В 1857 году была напечатана повесть «Юность» Толстого. Краткое содержание двух предыдущих повестей, «Детство» и «Отрочество», придётся прочитать всем тем, кто хочет знать больше о главном герои «Юности». Повесть является частью псевдо-автобиографической трилогией.
Главного героя повести зовут Николай Иртеньев. В третьей части трилогии он представлен уже юношей. Николай готовится к вступительным экзаменам в университет. Для главного героя настало время всерьёз задуматься о своём будущем и о выборе жизненного пути. Иртеньев стремится к самодисциплине и нравственному самосовершенствованию. Для этих целей он заводит специальную тетрадь, чтобы записывать свои жизненные принципы, которым он намерен неукоснительно следовать. Помимо этого, Николай исповедуется, стараясь вспомнить даже самые давние и уже забытые грехи. После исповеди главный герой чувствует себя родившимся заново.
Поступив в университет, Иртеньев ощущает себя взрослым и отправляется со своими друзьями в ресторан, чтобы отметить зачисление. Николай внимательно наблюдает за поведением своих знакомых. Дмитрий Нехлюдов – образец нравственности. Он не пьёт, не курит и не играет в азартные игры, как другие. Однако Николай решил подражать Дубкову и Володе. Главный герой пьёт шампанское и курит папиросу.
На следующий день Иртеньев отправляется с визитами к знакомым своих родителей. Отец считает, что его сын стал взрослым, а значит, должен привыкать к светской жизни. Николаю скучно в обществе малознакомых людей. Только с Дмитрием Нехлюдовым он может позволить себе быть собой. Дмитрий приглашает друга в своё имение. После долгой душевной беседы с Нехлюдовым у главного героя появляется желание с ним породниться. Дмитрий может жениться на его сестре, или он сам женится на сестре Дмитрия. На следующий день главный герой едет в деревню, где придаётся детским воспоминаниям. Здесь он много размышляет о матери, о своём месте в этом мире и наслаждается всеми прелестями деревенской жизни.
Иртеньев-старший женился во второй раз. У детей не складываются отношения с мачехой. Через несколько месяцев после женитьбы отец Николая и сам начинает чувствовать ненависть к новой жене.
Николай разочарован своей студенческой жизнью, которую он представлял по-другому. Главный герой продолжает общение с Нехлюдовым, не пренебрегая при этом студенческими кутежами, за что Дмитрий его осуждает. Новые знакомые Николая не отличаются благонравием. Они ждут от жизни, прежде всего, удовольствий, не задумываясь над тем, каким образом они будут получены. Главного героя раздражает светское общение, которое он считает слишком лицемерным. Под влиянием новых друзей Николай забывает об учёбе и увлекается погоней за удовольствиями. Результатом становится провал на экзаменах.
Иртеньев запирается в своей комнате, чувствуя стыд и отчаяние. Он разочарован жизнью и не хочет ни с кем разговаривать. Однажды Николай находит тетрадь, в которую записывал правила жизни. Юноша испытывает раскаяние и долго плачет. Николай решает следовать своим правилам и дальше. Но теперь он намерен никогда от них не отступать.
Главный герой повести невольно вызывает симпатию читателя. Николая отличается самостоятельность, которая возникла вследствие его продолжительного одиночества. Юноша растёт без матери. Отец постоянно занят. С сестрой можно обсуждать далеко не все темы. Главный герой принимает решение заняться самовоспитанием. Он испытывает острую потребность в нравственном стержне, без которого, по его мнению, невозможно прожить свою жизнь достойно. Религия становится для молодого человека одним из способов достигнуть нравственного идеала. Николай верит, что искреннее раскаяние в грехах на исповеди сможет очистить душу. Однако религии оказывается недостаточно. Юноша начинает придумывать собственные правила, следование которым должно сделать его ещё совершеннее.
Как и многие молодые люди его возраста, Николай склонен быстро увлекаться и так же быстро разочаровываться. Студенческая жизнь кажется ему очередной ступенью к нравственному идеалу. Посещение «храма науки», как и посещения Божьего храма, должно возвысить главного героя, способствовать совершенствованию его моральных качеств.
Заблуждения о студенческой жизни
В реальности студенческая жизнь оказалась не такой, какой её ожидал увидеть Николай. Студенты не только далеки от нравственного идеала, они к нему и не стремятся. Главный герой пытается найти радость жизни в запретных удовольствиях, но и они, в конце концов, его разочаровывают и доставляют огромное количество хлопот.
В конце повести юноша приходит к выводу о том, что начал свой путь правильно, но затем сбился с него. Николай ставит перед собой задачу вернуться на путь истинный. Главный герой вновь принимает решение осознанно и самостоятельно, не испытывая давления извне.
Николай бессознательно тянется к человеку, который соответствует его представлениям о нравственном идеале. Нехлюдов становится «альтер эго» главного героя. Но в отличие от Николая, Дмитрий не ставит перед собой цели приобрести высокие моральные качества. Такими качествами он обладает от рождения. Нехлюдову не приходится прикладывать каких бы то ни было усилий, чтобы стать «правильным». Убеждение о том, что пить, курить и придаваться различным формам разврата – это зло, является его внутренним ориентиром. Это такое же неотъемлемое и неизменное его качество, как, например, цвет волос или глаз. У Нехлюдова нет необходимости прятаться от всевозможных соблазнов, от которых так неистово пытается уберечь себя Иртеньев. Дмитрий просто не представляет, что его поведение может быть каким-то другим. Любое иное поведение, отличное от того, которое он имеет, для него противоестественно.
