Макияж. Уход за волосами. Уход за кожей

Сказано в Московском университете 1 декабря 1866 года на столетнем юбилее со дня рождения Карамзина

Первый столетний юбилей нашего великого прозаика имеет свое особенное значение. Торжество это не может быть только воспоминанием о важном литературном деле, положенном в основу русской народности; потому что дело это - не отшедшая старина, вообще дорогая для национального чувства, но один из насущных элементов современного русского просвещения, который не перестал еще оказывать свою живительную силу в каждом из нас, здесь собравшихся. Поколения старшие еще чувствуют на себе всю обаятельную свежесть непосредственного действия этой гармонии мыслей и звуков, которою Карамзин на их памяти пленял своих соотечественников; поколения младшие учились и теперь еще учатся мыслить и выражать свои мысли по его сочинениям, на которых и доселе основываются и русский синтаксис, и русская стилистика: так что - если бы я думал изложить перед вами заслуги Карамзина в этом отношении, то мне пришлось бы сделать перечень параграфов учебника с указанием, насколько каждый из них подчинен влиянию Карамзина.

Но я нахожу неуместным подробностями критических исследований о языке и слоге удалить от вашего внимания живой образ того, память о котором мы празднуем. Лучше всего удовлетворило бы общему желанию жизнеописание Карамзина с подробными выдержками из его сочинений, но этот предмет не вместим в пределах моего настоящего чтения. Ограничиваясь немногим, я избираю из жизни Карамзина только полтора года, - знаменательное время перехода от молодости к зрелому возрасту, когда определилась нравственная и литературная физиономия писателя, именно 1789 - 1790 годы, описанные им самим в "Письмах русского путешественника".

Опасаясь умалить заслуги автора, ныне чествуемого, я не решаюсь назвать эти Письма лучшим из его собственно литературных произведений, однако, кажется, не обинуясь, могу утверждать, что, после "Истории государства Российского", они более прочих его сочинений оказали свое действие на образование русской публики, оказывают и теперь, составляя одно из лучших украшений всякой хрестоматии русской словесности.

Своими письмами из-за границы Карамзин впервые внес в нашу литературу самые обстоятельные сведения о европейской цивилизации, которые были тем наставительнее, что относились к последним годам прошлого столетия, когда господство французского направления стало уступать новым идеям, продолжившим свое развитие и в первой половине текущего столетия; так что "Письма русского путешественника" даже в период деятельности Пушкина не теряли своего современного значения, частию имеют они его и теперь, потому что в них впервые были высказаны многие понятия и убеждения, которые сделались в настоящее время достоянием всякого образованного человека.

Необычайная цивилизующая сила этих писем, кроме высокого дарования и обширных сведений автора, много зависела от самой формы этого рода сочинений. Вместо систематических трактатов об истории и статистике западных народов, об их литературе, искусстве и науке перед читателями постоянно является симпатическая личность русского человека, высокообразованного, насколько это было возможно в конце прошлого столетия, и в высшей степени впечатлительного и даровитого, который с каждым шагом на своем пути созревает, неутомимо учится и из книг, и из бесед со знаменитостями того времени, и по мере успехов передает плоды своего развития своим немногим друзьям, круг которых должен был расшириться на всю читающую русскую публику, как скоро были изданы в свете "Письма русского путешественника"; и многочисленные читатели их по всем концам нашего отечества нечувствительно воспитывались в идеях европейской цивилизации, как бы созревали сами вместе с созреванием молодого русского путешественника, учась смотреть на образование его глазами, чувствовать его благородными чувствами, мечтать его прекрасными мечтами.

Если русская литература, со времен Петра Великого, довершая дело преобразования, имела своею задачею внести к нам плоды западного просвещения, то Карамзин блистательно исполнил свое назначение. Он воспитал в себе человека, чтобы потом, с полным сознанием, явить в себе русского патриота. Любовь к человечеству была для него основою разумной любви к родине, и западное просвещение было ему дорого потому, что он чувствовал в себе силу водворить его в своем отечестве.

Стремясь на запад учиться для блага своего отечества, он шел по пути, проложенному Петром Великим и Ломоносовым, и, в свою очередь, дал собою образец поколениям новейшим, оставив им из своего опыта такое завещание: "Нигде способы учения не доведены до такого совершенства, как ныне в Германии: и кого Платнер, кого Гейне не заставит полюбить науки, тот, конечно, не имеет уже в себе никакой способности".

Представители нации всегда имеют в себе нечто типическое, образцовое: как идеал господствуют они в умах своих соотечественников, направляя их мысли и действия.

Полагая своею задачей - возобновить в вашем воображении, мм. гг., память о Карамзине по его путевым запискам, я буду сколько возможно ближе держаться данных, сообщенных о себе им самим, и ограничу свое дело только приведением этих данных в немногие группы, оставаясь в полной уверенности, что приводимые мною слова самого Карамзина будут лучшим украшением чтения, назначаемого для торжественного о нем воспоминания.

Прежде всего поражает в "Письмах русского путешественника" многосторонняя и основательная образованность, которую могла дать ему Россия в конце прошлого столетия и в которой он нашел достаточное приготовление, чтобы не только вести полезную для себя беседу с такими европейскими знаменитостями, как Виланд, Гердер, Лафатер, Кант, Боннет, но и внушить им уважение к нему.

В этих же письмах из-за границы Карамзин сообщает много подробностей о годах своего раннего учения, подробностей, которыми не раз пользовались его биографы.

Имя Парижа стало Карамзину известно почти вместе с его собственным именем: так много читал он об этом городе в романах, так много слышал от путешественников; по романам же и газетным статьям еще в ранней молодости восхищался англичанами и воображал Англию самою приятнейшею для своего сердца землею. Видеть Париж и Лондон -всегда было его мечтою, и некогда сам он собирался писать роман и в воображении объездить те самые земли, в которые после поехал. Потом детские мечты заменились основательным желанием: он хотел провести свою юность в Лейпциге: туда стремились его мысли, в тамошнем университете хотел он собрать нужное для искания той истины, о которой - по его собственному выражению - с самых младенческих лет тоскует его сердце.

Разделяя вкусы своих современников, он коротко был знаком с французскими писателями XVIII столетия и поклонялся Жан-Жаку Руссо, но вместе с тем уже с ранних лет привык он уважать и литературу немецкую, и английскую: так что, когда в чужих краях ему случилось предстать перед знаменитыми личностями того времени и видеть знаменитые предметы, он не только не поражался новизною, но как давно знакомое и любимое соединял виденное и слышанное со своими воспоминаниями. В Лондоне осматривает он картины с сюжетами из Шекспировых драм и, уже зная твердо Шекспира, почти не имеет нужды справляться с описанием в каталоге, и, смотря на картины, угадывает содержание. В Лозанне, в одном саду, видит надпись, взятую из Аддиссоновой оды, и при этом воспоминает, как некогда просидел он целую летнюю ночь за переводом той самой оды и как восходящее солнце осветило его тогда за такою работой. "Это утро, - присовокупляет молодой путешественник, - было одно из лучших в моей жизни". В Лейпциге он знакомится с известным в то время литератором Вейсе, статьи которого из "Друга детей" он уже переводил прежде. В Цюрихе отыскивает архидиакона Тоблера, имя которого ему хорошо было знакомо по переводу Томсоновых "Времен года", изданных Геснером. В том же городе является к Лафатеру, с которым он был в переписке еще в Москве и который принимает его как старого друга. В Париже нисколько не удивляет его французский театр, потому что, как он по этому предмету выразился: "Я и теперь не переменил мнения своего о французской Мельпомене: она благородна, величественна, прекрасна, но никогда не тронет, не потрясет сердца моего так, как муза Шекспирова и некоторых (правда немногих) немцев".

Самый план молодого русского путешественника во всех городах Европы лично знакомиться с знаменитыми литераторами того времени был столько же результатом его обширной образованности, сколько и поверкою ее, строгим испытанием. "Ваши сочинения заставили меня любить вас, - говорит он Виланду в Веймаре, - и возбудили во мне желание узнать автора лично". "Вы видите перед собою такого человека, - так он представился в Женеве Боннету, автору "Палингенезии", - который с великим удовольствием и с пользою читал ваши сочинения и который любит и почитает вас сердечно". И везде был радушно встречаем молодой русский путещественник, везде был приветствуем не только как человек просвещенный, но и как достойный представитель своих соотечественников. "Я русский, - говорил он Бартелеми в Парижской академии надписей, - читал Анахарсиса; умею восхищаться творениям великих, бессмертных талантов. Итак, хотя в нескладных словах, примите жертву моего глубокого почтения. Он встал с кресел, - продолжает Карамзин, - взял мою руку, ласковым взором предуведомил меня о своем благорасположении и наконец отвечал: "Я рад вашему знакомству, люблю север, и герой, мною избранный, вам не чужой". Мне хотелось бы иметь с ним какое-нибудь сходство. Я в академии: Платон передо мною, но имя мое не так известно, как имя Анахарсиса". "Вы молоды, путешествуете и, конечно, для того, чтобы украсить ваш разум познаниями, довольно сходства".

Заинтересованный Россиею и ее литературой, Лафатер предлагал Карамзину, чтоб он выдал на русском языке извлечение из его сочинений. "Когда вы возвратитесь в Москву, -сказал он Карамзину, - я буду пересылать к вам через почту рукописный оригинал", а когда наш путешественник оставил Цюрих, автор "Физиономики" снабдил его одиннадцатью рекомендательными письмами в разные города Швейцарии и уверил его в неизменности своего дружелюбного к нему расположения. В Женеве Карамзин сообщил свое желание Боннету тоже перевести на русский язык его "Созерцание природы и Палингенезию", и в письме от него получил такой ответ: "Автор будет вам весьма благодарен за то, что вы познакомите с его сочинениями такую нацию, которую он уважает", а когда после того Карамзин пришел к нему: "Вы решились переводить "Созерцание природы", - сказал он. - Начните же переводить его в глазах автора, и на том столе, на котором оно было сочиняемо. Вот книга, бумага, чернилица, перо". Даже сам Виланд, который сначала принял Карамзина холодно и надменно, потом до того с ним сблизился, что на расставании просил его, чтоб он хотя изредка писал к нему письма: "Я всегда буду отвечать вам, где бы вы ни были". В Кенигсберге Карамзин беседует с великим Кантом о будущей жизни и удивляется обширным историческим и географическим познаниям философа; в Лейпциге для изучения эстетики входит в личные сношения с профессором Платнером; в Веймаре беседует с Гердером об античной литературе и искусстве, и о Гёте; в Лионе сводит дружбу с Маттисоном, известным того времени немецким поэтом.

Русский путешественник отправился на запад с определенною целью - довершить свое образование в так называемых изящных науках, которым он, по его собственному признанию в Лейпциге профессору Платнеру, себя посвящает; то есть, с точки зрения литературы и искусства, Карамзин интересовался вообще европейскою цивилизацией.

Как ни обширен был круг литературного образования Карамзина, все же сосредоточивался он на Франции. В то время Баттё и Лагарп были для всех наставниками в литературе; Вольтер и Жан-Жак Руссо еще господствовали над умами, хотя и небезусловно. Русский путешественник слышал о французских классиках уже неблагоприятные отзывы в самом Париже, слышал, как любимый им философ Боннет называл Жан-Жака только ритором, а его философию воздушным замком; и однако, сила времени и привычки так велика, что Вольтер и Руссо были главными руководителями его убеждений.

С благоговейным вниманием ученого археолога, посещающего римские развалины, русский путешественник посещал и исследовал места, где жили и откуда поучали своими творениями весь свет эти два знаменитые французские писателя.

Не увлекаясь крайностями в учении Вольтера, Карамзин отдает ему справедливость в том, "что он (слова Карамзина) распространил сию взаимную терпимость в верах, которая сделалась характером наших времен, и наиболее посрамил гнусное лжеверие", которое наш путешественник видит в католических монастырях, называя их жилищем фанатизма, наполненным страшилами, основанным учредителями, которые худо знали нравственность человека, образованную для деятельности; издевается над католическими реликвиями и над иконами Богородицы, изображающими портреты известных прелестниц. Согласно с этими воззрениями, он вообще не любит средних веков и готического стиля, хотя и признает в нем смелость, но видит в нем бедность разума человеческого; в барельефах Страсбургского собора замечает только странное и смешное, а мысль и работу барельефов Дагоберовой гробницы с изображениями известной легенды о борьбе Св. Дионисия с дьяволами за душу Дагобера признает достойными варварских времен, какими он полагает средние века. С тем же изысканным вкусом француза XVIII века относится он к старинной литературе. Мистерии и народные драмы для него - глупые пьесы; Чосер - писал неблагопристойные сказки; Рабле - автор романов, "наполненных остроумными замыслами, гадкими описаниями, темными аллегориями и нелепостью"; даже Эразмова "Похвала Глупости", по Карамзину - Дурачеству, несмотря на некоторое остроумие, книга довольно скучная для тех, "которые уже читали сочинения Вольтеров и Виландов осьмого-надесять столетия".

