Реаниматор
Лопатин
январь 1884 г. - февраль 1885 г.
Времена
не выбирают,.
В них живут и умирают.
А.Кушнер
К.Маркс -
Г.А.Лопатину, сентябрь 1883 г.:
«Россия, это
- Франция нынешнего века. Ей законно и
правомерно принадлежит революционная
инициатива нового социального переустройства»
В.Л.Бурцев:
"С
начала 1884 г. революционеры стали делать новые
попытки создать организацию „Народной Воли".
Для этого из заграницы приехал Г. А. Лопатин и
тогда пользовавшийся огромною известностью и
популярностью в революционных и литературных
кругах, В. А. Караулов, будущий шлиссельбуржец,
бывший потом членом Государств. Думы, В. И.
Сухомлин, Н. М. Салова, А. Кашинцев и др.
В то время в русской жизни господствовало народническое движение. Все народники одинаково признавали, что интересы народа должны быть превыше всего в жизни страны, - и что внеих в стране не должно быть никаких других интересов. Но среди народников были различные течения.
Были бунтарские течения, для которых „дух разрушения был дух созидания". Народники этого направления верили, что крестьянская революция есть революция созидательная и сама в себе несет начала нового государственного строительства. Они рисовали народ, прежде всего, как созидательную силу. „Все для народа и посредством народа" - под таким заглавием поместил свою статью тогдашний чернопеределец П. Аксельрод в „Вольном Слове", - и он выражал мнение очень многих народников-революционеров.
У других народников - у народовольцев более всего - не было уже такой идеализации народа и веры, что он сам себя спасет. Когда они говорили: „все для народа", то добавляли, как это сделал тогда народоволец, бывший потом членом 1-ой Гос. Думы, Присецкий в том же „Вольном Слове": «Все для нации и всякое дело посредством части нации, наиболее заинтересованной в этом деле".
Для третьих, среди которых не все причисляли себя к народникам, крестьянство и рабочие были частью нации, а на первом плане стояли - народ, государство, Россия, - и все русские вопросы они рассматривали не с точки зрения каких либо интересов одного класса, а всей страны - России. Они были прежде всего государственники."
Н.С.Русанов: " Лопатин .. становится до известной степени диктатором."
Генерал Оржевский - губернаторам, циркулярное письмо от 17 января 1884 г.: "В конце минувшего года было произведено несколько безуспешных попыток на ограбление казенного имущества, засвидетельствовавших, что в среде политически неблагонамеренных лиц, снова замечается стремление добыть денежные средства для достижения целей противугосударственного характера.
Долгом поставляю себе сообщить об изложенном Вашему Превосходительству и, на основании п. 4-го Высочайше утвержденной 16-го июля 1882 г. инструкции, просить Вас, Милостивый Государь, принять все зависящие меры к охране банков, казначейств, почтовых учреждений, а также и пересылаемых почт в пределах вверенной Вам губернии. "
М.П.Шебалин, январь 1884 г., Киев: "Хотя аресты и страшно опустошили народовольческие ряды, но все же кое-что сохранилось в виде отдельных группок или даже нитей связей."
Прокурор М.М.Котляревский, 1884 г.: "Мы потрясли революционные ряды от Варшавы до Иркутска и от Архангельска до Крыма".
М.Гоц: "Весною 1884 г. в революционных сферах замечалось некоторое оживление. В центре стал довольно сильный Исполнительный Комитет (центральная группа из 17 человек, во главе с распорядительной комиссией из трех) с Германом Лопатиным во главе; стали готовиться к новой решительной схватке. Это оживление отразилось, конечно, и на Москве. Центральная группа решила теснее сплотить революционную Москву в одно целое, которое могло бы выступить в дело, когда будет подан сигнал из Петербурга. А тогда этого сигнала ждали, как продолжения 1 марта 1881 г., потому что «Народная Воля» стояла все на тех же требованиях захвата власти и временного правительства. Имея в виду такие возможности, центральная группа решила на основании «предварительных работ партии» организовать ряд подгрупп, кажется, четыре или пять, а также особую рабочую группу. В последнюю вошел членом Рабинович, отдавшийся вполне делу рабочей пропаганды и находивший в нем полное удовлетворение. Мне также предложили занятия с рабочими, но я от них отказался. Я никогда не чувствовал никакой склонности к этому делу, хотя и понимал вполне всю его важность. Особенные свойства моего -характера, постоянное пребывание с детства в кругах буржуазии, ничего общего с народом не имеющих, делало меня мало годным к роли пропагандиста. Мне всегда было очень неловко с «народом»; я не умел говорить с ним и приспособляться к его взглядам. Только с более развитыми, достаточно революционизированными рабочими я чувствовал себя свободно. До самого своего ареста я избегал этот род деятельности, хотя по обстоятельствам мне приходилось очень близко к нему подходить.
Когда стали искать удобного хозяина для содержания рабочей квартиры, т.-е. такой, в которой рабочие могли бы, не возбуждая подозрений, приходить учиться, остановились на Якове Львовиче Якобсоне. Ранее он был главарем консервативной партии в еврейской сиротской школе, воевавшим против Рубинока и других протестантов. Но жизнь мало-помалу подорвала все его благонамеренные идеи. Часто приходится слышать в кругах, враждебных революционерам, что они-продукт личных житейских неудач. Мне такие революционеры попадались, но очень немного. Якобсон был несомненно из их числа. Мысль поручить ему, когда он сошелся с революционерами, содержание рабочей квартиры, была очень удачна, так как по своему положению он был совершенно, своим среди рабочих, не навлекал подозрений полиции, умел легко сходиться с рабочими и внушить к себе полное их доверие.
Когда решили организовать подгруппы, в одну из них вступить было предложено, кроме меня, Рабиновичу, М. И.Фундаминскому, Якобсону и брату Сергея Михайловича - Николаю Терешенкову.
Фундаминский
отказался вступить в подгруппу. Не могу сказать
наверно, но, вероятно, причиной отказа, кроме
нежелания так рано связывать свою свободу и
стремления продолжать свою теоретическую
подготовку, была и некоторая гордость. Ему,
очевидно, неприятно было становиться до
известной степени в подчиненные отношения к
своему прежнему сотоварищу.
Таким образом, наша подгруппа составилась всего
из четырех человек, к которым присоединился, как
представитель центра, Минор. В первое собрание на
моей квартире мы занимались, так сказать,
конституированием нашей группы, определением ее
прав и обязанностей, для чего нам была прочитана
брошюра «Предварительные
работы партии» - пятый (неопубликованный
раньше) пункт «программы
Исполнительного Комитета» . Этим мы уже
официально присоединялись к партии «Народная
Воля». На собрании, как и полагалось официальным
членам партии, обязанным беспрекословным
повиновением Исполнительному Комитету и его
программе, мы совершенно серьезно дебатировали
вопрос о том, как держаться в случае
предстоявшего захвата власти. Не знаю, как тогда
было в других местах России, но в Москве к концу
моей вольной жизни такие дебаты были бы очень
смешны. Партия была разгромлена надолго; среди
немногочисленных представителей центра (даже и
не думавшего о наименовании себя Исполнительным
Комитетом) царило стремление сузить, а не
расширить задачи, больше думать о том, как бы
правительство нас не захватило, а не то, чтоб
захватить власть. Но к весне 1884 г., несмотря на все
поражения, традиции обширных замыслов были еще
очень сильны, партия опять насчитывала по всей
России многочисленных приверженцев.
Исполнительный Комитет насчитывал много членов (в
Исполнительной комиссии были только трое-Г. А.
Лопатин, Н. М. Салова и В. И. Сухомлин)
, среди
которых были выдающиеся революционеры. Трудно
сказать, чтобы я тогда отдавал себе вполне ясный
отчет в программе партии, тем труднее, что к тому
времени по поводу этой программы, царила уже
страшная; разноголосица. Чуть ли не каждый
народоволец понимал эту программу по-своему,
часто радикально расходясь со своими товарищами.
В виду того, что главные части программы для нас,
местных работников, были «музыкой будущего», а
непосредственно приходилось иметь дело с
практическими задачами, занимавшими все наше
время, эта разноголосица не имела большого
значения. Отчасти она сгладилась во время
известного спора между старыми и молодыми
народовольцами...
Программные вопросы были тогда поставлены
ребром, и приходилось поступиться той или другой
частностью своего личного понимания, чтоб
присоединиться к одной из спорящих сторон. Что
касается меня, то я всегда стоял, более или менее
сознательно, за более умеренные задачи партии.
Захват власти и пр. громкие заявления никогда не
трогали меня, никогда не представлялись в
сколько-нибудь реальных формах. Зато известное
«Письмо к Александру III» понравилось мне более
всех других заявлений партии. Да и то я выделял из
него национализацию земли и фабрик и другие
коренные социальные реформы, как дело более
далекого будущего; а для настоящего времени
считал основной задачей требование конституции,
свободы печати и пр. политические реформы.
После наших предварительных собраний мы, собственно, ничего больше не делали. Наступили экзамены, а за ними обычное летнее затишье в местной революционной деятельности, так как очень многие раз"ехались. Мы отложили обсуждение практических вопросов и дел до осени.
Когда я вспоминаю все наши усилия по сближению с рабочими, то могу только удивляться, как при всех этих перерывах, быстрых сменах пропагандистов, кружков, при трудностях сколько-нибудь спокойно сходиться с рабочими, все же в Москве постоянно удерживалась некоторая преемственность агитации, часто даже помимо тех, кто первый вел ее.
Заговоривши о
рабочем движении в Москве, я невольно вспомнил
одного из главных руководителей его в Москве
того времени, Николая Михайловича Флерова.
В то время он явился в Москву, с одной стороны, как
главарь партии, с другой, как представитель и
горячий пропагатор идей только что
образовавшейся вследствие раскола новой партии,
называвшейся «Молодой Партией Народной Воли».
А. Н. Бах: "..Фундаминский привез от имени этого кружка докладную записку, в которой обсуждалось положение партии «Народная Воля», и предлагались меры к возрождению ее. По словам составителей записки народовольческих сил в России было много, но силы эти оставались разрозненными и бесплодными вследствие отсутствия надлежащего импульса. Надо было опять взяться за террористическую борьбу с правительством, возобновить и влить новую жизнь в партийную литературу, а главное, устроить крепкую и сплоченную организацию".
П.Ф.Якубович,
март 1884 г.:
"1)Исполнительный Комитет, раз
он существует в настоящее время в непрерывной
связи с Комитетом 1879 г., должен быть
ответственнен а) за молчание во время
деятельности Дегаева и всей его организации,
которую Комитет санкционировал в лице Льва
Тихомирова, б) за то, что; узнав об истинной роли
Дегаева, не дал об этом знать в Россию, в) за то,
что немедленно не прислал показаний Дегаева, г)
одним словом за гибель целых сотен людей, за
потерю обаяния партии в обществе, за
деморализацию в революционной среде и. т. д.
Раз группа, именующая себя Исполнительным
Комитетом, виновна во всем этом, мы не можем ей
повиноваться."
