Расскажите про ваше самое первое воспоминание детства.
Когда в юности я начал знакомиться с творчеством символистов, поначалу не понимал почти ни слова. А потом у Андрея Белого нашел этому объяснение: «Символизм непонятен тем, у кого нет личных мистических воспоминаний». И я задал себе вопрос, есть ли у меня такие воспоминания. Очень долго думал, и наконец в моем сознании всплыла картина: я где-то высоковысоко, внизу зеленое поле, которое ритмически колышется, как будто под музыку. И это ощущение абсолютного счастья. А потом вдруг картинка сужается, сужается, мне становится все хуже, а потом - совсем плохо. Я пытался понять, что это такое, и вспомнил другую картинку: стенка избы, скамейка стоит как-то странно под углом к стене. Стал расспрашивать маму, и она рассказала следующее. Когда мне было два с половиной года, она раздобыла муки и сделала мне пирожков. А до этого времени я не ел ничего, кроме грудного молока, потому что шла война и еды не было. Я наелся этих пирожков и умер. Мама увидела, что я лежу на скамейке и у меня странно висит рука. Потрогала, а рука холодная. Но за стенкой оказался врач - он колол укол за уколом, я постепенно оживал, и рушилась моя картина, где было «слишком много счастья».
Вашего отца арестовали вскоре после вашего рождения. Как вы впервые встретились?
Это был 1954 год, мне было двенадцать. Мама никогда ничего не говорила про отца. В школе никто не задавал вопроса «Кто у тебя папа?», потому что половина отцов погибла на фронте, а половина сидела в лагерях. И тут я пришел домой и увидел отца. Какое-то время привыкал к нему, потому что такое явление, как «папа», тогда было редкостью. Он был дворянин. Мой дед, почетный гражданин Санкт-Петербурга, владел шестиэтажным домом на Широкой, нынешней улице Ленина, а проводить службу в его домовой церкви приходил Иоанн Кронштадтский. Бабушка моя вторым браком вышла замуж за купца Елисеева, так что Елисеевский гастроном - моей бабушки. Недавно пришел туда и почувствовал, что мне там нравится!
Вы же по первому образованию геофизик, верно?
На геофизический факультет Арктического училища мне посоветовал поступать товарищ. В школе я ничему не научился вообще. Зато нас воспитывали, говорили: «Какова цель жизни? Принести пользу обществу». Я думал, что, в общем, это правильно, но что-то смущало. Как-то сказать себе, что я посвящу «всю свою жизнь делу освобождения рабочего класса», казалось нелепым: он и так свободный - ходит вон, выпивает. На четвертом курсе Арктического училища я надолго уехал на практику на Землю Франца-Иосифа и на зимовке прочел невероятное количество книг, потому что там была библиотека, вывезенная из особняка баронессы Икскуль. Одна из них - «Доктор Фаустус» Томаса Манна. Тогда эта книга показалась мне верхом интеллектуализма. К Томасу Манну я до сих пор отношусь хорошо, но так мне уже не кажется. Постепенно меня все больше стал занимать вопрос о соотношении рационального и иррационального в мире и человеке, о возможностях науки и о том, что для нее недоступно. Я вдруг разочаровался в точных дисциплинах, хотя уважение к ним никогда не исчезало. Но большинство точных дисциплин существуют каждая сама по себе, у них нет объединяющей теории, несмотря на то что существует молекулярная биология или математическая физика. И я подал документы на филологический факультет.
Гуманитарные науки открыли вам смысл жизни?
В науке этот ответ искать не надо. Все просто: нам дали душу, и мы должны ее сберечь и вернуть в целости и сохранности. Смысл даже не в том, чтобы помочь ближнему, - если сбережешь душу, то обязательно поможешь.
Вы публикуетесь уже сорок лет, а сборник ваших статей «От Толстого до Набокова» вышел только сейчас. Почему?
