дискуссий в долгой гардеробной очереди...
Впрочем, этот новорожденный спектакль еще не успел закостенеть в своих формах, он хаотичен, порой непоследователен. Но все это значит лишь, что он еще способен куда-то двигаться, развиваться и искать временами теряемую логику. И будет очень обидно, если не найдет.
«…Вперевалку, широко расставляя ноги, словно пол под ним опускался и поднимался на морской волне, он пошел за своим спутником. Огромные комнаты, казалось, были слишком тесны для его размашистой походки, – он все время боялся запенить плечом за дверь или смахнуть какую-нибудь безделушку с камина. Он лавировал между различными предметами, преувеличивая опасность, существовавшую больше в его воображении. Между роялем и столом, заваленным книгами, могло свободно пройти шесть человек, но он отважился на это лишь с замиранием сердца. Его тяжелые руки беспомощно болтались, он не знал, что с ними делать. И когда вдруг ему отчетливо представилось, что он вот-вот заденет книги на столе, он, как испуганный конь, прянул в сторону и едва не повалил табурет у рояля. Он смотрел на своего уверенно шагавшего спутника и впервые в жизни думал о том, как неуклюжа его собственная походка и как она отличается от походки других людей. На мгновение его обожгло стыдом от этой мысли…»
Прошла неделя с того дня, как Мартин познакомился с Руфью, а он все еще не решался пойти к ней. Иногда он уже совсем готов был решиться, но всякий раз сомнения одерживали верх. Он не знал, спустя какой срок прилично повторить посещение, и не было никого, кто бы мог ему сказать это, а он боялся совершить непоправимую ошибку. Он отошел от всех своих прежних товарищей и порвал с прежними привычками, а новых друзей у него не было, и ему оставалось только чтение. Читал он столько, что обыкновенные человеческие глаза давно уже не выдержали бы такой нагрузки. Но у него были выносливые глаза и крепкий, выносливый организм. Кроме того, до сих пор он жил в стороне от абстрактных книжных мыслей, и мозг его представлял собой нетронутую целину, благодатную почву для посева. Он не был утомлен науками и теперь мертвой хваткой вцеплялся в книжную премудрость.
К концу недели Мартину показалось, что он прожил целые столетия – так далека была прежняя жизнь и прежнее отношение к миру. Но ему все время мешал недостаток подготовки. Он брался за книги, которые требовали многих лет специального изучения. Сегодня он читал книги по античной, завтра по новой философии, так что в голове у него царила постоянная путаница идей. То же самое было и с экономическими учениями. На одной и той же полке в библиотеке он нашел Карла Маркса, Рикардо, Адама Смита и Милля, и непонятные ему формулы одного опровергали утверждения другого. Он совершенно растерялся и все-таки хотел все знать, одновременно увлекаясь и экономикой, и индустрией, и политикой. Однажды, проходя через Сити-Холл-парк, он увидел толпу, окружившую человек пять или шесть, которые, по всей видимости, были заняты каким-то горячим спором. Он подошел поближе и тут в первый раз услыхал еще незнакомый ему язык народных философов. Один был бродяга, другой – профсоюзный агитатор, третий – студент университета, а остальные – просто любители дискуссий из рабочих. Впервые он услыхал об анархизме, социализме, о едином налоге, узнал, что существуют различные, враждебные друг другу, системы социальной философии. Он услыхал сотни совершенно новых для него терминов из таких областей науки, которые еще не вошли в его скудный обиход сведений. Вследствие этого он не мог следить за развитием спора и лишь чутьем угадывал идеи, скрытые в этих странных словах. Был среди спорщиков черноглазый лакей из ресторана – теософ, член профсоюза пекарей – агностик, какой-то старик, сразивший всех своей удивительной философией, основанной на утверждении, что все сущее справедливо, и еще один старик, пространно рассуждавший о космосе, об атоме-отце и об атоме-матери.