Г.А.Лопатин - представителям Молодой Народной Воли: "а) общество они раздражают; б) не сделают ровно ничего, только нашумят...; в) если бы сделали, то восстановят против себя даже народ; г) что в крепостное время из этого террора ничего не вышло и никогда не может выйти; д) что это есть всегда личный протест... а не система борьбы против общественных форм; е) что подобное дело... не может быть проповедуемо как система войны за новый общественный идеал; ж) испробовать дело это на практике, а потом уже проповедовать его печатно; з) история политического террора, которая шла именно так»
Н.С.Русанов: "Лопатин вполне сознавал значение политической борьбы против самодержавия, с такой энергией и блеском веденной «Народной волей». Но его отталкивал заговорщицкий, строго конспиративный и централизованный способ борьбы... На этой-то почве разыгрывался в течение нескольких месяцев кризис в мужественной душе Германа Александровича. К осени 1883 года Лопатин значительно подошел к народовольцам и, конечно, сейчас же занял здесь исключительное положение одного из политических руководителей и боевых практиков."
Г.А.Лопатин, сентябрь 1884г.: " «Революционер должен принимать участие лишь в таком протесте, который по своему сознанию и совести он может рекомендовать, как нечто целесообразное, действительно выводящее народ на путь возрождения. Только такой протест есть протест революционный и только в нем революционер обязан принимать участие, как член партии... Точно такое же положение должен занять революционер в тех случаях, где народ, пытаясь обобщить свой протест, приходит к ошибочной формуле, как это происходит, например, в антиеврейских беспорядках. У нас в этих случаях нередко замечается полное помутнение собственного рассуждения. Говорят, что антиеврейское движение вызывается экономическими причинами, что оно имеет серьезную подкладку. Но разве в этом дело? На свете все имеет серьезную подкладку, но не все целесообразно. Вопрос в том, правильный ли путь народ выбирает для улучшения своего положения".
С.М.Кравчинский: "«Был бы я русским, то сам стал бы нигилистом!» - клянусь, эту фразу я слышал неоднократно в различных кругах английского общества."
М.Ошанина: "О деятельности Лопатина можно судить по его письмам. Ему пришлось взять на себя слишком большую роль, с которой при других обстоятельствах он бы, разумеется, справился, но в то время царствовала слишком большая путаница, разрозненное; сил, недоверие..... Годных людей и вместе с тем нескомпрометированных дегаевщиной почти не было..."
Г.А.Лопатин: "Несомненно, что люди искренние и умные, не могущие успокоиться на одной бесплодной «суматохе, беготне и прятовке», окунувшись в жизнь и в народ, убедились, что для реализации своих идеалов и для убеждения трезвого рабочего люда недостаточно одних общих идей, а нужно еще глубокое, основательное знакомство с реальными условиями родной жизни..."
М.Гоц: " Некоторая властность, с которой приступил к делу Лопатин, раньше мало известный в борьбе «Народной Воли», вооружила против него несколько уцелевших после киевских арестов членов недавно образовавшегося Комитета, имевших за себя, если и не традицию преемственности, то реальные связи и, главное, блестящую победу над страшным в то время врагом. Меж ними и Лопатиным с приверженцами начались всякие разногласия, сперва на личной почве борьбы самолюбий, но скоро, по русскому обычаю, принявшие принципиальный оттенок (пожалуй, не только русскому, так как подобные же столкновения раздробили французский социализм на массу «партий», имена которых-гедисты, бланкисты, алеманисты, брусисты и пр.-показывают, что принципиальные различия играют подставную роль). Часть прежнего Комитета скоро поставила на очередь пересмотр программы «Народной Воли». Она-де уже устарела и не. отвечает нуждам времени. Террор, чтоб иметь успех, должен сделаться понятным народу; поэтому надо его расширить, надо терроризировать не только высшую администрацию, но и непосредственных врагов народа, выдающихся кулаков, притеснителей-помещиков, эксплуататоров-фабрикантов и становых-варваров. Такой террор сделается «мостком» меж революционной интеллигенцией и народом; последний поймет, в чем сущность современной революционной борьбы и мало-помалу присоединится к ней. Эти почти анархические идеи развивались одной сочувствовавшей новому движению довольно известной писательницей (Е.И.Конради) в статье, предназначавшейся в качестве передовой для имевшего издаваться нового органа молодой партии «Народная Борьба». Эта статья была дана мне для переписки. Хотя содержание ее было далеко несимпатично мне, но сознание, что моя работа будет в самом центре, в типографии, где печатается главный орган, преисполняло меня радостью. Но вернемся к истории раздора. Герман Лопатин со всей страстностью своей натуры набросился на тех, кто вносил столь опасное раз"единение в партию, только что начавшую оправляться от недавних ударов, кто проповедывал такие, по его мнению, нелепые и вредные идеи. Но на сторону «молодых» стало много выдающихся революционеров, среди которых особой горячностью отличался известный поэт, Петр Филиппович Якубович. Эта борьба заняла много дорогого времени, погубила понапрасну много нервных сил, и к началу лета 1884 года спор не был еще окончен. Представителем «молодых», как я уже сказал, в Москву явился Флеров. Собственно, он не был фанатиком новых идей, но и не руководился какими-нибудь личными счетами. Он много хлопотал о примирении, о каком-нибудь компромиссе, для чего ездил из Москвы в Питер. Но если бы раздор окончился полным расколом, что можно было думать по началу, Флеров несомненно остался бы с «молодыми». К этому его влекла вся его прежняя деятельность, все его личные симпатии. Он давно уж отличался в Петербурге, как один из самых ярых и умелых пропагандистов среди рабочих; эту работу он всегда ставил выше всего, но обстоятельства заставили его уделять много времени делам совсем другого характера. Теперь, когда явилась возможность отдаться вполне любимому делу, когда сближение с рабочими было поставлено в угол программы, он, конечно, больше сочувствовал «молодым». Однако, эти чувства не могли заглушить в нем понимание всей опасности раздора. Поэтому он вел себя довольно сдержанно, выжидательно. В Москве он почти совершенно убедил и привлек на свою сторону центральную организацию; некоторые, как, напр., Рубинок, стали даже фанатиками новых идей. За Флеровым явился в Москву и Лопатин. Это, конечно, было событие крупное, потому что имя Германа Лопатина было очень популярное. В Москве он держал себя замечательно свободно. Чуть не с первых же дней его приезда он многим стал известен под своей настоящей фамилией. Уж на что мелкой сошкой был я, однако, скоро и я узнал, что прибывший в Москву нелегальный Григорий Петрович- знаменитый Лопатин. Несмотря на такую страшную неосторожность, даже дерзость, Лопатин не погиб в Москве, благодаря более всего своему счастью. Он обедал в студенческой кухмистерской, где постоянно бывали шпионы; часто по вечерам, отдыхая на бульваре, собирал вокруг себя шумные кружки студентов и курсисток; открыто посещал и ночевал у своих приятелей из либеральной московской интеллигенции. Раньше такой открытый образ его жизни был не так опасен, потому что тогда он имел возможность раз"езжать в первом классе, останавливаться в лучших гостинницах. Но когда средства поубавились, и приходилось подтягиваться, эта смелость давала уже гораздо более возможности погибнуть. Эта же смелость, самонадеянность вследствие долгого счастья были и причиною его ужасной гибели с массой адресов и заметок, которые он надеялся вовремя уничтожить. Меж Лопатиным и Флеровым в присутствии московской центральной группы произошло несколько диспутов по поводу раз"единявших их программных вопросов. Самому мне не пришлось послушать их, но, по рассказам Рубинока, дело происходило так. Григорий Петрович произносил длинные, блестящие речи, иногда по нескольку часов, Флеров же говорил мало, серьезно, вслушивался и изредка вставлял в перерывы речей несколько фраз или задавал какой-нибудь вопрос и делал это так удачно, что ставил в тупик Лопатина, и уничтожал влияние его красноречия. Конечно, это приходится принимать cum grano sails. Рубинок был слишком увлечен новой программой, чтоб быть об"ективным наблюдателем; да и по самой сущности дела было, вероятно, очень трудно действительно озадачить Лопатина. Но так или иначе, однако фактическая победа осталась за Флеровым, на сторону которого перешла московская группа. Скоро, впрочем, положение дел изменилось, Флеров уехал в Петербург для новых переговоров о примирении, которое и состоялось, наконец. Враждовавшие фракции слились в одну, прежде, чем выпущен был в свет приготовленный уже к печати новый орган «молодых»-«Народная Борьба». В Москву Флеров вернулся уже представителем единой партии «Народная Воля», отложивши пока в сторону спорные вопросы. Хотя, как мне потом рассказывали, Флеров посмеивался над москвичами, которые сперва яро нападали на «стариков», а потом, по данному сигналу, сразу сложили свое оружие. Но, если этот рассказ справедлив, Флеров ошибался, по крайней мере, относительно некоторых; напр., Рубинок был крайне недоволен новым поворотом, в дружеском разговоре обвинял Николая Михайловича чуть ли не в измене принципал! и, если подчинился, то только по чувству дисциплины, которое в нем было, хотя и не в очень сильной степени. Что касается меня, то я был страшно рад, что раздор кончился. В непосредственных спорах, я, конечно, не участвовал, но, следя со стороны по рассказам Рубинока, Минора и др., я очень огорчался ходом дел. Само собою, что я и понятия не имел о существовании другой подкладки спора, кроме идейной. Но и самые новые идеи были мне крайне антипатичны,-полного анархизма, до убийства отдельных, хотя бы и очень злых представителей владеющих классов. Я вооружался против этих диких для меня взглядов всеми силами своей логики и слабых знаний, но, к сожалению, должен был ограничиваться разговорами с вполне сочувствовавшим мне Фундаминским, который стоял тогда в стороне. Рубинок был слишком поглощен своими «делами», чтоб уделять много времени спорам со мною; да и трудно было бы мне в чем-либо переубедить его. Кроме идейного разногласия с новыми взглядами, мы, т.-е. я и Фундаминский, вполне понимали страшный вред раздора с партийной точки зрения и часто собираясь, сетовали на него. Понятно поэтому, каким восторгом встретили мы примирение."
П. Н. Дурново: «Гоц избегал посвящать многих в это дело, и о существовании типографии знали лишь самые близкие с ним лица. Всем остальным он говорил, что издания эти («Сборник стихотворений» и прокламации в стихах «Современному поколению», которые успели выпустить указанные типографии) печатаются на юге».
М.Г.Шебалин: "Г. А. Лопатин в письме к В. В. Водовозову говорит, что парижане ничего ему не сообщали о Дегаеве, и он приехал в Петербург помимо их желания. В Петербурге сам Дегаев сознался Лопатину, и тот стал наблюдать за тем, чтобы обещание было выполнено."
И.И.Попов: " В феврале (1883г.) мы вошли в состав народовольческой организации на автономных началах. Кажется не успели еще закончиться переговоры о слиянии, как на «Народную Волю» посыпались удары. Арест В. Н. Фигнер, провал «военной организации», о значительности которой мы знали, и другие аресты наводили нас на мрачные размышления. Под влиянием этих арестов и разных предположений мы поставили Карауловым, Якубовичу и С. А. Иванову условие, чтобы они пока никому не сообщали о нашей группе, даже за границу. Сношения с «Народной Волей» остались на мне.
После слияния наш центральный кружок стал называться центральным комитетом «Рабочей группы партии «Народной Воли». Флеров и Бодаев продолжали работу исключительно в нашей группе. Ф. В. Олесенев помогал им и в то же время «на случай» был в курсе моих сношений с народовольцами по делам нашей группы, которую в беседах между собой мы всегда называли не «Рабочей группой», а «нашей группой».
