Авторские программы на радио («Дневник профессионального читателя», «Издано в Петербурге» и др.) и телевидении («Парадоксы истории», «Мистика судьбы», «Неизвестный Петергоф» и др.). Руководитель проекта научного переиздания журнала «Современные записки».
Услышать Бориса Валентиновича в живую можно в октябре-ноябре в новом культурно-образовательном пространстве Охта Lab на бесплатном цикле лекций «Автобиографическое произведение: законы памяти и воля писателя».
Сколько новых книг читаю в неделю? Это вы очень точный вопрос задали. Есть в социологии такое понятие «иерархия ценностей». Я, например, очень люблю музыку, люблю театр, спорт, друзей, родственников. Но если у меня есть выбор: пойти в театр, пойти в филармонию, встретиться с друзьями, навестить родственницу или почитать – я сяду читать книгу. Так было с раннего детства и по сей день. Есть, конечно, еще одно важное для меня дело - собирать грибы. Но чтение идет беспрерывно. Всех филологов объединяет любовь к книжкам, любовь к слову. Есть авторы, которых я перечитываю по 10-15 раз. Прежде всего это Пушкин, Толстой, Чехов, Бунин и Набоков. Их я могу цитировать наизусть, а остальных просто читаю. Очень важна для меня современная русская литература. Как я в ней ориентируюсь? Просто много читаю, а то что интересно, перечитываю. Кроме того, я знаком со многими авторами, хожу на их выступления.
Еду недавно в электричке. Мне сообщают, что наш поезд следует до станции «Ораниенбаум» «со всеми остановками, кроме “Электродепо”, следующая остановка - “Электродепо”». Во всем вагоне никто не улыбнулся.
Слову сейчас пришлось потесниться, ему живется не слишком хорошо. Еду недавно в электричке. Мне сообщают, что наш поезд следует до станции «Ораниенбаум» «со всеми остановками, кроме “Электродепо”, следующая остановка - “Электродепо”». Во всем вагоне никто не улыбнулся. Я пришел домой и рассказываю. Взрослые члены семьи улыбнулись, дети - нет. Они не слышат текста - так же, как тот, кто читал это объявление. Люди привыкли к компьютеру, привыкли «схватывать» текст по диагонали, вылавливать только самый общий смысл.
Однажды я сидел в аэропорту, рейс откладывался. Я уже все прочел, что было с собой, смотреть в стенку больше не мог. Перепрыгнул через все запретные барьеры, пришел к книжному киоску. А там сплошь или детективы, или дамские романы. Читаю две страницы, и понимаю, что не могу. И вдруг среди всего этого обнаруживаю «Путь Мури» Ильи Бояшова. Я его тогда еще не читал. Это же был просто праздник. Но во всем киоске – только одна книжка, которую можно читать.
Спросите у знакомого филолога, писателя, редактора: «А что почитать»? И искать книги надо только по авторам. Другого пути нет. Чтобы кто-то порекомендовал.
Когда я хочу узнать что-то о новых композиторах, я задам вопрос специалисту. Точно так же можно узнать и о книгах – спросите у знакомого филолога, писателя, редактора: «А что почитать»? И искать книги надо только по авторам. Другого пути нет. Чтобы кто-то порекомендовал. Только что кончил читать новое издание Софии Синицкой. Это очень интересный автор. Я ее с первого произведения и по сей день читаю с удовольствием. Поразительная манера. Из авторов среднего поколения - Сергей Носов, Павел Крусанов, Илья Бояшов. Носов связан с традициями Гоголя, Достоевского, Андрея Белого. Он безнадежно начитан, все на свете читал. Бояшов – широкий специалист и романист, он прекрасно осведомлен в таких разных областях как история и музыка. Александр Етоев - книгоед, как и я, он автор не только рассказов и повестей, у него есть, например, сочинение, которое так и называется: «Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов». Есть и старшее поколение. Даниил Александрович Гранин за последние 15 лет написал поразительную прозу. Представьте себе: творческий взлет, начатый в 85 и продолжающийся.
Носов связан с традициями Гоголя, Достоевского, Андрея Белого. Он безнадежно начитан, все на свете читал.
