Рассказ «Река играет» Короленко написал в 1891 году. Он был опубликован в сборнике «Помощь голодающим» в издании «Русские ведомости» в 1892 г.
У рассказа есть подзаголовок «Эскизы из дорожного альбома». Рассказ, хоть и имеет сплошную сюжетную линию и объединён образом рассказчика, представляет собой наброски, зарисовки как бы с натуры, размышления путешественника.
Образ Тюрина настолько типичен, что Горький считал его «убийственно похожим вообще на русского человека, в котором активное отношение к жизни пробуждается только в минуты крайней опасности и на краткий срок».
Тема рассказа – многообразие характеров и нравов простых русских людей.
Проблема рассказа поднимается в первой части. Рассказчик, человек книжный, сутки проведя на озере Светлояре на празднике, задаётся вопросом, почему от этого, казалось бы, благого дела, у него осталось тягостное и тревожное ощущение. Свой вопрос он повторяет в последней главке, уже зная ответ на него, но не открывая читателю.
В рассказе поднимается проблема истинной живой народной души, истинной веры, тревожившая гуманиста Короленко. Писателю удаётся описать эту невыразимую в научных определениях русскую душу.
Её основа – русская природа и народная мудрость. «Милый Тюлин и весёлая, шаловливая взыгравшая Ветлуга» помогают рассказчику понять это.
Рассказ состоит из 8 частей. Рамка для сюжетного повествования – взыгравшая, то есть вышедшая из берегов, река. Пейзажем рассказ начинается и заканчивается. Плеск реки будит героя и, таким образом, спасает его от опасности надвигающейся беды.
Первое, с чем сталкивается рассказчик в незнакомой местности – надпись на столбе с просьбой пожертвовать на «колоколо господне». Это народное, по словам рассказчика, простодушное, обращение к проходящим – начало его постижения народного крестьянского сознания, которое так ему понятно и приятно.
По контрасту рассказчик вспоминает книжных людей, к которым он относит и себя. Целые сутки он провёл у Святого озера и устал от «бесплодной схоластики споров» людей разных вер, вынес «тяжёлые, нерадостные впечатления», которые он сравнивает с ощущениями от заупокойной молитвы «над заснувшей навеки народной мыслью».
В третьей части герой встречает народную мысль на переправе через Ветлугу. Короленко изображает народные типы в лучших традициях писателей-реалистов 19 в. Наблюдая во второй части разливающуюся реку, рассказчик воспринимает пейзаж как удивительно знакомый и вспоминает слова А.К Толстого: «Всё уже было когда-то». То есть виды родной природы, с точки зрения рассказчика – это нечто незыблемое, в отличие от схоластических споров, от которых он рад избавиться.
В третьей части в диалогах раскрывается характер главного героя – перевозчика Тюлина. Тюлин перекладывает обязанности по переправе бабы с двумя детьми на 10-летнего сына Иванка.
В 4 главке мужик, требующий переправы на пароме с того берега, сам переправляется к Тюрину. Диалоги третьей части повторяются: Тюлин признаёт, что причина головной боли – похмелье, что лодку может унести. Перевозчик уговаривает Евстигнея не переправлять лошадь с бабой и сыном на плоту. Поняв, что переправа неизбежна, Тюлин посылает сына за шестами и просит рассказчика помочь с переправой. Шесты слишком коротки, поэтому плот несёт вниз по течению.
Пятая главка кульминационная. Почуяв опасность (снесённый плот придётся поднимать против течения), Тюлин выходит из состояния сонного равнодушия и, распределив обязанности между всеми, кто есть на плоту, заставляет плот развернуться, через 2 часа пригоняет его на тот берег. Рассерженная баба Евстигнея с ребёнком, конём и возом, наконец, переправляется на тот берег. Но перевозчика уже ждут две новые телеги.
Шестая глава начинается с того, что Тюлин, весь вымокший, догоняет лодку, которую ему лень было вытащить ещё в начале разлива Ветлуги. Кажется, что он нарочно ищет опасности, трудного дела.
Река грозит разметать плоты деревенского торговца Ивахина, который накануне не доплатил артели 20 рублей. Теперь работники не хотят выручать Ивахина, собираясь его проучить. Не без помощи Тюлина и трёх четвертей водки Ивахин уговаривает артель перетащить его плоты в безопасное место. Рассказчик обнаруживает, что артель, хотя угрожала Ивахину, побила Тюлина, очевидно, сорвав на нём злость. Когда стемнело, артельщики позвали Тюлина на мировую, и он переправился на тот берег, захватив с собой предусмотрительно обе лодки.
Седьмая часть могла бы стать отдельным произведением. Она представляет собой рассказ с обрамлением. Вынужденный заночевать у переправы ветлужанин рассказывает о том, чем знамениты окрестные сёла. Таким образом, рассказчик наблюдает развёрнутую галерею крестьянских типов. Это иллюстрация к упомянутой ветлужанином пословице: что ни город, то норов, что ни деревня, то обычай.
В деревне Соловьихе живут «воришканы». Когда Иван Семёнов выпьет, то разбалтывает всем, что у него есть деньги. Тогда соловьихинцы ловят его и ведут к проруби, не только выманивая деньги, но и заставляя поклясться, что никому об этом не расскажет. Рассказчика поражает «непосредственность и простота приёмов, благородное доверие к чужому слову». Крестьяне знают о воровстве соловьихинцев, но считают это особым деревенским обычаем и относятся к нему терпимо.
В деревне Песошной произошёл случай, который походил бы на анекдот, если бы не трагический конец. Песочинцы – «своё беречь мастера». Когда река взыграла, они отправились на другой берег чинить железо, а на обратном пути привязали его к спинам, чтобы не утонуло. Так и утонули все семеро.
Третью историю рассказчик услышал от ветлугая Ефима, бывшего солдата, волею случая заночевавшего на переправе. С Ефимом рассказчик познакомился ещё на озере, где тот и рассказал историю, показавшуюся рассказчику первым живым словом. Ефим нанялся на работу к уренёвским начётчикам. На рассвете он обнаружил, что старуха молилась одним ионам, старик – другим, а молодая чета – распятию. Ефиму не позволили молиться ни с кем из семьи. Вывод крестьянина таков: «Я лучше, коли так, дорогой поеду, на солнышко господне помолюсь».
Живая вера Ефима не понимает религиозных рамок.
Рассказчик и три крестьянина допоздна беседуют о «смешице» (грехе), которая пошла «по святой Русе».
Восьмая главка начинается мирным ночным пейзажем, в котором чувствуется таинственность и опасность разливающейся реки. На рассвете требовательные уренёвцы-начётчики вызвали перевозчика с того берега. Все описанные рассказчиком персонажи переправились на пароме, кроме рассказчика, к которому уже подходил пароход, и Ефима, который не захотел переправляться с уренёвцами.
Размышления рассказчика на борту парохода возвращают читателя к началу рассказа. Рассказчик не может сформулировать ответ на вопрос, почему ему, книжному человеку, тяжело среди других книжных людей и так легко среди крестьян. Ответ - вся сюжетная и образная канва рассказа.
Герои рассказа
Перевозчик Тюлин (в имени и знаменитое равнодушное «тю», и неторопливость тюленя) – работник умелый, но с чудинкой. В нём можно узнать ветлужанина по особой ветлужской складке на лице. Его традиционная одежда грязна, рассказчик сразу замечает в нём «угрюмость добродушного, но душевно угнетённого человека».
Тюлин равнодушен к происходящему на реке: не хочет выполнять свои обязанности по переправе, ленится даже убрать лодку, которую сносит вода. Истинная причина страданий Тюлина – жестокое похмелье.
Сын Тюлина Иванко во всём подражает отцу и выполняет его приказы не с первого раза, а только почувствовав угрозу. Показателен разговор Тюлина, сына и Евстигнея – мужика, которому нужен паром. Для переправы нужны длинные шесты, которые у Тюлина дома. Но никто не хочет за ними идти. В конце концов, Тюлин угрожает Ивану, который бежит за шестами, но всё-таки приносит неподходящие, короткие. Оба мужика понимают,что более длинные шесты мальчику не донести, но не предпринимают никакой попытки выполнить эту работу. Это безразличие впоследствии едва не стоит им жизни.
В минуту опасности Тюлин собирается, подтягивается, его взгляд становится твёрже и разумнее. Он не только умело распределяет обязанности, но и сам справляется с самой трудной. Как только опасность миновала, «глаза Тюлина потухли, и весь он размяк», «искра в глазах Тюлина угасла вместе с опасностью».
В конце произведения рассказчик даёт исчерпывающую характеристику Тюрину: стихийный, безалаберный, распущенный и вечно страждущий от похмелья. И всё-таки с ним рассказчику легко, Тюлина рассказчик называет милым.
Ветлужский крестьянин Евстигней едет на тот берег к дочери на праздник. Он не сердится на Тюлина за то, что тот мешкает с переправой. Кажется, он вполне входит в положение перевозчика. Евстигней так же ленив, как и Тюлин. На плоту он выходит из себя, называя Тюлина подлецом, за то что он не припас длинных шестов. Но Тюлин спокоен. Тот же самый Евстигней вскоре восхищается Тюлиным, утверждая, что кабы не винище, то цены бы ему не было.
Ивахин – деревенский торговец, противопоставивший себя народу. В отличие от рассказчика, любующегося народными типами, Ивахин видит в крестьянах несговорчивых работников, называет народ подлецом.
Ефим – ветлугай, пустой мужичонко, солдатская косточка, бездомник. Он оказывается на празднике у Светлояра и поражает рассказчика народной крестьянской мудростью. Он легко решает вопрос разных вер, который мучит рассказчика. «Три веры в одном дому» - это лицемерие, религиозность, в них нет жизни.
Многие исследователи считали рассказ «Река играет» одним из лучших у Короленко. В нём нет ничего случайного или незначительного, всё подчинено главной мысли. Пейзаж создаёт настроение повествования. Он наполнен жизнью, движением, ощущением надвигающихся перемен. Это выражается с помощью олицетворений и эпитетов: река играет, дружески шепчет, торопится, тревожные струи бегут, толкаются, лопух тревожно взмахивает верхушками, зелёная братия стоит безропотно и тихо, ракиты, молодой дубнячок и вётлы весело кудрявятся.