У Мартина Идена голова распухла от всех этих рассуждений, и он поспешил в библиотеку посмотреть значение десятка врезавшихся в его память слов. Уходя из библиотеки, он нес под мышкой четыре толстых тома «Тайная доктрина» госпожи Блаватской, «Прогресс и бедность», «Квинтэссенция социализма», «Война религии и науки». К несчастью, он начал с «Тайной доктрины». Каждая строчка в этой книге изобиловала многосложными словами, которых он не понимал. Он сидел на кровати и чаще смотрел в словарь, чем в книгу. Он вычитал столько слов, что, запоминая одни, забывал другие и должен был снова искать в словаре. Он решил записывать слова в особую тетрадку и в короткий срок исписал десятка два страниц. И все-таки он ничего не мог понять. Он читал до трех часов утра; у него уже ум за разум зашел, а все же ни одной существенной мысли он в тексте не уловил. Он поднял голову, и ему показалось, что вся комната ходит ходуном, как корабль во время качки. Тогда он выругался, отшвырнул «Тайную доктрину», потушил газ и решил заснуть. Не лучше пошло дело и с остальными тремя книгами. И не то, чтобы мозг его был слаб или невосприимчив: он мог бы усвоить все эти мысли, но ему не хватало тренировки и не хватало словесного запаса. Он, наконец, понял это и одно время носился даже с мыслью читать один только словарь, пока он не выучит наизусть все незнакомые слова.
Единственным утешением была для Мартина поэзия: он с восторгом читал тех простых поэтов, каждая строчка которых была ему понятна. Он любил красоту, а здесь он находил ее в изобилии. Поэзия действовала на него так же сильно, как и музыка, и незаметным образом подготовляла его ум к будущей, более трудной работе. Страницы его памяти были пусты, и он без всякого усилия запоминал строфу за строфой, так что скоро мог уже вслух произносить целые стихотворения, наслаждаясь гармоническим звучанием оживших печатных строк. Однажды он случайно наткнулся на «Классические мифы» Гэйли и «Век сказки» Бельфинча. Словно луч яркого света прорезал вдруг мрак его невежества, и его еще больше потянуло к поэзии.
Человек за столом уже знал Мартина, был очень приветлив с ним и дружелюбно кивал головой, когда Мартин приходил в библиотеку. Поэтому Мартин решился однажды на смелый поступок. Он взял несколько книг и, когда библиотекарь штемпелевал его карточки, пробормотал:
– Послушайте, можно вас спросить кой о чем? – Библиотекарь улыбнулся и ободряюще кивнул головой.
– Если вы познакомились с молодой леди и она просила вас зайти… так вот… когда можно это сделать?
Мартин почувствовал, что рубашка прилипла к его спине, вспотевшей от волнения.
– Да когда угодно, по-моему, – отвечал библиотекарь.
– Нет, вы не понимаете, – возразил Мартин. – Она… видите ли, в чем штука ее может не быть дома. Она ходит в университет.
– Ну, другой раз зайдете.
– Собственно дело даже не в этом, – признался Мартин, решившись, наконец, отдаться на милость собеседника, – я, видите ли, простой матрос, я не очень-то привык к такому обществу. Эта девушка совсем не то, что я, а я совсем не то, что она… Вы не подумайте, что я дурака ломаю, – перебил он вдруг сам себя.
– Нет, нет, что вы, – запротестовал библиотекарь. – Правда, ваш запрос не в компетенции справочного отдела, но я с удовольствием постараюсь помочь вам.
Мартин посмотрел на него с восхищением.
– Эх, если бы я умел так шпарить, вот это было бы дело, – сказал он.
– Виноват…
– Я хочу сказать, что все было бы хорошо, если бы я умел так складно и вежливо говорить, как вы.
– А! – сочувственно отозвался библиотекарь.
– Когда лучше прийти? Днем? Только так, чтобы не угодить к обеду? Или вечером? А может, в воскресенье?
– Знаете, что я вам посоветую, – сказал, улыбаясь, библиотекарь, – вы ей позвоните по телефону и спросите.