Следует отметить, что Дмитрий не пытается казаться «хорошим», не проявляет ханжества. Все его действия полностью искренни и соответствуют его внутренним моральным установкам. Дмитрий никогда не навязывает окружающим свой «моральный кодекс», однако считается необходимым сделать замечание оступившемуся другу.
Юность – один из самых непростых периодов в жизни человека. Она знаменует собой переход в новую жизнь. Не совершить роковую ошибку поможет самоконтроль и участие близкого человека.
Значительное место в повести отведено размышлениям главного героя, описанию его ощущений. В произведении мало событий. Автор решил посвятить свою повесть внутреннему миру Николая. События, как таковые, необходимы только затем, чтобы показать движения души главного героя, его реакцию на происходящее.
Николаю Иртеньеву, главному герою повести, идет шестнадцатый год. Это добрый, умный и чуткий молодой человек, много размышляющий о жизненных ценностях и самосовершенствовании. Одним из источников вдохновения является его дружба с Дмитрием Нехлюдовым, которым Николенька искренне восхищен. Он мечтает об учебе в университете, о добрых поступках и помощи беднякам.
Николай исповедуется духовнику. Он ощущает себя после исповеди счастливым, нравственно переродившимся, готовым к новой жизни человеком. Поздним вечером юноша спохватывается, что не рассказал об одном прегрешении, мучается этим, а утром отправляется в монастырь. Здесь главный герой получает благословение монаха. Теперь его переполняет чувство особой чистоты, но оно быстро исчезает из-за мелких неурядиц.
Николенька решает завести особую тетрадь и записывать туда правила и обязанности, необходимые для определения цели в жизни.
Все домашние за исключением старшего брата Володи и гувернера Сен-Жерома уезжают в деревню. Весна и полная свобода расслабляют героя, мешают ему до конца серьезно отнестись к подготовке к экзаменам.
Первым он должен выдержать экзамен по истории. К нему Николай готов и за блестящий ответ получает отличную оценку. Вторым экзаменом была математика. Николенька не подготовил два билета. Ответ на один – по биному Ньютона – ему объясняет Нехлюдов. Николай вытягивает вопрос по второй невыученной теме. Ему удается обменяться темами с другим поступающим. В результате он снова сдает на отлично. Латинский язык младший Иртеньев сдал на самую низшую оценку. Он считает ее незаслуженной, так как ему дали для перевода текст, которого не было в подготовке к экзаменам.
Последнее испытание – закон божий – позади. Николай принимает поздравления в связи с поступлением. Он чувствует себя взрослым. Пробует курить трубку, едет вместе с Нехлюдовым, Володей и его приятелем Дубковым в ресторан отпраздновать свой успех.
Здесь происходит инцидент, о котором Николенька будет вспоминать долгие годы. Выпив несколько бокалов шампанского, он решил прикурить от свечи, стоящей на соседнем столике. Возникает неприятная ссора с незнакомым ему человеком.
Перед отъездом в деревню отец попросил Николеньку нанести визиты знакомым. У Валахиных он встречает Сонечку, которую не видел около трех лет. Герой решает, что он влюблен в нее. У Корнаковых герою подсказывают, что его отношение к князю Ивану Ивановичу должно быть обязательно почтительным. Ведь речь идет о наследстве. Семейство Ивиных показывает гостю свою холодность. Князь Иван Иванович кажется Николеньке неискренним, а его ласковость — притворной. Николаю стоило огромного терпения выдержать эти вынужденные беседы. Ему откровенно скучно.
Николай едет погостить на дачу к Нехлюдовым. Здесь он знакомится с матерью, сестрой и тетей Дмитрия. Софья Ивановна (тетя) искренне восхищает героя, он видит ее настоящую деятельную любовь к людям. А вот в Любови Сергеевне, девушке, которая живет в доме у Нехлюдовых, Николенька не видит ничего интересного. Хотя в нее влюблен Дмитрий. На даче герою очень комфортно, потому что отношение к нему серьезное, как ко взрослому.
Николеньке очень понравилась младшая сестра Дмитрия – Варенька. Но он заставляет себя вспомнить, что испытывает нежные чувства к Сонечке.
Главный герой вместе со старшим братом едет в деревню, куда на летний отдых уехала вся семья. Николенька наслаждается удовольствиями деревенской жизни: природой, плаванием, катанием на лошадях, свежими овощами и фруктами. Его увлекли французские романы. Он занялся музыкой, осваивает нотную грамоту, много играет на фортепиано и надеется, что это умение поможет ему очаровывать барышень.
Соседствует семья Иртеньевых с Епифановыми. Отец начинает ухаживать за дочерью хозяйки соседского имения, Авдотьей Васильевной, а затем объявляет о своей женитьбе на ней.
Этот год приносит Николаю много впечатлений: первые влюбленности, которые быстро проходят, первый взрослый бал у Корнаковых, первый студенческий кутеж. Николеньку поразило, что на следующий день после глупого и скучного кутежа все его участники притворялись и рассказывали, как им было весело.