Насколько доверять литературным премиям? Однозначного ответа нет. В «Национальном бестселлере» хороший список номинаторов. В него входят Секацкий, Крусанов, Етоев, Носов – люди, которым можно доверять. Они предлагают, а потом решает жюри, тут уж не знаю, как оно отбирается. Как организована «Большая книга» не знаю. Я был номинатором в «Русском Букере», но там, увы, финал был предусмотрен. В таких случаях решения предопределяются по-разному. Помню, как-то премию получил писатель, который в тюрьме сидел - это была не совсем литература, но раз человек сидит, было решено, что надо дать.
Есть авторы, которые пишут не потому, что не могут не писать, а в расчете на читателя. Писатели, которые хотят, чтобы их книги покупались, обречены на безнадежную тоску. Есть автор, который решил писать про Толстого - детектив про Толстого, эротический роман про Толстого и т. д. Его реалистический роман я прочел с удовольствием, а все остальное только пролистал. Потому что он всего лишь играет, разыгрывает различные пьесы на одну и туже тему - Лев Николаевич Толстой.
Но, конечно, и популярная литература имеет своего читателя. У Вересаева есть такой рассказ. Один рабочий научился грамоте, чтобы читать все выпуски про Ната Пинкертона. А потом заболел на полгода, после большого перерыва взялся за Пинкертона и понял, что ему уже скучно. И стал читать другую литературу. Есть надежда, что человек, который начал с Ната Пинкертона, перейдет на что-то более глубокое.
Я бы не стал ругать Акунина. Это все-таки очень высокий уровень знаний. Историю российской полиции он знает прекрасно. Замечательные подробности, больше нигде не вычитаешь. Или «Чапаев и пустота» у Пелевина - прекрасная книга. Но «Шлем ужаса» я уже не могу читать, хотя молодежи нравится. Это что-то из компьютерного мира.
Кому-то нужна церковь, а кому-то нет. Так и литература. Она меня как-то постепенно переселяет из той жизни, которой я живу, в какую-то другую. Я попадаю в другую среду, в другие обстоятельства, другое сознание, совсем другое. Например, Каренин. Это не ваше сознание, нет, но вы его хорошо чувствуете. Вот он догадывается, что жена ему изменяет, он зовет ее и говорит, что семья - это фундамент государства, что в основе семьи лежит религия, что надо чтить институт брака. Он говорит банальности и скучно, ужасно он говорит, но Анну это трогает, и она шепчет про себя «Поздно, поздно, поздно». И вот это «поздно, поздно, поздно» действует на любого читателя, мужчину, женщину. Просто не каждому приходит в голову открыть «Анну Каренину». Но это удивительный эффект: я вдруг оказываюсь «своим» в какой-то чужой среде, которая открывается мне и становится понятной.
Автобиографические произведения - это моя основная тема, все мои статьи и книжки так или иначе возвращаются к ней. А началось все с повести «Котик Летаев». Я читал ее и думал: этого не может быть. Андрей Белый вспоминает, как он родился и как он жил до рождения. Я обратился к своему учителю Дмитрию Евгеньевичу Максимову, который до меня читал в университете курс по литературе Серебряного века. Он встречался с Андреем Белым (видите, как все близко) - спрашиваю у него, как все это понимать. А он отвечает: ничего не поделаешь, это правда, возьмите другие свидетельства. И я стал задавать вопросы всем подряд: какое ваше первое воспоминание? И оказалось, что люди очень многое помнят из своего младенчества. Оказалось, что воспоминания, память - это страшно интересно. Просто мы не даем себе труда спуститься вглубь нашей памяти.
Воспоминания, память - это страшно интересно. Просто мы не даем себе труда спуститься вглубь нашей памяти.
Я однажды лежал в больнице. В палату приходит женщина, у нее удивительные какие-то глаза. Вечер, шторы открыты, а за окном большая круглая луна. Она говорит: «Можно я закрою?». Разговорились, и я попросил ее пересказать мне свое самое необычное воспоминание. Она рассказала, как шла по берегу залива в Репино и вдруг обнаружила, что идет по краю пустыни, на плечах огромный камень, а вокруг страшная жара. Прошло время, она оказалась на берегу залива и почувствовала, что у нее болит сердце. Обратилась к врачу, ей сказали, что у нее был приступ стенокардии… Такая история.