– А ведь верно! – воскликнул Мартин, собрал книги и пошел к выходу.
На пороге он обернулся и спросил:
– Когда вы разговариваете с молодой леди – ну, скажем, мисс Лиззи Смит, – как надо говорить: мисс Лиззи или мисс Смит?
– Говорите «мисс Смит», – сказал библиотекарь авторитетным тоном, – говорите «мисс Смит», пока не познакомитесь с ней поближе.
Итак, проблема была разрешена.
– Приходите когда угодно. Я всегда дома после обеда, – отвечала по телефону Руфь на его робкий вопрос, когда он может возвратить ей взятые у нее книги.
Она сама встретила его у двери, и ее женский глаз сразу отметил и отутюженную складку брюк, и какую-то общую неуловимую перемену к лучшему. Но удивительнее всего было выражение его лица. Казалось, в нем переливалась через край здоровая сила и волной захлестывала ее, Руфь. Снова она почувствовала желание прижаться к нему, ощутить теплоту его тела и снова поразилась тому, как действовало на нее его присутствие. А он, в свою очередь, вновь ощутил блаженный трепет, когда она подала ему руку. Разница между ними была в том, что она внешне ничем не обнаруживала своего волнения, в то время как он покраснел до корней волос.
Он последовал за ней, так же неуклюже переваливаясь на ходу. Но когда они уселись в гостиной, Мартин, против ожидания, почувствовал себя довольно непринужденно. Она всячески старалась создать у него это ощущение непринужденности и делала это так деликатно и бережно, что стала ему еще во сто крат милее. Сначала они поговорили о книгах, о Суинберне, которым он восхищался, и о Броунинге, который был для него непонятен. Руфь направляла разговор, а сама все думала о том, как бы помочь ему. Она часто думала об этом после их первой встречи. Ей непременно хотелось помочь ему. Она чувствовала нежность и жалость к нему, но в этой жалости не заключалось ничего обидного: это было никогда не испытанное ею прежде, почти материнское чувство. Да и могла ли это быть простая, обычная жалость, если в человеке, ее вызывавшем, она настолько чувствовала мужчину, что одна его близость порождала в ней безотчетный девический страх, и заставляла сердце биться от странных мыслей и чувств. Опять возникло у нее желание обнять его за шею или положить руки ему на плечи. И по-прежнему это желание смущало ее, но она уже к нему привыкла. Ей не приходило в голову, что зарождающаяся любовь может принимать такие формы. Но ей не приходило в голову также и то, что чувство, охватившее ее, можно назвать любовью. Ей казалось, что Мартин просто заинтересовал ее как человек необычный, с огромными потенциальными возможностями, и что ею руководят чисто филантропические побуждения.
Она не понимала, что желает его, но с ним дело обстояло иначе. Мартин знал, что любит Руфь; и знал, что желает ее так, как никогда еще не желал в своей жизни. Он и прежде любил поэзию, как любил все прекрасное, но после встречи с ней перед ним открылись врата в огромный мир любовной лирики. Она дала ему гораздо больше, чем Бельфинч и Гэйли. Неделю тому назад он не стал бы задумываться над такой, например, строчкой: «Печальный юноша, он одержим любовью и в поцелуе умереть готов», но теперь слова эти не выходили у него из головы. Он восхищался ими, как величайшим откровением; он смотрел на Руфь и думал, что с радостью умер бы в поцелуе. Он чувствовал себя тем самым печальным юношей, который «одержим любовью», и гордился этим больше, чем мог бы гордиться возведением в рыцарское достоинство. Он постиг, наконец, смысл жизни и цель своего существования на земле.