В Москву возвращается отец с молодой женой. Мачеха любит отца, но не желает менять своих привычек. Отец к ней быстро охладел. С остальными членами семьи Авдотья не нашла взаимопонимания.
Дружба с Нехлюдовым продолжается. Николай часто бывает в их доме, чувствует себя здесь очень уютно. Он много общается с Варенькой. Но затем начинает метаться между рассудительным Нехлюдовым и новыми знакомыми – Зухиным и Семеновым. Они привлекли его легкостью, желанием получать от жизни удовольствия. Главному герою с ними интересно. Между Дмитрием и Николаем происходит ссора, и они перестают быть близкими людьми.
Экзамен по математике Николенька провалил, потому что небрежно к нему подготовился. Его не переводят на следующий курс. После долгих раздумий герой решает оставить глупости и начать новую жизнь.
Я сказал, что дружба моя с Дмитрием открыла мне новый взгляд на жизнь, ее цель и отношения. Сущность этого взгляда состояла в убеждении, что назначение человека есть стремление к нравственному усовершенствованию и что усовершенствование это легко, возможно и вечно. Но до сих пор я наслаждался только открытием новых мыслей, вытекающих из этого убеждения, и составлением блестящих планов нравственной, деятельной будущности; но жизнь моя шла все тем же мелочным, запутанным и праздным порядком.
Те добродетельные мысли, которые мы в беседах перебирали с обожаемым другом моим Дмитрием, чудесным Митей, как я сам с собою шепотом иногда называл его, еще нравились только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли с такой свежей силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о том, сколько времени я потерял даром, и тотчас же, в ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни, с твердым намерением никогда уже не изменять им.
И с этого времени я считаю начало юности .
Мне был в то время шестнадцатый год в исходе. Учителя продолжали ходить ко мне. St.-Jérôme присматривал за моим учением, и я поневоле и неохотно готовился к университету. Вне учения занятия мои состояли: в уединенных бессвязных мечтах и размышлениях, в деланиях гимнастики, с тем чтобы сделаться первым силачом в мире, в шлянии без всякой определенной цели и мысли по всем комнатам и особенно коридору девичьей и в разглядывании себя в зеркало, от которого, впрочем, я всегда отходил с тяжелым чувством уныния и даже отвращения. Наружность моя, я убеждался, не только была некрасива, но я не мог даже утешать себя обыкновенными утешениями в подобных случаях. Я не мог сказать, что у меня выразительное, умное или благородное лицо. Выразительного ничего не было – самые обыкновенные, грубые и дурные черты; глаза маленькие, серые, особенно в то время, когда я смотрелся в зеркало, были скорее глупые, чем умные. Мужественного было еще меньше: несмотря на то, что я был не мал ростом и очень силен по летам, все черты лица были мягкие, вялые, неопределенные. Даже и благородного ничего не было; напротив, лицо мое было такое, как у простого мужика, и такие же большие ноги и руки; а это в то время мне казалось очень стыдно.
В тот год, как я вступил в университет, святая была как-то поздно в апреле, так что экзамены были назначены на Фоминой, а на страстной я должен был и говеть, и уже окончательно приготавливаться.
Погода после мокрого снега, который, бывало, Карл Иваныч называл«сын за отцом пришел», уже дня три стояла тихая, теплая и ясная. На улицах не видно было клочка снега, грязное тесто заменилось мокрой, блестящей мостовой и быстрыми ручьями. С крыш уже на солнце стаивали последние капели, в палисаднике на деревьях надувались почки, на дворе была сухая дорожка, к конюшне мимо замерзлой кучи навоза и около крыльца между камнями зеленелась мшистая травка. Был тот особенный период весны, который сильнее всего действует на душу человека: яркое, на всем блестящее, но не жаркое солнце, ручьи и проталинки, пахучая свежесть в воздухе и нежно-голубое небо с длинными прозрачными тучками. Не знаю почему, но мне кажется, что в большом городе еще ощутительнее и сильнее на душу влияние этого первого периода рождения весны, – меньше видишь, но больше предчувствуешь. Я стоял около окна, в которое утреннее солнце сквозь двойные рамы бросало пыльные лучи на пол моей невыносимо надоевшей мне классной комнаты, и решал на черной доске какое-то длинное алгебраическое уравнение. В одной руке я держал изорванную мягкую «Алгебру» Франкера, в другой – маленький кусок мела, которым испачкал уже обе руки, лицо и локти полуфрачка. Николай в фартуке, с засученными рукавами, отбивал клещами замазку и отгибал гвозди окна, которое отворялось в палисадник. Его занятие и стук, который он производил, развлекали мое внимание. Притом я был в весьма дурном, недовольном расположении духа. Все как-то мне не удавалось: я сделал ошибку в начале вычисления, так что надо было все начинать сначала; мел я два раза уронил, чувствовал, что лицо и руки мои испачканы, губка где-то пропала, стук, который производил Николай, как-то больно потрясал мои нервы. Мне хотелось рассердиться и поворчать; я бросил мел, «Алгебру» и стал ходить по комнате. Но мне вспомнилось, что нынче страстная середа, нынче мы должны исповедоваться и что надо удерживаться от всего дурного; и вдруг я пришел в какое-то особенное, кроткое состояние духа и подошел к Николаю.
