Роман в стихах
| Евгений Онегин
Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.
В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие то люди что то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что то внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» – и видел еще что то странное.
Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что то. Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив шпагу, схватил Пьера за шиворот.
Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною? – думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче сжимала его горло. Француз что то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее.
Пьер тоже нагнул голову и отпустил руки. Не думая более о том, кто кого взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору, спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не успел он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею. (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него в кармане.)
Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками «ура» так далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их.
С батареи свезли пленных, в том числе раненого французского генерала, которого окружили офицеры. Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал. Молоденький офицерик сидел, все так же свернувшись, у края вала, в луже крови. Краснорожий солдат еще дергался, но его не убирали.
Пьер побежал вниз.
«Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!» – думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок, двигавшихся с поля сражения.
Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и впереди, и в особенности налево у Семеновского, кипело что то в дыму, и гул выстрелов, стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности, как человек, который, надрываясь, кричит из последних сил. Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве тысячи сажен между Бородиным и флешами Багратиона. (Вне этого пространства с одной стороны была сделана русскими в половине дня демонстрация кавалерией Уварова, с другой стороны, за Утицей, было столкновение Понятовского с Тучковым; но это были два отдельные и слабые действия в сравнении с тем, что происходило в середине поля сражения.) На поле между Бородиным и флешами, у леса, на открытом и видном с обеих сторон протяжении, произошло главное действие сражения, самым простым, бесхитростным образом.
Сражение началось канонадой с обеих сторон из нескольких сотен орудий.
Потом, когда дым застлал все поле, в этом дыму двинулись (со стороны французов) справа две дивизии, Дессе и Компана, на флеши, и слева полки вице короля на Бородино.
От Шевардинского редута, на котором стоял Наполеон, флеши находились на расстоянии версты, а Бородино более чем в двух верстах расстояния по прямой линии, и поэтому Наполеон не мог видеть того, что происходило там, тем более что дым, сливаясь с туманом, скрывал всю местность. Солдаты дивизии Дессе, направленные на флеши, были видны только до тех пор, пока они не спустились под овраг, отделявший их от флеш. Как скоро они спустились в овраг, дым выстрелов орудийных и ружейных на флешах стал так густ, что застлал весь подъем той стороны оврага. Сквозь дым мелькало там что то черное – вероятно, люди, и иногда блеск штыков. Но двигались ли они или стояли, были ли это французы или русские, нельзя было видеть с Шевардинского редута.
Солнце взошло светло и било косыми лучами прямо в лицо Наполеона, смотревшего из под руки на флеши. Дым стлался перед флешами, и то казалось, что дым двигался, то казалось, что войска двигались. Слышны были иногда из за выстрелов крики людей, но нельзя было знать, что они там делали.
Наполеон, стоя на кургане, смотрел в трубу, и в маленький круг трубы он видел дым и людей, иногда своих, иногда русских; но где было то, что он видел, он не знал, когда смотрел опять простым глазом.
Он сошел с кургана и стал взад и вперед ходить перед ним.
Изредка он останавливался, прислушивался к выстрелам и вглядывался в поле сражения.
Не только с того места внизу, где он стоял, не только с кургана, на котором стояли теперь некоторые его генералы, но и с самых флешей, на которых находились теперь вместе и попеременно то русские, то французские, мертвые, раненые и живые, испуганные или обезумевшие солдаты, нельзя было понять того, что делалось на этом месте. В продолжение нескольких часов на этом месте, среди неумолкаемой стрельбы, ружейной и пушечной, то появлялись одни русские, то одни французские, то пехотные, то кавалерийские солдаты; появлялись, падали, стреляли, сталкивались, не зная, что делать друг с другом, кричали и бежали назад.
С поля сражения беспрестанно прискакивали к Наполеону его посланные адъютанты и ординарцы его маршалов с докладами о ходе дела; но все эти доклады были ложны: и потому, что в жару сражения невозможно сказать, что происходит в данную минуту, и потому, что многие адъютапты не доезжали до настоящего места сражения, а передавали то, что они слышали от других; и еще потому, что пока проезжал адъютант те две три версты, которые отделяли его от Наполеона, обстоятельства изменялись и известие, которое он вез, уже становилось неверно. Так от вице короля прискакал адъютант с известием, что Бородино занято и мост на Колоче в руках французов. Адъютант спрашивал у Наполеона, прикажет ли он пореходить войскам? Наполеон приказал выстроиться на той стороне и ждать; но не только в то время как Наполеон отдавал это приказание, но даже когда адъютант только что отъехал от Бородина, мост уже был отбит и сожжен русскими, в той самой схватке, в которой участвовал Пьер в самом начале сраженья.
Прискакавший с флеш с бледным испуганным лицом адъютант донес Наполеону, что атака отбита и что Компан ранен и Даву убит, а между тем флеши были заняты другой частью войск, в то время как адъютанту говорили, что французы были отбиты, и Даву был жив и только слегка контужен. Соображаясь с таковыми необходимо ложными донесениями, Наполеон делал свои распоряжения, которые или уже были исполнены прежде, чем он делал их, или же не могли быть и не были исполняемы.