Пейзажи рассказа контрастны. Пейзаж в пятой части предваряет опасности, которые предстоит пережить людям на разыгравшейся реке. Пейзаж в середине седьмой части умиротворяющий, вечерние сумерки наполнены огоньками и звуками.
Созерцательные части, в которых рассказчик наблюдает пейзаж или людей, рассуждает, сменяются динамичными диалогами. Герои характеризуются с помощью развёрнутых портретов.
Тюлин - герой рассказа, перевозчик на реке Ветлуге. У него моложавое лицо, "почти без бороды и усов, с выразительными чертами", басистый грудной голое, "немного осипший, будто с сильного похмелья", но в нем слышатся "ноты такие же непосредственные и наивные, как и эта церковь, и этот столб, и на столбе надпись", - замечает рассказчик.
За внешне простым сюжетом, состоящим из нескольких сценок, где мужик, мучающийся с перепою, преображается в борь-бе с взыгравшей от дождевого паводка рекой, возникает идея особой жизненной силы, возвышающей человека. Объяснение этого эффекта трудно связать с тем противопоставлением, которое есть в рассказе: богомольцев на Светлояре, "святом озе-ре, у невидимого града Китежа" - и перевозчика, "книжных народных разговоров, среди "умственных" мужиков и начетчиков" - и "стихийного, безалаберного, распущенного и вечно страждущего от похмельного недуга" Тюлин.
Здесь автор излишне рационализирует повествование - излишне, ибо Тюлин с его неизменным "разве-либо" самодостаточен. Он, как и река, играет своей волен, сам по себе. Рассказ сразу приобрел известность, многократно переиздавался, а образ Тюлнна привлек особое внимание М.Горько-го, неоднократно к нему обращавшегося.
Однако связывать образ Тюлина с "революционными настроениями" народа, как это делал Горький, было бы натяжкой. Тюлин гораздо ближе к русской фольклорной традиции, к архетипам Емели, Иванушки, его можно связать с носителями травестийного богатырства в русской литературе (Кузька в "Нравах Растеряевой улицы" Г.И.Успенского, бунинский Захар Воробьев из одноименного рассказа И.А.Бунина, а также с народными героями русской литературы советского периода - Иваном Африканычем В.И.Белова ("Привычное дело"), Федором Кузькиным Б.А.Можаева ("Живой"), "чудиками" В.М.Шукшина, Кирпиковым В.Н.Крупина ("Живая вода").
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://ilib.ru/
Хороший человек, во имя закона, убил другого человека, ничем дурным в сущности себя не заявившего. Таким же отнюдь не тенденциозным, хотя и всего менее бесстрастным художником является Короленко и в превосходном рассказе о сибирских тюрьмах - "В подследственном отделении". В яркой фигуре полупомешанного правдоискателя Яшки автор, с одной стороны, с полной объективностью отнесся к той "народной...
в город, он остановился в гостинице недалеко от Магистратского съезда. Это было громадное почти пустое здание, расположенное напротив Волги. На следующий день после приезда в Нижний, Короленко отправился на первую его квартиру в Нижнем Новгороде, расположенную на ул. Варварской. Сюда он привёз из Петербурга мать и сестру с ребёнком, но это было уже 15 января. «Я ехал с матерью»- вспоминал...
Того же периода, рассеянные в текущей периодике, не переиздавались, и большинству современных читателей до сих пор неизвестны. Глава 2. Творческая деятельность 2.1 Публицистика В.Г.Короленко Журналистская деятельность Короленко связана с журналом «Русское богатство». Она началась в 1878 г. Сначала он придерживался народнических взглядов. Затем отошел от них, но сторонником марксистского...
Новгорода („Павловские очерки", 1890 года). Народники считали это село примером кустарного производства, якобы избежавшего влияния капитализма о свободных эксплуатации. Решительно отвергая эти лживые утверждения, Короленко нарисовал правдивую картину разорения кустарей, их полной зависимости от скупщиков капиталистов. „Нет просто мужика, - писал Короленко в очерках „В голодный год", - есть бедняки...
Один из лучших рассказов писателя «Река играет» (1891) начинается и кончается вопросом, почему споры раскольников, церковников, книжников-начетчиков об истинной вере произвели на него впечатление безотчетливой тоски и разочарования, а безалаберный, распущенный, вечно страдающий от похмелья Тюлин и другие, похожие и непохожие на него крестьяне, живущие на берегу реки Ветлуги, кажутся такими близкими и знакомыми?
Прямого ответа в форме какого-либо логического вывода не дается. Он вытекает из самой художественной структуры рассказа, из всей системы сопоставлений и противопоставлений главного героя с многочисленными персонажами этого произведения.
Рассказ «Река играет» состоит из восьми главок, и обычно его идейным центром считается пятая главка. В ней рассказывается о том, как в минуту опасности, когда взыгравшая река грозит унести паром, Тюлин вдруг как бы просыпается. Он сбрасывает с себя привычную лень, апатию, покорность судьбе и обстоятельствам (то, что Короленко называет «тюлинским стоицизмом»), становится решительным, твердым, способным принимать единственно правильные решения и заставлять других людей выполнять эти решения. Но вот опасность миновала, и вместе с ней гаснет искра в глазах Тюлина, гаснут его волевой порыв и активность.
Этот эпизод для Горького, очень высоко ценившего рассказ «Река играет», был символическим выражением национального характера русского крестьянина. По его мнению, Тюлин «убийственно похож вообще на русского человека, — героя на час, — в котором активное отношение к жизни пробуждается только в минуты крайней опасности и на краткий срок».
Замечание Горького надолго определило толкование рассказа, но не исчерпало его. Вопрос в начале и конце рассказа о том, почему же Тюлин и окружающие его крестьяне кажутся автору-повествователю — человеку книжному, как он сам себя определяет, — такими родными и близкими, а по-своему образованные книжники-начетчики производят тягостное впечатление, дает возможность расширить проблематику рассказа.
Помимо эпизода переправы через реку рассказ насыщен многими другими событиями, сценами, эпизодами. Он густо «населен» действующими лицами, и разговоры между ними, самые различные по содержанию, имеют одну особенность. Эта особенность хорошо видна в оценках Тюлина другими крестьянами.
«Подлец-мужичок» — говорят о нем различные люди, так как Тюлин нерадивый перевозчик и его давно следовало бы прогнать. Тюлин «дело свое знает» — с немалой долей уважения и даже гордости говорят о нем те же люди, так как Тюлин действительно талантливый перевозчик, о чем свидетельствует центральная сцена рассказа, хотя его талант реализуется достаточно редко.
Во время выпивки с артельщиками Тюлин был побит ими, и этим событием, кажется, должны определиться отношения его с артелью, а артели — с Тюлиным. Однако утром артельщики первые зовут в гости Тюлина, и он, не помня обиды, охотно откликается на приглашение.
Его отношение к окружающим вообще отличается добродушием, искренностью, непосредственностью и тем «бессознательным юмором», в основе которого лежит способность встать на точку зрения другого человека, признать одинаково справедливыми взаимоисключающие точки зрения. Таков уж у него «обычай», с улыбкой говорит автор-повествователь о Тюлине, и это слово имеет большое значение в рассказе.
«Что ни город, то, говорят люди, норов, что ни деревня, то обычай» — такую пословицу приводит один из персонажей рассказа, и, как во всякой пословице, в ней содержится общее правило, закон. Однако не в простой констатации этого закона состоит задача Короленко.
Отношением человека к чужим или незнакомым для него обычаям, правилам поведения, взглядам определяется для Короленко его умственное и нравственное развитие. Именно по этому принципу противопоставлены в рассказе книжники-начетчики и жители ветлужских деревень.
Большое и важное место в произведении занимает рассказ одного из героев о том, сколь различны и даже прямо противоположны нравы жителей трех близлежащих деревень. Но, несмотря на эту несхожесть и противоположность, он относится к ним с уважением, пониманием или добродушно-насмешливой улыбкой. «Ну, где еще, думалось мне, найдется такая терпимость к чужим обычаям?» — задает риторический вопрос автор-повествователь.
Обитателям ветлужских деревень противопоставлены в рассказе уреневские начетчики, с которыми встретился автор-повествователь еще на Светлояре.
Во время религиозных споров их обычно окружала самая большая толпа. В то время как представители других религиозных толков охотно вступали в споры, уреневцы держались свысока, пренебрежительно и в споры ни с кем не вступали. Они твердо были уверены в том, что единственно правильно и окончательно решили все вопросы; во всем мире для них уже не существовало ничего заслуживающего хотя бы малейшего снисхождения, и «вся святость» сосредоточивалась только в их среде.
Полное отрицание любых других взглядов и обычаев, суровость, пренебрежение и надменность по отношению к людям не из своей среды — вот что отличает их от добродушных и снисходительных ветлужан.
Естественно, что после встречи с религиозными схоластами вроде уреневцев столь родными и близкими показались рассказчику жители ветлужских деревень. Но не сама по себе терпимость ветлужан к чужим мнениям и обычаям вызывает симпатию автора-повествователя. Как и в других произведениях Короленко, в рассказе «Река играет»интерес к чужим взглядам, обычаям и правилам, желание понять и оправдать их предполагают возможность и на самого себя взглянуть с этой чужой и непривычной точки зрения, а следовательно, и задать вопрос, так ли уж истинны и справедливы собственные обычаи и взгляды.
В начале рассказа повествователь говорил о том, что бесплодные схоластические споры уверенных в своей непогрешимости раскольников и церковников создали у него впечатление, что народная мысль «заснула навеки».
В предпоследней главе повествователь вновь обращается к впечатлениям от религиозных собраний на Светлояре, и оказывается, что он все-таки слышал там «живое слово». Во время очень тонкого религиозного спора по очень частному вопросу в разговор неожиданно вмешался старик и рассказал простой житейский случай.