У петербургских народовольцев в то время еще не было типографии. М. П. Шебалин только что приступил к организации этого предприятия."
М.Шебалин: "Если не ошибаюсь, но 2-й половине января 1884 г. мы с женой решили пригласить Серг. Иванова, пользуясь его случайным приездом, и Стародворского подсчитать вместе с нами оставшиеся в Киеве после последних арестов силы и планировать дальнейшую нашу работу. Оказалось, что хотя аресты и страшно опустошили народовольческие ряды, но все же кое-что сохранилось в виде отдельных группок или даже нитей, связей. Так, сохранилась связь с Духовной Академией через Дашкевича, другая-с некоторыми студентами через Степанова, еще через Затворницкого, еще через Вадзинского и т. д.; всех теперь я уже и не вспомню. Были у меня и личные связи. При этом в нашем распоряжении оказалась, если не готовая типография, то все-таки довольно много шрифта и прочих типографских принадлежностей, из которых при некоторых затратах и хлопотах можно было, пополнив недостающее, создать довольно порядочную типографию. Мало того, были некоторые материалы для паспортного бюро, где-то (со временем это можно было определить) сохранились материалы для приготовления динамита и бомб. Денежные средства я на первое время рассчитывал получать из Питера, с которым у нас была тесная связь. Кроме Харькова, другие местные организации непосредственно не были с нами связаны. Мы понимали, что переживаем момент дезорганизации, произведенной «дегаевщиной», что нужно связаться с общим центром, который был за границей, и другими местными организациями. Мы знали, что дело Судейкина-Дегаева вызвало в Питере не только аресты и известную растерянность, но и тревожное недовольство заграничным центром, который руководил этим делом и был ответствен за все последствия. Разделяя отчасти это недовольство, мы все-таки признавали, как, впрочем и питерцы и все прочие группы, первой задачей момента выпуск № 10 «Народной Воли», редактированного именно заграничным центром. Из этого и из того, что все мы ожидали приезда агентов из-за границы, видно, что авторитет старого Исп. Комитета «Нар. Воли», оставшиеся члены которого жили за границей, всеми признавался. В частности я тогда уже знал, помнится, что в Киев ко мне должен приехать из-за границы Василий Андреевич Караулов, которого так же, как и брата его Николая, я знал по Питеру. Сидеть, сложа руки, ожидая распоряжений, мы считали тем не менее невозможным, а потому решили помаленьку приступить к местной работе, а именно: 1) укрепить и наладить существующие связи среди молодежи и рабочих, 2) попытаться устроить типографию, если не для «Народной Воли», то для местного листка, 3) попытаться осуществить экспроприацию казенных денег на почте, для чего имелись уже некоторые предпосылки, напр, «свой» человек в почтамте, имелись и исполнители. Так прекратилась наша изолированность, и решено было действовать.
Хозяйкой квартиры для типографии делалась Щулепникова, у нее должен был поселиться Борисович (Мартынов), который вместе с В. Панкратовым перебрался к нам из Харькова. Прасковья Федоровна (моя жена) и я должны были руководить устройством типографии и научить работать, но жить мы должны были на своей квартире. Предполагалось еще, что из Харькова приедет человек, который тоже будет работать в типографии. План этот был выполнен: нанята была довольно хорошая квартира во 2-м этаже небольшого домика, стоявшего во дворе. Помаленьку перенесли туда все принадлежности типографии, хранившиеся в различных местах, и начали работать, т.-е. учить набору и печатанью Щулепникову и Мартынова. При организации этой типографии самыми деятельными работниками были, помнится, Дашкевич и Панкратов. Первым опытом была прокламация об убийстве в Харькове предателя Шкрябы.
В этих хлопотах, в которых принимали участие, конечно, и другие члены нашей группы, мы провели остаток января и начало февраля. Не упускали мы и другие нужные дела. Панкратову, умевшему недурно резать печати, мы думали поручить паспортное бюро. Помню хорошо одно собрание, правда, очень немногочисленное, где-то на Подоле, состоявшее из учащейся молодежи и рабочих, на котором мне пришлось выступить с информацией «по текущему моменту», как сказали бы теперь. Были, конечно, такие же «выступления» у Стародворского и других. Словом, мы повели местную работу обычным порядком.
В конце января 1884 г. приехал к нам П. Ф. Якубович. Он сообщил, что № 10 «Народной Воли» будет печататься в другом месте, поэтому с его согласия мы решили использовать налаживавшуюся уже нашу типографию для печатания местного листка под названием «Социалист». «Об"явление» об этом органе киевской группы «Народной Воли» было написано М. Н. Васильевым и поступило в набор в нашу типографгю. «Об"явление» это излагало всю программу «Н. В.», как эта программа понималась нами.
П. Ф. Якубович рассказал нам о том, что делалось и творилось в нашей питерской организации. Несмотря на недовольство заграничным центром из-за Судейкино-Дегаевской истории, в Питере все же старались теснее сорганизоваться около этого центра; элементы для пополненгя революционных рядов и средства имелись налицо, велась работа по сеем линиям, несмотря на разгром и растерянность некоторых кружков. В дальнейшем плане организационной работы Якубович выражал желание дать местным организациям большую самостоятельность, автономию, а террор приблизить, как теперь бы сказали, к массам, т.-е. не ограничиваться применением этого способа борьбы только к главным заправилам государства, но употреблять его и против второстепенных угнетателей народа, если, разумеется, они того «заслужат» при очень строгой оценке. В этом мы были с ним согласны, и эти два пункта: "автономия" и «фабрично-аграрный террор», как их тогда окрестили, были главными разногласиями в спорах между Лопатиным и «молодыми народовольцами», происходивших уже после нашего ареста, и о которых я узнал гораздо позже. Тогда в Питере еще не успел побывать никто из заграничных агентов и, помнится, Якубович не знал еще всей подоплеки дела Судейкина - Дегаева, о котором нам рассказывал Караулов, приехавший, кажется, после того, как Якубович благополучно уехал в Питер.
Караулова, приехавшего в Киев прямо из Парижа, привел ко мне, помнится, Е. Д. Степанов, принявший Караулова по своей явке.
Караулов подробно рассказал о предательстве Дегаева, о планах Судейкина, о самом акте, об обстоятельствах совершения которого мы знали уже от Конашевича, наконец, о судьбе Дегаева, т.-е. о том, что его отправили на парусном судне в Южную Америку. Все это, всем известное, теперь не стоит здесь повторять. Относительно организационных дел никаких разногласий у нас с В. А. Карауловым не было. Хорошо помню, что я стал ему передавать все киевские связи и дела, так как он должен был остаться в Киеве, а мы с женою должны были уехать. Предполагалось, что, наладив типографию и закончив дело с экспроприацией, мы оставим его в Киеве представителем центра, а сами уедем, перейдя на нелегальное положение.
Экспроприация, для которой приезжали товарищи из Харькова, не удалась, но попытки совершить ее, к счастью, остались необнаруженными: ни на следствии, ни на суде о ней не было сказано ни слова."
И.И.Попов: " У нас же была переносная летучая типография. В мае месяце мы спасли, как выразился С. А. Иванов, честь партии, напечатав прокламацию от имени «Народной Воли», по поводу коронации Александра III. Печатали ее Андржекович, наборщик Никвист, член нашей группы, и Паули. Никвист пытался напечатать эту прокламацию в типографии Академии Наук, на 8-й линии Васильевского острова, но был накрыт, бросил набор, успел скрыться и перешел на нелегальное положение. Тогда Андржекович снял комнату, как он говорил «у глупой чухонки в Коломне», и, якобы справляя новоселье, с Паули и Никвистом напечатали коронационную прокламацию.
Наша летучая типография вскоре была водворена Андржековичем и Паули на постоянную квартиру, но в июне 1883 года она была арестована, а вместе с ней Андржекович и Паули (Паули потом, в 90-х г.г., сделался предателем)
Провал этой типографии не поставил нас и партию в затруднительное положение. В это время уже была оборудована типография М. П. Шебалина и в ней, кроме листка «Народной Воли», был напечатан целый ряд изданий. Весной 1883 года в Петербурге начались переговоры между пролетариатцами и народовольцами. На совещание приезжали из Варшавы П. Бардовский и, кажется, Л. Варынский. В совещании, кроме Карауловых, С. Иванова, П. Ф. Якубовича, М. П. Овчинникова, принимал участие, когда он приехал в Петербург, С. П. Дегаев. Летом состоялся с"езд в Вильно, о котором у жандармов, кроме самого факта с"езда, никаких сведений не было. После с"езда С. Ч. Куницкий уехал за границу для переговоров с Л. А. Тихомировым и М. Н. Ошаниной, с одной стороны, и с пролетариатом Мендельсоном- с другой. По возвращении Куницкого из-за границы в Петербург уже осенью переговоры продолжались с Г. А. Лопатиным, К. А. Степуриным, и П.Ф. Якубовичем. Тогда окончательно была установлена форма договора между обеими партиями, и редакция обменных между Исполнительным Комитетом и Центральным Комитетом «Пролетариата» писем. Текст этих писем В. А. Караулов или Г. А. Лопатин увезли в Париж. Это было до убийства Судейкина. Текст был одобрен в Париже и окончательно ратификован уже в феврале 1884 года.
Комитет нашей группы чрезвычайно интересовался переговорами пролетариатцев с народовольцами. И те, и другие держали нас в курсе дела. Флеров убеждал поляков в вопросах экономического террора и автономии партии «крепко держаться». Как известно, оба эти вопроса были приняты в редакции «Пролетариата» и в письме Центрального Комитета этой партии, при перечислении средств революционной борьбы указано, что «одним из наиболее действительных средств в руках партии является террор экономический несвязанный с ним политический, проявляющийся в разных формах».
Этот пункт был установлен при переговорах еще летом 1883 года. Против него потом не возражали ни Лопатин, ни парижане, и в такой редакции он вошел в письмо «Пролетариата» Исполнительному Комитету «Народной Воли», напечатанному в №. 10 «Народной Воли».
Флеров потом уверял меня, что Г. А. Лопатин и парижане «проморгали» это место в письме. Якубович в беседах с нами никогда категорически не возражал против аграрного и фабричного террора. Проморгали или нет народовольцы положение об экономическом терроре, но это место в письме «Пролетариата» было на руку нашей, тогда уже «Рабочей группе «Народной Воли». Мы не раз беседовали с пролетариатцами об экономическом терроре и по этому вопросу разногласий у нас не было. Точно так же мы приветствовали признание за партией «Пролетариат» широкой автономии, в необходимости которой для революционных групп нас еще более убедили события 1883 года."
Е.М.Феоктистов: "Когда арестован был известный Лопатин, то один из первых допросов его происходил в присутствии графа Толстого; между прочим, потребовали от него объяснения, что побудило его приехать из-за границы в Петербург, где его хорошо знали и где он неминуемо должен был попасть в руки полиции. Лопатин отвечал, что надо было самыми энергичными мерами возбудить деятельность революционной партии, ряды коей значительно поредели с 1881 года, и что одною из главных причин ее упадка было ослабление нашей так называемой либеральной печати, которая хотя и стояла особняком от анархистов, но тем не менее подготовляла для них пригодную почву".
