А.Н.ТОЛСТОЙ
Фроська тихо вошла в баню и в нерешительности остановилась.
Барин лежал на лавке на животе, и две девки - Наташка и Малашка тоже голые, стояли с боков, по очереди ожесточенно хлестали вениками по раскаленной багрово-розовой спине, блестевшей от пота. Барин блаженно жмурился, одобрительно крякал при особенно сильном ударе. Наконец, он подал им знак остановиться и, громко отдуваясь, сел, опустив широко раздвинутые ноги на пол.
- "Квасу!" - Хрипло крикнул он.
Быстро метнувшись в угол, Наташка подала ему ковш квасу. Напившись, барин заметил тихо стоявшую у дверей Фроську и поманил ее пальцем.
Медленно переступая босыми ногами по мокрому полу, стыдливо прикрывая наготу руками, она приблизилась и стала перед ним, опустив глаза. Ей стало стыдно смотреть на голого барина, стыдно стоять голой перед ним. Она стыдилась того, что ее без тени смущения разглядывают, стоя рядом две девки, которые не смущаются своей наготы.
"Новенькая!" - Воскликнул барин. "Хорошая, ничего не скажешь!". "Как зовут?" - Скороговоркой бросил он, ощупывая ее живот, ноги, зад.
"Фроськой", - тихо ответила она и вдруг вскрикнула от неожиданности и боли: барин крепко защемил пальцами левую грудь. Наслаждаясь ее живой упругостью, он двинул рукой вверх и вниз, перебирая пальцами вздувшуюся между ними поверхность груди, туго обтянутую нежной и гладкой кожей. Фроська дернулась, отскочила назад, потирая занывшую грудь.
Барин громко засмеялся и погрозил ей пальцем. Вторя ему, залились угодливым смехом Малашка и Наташка.
"Ну, ничего, привыкнешь, - хихикая сказала Наташка, - и не то еще будет", - и метнула озорными глазами на барина.
А он, довольно ухмыляясь, запустил себе между ног руку, почесывая все свои мужские пренадлежности, имеющие довольно внушительный вид.
"Ваша, девки, задача, - обратился он к Малашке и Наташке, - научить ее, - кивнул он на Фроську, - всей нашей премудрости". Он плотоядно улыбнулся, помахивая головкой набрякшего члена.
"А пока, - продолжил он, - пусть смотрит да ума набирается. А, ну, Малашка, стойку!" - Вдруг громко крикнул барин и с хрустом потянулся своим грузным телом. Малашка вышла на свободную от лавок середину помещения и согнувшись, уперлась руками в пол.
Он подошел к ней сзади, громко похлопывая по мокрому ее заду, отливавшему белизной упругой мокрой кожи и, заржав по жеребиному, начал совать свой, торчащий как кол, член под крутые ягодицы Малашки, быстро толкая его головку в скользкую мякоть женского полового органа. От охватившего вожделения лицо его налилось кровью, рот перекосился, дыхание стало громким и прерывистым, а полусогнутые колени дрожали. Наконец, упругая головка его члена раздвинула влажный, но тугой зев ее влагалища, и живот барина плотно прижался к округлому заду девки. Он снова заржал, но уже победно и, ожесточенно двигая низом туловища, стал с наслаждением предаваться половому акту. Малашку, видно тоже здорово разобрало. Она сладострастно начала стонать при каждом погружении в ее лоно мужского члена и, помогая при этом барину, двигала своим толстым задом навстречу движениям его тела.
Наташка смотрела на эту картину, целиком захваченная происходящим. Большие глаза ее еще больше расширились, рот раскрылся, а трепетное тело непроизвольно подергивалось в такт движениям барина и Малашки. Она как бы воспринимала барина вместо подружки.
А Фроська, вначале ошеломленная, постепенно стала реально воспринимать окружающее, хотя ее очень смутило бестыдство голых тел барина и девки. Она знала, что это такое, но так близко и откровенно видела половое сношение мужчины и женщины впервые.
Когда барин прилип к заду Малашки, Фроська от смущения отвернулась, но любопытство пересилило, и она, искоса кинув взгляд и увидев, что на нее никто не смотрит, осмелев, стала смотреть на них во все глаза. Не испытав на себе полноту мужской ласки, она воспринимала все сначала спокойно, но затем стала чувствовать какое-то сладостное томление, и кровь горячими струями разлилась по всему ее телу, сердце забилось, как после бега, дыхание стало прерывистым. Для всех перестало существовать время и окружающее, все, кроме совершающегося полового акта, захватившего внимание и чувства.
Вдруг барин судорожно дернулся, глаза его закатились и он со стоном выпустил из груди воздух. "Все" - вздохнул он тяжело и раслабленной походкой подошел к лавке, затем тяжело опустился на нее.
Малашка выпрямилась, блаженно потянулась и села на другую лавку. "Наташка, водки!"- Приказал барин. Та, юркнув в предбанник, вынесла на подносе бутылку водки и миску с огурцами. Барин налил себе стакан, залпом выпил и захрустел огурцом. Затем он налил его снова и поманил пальцем Малашку. Та подошла и тоже привычно залпом осушила его. За ней ту же порцию приняла Наташка.
"Иди сюда!" - Приказал барин Фроське, наливая ей стакан водки. Она взяла его и, сделав первый глоток, закашлялась, пролив почти всю жидкость.
"Ничего, - проговорил со смехом барин, - научится". И налил себе еще полстакана. Девки угодливо ему подхихиковали, жуя с огурцы.
"Ну-ка, Наташка, оторви барыню, - подал команду барин и хрипло запел, ударяя в ладони. Малашка стала вторить ему, а Наташка, подбоченясь одной рукой, а другую вскинув над головой, медленно пошла по кругу, виляя крепкими бедрами и притоптывая в такт босыми ногами.
Постепенно темп пения стал нарастать, и вместе с тем движения девки стали быстрее. Ее стройное тело с гибкой талией извивалось в непристойных движениях, с которыми она отдается мужчине. Руками она как-будто обнимала воображаемого партнера, а низом живота подмахивала его члену.