Маршалы и генералы, находившиеся в более близком расстоянии от поля сражения, но так же, как и Наполеон, не участвовавшие в самом сражении и только изредка заезжавшие под огонь пуль, не спрашиваясь Наполеона, делали свои распоряжения и отдавали свои приказания о том, куда и откуда стрелять, и куда скакать конным, и куда бежать пешим солдатам. Но даже и их распоряжения, точно так же как распоряжения Наполеона, точно так же в самой малой степени и редко приводились в исполнение. Большей частью выходило противное тому, что они приказывали. Солдаты, которым велено было идти вперед, подпав под картечный выстрел, бежали назад; солдаты, которым велено было стоять на месте, вдруг, видя против себя неожиданно показавшихся русских, иногда бежали назад, иногда бросались вперед, и конница скакала без приказания догонять бегущих русских. Так, два полка кавалерии поскакали через Семеновский овраг и только что въехали на гору, повернулись и во весь дух поскакали назад. Так же двигались и пехотные солдаты, иногда забегая совсем не туда, куда им велено было. Все распоряжение о том, куда и когда подвинуть пушки, когда послать пеших солдат – стрелять, когда конных – топтать русских пеших, – все эти распоряжения делали сами ближайшие начальники частей, бывшие в рядах, не спрашиваясь даже Нея, Даву и Мюрата, не только Наполеона. Они не боялись взыскания за неисполнение приказания или за самовольное распоряжение, потому что в сражении дело касается самого дорогого для человека – собственной жизни, и иногда кажется, что спасение заключается в бегстве назад, иногда в бегстве вперед, и сообразно с настроением минуты поступали эти люди, находившиеся в самом пылу сражения. В сущности же, все эти движения вперед и назад не облегчали и не изменяли положения войск. Все их набегания и наскакивания друг на друга почти не производили им вреда, а вред, смерть и увечья наносили ядра и пули, летавшие везде по тому пространству, по которому метались эти люди. Как только эти люди выходили из того пространства, по которому летали ядра и пули, так их тотчас же стоявшие сзади начальники формировали, подчиняли дисциплине и под влиянием этой дисциплины вводили опять в область огня, в которой они опять (под влиянием страха смерти) теряли дисциплину и метались по случайному настроению толпы. Генералы Наполеона – Даву, Ней и Мюрат, находившиеся в близости этой области огня и даже иногда заезжавшие в нее, несколько раз вводили в эту область огня стройные и огромные массы войск. Но противно тому, что неизменно совершалось во всех прежних сражениях, вместо ожидаемого известия о бегстве неприятеля, стройные массы войск возвращались оттуда расстроенными, испуганными толпами. Они вновь устроивали их, но людей все становилось меньше. В половине дня Мюрат послал к Наполеону своего адъютанта с требованием подкрепления.
Наполеон сидел под курганом и пил пунш, когда к нему прискакал адъютант Мюрата с уверениями, что русские будут разбиты, ежели его величество даст еще дивизию.
– Подкрепления? – сказал Наполеон с строгим удивлением, как бы не понимая его слов и глядя на красивого мальчика адъютанта с длинными завитыми черными волосами (так же, как носил волоса Мюрат). «Подкрепления! – подумал Наполеон. – Какого они просят подкрепления, когда у них в руках половина армии, направленной на слабое, неукрепленное крыло русских!»
– Dites au roi de Naples, – строго сказал Наполеон, – qu"il n"est pas midi et que je ne vois pas encore clair sur mon echiquier. Allez… [Скажите неаполитанскому королю, что теперь еще не полдень и что я еще не ясно вижу на своей шахматной доске. Ступайте…]
Красивый мальчик адъютанта с длинными волосами, не отпуская руки от шляпы, тяжело вздохнув, поскакал опять туда, где убивали людей.
Наполеон встал и, подозвав Коленкура и Бертье, стал разговаривать с ними о делах, не касающихся сражения.
В середине разговора, который начинал занимать Наполеона, глаза Бертье обратились на генерала с свитой, который на потной лошади скакал к кургану. Это был Бельяр. Он, слезши с лошади, быстрыми шагами подошел к императору и смело, громким голосом стал доказывать необходимость подкреплений. Он клялся честью, что русские погибли, ежели император даст еще дивизию.
Наполеон вздернул плечами и, ничего не ответив, продолжал свою прогулку. Бельяр громко и оживленно стал говорить с генералами свиты, окружившими его.
– Вы очень пылки, Бельяр, – сказал Наполеон, опять подходя к подъехавшему генералу. – Легко ошибиться в пылу огня. Поезжайте и посмотрите, и тогда приезжайте ко мне.
Не успел еще Бельяр скрыться из вида, как с другой стороны прискакал новый посланный с поля сражения.
– Eh bien, qu"est ce qu"il y a? [Ну, что еще?] – сказал Наполеон тоном человека, раздраженного беспрестанными помехами.
– Sire, le prince… [Государь, герцог…] – начал адъютант.
– Просит подкрепления? – с гневным жестом проговорил Наполеон. Адъютант утвердительно наклонил голову и стал докладывать; но император отвернулся от него, сделав два шага, остановился, вернулся назад и подозвал Бертье. – Надо дать резервы, – сказал он, слегка разводя руками. – Кого послать туда, как вы думаете? – обратился он к Бертье, к этому oison que j"ai fait aigle [гусенку, которого я сделал орлом], как он впоследствии называл его.
– Государь, послать дивизию Клапареда? – сказал Бертье, помнивший наизусть все дивизии, полки и батальоны.
Наполеон утвердительно кивнул головой.
Адъютант поскакал к дивизии Клапареда. И чрез несколько минут молодая гвардия, стоявшая позади кургана, тронулась с своего места. Наполеон молча смотрел по этому направлению.
– Нет, – обратился он вдруг к Бертье, – я не могу послать Клапареда. Пошлите дивизию Фриана, – сказал он.
Хотя не было никакого преимущества в том, чтобы вместо Клапареда посылать дивизию Фриана, и даже было очевидное неудобство и замедление в том, чтобы остановить теперь Клапареда и посылать Фриана, но приказание было с точностью исполнено. Наполеон не видел того, что он в отношении своих войск играл роль доктора, который мешает своими лекарствами, – роль, которую он так верно понимал и осуждал.
Дивизия Фриана, так же как и другие, скрылась в дыму поля сражения. С разных сторон продолжали прискакивать адъютанты, и все, как бы сговорившись, говорили одно и то же. Все просили подкреплений, все говорили, что русские держатся на своих местах и производят un feu d"enfer [адский огонь], от которого тает французское войско.
Наполеон сидел в задумчивости на складном стуле.
Проголодавшийся с утра m r de Beausset, любивший путешествовать, подошел к императору и осмелился почтительно предложить его величеству позавтракать.
Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин» — очень сильное стихотворное произведение, повествующее о любви, характере, эгоизме и, в целом, о России и жизни ее людей. Он создавался почти 7,5 лет (с 9 мая 1823 по 25 сентября 1830 г), став для поэта настоящим подвигом в литературном творчестве. До него писать роман в стихах осмеливался только Байрон.