Когда он смотрел на нее и слушал ее, его мысли становились смелее. Он вспоминал наслаждение, испытанное при пожатии ее руки, и жаждал почувствовать его снова. Порою он с жадным томлением смотрел на ее губы. Но ничего грубого и земного в этом томлении не было. Ему доставляло невыразимое наслаждение ловить каждое движение ее губ в то время, как она говорила, это не были обычные губы, какие бывают у всех женщин и мужчин. Они были не из плоти и крови. Это были уста бесплотного духа, и желание их поцеловать совершенно не было похоже на желание, возбуждаемое другими женщинами. Он, конечно, охотно прижал бы к этим небесным устам свои губы, но это было бы все равно, как если бы он приложился к образу самого господа бога. Он не мог разобраться в той своеобразной переоценке ценностей, которая в нем происходила, и не понимал, что в конце концов, когда он смотрит на нее, глаза его горят тем самым огнем, которым горят глаза всякого мужчины, жаждущего любви. Он не подозревал, как пылок и мужественен его взгляд, как глубоко он волнует ее всю. Ее девственная непорочность облагораживала для него его собственные чувства, и возносила их на высоту холодного целомудрия звезд. Он был бы потрясен, узнав, что его глаза излучают таинственное тепло, которое проникает в недра ее существа, и там зажигают ответный огонь. Смущенная, встревоженная его взглядом, она несколько раз теряла нить разговора и с немалым трудом вновь собирала обрывки мыслей. Обычно она не затруднялась в разговоре и теперь объясняла свое состояние исключительностью своего собеседника. Она была очень восприимчива ко всякого рода впечатлениям, и, в конце концов, не было ничего удивительного, что этот пришелец из другого мира смущал ее.
Она думала, как помочь ему, и хотела начать беседу в этом направлении, но Мартин сам пришел ей на помощь.
– Не знаю, могу ли я попросить у вас совета, – начал он и едва не задохнулся от радости, когда она выразила готовность сделать для него все, что будет в ее силах.
– Помните, я в тот раз говорил, что не умею говорить о книгах, о всяких таких вещах, ничего у меня из этого не получается. Ну вот, я с тех пор много передумал. Стал ходить в библиотеку, набрал там всяких книг, но только все они не для моего ума. Может, лучше начать сначала? Я ведь по-настоящему и не учился никогда. Мне пришлось работать с самого детства, а вот теперь я пошел в библиотеку, посмотрел на книги, почитал – и вижу, что раньше читал я совсем не то, что нужно. Понимаете, где-нибудь на ферме или в пароходном кубрике таких книг не найдешь, как, скажем, у вас в доме. Там чтение другое, и вот к такому-то чтению я как раз и привык. А между тем, скажу не хвастаясь, я не такой, как те, с кем я водил компанию. Не то, чтобы я был лучше других матросов и ковбоев, я и ковбоем тоже был, – но я, видите ли, всегда любил книги и всегда читал все, что попадалось под руку, и мне кажется, у меня голова работает на иной манер, чем у моих товарищей. Но дело-то еще не в этом. Дело вот в чем. Я никогда не бывал в таких домах, как ваш. Когда я к вам пришел на той неделе и увидел вас, и вашу мать, и ваших братьев, и как тут у вас все, – мне очень понравилось. Я раньше только в книжках читал про такое, но тут вот оказалось, что книги не врут. И мне понравилось. Мне захотелось всего этого, да и теперь хочется. Я хотел бы дышать таким воздухом, как у вас в доме, чтобы кругом были книги, картины и всякие красивые вещи, и чтобы люди говорили спокойно и тихо, и были чисто одеты, и мысли чтоб у них были чистые. Тот воздух, которым я всю жизнь дышал, пахнет кухней, вином, руганью и разговорами о квартирной плате. Когда вы встали, чтобы поцеловать свою мать, мне это показалось так красиво, – ничего красивее на свете я не видел. А я повидал немало и могу сказать – всегда видел больше, чем другие. Я очень люблю смотреть, и мне всегда хочется увидеть еще что-нибудь и еще.