Спор был испорчен, и хотя спорящие стороны нисколько не были поколеблены, слушавшие их разошлись, «унося, быть может, не одно проснувшееся сомнение». Следствием «живого слова» для Короленко всегда было благотворное сомнение в любой однозначной точке зрения, упрощающей сложность жизни. Финальная же главка рассказа еще более усложняет поставленные проблемы.
В этой главке на перевозе появляются уреневцы. С обычным для них пренебрежением рассматривают они повествователя и его собеседников и властно требуют перевоз. Вялый, апатичный Тюлин, всегда философски относившийся к подобным требованиям и вопрос, задаваемый им самому себе, действительно ли нужен прибывшим перевоз, неизменно решавший отрицательно, т. е. в свою пользу, вдруг резко меняется.
Он немедленно садится в лодку, гребет изо всех сил, а затем находит длинные шесты, отсутствие которых ранее чуть не привело к катастрофе. Что же заставило нерадивого перевозчика быть столь расторопным?
Уреневцев никто не любит, но их все боятся и им все подчиняются. Мудрый скептицизм и благотворное сомнение, умение смотреть на жизнь с различных точек зрения, признавая одинаково справедливыми иногда прямо противоположные мнения, правила, обычаи, часто оказываются слабее прямолинейной, однозначной, но стойкой, нерассуждающей веры, упрощающей реальную сложность жизни, но всегда дающей ощущение силы как исповедующим эту веру, так и тем, кто с ними сталкивается.
Этой силе и подчиняются Тюлин и окружающие его ветлужане, и хотя симпатии автора целиком на их стороне, он отдает должное позиции уреневцев, сравнивая их с пуританами и индепендентами времен Кромвеля, всегда «надменно смотревшими на простодушных грешников своей страны».
История русской литературы: в 4 томах / Под редакцией Н.И. Пруцкова и других - Л., 1980-1983 гг.
(Эскизы из дорожного альбома)
Проснувшись, я долго не мог сообразить, где я.
Надо мной расстилалось голубое небо, по которому тихо плыло и таяло сверкающее облако. Закинув несколько голову, я мог видеть в вышине темную деревянную церковку, наивно глядевшую на меня из-за зеленых деревьев, с высокой кручи. Вправо, в нескольких саженях от меня, стоял какой-то незнакомый шалаш, влево - серый неуклюжий столб с широкою досчатою крышей, с кружкой и с доской, на которой было написано:
Пожертвуйте проходящий на колоколо господне.
А у самых моих ног плескалась река.
Этот-то плеск и разбудил меня от сладкого сна. Давно уже он прорывался к моему сознанию беспокоящим шепотом, точно ласкающий, но вместе беспощадный голос, который подымает на заре для неизбежного трудового дня. А вставать так не хочется...
Я опять закрыл глаза, чтоб отдать себе, не двигаясь, отчет в том, как это я очутился здесь, под открытым небом, на берегу плещущей речки, в соседстве этого шалаша и этого столба с простодушным обращением к проходящим.
Понемногу в уме моем восстановились предшествующие обстоятельства. Предыдущие сутки я провел на Святом озере, у невидимого града Китежа, толкаясь между народом, слушая гнусавое пение нищих слепцов, останавливаясь у импровизованных алтарей под развесистыми деревьями, где беспоповцы, скитники и скитницы разных толков пели свои службы, между тем как в других местах, в густых кучках народа, кипели страстные религиозные споры. Ночь я простоял всю на ногах, сжатый в густой толпе у старой часовни. Мне вспомнились утомленные лица миссионера и двух священников, кучи книг на аналое, огни восковых свечей, при помощи которых спорившие разыскивали нужные тексты в толстых фолиантах, возбужденные лица "раскольников" и "церковных", встречавших многоголосым говором каждое удачное возражение. Вспомнилась старая часовня, с раскрытыми дверями, в которые виднелись желтые огоньки у икон, между тем как по синему небу ясная луна тихо плыла и над часовней, и над темными, спокойно шептавшимися деревьями. На заре я с трудом протолкался из толпы на простор и, усталый, с головой, отяжелевшей от бесплодной схоластики этих споров, с сердцем, сжимавшимся от безотчетной тоски и разочарования, - поплелся полевыми дорогами по направлению к синей полосе приветлужских лесов, вслед за вереницами расходившихся богомольцев. Тяжелые, нерадостные впечатления уносил я от берегов Святого озера, от невидимого, но страстно взыскуемого народом града... Точно в душном склепе, при тусклом свете угасающей лампадки, провел я всю эту бессонную ночь, прислушиваясь, как где-то за стеной кто-то читает мерным голосом заупокойные молитвы над заснувшей навеки народною мыслью.
Солнце встало уже над лесами и водами Ветлуги, когда я, пройдя около пятнадцати верст лесными тропами, вышел к реке и тотчас же свалился на песок, точно мертвый, от усталости и вынесенных с озера суровых впечатлений.
Вспомнив, что я уже далеко от них, я бодро отряхнулся от остатков дремоты и привстал на своем песчаном ложе.
Дружеский шепот реки оказал мне настоящую услугу. Когда, часа три назад, я укладывался на берегу, в ожидании ветлужского парохода, вода была далеко, за старою лодкой, которая лежала на берегу кверху днищем; теперь ее уже взмывало и покачивало приливом. Вся река торопилась куда-то, пенилась по всей своей ширине и приплескивала почти к самым моим ногам. Еще полчаса, - будь мой сон еще несколько крепче, - и я очутился бы в воде, как и эта опрокинутая лодка.
Ветлуга, очевидно, взыграла. Несколько дней назад шли сильные дожди: теперь из лесных дебрей выкатился паводок, и вот река вздулась, заливая свои веселые зеленые берега. Резвые струи бежали, толкались, кружились, свертывались воронками, развивались опять и опять бежали дальше, отчего по всей реке вперегонку неслись клочья желтовато-белой пены. По берегам зеленый лопух, схваченный водою, тянулся из нее, тревожно размахивая не потонувшими еще верхушками, между тем как в нескольких шагах, на большой глубине, и лопух, и мать-мачеха, и вся зеленая братия стояли уже безропотно и тихо... Молодой ивняк, с зелеными нависшими ветвями, вздрагивал от ударов зыби.
На том берегу весело кудрявились ракиты, молодой дубнячок и ветлы. За ними темные ели рисовались зубчатою чертой; далее высились красивые осокори и величавые сосны. В одном месте, на вырубке, белели клади досок, свежие бревна и срубы, а в нескольких саженях от них торчала из воды верхушка затонувших перевозных мостков... И весь этот мирный пейзаж на моих глазах как будто оживал, переполняясь шорохом, плеском и звоном буйной реки. Плескались шаловливые струи на стрежне, звенела зыбь, ударяя в борта старой лодки, а шорох стоял по всей реке от лопавшихся то и дело пушистых клочьев пены, или, как ее называют на Ветлуге, речного "цвету".
И казалось мне, что все это когда-то я уже видел, что все это такое родное, близкое, знакомое: река с кудрявыми берегами и простая сельская церковка над кручей, и шалаш, даже приглашение к пожертвованию на "колоколо господне", такими наивными каракулями глядевшее со столба...
Все это было когда-то, Но только не помню когда
невольно вспомнились мне слова поэта.
Гляжу я, братец, вовсе тебя заплескивает река-те. Этто домой ходил. Иду назад, а сам думаю: чай, проходящего-те у меня поняла уж Ветлуга. Крепко же спал ты, добрый человек!
Говорит сидящий у шалаша на скамеечке мужик средних лет, и звуки его голоса тоже мне как-то приятно знакомы. Голос басистый, грудной, немного осипший, будто с сильного похмелья, но в нем слышатся ноты такие же непосредственные и наивные, как и эта церковь, и этот столб, и на столбе надпись.
И чего только делат, гляди-ко-ся, чего только делат Ветлуга-те наша... Ах ты! Беды ведь это, право беды...
Это перевозчик Тюлин. Он сидит у своего шалаша, понурив голову и как-то весь опустившись. Одет он в ситцевой грязной рубахе и синих пестрядиных портах. На босу ногу надеты старые отопки. Лицо моложавое, почти без бороды и усов, с выразительными чертами, на которых очень ясно выделяется особая ветлужская складка, а теперь, кроме того, видна сосредоточенная угрюмость добродушного, но душевно угнетенного человека...
Унесет у меня лодку-те... - говорит он, не двигаясь и взглядом знатока изучая положение дела. - Беспременно утащит.
А тебе бы, - говорю я, разминаясь, - вытащить надо.
Коли не надо. Не миновать, что не вытащить. Вишь, чего делат, вишь, вишь... Н-ну!
Лодка вздрагивает, приподнимается, делает какое-то судорожное движение и опять беспомощно ложится по-прежнему.
Тю-ю-ю-ли-ин! - доносится с другого берега призывной клич какого-то путника. На вырубке, у съезда к реке, виднеется маленькая-маленькая лошаденка, и маленький мужик, спустившись к самой воде, отчаянно машет руками и вопит тончайшею фистулой:
Тю-ю-ю-ли-ин!..
Тюлин все с тем же мрачным видом смотрит на вздрагивающую лодку и качает головой.
Вишь, вишь ты - опять!.. А вечор еще, глико-ся, дальше мостков была вода-те... Погляди, за ночь чего еще наделат. Беды озорная речушка! Этто учнет играть и учнет играть, братец ты мой...
Тю-ю-ю-ли-ин, леш-ша-а-ай! - звенит и обрывается на том берегу голос путника, но на Тюлина этот призыв не производит ни малейшего впечатления. Точно этот отчаянный вопль - такая же обычная принадлежность реки, как игривые всплески зыби, шелест деревьев и шорох речного "цвету".
Тебя ведь это зовут! - говорю я Тюлину.
Зовут, - отвечает он невозмутимо, тем же философски-объективным тоном, каким говорил о лодке и проказах реки. - Иванко, а Иванко! Иванко-о-о!