– Позволь, я тебе помогу, Николай, – сказал я, стараясь дать своему голосу самое кроткое выражение; и мысль, что я поступаю хорошо, подавив свою досаду и помогая ему, еще более усилила во мне это кроткое настроение духа.
Замазка была отбита, гвозди отогнуты, но, несмотря на то, что Николай из всех сил дергал за перекладины, рама не подавалась.
«Если рама выйдет теперь сразу, когда я потяну с ним, – подумал я, – значит, грех, и не надо нынче больше заниматься». Рама подалась набок и вышла.
– Куда отнести ее? – сказал я.
– Позвольте, я сам управлюсь, – отвечал Николай, видимо, удивленный и, кажется, недовольный моим усердием, – надо не спутать, а то там, в чулане, они у меня по номерам.
– Я замечу ее, – сказал я, поднимая раму.
Мне кажется, что, если бы чулан был версты за две и рама весила бы вдвое больше, я был бы очень доволен. Мне хотелось измучиться, оказывая эту услугу Николаю. Когда я вернулся в комнату, кирпичики и соляные пирамидки были уже переложены на подоконник и Николай крылышком сметал песок и сонных мух в растворенное окно. Свежий пахучий воздух уже проник в комнату и наполнял ее. Из окна слышался городской шум и чиликанье воробьев в палисаднике.
Все предметы были освещены ярко, комната повеселела, легкий весенний ветерок шевелил листы моей «Алгебры» и волоса на голове Николая. Я подошел к окну, сел на него, перегнулся в палисадник и задумался.
Какое-то новое для меня, чрезвычайно сильное и приятное чувство вдруг проникло мне в душу. Мокрая земля, по которой кое-где выбивали ярко-зеленые иглы травы с желтыми стебельками, блестящие на солнце ручьи, по которым вились кусочки земли и щепки, закрасневшиеся прутья сирени с вспухлыми почками, качавшимися под самым окошком, хлопотливое чиликанье птичек, копошившихся в этом кусте, мокрый от таявшего на нем снега черноватый забор, а главное – этот пахучий сырой воздух и радостное солнце говорили мне внятно, ясно о чем-то новом и прекрасном, которое, хотя я не могу передать так, как оно сказывалось мне, я постараюсь передать так, как я воспринимал его, – все мне говорило про красоту, счастье и добродетель, говорило, что как то, так и другое легко и возможно для меня, что одно не может быть без другого, и даже что красота, счастье и добродетель – одно и то же. «Как мог я не понимать этого, как дурен я был прежде, как я мог бы и могу быть хорош и счастлив в будущем! – говорил я сам себе. – Надо скорей, скорей, сию же минуту сделаться другим человеком и начать жить иначе». Несмотря на это, я, однако, долго еще сидел на окне, мечтая и ничего не делая. Случалось ли вам летом лечь спать днем в пасмурную дождливую погоду и, проснувшись на закате солнца, открыть глаза и в расширяющемся четырехугольнике окна, из-под полотняной сторы, которая, надувшись, бьется прутом об подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую, лиловатую сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещенную яркими косыми лучами, услыхать вдруг веселую жизнь птиц в саду и увидать насекомых, которые вьются в отверстии окна, просвечивая на солнце, почувствовать запах последождевого воздуха и подумать: «Как мне не стыдно было проспать такой вечер», – и торопливо вскочить, чтобы идти в сад порадоваться жизнью? Если случалось, то вот образчик того сильного чувства, которое я испытывал в это время.
«Нынче я исповедаюсь, очищаюсь от всех грехов, – думал я, – и больше уж никогда не буду… (тут я припомнил все грехи, которые больше всего мучили меня). Буду каждое воскресенье ходить непременно в церковь, и еще после целый час читать Евангелие, потом из беленькой, которую я буду получать каждый месяц, когда поступлю в университет, непременно два с полтиной (одну десятую) я буду отдавать бедным, и так, чтобы никто не знал: и не нищим, а стану отыскивать таких бедных, сироту или старушку, про которых никто не знает.