Первая глава
Начало работы было положено во время пребывания Пушкина в Кишиневе. Для нее поэт даже придумал свой особый стиль, названный позже «онегинской строфой»: первые 4 строки рифмуются перекрестно, следующие 3 – попарно, с 9 по 12 – через кольцевую рифму, последние 2 созвучны между собой. Закончена первая глава была в Одессе, через 5 месяцев после начала.
После написания первоначальный текст несколько раз перерабатывался поэтом. Пушкин добавлял новые и убирал старые строфы из уже законченной главы. В свет она вышла в феврале 1825 года.
Вторая глава
Начальные 17 строф второй главы были созданы к 3 ноября 1923 году, а последние – 8 декабря 1923 г. В это время Пушкин еще служил под началом графа Воронцова. В 1824 году, будучи уже в ссылке в Михайловском, он тщательно ее доработал и дописал. В печатном виде работа вышла в октябре 1826 года, а опубликована была в мае 1830 г. Интересно, что этот же месяц для поэта ознаменовался еще одним событием – долгожданной помолвкой с Натальей Гончаровой. Третья и четвертая главы
Следующие две главы Пушкин писал с 8 февраля 1824 по 6 января 1825 года. Работа, особенно ближе к завершению, велась с перерывами. Причина проста – поэт в это время писал «Бориса Годунова», а также несколько довольно известных стихотворений. Третья глава в печатном виде вышла в 1827 году, а четвертая, посвященная поэту П. Плетневу (другу Пушкина), – в 1828, уже в переработанном виде.
Главы пятая, шестая и седьмая
Последующие главы были написаны примерно за 2 года – с 4 января 1826 по 4 ноября 1828 года. В печатном виде они появились: 5 часть – 31 января 1828 года, 6 – 22 марта 1828 г., 7 – 18 марта 1830 г (в виде отдельной книжки).
Интересные факты связаны с пятой главой романа: ее Пушкин сначала проиграл в карты, затем отыгрался, а потом и вовсе потерял рукопись. Спасла положение лишь феноменальная память младшего брата: Лев уже читал главу и смог восстановить ее по памяти.
Глава восьмая
Работать над этой частью Пушкин начал в конце 1829 года (24 декабря), во время своего путешествия по Военно-Грузинской дороге. Закончил поэт ее 25 сентября 1830 г, уже находясь в Болдине. Примерно через год, в Царском Селе, он пишет любовное письмо Евгения Онегина к Татьяне, которая вышла замуж. 20 января 1832 года глава выходит в печатном виде. На титульном листе значится, что она – последняя, произведение завершено.
Глава о поездке Евгения Онегина на Кавказ
Эта часть дошла до нас в виде небольших отрывков, размещенных в «Московском Вестнике» (в 1827 году) и «Литературной газете» (в 1830 году). Согласно мнениям современников Пушкина, поэт хотел рассказать в ней о поездке Евгения Онегина на Кавказ и его гибели там во время дуэли. Но, по неизвестным причинам, он так эту главу и не завершил.
Роман «Евгений Онегин» в своем полном составе был опубликован одной книгой в 1833 году. Переиздание осуществлялось в 1837 г. Правки роман хоть и получил, но весьма незначительные. Сегодня роман А.С. Пушкина изучается в школе и на филологических факультетах. Позиционируется оно как одно из первых произведений, в котором автору удалось раскрыть все насущные проблемы своего времени.
Кто написал «Евгения Онегина»
Теперь всем нам предстоит доискиваться смысла,
скрытого в тайных знаках, которыми перо повествующего на наших глазах покрывает
чистый лист.
У.Эко
Мне бы хотелось, …чтобы все добрые люди, как мужского,
так и женского пола, почерпнули бы отсюда урок, что во время чтения надо шевелить
мозгами.
Л.Стерн
1
Впервые формальная связь «Евгения Онегина» с романами Лоуренса
Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» и «Сентиментальное
путешествие по Франции и Италии» была показана В.Б.Шкловским в работе 1922 года
«“Евгений Онегин”: Пушкин и Стерн». Вот отмеченные им общие черты «Онегина» и
«Тристрама Шенди»:
1. Шкловский: «
Вместо
обычного
до-Стерновского
начала романа с
описанием героя или его обстановки “Тристрам Шенди” начинается с восклицания:
“Не
забыл ли ты завести свои часы?”»
…Только на странице
20-й романа мы получаем разгадку восклицания.
Так же начинается “Евгений Онегин”.
…
Только в строфе LII первой главы мы находим исчерпывающую разгадку первой
строфы… (И тем я начал мой роман). Здесь временная перестановка подчеркнута
».
Такие «временные перестановки», как отдельных частей
романа, так и внутри них, характерны и для Пушкина, и для Стерна. «Тристрам»
кончается оборванной фразой Йорика, хотя в XII главе романа он уже умер; Онегин
в начале романа едет к дяде из Одессы, оборвав свое путешествие, а само
путешествие Пушкин вынес в самый конец, за комментарии («Итак, я был тогда в Одессе…»
)
2. Шкловский:
«Посвящение
напечатано на 25 странице, причем автор замечает, что оно противоречит трем
основным требованиям…»
Добавим, что «Предисловие автора» Стерн поместил в 64-й
главе (в XX главе третьего тома) со словами: «Всех моих героев сбыл я с рук: –
– в первый раз выпала мне свободная минута, – так воспользуюсь ею и напишу
предисловие». Аналогично
Пушкин помещает вступление в конец
седьмой главы, причем сходным образом объясняет «запоздалость» вступления и
тоже иронизирует по поводу классицизма: Я
классицизму отдал честь: Хоть поздно, а вступленье есть
. (Гл. 7, LV)
3. Шкловский:
«Стернианским
влиянием объясняется и то, что “Евгений Онегин” остался недоконченным. Как
известно, “Тристрам Шенди" кончается так:
“Боже, воскликнула моя мать, о чем вся эта
история? О петухе и быке, сказал Йорик, о самых различных вещах, и эта одна из
лучших в этом роде, какие мне когда-либо приходилось слышать…”
Так же кончается
“Сентиментальное путешествие”:
“Я протянул руку и ухватил ее за…”
Конечно
, –
продолжает Шкловский, – биографы уверены,
что Стерна постигла смерть в тот самый момент, как он протянул руку, но так как
умереть он мог только один раз, а не окончены у него два романа, то скорее
можно предполагать определенный стилистический прием»
.
