БЕЛЬВЕДЕРСКИЙ ТОРС
мраморная сидящая статуя в Ватикане; имеет подпись Аполлония Афинского (сер. 1 в. до н. э.). Была открыта в 16 в.
БСЭ. Современный толковый словарь, БСЭ. 2003
Алданов М.А.
Руки Микеланджело не всегда могли выразить
Его великие и страшные мысли.
В обстоятельных трудах по истории папского Рима обычно уделяется несколько страниц (а чаще строк) покушению Бенедетто Аккольти. Много лет тому назад Леопольд фон Ранке, имевший доступ ко всем книгохранилищам Рима, нашел рукопись под названием: "Questo Х il sommario della mia depositione par la qual causa io moro". ("Сущность моего показания о том, из-за чего я умираю".) Знаменитый историк очень кратко изложил содержание дела, упомянув (не совсем точно), что никаких других сведений о нем нет. Новейшие исследователи почти ничего не прибавили к рассказу Ранке, да и вряд ли видели рукопись N 674 (некоторые из них называют главное действующее лицо Аскольти); и лишь совсем недавно рукопись была опубликована бароном Пастором. Это главный источник по темному и странному делу, которое лежит в основе рассказа.
Поздний сирокко
На этого человека, который впоследствии погиб страшной смертью, тогда еще обратил внимание один из сторожей капеллы. День был праздничный, богослужение кончилось, посторонних пускали свободно. Обмениваясь шепотом восторженными замечаниями, они осматривали -- кто фрески Перуджино, кто Филипепи, а большинство зрителей стену со "Страшным Судом". Потолком любовались бегло, ибо держать долго запрокинутой голову было неприятно, особенно в такой знойный день. Прислушиваясь со снисходительной улыбкой к замечаниям соседей, молодой художник копировал ту часть фрески, где Ботичелли изобразил себя с Моисеем. Невысокий, некрасивый человек в потертой темно-синей куртке, не взглянув ни на что другое, долго стоял перед стеной "Страшного Суда", отошел, снова вернулся и уставился неподвижным взглядом на произведение Микеланджело Буонаротти. Люди стали расходиться, утомленные жарой и обилием фресок, -- всего не рассмотришь. Молодой художник, собрав свои вещи, ушел. Сторож, торопившийся как все, на игры Тестаччо, проходя мимо человека в темно-синей куртке, сказал, что капелла сейчас закроется. Оттого ли, что сторож сказал это громко (тогда как в капелле все говорили вполголоса, почти шепотом), или потому, что он не заметил приближения сторожа, человек в темно-синей куртке вздрогнул и изменился в лице. Сторожу тогда показалось, что он уже несколько раз на своих дежурствах видел в капелле этого человека. -- "Десятый час, капелла закрывается", -- повторил сторож. Человек в темно-синей куртке что-то пробормотал и вышел.
Покинув Ватикан, он рассеянно пошел туда, куда шли другие, по правому берегу Тибра, в направлении к Авентину. Уже вторую неделю в Риме стояла нестерпимая жара, -- такая, что непривычные люди, случалось, падали замертво, а привычные -- с полудня до вечера сидели полуголые дома, часто обливаясь тепловатой, почти не освежавшей водой. В этот день подул, поднимая столбы пыли, сухой, горячий ветер, редкий в Риме поздний сирокко. Странный человек перешел через реку у острова. На Козьей Горе [Так тогда именовался превращенный в пастбище Капитолий. (Автор.)], изнемогая, он присел на огромный, пролежавший века без движения камень и уставился на средину площади. Не так давно, по совету Микеланджело, на эту площадь перенесли древнюю конную статую, которая изображала не то Константина Великого, не то Марка Аврелия. Человек в темно-синей куртке подумал, что, быть может, где-нибудь тут же будет стоять и его памятник. Он взглянул на свои худые, слабые руки, сравнил себя мысленно с бронзовым атлетом на лошади -- и горько усмехнулся. А впрочем, верно, и Марк Аврелий не был похож на свой памятник. Так он просидел минут пять, глядя на корову, пасшуюся посредине площади. И вдруг он снова услышал голос. Бледное измученное лицо его стало еще бледнее.