Но это все не то. Самое главное вот: мне бы хотелось дойти до такой жизни, какою живете вы здесь, в этом доме. Жизнь – это ведь не только пьянство, драка, тяжелая работа. Теперь вот вопрос: как достичь этого? С чего мне начать? Работы я не боюсь; если уж говорить об этом, то я в работе любого перегоню. Мне бы только начать, а там буду работать день и ночь. Вам, может, смешно, что я с вами об этом говорю? Я, может, напрасно к вам обратился, но мне больше не к кому, по правде сказать, – вот разве к Артуру? Может, мне к нему и надо было пойти? Если я был…
Он вдруг замолчал. Весь его план зашатался при мысли, что надо было в самом деле спросить Артура и что он разыграл дурака. Руфь ответила не сразу. Она была поглощена тем, что пыталась связать воедино его нескладную речь и примитивные мысли с тем, что она читала в его глазах. Она никогда не видела глаз, в которых отражалась бы такая несокрушимая сила. Этот человек все может, – вот о чем говорил ей его взгляд, и это плохо вязалось с его словесной беспомощностью. К тому же ее собственный ум был так изощрен и сложен, что она не умела по-настоящему оценить простоту и непосредственность. И все же даже в этом косноязычии мысли угадывалась сила. Мартин представлялся ей великаном, силящимся сорвать с себя оковы. Ее лицо дышало лаской, когда она заговорила.
– Вы сами знаете, чего вам не хватает, – сказала она, – вам не хватает образования. Вам бы следовало начать сначала – кончить школу, а потом пройти курс в университете.
– Для этого нужны деньги, – прервал он ее.
– О, – воскликнула она, – я не подумала об этом! Но разве никто из ваших родных не мог бы поддержать вас?
Он отрицательно покачал головой.
– Отец и мать мои умерли. У меня две сестры: одна замужняя, другая, вероятно, скоро выйдет замуж. Братьев целая куча, я младший, – но они никому никогда не помогали. И все давно уже разбрелись по миру искать счастья, каждый сам по себе. Старший умер в Индии. Двое сейчас в Южной Африке, один плавает на китобойном судне, а второй разъезжает с бродячим цирком – он акробат на трапеции. Вот и я такой же. С одиннадцати лет я сам себя содержу, с тех пор как умерла мать. Так что придется мне и тут самому доходить до всего. Я только хочу знать, с чего начать.
– Вам, во-первых, надо бы заняться языком. Вы иногда выражаетесь (она хотела сказать «ужасно», но удержалась) не совсем правильно.
Лоб его покрылся испариной.
– Я знаю, что иногда отпускаю такие словечки, которых вам не понять. Но эти-то я хоть знаю, как выговаривать. Я держу в голове кое-какие слова из книг, но я не знаю, как они произносятся, потому-то и не говорю их.
– Дело тут не только в словах, а в общем строе речи. Можно говорить с вами откровенно? Вы не обидитесь на меня?
– Нет, нет! – воскликнул он, благословляя в душе ее доброту. – Жарьте! Уж лучше мне узнать все это от вас, чем от кого-нибудь другого!
– Так вот. Все, что нужно, вы найдете в грамматике. Я многое отметила в вашем разговоре, от чего вам надо отвыкать. А грамматику я вам сейчас принесу.
Когда Руфь встала, Мартину вспомнилось одно правило из книги об этикете, и он неуклюже поднялся со своего места, но тут же испугался – не подумала бы она, что он собирается уходить.
Руфь принесла грамматику и придвинула свой стул к его стулу, причем Мартин подумал, что, вероятно, нужно было помочь его придвинуть. Она раскрыла книгу, и головы их сблизились. Ему трудно было следить за ее объяснениями – так волновала его эта близость. Но когда она начала объяснять тайны спряжений, он забыл все на свете. Он никогда не слыхал о спряжениях, и это первое проникновение в таинственные законы речи заворожило его. Он ниже пригнулся к книге, и вдруг ее волосы коснулись его щеки.