Шкловский не объясняет, в чем смысл и цель «определенного стилистического приема»
, но
из его рассуждения следует, что в каждом романе Стерна и, по аналогии, в романе
Пушкина имеет место повествователь,
отличный от автора
. Шкловский же,
опровергнув «биографический»
подход к
романам Стерна и отождествление автора и рассказчика-повествователя, на этом
остановился и так и не задал главного вопроса: кто
же в каждом случае повествователь
?
4. Шкловский: «Другой
стернианской чертой “Евгения Онегина” являются его лирические отступления»
.
Действительно, отступления, которые «врезаются в тело романа и оттесняют действие»
, то и дело вставляют
и Стерн, и Пушкин. Оба они после отступлений одним и тем же приемом «возвращаются»
к герою, каждый раз «подновляя ощущение, что мы забыли о нем»
;
например, «Что ж мой Онегин?»
(Гл. 1,
XXXV, 1.) Пушкин в письме к А.А.Бестужеву (май-июнь 1825 года) иронически замечает:
«роман требует болтовни»
; Стерн в
«Тристраме»: «Отступления, бесспорно,
подобны солнечному свету; – они составляют жизнь и душу чтения»
. Ирония
подчеркивается предметом
безудержной «болтовни» в отступлениях обоих
писателей: Стерн «болтает» о носах и
усах
, о красоте ногтей
, Пушкин
– о женских ножках
; при этом
повествователь в «Онегине»
с
характерной для Пушкина – и для этого романа в особенности – двусмысленностью,
с
одной стороны, намекает на длинные и холеные «когти» Пушкина, а с другой – нарочито
«адресует» читателя к Стерну: «Быть можно
дельным человеком И думать
о
красе ногтей
».
–
Гл. 1, XXV)».
5. Шкловский:
«…Стерновским влиянием
нужно объяснить и
загадку пропущенных строф в “Евгении Онегине”… напр., XIII и XIV, XXXIX, XL, XLI
первой главы.
Всего характерней
пропуск I, II, III, IV, V, VI строфы в четвертой главе…
Стерн также пропускал
главы»
.
Уже давно понято, что это стилистический прием, что никаких
«пропущенных» глав у Стерна не было, как не было – в большинстве случаев – и
пропущенных строф в «Онегине».
2
К перечисленному можно добавить еще несколько характерных
черт сходства, не отмеченных Шкловским:
1) Как
Стерн смеялся над
претенциозными латинскими именами персонажей-архаистов, ведущих в «Тристраме
Шенди» ложномногозначительную беседу на бредовую тему, является ли мать
родственницей своему ребенку (Агеласт, Гастрифер, Гоменас, Дидий, Кисарций,
Сомнелент, Триптолем, Футаторий), так и
Пушкин, смеясь над пристрастиями
отечественных архаистов, вводит в роман – как издевательское «сожаление» –
примечание 13: «Сладкозвучнейшие
греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч.,
употребляются у нас только между простолюдинами»
(и когда Татьяна
спрашивает у «первого встречного» его имя, это «Агафон» звучит чистейшей издевкой).
2) И
для Стерна, и
для Пушкина
характерно использование приема ироничных перечислений
– такие ряды мы
часто видим и в «Тристраме» («гомункул… состоит из кожи, волос, жира, мяса,
вен, артерий, связок, нервов, хрящей, костей, костного и головного мозга, желез,
половых органов, крови, флегмы, желчи и сочленений»; или: «милорды А, Б, В, Г,
Д, Е, Ж, З, И, К, Л, М, Н, О, П»), – и в «Онегине»: «Как рано мог он лицемерить, Таить надежду, ревновать, Разуверять,
заставить верить, Казаться мрачным, изнывать, Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
» – Гл. 1, X; «Причудницы большого света… так непорочны, Так величавы, так умны, Так
благочестия полны, Так осмотрительны, так точны, Так неприступны для мужчин…
»
–
Гл. 1, XLII –
и т.д.; в соответствии
с формой своего романа, Пушкин лишь опоэтизировал
эту иронию.
3) Сюда же можно отнести и прием множественных обращений к
читателям, заимствованный Пушкиным еще для «Руслана и Людмилы». «Тристрам Шенди»:
«добрые люди», «дорогой друг и спутник», «мадам», «милорд», «сэр», «ваши
милости», «ваши преподобия», «сэр критик» и «благосклонный критик», «любезный
читатель» и т.п. С той же настойчивостью будет повторяться этот прием и в «Онегине»
(«мои богини»
, «вы»
, «друзья Людмилы и
Руслана»,
«почтенные супруги»
, «маменьки»
, «мой друг Эльвина»
, «причудницы
большого света»
и т.п.)
4) И Стерн, и Пушкин через своих «рассказчиков-повествователей»
постоянно и подчеркнуто демонстрируют, что их роман пишется именно в данный момент,
«сейчас», и обсуждают с читателем, «как это делается». Стерн: «…Если вы найдете,
что в начале моего повествования я несколько сдержан, – будьте снисходительны,
– позвольте мне продолжать и вести рассказ по-своему…»; «…Правило, которого я
решил держаться, – а именно – не спешить, – но идти тихим шагом, сочиняя и
выпуская в свет по два тома моего жизнеописания в год…» – и т.д. Пушкин же не
только подтвердил в конце Первой главы, что он только что ее закончил и
выпускает из рук («Плыви же к невским
берегам Новорожденное творенье…»
), но почти буквально повторил Стерна в
реальной жизни, выпуская в свет по одной главе романа в год и тем так же
настойчиво адресуя читателей к романам Стерна.
