Лагерная система в СССР породила две категории заключенных - «воров в законе», живших по понятиям, и «ссученных», решивших пойти на компромисс с властями. Но после войны появилась новая каста зэков: они не желали подчиняться существовавшим на зоне правилам.
Не признали
Законы воровского братства не сложились в одночасье, они зарождались стихийно, задолго до появления ГУЛАГа. «Воровской ход» диктовал уголовникам неписанные правила: не иметь семьи, не сотрудничать с властью, не работать, не обладать предметами роскоши, не владеть частной собственностью, а все нажитое непосильным воровским трудом отправлять в общак.
Предвестие будущего раскола устоявшегося криминального сообщества грянуло в 1940-м, когда в ГУЛАГ рекой потекло ворье из Прибалтики, Белоруссии, Западной Украины и Бессарабии. «Польские воры» (так их прозвали бывалые зэки) не приняли норм поведения традиционного лагерного общежития. Многие из них отказывались исполнять воровской кодекс по незнанию, другие умышленно. Так или иначе, конфликт между старым и пришлым ворьем разгорелся нешуточный.
После окончания войны ситуация в лагерном мире усложнилась до предела. Дело в том, что в 1942-43 годах специальным правительственным указом на фронт было отправлено свыше 157 тысяч заключенных, до конца войны это число было доведено почти до миллиона. Те, кому посчастливилось уцелеть, после Победы вернулись в лагеря, однако воровская семья «фронтовиков» не приняла. [С-BLOCK]
Для «воров в законе» они были «ссученными» - теми, кто преступил незыблемый закон и пошел на сотрудничество с режимом. Более того, «военщина» сама была готова создавать свои правила, не считаясь с традиционными воровскими понятиями. Как писал Варлам Шаламов в «Сучьих войнах», они намеревались «легитимизировать новую символическую реальность. Включить символы войны и фронта в тезаурус блатного мира в качестве разрешенных и, может быть, даже поощряемых, престижных».
В 1947 году грянули «сучьи войны». Воры резали «сук», «суки» убивали блатных. В войну втягивались и другие группировки, формировавшиеся по принципу землячества, национальности, фронтового братства. Сколько погибло в результате масштабной резни - неизвестно, вероятно десятки тысяч.
Особая каста
Значительная часть «фронтовиков» не причисляла себя ни к черной масти «воров в законе», ни к красной масти «ссученных». Среди них было много влиятельных уголовников, которые всерьез рассчитывали на принятие их особого статуса. Но отговорки, что пойти на фронт их вынудили власти, не проходили. Если вор не хотел воевать, он сбегал. И таких случаев было немало.
Новая каста зэков сразу же получила массу прозвищ: «белые медведи», «отколотые», «один на льдине», «челюскинцы», но самым устойчивым было - «ломом подпоясанные». Наиболее типичный образ касты - мужик-кремень, волевой и сильный, готовый идти на противостояние как с воровским сообществом, так и с властью. Его не сломить (не даром «ломом подпоясанный»).
В созданных «отколотыми» новых правилах была полностью подменена суть прежнего закона, более того сама структура сообщества значительно усложнялась. «Фронтовики» создавали обширные конспиративные сети как на зоне, так и на воле, которые устанавливали контакты с должностными лицами; они также разработали комплекс мер для противодействия лагерной администрации.
Прошедшие фронтовую закалку они всегда действовали четко и слажено, никакого братства - только жесткая субординация, как в армии. Их неписаные правила - бескомпромиссность, решительность, подкуп. К «общаку» отношение сугубо деловое: сколько нужно для достижения цели, столько и будет потрачено. Никаких коллективных решений - все подчиняются лидеру.
Конец «военщины»
Несмотря на серьезную фронтовую школу, «ломом подпоясанные» были обречены в войне с «законниками». Во-первых, их было меньше. Они, конечно, пытались рекрутировать в свои ряды зэков, однако кроме части «польских воров» опереться было не на кого. «Подпоясанные», чувствовавшие себя изгоями на зоне, нередко решались на побег. Впрочем, их ждала либо смерть в глухой тайге, либо возвращение в лагерь к невыносимым условиям существования.