Свиньи хрюкали на форуме. Проходили люди, спешившие на игры. Человек в темно-синей куртке пошел за ними. По дороге он вспомнил, что ничего не ел с утра. Есть ему не хотелось, но силы были нужны. Он вошел в трактир. Там было жарко, душно, пахло дымом и дешевой плохой едой: хозяйка приготовила к обеду бараний суп, с чесноком и капустой. Запах этот был ему противен. Он присел к краю стола и спросил молока и хлеба. Хозяйка посмотрела на него неласково, как и соседи по столу. Обед кончался, вина было выпито немало, разговор был общий и веселый; в этом бедном маленьком трактире все друг друга знали. Говорили об играх; мельник сказал, что их цех пожертвовал таких быков, каких никто не видел с сотворения Рима; за пустое хвастовство женщина плеснула в мельника остатками супа, он швырнул в нее коркой, все захохотали. В комнату неторопливо зашел мул, -- опять раздался хохот. Человек в темно-синей куртке ел хлеб, ни с кем не разговаривая, глядя все в одну точку: туда, где упиралось в стену второе из закопченных крашеных бревен потолка с повисшей на нем паутиной. Допив молоко, он расплатился и направился к выходу, но увидев полку с разноцветными бутылками, точно только теперь догадавшись, что в трактире могут быть спиртные напитки, спросил рюмку водки и проглотил ее залпом.
С непривычки быстро захмелев, он пошел за толпою. Так же рассеянно, без всякого интереса, смотрел, как на вершине Тестаччо выстраивались обитые красным сукном телеги, как, при общем радостном хохоте, погонщики привязывали визжащих поросят и впрягали озирающихся быков, как занимали назначенные им места игроки, -- некоторые из них бледнели, обнажая мечи. Раздался сигнал. Ошалевшие от жары, от ветра, от шума, от ударов, от уколов быки понеслись с горы, побежали и столь же ошалевшие участники игры. Когда один из них, задыхаясь, проскользнул перед самой мордой разъяренного быка, взмахнул мечом и страшным ударом отрубил поросенку голову, в общем реве, гоготе, визге потонул и отчаянный крик человека в темно-синей куртке. Пошатываясь, дрожа мелкой дрожью, он пошел прочь. Он и не видел, что внизу один из игроков, столкнувшись с другим, упал под ноги быка, и что к месту, по которому пронеслись телеги, бросились люди с носилками. С искаженным лицом он шел по направлению к термам Каракаллы. Ему хотелось выпить еще водки, но трактира по дороге не было.
Голос, мучивший его по ночам, теперь преследовал его и днем. В этот день голос с самой минуты его пробуждения, изредка лишь замолкая, твердил ему все одно и то же, твердил, что он избранный человек, что он должен совершить убийство, что он должен заколоть отравленным кинжалом папу Пия IV.
Впоследствии стало известно, что его зовут Бенедетто Аккольти и что он сын давно сосланного, преступного кардинала. Знавшие его люди, как водится в таких случаях, рассказывали, что всегда считали его человеком, способным на самые ужасные дела. Но другие, знавшие его люди, тоже как водится (только шепотом), утверждали, что Бенедетто Аккольти не способен был бы обидеть муху. Некоторые вспоминали, что в глазах у него часто зажигались безумные огоньки; прежде, однако, они об этих безумных огоньках не говорили. Что он был за человек, так и осталось тайной.