Конечно, в автобиографии писатель порой выдает желаемое за действительное, встраивает себя в некую философскую систему. Человек, когда рассказывает о себе, неминуемо становится художником. Неминуемо возникают художественные детали. Эти детали потом хорошо пересказываются, записываются и входят в мемуары. А есть концептуальные мемуары, это где автор доказывает какую-нибудь идею.
Человек, когда рассказывает о себе, неминуемо становится художником. Неминуемо возникают художественные детали.
Тот же Короленко, когда пишет «Историю моего современника», уверяет, что не будет говорить о себе, а только о тех, кто исполнил самый главный завет: «Иди к униженным, иди к обиженным, там нужен ты». Вот о чем он хотел написать. Но не получилось. Он решил, что сначала должен рассказать о себе, чтобы читателям была понятна призма, через которую все преломляется. И рассказал о детстве, о школьных годах, о первом приезде в Петербург. Знаете, что его поразило в Петербурге? Запах моря. Он сам с Украины. И это очень правдивые воспоминания. А под конец они, к сожалению, уже становятся традиционными мемуарами, описаниями встреч с разными людьми. Это интересно, это любопытно. Но именно первый том оказался подлинным художественным произведением. Потому что воспоминания о детстве неминуемо художественные. Тут ничего не поделаешь.
Бывают воспоминания абсолютно правдивые, но в них отсутствует автор. Например, в воспоминаниях Горького нет самого Горького. Вот что интересно. В воспоминаниях Толстого я отчетливо вижу автора: есть мальчик, и есть писатель, который описывает свое детство. А у Горького присутствует только мальчик, а взрослого Горького нет. Он занят фигурами дедушки, бабушки – и пишет о них всю правду. Читаешь с огромным удовольствием, но чувствуешь, что чего-то в этой правде не хватает. А бывают совсем другие мемуары – Набокова, Бунина, Андрея Белого, в них ты все время чувствуешь автора.
Я рассматриваю мемуары как лучшее произведение писателя, где он герой, он в центре повествования, сам становится предметом исследования.
Я рассматриваю мемуары как лучшее произведение писателя, где он герой, он в центре повествования, сам становится предметом исследования. «Жизнь Арсеньева» Бунина - там все правда. Но как эта правда написана! Какой пейзаж, какие взаимоотношения, какая любовь. Но он изменил один важный сюжет. У него героиня умирает, а в действительности она не умерла. Но это не важно. Бунину нужно, чтобы она умерла. И он пишет: «Сегодня видел ее во сне». В романе - «Недавно я видел ее во сне – единственный раз за всю свою долгую жизнь без нее. Ей было столько же лет, как тогда, в пору нашей общей жизни и общей молодости, но в лице ее уже была прелесть увядшей красоты... Я видел ее смутно, но с такой силой любви, радости, с такой телесной и душевной близостью, которой не испытывал ни к кому никогда». В чем здесь дело? Любовь в этот момент, много лет спустя после расставания, осуществилась. А любовь - это вещь неосуществимая. Как говорит Чехов, любовь - это то великое, что было в прошлом или что-то великое, что будет в будущем, в настоящем она не удовлетворяет.
Он вспомнил свою жизнь, и в результате этого опыта произошло самое яркое событие в его жизни: написав роман, он впервые понял, что такое любовь. Психологи говорят, что 95 процентов нашей жизни мы забываем.
Бунин, как автор, произвел опыт над самим собой. Он вспомнил свою жизнь, и в результате этого опыта произошло самое яркое событие в его жизни: написав роман, он впервые понял, что такое любовь, скрепляющая телесное и духовное начало. Мемуары - это всегда взгляд на свою жизнь как на произведение и возможность пережить ее заново. Психологи говорят, что 95 процентов нашей жизни мы забываем. И если бы вели дневник, а потом прочитали через 20 лет, все равно не узнали бы, о чем там на самом деле шла речь. Я никогда не вел дневников, но однажды нашел тетрадочку – когда был в Крыму, почему-то пять эпизодов записал. Читаю и ничего вспомнить не могу. Кроме одной фразы - ее я вспомнил. Наша спутница училась плавать, и я написал: «Нырнула, такое впечатление, что в море упала дверь». И все. Все остальное забыто. Хотя эпизод был ярким: отпуск, Крым...