5) Стерн, обозначая повествователя, вводит в «Путешествие»
обращения повествователя-«Йорика» к Евгению
и упоминания о нем, которые
в романе абсолютно немотивированы и «торчат», – вводит без какого-либо
пояснения, кто такой Евгений. Это Евгений пытается подчеркнуть разницу
между
собой и «Йориком» – и тем самым выдает себя. Не так ли поступает и Евгений у
Пушкина, повествующий о себе в третьем лице и пытающийся скрыть это: «Всегда я рад заметить разность Между
Онегиным и мной
»
? (Гл. 1, LVI.)
6)
Стерн устами своего рассказчика
Тристрама Шенди
обещает написать роман в 20 томах
(карту прихода и
примыкающих поселков он обещает поместить «в конце двадцатого тома»), Пушкин
устами своего рассказчика-повествователя
обещает написать «поэму песен
в двадцать пять»
. (Гл. 1, LIX)
Оба не сдерживают обещание и не дописывают своих романов: во всех трех романах
повествование оборвано.
Вероятно, могут найтись и другие, не замеченные Шкловским аналогии,
но даже только перечисленных выше формальных черт сходства стерновских и
пушкинского романов достаточно, чтобы сделать два важных для нас обобщающих
вывода:
1) Пушкин
в своем романе открыто использовал
форму романов Стерна
.
2) Все три романа – книги о «повествователях», каждый
из которых «на наших глазах» пишет свой роман
, –
вывод, который
подтверждает стержневую мысль книги А.Н.Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным»
(М., АЛГОРИТМ, 2014).
Неизбежен вопрос: кто в каждом из трех романов повествователь
?
Шкловский таким вопросом не задавался, ограничившись предположением, что
«Евгений Онегин» – пародия, но на этом и остановился, отметив лишь сходные
приемы преодоления обоими писателями традиционной романной формы как признаки
пародийности. Но пародийность не существует
сама по себе, без объекта пародии
. Так
кто же – или что – является таким объектом? На эти два вопроса нам и предстоит
ответить.
3
«Тристрам Шенди» –
искусно сработанная пародия на посредственного литератора-дилетанта, который
вообразил, что он тоже может стать писателем, и решил создать свое
жизнеописание. Он не знает, с чего начать, и начинает с первой пришедшей в
голову фразы; спохватывается, что не написал вступление, и пишет в тот момент,
когда спохватился; в некоторых местах ему кажется, что здесь он пропустил
что-то важное, и он оставляет пустые места или пропускает целые страницы и «главы»;
он знает, что иногда можно обращаться к читателю, но, обращаясь, сплошь и рядом
«забывает», к кому именно он обращался – к «сэру», «мадам» или к «милорду», и
ставит то обращение, которое ему приходит в голову именно в этот момент; он не
знает меры в подробностях, и потому тонет в них, то и дело уходя в бесконечные
отступления от заданной самим же темы, – и т.д. и т.п. В результате, начавши
свое «жизнеописание» с зачатия, он, выпустив 9 томов, бросает его, когда ему
«стукнуло» 5 лет.
Точно так же «Сентиментальное путешествие» – пародия на
другого литератора, который решил описать свое путешествие по Франции и Италии.
Этот посредственный писатель вроде бы понимает, как надо описывать такое
путешествие, ориентируясь на многочисленные произведения подобного рода, – но и
ему не удается закончить свой роман. Однако если рассказчик первого романа,
Тристрам Шенди, при всем своем дилетантизме, добродушен и искренен,
по-человечески безобиден и даже симпатичен, то рассказчик «Путешествия» лжив,
лицемерен, напыщен, сплошь и рядом ложномногозначителен и в целом вызывает чувство,
близкое к омерзению. Если «Тристрам Шенди», при всей гротескности большинства
образов романа и сатирическом изображении некоторых общественных и церковных
установлений, – все-таки ближе к юмору, то «Сентиментальное путешествие»,
содержание которого сосредоточено в одном, центральном образе романа, –
«чистокровная» сатира.
Остается открытым вопрос: кто повествователь в «Евгении
Онегине»?
В одном из персонажей «Тристрама Шенди», Йорике, Стерн
изобразил себя: Йорик – некий священник, который шутит и подшучивает надо всем
и вся (а Стерн и был священником и в своем романе смеялся надо всем и надо
всеми). Его друг Евгений постоянно предостерегает его, пророча ему всяческие
беды за его «неуместное» остроумие, но Йорик, «родословную» которого Стерн ведет
от «бедного Йорика», то есть от шекспировского королевского шута, как и
полагается шуту, не может не шутить. Продолжив аналогию, можно сделать вывод,
что речь здесь идет о литературной борьбе, которая может оказаться смертельно
опасной, как и сама жизнь. В конце концов все обиженные шутками Йорика
объединяются и его губят, а полное соответствие этой гибели тому, что
предсказывал Евгений, и предательский характер борьбы врагов Йорика не
оставляет сомнений в том, что именно лицемерный и завистливый Евгений, не простивший
Йорику насмешек над собой («…Человек осмеянный считает себя человеком
оскорбленным»
, – говорит Евгений Йорику), и был предателем и главным
губителем. Другими словами, Евгений здесь выступает в роли убийцы Йорика (хотя
и не в буквальном смысле).
Вероятно, для того, чтобы эти две автобиографичные главы
«Тристрама Шенди» (XI и XII главы первого тома) не были поняты превратно, а
также и потому, что Стерн увидел серьезность, всеобщность и вечность проблемы,
затронутой в них, он написал еще один роман – «Сентиментальное путешествие по
Франции и Италии», где повествователем сделал Евгения, который выдает
себя за Йорика
. При этом Евгений, пытаясь изображать Стерна-Йорика,
проговаривается и проваливается, а повествование о путешествии ему даже не удается
закончить – этим Стерн показывает и его писательскую бездарность. Таким
образом, «оборванность» «Сентиментального путешествия» (так же как и
«оборванность» «Тристрама Шенди») заранее задана и оправдана, на самом деле это
вполне законченное произведение, если понять, кто в нем повествователь и что
сатирический образ этого рассказчика-повествователя и был целью Стерна.
Пушкин несомненно оценил, какие возможности предоставляет
такой прием – если героем и «автором-повествователем» романа, как и в
«Сентиментальном путешествии», сделать своего антагониста, «пишущего этот
роман» и одновременно всеми средствами пытающегося опорочить истинного автора.