Иванко, светловолосый парнишка лет десяти, копает червей под крутояром и так же мало обращает внимания на зов отца, как тот - на вопли мужика с того берега.
В это время по крутой тропинке от церкви спускается баба с ребенком на руках. Ребенок кричит, завернутый с головой в тряпки. Другой - девочка лет пяти - бежит рядом, хватаясь за платье. Лицо у бабы озабоченное и сердитое. Тюлин становится сразу как-то еще угрюмее и серьезнее.
Баба идет, - говорит он мне, глядя в другую сторону.
Ну! - говорит баба злобно, подходя вплоть к Тюлину и глядя на него презрительным и сердитым взглядом. Отношения, очевидно, определились уже давно: для меня ясно, что беспечный Тюлин и озабоченная, усталая баба с двумя детьми - две воюющие стороны.
Чё еще нукаешь? Что тебе, бабе, нужно? - спрашивает Тюлин.
Чё-ино, спрашиват еще... Лодку давай! Чай, через реку ходу-то нету мне, а то бы не стала с тобой, с путаником, и баять...
Ну-ну! - с негодованием возражает перевозчик. - Что ты кака сильна пришла. Разговаривашь...
А что мне не разговаривать! Залил шары-те... Чего только мир смотрит, пьяницы-те наши, давно бы тебя, негодя пьяного, с перевозу шугнуть надо. Давай, слышь, лодку-те!
Лодку? Эвон парень тебя перемахнет... Иванко, а Иванко, слышь? Иванко-о!.. А вот я сейчас вицей его, подлеца, вытяну. Слышь, проходящий!..
Тюлин поворачивается ко мне.
Ну-ко ты мне, проходящий, вицю дай, хар-ро-шую!
И он, с тяжелым усилием, делает вид, что хочет приподняться. Иванко мгновенно кидается в лодку и хватает весла.
Две копейки с нее. Девку так! - командует Тюлин лениво и опять обращается ко мне:
Беда моя: голову всеё разломило.
Тю-ю-ли-ин! - стонет опять противоположный берег. - Перево-о-оз!..
Тятька, а тятька! Паром кричат, вить, - говорит Иванко, у которого, очевидно, явилась надежда на освобождение от обязанности везти бабу.
Слышу. Давно уж зеват, - спокойно подтверждает Тюлин. - Сговорись там. Может, еще и не надо ему... Может, еще и не поедет... Отчего бы такое голову ломит? - обращается он опять ко мне тоном самого трогательного доверия.
Угадать причину не трудно: от бедняги Тюлина водкой несет, точно из полуштофа, и даже до меня, на расстоянии двух сажен, то и дело доносятся острые струйки перегару, смешиваясь с запахом реки и береговой зелени.
Кабы выпил я, - говорит Тюлин в раздумье, - а то не пил.
Голова его опускается еще ниже.
Давно не пью я... Положим, вчера выпил...
И опять Тюлин погружается в глубокое раздумье.
Кабы много... Положим, довольно я выпил вчера... Так ведь сегодня не пил!
Так это у тебя, видно, с похмелья, - пробую я вывести его на настоящую дорогу.
Тюлин смотрит на меня долго, серьезно и чрезвычайно вдумчиво. Догадка, очевидно, показалась ему не лишенною основания.
Разве-либо от этого. Ноньче немного же выпил я.
Пока таким образом Тюлин медленным, мучительным, но зато верным путем подходил к истинной причине своих страданий, мужик на той стороне окончательно лишился голоса.
Тю-ю-ю... - чуть слышно летело оттуда, из-за шороха речных струек.
Разве-либо от этого. Это ты, братец, должно быть, верно сказал. Пью я винище это, лакаю, братец, лакаю...
Между тем тщетно вопивший мужик смолкает и, оставив лошадь с телегой на том берегу, переправляется к нам вместе с Иванком, для личных переговоров. К удивлению моему, он самым благодушным образом здоровается с Тюлиным и садится рядом на скамейку. Он значительно старше Тюлина, у него седая борода, голубые, выцветшие, как у Тюлина, глаза, на голове грешневик, а на лице, где-то около губ, ютится та же ветлужская складка.
Страдаешь? - спрашивает он у перевозчика с улыбкой почти сатирическою.
Голову, братец, всеё разломило. И от чего бы?
Винища поменьше пей.
Разве-либо от этого. Вот и проходящий то же бает.
А лодку у тебя, гляди, унесет.
Как не унести. Просто-таки и унесет.
Оба смотрят несколько времени, как вздрагивает, точно в агонии, опрокинутая лодка.
Давай паром, што ли, - ехать надо.
Да тебе надо ли еще ехать-то? Чай, в Красиху пьянствовать?..
А ты уж накрасился...
Выпито. Голову всеё разломило, беды! А ты, может, лучше не ездий.
Чудак! Чай, у меня дочка там выдана. Звали к празднику. И баба со мной.
Ну, баба, так, стало быть, не миновать, ехать видно. Э-эх, шестов нет.
Как нет? Чё хлопаешь зря? Эвона шесты-те!
Коротки. Двадцати четвертей надо. Чать, видишь: приплескиват Ветлуга-те.
А ты что же, чудак, шестов не запас, коли видишь, что приплескиват?.. Иванко, сгоняй за шестами-те, парень!
Сходил бы сам, - говорит Тюлин, - тяжелы вить.
Ты сходи, - твое дело!
Не мне ехать, - тебе!
И оба мужика, да и Иванко третий, спокойно остаются на местах.
Ну-ко я его, подлеца, вицей вытяну... - опять произносит Тюлин, делая новый опыт примерного вставанья. - Проходящий, да-ко ты мне вицю...
Иванко с громким гнусавым ревом снимается с места и бежит трусцой на гору, к селу.
Не донесет, - говорит мужик.
Тяжелы вить! - подтверждает Тюлин.
А ты бы добежал хоть встречу-те, - советует мужик, глядя на усилия муравья Иванка, появляющегося на верху угора с длинными шестами.
И то хотел сказать тебе: добеги-кось.
Оба сидят и глядят.
Евстигне-е-й! Лешай!.. - слышится с той стороны пронзительный и желчный бабий голос.
Баба кричит, - говорит мужик с некоторым беспокойством.
Тюлин сохраняет равнодушие: баба далеко.
А как у меня мерин сорвется да мальчонку с бабой ушибет... - говорит Евстигней.
А резва лошадь-то?
Ну, так очень просто может ушибить. Да ты бы, послушай, тово... назад бы. Что тебе ехать-то, кака надобность?
Ах, чудак! Да нешто не видишь: с бабой собрался. Как можно, что не ехать!
Иванко, выбиваясь из сил, приволакивает, наконец, шесты и с ревом кидает их на берег. Все готово. Тюлину приходится приниматься за работу.
Эй, проходящий! - обращается он ко мне как-то одобрительно. - Ну-ко, послушай, и ты с нами на паром! А то, видишь вот, больно уж река-те наша резва.
Мы все взошли на скрипучий досчатый паром; Тюлин - последний. По-видимому, он размышлял несколько секунд, поддаваясь соблазну: уж не достаточно ли народу и без него. Однако, все-таки взошел, шлепая по воде, потом с глубокою грустью посмотрел на колья, за которые были зачалены чалки, и сказал с кроткой укоризной, обращенной ко всем вообще:
Э-эх! Чалки-те, чалки никто и не отвязал. Н-ну!
Да ведь ты, Тюлин, последний взошел на паром. Тебе бы и надо отвязать, - протестую я.
Он не отвечает, косвенно признавая, быть может, всю справедливость этого замечания, и так же лениво, с тою же беспросветною скорбью, спускается в воду, чтоб отвязать чалки.
Паром заскрипел, закачался и поплыл от берега. Перевозный шалаш, опрокинутая лодка, холмик с церковью мгновенно, будто подхваченные неведомою силой, уносятся от нас, а мысок с зеленою подмытою ивой летит нам навстречу. Тюлин поглядел на мелькающий берег, почесал густую шапку своих волос и перестал пихаться шестом.
Несет вить.
Несет, - ответил мужик, с натугой налегая на чегень правым плечом.
Пылко несет.
Да ты что стал? Что не пхаешься?
Поди пхнись. С левого-те борту не маячит.
То-то и ну!
Мужик ожесточенно сунул свой шест и чуть не бултыхнулся в воду, - его чегень тоже не достал до дна. Евстигней остановился и сказал выразительно:
Подлец ты, Тюлин!
Сам такой! Пошто лаешься?
За што тебе деньги плочены, подлая фигура?
Поговори!
Пошто длинных шестов не завел?
Заведёны.
Да что нету их?
Дома. Нешто мальчонка приволокет... двадцати-то четвертей?
Говорю: подлой ты человек.
Ну-ну! Не скажешь ли еще чего? Поговори со мной!
Спокойствие Тюлина, видимо, смиряет возмущенного Евстигнея. Он снимает грешневик и скребет голову.
Куда ж мы теперича? К Козьме Демьяну (в Козьмо-Демьянск) сплывем, аль уж как?..
Действительно, резвое течение, будто шутя и насмехаясь над нашим паромом, уносит неуклюжее сооружение все дальше и дальше. Кругом, обгоняя нас, бегут, лопаются и пузырятся хлопья цвету. Перед глазами мелькает мысок с подмытою ивой и остается назади. Назади, далеко, осталась вырубка с новенькою избушкой из свежего лесу, с маленькою телегой, которая теперь стала еще меньше, и с бабой, которая стоит на самом берегу, кричит что-то и машет руками.
Куда ж мы теперича? Эх беды, право беды, - безнадежно, глядя на бабу, говорит Евстигней.
Положение действительно довольно критическое. Шест уходит вглубь, не маяча, то есть не доставая дна.
Тюлин, не обращая внимания на причитания Евстигнея, серьезно смотрит на реку. Для него опасность всех больше, потому что придется непременно подымать паром против течения. Он, видимо, подтянулся, его взгляд становится разумнее, тверже.
Иванко, держи по плёсу! - командует он сыну.
Мальчишка на этот раз быстро исполняет приказ.