У меня будет особенная комната (верно, St.-Jérôme’ова) и я буду сам убирать ее и держать в удивительной чистоте; человека же ничего для себя не буду заставлять делать. Ведь он такой же, как и я. Потом буду ходить каждый день в университет пешком (а ежели мне дадут дрожки, то продам их и деньги эти отложу тоже на бедных) и в точности буду исполнять все (что было это «все», я никак бы не мог сказать тогда, но я живо понимал и чувствовал это «все» разумной, нравственной, безупречной жизни). Буду составлять лекции и даже вперед проходить предметы, так что на первом курсе буду первым и напишу диссертацию; на втором курсе уже вперед буду знать все, и меня могут перевести прямо в третий курс, так что я восемнадцати лет кончу курс первым кандидатом с двумя золотыми медалями, потом выдержу на магистра, на доктора и сделаюсь первым ученым в России… даже в Европе я могу быть первым ученым… Ну, а потом? – спрашивал я сам себя, но тут я припомнил, что эти мечты – гордость, грех, про который нынче же вечером надо будет сказать духовнику, и возвратился к началу рассуждений: – Для приготовления к лекциям я буду ходить пешком на Воробьевы горы; выберу себе там местечко под деревом и буду читать лекции; иногда возьму с собой что-нибудь закусить: сыру или пирожок от Педотти, или что-нибудь. Отдохну и потом стану читать какую-нибудь хорошую книгу, или буду рисовать виды, или играть на каком-нибудь инструменте (непременно выучусь играть на флейте). Потом она тоже будет ходить гулять на Воробьевы горы и когда-нибудь подойдет ко мне и спросит: кто я такой? Я посмотрю на нее этак печально и скажу, что я сын священника одного и что я счастлив только здесь, когда один, совершенно один-одинешенек. Она подаст мне руку, скажет что-нибудь и сядет подле меня. Так каждый день мы будем приходить сюда, будем друзьями, и я буду целовать ее… Нет, это нехорошо. Напротив, с нынешнего дня я уж больше не буду смотреть на женщин. Никогда, никогда не буду ходить в девичью, даже буду стараться не проходить мимо; а через три года выйду из-под опеки и женюсь непременно. Буду делать нарочно движенья как можно больше, гимнастику каждый день, так что, когда мне будет двадцать пять лет, я буду сильней Раппо. Первый день буду держать по полпуда «вытянутой рукой» пять минут, на другой день двадцать один фунт, на третий день двадцать два фунта и так далее, так что, наконец, по четыре пуда в каждой руке, и так, что буду сильнее всех в дворне; и когда вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить меня или станет отзываться непочтительно об ней, я возьму его так, просто, за грудь, подниму аршина на два от земли одной рукой и только подержу, чтоб чувствовал мою силу, и оставлю; но, впрочем, и это нехорошо; нет, ничего, ведь я ему зла не сделаю, а только докажу, что я…»
Да не упрекнут меня в том, что мечты моей юности так же ребячески, как мечты детства и отрочества. Я убежден в том, что, ежели мне суждено прожить до глубокой старости и рассказ мой догонит мой возраст, я стариком семидесяти лет буду точно так же невозможно ребячески мечтать, как и теперь. Буду мечтать о какой-нибудь прелестной Марии, которая полюбит меня, беззубого старика, как она полюбила Мазепу, о том, как мой слабоумный сын вдруг сделается министром по какому-нибудь необыкновенному случаю, или о том, как вдруг у меня будет пропасть миллионов денег. Я убежден, что нет человеческого существа и возраста, лишенного этой благодетельной, утешительной способности мечтания. Но, исключая общей черты невозможности – волшебности мечтаний, мечтания каждого человека и каждого возраста имеют свой отличительный характер. В тот период времени, который я считаю пределом отрочества и началом юности, основой моих мечтаний были четыре чувства: любовь к ней, к воображаемой женщине, о которой я мечтал всегда в одном и том же смысле и которую всякую минуту ожидал где-нибудь встретить. Эта она была немножко Сонечка, немножко Маша, жена Василья, в то время, как она моет белье в корыте, и немножко женщина с жемчугами на белой шее, которую я видел очень давно в театре, в ложе подле нас. Второе чувство было любовь любви. Мне хотелось, чтобы все меня знали и любили. Мне хотелось сказать свое имя: Николай Иртеньев, и чтобы все были поражены этим известием, обступили меня и благодарили бы за что-нибудь. Третье чувство было надежда на необыкновенное, тщеславное счастье – такая сильная и твердая, что она переходила в сумасшествие. Я так был уверен, что очень скоро, вследствие какого-нибудь необыкновенного случая, вдруг сделаюсь самым богатым и самым знатным человеком в мире, что беспрестанно находился в тревожном ожидании чего-то волшебно счастливого. Я все ждал, что вот начнется, и я достигну всего, чего может желать человек, и всегда повсюду торопился, полагая, что уже начинается там, где меня нет. Четвертое и главное чувство было отвращение к самому себе и раскаяние, но раскаяние до такой степени слитое с надеждой на счастие, что оно не имело в себе ничего печального. Мне казалось так легко и естественно оторваться от всего прошедшего, переделать, забыть все, что было, и начать свою жизнь со всеми ее отношениями совершенно снова, что прошедшее не тяготило, не связывало меня. Я даже наслаждался в отвращении к прошедшему и старался видеть его мрачнее, чем оно было. Чем чернее был круг воспоминаний прошедшего, тем чище и светлее выдавалась из него светлая, чистая точка настоящего и развивались радужные цвета будущего. Этот-то голос раскаяния и страстного желания совершенства и был главным новым душевным ощущением в ту эпоху моего развития, и он-то положил новые начала моему взгляду на себя, на людей и на мир божий. Благой, отрадный голос, столько раз с тех пор, в те грустные времена, когда душа молча покорялась власти жизненной лжи и разврата, вдруг смело восстававший против всякой неправды, злостно обличавший прошедшее, указывавший, заставляя любить ее, ясную точку настоящего и обещавший добро и счастье в будущем, – благой, отрадный голос! Неужели ты перестанешь звучать когда-нибудь?