У меня не было желания переиздавать старые статьи. Горячим инициатором выступил мой издатель Михаил Ревзин. В один прекрасный день он сказал, что отступать некуда, грант на книгу уже получен. Статьи разделили на три части: русская классическая литература, XX век и Набоков. Приятно, что для публикации мне не пришлось вычеркивать никакой конъюнктуры. Потому что мы не лгали. Никаких ссылок на Ленина, на Маркса, мы даже не говорили о социальных проблемах Российского государства, мы говорили: «Социальное неблагообразие». Хорошо, правда? Солженицын нас научил «жить не по лжи»: не вступать в партию, не выступать на собраниях, не поддерживать всякие идиотские затеи, не ходить на агитационные демонстрации. Пассивное сопротивление! Нас не схватишь за руку, потому что мы ничего не делаем. Мы десятилетиями отступаем от лжи, в которой живем. Это правило действует до сих пор.
Борис Валентинович АверинРешением Правления Международной ассоциации «Русская культура» от 3.03.2008 г. за большой вклад в дело сохранения, развития и популяризации достижений национальной культуры в области литературы доктор филологических наук профессор СПбГУ Аверин Борис Валентинович удостоен высшей награды Ассоциации - диплома «Заслуженный деятель русской культуры».
Вручение диплома прошло 13 марта 2008 года в торжественной обстановке на филологическом факультете Санкт-Петербургского государственного университета.
Творческий коллектив альманаха «Русский Міръ» поздравляет
Бориса Валентиновича с заслуженной наградой!
Андрей Битов как-то сказал, что поколению «шестидесятников» свойственна «ностальгия по культуре». Борис Валентинович Аверин не раз цитировал эти слова, говоря о себе и своих сверстниках. Уже в достаточно зрелом возрасте они вдруг обнаружили, что их, в сущности, обокрали: целый пласт русской и мировой культуры оказался для них неведомым. Только годам к тридцати они прочитали Набокова, не знали русской религиозной философии, закрытой для них была западная философия ХХ века, имена Гуссерля, Хайдеггера звучали экзотически. Томик Мандельштама, добытый ко дню рождения, воспринимался как поистине царский подарок. Литературу Серебряного века они любили страстно, однако доступ к ней в те времена был строго «дозированным», и когда перед людьми этого поколения встали, наконец, в полный рост фигуры Вячеслава Иванова, Владимира Соловьева, Андрея Белого, - они поняли, что этого уровня образованности им не достичь уже никогда. Были, правда, и в поколении «шестидесятников» свои исключения: Сергей Аверинцев, Вяч. Вс. Иванов… Но знакомство с их блестящими работами лишь подчеркивало, что время непоправимо упущено: «годы учения» уже прошли, и остается только бесконечно и почти безнадежно наверстывать то, что должно было быть освоенным еще в юности. Ибо только в юности мир культуры без остатка переплавляется в состав личного духовного мира. На долю зрелого человека, обнаружившего скудость своего культурного багажа, остается увлекательный, но изнуряющий марафон - бег за поездом, в котором он уже никогда не поедет.
Всю жизнь владела им и еще одна страсть, тоже свойственная поколению «шестидесятников»: страсть к путешествиям, к личным «географическим открытиям» - уже не к книжному, а непосредственному познанию мира. Когда он стал ездить с лекциями по всей России, он вспоминал ссыльного В. Г. Короленко, говорившего, что его «хождение в народ» осуществилось за счет государства. Нужна огромная географическая карта, чтобы отметить все те места, где Борис Аверин выступал с лекциями: Комсомольск-на-Амуре, Хабаровск, Петропавловск-Камчатский, Ош (Киргизия), Кемерово, Сыктывкар, Таллин, Рига, Резекне, Шахты (Ростовская область), Иваново, Орел, Воронеж, Псков, Новгород, Архангельск… После перестройки к этому добавились Италия, Англия, Швейцария, Франция, Испания.