А вот у Чехова нет ни одного автобиографического произведения. Он очень закрытый человек. Практически никогда не бывал откровенным, даже в письмах. Он сам себя препарировать не стал. Автобиографических деталей в его произведениях, конечно, много. Например, обращение Гаева к многоуважаемому шкафу. Это реальные слова из детства Чехова - в шкафу были сладости, они закрывались на ключ, и дети разговаривали со шкафом: «Многоуважаемый…»
Нет, мои лекции - это не популяризация. Мой учитель, Григорий Абрамович Бялый, прекрасный лектор, советовал перед тем, как читать лекцию, перечитывать художественное произведение. Вот я позавчера перечитал «Ионыча». Это было открытие. Потому что тот идиотизм, которым забивали меня в школе (это, мол, социальное произведение, Чехов будто бы хочет сказать: если лучшие люди таковы, то каковы же все остальные…), - к действительности отношения не имеет. Это замечательное произведение о любви. Это невероятное описание кладбища, такого описания больше нет в мировой литературе. Я перечитал два дня назад свежим взглядом и теперь могу читать лекцию.
Пока не появится у меня новая мысль, я не смогу прочитать лекцию, я не умею дважды пересказывать совершенно одно и тоже.
Иногда я перечитываю все произведение, иногда только часть. Но до тех пор, пока не появится у меня новая мысль, я не смогу прочитать лекцию, я не умею дважды пересказывать совершенно одно и тоже. Иногда такая мысль приходит прямо во время лекции, и я отвлекаюсь от намеченного. Для меня особой разницы нет, читаю я для специалистов или на широкую, даже совсем не подготовленную аудиторию.
Лекция - это очень живой процесс взаимоотношений с аудиторией. Если она засыпает, надо рассказать анекдот. Я рассказываю только исторические анекдоты. А так как я живу бесконечно долго, то и помню бесконечно много. Недавно вспомнил: батюшки, как много президентов я пережил. Первого и называть не буду, потом началось: Маленков, Булганин, Хрущев… Рассказываю аудитории, а оказывается, что они о таких и не слышали. А я вдруг вспоминаю частушку, дурацкую: «Вот пришел Маленков, Даст он хлеба и блинков». Тогда был ужасный голод в стране, и вдруг, когда пришел Маленков появилась надежда, что в магазинах появится хлеб.
Лекторий в Охта Lab мне понравился. Очень хороший зал, очень хорошая аудитория. Лица симпатичные, слушают. Улыбаются, задумываются. Идет нормальная, живая беседа. Потом спросил у кого-то из руководителей, как они собрали такую хорошую аудиторию, оказалось - лекция бесплатная.
Это самая распространенная точка зрения: вот я еще не прочел «Анну Каренину», а буду читать какие-то «Фигурные скобки» или «Зулейха открывает глаза», зачем тратить время на современных авторов, если нет уверенности - шедевр это или что-то второсортное. Ответ простой. Через современную литературу начинаешь лучше понимать литературу 18-19 столетий. Да, нас учили по-другому. Давайте начнем с фольклора, перейдем к древнерусской литературе, классицизму, романтизму и т. д. Ничего не получится. А вот если я возьму современную книжку и увижу, как в этой современности по Разъезжей бродит Достоевский, как в романе «Голодное время» того же Носова, это другое дело.
Борис Валентинович АверинРешением Правления Международной ассоциации «Русская культура» от 3.03.2008 г. за большой вклад в дело сохранения, развития и популяризации достижений национальной культуры в области литературы доктор филологических наук профессор СПбГУ Аверин Борис Валентинович удостоен высшей награды Ассоциации - диплома «Заслуженный деятель русской культуры».
Вручение диплома прошло 13 марта 2008 года в торжественной обстановке на филологическом факультете Санкт-Петербургского государственного университета.
Творческий коллектив альманаха «Русский Міръ» поздравляет
Бориса Валентиновича с заслуженной наградой!