Папа эту весну редко бывал дома. Но зато, когда это случалось, он бывал чрезвычайно весел, бренчал на фортепьянах свои любимые штучки, делал сладенькие глазки и выдумывал про всех нас и Мими шуточки, вроде того, что грузинский царевич видел Мими на катанье и так влюбился, что подал прошение в синод об разводной, что меня назначают помощником к венскому посланнику, – и с серьезным лицом сообщал нам эти новости; пугал Катеньку пауками, которых она боялась; был очень ласков с нашими приятелями Дубковым и Нехлюдовым и беспрестанно рассказывал нам и гостям свои планы на будущий год. Несмотря на то, что планы эти почти каждый день изменялись и противоречили один другому, они были так увлекательны, что мы их заслушивались, и Любочка, не смигивая, смотрела прямо на рот папа, чтобы не проронить ни одного слова. То план состоял в том, чтобы нас оставить в Москве в университете, а самому с Любочкой ехать на два года в Италию, то в том, чтоб купить именье в Крыму, на южном берегу, и ездить туда каждое лето, то в том, чтобы переехать в Петербург со всем семейством, и т. п. Но, кроме особенного веселья, в папа последнее время произошла еще перемена, очень удивлявшая меня. Он сшил себе модное платье – оливковый фрак, модные панталоны со штрипками и длинную бекешу, которая очень шла к нему, и часто от него прекрасно пахло духами, когда он ездил в гости, и особенно к одной даме, про которую Мими не говорила иначе, как со вздохом и с таким лицом, на котором так и читаешь слова: «Бедные сироты! Несчастная страсть! Хорошо, что ее уж нет», и т. п. Я узнал от Николая, потому что папа ничего не рассказывал нам про свои игорные дела, что он играл особенно счастливо эту зиму; выиграл что-то ужасно много, положил деньги в ломбард и весной не хотел больше играть. Верно, от этого, боясь не удержаться, ему так хотелось поскорее уехать в деревню. Он даже решил, не дожидаясь моего вступления в университет, тотчас после пасхи ехать с девочками в Петровское, куда мы с Володей должны были приехать после.
Володя всю эту зиму и до самой весны был неразлучен с Дубковым (с Дмитрием же они начинали холодно расходиться). Главные их удовольствия, сколько я мог заключить по разговорам, которые слышал, постоянно заключались в том, что они беспрестанно пили шампанское, ездили в санях под окна барышни, в которую, как кажется, влюблены были вместе, и танцевали визави уже не на детских, а на настоящих балах. Это последнее обстоятельство, несмотря на то, что мы с Володей любили друг друга, очень много разъединило нас. Мы чувствовали слишком большую разницу – между мальчиком, к которому ходят учителя, и человеком, который танцует на больших балах, – чтобы решиться сообщать друг другу свои мысли. Катенька была уже совсем большая, читала очень много романов, и мысль, что она скоро может выйти замуж, уже не казалась мне шуткой; но, несмотря на то, что и Володя был большой, они не сходились с ним и даже, кажется, взаимно презирали друг друга. Вообще, когда Катенька бывала одна дома, ничто, кроме романов, ее не занимало, и она большей частью скучала; когда же бывали посторонние мужчины, то она становилась очень жива и любезна и делала глазами то, что уже я понять никак не мог, что она этим хотела выразить. Потом только, услыхав в разговоре от нее, что одно позволительное для девицы кокетство – это кокетство глаз, я мог объяснить себе эти странные неестественные гримасы глазами, которые других, кажется, вовсе не удивляли. Любочка тоже уже начинала носить почти длинное платье, так что ее гусиные ноги были почти не видны, но она была такая же плакса, как и прежде. Теперь она мечтала уже выйти замуж не за гусара, а за певца или музыканта и с этой целью усердно занималась музыкой. St.-Jérôme, который, зная, что остается у нас в доме только до окончания моих экзаменов, приискал себе место у какого-то графа, с тех пор как-то презрительно смотрел на наших домашних. Он редко бывал дома, стал курить папиросы, которые были тогда большим щегольством, и беспрестанно свистал через карточку какие-то веселенькие мотивы. Мими становилась с каждым днем все огорченнее и огорченнее и, казалось, с тех пор, как мы все начинали вырастать большими, ни от кого и ни от чего не ожидала ничего хорошего.
Когда я пришел обедать, я застал в столовой только Мими, Катеньку, Любочку и St.-Jérôme’а; папа не был дома, а Володя готовился к экзамену с товарищами в своей комнате и потребовал обед к себе. Вообще это последнее время большей частью первое место за столом занимала Мими, которую мы никто не уважали, и обед много потерял своей прелести. Обед уже не был, как при maman или бабушке, каким-то обрядом, соединяющим в известный час все семейство и разделяющим день на две половины. Мы позволяли себе опаздывать, приходить ко второму блюду, пить вино в стаканах (чему подавал пример сам St.-Jérôme), разваливаться на стуле, вставать не дообедав и тому подобные вольности. С тех пор обед перестал быть, как прежде, ежедневным семейным радостным торжеством. То ли дело, бывало, в Петровском, когда в два часа все, умытые, одетые к обеду, сидят в гостиной и, весело разговаривая, ждут условленного часа. Именно в то самое время, как хрипят часы в официантской, чтоб бить два, с салфеткой на руке, с достойным и несколько строгим лицом, тихими шагами входит Фока. «Кушанье готово!» – провозглашает он громким, протяжным голосом, и все с веселыми, довольными лицами, старшие впереди, младшие сзади, шумя крахмаленными юбками и поскрипывая сапогами и башмаками, идут в столовую и, негромко переговариваясь, рассаживаются на известные места. Или то ли дело, бывало, в Москве, когда все, тихо переговариваясь, стоят перед накрытым столом в зале, дожидаясь бабушки, которой Гаврило уже прошел доложить, что кушанье поставлено, – вдруг отворяется дверь, слышен шорох платья, шарканье ног, и бабушка, в чепце с каким-нибудь необыкновенным лиловым бантом, бочком, улыбаясь или мрачно косясь (смотря по состоянию здоровья), выплывает из своей комнаты. Гаврило бросается к ее креслу, стулья шумят, и, чувствуя, как по спине пробегает какой-то холод – предвестник аппетита, берешься за сыроватую крахмаленную салфетку, съедаешь корочку хлеба и с нетерпеливой и радостной жадностью, потирая под столом руки, поглядываешь на дымящие тарелки супа, которые по чинам, годам и вниманию бабушки разливает дворецкий.