И вместе с тем Карамзин находил вполне согласным со своею теорией вкуса любоваться холодными аллегорическими изображениями Натуры и Поэзии, которые льют слезы на надгробную урну Геснера, или Бессмертия, Храбрости и Мудрости на монументе Тюреня, а чудом искусства признавал Магдалину Лебрюна, потому что в ее виде художник изобразил Герцогиню Лавальер. Таково еще было обаяние этой крайне условной, но обольстительной для глаз роскоши изнеженного искусства, что самым удобным находили тогда переводить свои ощущения на язык античной мифологии. В Булонской вилле графа д"Артуа на картинах улыбалась Карамзину сама любовь, а в альковах мечтались аллегорические восторги; на развалинах рыцарских замков воображалась ему сидящею богиня меланхолии, и в безмолвной роще, не шутя, взывал он к античному Сильвану.

Однако как человек нового направления русский путешественник уже не вполне довольствовался ложным классицизмом, предпочитал античную скульптуру французской и с Павзанием в руках решался находить недостатки в произведениях Пигаля. Он уже знал и из бесед с Гердером убедился, что немцы лучше других народов понимают классическую древность: "и потому ни французы, ни англичане не имеют таких хороших переводов с греческого, какими обогатили ныне (это слова Карамзина) немцы свою литературу. Гомер у них Гомер: та же неискусственная благородная простота в языке, которая была душою древних времен, когда царевны ходили по воду и цари знали счет своим баранам".

Еще сильнее заметно освобождение Карамзина из-под французского влияния в его суждениях о поэзии драматической, которыми он был обязан изучению Шекспира и немецких писателей. К концу прошлого столетия великий британский драматург был оценен по достоинству, произведения его игрались на театрах в Англии, Германии, и даже, в плохих переделках, во Франции, в Лондоне была основана Шекспирова галерея, составленная из картин, сюжеты которых взяты из драм Шекспира. В какой город Германии Карамзин ни приезжал, везде мог видеть на сцене произведения новой немецкой драмы, столько отличные от классической французской. В Берлине при нем играли драму Коцебу "Ненависть к людям и раскаяние" и Шиллерову трагедию "Дон-Карлос". Я не буду приводить восторженных похвал Карамзина Шекспиру, столько известных и в настоящее время вполне оправданных; но для характеристики тонкого эстетического вкуса нашего путешественника не могу миновать следующий его отзыв: "Читая Шекспира, читая лучшие немецкие драмы, я живо воображаю себе, как надобно играть актеру и как что произнести, но при чтении французских трагедий редко могу представить себе, как можно в них играть актеру хорошо, или так, чтобы меня тронуть".

Воззрения, противоположные ложному классицизму XVIII столетия и более согласные со вкусом нашего времени, у Карамзина имели характер еще односторонний, будучи приведены в одну систему с господствовавшею тогда теорией Жан-Жака Руссо о неограниченных правах природы над человеком. Всякая цивилизация, а следовательно и античная, должна уступать этим всемогущим правам: и Карамзин в характеристике произведений Рафаэля, Джулио Романо, Рубенса и других живописцев, отдавая предпочтение тем из них, которые более следовали природе, нежели антикам, не только говорит правду вообще, но и, в частности, как человек своего времени, мирит свой вкус с теорией Руссо.

Этою же теорией оправдывался в живописи господствовавший тогда ландшафт, а в литературе - описательная, или, как называет ее Карамзин, живописная поэзия, отечеством которой он полагает Англию: "Французы и немцы, - говорит он, - переняли сей род у англичан, которые умеют замечать самые мелкие черты в природе. По сие время ничто еще не может сравняться с Томсоновыми "Временами года": их можно назвать зеркалом натуры". Эта поэзия, объясняемая философиею Жан-Жака Руссо, давала нашему молодому путешественнику неиссякаемый источник сентиментальных восторгов при созерцании красот природы. Потому так любил он Швейцарию, в которой, по его выражению, "все, все забыть можно, все кроме Бога и натуры". Самое искусство казалось ему ничтожною игрушкой перед явлениями природы: "Что значат все наши своды перед сводом неба? - восклицает он, остановившись под куполом Св. Павла в Лондоне. - Сколько надобно ума и трудов для произведения столь неважного действия? Не есть ли искусство самая бесстыдная обезьяна природы, когда оно хочет спорить с нею в величии?"

По теории Карамзина, человек создан наслаждаться и быть счастливым. Источник счастия - природа, которая дает всему созданному вместе с бытием и наслаждение им. Союзы семейный и общественный потому нам дороги и милы, что основаны на природе. Самая смерть как явление естественное прекрасна, и ужас смерти бывает следствием нашего уклонения от путей природы.

Своим действием на счастие человека искусства дополняют природу. Все прекрасное радует, в какой бы форме оно ни было. В мире нравственном прекрасна добродетель: "Один взгляд на доброго есть счастие для того, в ком не загрубело чувство добра". Религия ведет людей к добру и делает их лучшими. Декарт велик потому, что "своим нравоучением возвеличивает сан человека, убедительно доказывая бытие Творца, чистую бестелесность души, святость добродетели". В этих истинах молодой русский путешественник укреплялся, беседуя с Кантом, Гердером, Лафатером, Боннетом, находил доказательства в своем собственном сердце и в радостях, доставляемых природою и искусством, и наконец насладился не малым удовольствием в жизни, когда, "опершись на монумент незабвенного Жан-Жака, видел заходящее солнце и думал о бессмертии".

Мм. гг., вы, без сомнения, ожидаете, чтоб в характеристике русского путешественника я коснулся одной крупной черты, которая, как живительный луч, освещает приветливым светом все его путевые впечатления, все его думы, надежды и мечтания. Это - самая горячая любовь его к родине, мысль о которой никогда его не покидает. Беседует ли он с Виландом о литературе, он не преминет сказать, что и на русский язык переведены некоторые из важнейших его сочинений. Веселится ли с лейпцигскими профессорами за бутылкою вина, он сообщает им, что и на русский язык переведено десять песней Мессиады Клопштока, и, чтоб познакомить их с гармониею нашего языка, читает им русские стихи. Вслушивается в мелодии швейцарских песен и ищет в них сходства с нашими народными, "столько для него трогательными". В Лондоне изучает английский язык и приходит к убеждению в превосходстве перед ним языка русского: "Да будет же честь и слава нашему языку, - восклицает он, -который в самородном богатстве своем, почти без всякого чуждого примеса, течет, как гордая, величественная река -шумит, гремит - и вдруг, если надобно, смягчается, журчит нежным ручейком и сладостно вливается в душу, образуя все меры, какие заключаются только в падении и возвышении человеческого голоса".

Если русский путешественник всегда являлся перед иностранцами самым усердным, красноречивым и ловким адвокатом за Россию, то потому именно, что искренно убежден был в ее достоинствах. Во многом давал он ей предпочтение даже перед самою Англией, благосостоянием и устройством которой он столько восхищался, и несравненно выше Людовика XIV ставил Петра Великого, которого, говорил он, "почитаю как великого мужа, как героя, как благодетеля человечества, как моего собственного благодетеля". В преобразованиях Петра он видел разумное примирение любви к родине с любовью ко всему цивилизованному человечеству.

Будущий автор "Истории государства Российского" посетил Западную Европу, когда во Франции зачинался громадный переворот, который должен был потрясти всю Европу. Карамзину суждено было прожить три месяца в Париже, в роковой период времени между штурмом Бастилии и казнью французского короля.

Был ли молодой русский путешественник настолько приготовлен, чтоб уразуметь открывавшийся на его глазах новый порядок вещей? Находил ли он в себе самом нравственную опору, чтобы руководствоваться твердыми убеждениями, когда все кругом его расшатывалось и рушилось, чтобы принять новый вид? Наконец, в какой мере образовало его исторический взгляд непосредственное наблюдение над одним из важнейших событий новой истории?

Карамзин был воспитан в идеях XVIII столетия, которые много способствовали французской революции.

Права человечества, основанные на законах природы, а не на искусственных условиях, свобода мысли и совести, и свободные учреждения - вот те мечты, которые молодой путешественник вывез с собою еще из России и которые в его воображении приняли вид действительности, когда он очутился в стране республиканской: "Итак, я уже в Швейцарии, - писал он из Базеля, - в стране живописной натуры, в земле свободы и благополучия! Кажется, что здешний воздух имеет в себе нечто оживляющее: дыхание мое стало легче и свободнее, стан мой распрямился, голова моя сама собою подымается вверх, и я с гордостью помышляю о своем человечестве".

Но эта действительность очень скоро оказалась мнимою. Уже и Базельская республика не во всем Карамзину полюбилась, что же касается до республики Женевской, то он увидел в ней наконец не более как прекрасную игрушку.

Идеал свободных учреждений остался идеалом; молодой мечтатель не переставал в него верить, но как светлую цель далеко отодвинул ее, когда лицом к лицу увидел недостойное для достижения ее средство, попавши как человек, застигнутый врасплох, в самую сумятицу переворота, сквозь тяжелую атмосферу которого в тысяче грязных и бессмысленных случайностей не мог он прозреть в ближайшем будущем ничего утешительного.

Уже по самой организации своей нежной души не терпел он ничего насильственного, резкого, болезненного. Не мог он равнодушно слышать жалоб нищеты, и вид физического страдания в больнице до того поражал его, что долго потом стон больных отзывался в его ушах; самоубийство считал он страшным нарушением законов природы; во имя человечества готов он был уничтожить тюрьмы, и в самой войне, даже в победе, видел только жестокую необходимость. Мог ли же он иначе, как с омерзением, относиться об ужасных сценах, которых он был во Франции очевидцем?

Потому-то так унылы и мрачны были его мысли, когда, направляясь от Лиона к Парижу, он бросает взоры на плодоносные поля по берегам Сены, мечтая о их первобытной дикости и опасаясь, чтоб опять когда-нибудь не водворилось на них прежнее варварство: "Одно утешает меня, - присовокупляет он, - то, что с падением народов не упадет весь род человеческий: одни уступают свое место другим".

То есть в необъятном горизонте исторического созерцания, в глазах будущего русского историка французская революция сокращалась до жалких размеров случайности, которая более имеет силу разрушающую, нежели зиждительную.

Именно в этом самом смысле касается он тогдашних событий - в письме из Лондона: "Здесь (т.е. в Англии) была не одна французская революция. Сколько добродетельных патриотов, министров, любимцев королевских положило свою голову на эшафот! Какое остервенение в сердцах! Какое исступление умов! Кто полюбит англичан, читая их историю!"

Как человек образованный, он отдает справедливость французской монархии, столько совершившей для образования, и страшится приближающегося ее падения. Как последователь Жан-Жака Руссо, он любит человечество на всех ступенях общественности, но в уличных забияках, бессмысленных и бесчеловечных, не решается видеть представителей французской нации. "Не думайте (однако ж), - писал он из Парижа, - чтобы вся нация участвовала в трагедии, которая играется ныне во Франции. Едва ли сотая часть действует; все другие смотрят, плачут или смеются, бьют в ладоши или освистывают, как в театре. Те, которым потерять нечего, дерзки, как хищные волки; те, которые всего могут лишиться, робки, как зайцы; одни хотят все отнять, другие хотят спасти что-нибудь. Оборонительная война с наглым неприятелем редко бывает счастлива. История не кончилась; но по сие время французское дворянство и духовенство кажутся худыми защитниками трона".

Находя опору в том убеждении, что "всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан, что в самом несовершеннейшем надобно удивляться чудной гармонии, благоустройству, порядку и что Утопия (или царство счастия) может быть достигнута только постепенным действием времени, посредством медленных, но верных, безопасных успехов просвещения, а не гибельными, насильственными потрясениями", молодой русский путешественник в самом Париже, не смущаясь вспышками революции, продолжал учиться и тем больше убеждался, что науки - святое дело, когда с прискорбием видел, как безумные мечтатели мирную тишину ученого кабинета меняли на эшафот.