Андрей Битов как-то сказал, что поколению «шестидесятников» свойственна «ностальгия по культуре». Борис Валентинович Аверин не раз цитировал эти слова, говоря о себе и своих сверстниках. Уже в достаточно зрелом возрасте они вдруг обнаружили, что их, в сущности, обокрали: целый пласт русской и мировой культуры оказался для них неведомым. Только годам к тридцати они прочитали Набокова, не знали русской религиозной философии, закрытой для них была западная философия ХХ века, имена Гуссерля, Хайдеггера звучали экзотически. Томик Мандельштама, добытый ко дню рождения, воспринимался как поистине царский подарок. Литературу Серебряного века они любили страстно, однако доступ к ней в те времена был строго «дозированным», и когда перед людьми этого поколения встали, наконец, в полный рост фигуры Вячеслава Иванова, Владимира Соловьева, Андрея Белого, - они поняли, что этого уровня образованности им не достичь уже никогда. Были, правда, и в поколении «шестидесятников» свои исключения: Сергей Аверинцев, Вяч. Вс. Иванов… Но знакомство с их блестящими работами лишь подчеркивало, что время непоправимо упущено: «годы учения» уже прошли, и остается только бесконечно и почти безнадежно наверстывать то, что должно было быть освоенным еще в юности. Ибо только в юности мир культуры без остатка переплавляется в состав личного духовного мира. На долю зрелого человека, обнаружившего скудость своего культурного багажа, остается увлекательный, но изнуряющий марафон - бег за поездом, в котором он уже никогда не поедет.
Всю жизнь владела им и еще одна страсть, тоже свойственная поколению «шестидесятников»: страсть к путешествиям, к личным «географическим открытиям» - уже не к книжному, а непосредственному познанию мира. Когда он стал ездить с лекциями по всей России, он вспоминал ссыльного В. Г. Короленко, говорившего, что его «хождение в народ» осуществилось за счет государства. Нужна огромная географическая карта, чтобы отметить все те места, где Борис Аверин выступал с лекциями: Комсомольск-на-Амуре, Хабаровск, Петропавловск-Камчатский, Ош (Киргизия), Кемерово, Сыктывкар, Таллин, Рига, Резекне, Шахты (Ростовская область), Иваново, Орел, Воронеж, Псков, Новгород, Архангельск… После перестройки к этому добавились Италия, Англия, Швейцария, Франция, Испания.
Именно страсть к путешествиям привела семнадцатилетнего Аверина на геофизический факультет Арктического училища: по его окончании открывались перспективы попасть в Арктику или Антарктиду. Училище располагалось в Константиновском дворце в Стрельне. Это тоже выглядело как знак судьбы. Дело в том, что, когда закончилась Великая Отечественная война, а с ней и бесконечные скитания эвакуации, мать Бориса Аверина с двумя сыновьями (сам он родился в 1942 году) устроилась жить в Петергофе. Впечатления детства навсегда оставили в нем представление о петергофском ландшафте как о пространстве счастья. Потом он поменял множество адресов, но в конце концов заботливая судьба вернула его в Петергоф. Ничего удивительного, что, явившись для первого знакомства в Арктическое училище, Борис Валентинович сразу решил, что Стрельнинский парк и дворец - это то самое место, с которым он готов связать несколько лет жизни.
Училище он закончил с дипломом отличия. Имена отличников золотыми буквами вписывались на мраморную доску, помещенную на стене Белого зала Константиновского дворца. На ней было начертано и имя Бориса Аверина до тех пор, пока дворец не получил свое нынешнее назначение.
В 19 лет он попал на первую зимовку и 14 месяцев студенческой практики провел на Земле Франца-Иосифа. Этот опыт был для него невероятно важен. Ему открылась невиданная, совершенно фантастическая природа Арктики. Не раз он потом говорил, что в отличие от людей, собирающих марки, этикетки, антиквариат, ему нравится коллекционировать пейзажи - впечатления, накапливающиеся от прогулок и путешествий. Собственно, такую же - невещественную - природу имело и все остальное богатство, скопленное им за жизнь. Другого рода опытом, тоже бесценным, стало длительное общение с ограниченным кругом людей, запертых на зимовке, словно в консервной банке, уставших как друг от друга, так и от накрывающей их бесконечной полярной ночи. Это было тяжелое испытание для психики. Люди раздражались, из-за пустяков вспыхивали грубые ссоры. И те же самые люди готовы были на любую бескорыстную помощь друг другу. Именно тогда Борис Валентинович оценил незамысловатую присказку отца, прошедшего через сталинские лагеря: «Чтобы злиться, ума не надо».