Во-вторых, на стороне «законников» была лагерная администрация. Традиционная воровская система, как удобная форма самоорганизации лагерной жизни, была выгодна властям, поэтому заключенных старались разводить по зонам, согласно масти. На этапе обычно скрывали свою принадлежность к той или иной касте, однако непосредственно перед входом в лагерь происходило разделение.
Как говорят очевидцы, некоторые «ссученные» и «подпоясанные» так и не доходили до бараков. Их убивали, иногда на глазах у охраны. Очень скоро при молчаливом согласии надзирателей большую часть «военщины» перебили, остальные постепенно перешли в категорию «ссученных». [С-BLOCK]
Нужно сказать, что помимо «ломом подпоясанных» были и другие категории заключенных, не вписывающиеся в традиционный воровкой уклад: группировки бывших «власовцев», «бандеровцев», «оуновцев», «лесных братьев». Кроме них обособленно существовали и сообщества кавказцев. В 1949 году в одном из лагерей была устроена настоящая резня ингушей, в ходе которой погибло 72 представителя этого народа.
Кровавя война между лагерными кастами начала сходить на нет после смерти Сталина и к середине 60-х она прекратилась вовсе. Одновременно набирал силу конфликт внутри касты «законников». Обычным явлением стали чистки рядов «настоящих» воров от разного рода уклонистов, оппортунистов и отщепенцев.
Действуя в духе НКВД, главари воровского сообщества цеплялись за каждую деталь в биографии подозреваемого. Чистки привели к значительному поредению воровской братии. И когда стало выясняться, что не хватает кадров даже для хозяйственной обслуги, «большой террор» на зоне был прекращен.
Лагерная система в СССР породила две категории заключенных – воров в законе, живших по понятиям, и «ссученных», решивших пойти на компромисс с властями. Но после Великой Отечественной войны появилась еще одна каста зэков, не желавших подчиняться существовавшим на зоне порядкам.
Законы воровского братства сложились не в одночасье и задолго до появления ГУЛАГа, они зарождались стихийно. «Воровской ход» диктовал уголовникам неписанные правила: не иметь семьи, не сотрудничать с властью, не работать, не обладать предметами роскоши, не владеть частной собственностью, а все нажитое непосильным воровским трудом отправлять в общак.
Предвестие будущего раскола устоявшегося криминального сообщества грянуло в 1940-м, когда в ГУЛАГ рекой потекло ворье из Прибалтики, Белоруссии, Западной Украины и Бессарабии. «Польские воры» (так их прозвали бывалые зэки) не приняли нормы поведения традиционного лагерного общежития. Многие из них отказывались исполнять воровской кодекс по незнанию, другие умышленно. Так или иначе, конфликт между старыми и пришлыми ворами разгорелся нешуточный.
После окончания войны ситуация в лагерном мире накалилась до предела. Дело в том, что в 1942-1943 годах специальным правительственным указом на фронт были отправлены свыше 157 тысяч заключенных, до конца войны это число было доведено почти до миллиона. Те, кому посчастливилось уцелеть, после Победы вернулись в лагеря, однако воровская семья «фронтовиков» не приняла.
Для воров в законе они были «ссученными» – теми, кто преступил незыблемый закон и пошел на сотрудничество с режимом. Более того, «военщина» сама была готова создавать свои правила, не считаясь с традиционными воровскими понятиями. Как писал Варлам Шаламов в «Сучьих войнах», они намеревались «легитимизировать новую символическую реальность. Включить символы войны и фронта в тезаурус блатного мира в качестве разрешенных и, может быть, даже поощряемых, престижных».
