Макияж. Уход за волосами. Уход за кожей

— Дина Ильинична, в России вы один из самых читаемых русских прозаиков. Ваши произведения переводятся на многие языки мира, экранизируются (достаточно вспомнить фильмы «На Верхней Масловке», «Любка», «На солнечной стороне улицы»). А в Израиле вас называют просто — «наша Дина». Не давит статус признанного литературного классика? Как расцениваете это — неким грузом или подарком судьбы?

— Подарком была лишь первая пуб­ликация. Когда вам 16 лет, подобный финт воспринимается как фейерверк. Сейчас моя известность — это груз, и довольно серьезный. Прежде всего из-за нехватки времени. На мой электронный адрес приходит огромное количество писем — до полусотни в день: деловые, дружеские, от читателей. На большинство из них я отвечаю. Еще есть встречи с читателями, интервью, бесконечное число присланных рукописей и книг, которые меня просят прочесть, и так далее. Возможно, все это меня радовало бы, будь я по сути своей другой, не ценящей больше всего на свете уединение. Я ведь только произвожу впечатление человека легкого, светского, общительного. Мало кто подозревает, насколько я угрюмый интроверт. У меня трагический склад личности, я не умею быть радостной.

— Никогда не понимала и не любила эти разговоры о счастливом детстве. Кого ни послушаешь — у каждого оно оказывается счастливым. А по-моему, в детстве человек почти постоянно несчастен, просто потому, что беззащитен и мал, а на него с огромной скоростью мчится этот гигантский пугающий мир. И если даже он растет в благополучной семье, значит, непременно что-то не так во дворе, в школе… Родилась я в Ташкенте. И прожила там 30 лет. Росла и взрослела в деспотической обстановке. Говорю теперь об этом не боясь, что прочитает папа. (Тяжело вздыхает.) Уже не прочитает: три месяца, как его нет… А раньше я всегда давала интервью с учетом того, что оно может попасться на глаза отцу. Боялась его реакции. Когда звонила утром, чтобы спросить, какое у него давление, не болит ли спина, через две-три минуты разговора папа непременно произносил коронную фразу: «Ну хватит болтать! Работай, негр!» И я покорно выслушивала подобное на своем шестом десятке лет, со всеми моими изданными томами, огромными тиражами и премиями. Мой папа до конца оставался деспотичным отцом. Но пальцем меня никогда не тронул. Довлеющая сила его авторитета, характера была необорима. Он был художником, преподавал живопись и рисунок в Ташкентском театрально-художественном институте. Студенты его уважали и любили.

Я выросла в семье, где считалось, что ребенок должен достигать всего ежедневно, добиваться по максимуму. Для отца в нас с сестрой всегда было чего-то недостаточно: высоких оценок, успеха, тщательности проработки каких-нибудь сонат… В детстве это страшно обижало, а теперь вспоминаю с благодарностью, потому что папа привил мне, а точнее вымуштровал во мне, неистовую жажду совершенства. Моего личного совершенства… До сих пор не могу представить себя без дела — допустим, валяющейся на диване перед телевизором. Это просто невозможно, и не только потому, что телевизора у меня нет. Во мне идет постоянная внутренняя работа над очередной книгой. Вот сейчас бьюсь над новым романом в двух томах — «Русская канарейка». Очень тяжело пишется. Первая книга — по объему как «Белая голубка Кордовы» — уже готова. Два года писала этот том. Значит, на второй уйдет по меньшей мере еще год. Если получается страница в день — большая удача. Первый вариант никогда не устраивает, назавтра он переписывается, послезавтра опять к нему возвращаюсь — и так несчетное количество раз. При этом мой творческий багаж огромен просто по совокупности рабочего времени в моей жизни. Я и в молодости просыпалась в пять утра и садилась за пишущую машинку. Первую половину дня работала над своими сочинениями, а вторую — занималась переводами. Я всегда жила жизнью тяжелой, выматывающей и весьма воспитующей… К 24 годам была членом Союза писателей.