На зимовке была огромная библиотека: 5 тысяч книг - еще один щедрый дар судьбы. Все свободное время, которого там было достаточно, Аверин жадно читал. Эта юношеская жадность к чтению осталась у него на всю жизнь, за чтением он забывал есть и спать, и не случайно один из циклов его радиопередач в 1990-е годы назывался «Дневник профессионального читателя». То, что не удалось прочесть на первой зимовке, он дочитывал по окончании училища на второй, длившейся уже целых два года. Правда, перед тем как снова отправиться на Землю Франца-Иосифа, он поступил на заочное отделение филологического факультета Ленинградского университета. Он и в самом деле хотел стать профессиональным читателем.
В то время Борис Аверин уже был сотрудником научно-исследовательского Арктического института и для него открывались самые заманчивые перспективы - от зимовки в Антарктике до работы в Международном метеорологическом центре в Швейцарии. Он отклонил все эти возможности: в университете ему предложили полставки ассистента с окладом 52 рубля 50 копеек на кафедре истории русской литературы. Так, едва получив диплом, он стал преподавателем.
Среда, в которую он попал, была необычной. Именно здесь, оказавшись на кафедре, он встретился с настоящей культурой. Старшему поколению, поколению учителей, он платил искренней любовью и благодарностью. Это было время расцвета кафедры, на которой тогда работали Дмитрий Евгеньевич Максимов, лично знавший Андрея Белого и Анну Ахматову, Исаак Григорьевич Ямпольский, обладавший энциклопедическим образованием, блистательный лектор Григорий Абрамович Бялый…
После года преподавания Бориса Аверина взяли в аспирантуру с условием написать диссертацию о В. Г. Короленко. Впрочем, большую часть аспирантских лет он занимался двумя делами, которые считал не менее важными: осваивал самиздат, увлекаясь не столько антисоветской литературой, сколько такими «запрещенными» авторами, как Бердяев, Ходасевич, Вышеславцев, Карсавин, и читал немыслимое количество лекций в самых разнообразных учреждениях. Когда диссертационный рубеж был успешно преодолен, преподавательская нагрузка еще более возросла - добавились лекции на филологическом факультете и факультете журналистики. Рабочий день начинался с утра и заканчивался глубокой ночью. Выходных практически не было. Зато его выступления собирали огромные аудитории. Мест зачастую не хватало, слушатели стояли в дверях. Когда при еще первой поступи перестройки Борис Валентинович читал в ленинградском Центральном лектории вторую в Советском Союзе лекцию о Солженицыне (первую прочел он же в Резекне), зал на 700 человек был переполнен, и администраторы были вынуждены вывести микрофоны в соседний, тоже целиком заполненный зал.
Просветительство, собственно, и стало главным его вкладом в культуру. Работ, опубликованных в специальных научных изданиях, у него накопилось не так уж много: статьи о Некрасове, Чехове, Короленко, Андрее Белом, Блоке, Бунине, Платонове - вот, пожалуй, и все. Любимая тема - Серебряный век - в советское время не поощрялась. Писать, соблюдая требования тогдашней цензуры, Борис Валентинович не мог органически. Другое дело - лекции, которые рождались сами собой и во время которых он никогда не боялся говорить обо всем, что считал нужным. Устный жанр стал его настоящим призванием, устная импровизация - главным полем работы мысли. Хороший лектор, как и хороший актер, должен быть заразительным. Этим качеством природа одарила Аверина не скупясь - так же, как виртуозным умением войти в контакт с любой самой трудной аудиторией, будь то студенты или школьники, учителя или вовсе неподготовленные к разговору о литературе люди. Как-то он рассказывал о Чехове в зале, где собрались одни старики, и быстро понял, что предмет их совершенно не занимает. Тогда он заговорил о том, что всегда интересует пожилых людей - о врачебной практике Антона Павловича. Аудитория немедленно оживилась. За 35 лет работы Аверина в университете его лекции прослушали тысячи студентов. Бывшие ученики радостно здороваются с ним на улицах Петербурга, Москвы, Лондона, Рима, Парижа.