В 1947 году грянули «сучьи войны». Воры резали «сук», «суки» убивали блатных. В войну втягивались и другие группировки, формировавшиеся по принципу землячества, национальности, фронтового братства. Сколько погибло в результате масштабной резни – неизвестно, вероятно, десятки тысяч.
Значительная часть «фронтовиков» не причисляла себя ни к черной масти воров в законе, ни к красной масти «ссученных». Среди них было много влиятельных уголовников, которые всерьез рассчитывали на принятие их особого статуса. Но отговорки, что пойти на фронт их вынудили власти, не проходили. Если вор не хотел воевать, он сбегал. И таких случаев было немало.
Новая каста зэков сразу же получила массу прозвищ: «белые медведи», «отколотые», «один на льдине», «челюскинцы», но самым устойчивым было – «ломом подпоясанные». Наиболее типичный образ этой касты – мужик-кремень, волевой и сильный, несгибаемый, готовый идти на противостояние как с воровским сообществом, так и с властью.
Новые нормы «отколотых» не имели ничего общего с прежними законами, более того, сама структура сообщества значительно усложнялась. «Фронтовики» организовывали обширные конспиративные сети как на зоне, так и на воле, устанавливали контакты с должностными лицами; они также разработали комплекс мер для противодействия лагерной администрации.
Прошедшие войну, закаленные фронтом, всегда действовали четко и слаженно, никакого панибратства – только жесткая субординация, как в армии. Их неписаные правила – бескомпромиссность, решительность, подкуп. К общаку отношение сугубо деловое: сколько нужно для достижения цели, столько и будет потрачено. Никаких коллективных решений – все подчиняются лидеру.
Несмотря на серьезную фронтовую школу, «ломом подпоясанные» были обречены в войне с «законниками». Во-первых, их было меньше. Они, конечно, пытались рекрутировать в свои ряды вновь прибывших зэков, однако кроме части «польских воров» опереться им было не на кого. «Подпоясанные», чувствовавшие себя изгоями на зоне, нередко решались на побег. Впрочем, их ждала либо смерть в глухой тайге, либо возвращение в лагерь с невыносимыми условиями существования.
Во-вторых, на стороне «законников» была лагерная администрация. Традиционная воровская система, как форма самоорганизации лагерной жизни, была выгодна и удобна властям, поэтому заключенных старались разводить по зонам, согласно масти. На этапе обычно скрывали свою принадлежность к той или иной касте, однако непосредственно перед входом в лагерь происходило разделение.
Как говорят очевидцы, некоторые «ссученные» и «подпоясанные» так и не доходили до бараков. Их убивали, иногда на глазах у охраны. Очень скоро при молчаливом согласии надзирателей большую часть «военщины» перебили, остальные постепенно перешли в категорию «ссученных».
Нужно сказать, что помимо «ломом подпоясанных» были и другие категории заключенных, не вписывающиеся в традиционную воровскую классификацию: группировки бывших власовцев, бандеровцев, оуновцев, «лесных братьев». Кроме них обособленно существовали и сообщества кавказцев. В 1949 году в одном из лагерей была устроена настоящая резня ингушей, в ходе которой погибли 72 представителя этого народа.
Кровавя война между лагерными кастами начала сходить на нет после смерти И. Сталина. К середине 1960-х она прекратилась вовсе. Одновременно набрал силу конфликт внутри касты «законников». Обычным явлением стали чистки рядов «настоящих» воров от разного рода уклонистов, оппортунистов и отщепенцев.
Действуя в духе НКВД, главари воровского объединения цеплялись за каждую деталь в биографии подозреваемого. Чистки привели к тому, что ряды воровской братии значительно поредели. И когда выяснилось, что не хватает кадров даже для хозяйственной обслуги, «большой террор» на зоне закончился.