И.И.Попов: "В конце декабря в нашем тесном кружке (Флеров, Бодаев, я, Моисеев, Мануйлов и Олесенев) заговорили о необходимости пересмотра программы и о реорганизации деятельности партии. Перед нами встал вопрос о централизме и автономии, диктатуре заграничников, фабричном и аграрном терроре. Иногда на этих заседаниях присутствовали Г. Н. Добрускина, М. П. Овчинников, а также некоторые благоевцы. Вероятно эти разговоры и имеет в виду Добрускина, когда она в своей автобиографии пишет: «В это время возникает новое течение в «Н. В.», известное под названием «Молодой Н. В.». Это время она относит к осени 1883 г., к моменту до убийства Судейкина, но это неверно. Совещания начались ко второй половине декабря. Якубович на них еще не бывал. «Многие из нас, пишет Добрускина, сознавали тщетность усилий интеллигенции, не опирающейся на массы, и в поисках выхода набрели на аграрный и фабричный террор». Наша дискуссия поддерживалась отчасти нерешительностью Степурина, который стоял во главе организации и, не имея директив ни от Лопатина, ни из Парижа, можно сказать, не знал, что делать, и мешал Якубовичу, юридически отошедшему на второй план. О наших разговорах-совещаниях я передавал Якубовичу, и он заинтересовался ими, прося меня держать его в курсе наших совещаний.
В 1883 г. на рождестве Флеров и Якубович часто виделись, много беседовали, оба остались довольны друг другом и во многом согласились между собой."
М.Шебалин: "Устройство типографии, подготовка к экспроприации, конечно, требовали довольно большой суетни, которая и дала возможность жандармам развить наблюдение за нами. Откуда началась слежка, ни я, ни мои сопроцессники не могли определить; но в конце февраля 1884 г. мы эту слежку заметили и стали принимать меры к «сокрытию» лиц и «вещественных доказательств». Первым делом нужно было снести типографию, очистить квартиру Щулепниковой. К сожалению, я не мог найти спешно хорошего безопасного места и, думая, что моя квартира может еще временно просуществовать, стал сносить в нее все и отовсюду, надеясь успеть помаленьку в 3-4 дня рассовать все это по другим местам. К сожалению, мы не успели даже очистить совершенно и квартиры Щулепниковой. Мартынов (Борисович), живший в этой квартире, пытался скрыться, нанял новую квартиру, но снова заметил слежку, снова пытался скрыться, но не успел, оказал вооруженное сопротивление и был арестован 3 марта. Стародворский успел скрыться, уехал в Питер и был арестован в Москве гораздо позже нас. Руню Кранцфельд мне удалось накануне своего ареста устроить (свою квартиру она бросила), кажется, на квартире Клары Левенталь, но она снова чуть не попалась в лапы жандармов при аресте Панкратова. Он, Панкратов, приехав из Харькова, куда мы его посылали за подмогой людьми, оставил 2-х приехавших товарищей на вокзале, на другой день после нашего ареста встретился где-то с Руней; они заметили хвосты, попробовали убежать на извозчике, но были окружены переодетыми жандармами. Панкратов стрелял, ранил (слегка) жандрама, но, был взят, а Руня Кранцфельд благополучно скрылась. Товарищи, приехавшие из Харькова, тоже скрылись и уехали обратно. В ночь с 3-го на 4-е марта были арестованы Шебалин, Васильев, Затворницкий, Дашкевич, Степанов, Завадовский и Щулепникова. Позже Караулов, Дирдовский и другие. Так как среди арестованных оказалось 4 нелегальных, а у нас на квартире и у Щулепниковой нашли много шрифта, оружие, документы и шифрованные письма, Новицкий придавал большое значение нашему делу и всем ранее арестованным в Киеве (Малеванному, Присецким и комп., Лаппо, Дорожинскому и комп.), из которых некоторым он угрожал военным судом, другим об"явил, что их дела будут решены административно, а наше пойдет на суд. Это же вскоре он сказал и нам."
И.И.Попов: "В конце декабря наша группа была занята организацией типографии в Петербурге. После ликвидации типографии Шебалина народовольцы остались без типографии и, как я уже говорил, 16 декабря на нашем летучем станке мы печатали прокламации об убийстве Судейкина. Таким образом, мы еще раз (первый раз по поводу коронации) «спасли честь партии». Но летучая типография не могла печатать журнал и брошюры. В комитете мы решили организовать типографию. Н. М. Флеров рекомендовал нам в хозяйки квартиры учительницу С. А. Сладкову. П. Н. Мануйлов и я познакомились с ней, познакомили ее и с Якубовичем. Петр Филиппович советовал нам пока не говорить о типографии Степурину. Мы так и поступили. Вместе с Сладковой решили поселить студента Булыгина. Квартиру нашли на Лиговке. С типографией имел сношение, как нам казалось, наименее скомпрометированный из нас, П. Н. Мануйлов. Ни я, ни Флеров, ни Бодаев не посещали типографию. Степурин о типографии узнал, когда она приступила к работам. В этой типографии были отпечатаны: «Воззвание от центрального кружка Союза учащейся молодежи», составленное Якубовичем, и прокламация по поводу предложения правительства-указать место, куда скрылся Дегаев, или выдать его, за что обещали награду в 5 тысяч рублей. В изданной по этому поводу прокламации партия грозила смертью каждому, кто предаст Дегаева или казнивших Судейкина. В феврале было перепечатано об"яснение Исполнительного Комитета по делу Дегаева, вначале появившееся в Петербурге в рукописи и в гектографированном виде. Типография просуществовала до конца марта и была захвачена. Сладкова успела скрыться в Москву, а потом эмигрировала за границу. Булыгин был арестован, а Мануйлов перешел на нелегальное положение.
Типография была обставлена хорошо, и у нас подымался даже вопрос о выпуске брошюр, но мы этого не сделали, желая сберечь типографию для журнала. Выпустить очередной № 10 «Народной Воли» Степурин отказался, мотивируя тем, что Лопатин, уезжая за границу, не дал ему таких полномочий-Степурин в Петербурге заменял Лопатина, Да и издавать в начале 1884 .года руководящий орган партии было уже трудно, так как в это время в «Народной Воле» наступило смутное время.
2 января 1884 года были арестованы С. Е. Усова и С. Н. Кривенко. Через несколько дней они передали на волю, что Петр Алексеевич (кличка Дегаева) выдал их. Буря негодования охватила революционные кружки. Напали на Степурина, на Якубовича и даже на меня, упрекая нас самих, если не в предательстве, то в потворстве ему. Некоторые предполагали, что Дегаев пошел на провокацию не для того, чтобы спасти себя, а для того, чтобы добиться доверия Судейкина и убить его, и что этот план был одобрен Исполнительным Комитетом. Возмущались обстановкой судейкинско- дегаевского дела не только широкие революционные круги, но и Якубович, Н. К. Михайловский, думаю, и Степурин и др.; М. П. Овчинников не мог простить Тихомирову и Ошаниной, как он выражался, «их попустительства», благодаря которому, арестовали В. Н. Фигнер и военную организацию. В своих обвинениях заграничного центра он не стеснялся в выражениях, и мы не раз останавливали его, особенно, когда он заявлял, что после истории с Дегаевым считает себя свободным от обязательств по отношению к центру. Огромная ошибка была сделана заграничниками и Лопатиным, что они не поручили Степурину после убийства Судейкина немедленно ознакомить общество и революционные круги с обстоятельствами дела. Это, с одной стороны, успокоило бы возбуждение и рассеяло бы сгущенную атмосферу, а, с другой, многие, напр., Усова, могли бы скрыться. Промедление с раз"яснением создало враждебное настроение к центру даже там, где не должно было быть его. Наша же группа, весь Центральный Комитет ее (Флеров, Бодаев, Олесенев, Мануйлов и я) никогда не были сторонниками централизма и считали, что централизм и диктатура центра несут в себе опасность провала организации. Дегаевское дело только укрепило нашу точку зрения. Якубович, Овчинников, А. Н. Шипицын, А. В. Пихтин, Г. Н. Добрускина, Юрасов (секретарь мирового с"езда), Антоновский и еще кое-кто признали правильность нашей позиции. Их настроение ускорило постановку вопроса о необходимости пересмотра программы «Народной Воли».
И.И.Попов: "После мартовского разгрома многие связи с рабочими и интеллигентами затерялись. Было два-три и таких кружка, которые сами отошли от «Народной Воли». Я разыскивал их, восстанавливал связи, и мы - Якубович, Ермолаев и я - убеждали эти кружки и лиц прекратить оппозицию и слиться с народовольцами. Некоторые недовольные соглашением называли нас изменниками, чуть ли не предателями. Даже через год, когда я вторично был арестован и посажен в Дом предварительного заключения, обвинение в предательстве и измене по адресу моему и Якубовича пришлось мне услышать от М. П. Овчинникова, сидевшего подо мной. В оппозиции соглашению оставались и рабочие и интеллигенты, но число тех и других впрочем не росло, а уменьшалось.
В августе Якубович, с согласия Лопатина просил меня поддерживать сношение с литературными кругами, между прочим с Г. И. Успенским и Н. К. Михайловским.
В это время Якубович печатал в Дерпте № 10 «Народной Воли». Другая часть этого № печаталась в Ростове. Дерптская типография была поставлена Якубовичем в квартире студента Переляева, быв. чернопередельца. О типографии знал и студент Геккельман, будущий Ландезен-Гартинг. Но тогда он типографию и Якубовича не предал. Все лето Лопатин раз"езжал по России, об"единяя организации и подготовляя разом два покушения-в Петербурге на министра внутренних дел гр. Д. А. Толстого и в Москве на прокурора Судебной палаты Н. В. Муравьева. На Луганском заводе из похищенного динамита было приготовлено шесть бомб, которые сам Лопатин привез из Ростова в Петербург. В отсутствие Лопатина его заменяла Н. М. Салова. Она также не считала удобным в конспиративных видах поддерживать связь с литераторами. Эти сношения остались на мне.
Успенский в отношении к «Молодой Партии Народной Воли» раздваивался. Ему было близко желание этой партии базироваться на рабочих и мужиках и аграрный террор ему не казался одиозным. Успенский не высказывался ни за, ни против «красных петухов». Глеб Иванович преклонялся перед Г. А. Лопатиным, который был против «Молодой Партии»; зато Н. К. Михайловский был решительно против нее и говорил, что он готов написать статью по поводу фабричного и аграрного террора. Но № 10 журнала уже печатался и статья Михайловского могла быть напечатанной только в № 11. Зная настроение оппозиционных кружков, я заметил Михайловскому, что с подобной статьей нужно обождать,-пусть улягутся страсти, нужно посмотреть, как еще встретят декларацию «Молодой Партии Народной Воли». О второй передовой статье в № 10 тогда я еще не знал. Михайловский не мог и не хотел признать рациональность фабричного и аграрного террора, как агитационного средства среди широких масс.
Став на этот скользкий путь, легко докатиться до грабежа и разбоев...- говорил он с раздражением.
На это я заметил, что молодые народовольцы никого не собирались грабить и устраивать подкопы, даже под казначейства, как это было в Херсоне и Кишиневе.
И то, и другое-безобразие,-ответил Михайловский.