Известный художник и писатель Джорджио Вазари, побывав в Ассизи для изучения фресок Сан-Франческо, решил перед возвращением во Флоренцию заехать в Рим, хоть было это никак не по дороге. Вазари придумал для себя дела, но главная цель его поездки заключалась, собственно, в том, чтобы еще раз побывать в Риме, подышать римским воздухом, полюбоваться римскими сокровищами и повидать разных художников, ваятелей, архитекторов: он готовил второе, переработанное, издание своей книги о людях искусства, которая принесла ему, пожалуй, больше славы, чем его картины. Образованные итальянцы читали его книгу с интересом и с гордостью: почти никто из них и не знал, что в Италии есть столь великие и изумительные люди. Остались, в общем, довольны книгой и художники, но каждый из них находил, что Вазари перехвалил других.
В этом была единственная неприятная сторона его поездки: он знал, что в Риме ему опять придется выслушать немало упреков, жалоб и даже брани. Думал он об этом с покорной скукой: иначе и быть не может. По долгому опыту ему было известно, что бесполезно говорить с художниками о других художниках, -- а уж если говорить, то надо это делать умеючи. Вазари не очень любил людей, хотя прекрасно с ними уживался. Художников он предпочитал другим людям, -- тем, у которых никогда не будет биографов, и которые никак не могли бы отличить Рафаэля от Джорджоне. Однако, всех художников, за редкими исключениями, он считал людьми ненормальными, а многих и буйно-помешанными. Так как никакой власти они друг над другом не имели и даже встречались редко, давно между собой рассорившись или просто будучи очень противны один другому, то особой опасности собой не представляли, в отличие от многих других сумасшедших. Тициан с яростью говорил Вазари, что Веронез и Тинторетто не имеют представления о красках; Микеланджело, в одну из своих редких кротких минут, объяснял ему, что из Тициана мог бы выйти превосходный живописец, если б только он умел рисовать. Вазари вежливо слушал, мягко соглашался или чуть спорил для приличия и с Тицианом, и с Микеланджело.
Когда художники очень ему надоедали, Вазари порою хотелось сообщить всю правду о том, что они говорили ему друг о друге. Это способствовало бы продаже его книги, но ему совестно было печатать такой вздор; скандалов он не любил и суждения художников передавал в очень смягченном и даже приукрашенном виде. Приукрашивал он и те общие мысли, которые слышал от великих мастеров. Иногда Вазари с огорчением, но и с усмешкой, думал, что от громадного большинства людей искусства вообще за всю свою жизнь ни одного умного слова не слышал; как он ни украшал их суждения, выходило все-таки неинтересно. Он, впрочем, говорил себе, что настоящее они берегут для себя и выражают -- и то лишь неполно -- в своих произведениях. Вдобавок, знал он не всех и думал, что, верно, Леонардо да Винчи был другой.
Те же люди искусства, которых он знал, говорили с ним больше о делах житейских. Одни горько жаловались, что их все обижают и что живут они в совершенной нищете; другие постоянно рассказывали, как они знамениты и как их боготворят бесчисленные поклонники. Вазари все выслушивал и многое записывал, хоть отлично знал, что его собеседники все врут или, по крайней мере, привирают: одни не умирают от голода, другие не получают по пяти тысячи дукатов за картину. Слушал он и жен художников, которые были еще ревнивее к славе мужей, чем сами мужья, -- с женатыми художниками было совсем трудно. Но к трудностям своего ремесла он давно привык; отведя необходимое время вздору, жалобам, упрекам, брани, похвальбе, переходил к делу и небрежно спрашивал, нет ли чего интересного в мастерской. Обычно оказывалось, что настоящего, собственно, ничего сейчас нет, но есть так, пустячки. Показывая эти пустячки, снимая покрывало с картины, мастер часто менялся в лице и с беспокойством на него глядел: всем было известно, какой он знаток. Это льстило Вазари: он знал, что суждению тонких ценителей из общества художники никакого значения не придают и, если, слушая, не хохочут, то лишь из вежливости или из боязни. Благодаря своему опыту, терпению и порядочности, Вазари поддерживал очень добрые отношения с громадным большинством знаменитых мастеров и только с одним из них навсегда рассорился: этот дурак нагло ему сказал, что он, Вазари, пишет под влиянием Андреа дель Сарто, и что его "Тайная Вечеря" в монастыре Мурате много хуже той, которую покойный Леонардо написал в трапезной Сайта Мария делле Грацие.