В российском арестантском сообществе издавна существует деление на касты – «масти». Словечко «масть» закрепилось в жаргоне во время так называемой «сучьей войны». Эта резня вспыхнула в воровском мире после Великой Отечественной и особенно после знаменитых указов 1947 года, когда профессиональным уголовникам стали давать огромные сроки – до двадцати пяти лет. Тогда-то «благородный воровской мир» и раскололся на «честняков» (воров, державшихся классического «воровского закона») и «сук» – бывших воров, считавших, что ради выживания надо идти на сотрудничество с администрацией лагерей.
Началась «мясня»: «суки» резали «воров», «воры» – «сук», а по ходу возникало множество других группировок, боровшихся за выживание: «беспредел», «махновщина», «казаки» (и против «сук», и против «воров»), «красные шапочки», «вояки» (арестанты из военных, сплоченные по принципу фронтового братства), «польские воры» (уголовники из Польши, Западной Украины и Прибалтики, которые придерживались своих понятий, не совпадавших ни с «воровскими», ни с «сучьими»), «челюскинцы», или «один на льдине», «ломом подпоясанные», «пивоваровцы», «упоровцы», «ребровцы» и масса других. «Мастей, что костей», говаривали зэки.
А кастовое деление, близкое к нынешнему, установилось в тюрьмах и зонах к середине 60-х годов. На верху пирамиды – «черные», или «братва», во главе с «ворами» или «воровскими авторитетами» – «смотрящими» и «положенцами». Среди «черноты» свое деление; следом за «ворами» идут «козырные фраера» – люди авторитетные и имеющие большой вес в уголовном мире, затем просто «фраера» – рядовые «шпанского братства»; а «блатными» нынче принято больше называть всякую мелочь, которая корчит из себя «настоящего жулика».
Далее следует «нейтральная масть» «мужиков» – основная масса «пассажиров» (как кличут на жаргоне арестантов). Тут тоже есть и «серые», и «мутные», и «воровские», и даже «некрасовские» «мужики», но это – особая история.
Ниже «красные», или «козлы»: добровольные помощники администрации из числа осужденных. Нередко их по-старому кличут «суками».
И наконец, «форшмачные масти», то есть касты позорные. «Чушкари» – неряшливые, не следящие за собой арестанты, всеми презираемые и исполняющие грязные работы; несколько мягче определение «чертей» – тоже зачмоканных и запущенных «пассажиров», но чаще не из-за собственной распущенности, а из-за бедности, отсутствия родственников, которые могут помочь с воли. Особая категория – «фуфлыжники», то есть люди, проигравшиеся в азартные игры и ставшие рабами своих победителей. Таких можно заставить сделать все, что угодно, под страхом смерти. Но самая страшная «масть» – это «опущенные», или «обиженные», то есть каста неприкасаемых. Сюда попадают по-разному, нередко в результате сексуального насилия. Таких пассивных гомосексуалистов называют «петухами» («гребнями», «кочетами», «певнями»). Участь их самая горькая и постыдная, и «подняться», вырваться из этой касты невозможно. Об одном из них – наш рассказ.
Одним из тихих летних вечеров 1982 года в ростовском следственном изоляторе № 1 шла обычная вечерняя проверка. Процедура ежедневная, приевшаяся и порядком надоевшая «коридорным», то есть контролерам-прапорщикам, которые ее проводят. Пересчитывай арестантов по головам, переспрашивай одни и те же данные – возраст, место жительства, семейное положение, статья... «На продол» выводят обитателей сразу нескольких камер, чтобы побыстрее покончить со всей этой нудятиной. Вообще-то по правилам так делать не рекомендуется, желательно покамерно – во избежание... А ну как сотни три одуревших от духоты, безделья, нервного ожидания «сидельцев» вдруг при подстрекательстве «авторитетов» вздумают заварить бучу? Ничего не стоит им смять нескольких контролеров (тем более в те времена было много женщин-прапорщиков) и устроить жуткий сабантуй! Однако в доперестроечные годы массовые беспорядки в СИЗО – явление, пожалуй, непредставимое. Все – от стен до потолка – было пропитано здесь мрачным запахом «вышки». Чуть дернись, подними руку на мента – и можешь мазать лоб зеленкой (готовиться к расстрелу). Это позднее, в конце 80-х, в эпоху массовых захватов заложников, среди надзирателей появилась горькая пословица: «Раньше был у нас режим – зэк идет, а мы лежим. А теперь у нас режим – зэк идет, а мы дрожим».