Именно страсть к путешествиям привела семнадцатилетнего Аверина на геофизический факультет Арктического училища: по его окончании открывались перспективы попасть в Арктику или Антарктиду. Училище располагалось в Константиновском дворце в Стрельне. Это тоже выглядело как знак судьбы. Дело в том, что, когда закончилась Великая Отечественная война, а с ней и бесконечные скитания эвакуации, мать Бориса Аверина с двумя сыновьями (сам он родился в 1942 году) устроилась жить в Петергофе. Впечатления детства навсегда оставили в нем представление о петергофском ландшафте как о пространстве счастья. Потом он поменял множество адресов, но в конце концов заботливая судьба вернула его в Петергоф. Ничего удивительного, что, явившись для первого знакомства в Арктическое училище, Борис Валентинович сразу решил, что Стрельнинский парк и дворец - это то самое место, с которым он готов связать несколько лет жизни.
Училище он закончил с дипломом отличия. Имена отличников золотыми буквами вписывались на мраморную доску, помещенную на стене Белого зала Константиновского дворца. На ней было начертано и имя Бориса Аверина до тех пор, пока дворец не получил свое нынешнее назначение.
В 19 лет он попал на первую зимовку и 14 месяцев студенческой практики провел на Земле Франца-Иосифа. Этот опыт был для него невероятно важен. Ему открылась невиданная, совершенно фантастическая природа Арктики. Не раз он потом говорил, что в отличие от людей, собирающих марки, этикетки, антиквариат, ему нравится коллекционировать пейзажи - впечатления, накапливающиеся от прогулок и путешествий. Собственно, такую же - невещественную - природу имело и все остальное богатство, скопленное им за жизнь. Другого рода опытом, тоже бесценным, стало длительное общение с ограниченным кругом людей, запертых на зимовке, словно в консервной банке, уставших как друг от друга, так и от накрывающей их бесконечной полярной ночи. Это было тяжелое испытание для психики. Люди раздражались, из-за пустяков вспыхивали грубые ссоры. И те же самые люди готовы были на любую бескорыстную помощь друг другу. Именно тогда Борис Валентинович оценил незамысловатую присказку отца, прошедшего через сталинские лагеря: «Чтобы злиться, ума не надо».
На зимовке была огромная библиотека: 5 тысяч книг - еще один щедрый дар судьбы. Все свободное время, которого там было достаточно, Аверин жадно читал. Эта юношеская жадность к чтению осталась у него на всю жизнь, за чтением он забывал есть и спать, и не случайно один из циклов его радиопередач в 1990-е годы назывался «Дневник профессионального читателя». То, что не удалось прочесть на первой зимовке, он дочитывал по окончании училища на второй, длившейся уже целых два года. Правда, перед тем как снова отправиться на Землю Франца-Иосифа, он поступил на заочное отделение филологического факультета Ленинградского университета. Он и в самом деле хотел стать профессиональным читателем.
В то время Борис Аверин уже был сотрудником научно-исследовательского Арктического института и для него открывались самые заманчивые перспективы - от зимовки в Антарктике до работы в Международном метеорологическом центре в Швейцарии. Он отклонил все эти возможности: в университете ему предложили полставки ассистента с окладом 52 рубля 50 копеек на кафедре истории русской литературы. Так, едва получив диплом, он стал преподавателем.
Среда, в которую он попал, была необычной. Именно здесь, оказавшись на кафедре, он встретился с настоящей культурой. Старшему поколению, поколению учителей, он платил искренней любовью и благодарностью. Это было время расцвета кафедры, на которой тогда работали Дмитрий Евгеньевич Максимов, лично знавший Андрея Белого и Анну Ахматову, Исаак Григорьевич Ямпольский, обладавший энциклопедическим образованием, блистательный лектор Григорий Абрамович Бялый…
После года преподавания Бориса Аверина взяли в аспирантуру с условием написать диссертацию о В. Г. Короленко. Впрочем, большую часть аспирантских лет он занимался двумя делами, которые считал не менее важными: осваивал самиздат, увлекаясь не столько антисоветской литературой, сколько такими «запрещенными» авторами, как Бердяев, Ходасевич, Вышеславцев, Карсавин, и читал немыслимое количество лекций в самых разнообразных учреждениях. Когда диссертационный рубеж был успешно преодолен, преподавательская нагрузка еще более возросла - добавились лекции на филологическом факультете и факультете журналистики. Рабочий день начинался с утра и заканчивался глубокой ночью. Выходных практически не было. Зато его выступления собирали огромные аудитории. Мест зачастую не хватало, слушатели стояли в дверях. Когда при еще первой поступи перестройки Борис Валентинович читал в ленинградском Центральном лектории вторую в Советском Союзе лекцию о Солженицыне (первую прочел он же в Резекне), зал на 700 человек был переполнен, и администраторы были вынуждены вывести микрофоны в соседний, тоже целиком заполненный зал.