Теперь я уже не испытывал никакой ни радости, ни волнения, приходя к обеду.
Болтовня Мими, St.-Jérôme’а и девочек о том, какие ужасные сапоги носит русский учитель, как у княжон Корнаковых платья с воланами и т. д., – болтовня их, прежде внушавшая мне искреннее презрение, которое я, особенно в отношении Любочки и Катеньки, не старался скрывать, не вывела меня из моего нового, добродетельного расположения духа. Я был необыкновенно кроток; улыбаясь, слушал их особенно ласково, почтительно просил передать мне квасу и согласился с St.-Jérôme’ом, поправившим меня в фразе, которую я сказал за обедом, говоря, что красивее говорить je puis, чем je peux. Должен, однако, сознаться, что мне было несколько неприятно то, что никто не обратил особенного внимания на мою кротость и добродетель. Любочка показала мне после обеда бумажку, на которой она записала все свои грехи; я нашел, что это очень хорошо, но что еще лучше в душе своей записать все свои грехи, и что «все это не то».
– Отчего же не то? – спросила Любочка.
– Ну, да и это хорошо; ты меня не поймешь, – и я пошел к себе на верх, сказав St.-Jérôme’у, что иду заниматься, но, собственно, с тем, чтобы до исповеди, до которой оставалось часа полтора, написать себе на всю жизнь расписание своих обязанностей и занятий, изложить на бумаге цель своей жизни и правила, по которым всегда уже, не отступая, действовать.
Повесть Толстого «Юность» входит в автобиографическую трилогию и является завершающей книгой после частей «Детство» и «Отрочество». В ней автор продолжает рассказывать о жизни семьи Иртеньевых. В центре внимания писателя по-прежнему Николенька, уже повзрослевший, 16-летний юноша.
Мятежи и бури молодой души в повести «Юность»
Закончил Л.Н.Толстой «Юность», краткое содержание которой мы сейчас рассмотрим, в 1857-м году, спустя 5 лет после написания первой повести цикла - «Детство». За это время изменился и сам писатель: духовно вырос, многое переработал в своей душе и в сознании. Вместе с ним глубокий и трудный путь самопознания и нравственного самосовершенствования прошёл его любимый герой, Николенька: из чувствительного, доброго мальчугана он превратился в напряжённо размышляющего, настойчиво ищущего свой путь молодого человека.
Начинает Толстой «Юность» (краткое содержание её перед нами) описанием душевного состояния Николеньки. Он готовится к поступлению в университет и мечтает о будущем и своём высоком назначении. Поставив перед собой задачу нравственного развития, герой записывает в специальную тетрадь свои размышления, совершённые поступки, обязанности, правила, которым он должен следовать, если хочет стать действительно духовной личностью.
На исповедываясь перед духовником, Иртеньев испытывает чувство глубокого очищения, близости к Богу и особой любви к нему, к людям и самому себе. Николеньке радостно, что он такой замечательный, просветлённый, и ему хочется, чтобы все домашние и родные знали об этом. А ночью, вспомнив об ещё одном происшествии, долго мучается, чуть свет вскакивает и мчится на новую исповедь. Получив вновь прощение и отпущение грехов, он необыкновенно счастлив. Ему кажется, что на свете нет никого чище и просветлённее, но когда в душевном порыве юноша делится своими переживаниями и ощущениями с извозчиком, тот не разделяет его эмоций. Радость Николеньки постепенно тухнет, а сам его порыв перестаёт казаться таким важным.
Л.Н. Толстой «Юность», краткое содержание которой мы вспоминаем, строит, как своего рода диалог героя с Юноша постоянно занят самоанализом, осуждением или одобрением себя. Он настойчиво ищет ответы на вопросы «что есть хорошо?» и «что есть плохо?». А ведь взросление, вступление в новую жизнь, пожалуй, самый трудный этап в судьбе каждого человека.
Николенька становится студентом - это, своего рода пропуск в мир взрослых. И молодой человек, конечно, не может не оступаться. Он дружит с Нехлюдовым, юношей более зрелым, чем он сам, серьёзным, степенным. Не лишённый наблюдательности, Иртеньев понимает, что именно Дмитрий - тот человек, на которого ему следует равняться, находясь в среде «золотой» молодёжи: он не пьёт, не курит, не ведёт себя грубо и развязно, не хвастается победами над женщинами. И совершенно противоположно поведение других приятелей Николеньки - Володи и Дубкова. Однако именно они кажутся Николаю образцом «молодчества» и «комильфо»: ведут себя непринуждённо, делают, что хотят, кутят и повесничают, и всё им сходит с рук. Николенька подражает приятелям, но ничем хорошим это не заканчивается.