Короче, девчата-контролеры арестантов не боялись. Выполняли свою рутинную работу, торопились: надо еще успеть провести прогулку – и разогнать все это стадо по камерам. К слову, несмотря на приход на Богатяновку сурового «хозяина тюрьмы» Стаса Овчинникова, к 1982-му здесь еще сохранялись патриархальные обычаи. Так, чтобы проверки и прогулки проводить побыстрее, сотрудники раскрывали решетчатые двери между переходами – меньше возни. И то сказать: куда этим дурням бечь? Если же втиснется кто не в свою «хату», потом «кумовья»-режимники так отдубасят, что мало не покажется!
В общем, как правило, эксцессов не было. Однако из всякого правила есть исключения. Так и в этот раз: воспользовавшись неразберихой и вечерней расслабухой тюремного народа, один из «обиженников» камеры № 3... рванул наверх – прямо по коридорам, через левую галерею! Как у Высоцкого: «Был побег на рывок...» Среди всеобщего гвалта на Петю Петухова даже не обратили внимания. А он, миновав входы в прогулочные дворики, буквально взлетел прямо на чердак! Хлипкий чердачный замок ковырнул с ходу, не останавливаясь, а оттуда через слуховое окно – на крышу здания.
Ну, и что дальше? Здание внутри СИЗО, разделяет режимный и хозяйственный дворы. Не прыгать же с бешеной высоты на асфальт... Да и толку: бежать из тюрьмы в тюрьму. Но Петя как-то участвовал в уборке снега с крыши и знал, что от внутреннего здания к общежитию личного состава тянутся с чердака мощные изолированные провода. А общежитие выполняло роль мощной каменной стены: фасад его выходил на улицу Горького, с видом на трамвайную линию и парк, отделяя тюремный мир от вольного (позже общагу перестроили под помещения для малолеток, женщин и хозобслуги). Примыкало общежитие к жилому дому по той же улице великого пролетарского писателя, певца босяцкого мира. Между жилым домом и ночлежкой тюремных надзирателей располагалась дежурная часть с комнатой ДПНСИ – дежурного помощника начальника следственного изолятора (этот офицер, заступая на смену, должен был отвечать за порядок по всей «крытке»).
Мирно дремавший в «дежурке» контролер Слава Чекмарев решил вечерком замутить себе чайку. Это непростое занятие требовало определенных физических усилий, как-то: распахнуть слипшиеся веки, поднять неимоверным усилием воли тело с дивана, наполнить стакан водой и сунуть туда кипятильник. Отважный «пупкарь» долго собирал свою энергию в кулак, распахнул глаза – и остолбенел: перед ним за окном медленно пролетал по воздуху человек!
До сих пор в жизни своей контролер не видел летающих зэков. То есть ему приходилось слышать байки о том, как где-то на далеком Севере зверехитрые лагерники изготавливали из бензопилы «Дружба» подобие вертолета и наподобие Карлсонов уносились в бескрайние просторы тайги, насколько хватало бензина. Во всю эту лабуду прапорщик не верил. И вот – прямо на его глазах порхает арестант, причем без всяких пропеллеров, крыльев и прочих приспособлений... Присмотревшись, Чекмарев заметил, что неведомый летун как-то странно перебирает руками и ногами, шустро приближаясь к дежурке. И наконец врубился: этот сукин сын просто скользит по проводу с крыши на крышу!
– Стой, падлюка! – зарычал Чекмарев, хватаясь за кобуру с вполне всамделишным пистолетом. – Убью! А ну лети назад, пока я тебе перья из задницы не повыдергал!