Потому-то, оставляя Париж, он посылает ему свое прощальное приветствие: "Я оставил тебя, любезный Париж, оставил с сожалением и благодарностью! Среди шумных явлений твоих жил я спокойно и весело, как беспечный гражданин вселенной, смотрел на твое волнение с тихою душою, как мирный пастырь смотрит с горы на бурное море".

Эту краткую характеристику ничем приличнее не умею заключить, как словами русского путешественника из его последнего письма: "Перечитываю теперь некоторые из своих писем: вот зеркало души моей, в течение осьмнадцати месяцев! Оно через 20 лет будет для меня еще приятно... Загляну и увижу, каков я был, как думал и мечтал... Почему знать? Может быть, и другие найдут нечто приятное в моих эскизах ".

История, мм. гг., доказала, что "Письма русского путешественника" и через 70 лет не потеряли своего значения, и потомство нашло в них не одно приятное, но и много полезного.

Федор Иванович Буслаев (1818-1897) русский филолог, языковед, фольклорист, литературовед, историк искусства, академик Петербургской Академии наук (1860).

Новым и в значительной мере индивидуальным построением было и центральное произведение Карамзина – «Письма русского путешественника», единственная написанная им до «Истории» крупная по объему вещь. Записки путешествий были одним из наиболее распространенных жанров литературы сентиментализма во всей Европе. Блестящая книжка Стерна «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» (1768) создала успех этому жанру. И в России два наиболее значительных произведения периода сентиментализма – книга Радищева и «Письма» Карамзина – принадлежат к этому жанру. Основная установка всех сентиментальных путешествий – это показ общества и природы сквозь призму личных переживаний автора-путешественника.

Но в пределах этого жанра можно указать разновидности, в значительной мере несходные между собой. С одной стороны, это, например, «Сентиментальное путешествие» Стерна, в котором материал наблюдений и описаний поглощен лирикой, самораскрытием психологии героя-автора. Идеалистический индифферентизм и безразличие к внешнему миру крайнего индивидуалиста-эстета определяет нарочито заносчивую позицию Стерна. С другой стороны, путешественники типа Дюпати («Письма об Италии», 1785) увлечены возможностью свести в одну книгу благодаря удобной композиционной форме и обильный фактический осведомительный материал, и передовую идейную пропаганду, конечно, в преломлении сентиментального индивидуализма. В сентиментальных путешествиях боролись противоречивые стихии буржуазного индивидуализма XVIII в., объективный мир вступал в конфликт с замкнутой личностью, и чем более боевое мировоззрение было свойственно автору книги и его окружению, тем более побеждало объективное начало. В этом смысле характерны и деловитость, и идейная заостренность французского типа сентиментального путешествия, создавшегося на подступах к великой буржуазной революции. Радищевское «Путешествие» примыкает к традиции французов, а не Стерна; но оно вполне самостоятельно, Оно не дает почти вовсе осведомительного, образовательного материала (по географии, истории и т.п.), но целиком построено на «внешнем» материале. Центр тяжести этого материала – политика, социальные отношения, идеи.

«Письма» Карамзина существенно отличаются от жанрового типа «Путешествия» Радищева, отличаясь и от книги Стерна. Субъективное начало свойственно в большой степени книге Карамзина, но оно не поглощает весь материал книги. Карамзин сообщает в своих «Письмах» огромное количество конкретных сведений о культуре, быте, искусстве, людях Запада. Информационная задача выдвинута в его книге на первый план. Путешествие стерновского типа можно было написать, не выходя из своей комнаты. Наоборот, «Письма русского путешественника» включают много подлинных наблюдений и много книжного материала. Это вовсе не те письма, которые Карамзин изредка писал своим друзьям в Москву во время своего пребывания на Западе. В.В. Сиповский в указанном выше исследовании доказал это с полной ясностью; он доказал, что «Письма» – книга, написанная в значительной части уже в Москве на основании записей, сделанных Карамзиным за границей, и на основании множества использованных им книжных источников. Карамзин не только основательно познакомился с художественной, политической, философской, исторической литературой Запада, задавшись целью познакомить с Западом русских читателей; он специально изучил обширную литературу о тех местах, в которых он был, и немало сведений и наблюдений почерпнул из этой литературы в свою книгу.

Таким образом, Карамзин произвел большую научную работу по собиранию материалов, пополнившую его личные наблюдения, для «Писем». Эта фактичность, научность выделяют его книгу из ряда других сентиментальных путешествий, иностранных и русских. «Письма русского путешественника» явились для русского читателя целой энциклопедией западной жизни и культуры. Карамзин обстоятельно рассказывает в своей книге о политической жизни западных государств, например, об английском парламенте, о суде присяжных в Англии, об английских тюрьмах, он показывает и общественную жизнь Германии, Швейцарии, Франции, Англии; он говорит о западной науке и об ученых, о современных течениях философской и вообще общественной мысли.

В. В. Сиповский пишет:

«В Швейцарии он сближается с местными жителями, являясь в тамошние «серкли» на вечеринки, принимая горячее участие в местных интересах и развлечениях. В Париже он торопится познакомиться с вымиравшими уже в то время «салонами», но в то же время интересуется и кабачком; в Англии он является гостем в семье богатого англичанина и также внимательно присматривается к общественной жизни. Жизнь Европы он изучает в театрах, во дворцах, в университетах, на загородных гуляниях, в монастырях, на шумной улице, в кабинете ученого и в тихой семейной обстановке… Салонные парижские дамы, остроумные аббаты, уличные крикуны, поэты, художники, ученые, прусские офицеры, английские купцы, немецкие студенты – вся эта пестрая, шумная толпа привлекает внимание Карамзина и со всей этой обильной нивы собирает он богатую жатву, не теряясь от обилия материала, находя во всем существенное, характерное… Не ускользают от его внимания иногда и мелкие черты, несущественные, но почему-нибудь обратившие на себя его внимание.

Экономическая жизнь Запада также интересует его: материальное положение крестьян, экономическое процветание или бедность народонаселения, – все это будит его мысль, вызывает на соображения, сравнения, заключения… Мельком бросает он взгляд и на этнографические черты европейских народностей. Типические черты их, обычаи и нравы, костюмы, – все это иногда отмечается Карамзиным на страницах его записной книжки… Города, большие и малые, через которые лежал его путь, – все привлекли к себе его внимание. Он изучает эти города и по книгам, и при помощи непосредственных впечатлений. С большим вниманием и любовью отнесся Карамзин и к прошлому Западной Европы. Он сам заявил в «Письмах», что любит глядеть на «остатки древностей», «знаки минувших столетий», любит «рассматривать памятники славных людей и представлять себе дела их» .

Карамзин уделяет много места и описаниям природы. Повсюду, куда он приезжал, он старался познакомиться с выдающимися деятелями культуры, писателями, и в «Письмах» он подробно рассказывает о своих разговорах с ними, дает их живые портреты, сообщает об их сочинениях.

Карамзин дает описания памятников искусств, музеев, статуй, библиотек и т.п. И до сих пор его книга представляет собой драгоценный свод сведений о Европе конца XVIII в.

Таким образом, «Письма» – это не только «сентиментальное» путешествие. Образовательная и даже воспитательная роль этой книги была чрезвычайно велика. Прочитав ее, каждый русский человек знакомился с основными явлениями западной культуры, роднился с ними. Это было связано и с тем, что сам Карамзин писал о Западе вовсе не как провинциал, не как писатель, для которого Запад экзотичен и нов. Карамзин полностью преодолел в своих «Письмах» культурный сепаратизм, нечуждый некоторым дворянским деятелям его времени. Он явился в Европу европейцем, для которого все великие достижения народов Запада – не « чужие, а свои, для которого его собственная русская культура неразрывно связана с наследием Запада. При этом он вполне ориентировался не в одной какой-нибудь западной национальной культуре, а во всех вместе. Он хорошо знает, что ему нужно взять от Швейцарии и что – от Англии. Он был настоящим посланником русской культуры на Западе, и он показал, что русская культура достаточно высока, чтобы стоять рядом с западной, более того, что она слита с нею. Недаром именно произведения Карамзина были известны на Западе весьма широко. «Письма русского путешественника» были изданы дважды на немецком языке (1800 и 1804), на французском (неполностью в 1815 г., полностью только в 1866 г.), на английском (1803), на польском (1802), на голландском (1804). Целый ряд повестей Карамзина и его очерков был переведен и появился в печати на многих языках в 1797-1826 гг. «История Государства Российского» была издана по-французски, по-немецки, по-английски, по-гречески, по-польски.

«Европеизм» Карамзина – одна из его больших заслуг. Глубокое органическое объединение в его сознании русского начала с общеевропейским подготовляло интернационализм чисто русской культуры Пушкина.

Весь обширный информационный материал объединен в «Письмах русского путешественника» личностью самого автора – героя книги. Все то, что было сказано выше о субъективизме повестей Карамзина, применимо и к его «Письмам». Весь объективный материал, огромный и разнообразный, Карамзин показывает не сам по себе, а как свое личное переживание. Отношение Карамзина к проблеме личности, характера, к показу действительности, природы, жизни в «Письмах» принципиально то же, что в «Юлии» или «Сиерре-Морене». И здесь выступает отличие его «Писем» от радищевского «Путешествия». У Радищева объективная действительность подчиняет себе личность; у Карамзина – наоборот. У Радищева социальная тема – главная. У Карамзина главное – индивидуальность, «я», эстетическая и интеллектуальная культура. Радищев изучает действительность, чтобы изменить ее, Карамзин – чтобы познать ее, вкусить прекрасных плодов культуры, самоуслаждаться ими. Революционер-демократ Радищев не мог сойтись с Карамзиным и в существе художественного метода, хотя единство эпохи и течение стиля сближало их в отдельных чертах этого стиля. Не случайно Карамзин описывает в своей книге Запад, Радищев – родину. Говорить о самом главном, самом страшном, Карамзин боится. Радищев дерзает на все, на правду до конца.

Величайшим созданием Карамзина был он сам, его жизнь, его одухотворённая личность. Именно ею он оказал великое моральное воздействие на русскую литературу. Ю.М. Лотман

Во второй половине 18 века в Европе возникает теория, согласно которой исправить человеческие нравы можно, если пробудить в людях чувствительность. Произведения стали цениться в зависимости от того, насколько они способны растрогать читателя, побудить его к совершению добродетельных поступков. Так в литературе зарождается новое направление, пришедшее на смену классицизму, - сентиментализм .

Название направления происходит от французского слова sentiment - "чувство". Приниципы сентиментализма таковы.

1) Если классицизм обращался к разуму читателя, то сентиментализм - к его чувствам.

2) Герой сентиментальной литературы - это не обобщённый, а предельно индивидуализированный образ, со своим уникальным внутренним миром.

3) Герой сентиментальной литературы - простолюдин, выходец из народа. Это обстоятельство делало его ближе массовому читателю.

4) В сентиментальной литературе, как и в музыке, важную роль играет эмоциональность. Ключевое значение в сентиментальных произведениях имеют пейзажи, настраивающие читателя на определённый эмоциональный лад и косвенно отражающие авторское отношение к событиям или героям, а также междометия, восклицания, риторические вопросы.

Важнейшим открытием сентиментализма стал психологизм - внимание к человеческому поведению, внутреннему состоянию, душевным проявлениям. Сентиментализм как направление быстро себя исчерпал, но психологизм, им заложенный, в литературе остался.

Преимущественные жанры сентиментальной литературы - элегия, послание, эпистолярный роман, любовная повесть, путевые заметки.

Ведущими писателями-сентименталистами на Западе были Сэмюэл Ричардсон, Жан-Жак Руссо, Лоренс Стерн. В России - Михаил Никитич Муравьёв, Николай Александрович Львов, Василий Васильевич Капнист, Иван Иванович Дмитриев, Николай Михайлович Карамзин.

Н.М. Карамзин родился 12 декабря 1766 года в имении отца под Симбирском (ныне Ульяновск). Далёким предком Карамзина был татарский хан Кара-Мурза. С двенадцати лет обучался в одном из московских пансионов, в 16 лет по настоянию отца поступил на военную службу в петербургский Преображенский полк, однако в 17 лет уже вышел в отставку и поселился в Москве, где познакомился с издателями-журналистами Николаем Новиковым и Алексеем Кутузовым. В содружестве с ними с 1784 года издавал литературный журнал "Детское чтение для сердца и разума".