Только в 2000 году Борис Валентинович наконец защитил докторскую диссертацию, а в 2003-м опубликовал монографию «Дар Мнемозины: романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции», ставшую итогом его многолетней работы. Воспоминание - дар Мнемозины - трактуется здесь как живой, актуальный, незавершимый процесс, сопряженный с самопознанием, соединяющий личное прошлое и личное настоящее, служащий «собиранию» внутреннего мира человека, не позволяющий этому миру распасться на хаотические фрагменты. Такое воспоминание противопоставляется мемуару, который только фиксирует давно ушедшее прошлое, превратившееся в завершенный факт, отпавший от живого течения жизни. Не удивительно, что Борис Аверин - импровизатор и коллекционер пейзажей - выбрал такую тему и писателя, ей соответствующего. А «контекст», в котором рассмотрено набоковское творчество, составили давно любимые авторы: Андрей Белый, Бунин, Вячеслав Иванов и сопричастные избранной теме русские религиозные философы.
Однако «Дар Мнемозины» - поздняя, заповедная книга. Пока она писалась, пока отбраковывались ее ранние, почти завершенные варианты, этой работе сопутствовала кипучая деятельность по подготовке к изданию самых разнообразных книг. С предисловиями и комментариями Аверина выходили Толстой, Короленко, Чехов, Ольга Форш, Михайловский, Гаршин. Позднее к ним добавились Алданов, Мариенгоф, Тэффи, Аверченко и, конечно, Набоков. В издательстве «Азбука-классика» составилась целая библиотека романов, снабженных примечаниями и вступительными статьями Бориса Аверина. Под его редакцией вышли «Книга о Владимире Соловьеве», два тома «В. Набоков: Pro et contra», том «Бунин: Pro et contra». Подготовку книг он тоже воспринимает как своего рода просветительскую деятельность и без устали занимается ею по сей день.
Любовь к живому, актуальному настоящему не позволила Борису Аверину замкнуться исключительно в прошлом литературы. Ему чрезвычайно дорог современный литературный процесс, современные писательские судьбы. В эпоху Серебряного века профессор Венгеров собрал бесценный материал о писателях, которые были его современниками. Сейчас профессор Аверин учит своих студентов с таким же вниманием относиться к нынешним авторам, не упускать возможности засвидетельствовать настоящее, сберечь его для следующих поколений. А одним из видов его собственной издательской деятельности стал выпуск шести номеров журнала «Невский альбом», посвященного современной поэзии.
Перестройка открыла для Аверина еще одну возможность: выступления в средствах массовой информации. Один за другим начали выходить его авторские циклы на радио «Петербург» и радио «Россия»: «Филфак на дому», уже упоминавшийся «Дневник профессионального читателя», «Меценаты России». На телевидении он подготовил около тридцати фильмов в программе «Парадоксы истории», шесть серий научно-документального фильма «Мистика судьбы», четырехсерийный фильм «Мистика любви». Созданные в соавторстве с В. В. Знаменовым сорок серий цикла «Неизвестный Петергоф» стали его данью тому месту на земле, которое он считает самым прекрасным. Восемь серий, посвященных роману «Евгений Онегин», участие в циклах «Легенды старой крепости», «Рок: версия событий», не поддающиеся учету разовые съемки - все это продолжение главного дела его жизни: просветительской, лекторской деятельности.
Сам Борис Валентинович признает за собой одно безусловное достоинство - «умение просто рассказывать о сложных вещах». Трудно даже представить себе число ныне живущих людей, благодарных ему за это.
Награждение Бориса Валентиновича Аверина// «РУССКИЙ МIРЪ» № 1, страницы 408-412
Расскажите про ваше самое первое воспоминание детства.
Когда в юности я начал знакомиться с творчеством символистов, поначалу не понимал почти ни слова. А потом у Андрея Белого нашел этому объяснение: «Символизм непонятен тем, у кого нет личных мистических воспоминаний». И я задал себе вопрос, есть ли у меня такие воспоминания. Очень долго думал, и наконец в моем сознании всплыла картина: я где-то высоковысоко, внизу зеленое поле, которое ритмически колышется, как будто под музыку. И это ощущение абсолютного счастья. А потом вдруг картинка сужается, сужается, мне становится все хуже, а потом - совсем плохо. Я пытался понять, что это такое, и вспомнил другую картинку: стенка избы, скамейка стоит как-то странно под углом к стене. Стал расспрашивать маму, и она рассказала следующее. Когда мне было два с половиной года, она раздобыла муки и сделала мне пирожков. А до этого времени я не ел ничего, кроме грудного молока, потому что шла война и еды не было. Я наелся этих пирожков и умер. Мама увидела, что я лежу на скамейке и у меня странно висит рука. Потрогала, а рука холодная. Но за стенкой оказался врач - он колол укол за уколом, я постепенно оживал, и рушилась моя картина, где было «слишком много счастья».