Дорога утомила Вазари, хоть путешествовал он не торопясь: дела были не спешные. Он с грустью думал, что прежде, в молодости, совершал гораздо более дальние поездки, притом не на муле, а на горячем жеребце, и усталости не чувствовал, или усталость тогда бывала другая. В ту пору путешествия, пожалуй, были главной радостью жизни: так любил он все новое, новые города, новые сельские виды, новые сокровища искусства, которые были лучше всяких картин природы. Он постоянно переезжал из города в город, нигде не засиживаясь, не привязываясь к отдельным местам, не требуя никаких удобств. Путешествия были, пожалуй, радостью еще и теперь, но со второго, с третьего дня приходили мысли о мягкой постели, о радостях оседлой жизни. Эти мысли его пугали, хоть было в них и чувство спокойной безнадежности, порою почти приятное.
К некоторому своему удивлению, он о женщинах теперь думал много больше, чем в юности. Тогда все было просто, мимолетно, как будто весело, -- так, по крайней мере, ему казалось. А может быть, он тогда совершенно ошибался: это весело не было. Иногда всю ночь напролет он думал об этом, -- о том, как нелепо и страшно устроен человек. Когда ему встречалась влюбленная пара, он смотрел на нее не с веселым сочувствием, как в молодости, а с чувствами мрачными -- и чуть не с облегчением думал, что и для них придет -- очень скоро -- время увядания, старости и смерти. В чувствах и мыслях этих ничего не было, он знал, ни умного, ни нового, ни хорошего. Но отделаться от них Вазари не мог. С приятелями и сверстниками он беседовал о любви неохотно, так как они говорили о ней неискренно: одни
Я даю здесь описание знаменитого Бельведерского торса, который обычно называется торсом Микеланджело, потому что художник этот особенно высоко ценил эту вещь и много по ней работал. Это, как известно, изуродованная статуя сидящего Геркулеса, и творцом ее был Аполлоний, сын Нестора из Афин. Настоящее описание относится только к идеалу статуи, особенно потому, что она идеальна, и это описание является частью подобного же изображения нескольких статуй.
Первая работа, за которую я взялся в Риме, было описание статуй
в Бельведере, а именно Аполлона, Лаокоона, так называемого Антиноя и этого торса - самого совершенного в древней скульптуре. Описание каждой статуи должно было состоять из двух частей: первая - касающаяся идеала, вторая - искусства, и я предполагал поручить лучшим художникам нарисовать и награвировать самые произведения. Начинание это оказалось мне, однако, не по средствам и потребовало бы поддержки со стороны щедрых любителей. Поэтому набросок этот, над которым я много и долго думал, остался незаконченным и даже настоящее описание, может быть, нуждалось бы в окончательной отделке.
На него следует смотреть как на попытку осмыслить и описать столь совершенное произведение исскуства и как на образчик исследования в области искусства. Ибо недостаточно сказать, что то или иное прекрасно, необходимо также знать, в какой степени и почему оно прекрасно. Этого не знают римские знатоки древности, как мне подтвердят те, кому они служили путеводителями, и весьма немногие художники достигли понимания благородства и величия в творчестве древних. Желательно было бы, чтобы нашлось лицо, которому обстоятельства благоприятствуют и которое могло бы предпринять и достойно выполнить описание лучших статуй, необходимое для осведомления молодых художников и путешествующих любителей.