Статьи об экономическом терроре Михайловский не написал, а дал статью по поводу закрытия «Отечественных Записок»-«Бурбон стоеросовый чижика с"ел». Статья об аграрном и фабричном терроре была уже нежелательна, что стало ясно после выхода № 10 «Народной Воли». Декларация «Молодой Партии» и особенно вторая передовая статья внесли не успокоение, а раздражение. Говорили, что мы не были уполномочены на декларацию: вопрос о соглашении и декларации мог разрешить только с"езд, созванный специально для этой цели.
Весной 1884 г. в Петербург приезжал Н. М. Флеров. Он предложил Лопатину уничтожить Толстого, заколов его кинжалом на аудиенции. Вначале он уговаривал Моисеева итти с ним, но тот отклонил предложение. Тогда Флеров отправился к Толстому с рабочим, П. Богдановым. На аудиенции вместо министра вышел его какой-то товарищ. Так покушение Флерова и не состоялось. Лопатин продолжал подготовление к покушениям на Толстого и Муравьева. В Москве он познакомился с Белино-Бржозовским, который был агентом охранки и выдал Лопатина. В Москве Лопатина не тронули, а арестовали его 7 октября в Петербурге, на Невском. В тот же день и также на Невском была арестована Н. М. Салова. На квартирах у них были найдены бомбы, а у Лопатина при аресте были захвачены записки на тонкой бумаге с адресами и характеристиками лиц."
Б.Д.Оржих:
"Герман Лопатин, будучи хорошим теоретиком,
человеком высокой культуры и глубокой эрудиции,
умевший импонировать представителям всех
классов интеллигентного общества, был сущим
ребенком в конспиративном отношении. Разъезжая
по всей России, собирая и объединяя различные
революционные и полезные общественные элементы,
он заносил в свою книжку-листовку всех и все под
их настоящими именами, большею частью с самыми
непростительными для
революционера-организатора комментариями и
характеристиками, как, например, «Ейск, Лука
Колегаев-банкир революции, дал три тысячи,
обещал еще», «Луганск-такой-то- техник,
прекрасно приготовляет бомбы», и далее
характеристики целого ряда членов; группы, и т. д.
и т. п..
Почти все центральные группы главных городов
России, где он успел побывать, были записаны у
него в книжке целиком с их адресами, паролями,
шифрами и т. п. Он наивно мечтал и упорно
утверждал, что проглотит все записи в случае
ареста. Но жандармы, к тому же предупрежденные
московским провокатором Белино-Бржозовским,
оказались хитрее и вырвали; у него листки с
адресами прежде, чем он дал себе отчет, что он
арестован."
Г.Лопатин: "Это несчастье таким тяжелым камнем лежит на моей душе, что я предпочел бы лучше десять раз умереть, чем быть невольным виновником несчастья стольких лиц.... Никто, надеюсь, не заподозрит меня в трусости, меня, старого ветерана русской революции, много раз стоявшего лицом к лицу со смертью и потому не боявшегося ее. Дело в том, что на моих руках была такая масса дел и адресов, что никакая память не смогла бы вместить их; и потому волей-неволей мне приходилось записывать".
Александр III: "Надеюсь, что на этот раз он больше не уйдет".
Из обзора деятельности департамента полиции с 1 марта 1881 по 20 октября 1894 г.: " 6 октября 1884 г. Лопатин был арестован со всем складом различных документов, из которых благодаря неожиданности ареста, не успел ничего уничтожить. В числе вещественных доказательств у Лопатина оказались два разрывных снаряда, предназначавшихся, по его словам, для убийства Министра Внутренних Дел графа Толстого. Кроме того, была найдена прокламация “Исполнительного Комитета партии народной воли”, поручавшая убийство прокурора Московской Судебной Палаты, ныне Министра Юстиции, Статс-секретаря Муравьева, что и подтвердились произведенным в Москве дознанием о лице, на которого возлагалось это поручение... Найденные у Лопатина заметки с адресами указали путь к выяснению значительного числа революционных кружков, и предпринятые по поводу этих арестов расследования коснулись весьма многих городов.
Вообще, сопоставление всех данных, обнаруженных вышеупомянутым дознанием, привело к заключению, что с марта 1884 г.душою революционного движения, как в Петербурге, так и в прочих городах Империи, был Лопатин, который, будучи прислан в Россию заграничными революционерами, в течение более полугода руководил деятельностью отдельных революционных групп,употребляя в то же время все усилия на объединение их в одно сообщество с программою старого Исполнительного Комитета, отчасти видоизмененной согласно требованиям времени и заявлениям вновь возникшей “молодой партии народной воли”.
И.И.Попов: "Адреса, захваченные у Лопатина, были расшифрованы, а многие были и без шифра. По всей России пошли аресты. Оплошность Лопатина стала известна и в революционных кругах и в обществе, и всюду вызвала возмущение. Опять заговорили о вреде и гибельности централизма, опять стали выбрасывать лозунги «Молодой Партии Народной Воли». Якубович волновался. После ареста Лопатина и Сало-вой он остался во главе партии «Народной Воли». В Петербурге не были еще ликвидированы подготовления к покушению на Д. А. Толстого. Я виделся с Якубовичем относительно часто и наши разговоры, помимо народовольческих,дел, были заполнены обсуждением вопроса, как ликвидировать оппозиционные кружки. После ареста Лопатина это обстоятельство более всего беспокоило Петра Филипповича. Ему казалось, что в конце октября и в начале ноября оппозиция «Народной Воле» как будто бы усилилась. Иллюстрацией к этому может служить письмо Якубовича, адресованное.мне, Ивану Ивановичу, до меня не дошедшее, потому что оно было захвачено у студента Ермолаева, арестованного единовременно с Якубовичем.
Пред"являли это письмо и мне на допросах, но я отказался признать себя адресатом. В письме Якубович просил воздействовать на оппозицию, убедить ее быть более умеренной и сговорчивой в своих требованиях: «чем мы становимся старее и более зрелыми, тем минимальнее становятся наши требования». Якубович выдвигал программу минимум, как ближайший этап в борьбе за социалистические идеалы. Письмо Петра Филипповича, если бы оно и дошло до меня, вряд ли бы я показал кружкам рабочей группы. Якубович отошел от них, забыл их идеологию, забыл, что молодые народовольцы, как бывшие, так и не слившиеся с «Народной Волей», признавали необходимым одновременно вести пропаганду социалистических идей и политическую борьбу, и первый акт они считали важнее второго. Отсюда ясно, что в конце 1884 г. положение дел в партии напоминало февраль этого же года.
После Лопатина вся тяжесть революционной работы упала на плечи Якубовича. В этой работе мы, особенно М. Н. Емельянова, помогали ему. Приходилось думать уже не о развитии организации, а о сохранении того, что осталось после погрома в связи с захваченными адресами у Лопатина. Якубовичу удалось связаться с Киевом, с П. А. Елько, которого он не особенно долюбливал; познакомился он с ним еще перед убийством Судейкина, когда Елько приезжал в Петербург. Якубович ликвидировал подготовление к покушению на Толстого. Сил уже не было. Якубович жил без паспорта и ночевал в разных местах. Мое последнее свидание с ним не могло состояться: за ним уже следили. 6 ноября 1884 г. П. Ф. Якубовича арестовали на улице.
М. Н. Емельянова и я занялись после Якубовича общенародовольческими делами. В Петербурге тон оппозиции стал как - будто бы смягчаться. Разгром «Народной Воли» после Лопатина опять наводил на размышления о несвоевременности раскола.
В январе или феврале благоевцы выпустили № 1 журнала «Рабочий». Выход его произвел впечатление. Часть кружков молодых народовольцев слилась с благоевцами. Рабочая группа «Народной Воли», как часть революционной организации, связанная с центром партии, уже не существовала. Ни центрального комитета «Рабочей группы», ни центральной группы и ее распорядительного комитета «Народной Воли» после ареста Лопатина не было. Комитет «Рабочей Группы» прекратил свое существование в марте-апреле 1884 года, после наших арестов и от"езда Н. М. Флерова. Осенью 1884 г. при Якубовиче мы пытались создать центральный комитет «Рабочей группы»; но Якубовича арестовали и нам пришлось собирать остатки всей партийной организации, восстанавливать сношения и пр., т.-е. заниматься тем, что делали во второй половине 1882 г. бр. Карауловы, Иванов и Якубович.
К январю мы с М. Н. Емельяновой кое-что сделали и даже связались с за границей: Но в январе, случайно (с Переляевым, хозяином квартиры, сделался припадок и он задохся), провалилась дерптская типография. Это был для нас большой удар: пришлось отложить на неопределенное время мысль об издании №11 «Народной Воли», материал для которого уже заготовлялся. Сил для занятий с рабочими было мало. Благодаря отсутствию сил многие кружки рабочих оторвались от партии. В феврале из Киева приехал П. А. Елько, имевший явку к Подсосовой. Он ни ей, ни Емельяновой не понравился. Они предупредили меня о том, что не дали ему моего адреса. Елько все таки нашел меня, но я принял его более, чем холодно, заявив ему, что он пришел не по адресу.
Его арестовали на вокзале, а 12 февраля 1885 г. арестовали меня, М. Н. Емельянову, Подсосову и др., почти всех на улице: боялись вооруженного сопротивления.
Студенческие и рабочие кружки продолжали существовать в Петербурге несмотря на разгром народовольцев после Лопатина и аресты нас в 1885 году. Многие из них не входили в организацию, а развивались самостоятельно, другие об"единялись и пытались создать организацию. Особенно это движение было заметно в рабочей среде. Семя, брошенное нашей (Флеровской) группой и отчасти благоевцами дало довольно прочные ростки. Часть «молодых народовольцев» и благоевцы слились воедино в 1885 - 86 г.г. и вошли в сношение с заграничной группой «Освобождение Труда», основанной Г. В. Плехановым. Другая же большая часть кружков продолжала свою работу среди рабочих и считала себя народовольцами. После арестов Лопатина, Якубовича и нас с Емельяновой, центр народовольческой организации переместился из Петербурга на юг-к Оржиху, Богоразу и др., которые осенью 1885 г. выпустили в Таганроге № 11-12 «Народной Воли» и пытались об"единить север с югом."
В.Н.Фигнер: "Василий Андреевич Караулов...примыкал к той организации (т. наз. «Делегация»), которая была образована в 1883 г. в Париже эмигрантами Львом Тихомировым и Ошаниной. «Делегация» состояла из Лопатина, Садовой и Сухомлина, находившихся, как и он, за границей. Когда они приехали в Россию, к ним присоединился Якубович-Мельшин, но меньше чем через год, один раньше, другой позже, все названные были арестованы, и их политическая деятельность была кончена. То была одна из безнадежных попыток восстановить центральную организацию «Народной Воли» после того, как весь Исполнительный Комитет первого состава уже сошел с арены политической жизни, и с 1883 года в партии, в самом сердце ее, действовал предатель и провокатор Сергей Дегаев."
А.С.Суворин: "Нигилизм сосредоточивает вокруг себя и друзей и врагов потому что положение скверно и потому еще, что в самом правительстве такие же противоположные и несоизмеримые течения, как и в обществе, и такое же адское легкомыслие, влекущее нас к черту на кулички".
В.И.Засулич - П.Л.Лаврову, февраль 1884 г.: "По поручению своих товарищей я обращаюсь через Вас в редакцию “Вестника Народной воли” со следующим предложением: напечатать в европейской прессе заявлени от редакции “Вестника Народной воли” и “Библиотеки современного социализма”, в котором выяснилось бы полнейшее отсутствие солидарности между русскими революционерами и западными анархистами, а главное, не только различия, но прямо противоположность между практикуемым в России политическим террором и попытками анархистов терроризировать Европу”.
Н.Д.Спасович: "...Все без исключения подсудимые, а их 21, привязаны, прикручены, пригвождены к одному злому и роковому для России явлению, к социально-революционному движению, которому обвинительный акт выдает и метрическое свидетельство о рождении - Липецкий съезд и образование партии «Народной воли». Оно является в обвинительном акте как подсудимый, как субъект, которого вина раз навсегда установлена по 249-й статье Уложения. Злокачественность этого движения столь велика, что к нему юридически приобщается всякий, кто сознательно до него прикоснулся бы на протяжении от Липецкого съезда до момента, когда он попал в руки правосудия, хотя бы был виноват только советом, пособничеством или даже недонесением. Во всяком случае он повинен смерти..."
Г.В.Плеханов, 1884г.: "Мы думаем, что партия «Народной воли» обязана стать марксистской, если только хочет остаться верной своим революционным традициям и желает вывести русское движение из того застоя, и котором оно находится в настоящее время".
Герман Лопатин родился в городе Нижнем Новгороде в семье потомственного дворянина, действительного статского советника, председателя Ставропольской Казённой Палаты Александра Никоновича Лопатина и Софьи Ивановны Лопатиной (урождённой Крыловой).
В 1861 окончил с золотой медалью Ставропольскую мужскую гимназию и поступил на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета, где сблизился с революционно настроенными студентами «ишутинцами». В студенческие годы активного участия в революционной деятельности не принимал.
В 1866 году Герман Лопатин окончил университет. В 1867 году получил степень кандидата наук. Остался жить в Санкт-Петербурге , от научной и служебной карьеры отказался.
В 1866 году впервые заключён на два месяца под стражу в Петропавловскую крепость в ходе широкой кампании арестов, последовавшей за покушением революционера-террориста Д. Каракозова на императора Александра II . Освобождён за отсутствием улик.
В 1867 году Герман Лопатин нелегально выезжает в Италию с намерением присоединиться к отрядам волонтёров Д. Гарибальди , но, прибыв на место уже после поражения повстанцев, возвращается на родину.
По возвращении в Санкт-Петербург вместе с Ф. В. Волховским создаёт революционное «Рублёвое общество» для изучения экономики страны, быта народа и его способности восприятия идей социализма, а также распространения революционной литературы. За эту деятельность в январе 1868 года Г. Лопатин был арестован и после 8 месяцев заключения в Петропавловской тюрьме сослан в Ставрополь-Кавказский под надзор родителей.
В ссылке с 1869 года по отцовской протекции Герман Лопатин становится чиновником особых поручений при местном губернаторе. В свободное от работы время занимается общественно-просветительской деятельностью и изучает труды Карла Маркса.
В 1869 году арестован вследствие обнаружения его письма при обыске у одного из привлечённых по так называемому «нечаевскому делу». Бежал с военной гауптвахты и перешёл на нелегальное положение.
В 1870 году организовал побег из ссылки за границу П. Лаврова , передав ему свой заграничный паспорт, а затем, получив себе паспорт на чужое имя, сам эмигрировал в Париж , где вступил в ряды I Интернационала.
В 1870 году Лопатин приехал в Швейцарию для разоблачения «иезуитских» действий С. Г. Нечаева . В Швейцарии предпринимает безуспешную попытку сплотить русскую революционную эмиграцию.
За границей начал перевод 1-го тома «Капитала» Карла Маркса, а летом 1870 года уехал в Англию, где лично познакомился с Марксом, и в сентябре 1870 года был введён там в состав Генерального совета I Интернационала., откуда выехал за границу, где занялся переводческой и литературной деятельностю.
В Санкт-Петербурге
Ге́рман Алекса́ндрович Лопа́тин (13 (25) января (18450125 ) , Нижний Новгород , - 26 декабря , Петроград) - русский политический деятель, революционер, член Генерального совета I Интернационала , первый переводчик «Капитала » Карла Маркса на русский язык.
Герман Лопатин родился в городе Нижнем Новгороде в семье потомственного дворянина, действительного статского советника, председателя Ставропольской Казённой палаты Александра Никоновича Лопатина и Софьи Ивановны Лопатиной (урождённой Крыловой).
Несколько раз нелегально посещает Россию для участия в революционной борьбе. В 1879 году Лопатин в очередной раз приехал в Россию, но через 6 дней был арестован и сослан в Ташкент , где восемь месяцев жил в доме своих знакомых Ошаниных, на улице Шелковичной . Хозяин дома, в котором проживал Лопатин, - В. Ф. Ошанин - поручился городским властям за Лопатина, что позволило ему свободно перемещаться по городу и выезжать на экскурсии за город.
Позднее ссылка в Ташкенте заменена ссылкой в Вологде , откуда в 1883 году Лопатин бежит сначала в Париж, а затем в Лондон.
Герман Лопатин был известен широкому кругу читателей и как литератор, автор печатавшихся в революционных изданиях очерков, писем-памфлетов на русский царизм. В 1877 году в Женеве был издан сборник «Из-за решетки», включавший произведения Вольной русской поэзии и открывавшийся предисловием Лопатина.
Для стихов Лопатина, написанных в Шлиссельбургской крепости, характерны мотивы гражданственности. Художественный дар Лопатина признавали И. С. Тургенев , Г. И. Успенский , Л. Н. Толстой , М. Горький .
Перевёл несколько трудов с английского, немецкого и французского языков.
Публицистические статьи:
Переводы:
«Чтобы выносить одиночное заключение, он мысленно переносил себя, куда ему вздумается. Например, он идёт по такой-то улице, смотрит на магазины, на людей, входит в такой-то дом, подымается по лестнице, входит к приятелю, говорит то-то, ему отвечают и т.д. Время проходит незаметно, и при этом он управляет воображением, а не воображение им, что бывает со многими заключёнными, доходящими до галлюцинаций.»
На другой день князь Андрей поехал к Ростовым обедать, так как его звал граф Илья Андреич, и провел у них целый день.
Все в доме чувствовали для кого ездил князь Андрей, и он, не скрывая, целый день старался быть с Наташей. Не только в душе Наташи испуганной, но счастливой и восторженной, но во всем доме чувствовался страх перед чем то важным, имеющим совершиться. Графиня печальными и серьезно строгими глазами смотрела на князя Андрея, когда он говорил с Наташей, и робко и притворно начинала какой нибудь ничтожный разговор, как скоро он оглядывался на нее. Соня боялась уйти от Наташи и боялась быть помехой, когда она была с ними. Наташа бледнела от страха ожидания, когда она на минуты оставалась с ним с глазу на глаз. Князь Андрей поражал ее своей робостью. Она чувствовала, что ему нужно было сказать ей что то, но что он не мог на это решиться.
Когда вечером князь Андрей уехал, графиня подошла к Наташе и шопотом сказала:
– Ну что?
– Мама, ради Бога ничего не спрашивайте у меня теперь. Это нельзя говорить, – сказала Наташа.
Но несмотря на то, в этот вечер Наташа, то взволнованная, то испуганная, с останавливающимися глазами лежала долго в постели матери. То она рассказывала ей, как он хвалил ее, то как он говорил, что поедет за границу, то, что он спрашивал, где они будут жить это лето, то как он спрашивал ее про Бориса.
– Но такого, такого… со мной никогда не бывало! – говорила она. – Только мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем, что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы спите?
– Нет, душа моя, мне самой страшно, – отвечала мать. – Иди.
– Все равно я не буду спать. Что за глупости спать? Maмаша, мамаша, такого со мной никогда не бывало! – говорила она с удивлением и испугом перед тем чувством, которое она сознавала в себе. – И могли ли мы думать!…
Наташе казалось, что еще когда она в первый раз увидала князя Андрея в Отрадном, она влюбилась в него. Ее как будто пугало это странное, неожиданное счастье, что тот, кого она выбрала еще тогда (она твердо была уверена в этом), что тот самый теперь опять встретился ей, и, как кажется, неравнодушен к ней. «И надо было ему нарочно теперь, когда мы здесь, приехать в Петербург. И надо было нам встретиться на этом бале. Всё это судьба. Ясно, что это судьба, что всё это велось к этому. Еще тогда, как только я увидала его, я почувствовала что то особенное».
– Что ж он тебе еще говорил? Какие стихи то эти? Прочти… – задумчиво сказала мать, спрашивая про стихи, которые князь Андрей написал в альбом Наташе.
– Мама, это не стыдно, что он вдовец?
– Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans les cieux. [Браки заключаются в небесах.]
– Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне хорошо! – крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая мать.
В это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и о твердо взятом намерении жениться на ней.
В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.
Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.
На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто то спросил: дома ли? и послышались чьи то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя. Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из затворенных дверей.
Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.
– Мама, Болконский приехал! – сказала она. – Мама, это ужасно, это несносно! – Я не хочу… мучиться! Что же мне делать?…
Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и серьезным лицом вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо его просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.
– Давно уже мы не имели удовольствия… – начала было графиня, но князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать то, что ему было нужно.
– Я не был у вас всё это время, потому что был у отца: мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только вернулся, – сказал он, взглянув на Наташу. – Мне нужно переговорить с вами, графиня, – прибавил он после минутного молчания.
Графиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.
– Я к вашим услугам, – проговорила она.
Наташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого сделать: что то сжимало ей горло, и она неучтиво, прямо, открытыми глазами смотрела на князя Андрея.
«Сейчас? Сию минуту!… Нет, это не может быть!» думала она.
Он опять взглянул на нее, и этот взгляд убедил ее в том, что она не ошиблась. – Да, сейчас, сию минуту решалась ее судьба.
– Поди, Наташа, я позову тебя, – сказала графиня шопотом.
Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на князя Андрея и на мать, и вышла.
– Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, – сказал князь Андрей. Лицо графини вспыхнуло, но она ничего не сказала.
– Ваше предложение… – степенно начала графиня. – Он молчал, глядя ей в глаза. – Ваше предложение… (она сконфузилась) нам приятно, и… я принимаю ваше предложение, я рада. И муж мой… я надеюсь… но от нее самой будет зависеть…
– Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие… даете ли вы мне его? – сказал князь Андрей.
– Да, – сказала графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над ее рукой. Она желала любить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой и страшный для нее человек. – Я уверена, что мой муж будет согласен, – сказала графиня, – но ваш батюшка…
– Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это то я хотел сообщить вам, – сказал князь Андрей.
– Правда, что Наташа еще молода, но так долго.
– Это не могло быть иначе, – со вздохом сказал князь Андрей.
– Я пошлю вам ее, – сказала графиня и вышла из комнаты.
– Господи, помилуй нас, – твердила она, отыскивая дочь. Соня сказала, что Наташа в спальне. Наташа сидела на своей кровати, бледная, с сухими глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что то. Увидав мать, она вскочила и бросилась к ней.
– Что? Мама?… Что?
– Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, – сказала графиня холодно, как показалось Наташе… – Поди… поди, – проговорила мать с грустью и укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело вздохнула.
Наташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и увидав его, она остановилась. «Неужели этот чужой человек сделался теперь всё для меня?» спросила она себя и мгновенно ответила: «Да, всё: он один теперь дороже для меня всего на свете». Князь Андрей подошел к ней, опустив глаза.
– Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?
Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь».
Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.
– Любите ли вы меня?
– Да, да, – как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.
– Об чем? Что с вами?
– Ах, я так счастлива, – отвечала она, улыбнулась сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.
Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было серьезнее и сильнее.
Г. А. Лопатин
Ответы на анкету 1
Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома, 1975 М., "Наука", 1977 Публикация Л. Н. Ивановой Фамилия Лопатин Имя Герман Отчество Александрович. Когда родился (день, месяц, год) 13 января 1845 г. Где родился В Нижнем Новгороде. Кто были родители Отец д с с, председатель Ставропольской Казенной Палаты А Никонович Л. Мать Соф Ив, урожденная Крылова. Вероисповедание Крещен и воспитан в недрах греко-восточной церкви. В настоящее время не принадлежу ни к какой религиозной секте, о чем заявил в свое время на суде. Где получил образование Сначала на Кавказе, в Ставропольской гимназии, а потом в Петербургском университете (кандидат естественного отделения физико-математического факта). 2 Звание, должность или занятие По паспорту теперь виленский мещанин 3 (из потомственных дворян). Жил всегда переводами научных сочинений с иностранных языков. Особенно замечательные события жизни Привлекался многократно по политическим делам, начиная с каракозовщины. Сидел 27 раз в 18 разных тюрьмах. В 1887 году был приговорен к смерти, но вместо того был заточен в Шлюшин, откуда вышел в октябре 1905 года. 4 В каких периодических изданиях, по преимуществу, участвовал и по какому отделу Переводил книги. Немногие мелочи были напечатаны во "Вперед", 5 в "Былом", 6 в "Минувших годах", 7 в "Современнике" 8 (Амфитеатрова), 9 в "Речи", 10 во все, не стоящие внимания. 11 Перечень отдельно изданных книг (желательно указать год, место издания, формат, число страниц) 1) Спенсер. "Психология", 4 т. (два издания). -- 2) Спенсер. "Социология", 2 т. -- 3) Спенсер. "Этика", 1т. -- 4) Тэн. "Les origines" etc. 1-й том (два издания). -- 5) Тиндаль. "Вещества... в воздухе". -- 6) Ромене. "Над гробом Дарвина". -- 7) Жоли. "Психология великих людей". -- 8) Грант Аллен. "Виньетки с натуры". -- 9) Карпентер. "Столоверчение, спиритизм" и пр. 12 -- 10) Клиффорд. "Сборник трудов по физике", 2 т. (за смертью Билибина остался ненапечатанным, рукопись у меня). -- И) Маркс. "Капитал", т. 1-й. Мною переведена только 1/3 тома. Остальное докончено после моего ареста Николаем -- оном. 13 В ранней молодости переводил часть "Зоологических писем" Иегера и редактировал "Химию кухни" Отто Уле, 14 но вышли ли эти вещи в свет, не помню. Никаких желательных Вам подробностей без предварительных оправок дать не могу. Еще 12) Письма Маркса и Энгельса к Даниельсону (Николай --онъ). 15 Более подробный ответ на Вашу анкету, как я понял, не требует поспешности и может быть написан, если удастся, на даче? 1 Ответы Лопатина на анкету, присланную ему С. А. Венгеровым, который собирал материал для "Источников словаря русских писателей", публикуются по автографу, хранящемуся в Пушкинском Доме (ф. 377, архив С. А. Венгерова, 2-е собр. автобиографий). Рукопись, видимо, относится к 1913--1916 гг. 2 Ставропольскую гимназию Лопатин окончил в 1862 г. В Петербургском университете он учился в 1862--1866 гг. 3 После освобождения из Шлиссельбургской крепости в 1905 г. Лопатин был лишен дворянского звания; его семье с трудом удалось добиться замены поселения в Сибирь административной ссылкой в Вильно, где жил ранее сосланный туда за революционную деятельность брат Лопатина, Всеволод Александрович. 4 Установить точное число арестов Лопатина трудно. Сам Лопатин в своей автобиографии (Г. А. Лопатин (1845--1918). Автобиография. Показания и письма. Статьи и стихотворения. Библиография. Пг., 1922) приводит их всего шесть. Назовем их: в 1866 г. -- по "делу Каракозова" (помещен в Петропавловскую крепость, освобожден через два месяца за отсутствием улик); в 1868 г. -- за участие в организации так называемого "рублевого общества" (помещен в Петропавловскую крепость); в 1869 г. -- вследствие обнаружения его письма при обыске у одного из привлеченных по так называемому "нечаевскому делу"; в 1871 г. -- за попытку освободить из заключения Н. Г. Чернышевского (сидел в тюрьмах Иркутска, Вилюйска); в 1872 г. -- за побег из заключения; в 1879 г. -- в один из приездов из-за границы, куда он бежал в 1873 г.; в 1884 г. -- за попытку восстановления разгромленной "Народной воли". 26 мая -- 5 июня 1887 г. судился по "процессу 21-го" (Лопатин был главным обвиняемым, поэтому процесс иногда называют "лопатинским"). После суда Лопатин был навечно заточен в Шлиссельбургскую крепость, в просторечии -- "Шлюшин". 5 Статьи Лопатина в журнале "Вперед!" (Лондон): "Из Иркутска" (1874, т. II), "Не наши" (1874, т. III); в газете "Вперед!": "Из Томска" (1876, No 25, 15 (3) января), "А. П. Щапов. Письмо в редакцию" (1876, No 34, 1 июня (20 мая)), "Воспоминания об И. А. Худякове" (1876, No 47, 15 (3) декабря) и др. 6 Заметки Лопатина в журнале "Былое" (Пб.): "К истории осуждения доктора О. Э. Веймара" (1907, No 3), "По поводу "Воспоминаний народовольца" А. Н. Баха" (1907, No 4) и др. 7 В "Минувших годах" (Пб.) в 1908 г. появилась заметка Лопатина "Примечания к статье "Н. Г. Чернышевский в Вилюйске"" (No 3) и переводы: "Письма Карла Маркса и Фридриха Энгельса к Николаю --ону" (No 1, 2; затем вышла книга под тем же заглавием -- СПб., 1908); "Отрывки из писем Маркса и Энгельса к Зорге, Вольте и другим" (No 2). 8 В "Современнике" (Пб., 1911, No 1) был опубликован некролог "В. А. Караулов" Лопатина и перепечатан из журнала "Вперед!" очерк "Не наши". 9 Амфитеатров А. В. (1862--1938) -- известный писатель и публицист, редактор "Современника" (1910--1911). 10 В газете "Речь" (Пб.) была напечатана небольшая заметка Лопатина о журнале "Вперед!" под рубрикой "Письма в редакцию" (1916, 20 декабря). 11 Лопатин печатался и в других периодических изданиях; в числе их следующие: "Голос минувшего" -- статьи "Из рассказов о П. Лаврове" (1915, No 9) и "К рассказам о П. Л. Лаврове" (1916, No 4); "Русская воля" -- "Поблажки династам. Письмо Г. А. Лопатина от 3 марта 1917 г. военному министру А. И. Гучкову по поводу слухов о выезде Николая Романова в ставку" (1917, No 8, 10 марта); "Одесские новости" -- "Первые дни революции. Из дневника Г. А. Лопатина" (1917, 12 марта). 12 О своих переводах Лопатин с некоторыми добавлениями говорит также в письме к Ф. Д. Батюшкову в сентябре 1913 г. (Кондратьев Н. Д. Пока свободою горим. (Документальная повесть о Германе Лопатине). Л., 1975, с. 478--480). В настоящей анкете перечислены следующие переводы: Спенсер Г. 1) Основания психологии. Пер. со 2-го англ. изд. Т. 1--4. СПб., И. И. Билибин, 1876; 2) Основания социологии. Т. 1, 2. СПб., И. И. Билибин, 1876; 3) Основания науки о нравственности. Пер. с англ. СПб., И. И. Билибин, 1880; Тэн И. Происхождение общественного строя современной Франции. Пер. с 3-го франц. изд. Г. Лопатина. Т. 1. Старый порядок. СПб., И. И. Билибин, 1880 (новое изд.: СПб., М. В. Пирожков, 1907); Тип-даль Дж. Гниение и зараза по отношению к веществам, носящимся в воздухе. Пер. с англ. Г. А. Лопатина. СПб., И. И. Билибин, 1883; Что сделал для науки Чарльз Дарвин. Популярный обзор его главнейших работ по всем отраслям естествознания, сделанный английскими профессорами и учеными -- Гексли, Чейки, Роменсом и Дайером. Пер. Г. Лопатина. СПб., Ф. Павленков, 1883; Жоли А. Психология великих людей. Пер. с франц. СПб., Ф. Павленков, 1884; Адлен Ч. Гр. Виньетки с натуры и научные доказательства органического развития Джорджа Роменса. Пер. с англ. Г. А. Лопатина. СПб., И. И. Билибин, 1883; Карпентер В. Б. Месмеризм, одилизм, столоверчение и спиритизм с исторической и научной точек зрения. Лекции... Пер. с англ. СПб., И. И. Билибин, 1878. 13 Речь идет об издании: Маркс К. Капитал, т. 1. СПб., 1872. О переводе "Капитала" см. заметку Лопатина "Свое каждому" (Петроградский голос, 1918, 4 июля). 14 Уле Отто. Химия кухни. Пер. с нем. Тетр. --3. СПб., 1865--1867; Иегер Г. Зоологические письма. М., 1865. 15 См. примеч. 7. Кроме всех перечисленных работ, в письме к Ф. Д. Батюшкову Лопатин упоминает свой перевод статьи Э. Бернштейна "Карл Маркс и русские революционеры" (Минувшие годы, 1908, No 10, 11).
Сайкин О. Владимир Гиляровский и Г.А. Лопатин // Диалог. – 2001. - № 1
Герман Александрович Лопатин - крупнейший деятель освободительного движения в России конца ХIХ - начала XX века - прожил яркую и богатую событиями жизнь. Практически не существовало революционной организации в России 60-х - начала 80-х. годов прошлого столетия, с которой он не был бы связан. Еще студентом Петербургского университета он был арестован в мae 1866 г. и привлечен к следствию по делу Д. В. Каракозова, покушавшегося на жизнь царя Александра II. Это он в 1867 г. нелегально уезжает в Италию, чтобы вступить в отряды волонтеров Д. Гарибальди. Это он в феврале 1870 г. организовал побег П. Л. Лаврова, крупного революционного деятеля, философа и идеолога народнического движения, из вологодской ссылки. В 1871 г., тайно приехав из-за границы, предпринял дерзкую попытку освобождения из сибирской ссылки Н. Г. Чернышевского. Затем последовал арест, и Лопатин оказался в Иркутском остроге. Но он не сдался и летом 1873 г. сумел бежать из Сибири и выехать за границу.
Оказавшись в эмиграции, принимал участие в рабочем движении в Западной Европе (Англии, Германии, Франции), сблизился с его вождями: К. Марксом и Ф. Энгельсом, А. Бебелем, В. Либкнехтом, П. Лафаргом и др. Он был принят в Генеральный Совет Интернационала.