Вашего отца арестовали вскоре после вашего рождения. Как вы впервые встретились?
Это был 1954 год, мне было двенадцать. Мама никогда ничего не говорила про отца. В школе никто не задавал вопроса «Кто у тебя папа?», потому что половина отцов погибла на фронте, а половина сидела в лагерях. И тут я пришел домой и увидел отца. Какое-то время привыкал к нему, потому что такое явление, как «папа», тогда было редкостью. Он был дворянин. Мой дед, почетный гражданин Санкт-Петербурга, владел шестиэтажным домом на Широкой, нынешней улице Ленина, а проводить службу в его домовой церкви приходил Иоанн Кронштадтский. Бабушка моя вторым браком вышла замуж за купца Елисеева, так что Елисеевский гастроном - моей бабушки. Недавно пришел туда и почувствовал, что мне там нравится!
Вы же по первому образованию геофизик, верно?
На геофизический факультет Арктического училища мне посоветовал поступать товарищ. В школе я ничему не научился вообще. Зато нас воспитывали, говорили: «Какова цель жизни? Принести пользу обществу». Я думал, что, в общем, это правильно, но что-то смущало. Как-то сказать себе, что я посвящу «всю свою жизнь делу освобождения рабочего класса», казалось нелепым: он и так свободный - ходит вон, выпивает. На четвертом курсе Арктического училища я надолго уехал на практику на Землю Франца-Иосифа и на зимовке прочел невероятное количество книг, потому что там была библиотека, вывезенная из особняка баронессы Икскуль. Одна из них - «Доктор Фаустус» Томаса Манна. Тогда эта книга показалась мне верхом интеллектуализма. К Томасу Манну я до сих пор отношусь хорошо, но так мне уже не кажется. Постепенно меня все больше стал занимать вопрос о соотношении рационального и иррационального в мире и человеке, о возможностях науки и о том, что для нее недоступно. Я вдруг разочаровался в точных дисциплинах, хотя уважение к ним никогда не исчезало. Но большинство точных дисциплин существуют каждая сама по себе, у них нет объединяющей теории, несмотря на то что существует молекулярная биология или математическая физика. И я подал документы на филологический факультет.
Гуманитарные науки открыли вам смысл жизни?
В науке этот ответ искать не надо. Все просто: нам дали душу, и мы должны ее сберечь и вернуть в целости и сохранности. Смысл даже не в том, чтобы помочь ближнему, - если сбережешь душу, то обязательно поможешь.
Вы публикуетесь уже сорок лет, а сборник ваших статей «От Толстого до Набокова» вышел только сейчас. Почему?
У меня не было желания переиздавать старые статьи. Горячим инициатором выступил мой издатель Михаил Ревзин. В один прекрасный день он сказал, что отступать некуда, грант на книгу уже получен. Статьи разделили на три части: русская классическая литература, XX век и Набоков. Приятно, что для публикации мне не пришлось вычеркивать никакой конъюнктуры. Потому что мы не лгали. Никаких ссылок на Ленина, на Маркса, мы даже не говорили о социальных проблемах Российского государства, мы говорили: «Социальное неблагообразие». Хорошо, правда? Солженицын нас научил «жить не по лжи»: не вступать в партию, не выступать на собраниях, не поддерживать всякие идиотские затеи, не ходить на агитационные демонстрации. Пассивное сопротивление! Нас не схватишь за руку, потому что мы ничего не делаем. Мы десятилетиями отступаем от лжи, в которой живем. Это правило действует до сих пор.
Авторские программы на радио («Дневник профессионального читателя», «Издано в Петербурге» и др.) и телевидении («Парадоксы истории», «Мистика судьбы», «Неизвестный Петергоф» и др.). Руководитель проекта научного переиздания журнала «Современные записки».