"Поддай!- Крикнул барин, - сиськами, сиськами еще порезвей!" - И быстрее повел песню. Наташка стала подпрыгивать на месте, поводя белыми плечами. Ее полные упругие чашки слегка отвисших грудей заколыхались из стороны в сторону, дразняще покачивая тугими горошинами розовых сосков.
"Давай жару! - Барин не выдержал, сам пустился в пляс. Темп пляски стал бешенный. Теперь плясали под один голос Малашки. Хлопая то по низу, то по верху живота, Наташка, взвизгнув, вдруг схватила мужской член у самого основания и прижалась к барину, обхватив его за шею другой рукой. Член барина вдруг оказался между ее ногами, и она стала водить его головкой по влажным губам своего полового органа. Для большего простора движений и удобства, откинув одну ногу в сторону, она обхватила ею ноги барина, а он, облапив девку обеими руками за крепкий зад и прижимая ее к себе, впился страшным поцелуем ей в шею и вдруг схватив ее на руки, понес к скамейке и кинув на спину навалился на нее. Их сношение было бурным и страстным. Наташка отдавалась умело, самозабвенно. Она закинула ноги ему за спину и, ловко помахивая задом, ловила его член влагалищем до основания. В то же время она слегка раскачивала бедрами, создавая дополнительные ощущения живого тела.
На перемене между уроками, болтая с Ленкой, Наташа увидела у нее в тетрадке листы машинописного текста и спросила:
К сочинению готовишься?
Да, нет… - ответила подружка и почему-то густо покраснела.
А что? - уже с любопытством поинтересовалась она.
Рассказы Толстого Льва Николаевича. К сегодняшнему классному часу надо прочитать - отмахнулась Ленка и постаралась пренебрежительно убрать тетрадь с парты в портфель.
А Толстой!.. - Наташа сморщила носик, но бегающий взгляд Ленки, ее пунцовые щеки не давали ей покоя.
Дай, посмотрю … - снова потянула она руку к тетради.
Сейчас звонок будет! Что ты Толстого не читала?! В библиотеке школьной возьми! - опять отнекалась Ленка и еще больше покраснела.
Тут уж Наташка совсем не захотела мериться со своим любопытством. Отвернулась к окну и демонстративно надула щеки.
Так они просидели минуты две.
Ладно на, посмотри, - на третьей не выдержав, почему-то шепотом проговорила Ленка, толкая ее под партой коленкой.
Как не хотелось Наташке сунуть свой немного вздернутый носик в загадочные листы, полминуты она стойко держала паузу, рассматривая за окном багрянец осени.
Ну, Наташ!.. – уже жалобно проговорила Лена, подсовывая ей под локоть свернутые пополам листы.
Как бы нехотя, Наташа бросила на них взгляд. Бумага была желтой, местами сильно затертой уголки начали уже сворачиваться.
Из школьного архива что ли? - спросила она, несколько опасливо пододвинув листы к себе.
Это вообще не из школы, Наташка, - быстро заговорчески произнесла Ленка. - Я у мамки нашла, спрятаны были в книгах.
Это граф Толстой-то!
Открой и посмотри. Просила же!!!
Наташа развернула. На первой странице с пробитой буквой «о», насквозь через бумагу, было отпечатано: Л.Н. Толстой. Баня.
Она переложила первый лист под низ. Любопытство ее сошло не нет. Толстого изучали в школе и, по мнению Наташки, ничего интересного в листах быть не могло. Но так как она потратила столько времени и энергии на их добычу, целых три минуты претворялась обиженной, Наташка все же прочитала первые строки:
«Фроська тихо вошла в баню и в нерешительности остановилась.
Барин лежал на лавке на животе, и две девки - Наташка и Малашка - тоже голые, стояли с боков, по очереди ожесточенно хлестали вениками по раскаленной багрово-розовой спине, блестевшей от пота. Барин блаженно жмурился, одобрительно крякал при особенно сильном ударе. Наконец, он подал им знак остановиться и, громко отдуваясь, сел, опустив широко раздвинутые ноги на пол. - "Квасу!" - Хрипло крикнул он».
Наблюдая, как, постепенно, у Наташки запылали щеки, Ленка осторожно дернула листы за уголок и проговорила:
Хватит, Наташка! Звонок уже!!!
Наташа слышала, и Ленку, и звонок, причем одновременно, но оторваться уже не могла. Быстрым движением она встала приветствуя вошедшего учителя физики, а когда садилась, подняла новенький дипломат, купленный ей матерью к выпускному году старенькой восьмилетней школы, примостила его себе на остренькие коленки и, разложив на нем листы, углубилась в чтение.
Физика был предмет, который Наташа, не то что бы любила, как математику, но все же, но сегодня она совершенно не слышала, что говорит учитель. Поерзав на стуле и отодвинув его настолько насколько позволяла за спиной следующая в ряду парта, Наташа читала. Время от времени, поднимала глаза, но, делая вид, что пишет, она снова их опускала.
Ее охватило непонятное, неведомое раннее чувство. Оно стало нарастать, где-то там под дипломатом, и одновременно разливаться вниз и вверх, горячей волной поднимаясь до самых кончиков ее ушек, которые загорелись огнем. В горле пересохло, но, облизывая их кончиком языка, Наташа проглатывала рассказ строка за строкой. Окончив, она снова его перечитала, потом снова…
Прозвенел звонок. Ленка смотрела на нее и молчала. Когда класс опустел, подруга торкнула ее и спросила:
Чего сидишь? Наташа?!.. Пошли в другой класс! Сейчас История.
Наташа встала и, почувствовав противную дрожь в ногах, снова села.
Возьми... - ответила она подруге и отдала листы. Понизу живота, под дипломатом невыносимо, и в тоже время приятно тяжелело.
Простыла я - кратко, сухим горлом бросила она, - Домой пойду...
А классный час? Уроки! – удивилась Ленка.
Наташа ничего не ответила. Она встала и вышла из класса, немного согнувшись.
Домой Наташа шла медленно, тяжесть понизу живота мешала ей. Думы: хорошо хоть мамы нет дома, менялись в ее голове сценами из прочитанного рассказа.