Садись в греби, Евстигней!
Да у тебя еще есть ли греби-то? - сомневается тот.
Поговори со мной!
На этот раз слова Тюлина звучат так твердо, что Евстигней покорно лезет с помоста и прилаживается к веслам, которые оказываются лежащими на дне.
Проходящий, лезь и ты... в тую ж фигуру.
Я сажусь "в тую ж фигуру", что есть прилаживаюсь к правому веслу так же, как Евстигней у левого. Команда нашего судна, таким образом, готова. Иванко, на лице которого совершенно исчезло выражение несколько гнусавой беспечности, смотрит на отца заискрившимися, внимательными глазами. Тюлин сует шест в воду и ободряет сына: "Держи, Иванко, не зевай мотри". На мое предложение - заменить мальчика у руля - он совершенно не обращает внимания. Очевидно, они полагаются друг на друга.
Паром начинает как-то вздрагивать... Вдруг шест Тюлина касается дна. Небольшой "огрудок" дает возможность "пихаться" на расстоянии десятка сажен.
Вались на перевал, Иванко, вали-ись на перевал! - быстро сдавленным голосом командует Тюлин, ложась плечом на круглую головку шеста.
Иванко, упираясь ногами, тянет руль на себя. Паром делает оборот, но вдруг рулевое весло взмахивает в воздухе, и Иванко падает на дно. Судно "рыскнуло", но через секунду Иванко, со страхом глядя на отца, сидит на месте.
Крепи! - командует Тюлин.
Иванко завязывает руль бечевкой, паром окончательно "ложится на перевал", мы налегаем на весла. Тюлин могучим толчком подает паром наперерез течению, и через несколько мгновений мы ясно чувствуем ослабевший напор воды. Паром "ходом" подается кверху.
Глаза Иванко сверкают от восторга. Евстигней смотрит на Тюлина с видимым уважением.
Эх, парень, - говорит он, мотая головой, - кабы на тебя да не винище - цены бы не было. Винище тебя обманывает...
Но глаза Тюлина опять потухли, и весь он размяк.
Греби, греби... Загребывай, проходящий, поглубже, не спи! - говорит он лениво, а сам вяло тычет шестом, с расстановкой и с прежним уныло-апатичным видом. По ходу парома мы чувствуем, что теперь его шест мало помогает нашим веслам. Критическая минута, когда Тюлин был на высоте своего признанного перевознического таланта, миновала, и искра в глазах Тюлина угасла вместе с опасностью.
Около двух часов поднимались мы все-таки кверху, а если бы Тюлин не воспользовался последним "огрудком", паром унесло бы на узкий прямой плес, и его не достать бы оттуда в двое суток. Так как пристать в обычном месте было невозможно, - мостки давно затопило, - то Тюлин пристает к глинистому крутояру, зачаливая за ветлы. Начинается спуск телеги. Мы с Евстигнеем хлопочем около этого дела. Тюлин равнодушно смотрит на наши хлопоты, а баба, давно истратившая на ветер все негодующие слова, сидит, не двигаясь, на возу, точно окаменелая, и старается не смотреть на нас, как будто все мы опостылели ей до самой последней крайности. Она точно застыла в своем злобном презрении к "негодяям-мужикам" и даже не дает себе труда сойти с ребенком с телеги.
Лошадь пугается, закидывает уши и пятится назад.
Ну-ко, ну-ко, хлесни ее, резвую, по заду, - советует Тюлин, несколько оживляясь.
Горячая лошадь подбирает зад и прыгает с берега. Минута треска, стукотни и грохота, как будто все проваливается сквозь землю. Что-то стукнуло, что-то застонало, что-то треснуло, лошадь чуть не сорвалась в реку, изломав тонкую загородку, но, наконец, воз установлен на качающемся и дрожащем пароме.
Что, цела? - спрашивает Тюлин у Евстигнея, озабоченно рассматривающего телегу.
Цела! - с радостным изумлением отвечает тот.
Баба сидит, как изваяние.
Ну? - недоумевает и Тюлин. - А думал я: беспременно бы ей надо сломаться.
И то... вишь, кака крутоярина.
Чё ино! Самая така круча, что ей бы сломаться надо... Э-эх, а чалки-те опять никто не отвязал! - кончает Тюлин с тою же унылой укоризной и лениво ступает на берег, чтоб отвязать чалки. - Ну, загребывай, проходящий, загребывай, не спи!
Через полчаса тяжелой работы веслами, криков: "навались", "ложись в перевал" и "крепи", - мы, наконец, подходим к шалашу. С меня пот льет, от непривычки, градом.
Проси с Тюлина косушку, - говорит, полушутя, Евстигней.
Но Тюлин, видимо, не расположен к шуткам. Долговременное пребывание на берегу безлюдной реки, продолжительные унылые размышления о причинах никогда не прекращающейся тяжелой похмельной хворости - все это, очевидно, располагает к серьезному взгляду на вещи. Поэтому он уставился в меня своими тусклыми глазами, в которых начинает медленно проблескивать что-то вроде глубокого размышления, и сказал радушно:
Причалим, - поднесу... И не одну, слышь, поднесу, - добавляет он конфиденциально, понижая голос, причем в лице его явственно проступает если не удовольствие, то во всяком случае мгновенное забвение тяжелых похмельных страданий.
А с горы, по неудобной дороге, уже сползают два воза.
Едут... - скорбно говорит перевозчик.
Да еще, может быть, не поедут, - утешаю я, - может быть, у них не важное дело.
Я иронизирую, но Тюлин не понимает иронии, быть может потому, что сам он весь проникнут каким-то особенным бессознательным юмором. Он как будто разделяет его с этими простодушными кудрявыми березами, с этими корявыми ветлами, со взыгравшею рекой, с деревянною церковкой на пригорке, с надписью на столбе, со всею этой наивною ветлужской природой, которая все улыбается мне своею милою, простодушною и как будто давно знакомою улыбкой...
Как бы то ни было, но на мое насмешливое замечание Тюлин отвечает совершенно серьезно:
Ежели без товару, само собой обождут. Неужто повезу? - голову всеё разломило...
Парохода все нет. Говорят, за час до прихода он будет еще "кричать" где-то, на одной из вышележащих пристаней, но когда, часа через три, пошатавшись по селу и напившись чаю, я подхожу опять к берегу, о пароходе ничего не известно. Река продолжает играть и даже разыгралась совсем не на шутку. Тюлин тащится к своему шалашу по колени в воде, лениво шлепая босыми ногами по зеленой потопшей траве; он весь мокрый, широкие штаны липнут к его ногам, мешая идти; сзади, на чалке, тащится за Тюлиным давешняя старая лодка, которую, согласно предсказанию знатока-перевозчика, унесло-таки течением.
Что, Тюлин, здоров ли?
Слава богу. Не крепко чтой-то. Давай на ту сторону поедем.
Вишь, склёка вышла. Плоты Ивахински река разметывать хочет.
Тебе-то что же?.. Разве забота?
А гляди-ко, Ивахин четвертуху волокет. Да что четвертуха! Тут, брат, и полуведром поступишься...
К берегу торопливою походкой приближался со стороны села мужчина лет сорока пяти, в костюме деревенского торговца, с острыми, беспокойными глазами. Ветер развевал полу его чуйки, в руке сверкала посудина с водкой. Подойдя к нам, он прямо обратился к Тюлину:
Что, приплескиват?
Беды! - ответил Тюлин. - Чай, сам видишь.
А плотишки у меня поняла уж?
Подхватыват, да еще не под силу. А гляди, подымет. Лодку у меня даве слизнула, - в силу, в силу бегом догнал за перелеском...
То-то. Вишь, вымок весь до нитки.
Ах ты! - отчаянно сказал купец, ударив себя по бедру свободною рукой. - Не оглянешься, - плоты у меня размечет. Что убытку-то, что убытку! Ну, и подлец народ у нас живет! - обратился он ко мне.
Чего бы я напрасно лаял православных, - заступился за своих Тюлин. - Чай, у вас ряда была...
На песок возить?
То-то на песок.
Ну-к на песке и есть, не в другом месте.
Да ведь, подлецы вы этакие, река песок-то уж покрывает!
Как не покрыть, - покроет. К утру, что есть, следу не оставит.
Вот видишь! А им бы, подлецам, только песни горланить. Ишь орут! Им горюшка мало, что хозяину убыток...
Оба смолкли. С того берега, с вырубки, от нового домика неслись нестройные песни. Это артель васюхинцев куражилась над мелким лесоторговцем-хозяином. Вчера у них был расчет, причем Ивахин обсчитал их рублей на двадцать. Сегодня Ветлуга заступилась за своих деток и взыграла на руку артели. Теперь хозяин униженно кланялся, а артель не ломила шапок и куражилась.
Ни за сто рублев! Узнаешь, как жить с артелью! Мы тя научим...
Река прибывала. Ивахин струсил. Кинувшись в село, он наскоро добыл четверть и поклонился артели. Он не ставил при этом никаких условий, не упоминал о плотах, а только кланялся и умолял, чтобы артель не попомнила на нем своей обиды и согласилась испить "даровую".
Да ты, такой-сякой, не финти, - говорили артельщики. - Не заманишь!
Ни за сто рублев не полезем в реку.
Пущай она, матушка, порезвится да поиграет на своей волюшке.
Пущай покидат бревнушки, пущай поразмечет. Поди собирай!
Но четверть все-таки выпили и завели песни. Голоса неслись из-за реки нестройные, дикие, разудалые, и к ним примешивался плеск и говор буйной реки.
Важно поют! - сказал Тюлин с восторгом и завистью.
Ивахину, кажется, песня нравилась меньше. Он слушал беспокойно, и глаза его смотрели растерянно и тоскливо. Песня шумела бурей и, казалось, не обещала ничего хорошего.
Много ли недодал вчера? - спросил Тюлин просто.
Ивахин почесался и, не отрывая беспокойного взгляда с того места, откуда неслись нестройные звуки, ответил так же просто:
Об двух красных спорились.