Между тем у представителя «петушиного» племени планы были совершенно другие. Он решил одним махом перекарабкаться по проводам на крышу общежития, оттуда – на крышу жилого дома, а уж там поминай как звали. До исполнения заветной птичьей мечты оставались считаные минуты, и Петя это хорошо понимал, широко раздувая ноздри в предчувствии сладкого воздуха свободы. Но это же хорошо понимал и Слава с пистолетом, широко раздувая ноздри от праведного гнева. Он в мгновение ока взлетел по лестнице на крышу общежития, спотыкаясь и матюкаясь.
«Обиженник» успел немного раньше. Арестант даже прогромыхал несколько шагов по направлению к заветному дому. И в это время Слава выстрелил.
– Ой! – вскрикнул Петя Петухов, грохнулся и ткнулся носом в кровлю.
«Что же за день такой? – растерялся прапорщик Чекмарев. – Я вроде бы пулял в воздух...» Это было тем более странно, что на учебных стрельбах прапорщик мало походил на Робин Гуда.
Между тем крыша, двор тюрьмы и окрестности Богатяновки оглашались душераздирающими страдальческими криками помирающего «сидельца». Это напоминало надрывные строки старинной арестантской песни: «Тревога и выстрел – и вниз головою сорвался мальчонка и упал...».
Прапорщик, рискуя сорваться с крыши к ядрене фене, быстро подбежал к беглецу.
– Че ты орешь? – испуганно спросил Петухова Слава, тщетно пытаясь разглядеть кровавое пятно на серой спине подследственного. – Куда попало?
– А хрен его знает куда! – завыл арестант. – Ой, больно...
Как оказалось позже, не попало никуда. Пуля ушла в ростовскую атмосферу, загаженную автомобильными газами, и приземлилась, возможно, где-то в районе Пушкинского бульвара – впрочем, вряд ли долетев до памятника солнцу русской поэзии, стоявшего от тюрьмы километрах в двух. Упал же побегушник от неожиданности: когда он услышал громкий выстрел, то поскользнулся, подвернул ногу и почувствовал резкую боль, которая отдалась по всему телу.
Петю даже не били. Что с него, с «гребня», взять?
– Ты чего решил намылиться? – лениво полюбопытствовал оперативник у «обиженника». – Ты ж пока под судом, и дело вшивое. Глядишь, и оправдали бы. А так – еще за побег накрутят...
– Не побежал бы, если б в жопу не толкали, гражданин капитан, – грустно ответил Петя. – Вы понимаете, я тут случаем попал в «сужденку», хотя мне срока еще не навесили. А там с одним «бродягой» у нас непонятка вышла... Короче, опустили меня по беспределу. Один раз только ткнули, а потом загнали в угол обиженных... Ну, я ломанулся на кормушку, попросил в другую хату перевести. А там не объявился. Сказал, что нормальный пассажир. Думал, из «сужденки» так и так все на этап поуходят, а мне бы только немного досидеть на «киче», вдруг, как вы говорите, дело мое развалится и на волю выпустят. Ну, несколько парней меня чифиром угостили, пустили в круг. А потом по тюремной почте «хата» получила весточку, что я – «форшмачный»... Сами знаете, что за это бывает. Вот тебе, говорят, падло, полотенце, либо сам над парашей повесишься, либо мы тебе шнифты (глаза) выдавим и подыхать ты будешь медленно, зато очень больно. Ты троих хороших пацанов зашкварил, они через тебя в «опущенных» весь срок будут ходить! И то верно: из моих рук нашему брату брать ничего нельзя было. Сегодня ночью я должен был... это самое. Так жить захотелось....
Петю Петухова опера смогли упрятать куда подальше от суровой зэковской расправы. Как там завершилось дело с его судом, мне неведомо. А геройский поступок Славы Чекмарева отметили в приказе.