Я подвожу тебя к столь знаменитому и никогда достаточно не прославляемому торсу Геркулеса, к произведению, которое следует считать прекраснейшим в своем роде и одним из высочайших достижений искусства из числа дошедших до нашего времени. Как мне тебе его описать, когда он лишен прекраснейших и наиболее существенных природных частей! Как у великолепного дуба, срубленного и лишенного суков и ветвей, остался один только ствол, так же искалечен и изуродован образ сидящего героя. Не хватает головы, рук, ног и верхней части груди.
На первый взгляд тебе, может быть, покажется, что перед тобой только исковерканный камень, но, проникнув в тайны искусства, ты узришь одно из его чудес, если будешь рассматривать это произведение покойным взором. Тогда перед тобой явится Геркулес как бы среди всех своих подвигов, и ты различишь в этом куске одновременно и героя и бога.
Где умолкли поэты, там начал художник. Они умолкли, как только герой был принят в число богов и в супруги ему была дана богиня вечной юности, художник же показывает нам его обожествленный образ и как бы бессмертное тело, сохранившее, однако, силу и легкость для великих подвигов, совершенных им.
В мощных очертаниях этого тела я вижу непреодолимую силу победителя могучих гигантов, которые возмутились против богов и были ими поражены на Флегрейских полях, а в то же время мягкие линии очертаний, придающие телу легкость и гибкость, дают мне представление о быстроте его поворотов в борьбе с Ахелоем, который не смог уйти от его рук, несмотря на все многообразие своих превращений.
В каждой части этого тела обнаруживается, как на картине, весь герой в особом его подвиге, и подобно тому, как в разумной постройке дворца ясно виден правильный замысел, так и здесь видно, для какого подвига нашла себе применение каждая часть.
Я не могу созерцать то немногое, что еще осталось от плечей, без того, чтобы не вспомнить, что на их простертой мощи, как на двух горных вершинах, покоилась вся тяжесть небесной сферы. С каким величием вырастает грудь и как великолепна подымающаяся округлость ее свода! Такова должна была быть грудь, на которой были раздавлены гигант Антей и трехтелый Герион. Никакая грудь трижды или четырежды венчанного олимпийского победителя, никакая грудь от героев рожденного спартанского воина не могла являть столь же великолепный и могучий вид.
Спросите тех, которым знакомо самое прекрасное в природе смертных, видели ли они бок, сравнимый с левым боком торса? Действие и противодействие его мускулов поразительно уравновешено мудрой мерой сменяющегося движения и быстрой силы, и тело благодаря ей должно было стать способным ко всему, что оно хотело совершить. Подобно возникающему на море движению, когда неподвижная до того гладь в туманном непокое нарастает играющими волнами и одна поглощает другую и снова из нее выкатывается,- так же мягко вздымаясь и постепенно напрягаясь, вливается один мускул в другой, третий же, который поднимается между ними и как бы усиливает их движение, теряется в нем, а с ним вместе как бы поглощается и наш взор.
Здесь мне хотелось бы остановиться, чтобы дать волю нашему созерцанию, чтобы запечатлеть с этой стороны в нашем представлении непреходящий образ этого бока. Однако высокие красоты не могут быть разделены в описании. И что за образ тут же вырастает из этих бедер, крепость которых указу- ет на то, что герою никогда не пришлось ни дрогнуть, ни согнуться!
В эту минуту дух мой проносится по самым отдаленным странам мира, по которым проходил Геркулес, и вид его ног с их неистощимой силой и богу присущей длиной, ног, которые носили героя через сотни стран и народов к бессмертию, приводит меня к границам его странствий и к памятникам и столпам, где покоилась его ступня. Не успел я начать размышлять об этих дальних походах, как дух мой был отозван обратно взглядом на его спину. Я был восхищен, когда я увидел это тело сзади, подобно человеку, которого после того, как он восторгался великолепным порталом храма, повели бы на высоту его, где его ввергает в новое изумление целиком все же необозримый свод.