— Нет, мама человек очень живой, феерический, я даже сказала бы авантюрный. От характера отца спасалась за какими-то потемкинскими деревнями. Тем более что, будучи преподавателем русской истории, знала много замечательных баек о той эпохе и прекрасно их рассказывала. Мне вообще казалось, что Екатерина II, Потемкин, Павел I, Петр Великий — это представители нашего семейного клана.

— Наоборот, считали мою писанину со­­вершеннейшей чепухой и бездельем. Упорно вели нас с сестрой к музыкальной карьере. Кстати, сестру вывели: Вера великолепная скрипачка. Сейчас живет в США, президент музыкальной ассоциации Массачусетса, блистательный педагог — ее ученики на конкурсах получают призовые места. А меня папа с мамой видели пианисткой. Готовили основательно, и это было настоящим музыкальным насилием. Я откровенно ненавидела занятия и до сих пор считаю, что они отняли 17 лет моей жизни. Я училась в специальной школе при консерватории и должна была заниматься музыкой по шесть-семь часов в день. Вообразите эту каторгу. Конечно же, пыталась уклоняться от муштры, прикладывала изрядные усилия, чтобы выцыганить из жизни хоть какие-то кусочки времени на внутреннюю жизнь. В связи с чем в семье то и дело вспыхивали скандалы. Но поскольку родители постоянно работали, мне все-таки удавалось ускользать из поля их внимания. Я была фантастической врушкой, могла выстроить башню вранья, чтобы только пойти туда, куда мне хотелось. Ради охранения своей самости и личного времени, ради того, чтобы вырваться из домашнего плена. Куда? Могла сесть на пригородную электричку и уехать на целый день, вообще не являясь в школу. Часто пропадала в зоопарке — просто сидела на скамейке и смотрела на обезьян. Кстати, перемещалась я в пространстве в совершенном одиночестве — мне и тогда абсолютно никто не был нужен. Говорю же: я по природе своей законченный интроверт, умноженный в куб. Странно, да, слышать это от человека, окруженного друзьями, подругами, знакомыми, полузнакомыми, незнакомыми людьми? Но это так.

— Никто никуда не прорывался. Все произошло как бы само собой. Улыбка судьбы. Золушкин вариант. Учась в девятом классе, я наткнулась в журнале «Юность» на рассказ, написанный какой-то восьмиклассницей. Подумала: «Но ведь у меня до черта таких рассказиков. Почему бы не послать?» И послала один, забыв об этом сразу же. И вот в очередной раз я сбежала из школы Бог знает в какие окрестности Ташкента. Вернувшись, стучу условным семейным стуком в дверь. Открывает папа и с порога говорит: «Ты доигралась!» Все ясно: классная руководительница сообщила о моем прогуле. Ужас… Я в причитания: «Пап, пап, прости, я больше никогда не буду… Это не повторится…» На что он строго сказал: «Тебе прислали письмо из казенного ведомства». А знаете, в каком конверте пришла депеша? Издательства «Правда». Это было что-то нереальное. Хорошо, что прошли сталинские времена, а то можно было обделаться от страха. Еще бы — письмо из ведущего партийного издательства страны. Итак, конверт попал в руки отцу. Распечатывать чужие письма в семье считалось невозможным, но и оставить такое послание без внимания тоже было немыслимо, поэтому папа прочел его на просвет, поднеся к лампе. Там было написано: «Ваш рассказ прочитан, понравился… Будет опубликован в таком-то номере журнала…» Семья оцепенела. Родители не знали, как реагировать. С одной стороны, меня следовало вздуть, потому что я опять пишу какие-то дурацкие почеркушки, вместо того чтобы заниматься музыкой, да и по математике с физикой — вечный кошмар в классном журнале. Но с другой-то — публикация трехмиллионным тиражом не шутка. А знаете, какой я получила гонорар? 92 рубля! Страшенные деньги, огромные, в то время — месячная зарплата младшего научного сотрудника. Мама тут же сказала, что надо купить что-то, что останется на память об этом событии. На всю жизнь! У многих провинциальных людей все делается «на всю жизнь». (С улыбкой.) Нет, я все-таки с большой иронией отношусь к своему детству. Короче, мы с мамой пошли на Фархадский рынок. В ближайшей подворотне нас поймала спекулянтка. Гигантских размеров тетка, настоящий Гаргантюа в юбке. На ее огромном животе были утрамбованы какие-то кофты, рейтузы, юбки, упакованные в пластиковые пакеты. Едва завидев нас, тетка заверещала: «Идите же сюда, купите шо-нибудь своей девочке, такая красавица, такая хорошая мама!» Мама спросила: «Ну и что вы собираетесь нам предложить?» Та воскликнула: «А вот кофту! Купите дочке эту прелесть, шоб она носила ее всю жизнь». Я с тоской подумала: «Зачем нужна кофта на всю жизнь?!» Но, разумеется, этот синтетический шедевр чудовищного розового цвета был куплен. Проносила я обновку неделю, до первой стирки, после чего кофта полиняла и пошла катышками.