Позднее, в начале 1884 г., Лопатин занят восстановлением партии «Народная воля». Был приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. Провел более двадцати лет в одиночных камерах Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей. Кроме того, Г. А. Лопатин известен и как талантливый литератор-публицист, переводчик и ученый. Его статьи очерки печатались в заграничных и русских изданиях. Известны его переводы на русский язык фундаментальныx трудов К. Маркса (том 1 «Капитала»), Г. Спенсера, И. Тэна, Г. Роменса и других мыслителей и ученых по политэкономии, философии, социологии, биологии, физике. Незаурядная личность Лопатина, аналитический ум, блестящая образованность, талант рассказчика, отчаянная смелость, исключительная воля и сила, вся его большая, полная настоящих подвигов жизнь, отданная освобождению русского народа, привлекали постоянно к нему внимание современников. Г. А. Лопатина считали своим другом И. С. Тургенев, Г. И. Успенский, В. Г. Короленко, А. М. Горький, А. В. Амфитеатров, Вас. И. Немирович-Данченко и многие другие.
К их числу, на наш взгляд, следует отнести и известного московского журналиста и писателя В. А. Гиляровского, который высоко ценил и глубоко уважал Лопатина, о чем мы и расскажем ниже.
Сам факт их знакомства, неизвестный биографам Г. А. Лопатина, помог мне установить случай. Однажды, работая в Центральном Государственном историческом архиве в Москве, я просматривал статью о Г. А. Лопатине, написанную для справочного издания начала 30-х годов, которое осталось неопубликованным. В статье были освещены все основные направления деятельности революционера. Каких-то новых фактов о Г. Лопатине обнаружить здесь не удалось. Просматривая затем библиографию к этой статье, увидел, что большинство авторов, перечисленных в ней, мне также были хорошо известны. Но одно имя пробудило особый интерес. В библиографии указана книга: В. Гиляровский «Мои скитания». Обратился в Историческую библиотеку РФ, но там ее не оказалось. Потом разыскал ее в Российской государственной библиотеке (бывшая Ленинка), Впервые она увидела свет при жизни автора в 1928 году [Гиляровский Вл. Мои скитания. Повесть о бродяжной жизни. Издательство «Федерация». М., 1928 г.]. «Книга «Мои скитания» - самая любимая из всех написанных мною»,- говорил Гиляровский [Гиляровский Вл. Сочинения в 4-х томах. Т. 1. М., 1989. С.472.]. Первое издание книги, вышедшее небольшим тиражом, понятно, давно уже стало раритетом. Поведать о своем детстве, скитаниях по России он собирался давно, еще в самом начале XX столетия. Тогда же и приступил к работе. Но позже пришлось оставить эту тему. Вернулся он к ней лишь много лет спустя. «Мои скитания» были написаны в 1926-1927 гг. Почему же эта книга Гиляровского включена в библиографию к статье о Г. А. Лопатине, известном революционном деятеле? Ведь многие, писавшие о Лопатине как до революции, так и после, в том числе и до настоящего времени, никогда не упоминали о Гиляровском, о знакомстве его с Лопатиным.
Обратимся к самой книге. Автор ее, в частности, рассказывает о своей поездке в конце декабря 1882 года на Рождество на родину, в Вологду [Гиляровский Вл. Мои скитания. М., 1928. С.63]. Тогда это был молодой человек, начинающий репортер газеты «Московский листок», чье имя ничего не говорило современному читателю, а было известно лишь товарищам по редакции. Веселые рождественские праздники в родительском доме пролетели быстро: теплота общения с близкими, родственниками, сверстниками, знакомства и беседы со ссыльными. Вологда была местом политической ссылки. Некоторые встречи запали глубоко в душу журналиста, запомнились на всю жизнь, повлияли на нее. И совсем не случайно, спустя 40 с лишним лет, в книге «Мои скитания» автор написал: «Впоследствии в 1882 году, приехав в Вологду, я застал во флигеле Кудрявой живших там Германа Лопатина и Евтихия Карпова, драматурга, находившихся здесь в ссылке» [Гиляровский Вл. Мои скитания. М., 1928. С.21]. Особенно восхитила его удивительная жизнь и личность самого старшего из них - Германа Лопатина. В этом человеке его поразила твердая воля, неуемная сила, постоянная готовность к действию и инициативе, высокий интеллект. Знакомство Гиляровского с Лопатиным имело, несомненно, для него особое значение. Лопатин стал для молодого журналиста, по нашему убеждению, фактически живой легендой революции. Гиляровский всегда помнил о Лопатине. Подтверждением этому служат его книги. Кроме того, он посвятил Лопатину рассказ.
После «Моих скитаний» я обратился к другим книгам В. А. Гиляровского, надеясь найти в них еще какие-либо свидетельства автора о Г. А. Лопатине. И здесь меня ожидала большая удача, можно сказать, открытие. В книге «Москва газетная» автор ярко изображает газетный мир, показывает быт, нравы издателей, редакторов, репортеров московских газет, а также сообщает об опыте своей работы в газетах. В этой книге, над которой он работал в последние годы жизни (с 1931 г. по 1934 г.), мы находим важное признание писателя, увы, но известное историкам и литературоведам ни до революции, ни после нее, ни сейчас. «В «Русских ведомостях», изредка,- писал Гиляровский,- появлялись мои рассказы. Между прочим, «Номер седьмой», рассказ об узнике в крепости на острове среди озер. Под заглавием я написал: «Посвящаю Г. А. Лопатину», что, конечно, прочли в редакции, но вычеркнули. Я посвятил его в память наших юных встреч Герману Лопатину, который сидел тогда в Шлиссельбурге, и даже моего узника звали в рассказе Германом... Об этом знали и говорили только друзья в редакции. Цензуре, конечно, и на ум не пришло» [Гиляровский Вл. Сочинения в 4-х томах. Т.3. М., 1989. С.48].
Газета «Русские ведомости», издававшаяся в Москве более полувека (с 1863-го по 1918 г.) была одной из наиболее влиятельных в дореволюционной России. Значительную часть ее читателей составляла радикальная интеллигенция. И, думается, совсем не случайно рассказ Гиляровского был напечатан именно в ней.
Когда же был опубликован этот рассказ? Автор отвечает на него, в приведенной выше цитате, весьма неопределенно. Он писал: «Я посвятил его в память наших юных встреч Герману Лопатину, который сидел тогда и Шлиссельбурге...» Как следует из этого, газета поместила рассказ Гиляровского в то время, когда Г. Лопатин отбывал одиночное заключение в Шлиссельбургской крепости. А в крепостном заточении он находился более 18 лет (с 23 июня 1887 г. по 28 октября 1905 г.). Теперь необходимо было, чтобы отыскать забытый рассказ, просмотреть «Русские ведомости» за весь этот период. Следовало ознакомиться с огромным числом газетных подшивок. Осилить такое было чрезвычайно трудно. Понятно, что пришлось избрать иной путь. Я обратился к справочной литературе, и в ней удалось разыскать очень редкую и ценную книгу, вышедшую к 50-летию этой газеты, содержавшую богатый фактический материал о всех ее авторах, редакторах, сотрудниках, в частности, и о В. А. Гиляровском. Так удалось установить, что рассказ Гиляровского был напечатан в 1908 году (№ 17) [Русские ведомости. 1863-1913. Сб. статей. М., 1913. С.50]. После нeгo мне оставалось лишь отправиться в газетный зал Российской государственной библиотеки, что в Химках, и сделать копию этого рассказа. В отдельные сборники и собрания сочинений «Номер седьмой» никогда не входил. Поэтому современному читателю он совершенно неизвестен. Герой его - узник, заключенный в каземат № 7 тюрьмы-крепости, находившейся на острове среди озер. В ее описании, описании тяжелых условий содержания узников в рассказе легко угадывается облик Шлиссельбургской крепости, заметим кстати, располагавшейся также на острове - в Ладожском озере, политической тюрьмы для государственных преступников. Прототипом героя рассказа послужил, несомненно, Г. А. Лопатин. У героя Гиляровского немало общего с Лопатиным. Каждого заключенного в этот страшный каменный мешок называли не иначе, как по номеру камеры. Лопатин сидел в камере № 27. У Гиляровского - узник № 7, который провел в одиночной камере 40 лет. Герман Лопатин, как известно, томился в Шлиссельбургской крепости более 18 лет, в Петропавловской - 3 года, а всего тюрьмы и ссылки отняли у него 30 лет жизни. Таким образом, Лопатин, как и герой рассказа Гиляровского, провел несколько десятилетий в тюрьмах и ссылках.
Есть у них и еще ряд общих черт. Так, № 7 - это «проповедник добра и правды», который «страдал не за себя, а за свой темный бедный народ». Народоволец Г. Лопатин тоже, как известно, посвятил всю свою жизнь великому делу борьбы за народное освобождение. И, наконец, Лопатин, как вождь «Народной воли», был приговорен к смертной казни, замененной пожизненным заключением в Шлиссельбургской крепости. И «Номер седьмой» Гиляровского был заточен в крепость позже «навсегда», т. е. пожизненно... Видимо, писатель хорошо знал о пребывании Г. А. Лопатина в Шлиссельбургской крепости, о тяжелом режиме, который многие узники не выдерживали и погибали. Возможно, он встречался с Лопатиным вскоре после его освобождения из крепости в 1905 году или позднее 1914-1916 гг., когда тот не раз приезжал в Москву.
Итак, сделаем выводы. Рассказ В. .А. Гиляровского «Номер седьмой» был напечатан спустя два с лишним года после освобождения Лопатина из крепости, а не во время нахождения его в заточении, как ошибочно указал писатель в книге «Москва газетная». Во-вторых, есть еще одна неточность в приведенной выше цитате из этой книги. Гиляровский писал: «...Даже моего узника звали в рассказе Германом». В рассказе «Номер седьмой» узник носил другое имя - Вилли. Похоже, в обоих случаях писателя подвела аберрация. Ведь, когда он писал «Москву газетную», ему уже было под восемьдесят, а рассказ, посвященный шлиссельбуржцу, был опубликован 25 годами ранее.
И в заключение особо хочется отметить глубокую и выразительную концовку рассказа: «А «Нумер седьмой», безвестный узник, первый почти полвека тому назад провозгласивший то, о чем теперь говорят всенародно, все сидел и сидел в безмолвном каземате, никому неведомый, забытый, глубоко страдающий за свой народ... Его забыли!»
Ниже публикуется этот (также забытый) малоизвестный рассказ В. А. Гиляровского. Впервые напечатанный 92 года назад, летом 1908 года, он с тех пор ни разу не переиздавался ни в сборниках, ни в сочинениях писателя, и поэтому, несомненно, представляет большой интерес для современного читателя. Его актуальность налицо, особенно сейчас, когда электронные СМИ, многочисленные органы печати и ретивые журналисты, а также различного рода перерожденцы, находящиеся на содержании у олигархов, ежедневно поносят духовные ценности нашего народа, обливают грязью его историческое прошлое, его культуру, литературу, традиции. Делают все, чтобы народ забыл и свой язык, и свою историю. Потерять память - значит потерять разум. Боже, убереги и спаси нас всех от этого.