Просветительство, собственно, и стало главным его вкладом в культуру. Работ, опубликованных в специальных научных изданиях, у него накопилось не так уж много: статьи о Некрасове, Чехове, Короленко, Андрее Белом, Блоке, Бунине, Платонове - вот, пожалуй, и все. Любимая тема - Серебряный век - в советское время не поощрялась. Писать, соблюдая требования тогдашней цензуры, Борис Валентинович не мог органически. Другое дело - лекции, которые рождались сами собой и во время которых он никогда не боялся говорить обо всем, что считал нужным. Устный жанр стал его настоящим призванием, устная импровизация - главным полем работы мысли. Хороший лектор, как и хороший актер, должен быть заразительным. Этим качеством природа одарила Аверина не скупясь - так же, как виртуозным умением войти в контакт с любой самой трудной аудиторией, будь то студенты или школьники, учителя или вовсе неподготовленные к разговору о литературе люди. Как-то он рассказывал о Чехове в зале, где собрались одни старики, и быстро понял, что предмет их совершенно не занимает. Тогда он заговорил о том, что всегда интересует пожилых людей - о врачебной практике Антона Павловича. Аудитория немедленно оживилась. За 35 лет работы Аверина в университете его лекции прослушали тысячи студентов. Бывшие ученики радостно здороваются с ним на улицах Петербурга, Москвы, Лондона, Рима, Парижа.
Только в 2000 году Борис Валентинович наконец защитил докторскую диссертацию, а в 2003-м опубликовал монографию «Дар Мнемозины: романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции», ставшую итогом его многолетней работы. Воспоминание - дар Мнемозины - трактуется здесь как живой, актуальный, незавершимый процесс, сопряженный с самопознанием, соединяющий личное прошлое и личное настоящее, служащий «собиранию» внутреннего мира человека, не позволяющий этому миру распасться на хаотические фрагменты. Такое воспоминание противопоставляется мемуару, который только фиксирует давно ушедшее прошлое, превратившееся в завершенный факт, отпавший от живого течения жизни. Не удивительно, что Борис Аверин - импровизатор и коллекционер пейзажей - выбрал такую тему и писателя, ей соответствующего. А «контекст», в котором рассмотрено набоковское творчество, составили давно любимые авторы: Андрей Белый, Бунин, Вячеслав Иванов и сопричастные избранной теме русские религиозные философы.
Однако «Дар Мнемозины» - поздняя, заповедная книга. Пока она писалась, пока отбраковывались ее ранние, почти завершенные варианты, этой работе сопутствовала кипучая деятельность по подготовке к изданию самых разнообразных книг. С предисловиями и комментариями Аверина выходили Толстой, Короленко, Чехов, Ольга Форш, Михайловский, Гаршин. Позднее к ним добавились Алданов, Мариенгоф, Тэффи, Аверченко и, конечно, Набоков. В издательстве «Азбука-классика» составилась целая библиотека романов, снабженных примечаниями и вступительными статьями Бориса Аверина. Под его редакцией вышли «Книга о Владимире Соловьеве», два тома «В. Набоков: Pro et contra», том «Бунин: Pro et contra». Подготовку книг он тоже воспринимает как своего рода просветительскую деятельность и без устали занимается ею по сей день.
Любовь к живому, актуальному настоящему не позволила Борису Аверину замкнуться исключительно в прошлом литературы. Ему чрезвычайно дорог современный литературный процесс, современные писательские судьбы. В эпоху Серебряного века профессор Венгеров собрал бесценный материал о писателях, которые были его современниками. Сейчас профессор Аверин учит своих студентов с таким же вниманием относиться к нынешним авторам, не упускать возможности засвидетельствовать настоящее, сберечь его для следующих поколений. А одним из видов его собственной издательской деятельности стал выпуск шести номеров журнала «Невский альбом», посвященного современной поэзии.