— В 17 лет. Страстно, пламенно, как положено по возрасту и эмоциональному статусу. Три года мы встречались, в 20 лет я вышла замуж и прожила в браке пять лет. У нас родился сын Дима. Очень беспокойный был мальчишка, ночами совсем не спал. Борясь со сном, я вывозила его в коляске на воздух — там он наконец успокаивался, засыпал, а я, качая ногой коляску, делала записи в блокноте. Так написалась повесть «Когда же пойдет снег?», которая тоже была опубликована в «Юности». Неожиданно она стала популярной — по ней сделали радиоинсценировку, поставили спектакль. И я превратилась в ташкентскую знаменитость.

— Муж нормально относился к вашему успеху или ревновал?

— А какой мужчина, особенно в молодости, с радостью воспримет успех жены? Мой муж не стал исключением. Но не только это послужило причиной нашего развода. Все-таки существует на свете такое понятие, как твоя половина — человек, который предназначен именно тебе. Вот второй мой муж на самом деле мне предназначен. А первый просто случайно от меня пострадал. Как от метеорита. Я врезалась в него и расшибла на много лет. Ушла я по-мужски, забрав с собой лишь сына и пишущую машинку. Позже на свои гонорары купила нам с Димкой крохотную однокомнатную кооперативную квартиру неподалеку от родителей.

— Повторяю, отец вбил в меня главное слово — «долг». Во всем. И конечно же, ребенок был моим главным долгом. Я жила на разрыв. Но во мне бурлило какое-то немыслимое количество энергии. Помню, зарабатывала в Узбекистане на жизнь переводом узбекских прозаиков. В частности, был такой Нурали Кабул — зять первого секретаря ЦК компартии республики Шарафа Рашидова. Он писал повести, мне давали подстрочник-перевод, а я делала из этого литературу. Получившийся результат публиковали в журнале «Юность», а потом переводили на разные языки с моего «перевода». Нурали говорил мне: «Динкя-хон, почему ничего не просишь? Что нужно тебе? Машина хочешь, квартира хочешь? Что тебе дать?» Подумав, я отвечала: «Нурали, а у тебя есть бумага для пишущей машинки?» Тогда и это было дефицитом. И он мне выдавал пачку бумаги… Время от времени Нурали устраивал «туй» («праздник». — Прим. «ТН») для каких-нибудь московских гостей. И меня приглашал само собой, как своего переводчика. Но вот этот вечный «долг, долг!» — папа считал, что я сама должна управляться с сыном и житейскими трудностями. Словом, немного посидев среди гостей, я поднималась и объясняла, что мне надо идти домой к сыну. Нурали говорил: «Я за что Динку уважаю — он хороший мать…»