Дважды повернув рожковый ключ в замочной скважине, Наташа вошла в квартиру и облегченно забросила дипломат на диван возле письменного стола. Первое что ей хотелось с себя снять, были трусики. Ей казалось, что они впились в нее, и из-за этого так болел живот.
Приподняв школьную форму, она стянула их до колен и выдохнула.
Трусики были совершенно мокрыми, влажной была и внутренность бедер. Одновременно стягивая их ниже и снимая полуботинки, Наташа то на одной ноге, то на другой поскакала в ванну. Там она скинула форму и торопливо включила воду.
Она старалась занять руки, но они сами тянулись туда. Наконец, Наташа не выдержала, прикоснулась к набухшему бугорку подушкой указательного пальца и провела по промежности. Волна неимоверного удовольствия прошла по всему телу, ноги подкосились и она села прямо на пол.
Наташа испугалась. Немного посидев, соображая, что это было, оперлась руками об умывальник, поднялась. Дрожа от волнения и страха, она быстро помылась, сдернув с полотенцесушителя, надела мамину ночнушку.
Выглянув из ванны, она воровато огляделась, но дома по-прежнему никого не было. Добежав босыми ногами до холодильника, Наташа отгрызла угол треугольника с молоком и выпила. Ей стало холодно, стало трясти. Чувство совершенного, - непонятного, но точно неприличного, ознобом прокатилось по ее худенькой спине.
Откинув тяжелое ватное одеяло с кровати, девочка забралась под него и словно мышка затихла.
Согревшись, Наташа немного успокоилась. В ее голове мысли заходили хороводом. Так много произошло в это осеннее утро, и все было необъяснимым, страшным и в тоже время таким незабываемым. Сцены рассказа Толстого «Баня» снова пришли к ней.
Наташа заворочалась. Ноги как-то сами раздвинулись, и рука снова нашла заветное место.
Дальше было все словно во сне. Наташа нежно, потом более настойчиво, стала гладить маленькую грудь прошлась по бедру, внутренней стороне ног и, скользнув по бугорку, окунула пальцы во влагу обильно исходящую из приоткрывшихся лепестков влагалища.
Будто откуда-то со стороны в комнате слышались стоны, перешедшие на крик, снова стоны и снова крик. Только почувствовав боль в промежности, Наташа остановилась и открыла глаза.
Одеяло валялась на полу, мамина комбинация была где-то у нее на шее, а в дверях скребли по замку.
Наташа не сразу поняла, что забыла вынуть ключ и поэтому мама не может войти. Быстро оправив ночнушку и подобрав одеяло, она побежала открывать.
Как всегда с полными авоськами, мама проводила дочь удивленным взглядом. Слишком уж торопливо Наташа убежала обратно в постель, без обычного поцелуя в щеку и поиска в сумках вкусностей.
Хоть в кухню помогла бы отнеси. И что это ты, вдруг, да еще днем, в мою ночнушку обрядилась? – проговорила мама, переодевшись в домашнее и заходя в ее комнату.
Заболела я, мам!- ответила Наташа, пытаясь спрятаться под одеялом.- Горло, и температура.
Ну, тогда спи. А вечером мы с тобой чай с малиной попьем. Я яблок купила. Душистые.
Она хотела подоткнуть дочери одеяло, но, заметив, что оно поперек, улыбнулась и передумала.
Спи,- проговорила она, целуя ее в щеку и засовывая глубже в карман халата трусики дочери, что нашла у дверей ванны.
Мам, а у нас книги Льва Николаевича Толстого дома есть? Спросила Наташа, когда мать собралась выйти из комнаты.
Это только то, что в школе проходят.
Пушкина тоже проходят, но ты его читаешь. Помнишь: «О, сколько нам открытий чудных…».
Мама снова поцеловала Наташу, развернула правильно одеяло и закутала в него дочь, делая вид, что не заметила скрученной в жгут простони.
Счастливая ты Наташка, у тебя сейчас, что не день, то приятное открытие. Ну, спи, спи...
После слов и ласковых поцелуев матери, Наташе стало спокойно и она быстро заснула.
Вечером в ее комнату тихонько постучали, спросонья она даже не успела удивиться, как за дверью услышала мамин веселый голос:
Наташка!.. Вставай, соня! Чай уже вскипел.
«Странно, но раньше, заходя ко мне, мама не стучала»,- подумала Наташа, и это было еще одно открытие, за такое чудное сегодня…
-------
| сайт collection
|-------
| Алексей Николаевич Толстой
| Хромой барин
-------
С престола ледяных громад,
Родных высот изгнанник вольный,
Спрядает вольный водопад
В теснинный мрак и плен юдольный.
А облако, назад – горе –
Путеводимое любовью,
Как агнец, жертвенною кровью
На снежном рдеет алтаре.
(Вяч. Иванов. Кормчие звезды»)
К полуночи луна, взойдя над Колыванью, осветила с левой стороны неровные стекла изб, направо погнала густые тени по притоптанному гусиному щавелю деревенской улицы и задвинулась заблудившимся в ночном небе облаком, – в это время вдоль села мчалась во весь дух с подвязанным колокольчиком тройка, впряженная в откидную коляску.
Еще не пели петухи, а собаки уже перестали брехать, и только в избе с краю села сквозь щели ставней желтел свет.
У избы этой над двухскатной покрышей ворот торчал шест с обручем, обвязанным сеном, издалека указывая путнику постоялый двор. За избой далеко расстилалась ровная, серая от лунного света степь, куда и уносилась взмыленная тройка с четким, гулким в ночной тишине галопом пристяжных и валкой, уходистой рысью коренника. Человек, сидящий в коляске, поднял трость и тронул кучера. Тройка осела и стала у постоялого двора.
Человек снял с ног плед, взялся за скобу козел и, прихрамывая, пошел по траве к низкому крылечку. Там, обернувшись, он сказал негромко:
– Ступай. На рассвете приедешь.