Продолжает Толстой «Юность», краткое содержание которой вполне даёт возможность разобраться в сути произведения, следующим «испытанием» Николеньки: как самостоятельный и взрослый человек, он должен нанести светские визиты друзьям семейства, держаться солидно, непринуждённо, уверено, вести приятные беседы и т.д. Такие визиты даются герою с трудом, ему скучно в светских гостиных, а люди кажутся манерными, неестественными, фальшивыми. Герой не столько разбирается, сколько инстинктивно чувствует поэтому ему действительно легко и душевно только с Нехлюдовым. Тот многое умеет объяснить, избегая нравоучительного тона, держа себя с Николенькой на равных. Под влиянием Дмитрия Николай осознаёт, что этапы взросления, которые он сейчас проходит, это не просто физиологические изменения в его организме, а становление его души.
Лев Толстой «Юность» создавал с особой любовью, видя в Николеньке своего дорого старшего брата - тёзку героя, а также самого себя. Отсюда теплота и строгость, с которыми автор относится к главному герою, к его К примеру, когда Иртеньев в деревне искренне любуется природой, он чувствует её глубоко и тонко - это дорого автору, ведь подобная черта говорит о богатом внутреннем мире героя, о его эстетической зоркости.
В своих последних главах «Юность» Толстого заставляет о многом задуматься. Приступив к учёбе, попав в новую, студенческую среду дворянской молодёжи, Иртеньев поначалу начинает жить по её законам, отдалившись от Нехлюдова. Однако довольно скоро герой прозревает: в свете нет места искренним чувствам, порывам, отношениям. Всё заменяется условностями, светскими приличиями и ограничениями. Это мучает Николеньку, он разочаровывается в себе, своих прекрасных, наивных мечтах, и людях, которые его окружают.
Но когда однажды он достаёт тетрадку, которая подписана «Правила жизни». Зарыдав, герой решает, что напишет новые правила честной, чистой жизни и не изменит им. Он ждёт вторую половину своей юности, которая должна быть обязательно гораздо счастливее первой.
d1fe173d08e959397adf34b1d77e88d7
Николаю Иртеньеву уже исполнилось 15 лет. Он обирается поступать в университет, упорно готовится к экзаменам, и одновременно с этим пытается достигнуть душевного совершенства - специально для этого он заводит тетрадь «Правила жизни». На страстной неделе к ним в дом приезжает монах, которому Николай исповедуется. Но чувство очищения и радости длилось недолго – ночью он вдруг вспомнил еще об одном грехе, о котором не упомянул во время исповеди. Из-за этого он не может спать и, как только наступает раннее утро, берет извозчика и едет в монастырь на исповедь. Только после этой исповеди он чувствует себя полностью очищенным.
С блеском сдав экзамены в университет, Николай становится студентом. Это радостное событие становится настоящим поводом для праздника. Николай чувствует себя совсем взрослым, едет на Кузнецкий мост, и среди прочих мелочей, покупает табак и трубку, а вернувшись домой, пытается закурить. Ему плохо, а тут еще и его друг Дмитрий Нехлюдов, приехавший к нему, говорит о том, насколько глупо он себя ведет.
Вместе с братом Володей, Дубковым и Нехлюдовым Николай едет в ресторан, чтобы отметить свое поступление в университет. Он видит, как раскованно ведет себя его брат и Дубков, и как они отличаются от серьезного и молчаливого Нехлюдова. Но его тянет к тому, что он считает взрослой жизнью, и поэтому Николай старается подражать брату. Он выпивает шампанского и берет папиросу, прикуривая ее от свечи, стоящей на чужом столике, из-за чего возникает ссора с незнакомым ему человеком. Чувствуя себя неловко, Николай обвиняет в том, что случилось, Дубкова. Нехлюдов старается его успокоить.
Следующий день Николая посвящен визитам. Но ему скучно в компании знакомых ему людей, и только в беседе с Нехлюдовым он чувствует себя легко и непринужденно. Спокойствие и уверенность друга очень нравятся ему, а сам он признается Дмитрию, что не может разобраться в своих чувствах и мыслях относительно новой «взрослой» жизни. После дня визитов Николай уезжает в деревню, где чувствует свое единение с природой и радуется новым ощущениям, не переставая размышлять о своей будущей жизни.
Отец Николая женится. Но ни Николай, ни Володя не испытывают никаких теплых чувств к его новой жене, да и сам отец уже вскоре после свадьбы понимает, что не любит ее. Студенческая жизнь приносит Николаю не только новые впечатления, но и разочарования - он видит, что для того чтобы быть светским человеком, надо много притворятся, соблюдая массу условностей, чего не приемлет его душа. Он начинает метаться между рассудительным Нехлюдовым и своими новыми друзьями, для которых важен только один принцип: жизнь должна приносить удовольствие. И этот принцип все больше затягивает его, а результатом этого становится то, что он не может сдать первый же экзамен в университете. Он закрывается в своей комнате и даже сочувствие и утешения Нехлюдова кажутся ему притворными. Находясь в таком состоянии, он вновь берет в руки тетрадь «Правила жизни» и плачет от раскаяния. Он решает вновь делать записи в тетради и жить в соответствии с записанными им правилами.