Перестройка открыла для Аверина еще одну возможность: выступления в средствах массовой информации. Один за другим начали выходить его авторские циклы на радио «Петербург» и радио «Россия»: «Филфак на дому», уже упоминавшийся «Дневник профессионального читателя», «Меценаты России». На телевидении он подготовил около тридцати фильмов в программе «Парадоксы истории», шесть серий научно-документального фильма «Мистика судьбы», четырехсерийный фильм «Мистика любви». Созданные в соавторстве с В. В. Знаменовым сорок серий цикла «Неизвестный Петергоф» стали его данью тому месту на земле, которое он считает самым прекрасным. Восемь серий, посвященных роману «Евгений Онегин», участие в циклах «Легенды старой крепости», «Рок: версия событий», не поддающиеся учету разовые съемки - все это продолжение главного дела его жизни: просветительской, лекторской деятельности.
Сам Борис Валентинович признает за собой одно безусловное достоинство - «умение просто рассказывать о сложных вещах». Трудно даже представить себе число ныне живущих людей, благодарных ему за это.
Награждение Бориса Валентиновича Аверина// «РУССКИЙ МIРЪ» № 1, страницы 408-412
Авторские программы на радио («Дневник профессионального читателя», «Издано в Петербурге» и др.) и телевидении («Парадоксы истории», «Мистика судьбы», «Неизвестный Петергоф» и др.). Руководитель проекта научного переиздания журнала «Современные записки».
В эпоху клипового мышления, когда человек пресыщен ненужной информацией и ложными впечатлениями, он все чаще рискует стать жертвой размытия собственной личности. Филолог и историк СПбГУ Борис Валентинович Аверин рассказал «Теориям и практикам» о воспоминаниях как способе воссоздать собственную личность, недугах информационного общества и вольтовой дуге прошлого и настоящего.
Мы забываем практически все, даже собственную жизнь - психологи утверждают, что мы помним из нее всего 5%. Существуют автобиографии, составленные в виде анкетных данных - кто вы такой, где вы учились и так далее. Если вы захотите написать такую автобиографию, у вас получится шесть листов, потом вы остановитесь. Потому что, если идти по горизонтали, пересказать свою жизнь нетрудно. А если по вертикали - очень трудно. Ведь в этом случае я должен вспомнить не номер школы, не имена учительниц, а то, когда я в первый раз ощутил красоту природы, когда я впервые понял какую-то книгу, когда я впервые почувствовал, что вот эта музыка на меня действует. Я должен вспомнить, когда я сделал первую подлость, воскресить минуты сильных переживаний, подробности отношений с близкими. И это невероятно трудно. И остановиться, погружаясь в такие вспоминания, невозможно. Обратите внимание, что все великие автобиографии великих писателей заканчиваются где-то на этапе молодости.
Напротив здания Академии художеств стоят сфинксы, и там написано - привезены из Фив в таком-то году, это XV век до нашей эры. Уже тогда создатели сфинксов прекрасно понимали, что мы состоим из плоти (тело льва), и сознания (человеческая голова). И между плотью и духом - сложнейшие взаимоотношения. Рассудок наш вспоминает события, но, кроме того, есть память сердца, обращенная к тому, что я когда-то переживал. Такая память - редкое явление. Чаще всего она не актуализируется, она - мертвый груз, но ее можно актуализировать.
«Чем более я субъективен, тем больше я черпаю из колодца жизни. Попытка родить в себе начало сознательное, духовное - это второе рождение».
Когда мы погружаемся в глубины своего духа, происходит совсем иное, чем когда мы пишем дневники и мемуары. Иногда одно с другим сочетается. Вот Герцен, лицо историческое, и он сам пишет историю - императоры, князья, журналы… Но в центре его истории все равно стоит измена жены. Оказывается, чем более я субъективен, тем больше я черпаю из колодца жизни. Попытка родить в себе начало сознательное, духовное - это второе рождение. И примеров тому много, они запечатлены в философии и литературе.