Кучер тронул вожжами, и тройка унеслась в степь, а человек взялся за кольцо двери, погремел им и, словно в раздумье, прислонился к ветхому столбику крылечка. Его узкое лицо было бледно, под длинными глазами – тени, вьющаяся небольшая бородка оставляла голым подбородок. Он медленно стянул с правой руки перчатку и постучал во второй раз.
По скрипящим доскам сеней послышались босые шаги, дверь приоткрылась, распахнулась быстро, и на пороге стала молодая баба.
– Алешенька! – сказала она радостно и взволнованно. – А я и не ждала. – Она несмело коснулась его руки и поцеловала в плечо.
– Принимаешь, Саша? – спросил он. – Я к тебе до утра. – И, кивнув головой, вошел в залитые лунным светом сени.
Саша шла впереди, оборачиваясь и открывая улыбкой на свежем красивом лице своем белые зубы.
– Я видела, как ты о полдень проехал по селу. Наверно, подумала, к барину Волкову, там тебя и ночевать оставят, а ты вот как, батюшка, ко мне прибыл…
– У тебя никто не спит из приезжих?
– Нет, никого нет, – ответила Саша, входя в летнюю дощатую горницу. – Мужики с возами остановились, только все спят на воле, – и она села на широкую, покрытую лоскутным одеялом кровать и улыбнулась нежно.
Свет месяца, пробираясь в горницу через небольшое окошко, осветил Сашино лицо с приподнятыми углами губ, высокую шею в вырезе черного сарафана, на груди – шевелившуюся нитку янтарных бус.
– Принеси вина, – сказал вошедший.
Он стоял в тени, держа шляпу и трость.
Саша проворно соскочила и ушла. А он лег на кровать, закинул за голову руки. Понемногу лицо его сморщилось, исказилось. Он повернулся на бок и, охватив подушку, сунул в нее голову.
Саша вернулась, неся небольшой столик, покрытый салфеткой; на него она поставила две бутылки – одну с вином, другую со сладкой водкой, поднялась по лесенке в чулан и вынесла оттуда на тарелке орехи, пряники, изюм. Двигалась она быстро и легко, переходя из лунного света в тень. Лежавший приподнялся на локте, сказал:
– Поди сюда, Саша. – Она сейчас же села в ногах его, на кровать. – Скажи, если бы я тебя обидел, страшно бы обидел, простишь?
– Воля твоя, Алексей Петрович, – помолчав, дрогнувшим голосом ответила Саша. – А за твою любовь – благодарю покорно. – Она отвернулась и вздохнула.
Алексей Петрович, князь Краснопольский, долго старался в темноте разобрать лицо Саши. После молчания он сказал тихо, точно лениво:
– Все равно – ты ничего не поймешь. Рада, что я приехал, а не спросила – откуда и почему я у тебя здесь лежу?.. А то, что я у тебя лежу сейчас, – отвратительно… Да, ужасно, Саша, гнусно.
– Что ты, что ты! – проговорила она испуганно. – Если бы я тебя не любя принимала.
– Поди ближе. Вот так, – продолжал князь и обхватил Сашу за полные плечи. – Я и говорю – ты ничего не понимаешь, и не старайся. Послушай, нынче вечером я досыта наговорился с одним человеком. Хорошо было, очень.
– С барышней Волковой?
– Да, с ней. Вот так – сидел близко к ней, и голова у меня кружилась больше, чем от твоего вина. Знаешь, как во сне покажется, что тебя нежно погладят, так и я о ней словно во сне вспоминаю. Сейчас ехал оттуда, и мне казалось, будто совсем все у меня хорошо и благополучно. А когда въехал в Колывань, подумал: стоит только остановить лошадей у твоего крыльца – и все мое благополучие полетит к черту. Теперь понимаешь? Нет? Нельзя мне к тебе заезжать. Хоть бы ты мне отравы какой-нибудь дала.
Сашины руки упали без сил, она опустила голову.
– Жалеешь ты меня, Саша? Да? – спросил князь, привлек ее и поцеловал в лицо, но она не раскрыла глаз, не разомкнула губ, как каменная. – Перестань, – прошептал он. – Я с тобой шучу.
Тогда она заговорила отчаянно:
– Знаю, что шутишь, а все-таки верю. Зачем же мучаешь? Ведь на душе у меня живого места не осталось. Знаю – из милости любишь. Баба я, какой мой век, какое уж мне счастье!
За стеной в это время громко закричал петух. Лошадь спросонья ударила в доску. Понемногу в утреннем слабом свете яснее стало видно худое, в тенях, красивое лицо князя. Большие глаза его были печальны и серьезны, на губах – застывшая усмешечка.
Саша долго глядела на него, потом принялась целовать князю руки, плечи и лицо, ложась рядом и согревая его сильным своим, взволнованным телом.
На другой стороне села, за плетнем, посреди заросшего бурьяном дворика, в новой избе, на полатях лежал доктор Заботкин.
Снизу была видна только его голова, упертая в два кулака подбородком, на котором росли прямые рыжие волосы. Такие же космы во все стороны, начиная с макушки, падали на лоб и глаза, лицо было неумыто и припухло от сна.
Доктор Григорий Иванович Заботкин, прищуря глаз, сплевывал вниз с полатей, стараясь попасть в сучок на полу.
Напротив, в простенке, под жестяной лампой сидел на лавке попик небольшого роста, тихий и умилительный, с проседью в темной косице. Рукава его подрясника были засалены и в складках, как у гармоники. Запустив в них пальцы, отец Василий морщился и молчал, глядя, как доктор плюется.
– В три года во что себя человек обратил, – сказал, наконец, отец Василий.
– А что, не нравится? – лениво ответил Григорий Иванович. – А у меня с детства такая привычка: когда очень скучно, залезу в тесное место и плююсь. Не нравится – не глядите. У меня даже излюбленное местечко было – под амбаром, где мягкая травка росла. Там наша собака постоянно щенилась. Щенята – теплые, молоком от них пахнет; собака их лижет, – они скулят. Хорошо быть собакой, честное слово.
– Дурак ты, Григорий Иванович, – помолчав некоторое время, сказал отец Василий. – Я лучше уйду.