Мартин Иден только один раз в жизни терял сознание, но тут он подумал, что сейчас это случится снова. Дыхание захватило у него в груди, а сердце забилось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит. Никогда она не казалась ему столь доступной. На одно мгновение через бездну, их разделявшую, был перекинут мост. Но его чувства не стали от этого менее возвышенными. Она не опустилась до него. Это он поднялся за облака и приблизился к ней. Его любовь, как и прежде, была полна религиозного благоговения. Ему почудилось, что он вторгся в святая святых некоего храма, и он осторожно отвел голову, чтобы избежать этого прикосновения, действовавшего на него, как электрический заряд. Но Руфь ничего не заметила.
«Не к добру людям исполнение их желаний», – предупреждал многомудрый Гераклит. И, чем желание сильнее, тем неожиданнее и суровее бывает расплата. Я думал об этом, читая автобиографический роман Джека Лондона «Мартин Иден». Я читал «Мартина Идена» во второй раз в жизни – и вспоминал подробности своего первого прочтения. Я был тогда ещё подростком, и кто-то из одноклассников подарил мне роман Лондона на английском языке, очевидно, посчитав, что я уже созрел для чтения на языке оригинала. Я практически свободно говорил по-английски; не хватало только словарного запаса. И вот я взялся, со словарём, за чтение «Идена». Я чувствовал в себе невероятное сродство с героем Джека Лондона. Разница была только в том, что он вышел из низов общества, а я – из глубокой провинции. Но и ему, и мне, чтобы стать известным писателем, нужно было преодолеть пропасть.
Как много честолюбия поставил Мартин Иден на Любовь! В любви к Руфи была заключена вся его жизнь! Подобно тому, как вся жизнь Кощея Бессмертного покоилась в игле, вся жизнь Идена была заключена в устремлении к прекрасной Руфи. Словно азартный игрок, он всё поставил на эту карту. Остальное было только средством для достижения мечты. Необходимо было, во что бы то ни стало, преодолеть интеллектуальную и духовную пропасть между ним и Руфью.
Не будь Мартин Иден ницшеанцем, верящим во всепобеждающую силу талантливых одиночек, он, может быть, и не взялся бы за такую «сверхчеловеческую» задачу. Надо понимать, что задача, поставленная перед собой Мартином, была выполнена только благодаря его феноменальным физическим и умственным способностям. Любой другой человек, если бы и не потерпел в его ситуации фиаско, пришёл бы к цели на много лет позднее. С другой стороны, как знать, может быть, именно эта лихорадочная, беспрецедентная работа его, в конце концов, и сгубила. Ему надо было просто дотянуться до Руфи, встать на один с ней уровень, но он, увлечённый величием задачи, превзошёл не только самого себя, но и планку, которую нужно было преодолеть. Это и привело его, впоследствии, к внутреннему кризису и катастрофе.
Мир есть наша воля и наше представление, тонущие в зеркалах воли и представления остального мира. Можно сказать, Мартина сгубили «ножницы» между его представлением о себе и представлением о нём окружающего мира. Он, так долго боровшийся за признание, столько сил положивший на достижение этого признания, не смог вынести… форму, в которую это запоздалое признание было облечено. Но, по большому счёту, что оскорбительного в том, что мир устроен так, а не иначе? Ты никто, покуда ты неизвестен, и ты – всё, когда ты знаменит. Хотя неизвестный человек и знаменитый – одно и то же лицо. Так стоит ли пенять людям на то, что они видят в тебе ничтожество, пока ты ещё не заявил о себе в полный голос? Все великие люди изначально чувствуют свою силу. Но окружающие им зачастую не верят. Особенно если они, окружающие, «не видят» человека на этом поприще. И не мудрено: только редкие счастливцы обретают себя, скажем, на ниве писательства, хотя писать пробуют практически все люди. Неофиты-нувориши, дерзающие судить других, должны быть готовы к тому, что тоже могут оказаться судимыми. Несправедливо судимыми.
Я уверен, что Мартин Иден сумел бы вынести все эти нападки стоически. Его подкосила чрезмерная вера в любовь. Само чувство к Руфи носило, можно сказать, религиозный характер. И жизнь сбросила богиню с пьедестала. Это в одночасье обессмыслило всю жизнь Мартина. Надо отметить, что подобные случаи в жизни нередки, они, можно даже сказать, банальны. Но люди всё так же продолжают грезить, витать в облаках, чтобы однажды с ужасом убедиться в несоответствии нарисованного в воображении идеала суровой действительности. Руфь, в сущности, ни в чём не виновата: не может же человек быть виноватым в том, что кто-то увидел его не таким, каков он есть! Но люди, как правило, не чувствуют этой гибельной перспективы самообмана, «обречённости» романтических представлений о любимых. Наоборот, они, как выразился Макс Волошин, хотят, чтобы их обманули – и чтобы они сами поверили в этот обман. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», – «вторит» Волошину Пушкин.
Но тому, кого «обманули» нечаянно, кто сам невольно обманулся, от этого не легче. В душе у человека, лишившегося веры, начинает зиять пустота, которую нечем заполнить. Потому как вера заполняла душу до донышка.
Пока я не прочёл биографию Джека Лондона «Моряк в седле», мне было решительно непонятно, отчего Мартин Иден кончает жизнь самоубийством. Опустошённость, утрата веры – всё это, конечно, кризисные моменты в жизни, которые часто приводят человека к злоупотреблению алкоголем. Но чтобы покончить с собой – всё равно как-то в это мне не верилось. Наверняка автор оставил в своей биографии какую-то лакуну, утаил от читателей действительные мотивы своего поступка. Сомнения у меня вызвало то, что сам Лондон спустя десять лет после написания автобиографического романа тоже покончил с собой. Значит, он знал заранее что-то такое, о чём не счёл нужным упомянуть в «Мартине Идене»! Скажем, у Гёте Вертер тоже стреляется, но ведь сам автор не последовал его примеру!
Разгадку я нашёл у Ирвинга Стоуна. Оказывается, несколько раз в году Джека Лондона мучили неконтролируемые приступы уныния, во время которых он порывался покончить с собой! Джек не солгал. Просто ему было неудобно писать об этом. Он наверняка надеялся справиться со своими приступами. Это ведь был человек-Геркулес! Есть такие люди, которые всегда на первых ролях, за что бы они ни брались. Люди-гладиаторы. Люди, одинаково успешно работающие и руками, и головой. Люди, сметающие на своём пути всех и вся. Трудоголики с ясно поставленными целями. Такие люди встречаются не только в романах. Такой была моя мать. Если такие люди любят, их просто невозможно остановить: сила их любви многократно превосходит то, что обычные люди подразумевают под словом «любовь». И «убить» такого человека способно разве что внезапное обессмысливание жизни.
ХХ век ознаменовался просто невероятным количеством самоубийств среди знаменитых писателей. Навскидку: Джек Лондон, Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Марина Цветаева, Стефан Цвейг, Юкио Мисима, Эрнест Хемингуэй… Никогда – ни до, ни после – мир не знал такой эпидемии самоуничтожения «инженеров человеческих душ». Раньше гибли Вертеры и Свидригайловы – но их творцы были далеки от того, чтобы поднять на себя руку. О самоубийствах писателей говорили, что они свели счёты с жизнью «в моменты душевной слабости». Я уверен, что такое представление в корне неверно. Дело в том, что все эти люди были отважными жизнелюбами, и в моменты депрессий к смерти их вела всё та же неиссякаемая, неистребимая, нечеловеческая жизненная сила… Особенно хорошо это показано в «Мартине Идене», где бросившийся в море герой отчаянно сопротивляется всплытию на поверхность, заставляя себя погружаться всё глубже и глубже…
Но я, пожалуй, зашёл слишком далеко в своих исследованиях. Роман Джека Лондона «Мартин Иден», как и прежде, вызывает в читателях неистребимую жажду жизни, самоутверждения и самопожертвования. И это – самое ценное. Энергетика мысли и действия, побуждающая нас творить собственную жизнь.