Мы знаем, что прошлое определяет настоящее. Но актуализированная память говорит об обратном. Я говорю, что настоящее определяет прошлое. Тот момент, который я сейчас переживаю, он вдруг совершенно другим светом освещает историю и мою прожитую жизнь. Настоящее открывает прошлое. Возникает явление вольтовой дуги, происходит соединение прошлого и настоящего. Еще студентом я читал «Жизнь Арсеньева» Бунина и прекрасно осознавал, что я этот роман не понимаю. Бунин пишет о младенческих воспоминаниях, воспоминаниях души - все это было для меня закрыто полностью. По Бунину, младенчество печально, потому что душа еще не до конца забыла, как до своего рождения испытывала блаженство. Бунин невероятно остро воспринимает жизнь, так, как не могут воспринимать большинство людей, которым бытие кажется монотонным, окрашенным в невыразительные серо-белые тона. А он воспринимал материальный мир с необычайной силой. У него бывали такие странные состояния сознания, когда он будто бы вспоминал не только свое настоящее, но еще и далекое прошлое за чертой собственного рождения. И когда он спросил о таких переживаниях Льва Толстого, тот ответил: я даже помню, как когда-то был козленком.
«Настоящее определяет прошлое. Тот момент, который я сейчас переживаю, он вдруг совершенно другим светом освещает историю и мою прожитую жизнь».
При этом есть люди, которые не учатся, не получают знания, а вспоминают их. Это факт, спорить с ним невозможно. Владимир Казимирович Шилейко, второй муж Анны Ахматовой, занимался Месопотамией, шумерами, древними, давно забытыми культурами. Поступив на восточный факультет, на третьем курсе он написал такую работу об ассиро-вавилонской культуре, что ее сразу же перевели на иностранные языки. За три года он начинает воспринимать культуру XV века до н.э. так глубоко, что его труды изучают специалисты, которые занимаются этим всю жизнь. И таких людей довольно много. Владимир Соловьев, Вячеслав Иванов, Андрей Белый, частично - Блок. Они что-то такое вспоминают, на что многие люди тратят годы. Вячеслав Иванов сказал: «Мне кажется, что сейчас наступает новая мифологическая эпоха. И я один из первых людей, которые чувствуют это начало». Но это чувство дано человеку, способному погрузиться в глубокое прошлое.
Лев Николаевич Толстой тоже был фантастически образован. Когда он писал «критику догматического богословия», он изучил древнееврейский, а когда увлекся Гомером, изучил древнегреческий, и все это в возрасте глубоко за 50. А сколько языков знал Вячеслав Иванов - это немыслимо. Он изучал культ Диониса, который имел большое значение в древней Греции, но книгу написал о Дионисе и прадионисийстве. Мы и о самом культе не так много знаем - а он занят предысторией этого культа.
Тема памяти - главная в мировой философии и религии тоже. Если вы возьмете Библию и откроете симфонию, в которой указано, где и сколько раз употребляется каждое слово, вы увидите, что в Библии 32 раза употребляется слово память в разном контексте. В целом - это память Бога обо мне и моя память о Боге. Но это Библия. А кроме нее существовало огромное количество культур, где тема памяти всегда была центральной, к примеру, божественный Платон. Есть всем известное, но не всеми понимаемое высказывание о том, что всякое знание есть воспоминание. Вы сразу скажете, что я не могу вспомнить таблицу Менделеева, я должен ее выучить. Но здесь имеется в виду знание, которое определяет наше бытие, его смысл, наше восприятие мира. Вот это знание нужно вспомнить. Перед тем, как воплотиться, душа пребывала там, где царят гармония, красота и блаженство. А когда она воплотилась, забыла это состояние. Мы забыли состояние блаженства, но оно нам все-таки ведомо. Когда я воспринимаю красоту природы, когда я люблю, когда я занимаюсь творчеством, я вдруг испытываю такое состояние, которое приближает меня к воспоминанию о том, что я знал извечно.
«Знание наследуется, и мой мозг несет в себе следы прежних восприятий, прежних существований. И вот это надо вспомнить».