Он настолько плотно использовал этот прием в «Евгении Онегине», демонстративно
заимствовав не только форму и приемы романов Стерна, их композиционную
«незаконченность», но и даже имя главного героя
«Сентиментального
путешествия», что приходится удивляться, почему пушкинский роман не был
разгадан до самого последнего времени – тем более что Пушкин впрямую указывал
адрес. Если в «Сентиментальном путешествии» рассказчик Стерна на вопрос, как
его имя, открывает лежащий на столе томик Шекспира и молча
тычет пальцем в
строку «Гамлета» – в слова Poor Yorick! (выдавая себя за Йорика, он, тем не
менее, опасается на прямой вопрос об имени нагло лгать в глаза, могут и за руку
поймать!), то в Примечании 16 Пушкин, подсказывая этот адрес, фактически тоже
«тычет пальцем»: «“Бедный Йорик!” –
восклицание Гамлета над черепом шута.
(См. Шекспира и
Стерна
.)»
4
Структурируя таким образом роман, Пушкин понимал, что он
должен дать хотя бы одно недвусмысленное подтверждение «авторства» своего
повествователя, и оставил нам ключ: «Письмо
Татьяны предо мною, Его я свято берегу»
. (Гл. III, XXXI.) Совершенно
очевидно, что без кавычек это может быть сказано только
Онегиным-повествователем, который в минуту волнения «проговорился», а чтобы у
читателя не возникло соблазна предположить, что письмо Татьяны каким-то образом
попало к Пушкину, он в восьмой главе дает уточняющее подтверждение тому, что письмо
находится в архиве Онегина (на это подтверждение обратил внимание и Ю.М.Лотман):
«Та от которой он хранит Письмо, где
сердце говорит»
. (Гл. VIII, XX.)
«Евгений Онегин» – книга о том, как некий литератор Евгений
Онегин «на наших глазах» пишет стихами роман, скрывая это и рассказывая о себе
в третьем лице, по мере изготовления главами приносит его к издателю Пушкину, а
тот главами издает его с предисловиями и комментариями, в которых дает
дополнительные подсказки читателю о фигуре повествователя. Первая глава,
кончающаяся словами «Плыви же к невским берегам Новорожденное творенье
И принеси мне
славы дань, Кривые толки, шум и брань»
(Гл. 1, LX), вышла отдельным
изданием с предисловием Пушкина, в беловике которого было:
«Звание издателя
не
позволяет нам хвалить, ни осуждать сего нового произведения. Мнения наши могут
оказаться пристрастными».
При
публикации главы эти слова были Пушкиным-мистификатором изъяты, поскольку
сразу, с порога раскрывали прием передачи роли повествователя персонажу роману.
Тем не менее, для подсказки думающему читателю, с обложек отдельных изданий
глав и двух прижизненных изданий романа было убрано имя Пушкина – там были
только два слова: Евгений Онегин
.
С той же целью в предисловиях к журнальным и альманашным
публикациях отрывков или глав из «Евгения Онегина» Пушкин неизменно вводил
двусмысленность, в названии романа убирая кавычки
, для чего использовал
его только в родительном падеже. Например, в предисловии к отдельному изданию
первой главы Пушкин писал: «Несколько
песен, или глав Евгения Онегина уже готовы…»
, в предисловии к третьей
главе, в остальном совершенно ненужном, –
«Первая глава Евгения Онегина, написанная
в 1823 году, появилась в 25…»
, а в конце шестой главы в примечании перед
перечислением опечаток было сказано:
«В
продолжение издания I Части Евгения Онегина вкралось…»
.
Из-за непонимания причины такого
написания Б.В.Томашевский, редактируя «малый» академический десятитомник, в
этих предисловиях, искажая замысел Пушкина, везде проставил кавычки, которых в
большом академическом собрании, конечно же, нет.
Точно так же на обложке отдельного издания восьмой главы
стояло: «Последняя глава Евгения Онегина»
,
в предисловии к ней – «над последней
главою Евгения Онегина»
, а в публикациях отрывков из романа в журналах и
альманахах использовался тот же принцип: «отрывки
из Евгения Онегина»
, «отрывки из
второй песни Евгения Онегина»
, «отрывок
из III главы Евгения Онегина»
, «из
3-й песни Евгения Онегина»
, «из IV
главы Евгения Онегина»
, «из VII главы
Евгения Онегина»
, «Из Евгения
Онегина»
,
«отрывок из VIII главы
Евгения Онегина»
и т.
д.
Насколько удался этот прием, свидетельствует письмо
П.В.Нащокина Пушкину от 9 июня 1831 года: «…Между
прочиих был приезжий из провинции, который сказывал что твои стихи не в моде –
а читают нового поэта, и кого бы ты думал… – его зовут – Евгений Онегин»
.
Наконец, чтобы подчеркнуть отличие истинного автора от
повествователя и заодно выразить свое отношение к последнему, в Примечании 20 к
переводу строки из Данте «…Оставь надежду
навсегда»
(Гл. 3, XXII) Пушкин писал: «Скромный автор наш
перевел только
первую половину славного стиха»
.
Едкость этой иронии Пушкина-комментатора в адрес повествователя, замахнувшегося
на перевод Данте, становится вполне прозрачной, когда понимаешь, что у
примечания множественный смысл: помимо подчеркивания того факта, что «автор-повествователь»,
пишущий роман, – как минимум не Пушкин, показано, что он еще и плохой
переводчик, потому что потерял вторую половину «славного стиха» Данте и сделал
свой перевод этого места ущербным; этим примечанием указан и точный адрес
эпиграмматического пласта «Онегина»: в то время в России только один человек
переводил Данте – это был поэт и драматург Павел Катенин. Он перевел первые три
песни «Ада» и отрывок из 33-й песни, где речь идет об Уголино, попавшем в ад за
предательство. В этой песне у Данте 157 строк, а Катенин перевел только
первую половину
– 78 строк, – это Пушкин тоже обыграл; наконец, намекая
таким образом на предательство Катенина, Пушкин давал оценку его поведению и
предсказывал предателю его судьбу.