Много же, мотри! Как бы, слушай, бока не намяли.
По лицу Ивахина было видно, что предположение не кажется ему невероятным.
Хошь бы плоты-те повыволокли, - сказал он с глубокою тоской.
Чать, выволокут, - успокоил Тюлин.
Поговори им, - заискивающе сказал торговец. - Мол, боле не приплескиват, назад, мол, к ночи пойдет.
Тюлин ответил не сразу; взгляд его приковался к посудине, и, помолчав, он сказал сластолюбиво:
Другую четверть волокешь?
Споишь и третью. Перевезти, что ль?
Лодка была на середине, когда ее заметили с того берега. Песня сразу грянула еще сильней, еще нестройнее, отражаясь от зеленой стены крупного леса, к которому вплоть подошла вырубка. Через несколько минут, однако, песня прекратилась, и с вырубки слышался только громкий и такой же нестройный говор. Вскоре Ивахин опять стрелой летел к нашему берегу и опять устремился с новой посудиной на ту сторону. Лицо у него было злое, но все-таки в глазах проглядывала радость.
К закату солнца вся артель "убилась" за ивахинскими плотами. Под звуки унылой дубинушки бревна выкатывали на берег и руками втаскивали на подъемы. Скоро весь ивахинский лес высился в клади на крутояре, недоступный для шаловливой реки.
Потом опять загремела песня. Мокрые, усталые артельщики допивали последнюю четверть. Ивахин, потный, злой, но все-таки еще более довольный, переправился в последний раз на нашу сторону и умчался к селу; ветер размахивал полами его сибирки, а в обеих руках были посудины, на этот раз пустые.
Тюлин, еще более унылый, провожал его долгим взглядом.
Ну что, побили? - спросил я у него.
Он перевел взгляд на меня и спросил:
Да Ивахина.
Не, что его бить...
Я с удивлением посмотрел на Тюлина, и в моем уме блеснула внезапная и неожиданная догадка: физиономия Тюлина припухла, а под глазом стоял фонарь, очевидно, новейшего происхождения.
Тюлин, голубчик!
Отчего у тебя синяк?
Синяк... Да отчего ему быть синяку?
Да ведь тебя, Тюлин, должно быть, били.
Кто меня бил?
Артельщики.
Тюлин задумчиво посмотрел мне прямо в глаза и сказал:
Разве-либо от этого... Да, слышь, и били-то не очень шибко.
Пауза, взгляд на меня, и во взгляде мелькающая догадка:
Разве-либо не Парфен ли это меня саданул?
Пожалуй, что и Парфен, - опять помогаю я медленному процессу нового приближения к истине.
Беспременно Парфен. Такой, скажу тебе, вредный мужичишко - завсегда норовит как бы нибудь человека испортить...
Вопрос оказался достаточно разъясненным. Мне, правда, очень хотелось еще разузнать, каким образом гнев артели так неожиданно изменил свое направление, и артельная гроза, вместо Ивахина, обрушилась на совершенно нейтральную тюлинскую физиономию, но в это время с другого берега опять послышался призыв:
Тю-ю-юли-ин!..
Тюлин не повернул даже головы и лениво направился к шалашу, сказав мне на ходу:
Кличут. Смахать бы тебе, а? Живым бы духом.
Но вдруг он насторожился, повернулся и ожил. На берегу, несмотря на сумерки, можно было разглядеть красные рубахи. Это артельщики звали Тюлина и, кажется, самым заманчивым образом махали руками.
Зовут ведь? - радостно сказал он, вопросительно глядя на меня.
Разумеется, зовут. Опять побьют, пожалуй...
Не, што ты, бог с тобой. Не может быть! Угостить меня артели желательно, вот што! На мировую, значит...
И Тюлин с удивительною живостью кинулся к берегу. Связав зачем-то две лодки, нос к корме, - он сел в переднюю и быстро отпихнулся от берега, не оставив на этой стороне ни одной.
Я понял эту невинную хитрость, когда услышал в сумерках скрип воза, съезжавшего с горы. Воз неторопливо подъехал к реке. Лошадь фыркнула несколько раз и, откинув уши, уставилась с удивленным видом на изменившуюся до неузнаваемости смиренницу Ветлугу.
От воза отделился мужик, подошел к самой воде, посмотрел, почесался и обратился ко мне:
Перевозчик где?
Вон... - указал я на светлую полоску, взрезавшую темную поверхность реки уже на середине.
Он вгляделся туда, опять помотал головой, прислушался к песням васюхинцев и стал поворачивать воз:
И подлый же мужичок здешний перевозчик живет, - сказал он, впрочем, довольно спокойно. - Гляди, ведь и лодки все уволок... Всю ночь его теперь оттеда не достанешь.
Отведя лошадь, он подошел ко мне и поклонился.
Проходящие будете?
Проходящий.
Не с озера ли?
С озера.
Так. Много теперича народу идет. Завтра, что есть, и то еще пойдут. Эх, как река-то пылит, беды! Ежели теперь нам с вами на паром... Да нет, не управиться... Ночевать, видно. А вы не к пароходу ли?
К пароходу.
Ну, на заре, раньше не будет. Ночевать, видно, и вам. - Он поставил за шалашом телегу и пустил на береговой откос стреноженную лошадь. Через несколько минут за шалашом закурился дым.
Тюлин, очевидно, приучил свою публику к терпению.
Солнце давно спряталось за горами и лесами, над Ветлугой опустились сумерки, синие, теплые, тихие. Наш огонек разгорался, дым подымался прямо кверху. Было как-то даже странно это спокойствие воздуха, наряду с торопливым и буйным движением на реке, которая все продолжала приплескивать. С того берега все неслись песни, и мне казалось, что я различаю фистулу Тюлина в общей разноголосице. На одном из недальних холмов один за другим вспыхивали огни соседней деревеньки. Днем я не замечал ее, - так ее серые избы и темные крыши сливались с общими тонами пейзажа... Теперь она выступила красивой стайкой огоньков на темной верхушке холма, и кое-где четырехугольники крыш вырезывались в синеве неба.
Это - деревня Соловьиха. Мой новый знакомый, от нечего делать, рассказал мне некоторые небезынтересные черты из жизни ее обитателей. Народ в Соловьихе живет предприимчивый и гордый; в окрестностях соловьихинцы слывут "воришканами". Случилось моему новому знакомому остановиться в селе Благовещении, у дьячка. Дело было зимой, к вечеру. Сидят за столом. Вдруг кто-то стук-стук в оконце. Выглянул дьячок: стоит за окном Иван Семенов, сосед-старичок, и на ночлег просится. "Да что ты, чай тебе до дому всего с версту?" - "С версту, мол, с версту, да мимо Соловьихи идти. Как бы опять к пролуби не свели".
Оказалось, что между этим старичком и соловьихинцами установились совершенно своеобразные отношения. Как только старик разживется деньгами, так непременно напьется на селе, а как напьется, так и начнет хвастать: имею у себя "Катеньку" в кармане. Пойдет после этого домой, его соловьихинцы и переймут на реке, да прямо к проруби.
Хошь в пролубь?
Ну, разумеется, не хочет. Они и не неволят - отдай только им "Катеньку". Он отдает, делать нечего. Они опять:
Хошь в пролубь?
Не желаю, братцы.
Так никому, гляди, не бай. Не скажешь, что ли?
Не скажу!
Заклянись!
Чтоб мне, - говорит, - на сим месте провалиться, коли скажу единой душе.
И не говорит. Сколько раз этак его ловили, - надоело ему, перестал вечером мимо Соловьихи ходить, особливо когда выпивши, а не сказал никому. "Водили, - говорит, - к пролуби соловьихинцы", а кто именно - ни за что не скажет.
После этого рассказа я с особым любопытством взглянул на деревеньку "воришканов". Ну, где, думалось мне, кроме Ветлуги, встретите вы такую непосредственность и простоту приемов, и такое благородное доверие к чужому слову, и такую простодушную уверенность в возможности "провалиться на сим месте", в случае нарушения клятвы?.. Мой новый знакомый, сам - "ветлугай", уверял, что другой этакой деревни нет нигде больше по всей реке. В Марьине промышляли года три назад "красноярками"*, - ну, это дело другое. А положите в незапертой избе деньги, уходите на сутки, - никто не тронет.
* Красноярками называют фальшивые бумажки.
Как же все-таки соловьихинцы?
Такой у них, позвольте сказать, обычай...
Ну, где еще, думалось мне опять, найдется такая терпимость к чужим обычаям?.. И огоньки Соловьихи мигали мне приветливо и простодушно: "нигде, нигде"...
Вот и у Тюлина, - сказал я, улыбаясь, - тоже обычай.
Верно! Подлец мужичок, будь он проклят! А и то надо сказать: дело свое знает. Вот пойдет осень или опять весна: тут он себя покажет... Другому бы ни за что в водополь с перевозом не управиться. Для этого случая больше и держим...
Мир беседе!
Милости просим!
К нашему огоньку с берестяными кошелками за спиной, с посошками в руках подошли два странника. Один из них, скинув котомку, внимательно поглядел на меня и сказал:
Этого мы человека видели.
Немудрено, - ответил я.
На Люнде были?
Там и видели. По усердию или обет был даден владычице?
По усердию. А вы?
Мы к празднику ходили, стало быть, к сродникам.
Что ж, садитесь к огоньку.
Да нам бы на перевоз, - до дому недалече. К утру и дошел бы я.
Да, на перевоз!.. - вмешался мой знакомый. - Тюлин последнюю ладью уволок. На пароме разве?..
Где!.. Больно река взыграла.
Да и шестов длинных нет.
Другой из новоприбывших подошел усталым шагом к берегу, и тотчас же над рекой раздалось громко, протяжно:
Тю-ю-ли-ин! Лодку дава-а-ай!
Отклик покатился по реке, будто подхваченный быстрым течением. Игривая река, казалось, несет его с собой, перекидывая с одной стороны на другую меж заснувшими во мгле берегами. Отголоски убегали куда-то в вечернюю даль и замирали тихо, задумчиво, даже грустно, - так грустно, что, прислушавшись, странник не решился в другой раз потревожить это отдаленное вечернее эхо.