У каждого из нас есть две вечности, одна - до рождения, а другая - после рождения. И можем ли мы проникнуть в за-бытие? Об этом думал Толстой, вслед за ним - Набоков, сказавший в «Других берегах»: «Колыбель качается над бездной…» Легко относятся к смерти либо верующие люди, либо полные атеисты. Но есть странные люди вроде Шекспира, которые задумываются, что будет сниться в смертном сне. Древние говорили, что философия существует исключительно для познания смерти.
С точки зрения физики и физиологии проникнуть в области за-бытия и пра-памяти мы, конечно, не можем. Но это если брать человека телесного, а если брать его сознание? Его можно определить как Tabula rasa - я родился и ничего не знаю, я как чистая доска, на которой пишут родители, общество, книжки и знания, которые я получаю. А может быть, знание наследуется, и мой мозг несет в себе следы прежних восприятий, прежних существований. И вот это надо вспомнить. Не про это ли греки говорят: «Познай самого себя»?
Почему наша память не живет, почему она так пассивна? Потому что мы погружены в реальную жизнь. У нас такое количество дел, и сделать их так необходимо, что заглянуть внутрь себя просто некогда. Мы очень любим общение, и сейчас оно становится беспрерывным. В таких условиях я ничего о себе не вспомню. Но отправьтесь, например, путешествовать в одиночку, и вы увидите, как появляется некоторая событийная сетка, причем очень необычная.
Умение быть наедине с собой, это очень важно. Также важно, как и услышать другого человека. Люди редко вступают в настоящий диалог, чаще каждый говорит о своем. Нужно выйти из этого замкнутого состояния. Но услышать другого, услышать мир, услышать искусство и природу - это способность, которая мало кому дана. Если хочешь ее получить, немного отойди от тех бесконечных забот, в которые ты погружен. Победи в себе отрицательные, негативные эмоции. Ведь даже простая попытка победить негативную эмоцию - это уже погружение внутрь себя. И если я не могу возлюбить врага своего, то могу хотя бы забыть его. Могу не испытывать к нему отрицательных эмоций. Это нелегко, но возможно.
«Если я не могу возлюбить врага своего, то могу хотя бы забыть его. Могу не испытывать к нему отрицательных эмоций. Это нелегко, но возможно».
Цифровая память, цифровая техника - это огромный прогресс, и я не собираюсь умалять достоинства прогресса. А теперь приведу пример из Островского. Феклуша в «Грозе» говорит: «Я видела паровоз, это дьявол. Я даже ноги видела». Казалось бы, Феклуша глупая странница, что с нее взять? Но теперь вспомните, как часто яркие трагические события, описанные в русской литературе, происходят на железной дороге. «Анна Каренина» или стихотворение Блока. Феклуша, оказывается, что-то чувствует. Начав строить железные дороги, мы резко увеличили скорость перемещения и до сих пор продолжаем всеми способами ее увеличивать. Во главе идеи прогресса стала идея скорости.
Теперь представьте себе, как делалась фотография. XIX век, богатый, образованный человек, покупает сложнейшую аппаратуру, знает химию, фотографирует. Он занимается кадрированием, экспозицией, работает с освещением. Теперь мы можем сделать тысячу фотографий за одну минуту, и 99% этой информации будет никому не нужно. У меня не смыкается эта фотография с моим прошлым. Фауст у Гете первым делом просит Мефистофеля показать ему все страны, которые ему интересны - одним разом. Это Гете предугадывает наши с вами времена. Огромное множество фотографий только утомляет мой и без того утомленный рассудок. Знаете, сколько книг было в библиотеке у Пертарки? 26 книг, они были рукописными. Во всяком прогрессе - огромный регресс, и никогда прогресса не бывает без потерь. Туристы подходят к храму и начинают фотографировать. Они сделали снимки и ушли, даже не задумавшись, что это возвышается перед ними. Сознание современного человека превратилось в огромный резервуар, до предела насытилось сведениями, которые мы все продолжаем поглощать и поглощать. Фантастический прогресс ведет к чудовищному регрессу сознания. Информация вытесняет память.