Павел Катенин, в переписке и воспоминаниях всегда
выдававший себя за близкого друга Пушкина, на самом деле был его смертельным
врагом. Незадолго до отъезда поэта на Юг, Катенин, разозленный пушкинскими
эпиграммами и считая себя оскорбленным лично
эпиграмматическими строфами
Пушкина о литературной импотенции архаистов, неспособных создать художественно
законченную романтическую балладу (в «Руслане и Людмиле» он изобразил старика
-карлу
импотентом
),
возненавидел Пушкина и распустил про него сплетню, будто бы поэта доставили в
жандармское отделение и высекли розгами, а в дальнейшем в своих произведениях
изображал Пушкина не иначе как кастратом и инородцем
.
Степень ненависти Катенина к Пушкину можно оценить по тому
факту, что он вослед первой сплетне распустил вторую – будто бы первую запустил
Федор Толстой-американец, про которого было известно, что он убил на дуэлях 11
человек. Катенин рассчитывал, что Пушкин, с его пониманием чести, не станет
разбираться, кто распускает слухи, вызовет Толстого на дуэль и будет убит.
Сообразив из переписки, что автором сплетен и был Катенин,
Пушкин понял, что ему предстоит длительная и серьезная борьба (как оказалось –
практически до самой смерти), и стал искать способ художественной сатиры
.
Романы Стерна оказались идеальной формой для такого замысла; Пушкин даже
использовал стерновский прием поглавной публикации романа, что давало ему
возможность оперативно отвечать на злобные выпады Катенина. Уже написав три
главы «Онегина» и еще не начавши публиковать роман, Пушкин в октябре 1824 года пишет
стихотворение «Коварность», которое публикует в 1828 году, в удобный для его
литературной борьбы момент. А в 1829 году, сватаясь к Наташе Гончаровой, дал
Катенину понять, что его подлый замысел разгадан, демонстративно
пригласив
в сватья Федора Толстого-Американца.
5
Пушкин продумал характер Катенина, причины его
поведения, и выводы, к которым он пришел, оказались настолько важны, что он не
пожалел отдать этой литературной борьбе свое главное произведение – и не
только: Пушкин понял, что за поведением Катенина стоит явление, в котором сосредоточена
одна из главных проблем литературы и жизни.
«Страшную, непрестанную борьбу ведет посредственность с теми, кто ее
превосходит»
,
и, как показал А.Н.Барков, Пушкин не пожалел времени и сил, чтобы не только раскрыть
это противостояние в романе, но и обнажить его во всех нюансах в десятке
произведений, примыкающих к «Онегину». Потому-то и является венцом этого пушкинского
метасюжета его «маленькая трагедия» «Моцарт и Сальери», про которую один из
самых проницательных пушкинистов Михаил Гершензон сказал: «В Сальери решительно
есть черты Катенина».
В «Онегине» есть прямые выпады и в адрес Пушкина, и против
Баратынского, Вяземского и Дельвига – то есть против пушкинского окружения. Ленский
в романе изображен явно сатирически – но ведь таким его изображает повествователь.
Между тем
Ленский портретно («…И
кудри черные до плеч» –
Гл.2, VI) напоминает молодого Баратынского. Роман
написан стихами
повествователя, и, следовательно, Онегин – поэт, а
взаимоотношения Онегина и Ленского – это
взаимоотношения
двух поэтов; стало быть, в романе на дуэли один поэт убивает другого
.
Пушкин, как известно, был дуэлянтом, и опыт в этой области
у него был более чем достаточный, чтобы понимать, что такой человек, как
Онегин, презирающий условности света, не пойдет на дуэль
с
другом
из-за подобных условностей. Причина состоявшейся в романе дуэли
– без даже попытки примирения со стороны Онегина – зависть посредственности к таланту
.
(– Каин, за что ты убил брата Авеля? – Из зависти, Господи…)
Этой дуэлью Пушкин главную идею романа
доводит до символического
обобщения: посредственность – убийца таланта
.
«ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»
, при всей его кажущейся
простоте, – самое сложное произведение в русской литературе. А может быть – и в
мировой. Ведь того, что проделал с романом Пушкин, похоже, не делал никто ни
до, ни после: он публикацией романа отдельными главами организовал игру, в
которой убедил принять участие и Баратынского. Как показал Барков, «издатель»
публикует главы «пишущегося Евгением Онегиным романа», Баратынский пародирует
Онегина («цепляя» каждую главу) в своих произведениях, Онегин отвечает ему в
последующих главах, пародируя Баратынского, и т.д. При этом, постоянно
поддерживая «антиБаратынскую» направленность романа, Пушкин в жизни всеми
средствами демонстрирует свою с Баратынским дружбу – вплоть до организации
наглядных акций вроде совместной публикации (под одной обложкой) своей поэмы
«Граф Нулин» и поэмы Баратынского «Бал».
Впервые эту «акцию» исследовал Барков, показав, как Пушкин задержал
на год продажу
уже отпечатанного «НУЛИНА»
,
дождался выхода из печати «Бала», сброшюровал половину тиража обеих поэм (по
600 экз.) под одну обложку и только после полной продажи конволюта Пушкин и
Баратынский выпустили в продажу остальные 600 экз. отдельных изданий своих
поэм. Так наглядно показывая свое доброжелательное отношение к Баратынскому, Пушкин
предлагал читателям задуматься о смысле «антиБаратынских» выпадов в романе.
Если до сих пор мы не разобрались не только в общей
эпиграмматической направленности «ЕВГЕНИЯ
ОНЕГИНА»
, но и в его структуре, то есть в пушкинском замысле
, – в
этом вины Пушкина нет: он сделал все необходимое, чтобы мы этот замысел разглядели.
Для внимательного читателя в тексте романа были подсказки и кроме вышеприведенных,
а каждая публикация отдельных глав сопровождалась подсказками в предисловиях
или в полиграфическом оформлении, а также примечаниями к главам. И все же наше
сегодняшнее восприятие «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА»
свидетельствует, что до истинного замысла не только при жизни Пушкина, но и
впоследствии добрались единицы. Нетрудно представить, с каким недоумением
читалась пушкинским окружением Первая глава романа, не говоря о последующих; замысел
Пушкина не был понят даже друзьями, и вот какой была их реакция.