– Вы, отец Василий, не имеете права уходить, пока не доставите мне душевного облегчения, вам за это правительство деньги платит.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать восемь.
– Университет окончил, года молодые, занятие светское, я бы на твоем месте весь день смеялся. А ты, эх! Ну куда ты годен с твоими идеями? Лежишь и плюешься.
– У меня, отец Василий, идеи были замечательные. – Григорий Иванович повернулся на спину, вытянул с полатей руки, хрустнул пальцами и зевнул. – Вот к водке я привыкнуть не могу. Это верно.
– Эх! – сказал отец Василий, аккуратненько достал из подрясника жестяной портсигар, чиркнул спичкой, по привычке зажигать на ветру подержал ее между ладонями – шалашиком, закурил и, покатав в пальцах, бросил под лавку. – Ну, вот поверь – была бы в селе другая, кроме тебя, интеллигенция, нипочем бы не стал ходить к тебе.
Подобные разговоры происходили между доктором и отцом Василием постоянно, начиная с весны, когда сгорела колыванская больница. Григорий Иванович передал тогда все дела фельдшеру и сидел в избе, нанятой земством на время, покуда не построят новую больницу.
Три года назад Григорий Иванович был назначен на первое свое место в Колывань. Сгоряча он принялся разъезжать по деревням, лечить и даже помогать деньгами. Таскаясь в распутицу по разбухшей навозной дороге или насквозь продуваемый ледяным ветром в январскую ночь, когда мертвая луна стоит над мертвыми снегами; заглядывая в тесные избы, где кричат шелудивые ребятишки; угорая в черных банях – под герой – от воплей роженицы и едкого дыма; посылая отчаянные письма в земство с требованием лекарств, врачебной помощи и денег; видя, как все, что он ни делает, словно проваливается в бездонную пропасть деревенского разорения, нищеты и неустройства, – почувствовал, наконец, Григорий Иванович, что он – один с банкой касторки на участке в шестьдесят верст, где мором мрут ребятишки от скарлатины и взрослые от голодного тифа, что все равно ничему этой банкой касторки не поможешь и не в ней дело. В это время сгорела больница, он шваркнул касторку об землю и полез на полати.
Отец Василий, на глазах которого выматывался таким образом третий доктор, очень жалел Заботкина, забегал к нему каждый почти день, стараясь как-нибудь – папиросочкой или анекдотцем – уж не утешить – какое там утешение, когда от человека осталась одна копоть, – а хоть на часок рассмешить: все-таки посмеется.
Окончив зевать, Григорий Иванович повернулся спять на живот, спустил руку и попросил покурить.
– Сегодня табачок у Курбенева купил, – сказал на это отец Василий и, став под полатями на цыпочки, поднял портсигар, нажав у него потайную пружину.
Григорий Иванович хотя и знал, что портсигар этот «фармазонный» – с фокусом, сделал вид, что не помнит, и потянул фальшивое дно, где папирос не было…
– Что, получил папиросы «фабрики Чужаго», – засмеялся отец Василий, очень довольный шуткой. – Ну, кури, кури. А я, знаешь, сегодня у Волкова был.
– Говорят, зверь, страшная скотина твой Волков.
– Совершенная неправда! Мало что болтают. Отличный человек, а живет… Вот бы ты, Григорий Иванович, посмотрел хорошенько на таких людей – не валялся бы тогда на полатях. А дочка его, Екатерина Александровна, поверь мне, замечательная красавица, благословенное творение божие… Был бы я живописцем – Марию бы Магдалину с нее написал, когда она перед женихом усмехается.
– Как это так – усмехается перед женихом? – внезапно перебил Григорий Иванович.
– Разве ты этого не слыхал? Великие живописцы всегда эту усмешку отмечали в своих творениях. Девица, девственница, сосуд любви и жизни, постоянно, как бы видя около себя ангела, указующего перстом на ее чрево, дивно усмехается. Я это тебе не шутя говорю. Ты не смейся. – Отец Василий поднял брови и курил, пуская дым из носа; потом сказал: – Да, так вот как, – вздохнул, помолчал и ушел.
Но Григорий Иванович совсем не смеялся. Втянув на полати голову, лежал он тихо – закрыл глаза, стиснул челюсти, потому что недаром было ему всего двадцать восемь лет и могли еще его, как гром, поражать нечаянные слова о девичьих усмешках,
Сияет в темно-синем небе лунный свет, и кажется – конца не будет ему, – забирается сквозь щели, сквозь закрытые веки, в спальни, в клети, в норы зверей, на дно пруда, откуда выплывают очарованные рыбы и касаются круглым ртом поверхности вод.
Той же ночью луна стояла над утоптанным копытами берегом пруда, – он вышел светлым крылом из густой чащи волковского сада.
У воды, в траве, на полушубке лежал широкоплечий бородатый конюх, опираясь на локоть. Конюшонок неподалеку дремал в седле, сивый конек его спросонок мотал головой и брякал удилами. По низкому лугу, среди высоких репейников и полыни, паслись лошади. Жеребята лежали, касаясь мордой вытянутой ноги.
Вдоль берега, от высоких ветел плотины, медленно шел старичок в кафтане. Дойдя до конюха, он остановился и долго не то смотрел, не то слушал…
– Да, ночь теплая, – сказал старичок. Конюх спросил лениво:
– Что ты все бродишь, Кондратий Иванович, – беспокоишься?..
– Брожу, не спится.
– Все думаешь?
– Думается, да… Ведь я по этим местам, как в колесе, всю жизнь прокрутился – по дому да вокруг. Землю-то до камня протер… Они и тянут – старые следы. Помирать, что ли, время?
– На покой тебе нужно, Кондратий Иванович, на пенсию.
– А тут еще барин давеча опять расшумелся, – вполголоса говорил Кондратий. – Князь-то опять в сумерки приезжал. Коляску оставил за прудом и, вор-вором, на лодке подъехал к беседке и с барышней – разговор… Такой влипчивый, прямо сказать – опасный.