— Снимался фильм по моей повести «Завтра как обычно». Никчемная получилась картина, но музыка в ней была прелестная. Написал ее замечательный композитор Шандор Каллош. Когда я приехала в Москву на озвучание, он сказал: «Диночка, я хочу познакомить вас с гениальным художником». К тому времени я уже пять лет была одна, хотя и в окружении толпы ухажеров, которые крутились вокруг меня с намерениями и надеждой. Но повторяю: я тяжелый человек и, главное, рабочая лошадь, а значит, вынести меня непросто. Шандор не был в курсе моей личной жизни, он лишь хотел, чтобы я посмотрела интересные картины и познакомилась с талантливым человеком. Моя реакция была из серии «спасибо, не надо» — с детства художниками сыта по горло. Но все же пошла. У Бориса Карафелова оказалась огромная мастерская во Дворце пионеров. Он там несколько дней в неделю преподавал. Все это я описала в повести «Камера наезжает!». Хотя во время знакомства с живописью Бориса я вежливо выказывала одобрительное отношение, картины его на меня не произвели ровным счетом никакого впечатления. Отец мой был художником совершенно иного направления, я выросла в реализме, как бы в вещественности, и все Борисовы краски, многоцветье, многослойность были мне непонятны, неблизки. Зато сам художник понравился. Невысокий, худощавый, с невероятными глазами — очень нежными, целомудренными и в то же время глубокими, проницательными. Да еще характер у него оказался мягкий, деликатный, абсолютно не давящий. Короче, как впоследствии выяснилось, Борис — единственный человек, которого я могу вынести рядом с собой долгое время. Тем не менее потеряла я голову не сразу, в отличие от него, немедленно начавшего добиваться взаимности. Все происходило очень бурно и очень серьезно: письма, поездки в Ташкент — свет не ближний… Он совершенно покорил меня своей восхитительной старомодностью.

— Ну что вы, при всей огромной любви ко мне никакой лояльности не было никогда. «Зачем тебе выходить замуж? У тебя есть сын, есть творчество! Да и за кого — за художника?!» Они привыкли к тому, что дочь одна и все у нее вроде хорошо, так какого рожна ей еще нужно?! Но в 1984 году я уехала к Борису в Москву, а два года спустя у нас родилась Ева. К слову, регистрировались мы тайно. В Ташкенте. За большие деньги — для ускорения процесса. Сначала за 25 рублей купили справку, что я беременна, и еще 50 руб­лей заплатили за то, чтобы нас расписали послезавтрашним числом. На следующий день после того как штампы в паспортах были проставлены, ко мне зашел мамин брат, дядя Яша. Верный коммунист, человек крайне строгих правил. Образовался неожиданно: приехал к родителям, а это соседний дом, но там никого не оказалось, он и явился ко мне. Я в этот момент готовила на кухне обед, Борис был в ванной. Дядя Яша вошел в комнату и сел пить чай. Борис затаился. Довольно долго не решался появиться, наконец не выдержал — ну сколько можно сидеть взаперти? Вышел в спортивных брюках, в майке и тапочках. Дядя в оторопи. Немая сцена. «Дядь Яша, — говорю, — познакомься: это мой муж». Он поперхнулся, переспросил: «Кто, этот?!» — с такой интонацией, будто Борис был беглым каторжником. «Да, — говорю, — мы вчера расписались». — «На каком основании?!» — «Дядя Яш, ну как на каком? На основании женской потребности». Тогда он к Борису: «А вы чем же занимаетесь?» Боря признался, что художник. Дядя Яша посмотрел на ме­ня уничижительно: «А что-нибудь более основательное ты не могла подобрать?» У меня смешная родня. Но потом все смирились с моим выбором и, кстати, очень полюбили Борю. (С улыбкой.) Хотя что им оставалось делать? А знаете, когда муж окончательно покорил меня? Вскоре после того как мы расписались, к нам пришла мама. Она как-то очень переживала, что оказалась не в центре происшествия. «А вы знаете, Борис, что Дина — тяжелый человек?» — спрашивает. Он сказал: «Знаю». «Она ведь, — говорит, — целый день может промолчать». — «Охотно верю», — отвечает мой муж. И я подумала: «Вот наконец человек, который проглотит меня со всеми моими примочками». И действительно мы с Борей можем слова не сказать друг другу за день. И никого это не раздражает.

— Дина, а почему вы решили эмигрировать?