БАРАТЫНСКИЙ (из письма к И.В.Киреевскому.):
«Евгений Онегин» – произведение «почти
все ученическое, потому что все подражательно... Форма принадлежит Байрону, тон
– тоже... Характеры его бедны. Онегин развит не глубоко. Татьяна не имеет
особенности, Ленский ничтожен».
БЕСТУЖЕВ (из письма к Пушкину): «Дал ли ты Онегину
поэтические формы, кроме стихов?»
ВЯЗЕМСКИЙ (из письма к жене): «Онегин» хорош Пушкиным, но,
как создание, оно слабо».
КЮХЕЛЬБЕКЕР: «...но неужели это поэзия?»
РАЕВСКИЙ (из письма к Пушкину, пер. с фр.): «Я читал… в
присутствии гостей вашего “Онегина”; они от него в восторге. Но сам я
раскритиковал его, хотя и оставил свои замечания при себе».
РЫЛЕЕВ (из совместного письма Бестужева и Рылеева к
Пушкину): «Но Онегин, сужу по первой песне, ниже и Бахчисарайского фонтана, и
Кавказского пленника». Из письма РЫЛЕЕВА к Пушкину: «Несогласен…, что Онегин
выше Бахчисарайского Фонтана и Кавказского Пленника».
В отзывах Баратынского и Вяземского видно, что замысел
Пушкина им уже известен.
6
Упрекая Пушкина в слабости романа, его малохудожественности и цинизме
, его друзья «порядочно не расчухали»
, что роман «пишется Евгением Онегиным», а
в прямом прочтении роман, «написанный Евгением Онегиным»,
и не мог быть высокохудожественным
– он мог
быть только
банальным и циничным
. В романе нет ни одной истинно мудрой
мысли, ведь все эти банальные сентенции, вроде «Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей»
(Гл. 1, XLVI,
1 – 2)
или «Врагов имеет в мире всяк, Но от друзей спаси нас, боже!»
(Гл. 4, XVIII,
11 – 12), принадлежат Онегину, а не Пушкину. Вот почему на вопрос Бестужева «Дал
ли ты Онегину поэтические формы, кроме
стихов?» Пушкин отвечал: «Твое
письмо очень умнó, но все-таки ты неправ, все-таки ты смотришь на “Онегина” не с
той точки
...»
Так или иначе, но Пушкин должен был с друзьями объясняться.
Независимо от того, как была ими понята «точка», с какой следовало смотреть на
«Онегина», она была принята; вероятнее всего, с помощью ли Пушкина или без нее,
его друзья впоследствии разобрались в романе, а из переписки видно, что брату
Пушкин свой замысел объяснил. А как отнеслась к роману литературная критика?
Пока печатались первые главы, Пушкина хвалили – главным
образом, в ожидании следующих глав. Причем хвалили, не понимая ни замысла, ни
роли необычных литературных приемов, использованных им в «ОНЕГИНЕ»
(и Белинский не был исключением, хотя интуитивно и
добрался до некоторых верных оценок – например, справедливо отметив «эмбриональность»
образа Татьяны Лариной). Но с годами, по мере выхода отдельных глав и новых
поэм Пушкина, в которых он широко использовал прием передачи роли повествователя
одному из персонажей или лицу «за кадром», тональность литературно-критического
хора постепенно стала меняться в сторону разочарования и убежденности, что
Пушкин исписался
.
Постепенно сошли со сцены те, кто понимал истинные замыслы
пушкинских поэм, трактовка романа в его прямом прочтении уже при жизни Пушкина
и не без его прямого мистификационного участия утвердилась. Крайняя степень
раздражения литературной критики и ее негативного отношения к роману была уже
после смерти Пушкина выражена в известной статье Д.И.Писарева «Пушкин и
Белинский», который прочитал «ОНЕГИНА»
«с той точки», с какой его впоследствии читали и практически все читатели
вплоть до нашего времени.
Любопытно, что писаревская оценка «Онегина» пушкинистикой
фактически замолчана – и понятно, почему. На упреки Писарева в адрес
пушкинского романа возразить практически невозможно – ведь разбор он строит как
раз с той самой «точки», с какой на роман смотрят и наши пушкинисты, и с этой
«точки» «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»
критиком буквально
разгромлен. Но ему и в голову не приходило задаться вопросом о фигуре
повествователя, как это до сих пор не приходит в голову и читателям, и
пушкинистам, и на самом деле он громил роман, «написанный» Евгением Онегиным,
тем самым проявляя замысел Пушкина
. Если бы Пушкин дожил до писаревского
разбора романа, он был бы вправе сказать ему с улыбкой: «Твоя статья “очень умнá,
но не
с той точки смотришь
”!»
Ну, а что бы сегодня сказал Александр Сергеевич, глядя на
Монбланы статей и книг об «Онегине»? Полагаю, в ответе на этот вопрос и кроется
причина, по которой он скрыл свою мистификацию и от современников, и от
потомков и которая была обусловлена его характером мистификатора:
Читатель…, смейся:
верх земных утех
Из-за угла смеяться
надо всеми.
Вот и сегодня он Оттуда смеется над нами – с его белозубой
улыбкой и заразительным смехом. А каждому из нас – выбирать, присоединиться к нему
или прислониться к угрюмому молчанью пушкинистов, не желающих признаваться, что
Пушкин так подшутил и над ними.
Примечания
Здесь и далее статья
В.Шкловского цитируется по изданию: «Воля России», Прага, 1922; №6, с. 59 – 72,
а Л.Стерн – по изданию: «Жизнь и Мнения Тристрама Шенди, джентльмена.
Сентиментальное путешествие по Франции и Италии»; М., 1968.Цитаты из «Евгения
Онегина» (в том числе примечания к роману) приводятся по репринтному изданию изд-ва
«Воскресенье» (т. VI,
М., 1995), из пушкинской переписки – по тт. XIII и XIV того же издания, М., 1996.
|
---|