В 1789 году продал имение и отправился в путешествие по Европе, по итогам которого написал сентиментальное произведение "Письма русского путешественника" , принесшее ему славу как литератору. В июле 1790 года возвращается в Россию и начинает издавать собственный журнал "Московский вестник", где публикует среди прочих и свои произведения. В апреле 1792 года, когда был арестован его приятель и коллега Николай Новиков, написал "Оду к милости" , адресованную Екатерине Второй. Императрица не казнила Новикова, но и не помиловала, приказав заключить того на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость, где провёл 4 года - до смерти Екатерины. Её сын и престолонаследник Павел Первый освободил Новикова сразу, как только взошёл на престол.

В 1792 году Карамзина ожидал огромный успех, связанный с публикацией повести "Бедная Лиза" , поразившей современников историей трагической самозабвенной любви и коварного, хотя и непреднамеренного предательства. Печальные ноты вплетаются в повествование с первых же предложений повести, когда автор рисует реалистичный, но очень печальный подмосковный пейзаж. Лиза - чистая и честная девушка - становится жертвой собственных сильных чувств. Влюбляясь в дворянина Эраста, она предчувствует беду, но это лишь усиливает её любовь. Эраст - это герой, полный добрых намерений, желающий честных отношений с Лизой, однако всё в нём искренно, но непрочно. Его предательство становится причиной гибели Лизы и смерти от горя её матери.

С 1803 года указом Александра Первого Карамзин назначен придворным историографом. Результатом его исторических занятий стала публикация 12-томной "Истории государства Российского" , написанной в течение двадцати трёх лет на основании тщательнейшего изучения всех доступных исторических документов: летописей, государственных грамот, дипломатической переписки и архивных записей. Свой труд Карамзин посвятил императору Александру Первому, написав известную фразу в посвящении: "История народа принадлежит царю".

Г. П. Макогоненко

Николай Карамзин и его "Письма русского путешественника"

Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Повести. М.: Правда, 1980. Составление Н. Н. Акоповой Предисловие Г. П. Макогоненко Примечания М. В. Иванова 17 мая 1789 года из Твери через Петербург, Нарву, Дерпт, Ригу выехал в дальнее путешествие по Европе двадцатитрехлетний русский писатель Николай Карамзин. Посетив Пруссию, Саксонию, Швейцарию, Францию и Англию, он вернулся на родину в сентябре 1790 года. После краткого пребывания в столице писатель перебрался в Москву, где и принялся готовить издание собственного журнала, который начал выходить со следующего, 1791 года под названием "Московский журнал". С первого же номера Карамзин стал публиковать писавшиеся под свежим впечатлением только что проделанного путешествия по Европе "Письма русского путешественника" -- свое первое крупное произведение. Два года печатались "Письма" в "Московском журнале", вызвав широкий читательский интерес, принеся автору известность и уважение. В последнем, сдвоенном октябрьско-ноябрьском номере "Московского журнала" за 1792 год было завершено печатание написанной части "Писем русского путешественника". Последнее письмо, помеченное: "Париж, 27 марта" -- рассказывало о первом дне пребывания в столице Франции. Расставаясь с подписчиками "Московского журнала", Карамзин сообщал, что уезжает из Москвы, прекращает издание журнала, чтобы в "часы отдохновения" писать "безделки" (так шутя Карамзин называл произведения малых жанров -- стихотворения, повести, статьи), которые вместе с "безделками" своих друзей станет печатать в виде "маленьких тетрадок" под названием "Аглая". "Письма русского путешественника" он обещал "напечатать особливо в двух частях: первая заключится отъездом из Женевы, а вторая возвращением в Россию". Политические обстоятельства принуждали Карамзина к сстоожности -- во Франции продолжалась революция, 10 августа 792 года новое народное восстание свергнуло монархию, французский король Людовик XVI был арестован. Созданный после восстания Конвент (сентябрь 1792) в начале зимы готовил суд над королем. В январе 1793 года Конвент вынес смертный приговор королю, и он был казнен. Вот почему Карамзин туманно сообщает о второй части "Писем" -- "Возвращение в Россию": в действительности в ней предстояло рассказать о пребывании в революционном Париже (март -- июнь 1790 года) и поездке в Англию. Некоторые разделы этой части "Писем русского путешественника" Карамзин писал в 1793-1794 годах и опубликовал в первой и второй книгах альманаха "Аглая" (1794-1795). "Особливо" издать "Письма" удалось только в 1797 году, да к тому же лишь первую часть -- без описания впечатлений о Париже и Англии, вторую запретила цензура. Первое полное издание "Писем русского путешественника" появилось только в 1801 году после смерти Павла I. В дальнейшем при жизни писателя "Письма русского путешественника" печатались трижды в составе собрания его сочинений. "Письма русского путешественника" -- одно из крупнейших и популярнейших произведений русской литературы конца XVIII века, преследовавшееся цензурой, которая не позволила писателю описать революционный Париж и высказать свое мнение о французской революции: это мнение он посчитал необходимым высказать анонимно в зарубежной печати. "Письма" оказали большое влияние на несколько поколений писателей. Они быстро стали известны на Западе -- в начале XIX века они дважды вышли на немецком языке, были переведены на английский (1803), на польский (1802), на французский (1815). Прежде чем рассказать о "Письмах русского путешественника", о их литературной новизне, о том, что привлекало в них читателей, необходимо хотя бы вкратце познакомиться с жизнью и творчеством писателя. Важно представить, в каких обстоятельствах создавалось это произведение. Какова дальнейшая судьба автора "Писем"? Николай Михайлович Карамзин родился 1 (12) декабря 1766 года, а умер 22 мая (3 июня) 1826 года. Около сорока лет работал Карамзин в литературе. Начинал он свою деятельность при грозном зареве французской революции, заканчивал в годы великих побед русского народа в Отечественной войне 1812 года и вызревания дворянской революции, разразившейся 14 декабря 1825 года. Время и события накладывали свою печать на убеждения Карамзина, определяли его общественную и литературную позицию. Вот почему важно представить и понять эволюцию мировоззрения писателя. Первая печатная работа Карамзина появилась в 1783 году. Это был перевод идиллии швейцарского поэта Геснера "Деревянная нога". В следующем году Карамзин сблизился с издательским центром крупнейшего русского просветителя и прозаика, известного издателя сатирических журналов Николая Ивановича Новикова, который поручил ему редактирование первого русского журнала для детей "Детское чтение". В 1787 году Новиков опубликовал перевод Карамзина трагедии Шекспира "Юлий Цезарь", а в следующем году -- трагедии Лессинга "Эмилия Галотти". В "Детском чтении" Карамзин опубликовал и первую свою повесть "Евгений и Юлия" (1789). В эти же годы Карамзин много читает современных западных писателей, с особенным вниманием относится к Руссо и Стерну. Тогда же начинающий писатель вступает в переписку с известным швейцарским философом Лафатером. В одном письме он признался: "Я читаю Лафатера, Геллерта и Галлера и многих других. Я не могу доставить себе удовольствия читать много на своем родном языке. Мы еще бедны писателями-прозаиками". Карамзин был прав -- действительно, русская проза к середине 1780-х годов еще не вышла из младенческого состояния -- в предыдущие десятилетия бурно развивалась поэзия. В последующие годы благодаря деятельности Фонвизина, Радищева, Крылова и в первую очередь самого Карамзина русская проза достигнет замечательных успехов. С 1787 года, с издания перевода трагедии Шекспира и написания оригинального стихотворения "Поэзия", в котором была сформулирована мысль о высокой общественной роли поэта, и начинается систематическая литературная деятельность Карамзина. Философия и литература французского и немецкого Просвещения определяли особенности складывавшихся у юноши эстетических убеждений. Просветители разбудили интерес к человеку как духовно богатой и неповторимой личности, чье нравственное достоинство не зависит от имущественного положения и сословной принадлежности. Идея личности стала центральной и в творчестве Карамзина и в его эстетической концепции. Иначе складывались социальные убеждения Карамзина. Как настоящий дворянский идеолог, он не принял идеи социального равенства людей -- центральной в просветительской идеологии. Уже в журнале "Детское чтение" был напечатан нравоучительный разговор Добросердова с детьми о неравенстве состояний. Добросердов поучал детей, что только благодаря неравенству крестьяне обрабатывают поле и тем добывают нужный дворянам хлеб. "Итак, -- заключал он, -- посредством неравного разделения участи бог связывает нас теснее союзом любви и дружбы". С юношеских лет до конца жизни Карамзин остался верен убеждению, что неравенство необходимо, что оно даже благодетельно. В то же время Карамзин делает уступку просветительству и признает моральное равенство людей. На этой основе и складывалась в эту пору (1780 -- начало 1790-х годов) у Карамзина отвлеченная, исполненная мечтательности утопия о будущем братстве людей, о торжестве социального мира и счастья в обществе. В стихотворении "Песня мира" (1792) он писал: "Миллионы, обнимитесь, как объемлет брата брат", "Цепь составьте, миллионы, дети одного отца! Вам даны одни законы, вам даны одни сердца!" Религиозно-нравственное учение о братстве людей слилось у Карамзина с абстрактно понятыми представлениями просветителей о счастье свободного, неугнетенного человека. Рисуя наивные картины возможного "блаженства" "братьев", Карамзин настойчиво повторяет, что это все "мечта воображения". Подобное мечтательное свободолюбие противостояло воззрениям русских просветителей, которые самоотверженно боролись за осуществление своих идеалов, противостояло прежде всего революционным убеждениям Радищева. Но в условиях екатерининской реакции 1790-х годов эти прекраснодушные мечтания и постоянно высказываемая вера в благодетельность просвещения для всех сословий отдаляли Карамзина от лагеря реакции, определяли некоторую общественную его независимость. Эта независимость проявлялась прежде всего в отношении к французской революции, которую ему приходилось наблюдать весной 1790 года в Париже. Естественно, Карамзин не мог приветствовать революцию. Но он не спешит (как это делали многие в его время) с ее осуждением, предпочитая внимательно наблюдать за событиями, стремясь понять их действительный смысл. По возвращении из путешествия Карамзин в своем "Московском журнале" не только печатал свои художественные произведения -- "Письма русского путешественника", повести, стихи, но ввел специальный раздел рецензий на иностранные и русские политические и художественные произведения, на спектакли русского и парижского театров. Именно в этих рецензиях с наибольшей отчетливостью проявилась общественная позиция Карамзина, его отношение к французской революции. Из многочисленных рецензий на иностранные книги необходимо выделить группу сочинений (главным образом французских), посвященных политическим вопросам. Карамзин рекомендовал русскому читателю сочинение активного участника революции философа Вольнея "Развалины, или Размышления о революциях империи", книгу Мерсье о Жан-Жаке Руссо, всемирно известное сочинение -- "Утопию" Томаса Мора, которую характеризовал так: "Сия книга содержит описание идеальной или мысленной республики..." Эти и подобные им рецензии приучали русского читателя размышлять о важных общественных и политических вопросах. Художественные и критические произведения Карамзина, опубликованные в "Московском журнале", отчетливо зарекомендовали его как писателя-сентименталиста. К началу 1790-х годов европейский сентиментализм достиг замечательного расцвета. Русский сентиментализм, начавший свою историю с конца 1760-х годов, только с приходом Карамзина сделался господствующим направлением в литературе. Сентиментализм, передовое, вдохновленное просветительской идеологией искусство, утверждался и побеждал в Англии, Франции и Германии во второй половине XVIII века. Просвещение как идеология, выражающая не только буржуазные идеи, но в конечном счете отстаивающая интересы широких народных масс, принесло новый взгляд на человека и обстоятельства его жизни, на место личности в обществе. Сентиментализм, превознося человека, сосредоточивал внимание на изображении душевных движений, раскрывая мир нравственной жизни. Но это не значило, что писателей-сентименталистов не интересовал внешний мир, что они не видели связи и зависимости человека от нравов и обычаев общества, в котором он живет. Просветительская идеология, определяя существо художественного метода сентиментализма, открыла новому направлению не только идею личности, но и зависимость ее от обстоятельств. Однако герой сентиментализма, противопоставляя имущественному богатству богатство индивидуальности и внутреннего мира, богатству кармана -- богатство чувства, был в то же время лишен боевого духа. Это связано с двойственностью идеологии Просвещения. Просветители, выдвигая революционные идеи, решительно борясь с феодализмом, оставались сами сторонниками мирных реформ. В этом сказалась буржуазная ограниченность западного Просвещения. И герой европейского сентиментализма не выражает протеста, он беглец из реального мира. В жестокой феодальной действительности он жертва. Но в своем уединении он велик, ибо, как утверждал Руссо, "человек велик своим чувством". Поэтому герой сентиментализма не просто свободный человек и духовно богатая личность, но это еще и частный человек, бегущий из враждебного ему мира, не желающий бороться за свою действительную свободу в обществе, пребывающий в своем уединении и наслаждающийся своим неповторимым "Я". Этот индивидуализм и французского и английского сентиментализма являлся прогрессивным в пору борьбы с феодализмом. Но уже и в этом индивидуализме, в этом равнодушии к судьбам других людей, в сосредоточении всего внимания на себе отчетливо проступают черты эгоизма, который расцветет пышным цветом в утвердившемся после революции буржуазном обществе. Именно эти-то черты европейского сентиментализма и позволили русскому дворянству перенять и освоить его философию. Развивая слабые прежде всего стороны нового направления, то, что ограничивало его объективную революционность (отстаивание свободы человека и социального равенства в обществе), группа писателей в условиях реакции после поражения крестьянской войны 1773-1775 годов под руководством Пугачева утверждала сентиментализм в России (Херасков, Муравьев, Кутузов, Петров и др.). В 1790-е годы, победив классицизм, сентиментализм стал господствующим направлением, возглавленный Карамзиным. Сентиментализм Карамзина, типологически связанный с общеевропейским литературным направлением, оказался во многом совершенно иным явлением. Общим был взгляд на человека как на личность, которая осуществляет себя в богатстве чувств, в духовной жизни, в отстаивании одинокого счастья. Но многое и отделяло Карамзина от его учителей. И не только национальные условия жизни, но и время определяло это различие. Сентиментализм на Западе формировался в пору подъема и наивысшего расцвета Просвещения. Сентиментализм Карамзина, также обусловленный Просвещением, сложился окончательно в художественную систему в годы роковой проверки теории просветителей практикой французской революции, в эпоху начавшейся драмы передовых людей и обнаружившейся катастрофичности бытия человека нового времени. Революция убеждала, что обещанное просветителями "царство разума", справедливости и свободы не наступило. Начиналась эпоха нараставшего разочарования в идеалах Просвещения, горевшие факелы свободы и надежды гасли -- оттого-то современная жизнь и казалась трагически безысходной. Все это определило особый, национально-неповторимый облик сентиментализма Карамзина. Субъективизм и пессимизм характеризовали мировоззрение Карамзина в 1790-е годы, но они были порождены драмой идей века. Оттого, даже замыкаясь в мире нравственном, Карамзин ставил не камерные, а общечеловеческие вопросы. Все это нашло отражение прежде всего в его повестях. Публикация Карамзиным своих повестей явилась крупным событием литературной жизни последнего десятилетия XVIII века. Писатель создал жанр остропсихологической повести. Глубоко лирические по стилю, они открывали поэзию душевной жизни обыкновенных людей, запечатлев переживания героев, всю сложность и противоречивость их чувств. Действие в повестях развивается стремительно, но не сюжет увлекает читателя, а психологический драматизм рассказа, обнажение "тайного тайных" душевного мира личности, "жизнь сердца" героев и самого автора, который доверительно беседовал с читателем, делясь с ним своими думами, не скрывая своих чувств и своего отношения к героям. Все в повестях было ново для читателей, но это новое, неожиданное не оттолкнуло его, потому что было высказано вовремя. Читатель уже знал -- в оригинале или в переводах -- многие произведения европейского сентиментализма. Стерн и Руссо, Гете и Ричардсон и многие другие английские, французские и немецкие писатели сосредоточили свое внимание на психологическом анализе личности: раскрывая духовное богатство человека, они учили ценить его за сложность чувств, реабилитировали его страсти. Романы этих писателей были известны в России до Карамзина, а сам Карамзин был их восторженным почитателем. Теперь читатель обрел в Карамзине -- авторе "Писем русского путешественника" и повестей -- русского писателя, который писал о русской жизни, о русских людях, писал современным языком, наделенным способностью передавать "невыразимое" состояние души, глубоко эмоциональный пафос жизни человека. Оттого читатель горячо, с небывалым энтузиазмом принял повести молодого писателя. Такого успеха, такой популярности не получало еще ни одно произведение русской литературы. Славу писателю принесла повесть "Бедная Лиза" (1792). Повести Карамзина пользовались успехом и в первом десятилетии XIX века -- молодые писатели-сентименталисты следовали за своим учителем. Больше всего привлекал сюжет "Бедной Лизы". Оценивая в этой связи достижения Карамзина в развитии русской прозы, Белинский писал: "Карамзин первый на Руси начал писать повести, которые заинтересовали общество... повести, в которых действовали люди, изображалась жизнь сердца и страстей посреди обыкновенного повседневного быта". Справедливо указал критик и на их слабость: в них не было "творческого воспроизведения действительности", но изображался лишь нравственный мир его современников, "как в зеркале верно отражается _жизнь сердца_, как она существовала для людей того времени". Итоговая оценка критика звучала суровым приговором -- повести Карамзина сохранили только "интерес исторический". Время и обстоятельства литературной борьбы за реалистическое искусство определили такой приговор критика. Повести Карамзина принадлежат к лучшим художественным достижениям русского сентиментализма. Они сыграли значительную роль в развитии русской литературы своего времени. Интерес исторический они действительно сохранили надолго. Но только ли исторический? Канули в вечность увлечения, вкусы, представления дворянского читателя конца XVIII века, любившего повести Карамзина. Давно забыты литературные споры, которые они вызывали, "преданьем старины глубокой" звучат мемуарные свидетельства о шумном успехе "Бедной Лизы". Современный читатель свободен от прежних традиций. Что же откроется ему в наивном и старомодном, подчеркнуто эмоциональном рассказе о нравственной жизни русских людей прошлого, что скажут повести его уму и сердцу, что привлечет его внимание и, главное, привлечет ли, когда он будет сегодня читать повести Карамзина? Чувствительность -- так на языке конца XVIII века определяли главное достоинство повестей Карамзина. Писатель учил сострадать людям, обнаруживая в "изгибах сердца" "нежнейшие чувствия", погружал читателя в напряженную эмоциональную атмосферу "нежных страстей". "Чувствительным", "нежным" называли Карамзина. Трагизм жизни человека того времени -- вот что прежде всего обнаружит современный читатель в повестях Карамзина, вот что привлечет его внимание. "Бедная Лиза" открывается лирическим вступлением, которое психологически подготавливает читателя к мрачному рассказу с его неизбежным трагическим финалом. Перед умственным взором писателя возникают картины "истории отечества", "печальная история тех времен", когда россияне находились под игом татарским. Но бедственной оказывается и жизнь современников, свидетелем чего служит судьба бедной Лизы. Не властная над своими чувствами, она полюбила, ее натура жаждет счастья, но оно невозможно в этом мире. Смутно, с первых встреч с Эрастом, Лиза предчувствует беду, и она приходит: Эраст обманывает ее, и бедная девушка бросается в пруд. С еще большей обнаженностью этот фатальный закон, обрекающий человека на страдание и гибель, раскрыт в повестях "Остров Борнгольм" (1794) и "Сиерра-Морена" (1794). "Остров Борнгольм" -- одна из лучших повестей Карамзина, она написана в стиле раннего романтизма: отсюда таинственность места действия -- заброшенный в море остров с экзотическим названием, средневековый замок, подземелье, где томится за неизвестную вину молодая женщина, недосказанность в развитии сюжета, намеки повествователя как стилистический принцип рассказа. Как и в "Бедной Лизе", в "Острове Борнгольм" сообщается о крушении счастья двух любящих друг друга молодых людей. В чем же существо того фатального закона, который управляет судьбами героев повестей Карамзина? Писатель убежден, что великой силой, руководящей человеком, являются страсти. Из них любовь -- наимогущественная. Страсть эта благая, она раскрывает в человеке лучшие стороны его духа, делает его нравственно богатым и прекрасным, неодолимо ведет к счастью. Но страстям, внушаемым природой, противостоят "законы", которые осуждают эти страсти, лишают человека счастья. Герой повести "Остров Борнгольм" -- несчастный юноша, насильственно разлученный со своей возлюбленной, поет печальную песню, в которой рассказывает историю своей любви к Лиле. В ней откровеннее всего говорится о трагическом противоречии между законами природы и законами иными -- бесчеловечными, неумолимо действующими в обществе. Юноша пытается отстоять свое право на счастье, ссылаясь на природу: "Природа! Ты хотела, чтоб Лилу я любил!" Но "законы", люди осуждают их страсть, объявляют ее преступной: Какой закон святее Твоих врожденных чувств? Какая власть сильнее Любви и красоты? Что же это за "власть", которая "сильнее" любви? Какие "законы" могущественнее велений природы? Кто создает и управляет этими "законами"? Карамзин не отвечает на эти вопросы, отказывается дать оценку этим "законам" -- он лишь констатирует их неумолимое действие. Конфликт "Бедной Лизы" порожден действительностью, ее противоречиями. До Карамзина он использовался в любовной Песне, которая широко распространялась в 1780-е годы. Десятки поэтов, выступавших чаще всего анонимно, писали песни о красоте и силе любви, о драматических испытаниях любящих. В песне с эмоциональной силой утверждалась философия свободного человека, выдвинутая просветителями. Песня пробуждала чувство личности, учила ценить человека не по его сословной принадлежности, а за нравственное богатство, проявляемое в интимном Чувстве. Власть любви всемогуща. Она помогает ломать законы, установленные людьми, которые и уродуют жизнь человека. Главный из них -- социальное неравенство, разделяющее людей. Песни прославляла страсть, помогающую преступить через этот закон. Оттого сюжетом многих песен была любовь дворянина к крестьянке. В них торжествовала эмоциональная атмосфера морального равенства. В них человек любил человека и был счастлив. Сюжетно "Бедная Лиза" оказывалась близкой любовному романсу. Вывод Карамзина -- "и крестьянки любить умеют" -- был обобщением этического кодекса песни. Но оптимизм песни был ему чужд. Он показывает гибель Лизы, отказываясь от исследования причин ее несчастья, уходя от вопроса: кто виноват? Страдание есть, виновных нет, -- констатирует писатель. "Эраст был до конца жизни своей несчастлив. Узнав о судьбе Лизиной, он не мог утешиться и почитал себя убийцей". Скоро горюющий Эраст умирает. Но Карамзин-художник не мог не видеть реальных, земных контуров того закона, который погубил его героев. И как ни убегал он от реальной действительности с ее социальными противоречиями, она вторгалась в повесть. В момент зарождения любви к Эрасту Лиза признается: "Если бы тот, кто занимает теперь мысли мои, рожден был простым крестьянином..." Понимание, что социальное неравенство (дворянин не мог жениться на крестьянке) погубит любовь, не помогло преодолеть влечение сердца -- Лиза полюбила и тем обрекла себя на гибель. В минуту искренности и сердечных признаний Эраст обещал Лизе никогда не расставаться с нею. Трепеща, Лиза говорит ему: "Однако ж тебе нельзя быть моим мужем... Я крестьянка". Охваченный страстью, Эраст уверяет, что закон неравенства не властен над ним: "Для твоего друга важнее всего душа, чувствительная, невинная душа, -- и Лиза будет всегда ближайшая к моему сердцу". Предчувствие не обмануло Лизу: Эраст бросил ту, которую любил, и женился без любви, но на ровне, дворянке, "пожилой богатой вдове". И читатель не может не понять, что причиной несчастий героев является не отвлеченный моральный "закон", а закон, созданный людьми, закон социального неравенства. В 1793 году убеждения Карамзина подверглись испытаниям -- его испугал якобинский этап французской революции, подлинно демократический метод утверждения свободы и борьбы с ее врагами. Рухнула его прежняя система взглядов, тогда-то и родилось сомнение в возможности человечества достичь счастья и благоденствия. События во Франции разразились в начале июня: спасая революцию, опираясь на восстание парижских секций (31 мая -- 2 июня), якобинцы во главе с Робеспьером, Маратом и Дантоном установили диктатуру. Об этих событиях Карамзин узнал в августе, когда он отдыхал в орловском имении. В письме другу своему, поэту И. И. Дмитриеву, он писал: "...ужасные происшествия Европы волнуют всю душу мою". С осени 1793 года начинается новый этап творчества Карамзина. Разочарование в революции вело за собой разочарование в идеалах Просвещения, порождало неверие в возможность освободить людей от пороков, поскольку страсти неистребимы и вечны; складывалось убеждение, что следует жить вдали от общества, от исполненной зла жизни, находя счастье в наслаждении самим собой. Определились и новые взгляды на задачи поэта. В центре творчества теперь стала личность автора; автобиографизм находил выражение в раскрытии внутреннего мира тоскующей души человека, бегущего от общественной жизни, пытающегося найти успокоение в эгоистическом счастье. С наибольшей полнотой новые взгляды выразились в поэзии. В 1794 году Карамзин написал два дружеских послания -- к И. И. Дмитриеву и А. А. Плещееву, в которых подробно изложил свои глубоко пессимистические взгляды на общественное развитие и поведение человека. Некогда он "мечтами обольщался", "любил с горячностью людей", "желал добра им всей душою". Но после революции, которая потрясла Европу, ему стали ясны безумные мечтания философов. "И вижу ясно, что с Платоном республик нам не учредить". Вывод: если человек не в силах изменить мир так, чтобы можно было "тигра с агнцем помирить", чтоб "богатый с бедным подружился и слабый сильного простил", -- то он должен оставить мечту -- "итак, лампаду угасим". Новая, субъективная поэзия уводила внимание человека от политических вопросов к моральным: Любовь и дружба -- вот чем можно Себя под солнцем утешать! Искать блаженства нам не должно, Но должно -- менее страдать. Погрузив человека в мир чувства, поэт заставляет его жить только жизнью сердца, поскольку счастье только в любви, дружбе и наслаждении природой. Так появились стихотворения, раскрывавшие душевный мир замкнутой в себе личности ("К самому себе", "К бедному поэту", "Соловей", "К неверной", "К верной" и др.). Поэт проповедует философию "мучительной радости", называет сладостным чувством меланхолию, которая есть "нежнейший перелив от скорби и тоски к утехам наслажденья". Гимном этому чувству явилось стихотворение "Меланхолия". В стихотворении "Соловей" Карамзин, может быть, впервые с такой смелостью и решительностью противопоставил миру реальному, действительному мир моральный, мир, творимый воображением человека. Теперь Карамзин ставит искусство выше жизни. Потому долг поэта -- "вымышлять", а истинный поэт -- "это искусный лжец". Он признавался: "Мой друг! существенность бедна: играй в душе своей мечтами". Но, создавая эту новую лирику, Карамзин вносил в нее и новые жанры, которые в последующем мы встретим у Жуковского, Батюшкова и Пушкина: балладу, дружеское послание, поэтические "мелочи", мадригалы. В элегической, любовной лирике Карамзиным был создан поэтический язык для выражения всех сложных и тонких чувств, для раскрытия драмы человека. Фразеология Карамзина, его образы, поэтические словосочетания (типа: "люблю -- умру любя", "слава -- звук пустой", "голос сердца сердцу внятен", "любовь питается слезами, от горести растет", "дружба -- дар бесценный", "беспечной юности утеха", "зима печали", "сладкая власть сердца" и т. д.) были усвоены последующими поколениями поэтов, их можно встретить в ранней лирике Пушкина. Значение Карамзина-поэта лаконично определил поэт и критик П. А. Вяземский: "С ним родилась у нас поэзия чувства, любви к природе, нежных отливов мысли и впечатлений, словом сказать, поэзия внутренняя, задушевная... Если в Карамзине можно заметить некоторый недостаток в блестящих свойствах счастливого стихотворца, то он имел чувство и сознание новых поэтических форм". Крушение веры в возможность наступления "золотого века", когда человек обрел бы так нужное ему счастье, обусловило переход Карамзина на позиции субъективизма. Но это бегство от насущных вопросов общественно-политической жизни тяготило Карамзина. Настойчиво изучая историю и современность, в част-- ности вновь и вновь обращаясь к событиям французской революции в связи с работой над "Письмами русского путешественника", он стремился найти выход из тупика, к которому его привели драматические события якобинской диктатуры. В 1797 году Карамзин пишет статью "Разговор о счастии", которая знаменовала начало перелома в его воззрениях. В статье ставится кардинальнейший вопрос просветительской философии -- "Как достичь счастья?". Статья написана в форме диалога двух друзей. Первый отвечает на вопрос в духе субъективистских настроений Карамзина: "Человек должен быть творцом своего благополучия, приведя страсти в счастливое равновесие и образуя вкус для истинных наслаждений". Другой ему возражает, и в этих возражениях мы видим Карамзина уже сомневающегося в своей философской позиции: "Но если я не нахожу для себя хорошей пищи, то с самым прекрасным вкусом могу ли наслаждаться? Признайся, что крестьянин, живущий в своей темной, смрадной избе... не может найти много удовольствия в жизни". На этот реальный социально-подчеркнутый вопрос первый пытается ответить с моральных позиций: "Крестьянин любит свою жену, своих детей, радуется, когда идет дождь вовремя... Истинные удовольствия равняют людей". Друг не соглашается с такой позицией и иронически отвечает ему: "Философия твоя довольно утешительна, только не многие ей поверят". Первым не поверил Карамзин. Он твердо решил порвать со своей субъективистской эстетикой, оправдывавшей общественную пассивность писателя. Решение это свидетельствовало о том, что началось преодоление идейного кризиса. Этому помогала продолжавшаяся работа над "Письмами русского путешественника". "Письма" писались десять лет, и, естественно, в них отразилась эволюция идейных и эстетических взглядов писателя. Перелом в этой эволюции, происшедший в 1797 году, оказал, как мы увидим, влияние и на завершение "Писем" и на понимание французской революции. Что же представляют собой "Письма русского путешественника", произведение с такой сложной творческой судьбой? Просветительство обусловило оптимистический характер убеждений Карамзина, его веру в мудрость человеческого разума, в плодотворность деятельности людей на благо общее. Он признавался: "Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует важное, общее соединение теории с практикой, умозрения с деятельностью, что люди, уверясь нравственным образом в изящности законов чистого разума, начнут исполнять их во всей точности и под сению мира, в крове тишины и спокойствия, насладятся истинными благами жизни". С этой верой молодой писатель и отправился в путешествие по странам Западной Европы, результатом которого стала замечательная книга -- "Письма русского путешественника". В пути он вел записи увиденного, услышанного, фиксировал свои впечатления, размышления, разговоры с писателями и философами, делал зарисовки беспрестанно менявшихся ландшафтов, отмечал для памяти то, что требовало подробного объяснения (сведения об истории посещаемых стран, общественном устройстве, искусстве народов и т. д.). Но поскольку своему сочинению Карамзин придал форму дорожных писем, адресованных друзьям, он имитировал их частный, так сказать, практический, а не художественный характер, подчеркивал непосредственность записей своих впечатлений в пути. Оттого начиная с первого письма выдерживается этот тон: "Расстался я с вами, милые, расстался!"; "Вчера, любезнейшие мои, приехал я в Ригу..." С той же целью было написано предисловие, в котором читатель предупреждался, что в своих письмах Путешественник "сказывал друзьям своим, что ему приключалось, что он видел, слышал, чувствовал, думал, и описывал свои впечатления не на досуге, не в тишине кабинета, а где и как случалось, дорогою, на лоскутках, карандашом". Рекомендуя свое произведение как собрание бытовых документов -- частных писем Путешественника друзьям, Карамзин стремился сосредоточить внимание читателя на их документальности. "Письма" представали как исповедальный дневник русского человека, попавшего в огромный, незнаемый им мир духовной и общественной жизни европейских стран, в круговорот европейских событий. В действительности "Письма русского путешественника" писались в Москве на протяжении многих лет. Писатель пользовался при этом не только своими путевыми записками, но широко использовал хорошо известные ему книги, посвященные тем странам, которые он посещал. Он брал нужное из сочинений различных авторов: Николаи -- "Берлин и Потсдам", Кокса -- "Письма о политическом, гражданском и естественном состоянии Швейцарии", Мерсье -- "Картины Парижа", Сент-Фуа -- "Исторические очерки из Парижа", Морица -- "Путешествие немца в Англию". На избрание для своего сочинения жанра путевых "писем" оказала влияние уже сложившаяся в европейской литературе традиция. Структуру жанра "путешествия" отличает динамизм, ей чужда нормативность, она проявляет способность к серьезным изменениям. В Англии в первой половине XVIII века были созданы различные "путешествия" (Дефо, Свифт, Смоллет), которые объединяла общность авторской позиции -- писатели стремились изображать точно увиденное, реальную действительность, общественную жизнь с ее противоречиями, чтобы не только осуждать ее бесчеловечность, но и открыть в ней -- в живой жизни -- источник будущего ее обновления. Лоренс Стерн, используя уже сложившуюся традицию, относится к ней полемически, решительно преобразует структуру жанра и создает новый тип его модификации -- "Сентиментальное путешествие" (1768). Писателя интересует не реальный мир, в котором находится его герой-путешественник Йорик, но его отношение к увиденному, не реальные факты, а субъективное восприятие их путешественником. Жанр "путешествия" Стерн подчиняет задаче обнаружения сложной, постоянно изменчивой, исполненной противоречий духовной жизни человека. Сентиментальное путешествие оказалось путешествием в тайный, от всех скрытый, неисчерпаемо богатый нравственный мир личности. Стерн -- скептик, уже увидевший у себя на родине крушение возрожденческих и просветительских идеалов и учений. На оселке беспощадной иронии проверяет он "прочность" идеалов, нравственных норм, традиционных верований и убеждений. Психологизм оказывался высокоэффективным методом раскрытия противоречивости сознания Йорика, лишенного пиетета перед высокими обязанностями человека, бравирующего своим правом все брать под сомнение, над всем в меру издеваться, в меру горько смеяться... Достерновская традиция английского "путешествия" продолжена была современником Карамзина французским писателем Дюпати, издавшим в 1785 году "Путешествие в Италию". В книге читатель находил массу интересных и полезных сведений о гражданских учреждениях городов Италии и образе жизни населения, о музеях и храмах, дворцах и библиотеках, о картинах и особенностях итальянского языка и т. д. Автор в описаниях точен, его интересуют факты, реальная жизнь, он стремится вооружить читателя знаниями. Карамзин читал и высоко оценивал и "Сентиментальное путешествие" Стерна и "Путешествие в Италию" Дюпати. Он учитывал их достижения, овладевал опытом использования жанра "путешествия" для своих целей. Оттого его "Письма русского путешественника" -- оригинальное сочинение, оно порождено на русской почзе, определено потребностями русской жизни, решало задачи, вставшие перед русской литературой. С петровского времени перед обществом остро и на каждом историческом этапе злободневно стоял вопрос о взаимоотношении России и Запада. Вопрос этот решался и на государственном, и экономическом, и идеологическом уровнях. Из года в год росло число переводов научных и художественных, социологических, философских и специальных -- прикладных по разным отраслям знаний книг и статей с различных европейских языков. Опыт Запада -- политический, общественный, культурный все время осваивался и учитывался, при этом осваивался и учитывался и примитивно, подражательно и критически, самостоятельно. И все же о Западе русские люди знали недопустимо мало. Запад о России знал и того меньше. Приезжавшие иностранцы увозили тощую и чаще всего искаженную информацию. Ездившие за границу русские люди не делились своими впечатлениями. Первым решил восполнить этот пробел Денис Фонвизин. Свои письма о посещении Франции в 1777-1778 годах попытался напечатать в 1780-х годах, но в это время Екатерина II запретила печатать сочинения Фонвизина. Замечательное идейно богатое произведение не дошло до широкого читателя, но стало распространяться в списках. Карамзин хорошо знал сложившееся положение и осознавал свой долг писателя преодолеть это взаимное незнание. Он писал: "Наши соотечественники давно путешествуют по чужим странам, но до сих пор никто из них не делал этого с пером в руке". Карамзин и принял на себя ответственность путешествовать с пером в руке. Оттого его "Письма русского путешественника" открывали Запад широкому русскому читателю и знакомили Запад с Россией. Этой задачей объясняется важнейшая сторона "Писем" -- их информативность. Они написаны в просветительской традиции -- в беллетризованной форме Карамзин сообщал множество точных, объективных сведений и фактов, информировал, просвещал, воспитывал. "Письма русского путешественника" явились своеобразной энциклопедией, запечатлевшей жизнь Запада накануне и во время величайшего события конца XVIII века -- в эпоху французской революции. Читатель узнавал о политическом устройстве, социальных условиях, государственных учреждениях Германии, Швейцарии, Франции и Англии. Ему сообщались результаты изучения истории больших городов Европы, и особенно подробно излагались собственные впечатления о Лейпциге и Берлине, Париже и Лондоне. При этом история городов раскрывалась часто через материальные памятники культуры -- музеи, дворцы, соборы, библиотеки, университеты, история стран оказывалась запечатленной в литературе, науке, искусстве. Бесконечно богат круг интересов Русского Путешественника -- он посещает лекции знаменитых профессоров Лейпцигского университета и участвует в народных уличных гуляньях, дни проводит в знаменитой Дрезденской галерее, подробно рассказывая о картинах великих европейских художников, и заглядывает в кабачки, беседует с их завсегдатаями, знакомится с купцами, офицерами, учеными, писателями, внимательно изучает жизнь крестьян в Швейцарии, стремясь понять, что определяет их благополучие, их процветание. Но Русский Путешественник не только наблюдает и записывает подробности увиденного и услышанного -- он обобщает, высказывает свое мнение, делится с читателем своими мыслями, своими сомнениями. Он отмечает вредное влияние полицейской государственности Германии на свободу и жизнь нации, с глубоким уважением относится к немецким философам, чьи идеи и учения получили широкое распространение в Европе (Кант, Гердер). Путешественник подчеркивает, что именно конституционный строй Швейцарии и Англии является основой благополучия этих наций. При этом он с особой симпатией относится к Швейцар-- ской республике. В ее государственном и социальном устройстве он видел воплощение социального идеала Руссо. Ему кажется, что в этой маленькой республике просвещение всей нации дало благие результаты -- под его воздействием все люди стали добродетельными. Тем самым утверждалась мысль, что не революция, а просвещение нужно народам для их благополучия. Все сообщенное Путешественником -- и наблюдения, и факты, и размышления, и мысли -- заставляло русского читателя сопоставлять с известными ему порядками, с образом жизни у себя на родине, сопоставлять и думать о русских делах, о судьбе своего отечества. Особое место в "Письмах русского путешественника" занимает Франция. На страницах, посвященных этой стране, также рассказывалось о жизни разных слоев населения Франции, об истории Парижа, описывался облик столицы -- ее дворцы, театры, памятники, знаменитые люди... Но, конечно, главным во Франции было грандиозное событие: проходившая на глазах Путешественника революция. Она вызывала интерес и пугала, привлекала внимание и ужасала путешествующего русского человека, принципиального противника насильственных потрясений, народных революций. Как было писать о революции, еще не знал и Карамзин. Но, с другой стороны, он понимал, что в русских условиях 1790-х годов, в пору екатерининских гонений и преследований всех передовых деятелей, писать о революции было и опасно и безнадежно -- цензура бы не пропустила... Оттого-то печатание "Писем" в "Московском журнале" было прекращено на известии о въезде Путешественника в Париж... Свое мнение о французской революции писатель выскажет позже, когда наконец как-то определится его позиция. Другим началом -- соседствующим с информативным -- была лирическая стихия "Писем русского путешественника". В них запечатлелось личное, эмоциональное отношение Путешественника ко всему увиденному на Западе. Читатель узнавал, что радовало Путешественника, что огорчало и печалило, что вызывало симпатии и что пугало и отталкивало. Это личное отношение запечатлелось в стиле -- он иногда ироничен, иногда чувствителен, иногда строго деловит. Стиль раскрывал духовный мир Путешественника. Не только органическое слияние информативного и лирического начал обусловливает оригинальность "Писем русского путешественника", но прежде всего создание образа Путешественника. В этом плане принципиально уже само заглавие произведения, каждое слово которого значимо и существенно важно для понимания жанра. "Письма" -- это было указание на традицию, которая сложилась в западной и русской литературе; "Письма" -- это исповедь, признание, даже информация, но не справочного, не научного типа; это не простое перечисление того, что увидел, услышал, узнал, -- это рассказ о пережитом данной конкретной личностью. Именно это и подчеркивал Путешественник в последнем своем письме из Кронштадта: "Берег! Отечество! Благословляю вас! Я в России и через несколько дней буду с вами, друзья мои!.. Перечитываю теперь некоторые из своих писем: вот зеркало души моей в течение осьмнадцати месяцев!" Второе слово заглавия существенно уточняло понимание и восприятие читателем данной личности -- это русский, представитель русской культуры, посланец русской литературы в европейских странах. Встречаясь с западными деятелями науки, культуры и литературы, он не только расспрашивал, но и рассказывал с России, о ее истории, о ее культуре и литературе. Третье слово заглавия -- "путешественник" мотивирует и оправдывает место действия героя в произведении -- европейские страны; его передвижение в пространстве, динамически меняющиеся впечатления -- он все время среди людей ("Письма" густо населены людьми, писатель проявляет мастерство в обрисовке многих характеров, стремится уловить национальные черты встреченных им людей), среди событий, приключений, происшествий. Путешественник живет напряженной духовной жизнью, через его сердце проходит все увиденное и пережитое им, его волнуют встречи и события, он постоянно задумывается об узнанном новом, ищет сам и заставляет своего читателя искать ответы на многие важные вопросы жизни. Читатель "Писем" видит и понимает проходящий у него на глазах процесс идейного мужания Русского Путешественника в пору, когда Западная Европа переживала великую революцию во Франции. Оттого драматизм переживаний и мысли -- главная особенность образа Путешественника. За несколько лет до Карамзина над произведением сходного жанра работал Александр Радищев, издавший в 1790 году "Путешествие из Петербурга в Москву". Произведение писателя-революционера принципиально отличалось от "Писем" Карамзина. И все же при всем различии идейных позиций Радищева и Карамзина национальная традиция сказалась в создании образа главного героя: их путешественник -- русский человек, живущий в большом мире и вбирающий в свое сердце интересы этого мира. Этот герой лишен эгоизма, он пребывает среди людей, его интересует и жизнь других стран и других народов, он задумывается над вопросами бытия человека. Оригинальность "Писем русского путешественника" до сих пор недостаточно раскрыта. Чаще всего это произведение рассматривается в абстрактном ряду сентиментальных путешествий. Оттого не замечается и недооценивается объективный образ Путешественника -- "Письма" рассматривают как "зеркало души" самого Карамзина, как его своеобразный дневник. Конечно, и читатель XVIII века и современный знают, что путешествие совершил Карамзин, что он автор "Писем". Но нельзя забывать, что он создал художественное произведение и все в нем написанное, в том числе и образ Путешественника, должно воспринимать по законам художественного изображения и познания жизни. Герой "Сентиментального путешествия" -- Йорик, а не Стерн, хотя многое во взглядах Йорика близко и дорого Стерну. Путешественнику Карамзин много дал своего, в нем запечатлены многие черты личности самого автора, и все же образ Путешественника не адекватен Карамзину. Между Автором и Путешественником существует дистанция, порожденная искусством; Карамзин присутствует в "Письмах" как бы в двух ипостасях. Вот как лаконично и выразительно Карамзин определил духовный мир, нравственные, эстетические и политические интересы Путешественника: "Все интересует его: достопримечательности городов, мельчайшие различия в образе жизни их обитателей, монументы, воскрешающие в его памяти различные знаменательные события; следы великих людей, которых уже нет на свете; приятные ландшафты, вид плодородных полей и безбрежного моря. То он посещает развалины заброшенного старинного замка, чтобы без помехи предаться там мечтам и блуждать мыслью во тьме прошедших веков; то он является в дом к знаменитым писателям... Кант, Николаи, Рамлер, Мориц, Гардер принимают его сердечно и приветливо... О французской революции он услышал впервые во Франкфурте-на-Майне; известие это его чрезвычайно волнует... Он спешит в Швейцарию, чтобы там вдохнуть воздух мирной свободы; он видит пленительные долины, где земледелец спокойно вкушает плоды своего размеренного труда... В Цюрихе он всякий день обедает в обществе знаменитого Лафатера... знакомится со знаменитым г. Боннетом... Он неоднократно посещает Фернейский замок, откуда некогда лились лучи Просвещения, рассеявшие в Европе тьму предрассудков, где загорелись лучи остроумия и чувства, заставлявшие то плакать, то смеяться всех современников". (Примечательно это понимание Путешественником деятельности великого Вольтера.) Карамзин высоко ценил талант Стерна, переводил и печатал отрывки из его сочинений в "Московском журнале". Но "Письма русского путешественника" -- оригинальное произведение, и написано оно в иной традиции. Самобытность писателя проявилась и в методе изображения людей и объективной действительности, в отношении к увиденному, и в создании образа Путешественника прежде всего, в раскрытии его взгляда на европейскую жизнь, в его манере понимать увиденное, в четко выраженной русской мысли. Следует учитывать и то, что эта "раздвоенность" порождалась не только художественной природой произведения, но и конкретной исторической ситуацией. Французская революция разрушила прежние убеждения Карамзина, поколебала его социальный идеализм -- веру в торжество справедливости и человечности на земле, в возможность достижения социального мира в обществе и счастья каждого человека, в установление в будущем братства людей ("Миллионы, обнимитесь, как объемлет брата брат"). Карамзин-писатель остро осознавал кризис своих убеждений. Прежние идеалы померкли, новые еще не сложились -- писатель искал спасительного выхода из противоречий действительности. Так, остановив работу над "Письмами", Карамзин в 1794 году под воздействием событий -- якобинской диктатуры -- пишет исполненные горечи разочарования и напряженных исканий новой истины, полные смятения и противоречий статьи-письма -- "Мелодор к Филалету" и "Филалет к Мелодору". Мелодор и Филалет -- это не разные люди, это "голоса души" самого Карамзина, это смущенный и растерянный старый Карамзин и Карамзин новый, ищущий иных, отличных от прежних идеалов жизни. Мелодор горестно признается: "Век Просвещения! Я не узнаю тебя -- в крови и пламени не узнаю тебя, среди убийств и разрушений не узнаю тебя!" Возникает роковой вопрос: как жить дальше? Искать спасения в эгоистическом счастье? Но Мелодор знает, что "для добрых сердец нет счастья, когда они не могут делить его с другими". В ином случае, спрашивает Мелодор, "на что жить мне, тебе, всем? На что жили предки наши? На что будет жить потомство?" Крушение веры в гуманистические идеалы Просвещения было трагедией Карамзина. Герцен, остро переживавший свою духовную драму после подавления французской революции 1848 года, называл эти выстраданные призйания Карамзина "огненными и полными слез". В той же статье и в связи с Карамзиным Герцен так определил важнейшую особенность русских людей и русских писателей в первую очередь -- их отзывчивость к общечеловеческим делам и судьбам: "...