Я вижу здесь благороднейшее строение костяка этого тела, источник мускулов и основу их положения и движения, и все это развертывается, как видимый с высоты горы ландшафт, на котором природа раскинула многообразные богатства своих красот. Подобно тому как его приветливые высоты мягкими скатами теряются в низких то сужающихся, то расширяющихся долинах, так многообразно, великолепно и прекрасно вырастают здесь округлые холмы его мускулов, вокруг которых часто извиваются, подобно потоку Меандра, незаметные углубления, менее доступные взору, чем осязанию.
Если кажется непостижимым, чтобы сила мысли могла быть выражена еще в другой части тела, кроме головы, то научитесь здесь тому, как творческая РУка мастера способна одухотворить материю. Мне чудится, что спина, кажущаяся согбенной от высоких дум, завершается головой, занятой радостным воспоминанием о поразительных подвигах. И в то время как перед моими
взорами возникает такая голова, полная величия и мудрости, в мыслях моих уже начинают образовываться и остальные недостающие части тела: в наличных частях скопляется некий бьющий через край преизбыток, который вызывает как бы внезапное их восполнение.
Мощность плеч указывает мне на то, как сильны были руки, удушившие льва на горе Киферон, и взор мой стремится воссоздать те руки, которые связали и увели Цербера. Его бедра и сохранившееся колено дают мне понятие о ногах, не знавших усталости, преследовавших и настигавших медноногого оленя.
Но неведомая сила искусства приводит мысль через все подвиги его силы к совершенству его души, и в этом скачке - памятник его душе, какlt;3й не воздвигал ему никто из поэтов, воспевавших лишь силу его рук,- художник их превзошел. Созданный им образ героя не дает места никаким мыслям о насилии и распущенной любви. В тихом покое тела проявляется серьезный, великий дух, муж, который из любви к справедливости подвергал себя величайшим невзгодам, который даровал странам безопасность и обитателям их мир.
В эту превосходную и благородную форму столь совершенного существа как бы облечено бессмертие, и фигура является лишь его сосудом. Мнится, что высший дух занял место бренных частей и распространился вместо них. Это уже не тело, которому еще приходится бороться с чудовищами и насильниками,- это тот, который на горе Эте очистился от шлаков человеческой природы, некогда обособившейся от исконного сходства своего с отцом богов.
Таким совершенным не видали Геркулеса ни возлюбленный Гилл, ни нежная Иола. Таким лежал он в объятиях Гебы - вечной юности - и впитывал в себя ее непрестанное воздействие. Тело его не питается никакими бренными яствами и грубыми веществами. Его поддерживает пища богов, и кажется, что он только вкушает, не принимая, и насыщается, не наполняясь.
О, как бы я хотел видеть этот образ во всем величии и красоте, как он открылся разуму художника, чтобы только иметь возможность сказать об оставшихся обломках, что он думал и как мне думать! Для меня было бы великим счастьем, равным его счастью, достойно описать это произведение. Но я стою полон грусти, и, как Психея начала оплакивать любовь после того, как ее познала, так и я оплакиваю невосстановимое повреждение этого Геркулеса, после того как достиг понимания его красоты.
И искусство плачет вместе со мной. Ибо произведение, которое оно могло бы противопоставить величайшим достижениям остроумия и изобретательности и благодаря которому оно могло бы и сейчас, как и в свой век, поднять главу до величайшей высоты человеческого благоговения, это произведение, в котором искусство, может быть, в последний раз проявило свою высшую силу, оно вынуждено видеть наполовину уничтоженным и жестоко изуродованным. Кому не приходится почувствовать при этом утрату столь многих сотен других мастерских произведений искусства! Но искусство, продолжая нас поучать, уводит нас от этих грустных размышлений и показывает нам, сколь многому мы еще можем научиться из того, что осталось, и какими глазами должен взирать на это художник.
мраморная сидящая статуя в Ватикане, имеющая сигнатуру Аполлония из Афин, сер. I в. до н. э. Изображает, no-вид., сатира Марсия.