– На то он и князь, Кондратам Иванович, это мы с тобой нанялись – продались да помалкиваем, а он что хочет, то и творит. Сказывали, он – гостей провожать – из пушки стреляет.
– Не то плохо, а зачем ездит и не сватается. На барышне нашей лица нет…
Кондратий Иванович замолчал. Конюх, привстав на полушубке, вгляделся и крикнул:
– Мишка, не спи, кони ушли!
Конюшонок очнулся в седле, дернул головой и зачмокал, замахал кнутом; сивая лошадь шагнула и стала, опустив шею. И опять задремала и она и конюшонок: такая теплая и тихая была ночь.
Постояв, помолчав, проговорив многозначительно: «Да-с, так-то вот оно все», Кондратий побрел обратно к саду.
Старая ветла, разбитая грозой, плетень, канава с лазом через нее, дорожки, очертания деревьев – все это было знакомо, и все, словно ключиками, отмыкало старые воспоминания о тяжелом и о легком, хотя если припомнить хорошенько, то легкого в жизни было, пожалуй, и не много.
Кондратий служил камердинером при Вадиме Андреевиче и при Андрее Вадимыче и помнил самого Вадима Вадимыча Волкова, о котором Кондратий даже во сне вспоминать боялся, – такой был он усатый и ужасный, не знал удержу буйствам и для унижения мелкопоместных дворян держал особенного – дерзкого шута Решето и дурку. От них-то и произошел Кондратий, получив с рождения страх ко всем Волковым и преданность.
Вадим Андреевич, отец теперешнего Александра Вадимыча, был большой любитель почитывать и пописывать, издал даже брошюру для крестьян под названием «Добродетельный труженик», но был решительно против отмены крепостного права и однажды, приказав привести в комнаты кривого Федьку-пастуха, усадил его на шелковый диван, предложил сигару и сказал: «Теперь вы, Федор Иванович, самостоятельная и свободная личность, приветствую вас, можете идти, куда хотите, но если желаете у меня служить, то распорядитесь, будьте добры, и вас в последний раз высекут на конюшне». Федька подумал и сказал: «Ладно».
При отце Вадима Андреевича – Андрее Вадимыче – Кондратий начал служить казачком. Барин был сырой, скучливый, любил ходить в баню и там часто напивался, сидя вместе с гостями и с девками на свежей соломе нагишом. Так в бане его и сожгли дворовые.
Теперешний Александр Вадимыч Волков был уже не тот – мельче, да и вырос он на дворянском оскудении, когда нельзя уже было развернуться во всю ширь.
И не то что не боялся Кондратий Александра Вадимыча, а недостаточно уважал и был привязан только, но зато всею душой, к дочке его Катюше, первой красавице в уезде.
Перейдя плотину, Кондратий спустился в овраг, перелез через плетень и побрел по сыроватой и темной аллее.
В саду было тихо, только птица иногда ворочалась и опять засыпала в липовых ветвях, да нежно и печально охали древесные лягушки, да плескалась рыба в пруду.
Овальный пруд обступили кольцом старые ветлы, такие густые и поникшие, что сквозь их зелень не мог пробиться лунный свет, – он играл далеко на середине пруда, где в скользящей стеклянной зыби плавала не то утка, не то грачонок еле держался на распластанных крыльях, – нахлебался воды.
Дойдя до конца аллеи, Кондратий заглянул налево, туда, где над прудом стояла кривая от времени беседка, сейчас – вся в тени.
Вглядываясь, он различил женскую фигуру в белой шали, облокотившуюся о перила. Под ногой Кондратия хрустнул сучок, женщина быстро обернулась, проговорила взволнованно:
– Это вы? Вернулись?
– Это я, Катенька, – покашляв, сказал Кондратий и двинулся к мосткам.
Екатерина Александровна легко по доскам сошла на берег, до подбородка закутанная в шаль, постояла перед Кондратием, сказала:
– Ты тоже не спишь? А у меня столько комаров налетело в комнату – не могла заснуть. Проводи меня.
– Комары комарами, – заметил Кондратий строго, – а на пруду по ночам девице одной неудобно…
Катенька, шедшая впереди, остановилась.
– Что за тон, Кондратий!
– Так, тон. Александр Вадимыч пушил меня, пушил сегодня, и за дело: разве мыслимо по ночам прогуливаться, сами понимаете…
Катенька отвернулась, вздохнула и опять пошла, задевая краем платья сырую траву.
– Ты папе ничего не рассказывай про сегодняшнее, голубчик, – вдруг прошептала она и губами коснулась сморщенной щеки Кондратия…
Он довел барышню до балкона, с которого поднимались шесть кое-где облупленных колонн, наверху синевато-белых от лунного света; подождал, пока зашла в дом Екатерина Александровна, покашлял и повернул за угол к небольшому крылечку, где была его каморка с окном в кусты.
И только что он сел на сундук, покрытый кошмою, как по дому прокатился гневный окрик Александра Вадимыча: – Кондратий!..
Кондратий по привычке перекрестил душку и стариковской рысью побежал по длинному коридору к дверям, за которыми кричал барин.
Берясь за дверную ручку, Кондратий почувствовал запах гари. Когда же вошел, то в густом дыму, где желтел огонек свечи, увидел на постели Александра Вадимыча, в одной рубахе, раскрытой на жирной и волосатой груди, с багровым лицом, – барин наклонился над глиняной корчагой, из которой валил дым от горящего торфа. Подняв на Кондратия осовелые, выпученные глаза, Волков сказал хрипло:
– Комары заели. Дай квасу. – И когда Кондратий повернулся к двери, он крикнул: – Вот я тебя, мерзавец! Зачем на ночь окошки не затворяешь?
– Виноват, – ответил Кондратий и побежал в погреб за квасом.
Григорий Иванович Заботкин долго разглядывал на полатях какие-то тряпки, мусор, окурки, пыль, втянул через ноздри тяжелый воздух, потрогал болевшую голову и медленно, точно все тело его было тяжелое, без костей, полез вниз, морщась и нащупывая ногами приступки в печи.