Странная судьба русских -- видеть дальше соседей, видеть мрачнее и смело высказывать свое мнение..." {Герцен А. И. Собрание соч. в тридцати томах, т VI. М., 1955, с. 10, 12.}. Мелодору отвечает Филалет. Он как просветитель настроен оптимистически, и его оптимизм опирается на веру в доброе начало человеческой природы. "Будем, мой друг, будем и ныне утешаться мыслию, что жребий рода человеческого не есть вечное заблуждение и что люди когда-нибудь перестанут мучить самих себя и друг друга". Он согласен с Мелодором, что все мыслящие люди, ранее надеявшиеся на торжество "законов разума", ошибались. Революция помогла понять утопизм философских мечтаний. "Горе той философии, которая все решить хочет". Но вера в человека не была утрачена: "Верю и всегда будут верить, что добродетель свойственна человеку и что он сотворен для добродетели". Кризисное состояние мировоззрения Карамзина в 1794 году и определило в конечном счете идейную позицию Путешественника, позволило ему сформулировать свое отношение к революции вообще. "Переписка" Мелодора и Филалета, возникшая в 1794 году как непосредственная реакция на якобинскую диктатуру с ее террором, является важным комментарием к "Письмам русского путешественника". Путешественник как бы принимает веру Филалета в своем отрицании революционного пути к счастью человека. Вот его позиция: "Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан, и в самом несовершеннейшем надобно удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку. "Утопия" (или "Царство счастия", сочинения Моруса) будет всегда мечтою доброго сердца или может исполняться неприметным действием времени, посредством медленных, но верных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания, добрых нравов. Когда люди уверятся, что для собственного их счастия добродетель необходима, тогда настанет век златой, и во всяком правлении человек насладится мирным благополучием жизни. Всякие же насильственные потрясения гибельны, и каждой бунтовщик готовит себе эшафот". Путешественник, несомненно, выражал и точку зрения автора, что любые насильственные потрясения гибельны для нации и народа. В данном случае Путешественник и Автор находят общий язык, поскольку исповедуют идеалы просветителей, утверждавших, что путь к справедливому общественному устройству лежит через просвещение, а не через революцию, через воспитание добродетельных граждан. Но, несомненно, за этим просветительским щитом стоит и убеждение дворянина. Автор -- принципиальный противник революции, он не приемлет насильственного изменения существенного социального строя. И все же позиция Карамзина и сложнее и, главное, историчнее взгляда Путешественника. Оттого писатель испытывал необходимость высказаться, печатно изложить свое мнение не о якобинском этапе французской революции, но о революции вообщее, о месте революции в движении народов по пути прогресса. Свое намерение он осуществил в 1797 году, когда его понимание резолюции более или менее определилось, но не в русской печати, а за рубежом -- в гамбургском журнале "Северный зритель". Карамзин опубликовал в "Зрителе" статью "Несколько слов о русской литературе", центральное место в ней занял своеобразный (скорректированный) пересказ "Писем русского путешественника", в который и было включено мнение писателя, отсутствующее в их русском издании. Карамзинский подход к революции принципиально отличается от оценок Путешественника -- последний осуждает революцию, а Карамзин пытается объяснить ее исторически. Путешественник убежден, что революция во Франции не является народной, что "нация" в ней "не участвует": "едва ли сотая часть действует", и эти "действующие" -- "бунтовщики", "дерзкие", которые "подняли секиру на священное дерево, говоря: "Мы лучше сделаем". "Республиканцы с порочными сердцами" "готовят себе эшафот". Карамзин начинает разговор о французской революции с истории Франции и заключает: "Итак, французская нация прошла все стадии цивилизации, чтобы достигнуть нынешнего состояния". Революция не есть бунт кучки "дерзких" и "хищных как волки" республиканцев, она -- закономерное звено в цепи непрерывного развития нации. Оттого революция означает наступление нового периода в истории не только Франции, но и всего человечества. Карамзин писал: "Французская революция относится к таким явлениям, которые определяют судьбы человечества на долгий род веков. Начинается новая эпоха. Я это вижу, а Руссо предвидел". Карамзин решительно выступает против бездумного отношения к величайшему событию современности, не соглашаясь ни с теми, кто ее восхваляет, ни с теми, кто спешит с ее осуждением: "Я слышу пышные речи за и против; но я не собираюсь подражать этим крикунам. Признаюсь, мои взгляды на сей предмет недостаточно зрелы. Одно событие сменяется другим, как волны в бурном море; а люди уже хотят рассматривать революцию как завершенную. Нет. Нет. Мы еще увидим множество поразительных явлений. Крайнее возбуждение умов говорит за то. Я опускаю занавес". Главный урок, преподанный французской революцией человечеству, состоял в требовании исторического объяснения причин и характера общественного развития. Революция учила, что не "философские мечтания", не "законы разума" определяют прогресс человеческого общества, но внутренние причины исторического развития. Так нужную людям истину должно искать не в книгах, но в истории. Статья "Несколько слов о русской литературе" и запечатлела попытку Карамзина дать историческое объяснение революции. Оттого он в 1790-е годы и начинает с особым вниманием относиться к истории -- европейской и русской. Знаменательным шагом вперед в этом направлении явилась статья "Рассуждение философа, историка и гражданина". Философа, повторяющего популярную в европейской литературе мысль, что "счастье обитает" в сердце каждого человека, опровергает историк. Появление фигуры историка характерно для эволюции убеждений Карамзина. От имени историка писатель и провозглашает: "Гордые мудрецы! Вы хотите в самом себе найти путь к истине? Нет, нет! не там его искать должно. Поднимите смелою рукою завесу времен протекших: там, среди гибельных заблуждений человечества, там, среди развалин и запустения увидите малоизвестную стезю, ведущую к великолепному храму истинной мудрости и счастливых успехов. Опыт есть привратник его..." {"Московские ведомости", 1795, ? 97.}. Интерес к истории Карамзина означал, что начался активный процесс преодоления противоречий просветительской идеологии. Он убедился, что истину не изобретает разум, но она извлекается из опыта многовековой жизни народа. Только история и исторический опыт каждой страны позволят обнаружить "малоизвестную стезю", которая и приведет ее к "храму истинной мудрости". От всеобщих, поистине глобальных этических проблем судеб человечества и трагизма жизни человека в 1790-е годы естественным оказался переход к громадным проблемам исторического бытия нации, переход от "Писем русского путешественника" и повестей к "Истории государства Российского". В 1802-1803 годах Карамзин приступил к изданию нового журнала -- "Вестник Европы", с постоянными разделами -- литературным, критическим и политическим. К сотрудничеству он привлек Державина, Дмитриева и своих молодых последователей -- В. Жуковского (напечатал в журнале его знаменитую элегию "Сельское кладбище") и В. Измайлова. В критических статьях Карамзин излагал свою новую эстетическую программу, осуществление которой помогало литературе стать национально-самобытной. Он указывал, что литература должна заботиться о нравственном и патриотическом воспитании сограждан. Теперь для Карамзина художник не "лжец", умеющий "вымышлять приятно", но "орган патриотизма", обязанный изображать "героические характеры". Ключом к самобытности Карамзин объявлял историю отечества, о чем и писал в статье "О случаях и характерах в Российской истории, которые могут быть предметом художеств". Карамзин-публицист по-прежнему считал, что "дворянство есть душа и благородный образ всего народа". Но Карамзин-художник видел, как в действительности дворяне далеки от созданного им идеала. В новых повестях его появились сатирические краски ("Моя исповедь"), ирония (неоконченный роман "Рыцарь нашего времени"). Последнее произведение интересно как первая попытка запечатлеть характер героя своего времени. Наибольшее значение имела повесть "Марфа-посадница", в которой, обращаясь к русской истории, Карамзин создал сильный характер русской женщины, не желавшей покориться деспотизму московского царя Ивана III, уничтожившего вольность Новгорода. Говоря о сражающихся новгородцах, автор писал: "...сопротивление новгородцев не есть бунт каких-нибудь якобинцев: они сражались за древние свои уставы и права". Но, верный своей политической концепции, Карамзин считал исторически неизбежным уничтожение новгородской республики и подчинение ее русскому самодержавию. В то же время женщина, готовая умереть за свободу, вызывает у писателя восхищение. Опираясь на опыт Н. И. Новикова, Д. И. Фонвизина, Г. Р. Державина, Карамзин много сделал для становления национального литературного языка. В повестях и "Письмах русского путешественника" он отказался от тяжелой книжной конструкции предложения с глаголом на конце. Используя нормы разговорной речи, Карамзин создал легкую, изящную фразу, передающую эмоциональную выразительность слова. Он открывал новые семантические оттенки в старых, часто книжно-славянских словах ("потребность", "развитие", "образ" -- применительно к искусству и т. п.), широко применял лексические и фразеологические кальки (с французского). Новые понятия и представления получили обозначения в новых словосочетаниях; создавал писатель и новые слова ("промышленность", "общественность", "общеполезный", "человечный" и др.). Одновременно Карамзин вел борьбу с употреблением устаревших церковнославянизмов, слов и оборотов старой книжности. "Новый слог", создание которого современники ставили в заслугу Карамзину, широко применялся им в "средних" жанрах -- повестях, письмах (частных и литературных), критических статьях, в лирике. Белинский, отмечая заслуги Карамзина, писал, что он "...преобразовал русский язык, совлекши его с ходуль латинской конструкции и тяжелой славянщины и приблизив к живой, естественной, разговорной русской речи". В политических статьях, написанных в первые два десятилетия XIX века, Карамзин обращался с рекомендациями правительству, пропагандировал идею всесословного, хотя и не одинакового для разных сословий, просвещения. Программа царствования Александра I изложена им в работе "Историческое похвальное слово Екатерине II" (1802), в которой, опираясь на книгу Монтескье "Дух законов", он настаивал на осуществлении политики просвещенного абсолютизма. Стараясь подействовать на царя, Карамзин передал ему свою "Записку о древней и новой России" (1811), которая при жизни писателя не печаталась. Повторив мысль, что "самодержавие есть палладиум России" {Палладиум -- защита.}, что крепостное право в настоящее время должно быть сохранено, он подвергал резкой критике правление Александра I, заявлял, что "Россия наполнена недовольствами", что реформа министерств Сперанского ничего не дала, что правительство передало власть губернаторам -- "глупцам" или "грабителям". Александр I был раздражен "Запиской". В 1819 году Карамзин подал новую записку -- "Мнение русского гражданина", вызвавшую еще большее возмущение царя. Однако Карамзин не отказался от веры в спасительную силу самодержавия, потому и осудил восстание декабристов 1825 года. Объективно политическая позиция Карамзина в условиях начатой декабристами борьбы с самодержавием носила реакционный характер. Но достижения Карамзина-художника, его преданность литературе, личная честность и гражданская смелость привлекали в дом писателя передовых деятелей эпохи -- его посещали декабристы Н. И. Тургенев, Н. М. Муравьев, молодой Пушкин. С 1804 года Карамзин целиком отдался громадному труду -- созданию многотомной "Истории государства Российского". В 1818 году из печати вышли первые восемь томов "Истории". Против монархической концепции Карамзина выступили декабристы. В 1821 году вышел 9-й том, посвященный царствованию Ивана Грозного, в 1824-м -- десятый и одиннадцатый тома, рассказывавшие о Федоре Ивановиче и Борисе Годунове. Смерть Карамзина в 1826 году оборвала работу над двенадцатым томом "Истории". Сохраняя свои идейные позиции, историк не остался глух к общественным событиям, предшествовавшим восстанию декабристов, и изменил акценты в последних томах "Истории" -- в центре внимания оказались самодержцы, ставшие на путь деспотизма. Девятый том, где резко осуждалась тирания Грозного, имел особенно большой успех. К. Рылеев использовал его материал в своих "Думах". Большое значение для создания трагедии "Борис Годунов" Пушкина имел десятый том "Истории". Подчеркивая огромное значение "Истории", Пушкин писал, что "древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Коломбом". Карамзин в своей "Истории" открыл громадный художественный мир древних летописей. Писатель прорубил окно в прошлое, он действительно, как Колумб, нашел древнюю Россию, связав прошлое с настоящим. Прошлое, удаленное от современности многими веками, представало не как раскрашенная вымыслом старина, но как действительный мир, многие тайны которого были раскрыты как истины, помогавшие не только пониманию отечества, но и служившие современности. Понятие русского национального самосознания наполнилось конкретным содержанием. Несмотря на необычность жанра, "История государства Российского" есть крупное произведение русской литературы, высшее художественное достижение Карамзина, его главная книга. Она на историческом материале учила понимать, видеть и глубоко ценить поэзию действительной жизни. Героями Карамзина стали родина, нация, ее гордая, исполненная славы и великих испытаний судьба, нравственный мир русского человека. Карамзин с воодушевлением прославлял русское, "приучал россиян к уважению собственного". Политические убеждения писателя обусловили его сосредоточенность на изображении жизни князей, царей, государства. Но исследование истины с нарастающей силой приковывало его внимание к народу. При описании некоторых эпох под пером Карамзина главным героем становился простой люд. Именно потому он обращает особое внимание на такие события, как "восстание россиян при Донском, падение Новгорода, взятие Казани, торжество народных добродетелей во время междуцарствия". Вобрав опыт летописей, "История" вооружала новую русскую литературу важными знаниями прошлого, помогала ей опираться на национальные традиции. На первом этапе -- Пушкин и Гоголь -- в своем обращении к истории отечества показали, как громаден и важен был вклад Карамзина. Карамзин-писатель был открывателем нового. В своих повестях он открыл жизнь сердца своего современника, богатый мир его нравственной жизни. Создав "Письма русского путешественника", он открыл русским людям огромный мир напряженной социальной, политической и духовной жизни народов Западной Европы в пору, когда устои феодального общества потрясла французская революция. Карамзин просвещал и воспитывал своих читателей, учил ценить достижения человеческого ума, культуру людей разных наций, понимать жизнь и обычаи других народов и любить свою родину; заставлял вслед за Русским Путешественником задумываться над важнейшими проблемами жизни человека, народов и любимой России... Читатель, закрывая книгу, еще раз с волнением перечитает последнее письмо Русского Путешественника: "Берег! Отечество! Благословляю вас! Я в России!.. Всех останавливаю, спрашиваю, единственно для того, чтобы говорить по-русски и слышать русских людей".