(Античная культура: литература, театр, искусство, философия, наука. Словарь-справочник / Под редакцией В.Н.Ярхо. М., 1995.)
Математическая энциклопедия
Художественная энциклопедия
Сексологическая энциклопедия
Энциклопедия моды и одежды
Естествознание. Энциклопедический словарь
Медицинская энциклопедия
Энциклопедический словарь Брокгауза и Евфрона
Большой энциклопедический словарь
Русский орфографический словарь
Исторический словарь галлицизмов русского языка
Толково-фразеологический словарь Михельсона (ориг. орф.)
Словарь иностранных слов русского языка
140. На вынесенный прибоем торс Венеры, найденный в Триполитании Давно, когда наш мир еще был юн И Времени виски не поседели, Раздался из глубин морской купели Басовый звук каких-то странных струн; Земля, и воды, и Зефир-шалун Богиню велемощную узрели; На раковине, словно в
БЕЛЬВЕДЕРСКИЙ – 1 Заместителю командира по воспитательной работе в/ч 21005 подполковнику ЗамполитовуРАПОРТНастоящим докладываю, что мной лейтенантом Бельведерским, была проведена служебная проверка по факту покуса младшего сержанта Козлова неизвестной собакой. В ходе
БЕЛЬВЕДЕРСКИЙ – 2 Заместителю командира по воспитательной работе в/ч 21005 подполковнику Замполитову.РАПОРТНастоящим докладываю, что мной лейтенантом Бельведерским, была проведена служебная проверка по факту распития спиртных напитков в помещении роты РХБЗ. По существу
Аполлон Бельведерский Подлинников греческой скульптуры до наших дней сохранилось очень мало. В первые века христианства, а также во время варварских нашествий и во времена раннего средневековья почти все античные бронзовые статуи были переплавлены. Мраморные
Аполлон Бельведерский (IV век до н. э.) История сохранила достаточно много имен выдающихся ваятелей IV века до нашей эры. Иные из них, культивируя жизнеподобие, доводили его до той грани, за которой начинается жанровость и характерность, предвосхищая тем тенденции
Торс Торс (от итал. torso), в анатомии - туловище человека (тело без головы и конечностей). В изобразительном искусстве - скульптурное изображение человеческого туловища. Античные скульптурные Т. представляют собой сохранившиеся части статуй. Со 2-й половины 19 в. Т. нередко
Разворачиваем торс Вы даже не представляете, сколько мышц находится в части тела, называемой торс, и как «поворотлив» он может быть. Чтобы представить себе идеальную картинку, посмотрите на играющую кошку. Видите, как она владеет своей спиной, грудной клеткой и животом.
М. А. Алданов. Бельведерский торс* Изд. «Русские записки», 1938 г.Небольшая книга Алданова отличается, как все, что пишет Алданов, необыкновенной насыщенностью и тем совершенством изложения, которое сейчас недоступно громадному большинству теперешних русских писателей. Я
«Бельведерский торс»
Микеланджело расписал потолок знаменитой Сикстинской капеллы, на реставрацию которой ему тяжело смотреть в старости (Сикстинская капелла возводилась в 1475-1483 годах и названа по имени заказчика - Папы Сикста IV. Потолок капеллы был расписан при папе Юлии II, племяннике Сикста IV. В 1508-1512 годах над ним работал Микеланджело, который через некоторое время написал на алтарной стене сцены Страшного суда). Вазари создал знаменитую книгу о людях искусства, в том числе и о Микеланджело. Аккольти ничего не создал, но он каждый день смотрит на творение Микеланджело в Папском дворце Ватикана и на другие шедевры (например, на Бельведерский торс, фрагмент творения греческого скульптора, возможно когда-то представлявшего собой фигуру Геркулеса, древний торс был найден при раскопках у театра Помпея).
М.А. Алданов много рассуждает о человеке, который будет увековечен в истории, и убедительно показывает, как в одной и той же личности уживается высокое и низменное. Например, беседуя с художниками, Вазари узнает, что они часто говорят друг о друге нелицеприятные веши. Однако при определенном умении смягчить краски он все же сумел сохранить со всеми хорошие отношения. Вазари поссорился только с одним художником: с тем, который раскритиковал его самого. Здесь уже авторская ирония проявляется по отношению к предприимчивому Вазари: считая себя тонким знатоком человеческих душ, он разделяет пороки других. Тот же Вазари, создавая книгу, понимает, что все люди врут: те, кто сетует на нищету, сгущают краски, те, кто говорит о славе и поклонниках, тоже склонны к преувеличению. Даже великий Микеланджело, сетуя на то, что не оставит после себя школы, на самом деле просто не хочет никого учить. И читатель это понимает не только со слов Вазари, но и после сцены в Сикстинской капелле, куда приходит Микеланджело, чтобы полюбоваться своим шедевром. Молодые художники, копирующие его фрески, бросаются к нему, чтобы показать свои работы и выразить почести, но гений поспешно уходит. Между тем любой из этих иных талантов посчитал бы за великую честь стать его учеником. Ни последователей в творчестве, ни искренней привязанности в родне не увидит Микеланджело. В рассказе есть эпизод, когда Вазари случайно встречает его племянника Леонардо Буонаротти, который по родственному долгу интересуется живописью, и тот сообщает, что в городе находится инкогнито. Становится очевидным, что прибыл он, чтобы поинтересоваться наследством знаменитого дядюшки и явно не будет предаваться скорби в связи с его кончиной.
В рассказе есть любопытная повторяющаяся деталь: то и дело дует необычный ветер, поздний сирокко, редкий для летнего Рима. Он еще раз напоминает о том, что все в этой жизни проходит и даже прекрасный когда-то Бельведерский торс, бывший частью знаменитой некогда статуи, все лишь печальный обломок, напоминающий о былом величии стертого с лица земли древнего города. Но даже спус тя две тысячи лет торс все еще остается символом настоящего искусства, потому что в нем есть «священная простота».
В уста Вазари М.А. Алданов вкладывает мудрую фразу о том, что в этом мире надо пользоваться жизнью и жить по-своему.
Благодаря все тому же сирокко папе Пию IV удается избежать покушения. В последний момент ветер донес Аккольти голос, предписывающий отложить дело. Образ сирокко наполняется магическим свойством вершить людские судьбы.
Вторую часть рассказа под названием «Мудрец» можно считать своеобразным эпилогом к первой. Действие ее происходит уже после смерти Микеланджело. Счастливые наследники приглашают Вазари в гости. М.А. Алданов не скупится на описание шикарного дома Леонардо во Флоренции и великолепно сервированного стола. Салат с кремонской мортадел-лой, устрицы в раззолоченных раковинах, начиненная орехами птица, апельсины в горящем соусе - все эти художественные детали символизируют излишество и тщеславие. Среди всего этого блеска и показной роскоши ясно видна никчемность жизни самого племянника Микеланджело. К примеру, он отводит лучшую комнату в доме под рабочий кабинет, хотя вовсе ни над чем не работает. При этом постаревший Вазари все еще увлечен живописью и готовит второе издание книги. М.А. Алданов подчеркивает, что, хотя среди гостей были люди не очень большого достатка, они понимали, что все приготовление хозяев сделаны от души и направлены прежде всего на то, ч тобы доставить приглашенным как можно больше удовольствия, «насмешливого недоброжелательства к хозяевам почти не было». В финальной части рассказа читатель вновь встречает Бельведерский торс, вернее, его копию в кабинете у Леонардо. Но это всего лишь копия гениального творения. Как и сам Леонардо, пытающийся копировать чужие вкусы и привычки, она никогда не заменит подлинник. Бельведерский торс, как известно, копировали целые поколения мастеров эпохи Возрождения, но уникальной исторической ценностью обладает только оригинал.