Став на пол, Григорий Иванович поддернул штаны и нагнулся к осколку зеркала под лампой. Оттуда глянуло на него желтое сальное лицо, осовелые мутно-голубые глаза и космы волос во все стороны.
– Ну и харя! – сказал Григорий Иванович, запустил пальцы в волосы, откинул их, сел к столу, подперся и задумался.
Бывают такие остатки мыслей, прибереженные напоследок, густые, как болотная тина, дурные, как гниль; если сможет человек их вызвать из душевных подвалов, перенести их боль и оторвать от себя, тогда все в нем словно очнется, очистится; а станет переворачивать, трогать их, как больной зуб, снова и снова дышать этой гнилью, болеть сладкой болью омерзения к себе, – тогда на такого можно махнуть рукой, потому что всего милее ему – дрянь, плевок в лицо.
Григорию Ивановичу очень не хотелось расставаться с лежалыми своими мыслями, – за три года накопилось их очень много. К тому же очень бывает опасно для еще не окрепшего духом человека видеть только больных, только несчастных, только измученных людей. А за три года перед Григорием Ивановичем прошло великое множество истерзанных родами и битьем баб, почерневших от водки мужиков, шелудивых детей в грязи, в голоде и сифилисе. И Григорию Ивановичу казалось, что вся Россия – такая же истерзанная, почерневшая и шелудивая. А если так и нет выхода – тогда пусть все летит к черту. И если – грязь и воняет, значит так нужно, и нечего притворяться человеком, когда ты – свинья.
«Все это так, и припечатано, – думал он, помахивая перед лицом тощей кистью руки. – Жизни я себя не лишу конечно, но зато – пальцем не поведу, чтобы лучше стало. Для утешения – девицу Волкову мне приплел. Так вот что, отец Василий, потаскал бы я эту вашу девицу Волкову по сыпному тифу – посмотрел бы тогда, как она станет «усмехаться перед женихом»…»
Григорий Иванович ядовито засмеялся, но затем почувствовал, что не совсем прав…
«Ну, скажем, эта барышня ничего не видела и не знает – тепличный фрукт… Это еще что-то вроде оправдания… Но поп возмущает меня… Да где оно, это все ваше хорошее, покажите мне? Родится в грязи, живет в свинстве, умирает с проклятием… И никакого просвета в этой непролазной грязище нет. И если я честный человек, то должен честно и откровенно плюнуть в это паскудство, называемое жизнью. И прежде всего в рожу самому себе…»
Григорий Иванович действительно плюнул на середину избы, затем повернулся к окошку и увидел рассвет.
Этого он почему-то совсем не ожидал и удивился. Затем вылез из-за стола, вышел на двор, вдохнул острый запах травы и влаги и сморщился, словно запах этот разрушал какие-то его идеи. Потом побрел вдоль плетня к луговому поему речки.
Плетень, огибая с двух сторон избу и дворик, сбегал к воде, где росли ивы; одна стояла с отрезанной верхушкой, на месте ее торчало множество веток, другая низко наклонилась над узкой речонкой.
Небо еще было ночное, а на востоке, у края земли, разливался нежный свет; в нем соломенные верхи крыш и деревья выступали ясней и отчетливей.
По селу кричали петухи. Откликнулся петух и у Григория Ивановича на дворе. А ветерок, острый от запаха травы, залетел в иву, и листья ее, качнувшись, как лодочки, нежно зашумели.
– Все это обман, все это не важно, – пробормотал Григорий Иванович и, стоя у дерева, глядел не отрываясь, как на бледно-золотом востоке, от света которого уходило ночное небо, делаясь серым, зеленым, как вода, и лазоревым, горела невысоко над землей большая звезда. Это было до того необычайно, что Григорий Иванович раскрыл рот.
Звезда же, переливаясь в пламени востока, таяла, и вдруг, загасив ее, поднялось за степью солнце горячим бугром.
Над рекой закурился пар. По сизой траве от ветра побежали синеватые тени. Грачи закричали за рекой в ветвях, и повсюду – в кустах и в траве – запели, зачирикали птицы… Солнце поднялось над степью…
Но Григорий Иванович был упрям: усмехнулся презрительно, прищурил глаза на солнце и побрел обратно в вонючую избенку.
Когда же вошел – желтым светом на стене горела жестяная лампа, все было прокурено, приспособлено для головной боли.
Существуют различные методы самооброны, но в критической ситуации приходится действовать оперативно. Самое дорогое, что у нас есть, это жизнь, и умение защитить себя является обязанностью человека перед самим собой и перед своими близкими. Надёжным и безотказным способом самообороны по праву считаются электрошокеры. Это средства самооброны поражает противника моментально, обездвиживает и лишает возможности сопротивляться, не нанося при этом ущерба жизни и здоровью.
Очень хорошо, если вы обладаете хорошей физической формой, занимались в детстве в кружке самбо или секции бокса. Всё это поможет вам защититься и уберечь себя от посягательств на вашу жизнь. Однако зачастую силы противника перевешивают, нападающий на вас человек или группа людей могут быть в состоянии опьянения и не отреагируют на словесный или физический отпор. Особенно пригодится такое устройство для девушки или человека пожилого возраста, не обладающих выдающимися физическими данными. Однако и для молодого здорового мужчины такой помощник в борьбе с подвыпившим головорезом будет вполне уместен. В тех случаях, когда хорошая реакция и физическая сила не в состоянии помочь вам в сложной ситуации, на выручку придет электрошокер сайт Это полезное и высокоэффективное устройство, называемое иначе искровым разрядником, устроено таким образом, что за счет высоковольтных импульсных зарядов мгновенно поражает организм, оказывает парализующее действие, может вызвать временную потерю сознания. Достигнув своей цели в самообороне, ошеломив и обездвижив нападающего, вы сможете спокойно покинуть место происшествия и при желании вызвать полицию. Вы можете быть спокойны - вас не обвинят в превышении мер самообороны, ведь использование такого электрического прибора как шокер вполне легально и законно.