Шабаш! - сказал он и, махнув рукой, вернулся к нашему огоньку.
А парню-то и до дому рукой подать, - сказал первый из моих знакомых, - и всего-то версты четыре, из Песошной! Слыхали про песочинцев? - спросил он с лукавой усмешкой.
Нет, я в здешних местах не бывал.
У них, у песочинцев, тоже опять свой нрав. Что ни город, то, говорят люди, норов, что ни деревня, то обычай. Соловьихинцы, - я вот рассказывал, - любят так, чтоб чужое взять, а уж песочинцы - те свое беречь мастера. Этто годов, может, пять назад, пошли семеро песочинцев в село Благовещение железо чинить: лемеха там, сошники, серпы и прочее деревенское орудие. Ну, починили, идут назад к реке и сумы с железом в руках несут. А река, как вот и теперь же, приплескивает сильно, играет, да еще ветер по реке ходит, волну раскачал. А лодка-то, известно, верткая. "А что, братцы вы мои, - говорит один, - как лодку у нас ковырнет, ведь железо-то, пожалуй, утопнет. Давай, робяты, кошели к себе привяжем, кабы железо не потопить". - "И то, мол, дело!" Так и сделали. К реке шли - железо в руках несли; в лодку садиться - давай на себя навязывать. Выехали на середину, река лодку-те и начни заливать, лодка и опрокинься. Ну, железо-то крепко к спинам привязано - не потерялось. Так вместе с железом хозяевы ко дну и пошли, все семеро!.. Что, парень, аль не правду я баю?
Песочинец не возражал, и, при свете огонька, на всех трех лицах моих собеседников лежала одна и та же добродушно-насмешливая улыбка, с особенною ветлужскою складкой, живо напоминавшею мне Тюлина.
Ну, а вы-то откуда? - спросил я у старика, который видел меня на Люнде.
А я, господин, сам по себе. Без роду-племени, бездомный человек, солдатская кость.
А все-таки, родом с Ветлуги?
С нее, матушки. Не одну путину сгонял по ней смолоду. Да и после царской службы вот уж пятнадцатый год околачиваюсь.
Солдатского в этом старике было очень мало: только разве некоторая спокойная уверенность речи, да еще старый, засаленный картуз с какими-то едва заметными кантами и большим надорванным козырем. Из-под козыря глядели и искрились порой серые глаза, а около усов ютилась чуть заметная улыбка. Голос у старого солдата был очень приятный, грудной, с "перекатцем", выдававшим прежнего лихого песельника, но теперь уже значительно осипшим от старости, от речной сырости, а может и от "винища". Как бы то ни было, слушать этот голос с юмористическою ноткой и глядеть на ветлужскую усмешку старого солдата было очень приятно, и я вспомнил теперь, что действительно мы встречались с ним на озере. В разгар самого горячего спора на тему: "с татем, с разбойником, кольми паче с еретиком не общайся", - когда обе стороны засыпали друг друга текстами и разными тонкостями начетчицкой диалектики, - этот старичок, с надорванным козырем и искрящимися глазами, вынырнув внезапно в самой середине, испортил всю беседу, рассказав очень просто и без всяких текстов простой житейский случай. Рассказ произвел на большинство сильное отрезвляющее впечатление; начетчики отнеслись к нему с явным пренебрежением. Как бы то ни было, беседа была решительно испорчена, и толпа разошлась, унося, быть может, не одно проснувшееся сомнение...
Помилуйте, бабий разговор, просторечие, - сказал мне с неудовольствием один из начетчиков. - Нешто это от писания?
Да это кто такой, не Ефим ли? - спросил другой, подошедший к концу разговора.
Пустой мужичонко, ветлугай. В работниках у нас живал. Писания не знает. Евангелие одно читал... - и говоривший махнул рукой.
Ефим-ветлугай только улыбался своею особенною улыбкой, неизвестно к чему относящеюся: к предмету ли разговора, к слушателям или, быть может, к самому ему, пустому мужичонку, бездомнику, солдатской косточке... Как бы то ни было, мне казалось, что в рассказе ветлугая я слышал первое еще на Светлояре живое слово.
Теперь мы опять завели разговор на ту же тему: о Люнде, о Светлояре и Китеже, об уреневцах. Среди многочисленных и разноверных групп, собирающихся на Светлояре, приносящих туда, каждая, свои книги, свои напевы и свою веру, в особенности выделяются уреневские начетчики, устраивающие каждый год свой алтарь под одним и тем же старым дубом, на склоне холма. В то время как около австрийского священника, в полуманатейке и с длинными косами впереди ушей, едва-едва набирается десяток молящихся, - около уреневского дуба стоит тесная большая толпа. Меня поразили суровые, надменные лица этих начетчиков. Тут были женщины в темных скитских платьях, какой-то очень длинный субъект с резкими чертами, молодой мальчишка с сумой нищего, с лицом, покрытым оспой, и лохматый юродивый... Они читали и пели по очереди, однообразными, гнусавыми голосами, совершенно притом не обращая внимания на все окружающее. Между тем как представители других толков охотно вступали в споры, - уреневцы держались свысока, пренебрежительно и на вопросы совсем не отвечали. Казалось, для них во всем мире не существовало уже ничего заслуживающего хотя бы малейшего снисхождения и вся святость сосредоточивалась на этом небольшом островке, занятом их тесно сомкнутыми "стрижеными гуменцами" и оглашаемом их унылыми напевами.
Очень уж высоко сами себя держат, - говорил Ефим. - Народ, нечего сказать, просужий, трезвый народ, а только нашему брату у них неловко.
Почему это?
Тоскливо. Наша вера, прямо сказать, много веселее, - ответил за Ефима хозяин воза.
Молчавший до сих пор песочинец при этих словах улыбнулся как-то радостно и сказал:
Бывал ведь я у них. Больно, братцы, чудно!
Да так. Этто нанялся я у них зимусь к одному: брусу из лесу выволокчи. Приехали мы с молодым хозяином на моей лошаде ночью. Наутро проснулся я, а темно еще - дело зимнее. Гляжу: старуха светец засвечает, потом молиться хочет образам. Образа-те хорошие, крашоные. Ну, думаю, и мне пора; помолюсь, дай-ка, и я, да лошадь пойду снаряжать. Лезу тихонько с полатей, стал за ей, давай себе креститьця. Как тут она обернись. Увидела меня и руками замахала: "Ты, - говорит, - что это делаешь?" - "А что, мол, - молитьця было похотел". - "Погоди", - говорит. - "Чего годить? - самая пора". - "Погоди, мол, после". Ну, после, дак и после, опять я полез на полати. Отмолилась она, свечки погасила, убрала; гляжу опять: малое время погодя, старче с печки лезет, свою икону тащит на божницю, свою и свечку зажигат. Я опять с полатей. Думаю, теперь и мне можно. Только нацелился лоб перекрестить, старичишка меня за руку лап! "Ты што это?" - "На вот!.. да я, мол, было молитьця целился". - "Погоди, - говорит, - не годится тебе". Вот оказия! Опять, видно, на полати лезть. Ну, чего будет!.. Тут опять молодица слезат, с молодым хозяином в боковушке свечку затеплили. У тех икон нету - одно распятье. Я живым духом к ним, опять себе нацеливаюсь. Давай, думаю, хоть на распятье помолюсь.
Ну, допустили, что ль? - спросил один из заинтересованных слушателей, видя, что рассказчик остановился.
Не! Што вы думаете? - и тут не допустили! Отмолились сами, потом зовут: теперь, говорят, иди, молись себе. Взошел я в боковушку, а там голые стены. Они и распятьё-то уволокли... Ах ты, шут вас задави! Что мне тут с вами грешить, думаю себе. Не надо! Я лучше, коли так, дорогой поеду, на солнышко господне помолюсь.
Три веры в одным дому! - заметил солдат.
Три и есть. Обедать время пришло. Ну, посадили меня, доброго молодця, честь-честью. Опять старики с дочкой вместе, нам с молодым хозяином на особицю, да еще, слышь, обоим чашки-те разные. Тут уж мне за беду стало. "Ах вы, - говорю, - такие не эдакие. Вы не то што меня бракуете, вы и своего-то мужика бракуете". - "А потому, - старуха бает, - и бракуем, што он по Русе ходит, с вашим братом, со всяким поганым народом нахлебается..." Вот и поди ты, как они об нас понимают!
Д-да, - подтвердил хозяин воза, лежавший уже с руками, заложенными за голову. - Видишь ты, каке грозны живут... А сами-те, бесстыдники! Тепериче у нас, поблизу, в деревне два брата; один, стало быть, в солдаты ушел, другой его бабу к себе взял. Это невестку-то, стало быть, да еще чижолую. Другой со службы вернулся, тоже долго не думал: родну-те сестру прежней жены к себе. Да слышь: два брата на двух сестрах женаты, да мальчонке-то солдат и дядей родным, да чуть ли и тятькой не приходится. Так вот этим не брезгуют. Охо-хо-хо-о... Не спать ли пора?
Водворилось ненадолго молчание.
Смешиця по Русе пошла, - раздался через минуту простодушный голос песочинца.
Давно уж это, - сказал, укладываясь, солдат, - не со вчерашнего дни.
Чё не давно? Вот теперича молокана опять...
Ну, эти иная статья, другого роду. Спи-ложись, пустого не бай!
Но песочинец, объятый размышлением о "смешице", которая пошла "по святой Русе", долго еще не мог улечься. Он сидел, ковырял веткой в огне и, увидя, что я тоже не сплю, кивнул лукаво в сторону Ефима и произнес:
Особа статья, говорит... Чего не особа статья! Сам с ними водитця, богам нашим молитьця не стал, молоко по пятницам жрет. Сам видывал, а то бы и баять не надо...
И он тоже стал прилаживаться на песочке.
Я поднялся и посмотрел кругом.
Река скрылась в темной синеве вечера. Луна еще не подымалась, звезды тихо, задумчиво мигали над Ветлугой. Берега стояли во мгле, неясные, таинственные, как будто прислушиваясь к немолчному шороху все прибывающей реки. Поверхность ее была темна, не видно было даже "цвету", только кое-где мерцали, растягивались и тотчас исчезали на бегущих струях дрожащие отражения звезд, да порой игривая волна вскакивала на берег и бежала к нам, сверкая в темноте пеной, точно животное, которое резвится, пробегая мимо человека...
Артель все еще бушевала на другом берегу, но песня, видимо, угасала, как наш костер, в который никто не подбрасывал больше хворосту. Голосов становилось все меньше и меньше: очевидно, не одна уж удалая головушка полегла на вырубке и в кустарнике. Порой какой-нибудь дикий голосина выносился удалее и громче, но ему не удавалось уже воспламенить остальных, и песня гасла.
Я тоже улегся рядом со спящими ветлугаями, любуясь звездным небом, начинавшим загораться золотыми отблесками подымавшейся за холмами луны. А с горы, тихо поскрипывая, спускался опять запоздалый воз, подходили пешеходы и, постояв на берегу или безнадежно выкрикнув раза два лодку, безропотно присоединялись к нашему табору, задержанному военною хитростью перевозчика Тюлина.
Огни в деревушке на холме давно погасли один за другим. Столб с надписью то выделялся, окрашенный огнем костра, то утопал в темноте.
На той стороне, за рекой, запевал соловей.
Перево-оз!
Перевоз, перевоз, перрево-о-оз!
Эй, перевоз-чик, живей - э-эй!
Го-го-го-го-о-о!..
Громкие крики, раздавшиеся шумно, внезапно, резко и звонко, точно труба на заре, разбудили меня и весь наш табор, приютившийся у огонька. Крики наполняли, казалось, землю и небо, отдаваясь в мирно спавших лощинах и заводях Ветлуги. Ночные странники просыпались и протирали глаза; песочинец, которого вчера так сконфузил его собственный скромный оклик заснувшей реки, теперь глядел с каким-то испугом и спрашивал:
Что такое? С нами крестная сила, что такое?
Начинало светать, река туманилась, наш костер потух. В сумерках по берегу виднелись странные группы каких-то людей. Одни стояли вокруг нас, другие у самой воды кричали перевозчика. Невдалеке стояла телега, запряженная круглою сытою лошадью, спокойно ждавшею перевоза.
Я тотчас же узнал уреневцев... Тут были и третьеводнишние скитницы в темных одеждах, и длинный субъект с мрачным лицом, и рябой нищий, и лохматый "юрод", и еще какие-то личности в том же роде.
Теперь они стояли вокруг нашего, лежавшего вповалку, табора, глядя на нас с бесцеремонным любопытством и явным пренебрежением. Мои спутники как-то сконфуженно пожимались и в свою очередь глядели на новоприбывших не без робости. Мне почему-то вдруг вспомнились английские пуритане и индепенденты времен Кромвеля. Вероятно, эти святые так же надменно смотрели на простодушных грешников своей страны, а те отвечали им такими же сконфуженными и безответными взглядами.
Эй, вы, ветлугаи-водохлёбы! где перевозчик?
Перевоз, перевоз, перре-во-оз!..
Можно было подумать, что целая армия вторглась в мирные владения беспечного перевозчика. Голоса уреневцев гремели и раскатывались над рекой, которая теперь, казалось, быстро и сконфуженно убегала от погрома, вся опять желтовато-белая от цвету. Эхо долго и далеко перекатывало эти крики.
"Ну-ка, - думалось мне, - устоит ли и теперь тюлинский стоицизм?"
К моему удивлению, взглянув на реку, я увидел в утренней мгле лодочку Тюлина уже на средине. Очевидно, философ-перевозчик тоже находился под обаянием грозных уреневских богатырей и теперь греб изо всех сил. Когда он пристал к берегу, то на лице его виднелась сугубая угнетенность и похмельная скорбь; это не помешало ему, однако, быстро побежать на гору за длинными шестами.
Наш табор тоже зашевелился. Хозяева ночевавших возов вели за челки лошадей и торопливо запрягали, боясь, очевидно, что уреневцы не станут дожидаться, и они опять останутся на жертву тюлинского самовластия.
Через полчаса нагруженный паром отвалил от берега.
У потухшего костра мы остались вдвоем с Ефимом, который разгребал пальцами золу, чтобы закурить угольком носогрейку.
А вы что же не переправились заодно?
Ну их, не люблю, - ответил он, раскуривая. - Мне не к спеху - пойду себе по росе... А вот вам так, пожалуй, пора собираться: слышите, пароход сверху бежит.
Через минуту и я мог уже различить гулкие удары пароходных колес, а через четверть часа над мысом появился белый флаг, и "Николай" плавно выбежал на плёсо, мигая бледнеющими на рассвете огнями и ведя зачаленную сбоку большую баржу.
Солдат услужливо подал меня в тюлинской лодочке на борт парохода, и тотчас же сам вынырнул в ней из-за кормы, направляясь к тому берегу, где грузный паром высаживал уреневцев.
Солнце давно золотило верхушки приветлужских лесов, а я, бессонный, сидел на верхней палубе и любовался все новыми и новыми уголками, которые с каждым поворотом щедро открывалась красавица-река, еще окутанная кое-где синеватою мглой.
И я думал: отчего же это так тяжело было мне там, на озере, среди книжных народных разговоров, среди "умственных" мужиков и начетчиков, и так легко, так свободно на этой тихой реке, с этим стихийным, безалаберным, распущенным и вечно страждущим от похмельного недуга перевозчиком Тюлиным? Откуда это чувство тяготы и разочарования, с одной стороны, и облегчения - с другой? Отчего на меня, тоже книжного человека, от тех веет таким холодом и отчужденностью, а этот кажется таким близким и так хорошо знакомым, как будто в самом деле.
Все это уж было когда-то, Но только не помню когда
Милый Тюлин, милая, веселая, шаловливая взыгравшая Ветлуга! Где же это и когда я видел вас раньше?
Владимир Короленко - Река играет , читать текст
С двух сторон
(Рассказ моего знакомого) ЧАСТЬ ПЕРВАЯ I Мне шел двадцатый год. Я был...
Символ
- Не хотите ли пройти в церковь? - спросил у меня Зимин. Со двора несс...
Сочинение по произведению на тему: Гуманизм в произведениях В. Г. Короленко
Владимира Галактионовича Короленко уже при жизни стали называть “совестью эпохи”. И. А. Бунин писал о нем: “Радуешься, что живет и здравствует среди нас как какой-то титан, которого не могут коснуться все те отрицательные явления, которыми так богата наша нынешняя литература”.
Художественные произведения Короленко во многом автобиографичны. Они вобрали в себя все богатство жизненных впечатлений и встреч писателя, отразили его тревогу за судьбу русского народа Главное в жизни и творчестве писателя-гуманиста - уважение к человеку, борьба за него. Изображая представителей народа, автор раскрывал тему личности. Герои его произведений - простые русские люди, правдоискатели, не вписывающиеся в общий жизненный уклад. Многие из них пытаются ответить на вопрос: “Для чего, в сущности, создан человек?”.
Одним из первых так называемых “сибирских” рассказов, написанных Короленко в ссылке, был “Сон Макара”. Главный герой - простой крестьянин. Вся его жизнь - это борьба за существование. Пережив целый ряд “приключений”, Макар попадает к Якутскому Богу.
Оригинальность рассказу придает использование писателем фантастического момента: умерший видит себя разговаривающим с Богом. Человек спорит и оправдывает себя. Бог хочет превратить его в мерина, но крестьянин сопротивляется, говоря, что и так был всю жизнь “мерином”. Он рассказывает о тяжелой своей жизни, о смерти жены, которую не на что было даже похоронить. Тогда Якутский Бог взвешивает дела Макара и ведет разговор о праведниках. Но в сердце Макара больше нет веры, нет терпения. Финал рассказа не совсем ясен, однако читателя не покидает чувство надежды. Мы верим, что весы таинственного Якутского Бога перевесят в пользу Макара, и жизнь его на “том свете” будет легче и спокойней, чем на “этом”.
Фантастический прием позволяет читателю понять, что в душе забитого человека зреет протест. Герой устал жить, он измучен, обездолен и одинок. Он хочет перемен, ведь каждый человек имеет право на счастье.
В своих произведениях Короленко не только понимает своих героев, постигает глубины их психики, но и искренне сочувствует им, хотя подобного рода чувства не мешают писателю быть объективным по отношению к выходцам из народа.
На примере рассказа “Река играет” мы видим, как интерес к огромным возможностям русского народа сопровождается критикой крестьянства, его лени и нежелания противостоять различным негативным обстоятельствам.
Главный герой рассказа - перевозчик Тюлин - человек безалаберный, ленивый, склонный к пьянству. Рассказчик сравнивает героя с сектантами. Тюлин - воплощение природной стихии. Его внешность и характер соответствуют пейзажу: “Река с кудрявыми берегами”. Тюлин не понимает иронии, он очень простодушен и наивен, чем и вызывает симпатию автора и читателя. Этот герой ближе к финалу рассказа совершает подвиг, и его личность предстает перед нами в совершенно ином освещении: теперь это титан, способный на удивительные проявления физической и духовной силы. Однако минута подвига проходит - и перед нами все тот же лентяй и пьяница. Река - душа Тюлина - заходит в свои берега, и напоминанием о подвиге остаются лишь чувства читателя и автора
Я считаю, что гуманизм Короленко проявляется во всех его произведениях. Его главные герои - это русские люди, перенесшие многие тяготы жизни, но не потерявшие надежды, веры в счастье.
В своих произведениях писатель учит не бояться жизни, принимать ее такой, какая она есть, и не склонять голову перед трудностями. Человек должен бороться, искать свое счастье, даже если рушится последняя надежда. Таких людей хотел видеть писатель, ибо верил, что такие люди есть мощь и сила России, ее надежда и опора и, конечно, ее свет.