— Было несколько причин. Одной из них, довольно весомой, стал тот факт, что меня постепенно перестали печатать. Очевидно потому, что я начала писать нечто более серьезное, чем романтические истории девочки из провинции. Например, повесть «На Верхней Масловке». Это сейчас она такая обласканная, экранизированная, переведенная на разные языки, по ней в западных университетах пишут дипломы-диссертации. А тогда в «Юность» ее не взяли. Герои — какие-то маргинальные люди, неудачники, старуха древняя… Где злободневные темы, где нерв нашего времени?! Я подумала, что в конце концов на «Юности» свет клином не сошелся, и пошла по другим журналам. Но и там мне давали от ворот поворот. Я писала какие-то выпадающие из социальной направленности вещи, героями моих повестей и рассказов были чудаки — странные люди с несоветскими судьбами, которые существовали сами по себе, отдельно от любых сообществ, партий. Мои персонажи не вписывались в действительность середины 1980-х, да и сама я не вписывалась… И еще одно: это было время, когда многие районы Москвы были обклеены антисемитскими воззваниями. Вот как раз наш район этим отличался. А я не могу жить в ситуации оскорбительной, невыносимой для моего самочувствия. Поняла, что не хочу, чтобы дети росли в этой неприязни… В Израиль мы уехали в конце 1990 года. Я перевезла туда всю семью. Мужа уговаривать не пришлось — тонко чувствуя мое состояние, он понимал, насколько для меня это важно. К тому же, видимо, мне давно хотелось, что называется, «поменять пастбище» — чисто писательское чувство исчерпанности окружающего пространства и тем. Однако тот глобальный переезд стал колоссальным испытанием.

Эмиграция — это ведь не просто перемена обстановки. И даже не стихийное бедствие. Это харакири, самоубийство. Особенно для писателя, пишущего на языке той страны, которую покинул. Уезжали мы навсегда. Без надежды на возвращение, без намерения вернуться. Оставив квартиру, хотя в те годы жилье уже можно было приватизировать и продавать — многие наши знакомые так и поступали. Но я не стала этого делать. Ушла из страны точно так, как уходила от первого мужа, — все оставила, только детей забрала. И вывезла, как это ни смешно, лишь одну вещь. Если не считать Бориных картин, красок-кистей — а брать можно было не больше 20 кг на человека, — я взяла любимый гжельский чайник, завернув его в подвернувшиеся тряпки. Это оказались две пары трусов — сына и мужа. (Усмехнувшись.) Вот с этими двумя парами трусов мы и начали новую жизнь.

— Да, мы угодили прямиком в войну — с сиренами воздушной тревоги, с противогазами. Я все это описала в повести «Во вратах твоих». За несколько недель до начала бомбежек нам разъяснили, как будет звучать сирена воздушной тревоги и что в этот момент следует делать. Но когда среди ночи впервые раздался леденящий душу вой, я решила, что настал день Страшного суда. Лежала неподвижно, тупо уставясь в потолок. Вывел из ступора Борис: «Что ты лежишь?! Надеваем противогазы и в комнату!» В Израиле в каждом доме есть загерметизированная комната со стальной дверью, стальными жалюзи на окнах — на случай химической и прочих атак. Самым трудным было натянуть противогаз на четырехлетнюю дочку. В эти моменты мы с Борисом и Димкой принимались вокруг Евы танцевать, будто происходит такой веселый спектакль. (Со вздохом.) Очень страшно, но назад пути не было. Оставалось просто жить дальше. Тяжелейшей проверкой на прочность оказалась сама жизнь. На страну обрушился миллион народа, работы не было, язык еще предстояло выучить. Все небольшие деньги, которые нам дали в виде подъемных, ушли на квартиру, на холодильник, на обогреватель… Больше брать было негде. И я принялась за то, чем занялись тогда большинство женщин, приехавших из Советского Союза, вне зависимости от образования, бывшего социального статуса и прочих советских регалий, — пошла мыть полы за 10 шекелей в час. Ведь самое страшное — это призрак твоих голодающих детей.

— Да, потрясение было. Просто теперь я знаю, что однажды уже умерла — в то время. Для меня, безусловно, это была смерть. Я точно знала: моя писательская земная жизнь закончилась. Вот только совладать со своим нутром, со словесной магмой, с образами, которые непроизвольно меня переполняли, я не смогла. Поймите, писала я с детства, всю жизнь, к тому времени была автором уже четырех книг, то есть совершенно сложившимся писателем, и писать — это был мой тик, наработанный годами бег руки.

— Ну а что поделать? В конце концов я вполне выносливая баба... Но вскоре мне предложили место редактора в крошечной издательской фирме. Платили совсем маленькие деньги, но все-таки это был стабильный заработок. Получила положенный небольшой грант на издание книги — тираж, конечно, мизерный, но и то хлеб. Стала ездить по стране, выступать перед читателями — тоже какие-то копейки. Так потихонечку жизнь начала налаживаться. И наконец наступил замечательный период: стали хорошо продаваться Борины картины. Первую купили на аукционе в Ницце. Это были серьезные деньги, мы страшно оживились и… впервые с момента нашего приезда пошли с мужем в кафе.

— Не «забирают» — у каждого человека есть возможность выбрать альтернативные виды службы. Они идут добровольно, потому что это необходимо. И тут ничего не попишешь. Конечно, когда военную форму надели мои дети, я, как и любая мать, переживала. Но в то же время и гордилась. Дело в том, что эта страна держится на плечах наших детей. Если бы не сильная армия, ее давно смяли бы. У нас просто нет другого выхода. Мои отслужили честно, как говорится, по гамбургскому счету. Особенно Ева — она прошла службу в очень серьезных, престижных войсках.

— Дима работает менеджером в крупной торговой фирме — заказывает продукцию, вечно ведет какие-то переговоры. Каждый год награждается грамотами. Ева первую университетскую степень получила по английской литературе и сейчас оканчивает вторую степень по археологии, готовится к защите диплома. Дальше планирует заняться диссертацией. Прекрасно рисует, пишет прозу и стихи, причем как на английском, так и на иврите. А еще у меня есть замечательная Карина Пастернак, которую считаю приемной дочерью. В начале нулевых я была руководителем культурных и общественных связей в московском отделении агентства «Сохнут», и Карина работала у меня в отделе. Она стала очень близким другом нашей семьи, и когда мы должны были возвратиться в Израиль, вдруг сказала: «Я хочу с вами». Я опешила: «Как?! А мама, бабушка?! Ты же у них единственная». Но она твердо стояла на своем. Пришлось обсуждать эту тему с ее мамой, которая теперь с удовольствием приезжает в Израиль навестить дочку. А Каринка сделала здесь замечательную карьеру, стала дизайнером сайта знаменитого музея памяти жертв Катастрофы еврейского народа «Яд Вашем». Разъезжает на своей машине, снимает квартиру неподалеку от нас. По пятницам все дети собираются на семейный ужин.

— Я бы сказала — ошеломительно. Внучка стала для меня огромным открытием. Мне так забавно и поучительно наблюдать за Шайли — так ее зовут. В переводе с иврита это означает «подарок мне». Сначала я оторопела от такого непривычного для русского слуха имени, надеялась, что все-таки ребенок будет зваться по-человечески. Но сейчас привыкла. И мне уже в имени слышится нечто танцевально-французистое…

— Никогда. Хотя недавно пришлось обратиться к «Синдрому Петрушки», но только потому, что приятель попросил проконсультировать по поводу кукол. Я же, пока работала над романом, изучила тему досконально. Вот и была вынуждена вернуться к своему сочинению. Стала читать. И вспомнила чудную историю про Толстого, когда, наводя порядок, он вытащил из какой-то щели некий исписанный лист и… зачитался, а дочитав до конца, сказал: «Кто это писал? Хорошо написано!» Вот у меня было такое же чувство. Я даже Бориса позвала. Он спустился из мастерской: «Что случилось?!» А я говорю: «Борька, а знаешь, очень неплохая книга!» Вот я говорила о том, что не умею быть счастливой. Все верно, это так. И все же я знаю, что такое счастье. Когда книга закончена и нажатием компьютерной клавиши я отсылаю ее в издательство, в этот момент испытываю ни с чем не сравнимое, огромное счастье.

Карьера: автор нескольких десятков сборников повестей, рассказов и семи романов: «На солнечной стороне улицы», «Синдром Петрушки» и др. Преподавала в Ташкентском институте культуры, возглавляла литобъединение при Союзе писателей Узбекистана, руководила отделом культурных программ Еврейского агентства «Сохнут»