Выбор моделей электрошокеров велик и разнообразен. По своему желанию вы можете остановить своё внимание на устройстве в виде фонарика или пачки сигарет. такие модели не привлекут внимания нападающего на вас человека и дадут вам возможность спокойно и уверенно привести в исполнение действие по обороне. Молодых девушек может заинтересовать миниатюрный шокер в виде тюбика губной помады. Мощнейшие устройства типа Удар или Удар-Профи поразят противника с мощностью 80-85 тыс.квольт.
Электрошокер выручит вас в сложной ситуации и поможет очистить город от криминала. Приобретая электрошокер, вы помогаете себе и делаете жизнь своих родных и близких безопаснее и спокойнее.
Страницы:
Лев Толстой:Баня
Фроська тихо вошла в баню и в нерешительности
остановилась.
Барин лежал на лавке на животе, и две девки -
Наташка и Малашка - тоже голые, стояли с боков, по очереди ожесточенно хлестали
вениками по раскаленной багрово-розовой спине, блестевшей от пота. Барин
блаженно жмурился, одобрительно крякал при особенно сильном ударе. Наконец, он
подал им знак остановиться и, громко отдуваясь, сел, опустив широко раздвинутые
ноги на пол.
- "Квасу!" - Хрипло крикнул он.
Быстро метнувшись в угол, Наташка подала ему
ковш квасу. Напившись, барин заметил тихо стоявшую у дверей Фроську и поманил
ее пальцем.
Медленно переступая босыми ногами по мокрому
полу, стыдливо прикрывая наготу руками, она приблизилась и стала перед ним,
опустив глаза. Ей стало стыдно смотреть на голого барина, стыдно стоять голой
перед ним. Она стыдилась того, что ее без тени смущения разглядывают, стоя
рядом две девки, которые не смущаются своей наготы.
"Новенькая!" - Воскликнул барин.
"Хорошая, ничего не скажешь!". "Как зовут?" - Скороговоркой
бросил он, ощупывая ее живот, ноги, зад.
"Фроськой", - тихо ответила она и
вдруг вскрикнула от неожиданности и боли: барин крепко защемил пальцами левую
грудь. Наслаждаясь ее живой упругостью, он двинул рукой вверх и вниз, перебирая
пальцами вздувшуюся между ними поверхность груди, туго обтянутую нежной и
гладкой кожей. Фроська дернулась, отскочила назад, потирая занывшую грудь.
Барин громко засмеялся и погрозил ей пальцем.
Вторя ему, залились угодливым смехом Малашка и Наташка.
"Ну, ничего, привыкнешь, - хихикая сказала
Наташка, - и не то еще будет", - и метнула озорными глазами на барина.
А он, довольно ухмыляясь, запустил себе между
ног руку, почесывая все свои мужские пренадлежности, имеющие довольно
внушительный вид.
"Ваша, девки, задача, - обратился он к
Малашке и Наташке, - научить ее, - кивнул он на Фроську, - всей нашей
премудрости". Он плотоядно улыбнулся, помахивая головкой набрякшего члена.
"А пока, - продолжил он, - пусть смотрит да
ума набирается. А, ну, Малашка, стойку!" - Вдруг громко крикнул барин и с
хрустом потянулся своим грузным телом. Малашка вышла на свободную от лавок
середину помещения и согнувшись, уперлась руками в пол.
Он подошел к ней сзади, громко похлопывая по
мокрому ее заду, отливавшему белизной упругой мокрой кожи и, заржав по
жеребиному, начал совать свой, торчащий как кол, член под крутые ягодицы
Малашки, быстро толкая его головку в скользкую мякоть женского полового органа.
От охватившего вожделения лицо его налилось кровью, рот перекосился, дыхание
стало громким и прерывистым, а полусогнутые колени дрожали. Наконец, упругая
головка его члена раздвинула влажный, но тугой зев ее влагалища, и живот барина
плотно прижался к округлому заду девки. Он снова заржал, но уже победно и,
ожесточенно двигая низом туловища, стал с наслаждением предаваться половому
акту. Малашку, видно тоже здорово разобрало. Она сладострастно начала стонать
при каждом погружении в ее лоно мужского члена и, помогая при этом барину,
двигала своим толстым задом навстречу движениям его тела.
Наташка смотрела на эту картину, целиком
захваченная происходящим. Большие глаза ее еще больше расширились, рот
раскрылся, а трепетное тело непроизвольно подергивалось в такт движениям барина
и Малашки. Она как бы воспринимала барина вместо подружки.
А Фроська, вначале ошеломленная, постепенно
стала реально воспринимать окружающее, хотя ее очень смутило бестыдство голых
тел барина и девки. Она знала, что это такое, но так близко и откровенно видела
половое сношение мужчины и женщины впервые.
Когда барин прилип к заду Малашки, Фроська от
смущения отвернулась, но любопытство пересилило, и она, искоса кинув взгляд и
увидев, что на нее никто не смотрит, осмелев, стала смотреть на них во все
глаза. Не испытав на себе полноту мужской ласки, она воспринимала все сначала
спокойно, но затем стала чувствовать какое-то сладостное томление, и кровь
горячими струями разлилась по всему ее телу, сердце забилось, как после бега,
дыхание стало прерывистым. Для всех перестало существовать время и окружающее,
все, кроме совершающегося полового акта, захватившего внимание и чувства.
Вдруг барин судорожно дернулся, глаза его
закатились и он со стоном выпустил из груди воздух. "Все" - вздохнул
он тяжело и раслабленной походкой подошел к лавке, затем тяжело опустился на
нее.
Малашка выпрямилась, блаженно потянулась и села
на другую лавку. "Наташка, водки!"- Приказал барин. Та, юркнув в
предбанник, вынесла на подносе бутылку водки и миску с огурцами. Барин налил
себе стакан, залпом выпил и захрустел огурцом. Затем он налил его снова и
поманил пальцем Малашку. Та подошла и тоже привычно залпом осушила его. За ней
ту же порцию приняла Наташка.
"Иди сюда!" - Приказал барин Фроське,
наливая ей стакан водки. Она взяла его и, сделав первый глоток, закашлялась,
пролив почти всю жидкость.
Страницы:
